Нас не сломили
К сожалению, показания пленных обозников, пугавших нас котлом, полностью подтвердились. 15 сентября 1941 года выходом танковых соединений немцев в глубокий тыл советских войск, в район Ромны, Лохвица, Лубны, завершилось окружение соединений Юго-Западного фронта.
Положение было исключительно тяжелым. В особенно трудных условиях оказалась 37-я армия, оборонявшая непосредственно Киев. К этому времени враг успел охватить ее с трех сторон, создав, таким образом, условия для отсечения от остальных сил фронта. Как потом стало известно, поздно ночью 17 сентября командующий Юго-Западным фронтом генерал М. П. Кирпонос отдал приказ всем армиям на выход из окружения. Однако наша 37-я армия, не имевшая связи со штабом фронта, этого приказа не получила. Она продолжала вести упорную борьбу за Киев. Лишь 19 сентября 1941 года ее части оставили столицу Украины и начали пробиваться из окружения на восток.
Мы же, не зная, что делалось в высших штабах, отбивали яростные атаки под Дубечней, организовывали ночные вылазки, захватывали «языков» и от души радовались, когда удавалось нанести чувствительный урон фашистским войскам.
Так продолжалось до 19 сентября. К исходу этого дня меня вызвали в штаб полка, где кроме Киясбекова находился также начальник штаба дивизии. В его присутствии батальону была поставлена задача: действуя в авангарде дивизии, выдвинуться на автомашинах по маршруту Бровары — Борисполь, захватить участок местности на восточном берегу реки Трубеж, юго-западнее станции Березань, и удерживать его до подхода главных сил дивизии. [66]
Здесь я впервые услышал слово «окружение». На мои вопросы, где противник, когда подойдут части дивизии к реке Трубеж, где соседи, ответа мне никто не дал. Оперативной обстановки в штабе не знали, а связи со штабами корпуса и армии дивизия в тот момент уже не имела. Что делалось в нашем глубоком тылу, восточнее Киева, также никто не знал.
С наступлением темноты батальон снялся с позиций, погрузился на автомашины, собранные со всех частей дивизии, и двинулся в путь. К рассвету без каких-либо помех мы вышли в район Борисполя (30 км юго-восточнее Киева). Здесь как раз и увидели мы то, чего нельзя вспоминать без волнения и горечи.
По шоссе Киев — Харьков, по полям правее и левее шоссе нескончаемой массой двигались машины, конные обозы, люди в гражданской и военной одежде. Вся эта лавина медленно, с заторами и пробками двигалась, очевидно, не зная куда.
Забегая далеко вперед, скажу, что тяжелую картину отступающих из-под Киева войск Юго-Западного фронта фашисты сняли с самолетов на кинопленку. Впоследствии, в 1967 году, эти кадры, захваченные в Берлине, использовали сценаристы К. Симонов и Е. Воробьев, режиссер В. Ордынский в кинофильме «Если дорог тебе твой дом...»
Понимая, что в этой неразберихе, а тем более при бомбежке, легко можно растерять машины, я остановил колонну, спешил и построил личный состав батальона.
Перед строем объявил маршрут нашего движения, конечный пункт и боевую задачу. Разъяснил, что, если невозможно будет ехать машинами, двигаться будем в пешем порядке по указанному маршруту.
В строю стояло всего лишь 110 человек. Мало, но это были закаленные, проверенные в боях воины. В их глазах можно было прочесть тревогу, но не страх, отчаяние или безысходность.
Таких, как красноармейцы Рогочий, Зайцев, Кожевников, сержанты Демерза, Пилипак, Петросян, лейтенанты Зинченко, Борис Мельников, и многих других невозможно было представить растерявшимися, сдавшимися на милость победителя. Это те, кто будет драться с врагом до последнего.
Двинулись навстречу грозным событиям. Противник [67] начал обстреливать нас с различных направлений сначала артиллерией и минометами, а затем мы услышали и свист пуль. Враг был близко, но никто не обращал на это внимания. Только вперед!
Местность юго-восточнее Борисполя равнинная. Поэтому, когда начались налеты самолетов противника, укрыться от них было трудно. А бомбежки и штурмовки не прекращались. Пылали вокруг села, дымились жиденькие рощицы, стояли вдоль дороги остовы обгоревших машин.
Березань... В тот день я про себя повторял название этого населенного пункта, как заклинание. Вот доберемся туда, и все станет ясным, все наладится.
Во время воздушных налетов вражеской авиации и артиллерийских обстрелов мы потеряли еще несколько машин. Да они и не нужны были теперь. Спешили личный состав, подожгли оставшиеся автомашины и бегом, бросками, начали выбираться из общего потока, продвигаясь на юго-восток, присоединяя по пути к батальону тех, кто мог держать в руках оружие и желал сражаться с врагом.
В числе присоединившихся к нам было несколько военных медиков, около двух десятков милиционеров и вооруженных ополченцев из Киева. Выбрались наконец из общего потока. На проселочных дорогах начали встречаться более организованные группы бойцов во главе с командирами, которые пытались выяснить обстановку, посылали разведку в разных направлениях, стремясь вывести подчиненных из вражеского кольца.
К исходу дня 20 сентября батальон находился в 15 километрах юго-западнее Березани. Здесь мы встретили командира, который, указав на небольшой лесок, сообщил, что там какой-то генерал формирует отряды для прорыва из окружения. С надеждой на лучшее поднял людей и повел их к лесу. Там собралось около тысячи бойцов и командиров. В кузове грузовой машины стоял генерал, к которому все время подходили люди.
Когда я приблизился к машине, чтобы представиться, генерал обернулся ко мне лицом, и я с трудом узнал в нем командира нашего корпуса генерал-майора П. Д. Артеменко. Да, это был он! Я чуть не заплакал от радости. Теперь наконец-то все пойдет по-иному.
Доложил, сколько осталось людей и оружия. Указав на майора-артиллериста, генерал приказал с этого момента [68] подчиняться ему. Майор был назначен командиром одного из сводных отрядов, сформированных для прорыва из окружения. Минут через 30–40, когда было покончено с поспешным формированием отряда, генерал, стоя в кузове автомашины, произнес короткую речь перед собравшимися. Вернее, это была не речь, а приказ с коментариями, изложенными в четкой повелительной форме. Из слов П. Д. Артеменко я понял, что мы составляем северную группу окруженных войск 37-й армии и что нам предстоит прорываться из окружения в северо-восточном направлении. Основные силы противника, не считая разведки, мы можем встретить на реке Трубеж или на реке Супой. Далее генерал потребовал беспрекословного повиновения назначенным командирам сводных отрядов, напомнил о необходимости экономить боеприпасы и беречь оружие.
Я еще раз пробился к командиру корпуса и спросил, где в настоящее время наша дивизия. Он пристально посмотрел на меня и медленно, растягивая слова, произнес:
— Связь потеряна. Но дивизия, безусловно, сражается где-то рядом. Сейчас не время ее искать, действуйте в составе сводного отряда.
Генерал Артеменко запомнился мне на всю жизнь мужественным и храбрым человеком. В те тяжелейшие дни он проявил себя как настоящий солдат и боевой командир. Каждый из нас безоговорочно отдал себя в распоряжение генерала Артеменко, назначенных им командиров отрядов и готов был по их приказу идти на любые испытания ради того, чтобы прорваться к своим войскам.
Пока мы формировали отряд для прорыва, гитлеровцы продолжали сжимать кольцо окружения в этом районе и начали наступление с востока и запада в направлении Пирятин, Березанъ, Борисполь, Киев, то есть вдоль дороги, по которой двигались основные массы людей, машин и обозов.
Вечером 20 сентября наш сводный отряд численностью около 1000 человек вместе с несколькими другими такими же отрядами получил задачу наступать в направлении Скопцы, Барышевка.
Из тяжелого оружия в отряде было только два станковых пулемета и три миномета нашего батальона. Командовать этой огневой группой было поручено мне. Таким [69] образом, почти все бойцы батальона остались в моем подчинении.
Уже в сумерках заняли исходное положение для атаки южнее села Скопцы. Обнаружив нас, противник открыл слабый огонь из стрелкового оружия. Завязалась перестрелка.
Пулеметы и минометы установили на правом фланге отряда. Начали окапываться. К пулемету, около которого я стоял, подошел комиссар нашей 171-й стрелковой дивизии полковой комиссар Алексей Иванович Осипов, а с ним человек в военной одежде — гимнастерке, брюках, сапогах, на плечи накинуто коричневое кожаное пальто. О чем-то разговаривая, они остановились возле нас. Человек в кожаном пальто, посасывая трубку, спросил:
— Не подведете, пулеметчики?
За нас ответил полковой комиссар:
— Это лучшие бойцы нашей дивизии, Аркадий Петрович. Приходилось слышать про бои под Бородянкой? Они дрались! Под Ошитками неплохо били врага.
Обращаясь ко мне, Осипов спросил:
— Командир роты Шишкин из вашего батальона?
— Из нашего, товарищ полковой комиссар.
— Думал, поутихнет немного — к Герою представим. А сейчас не до этого...
Мне не давала покоя мысль о том, что я раньше встречал спутника Осипова. Знакомая улыбка, смуглое лицо с крупными чертами, открытый лоб, проницательный взгляд. Вот он открыл полевую сумку и сделал какую-то пометку в блокноте.
— Хороший сюжет для рассказа пропадает, — сказал он Осипову.
Как только человек в кожаном пальто заговорил о сюжете для рассказа и сделал пометку в блокноте, многие из нас, стоявших рядом, узнали в нем известного писателя Аркадия Гайдара. Ну конечно же это он! У меня в голове промелькнуло такое теперь далекое и радостное — «РВС» — Димка, Жиган. Вспомнил «Голубую чашку», которой зачитывались вместе с женой.
Потом Гайдар горячо доказывал Осипову, что прорыв нужно осуществить ночью, с тем чтобы до рассвета уйти в большой лес. Ночи и леса враг боится.
Впоследствии я часто вспоминал эти слова Аркадия [70] Петровича и повторял их товарищам, когда мы выходили из окружения.
Ушли Осипов и Гайдар — надо было готовиться к решительной атаке, чтобы вырваться из проклятого кольца. Но мы долго смотрели им вслед. Тяжело было сознавать, что навсегда ушло то счастливое время, когда страна жила романтикой строек, трудилась, училась, дерзала...
Прозвучала команда: «Приготовиться к атаке!» Вначале мы открыли огонь по врагу из минометов и пулеметов. А потом поднялись в атаку и наши отряды. Шли очень скученно, по существу, двумя колоннами — одна через село, другая — в обход. Эту отчаянную и, я бы сказал, героическую атаку возглавил генерал П. Д. Артеменко. Когда в темноте с криками «ура!» ринулись на врага, он открыл огонь из автоматов и пулеметов. Мрак ночи прорезали трассирующие пули. За время войны мне еще не доводилось видеть такой высокой плотности огня, ружейного и пулеметного.
Вскоре нам нельзя стало вести огонь из пулеметов и минометов — можно поразить своих же бойцов. Дал команду сняться с позиций. Нагруженные минометами, лотками с минами, пулеметными лентами, совершаем бросок вперед.
«Максимы» тащим на катках. Смешиваемся с группой атакующих.
Горят хаты. На фоне пожаров видно, как все село запружено бегущими людьми. Отчетливо различаем фигуры фашистов в блестящих касках. Их очень много. Они мелькают, перебегая от дома к дому за плетнями, стреляют из-за хат, из окон, с чердаков.
Справа от нас, почти рядом, в проемах окон заметили множество вражеских касок и сплошные вспышки очередей из автоматов. «Пулеметы к бою!» Но вести огонь из «максимов» трудно, мешают наши же люди.
Тогда Зинченко, Мельников и еще двое наших красноармейцев бросились к глухой стене, а через мгновенье в фашистов полетели гранаты. Вперед! Ура!
Мы потеряли много людей. Есть раненые. У Мельникова прострелена нога, он может двигаться лишь с помощью товарищей.
Оставляем у себя один миномет и один «максим». Остальные разбираем и разбрасываем их части по колодцам, огородам. Бежим дальше по окраине села. [71]
Стреляя на ходу, нас обгоняет группа людей, среди которых мелькнула запомнившаяся фигура Аркадия Гайдара с автоматом. Эта группа резко поворачивает вправо, валит забор, бежит дальше.
Трудно сказать, сколько времени длился бой в Скопцах и на его окраинах. Наконец мы оказались в поле севернее села. Из 1-го батальона со мной осталось только четверо. И никто из нас, утомленных боем и неизвестностью, не мог предвидеть в те минуты, что через несколько лет 1-й батальон 380-го стрелкового полка (сформированного заново под этим номером) будет штурмовать рейхстаг.
Этот батальон, по воле случая принявший наше наименование, 30 апреля 1945 года под командованием старшего лейтенанта К. Я. Самсонова (впоследствии полковника, Героя Советского Союза) вел бой за Берлин.
Не могли мы в ту тревожную ночь предвидеть и то, что боевое Знамя вновь созданного 380-го ордена Суворова стрелкового полка, как отличившегося при штурме рейхстага, будет развеваться в голове колонны участников Парада Победы в Москве в июне 1945 года в руках офицера штаба этого полка майора В. Д. Шаталина.
Я так и не понял, почему наш и другие отряды с таким упорством и жертвами атаковали Скопцы, а не обошли село стороной? Ведь у гитлеровцев не было еще в этом районе сплошного кольца окружения. Видимо, в наспех созданных отрядах плохо обстояло дело с разведкой.
Остатки отрядов, штурмовавших Скопцы, отдельными группами устремились на север и на северо-восток. Наша огневая группа с пулеметом и раненым Мельниковым несколько отстала.
Бежали по полю, которое фашисты все время освещали ракетами и простреливали из пулеметов. Но мы, не обращая больше на это внимания, упорно двигались на север.
За ночь отмахали километров десять и к рассвету 21 сентября вышли к реке Трубеж южнее Березани. Здесь мы увидели следы недавнего жестокого боя — множество трупов как наших, так и немецких солдат, сотни подбитых, обгоревших машин, орудий, повозок.
Мы считали, что прорвали основное кольцо окружения. На самом же деле, как выяснилось впоследствии, в [72] районе села Скопцы наши отряды вели бой лишь с передовыми частями противника, наступающими с северо-востока. А основное кольцо окружения захлестнулось намного восточнее и севернее.
Вдоль заболоченного берега речушки Трубеж вышли в район села Пристромы. Сохранились навсегда в памяти названия сел Киевщины, в районе которых пришлось пережить эти тяжелые дни, — Скопцы, Барышевка, Березань, Борщев, Пристромы, Гайшин и другие. А под Пристромами неожиданно встретил командира стрелкового полка нашей дивизии капитана Александра Донца, который собрал отряд для прорыва через вражеское кольцо. Похудевший, с огромными выразительными глазами, капитан выглядел совсем юношей. При встрече сразу вдруг вспомнилось все, что было до войны. Ведь мы с Сашей земляки, из одной кубанской станицы.
Начиная с 1937 года и до самой войны я все время служил под его началом. Отличный строевик, стрелок, физкультурник. Донец на всех показных занятиях полка а дивизии демонстрировал свое мастерство и умение. Донец был из тех, кого называют «службистами», вкладывая в это слово лучшие командирские качества — строгость, требовательность. Не случайно впоследствии в тридцать лет он командовал дивизией.
К сожалению, при встрече некогда было и поговорить как следует. Какой разговор под пулями врага?
Донец сразу же начал выбирать место для прорыва. Река Трубеж сама по себе неширокая, но заболоченная по обеим берегам. И это осложняло наше и без того тяжелое положение. Но другого выхода не было. Донец подал команду: «В атаку, вперед!»
Около 200–300 метров шли по топкому болоту, под огнем противника. Кричали «ура!», падали в болотную жижу, поднимались, снова бежали вперед.
Изменили направление движения и снова пошли на прорыв.
Противник открыл артиллерийский заградительный огонь. Перед нами внезапно выросла сплошная стена разрывов. Цепь на какое-то мгновение остановилась в нерешительности. Затем все до единого, не сговариваясь, стремительно бросились вперед, через кипящий ад. Бегу и вижу искаженные лица товарищей. Рядом разорвался снаряд, меня оглушило и вместе с землей отбросило в [73] сторону. Нестерпимая боль в ушах, тошнота. Нашел свой автомат, с трудом поднялся и побежал. Голову все время сверлила мысль: «Вперед, не отставай!» Взрывов снарядов и мин я почти не слышал. Оглох.
Артиллерийский и минометный обстрел внезапно прекратился. Преодолев болото и речушку, выскакиваем на противоположный берег и натыкаемся на замаскированный танк. Из прибрежных кустов выходят гитлеровцы, многие из них по пояс раздеты — загорают. Кстати, в те сентябрьские дни была очень теплая, солнечная погода. Держа автоматы наготове, фашисты машут руками: «Иди, сдавайся в плен». Вижу, как один из них, расставив ноги, смотрит на нас и на губной гармошке наигрывает какой-то бравурный марш. Из танка время от времени стреляет пулемет. Пули пролетают над головой, визжат страшно, противно. Из-за куста, на удалении 30–40 шагов от меня, поднялись два здоровенных фашиста. Загоготали. На какую-то долю секунды я в нерешительности остановился. Затем вскинул автомат, дал по врагам очередь и шарахнулся вправо в кусты. Упал в болотную жижу. Сверху летят ветки кустов, срезанные очередями.
В дальнейшем, под Сталинградом и в других местах, где мне пришлось участвовать в массовом пленении врага, я всегда вспоминал этих нахально улыбающихся гитлеровцев, которые зазывали нас в плен, издевательски наигрывая на губной гармошке.
Некоторое время позади кое-где еще слышалась стрельба. Затем все стихло.
Недалеко от села Гайшин 22 сентября, перед рассветом, набрели на группу командиров и политработников, человек в тридцать, во главе с капитаном. Когда попытались выяснить, что они намереваются делать, от нас потребовали: или присоединиться к ним и безоговорочно подчиняться, или скатерьтю дорога. Присоединились к ним.
День просидели в лесу, а ночью начали движение, но не на восток, как мы предполагали, а на юго-запад, к Днепру. Двигались по полям, через болота, то и дело пересекая дороги, выбирая моменты, когда на какой-то миг прерывался бесконечный поток вражеских войск.
После выхода к Днепру, в район глухих заболоченных лесов, возле села Ковали (западнее Переяслава) наш капитан принял решение остановиться на сутки, с тем чтобы тщательно подготовиться и выбрать наиболее благоприятный [74] момент для движения на восток. Расчет его был такой: враг, прочесав леса и овраги, повернет свои дивизии на восток. Мы же двинемся вслед за ними.
Заняв круговую оборону и организовав охранение, одновременно повели усиленную разведку с целью выяснить, что делается вокруг.
Обстановка на фронте была неясной. Ходили слухи, что противник занял Полтаву, Сумы, ведет бои где-то под Харьковом.
23 сентября мы начали поход по тылам врага на восток, к своим, поход, полный испытаний и лишений.
Теперь стало ясно, что наши прорывы были попыткой вырваться из первого, малого кольца окружения в районе Киева. Нам же предстояло пробираться через линию фронта к своим войскам.
В дни тяжелых боев под Киевом мы были участниками и свидетелями поистине драматических событий, по-разному определивших солдатскую судьбу многих наших бойцов и командиров: кто героически сложил голову в неравных и жестоких схватках с врагом, кто раненым попал в плен и затем испытал муки, которые трудно даже себе представить, кто с оружием в руках пробивался сотни километров к своим, чтобы вновь встать в ряды защитников Родины. Многие ушли в партизаны. Были, К сожалению, и такие, кто, переодевшись в гражданскую одежду, бросив оружие, пошел домой или в приймаки к местным крестьянкам. Но таких было мало.
В многочисленных атаках на прорыв первыми поднимались, увлекая за собой остальных, командиры и комиссары.
По-разному ведут себя люди непосредственно перед атакой. Одни (таких мало) «уходят в себя» и, забившись в окопчик, забыв о своем оружии, не видя ничего, что делается вокруг, уже заранее считают себя обреченными. Другие не хотят думать об опасности, а чтобы не думать — активно действуют. Так поступал, к примеру, лейтенант Зинченко. Он перед атакой беспрерывно стрелял по врагу из автомата или до седьмого пота усердно углублял окоп, причем нещадно при этом курил. Таким людям всегда легче. Активной работой они стараются отвлечь себя от гнетущих мыслей, которые в эти минуты часто одолевают. [75]
Лично я перед наступлением боялся, чтобы меня не оставили на поле боя раненым на произвол судьбы, а в случае гибели очень не хотелось остаться без вести пропавшим. Такой участи боялся всю войну. Но лишь до атаки. А когда она начиналась — эти чувства уступали место азарту боя, желанию уничтожить врага. А так как фашист (в этом мы убедились в первых же боях под Киевом) главную ставку делал на огонь и в бою, как слепой, палил куда попало, одолеть его можно было также огнем, но огнем точным, прицельным. Мало подняться в атаку и двигаться вперед, необходимо также видеть поле боя и стрелять не наугад, а точно по врагу.
Замечу также, что во время атаки необходимо не терять из виду своих товарищей и вовремя приходить друг другу на помощь. Мне кажется, что в отчаянных успешных и безнадежных атаках тех дней мы очень многое усвоили из науки ближнего боя.
На основании многочисленных наблюдений я пришел к выводу, что нет таких людей, которые не боялись бы показаться в глазах своих товарищей трусами или недостаточно смелыми. Это великое чувство человека-воина каждый командир должен использовать очень умело.
Вспоминается такой пример: на наблюдательном пункте несли боевую службу телефонисты рядовые Стефан Бурдун и Иван Митюрников. Нередко во время артиллерийского и минометного обстрела противником наших позиций они выскакивали из окопа и под огнем бежали исправлять порыв на линии. Особой необходимости в срочном восстановлении связи во время артналета иногда не было.
Наблюдая это не один раз, я спросил однажды Бурдуна: почему он стремится попасть на линию во время обстрела? Ведь когда в этом нет необходимости, обстрел можно переждать. Покраснев и замявшись, Бурдун ответил:
— Неудобно сидеть и ждать, еще подумаете, что мы боимся.
Конечно, чувство страха в критические моменты боя не чуждо и командиру. Мне довольно часто приходилось слышать, когда о том или ином офицере говорят: бесстрашный командир. Как правило, это означает, что такой человек наделен высоким чувством ответственности за судьбу вверенного подразделения, за судьбу подчиненных [76] ему людей, ему некогда думать о своей личной безопасности.
По-видимому, чувство ответственности советского командира перед коллективом и чувство страха за свою жизнь — несовместимы.
Но вернемся к событиям сентября 1941 года.
К началу движения на восток, по тылам врага, наш отряд насчитывал около 60 человек. В основном это был командный и политический состав, вооруженный пистолетами, гранатами и автоматами немецкого образца. Организационно отряд был разбит на несколько взводов и отделение разведки.
Из нашей дивизии в отряде было 4 человека: кроме меня лейтенанты Лопатин и Чернявцев, а также красноармеец Кожевников.
Настоящую фамилию командира отряда и его прежнюю должность знали только те люди, с которыми он воевал раньше. Вообще о должностях, званиях, наименованиях частей в тылу врага особенно не распространялись. Мы догадывались, что наш командир чекист, работник особого отдела.
Мне нравились его твердость, решительность и осмотрительность. Худощавый, невысокого роста, с продолговатым волевым лицом, он был всегда бодр и подтянут. Обращались мы к нему «товарищ капитан», а те, кто служил с ним вместе раньше, называли иногда Сергеем.
Душой отряда был комиссар, в прошлом, кажется, работник Дома офицеров. В армию он пришел перед самой войной. Мы поражались его начитанности, знанию юридических законов, военной истории. Да и в тактике разбирался он неплохо.
И рассказывать интересно, доходчиво умел. На марше, на привале возле него всегда толпились люди. Шли к нему не только за тем, чтобы послушать занимательную историю, рассеять грусть, шли и за советом. Жаль, фамилии его не запомнил, а вернее, и не знал. Все звали его просто — «товарищ комиссар».
Конечно, комиссаром Павла Васильевича никто официально не назначал и не избирал. Случилось как-то само собой, что все мы признали в нем партийного руководителя. [77]
Павел Васильевич дважды за время пребывания в тылу врага проводил короткие партийные собрания, ставил задачи перед коммунистами в самое трудное время, когда решался вопрос жизни или смерти отряда. Был наш комиссар человеком большой личной храбрости. Нередко он участвовал в труднейших боях, вылазках. Мы все, не сговариваясь, пытались уберечь его от опасности. А он только улыбался в ответ на это и говорил:
— Я уже пожил на свете, мне умирать не страшно... Но все-таки очень хочется дожить до победы!
Этот человек был подлинным представителем партии в нашем коллективе — маленьком, подвижном островке Советской власти в глубоком тылу врага.
В отряде были подполковники и майоры, но все они безоговорочно выполняли приказы командира и комиссара.
Топографической карты у нас не было, и пришлось, чтобы не блуждать по проселкам, маршрут движения к фронту наметить вдоль железнодорожной линии, которая служила нам ориентиром. Так мы и следовали вдоль железной дороги мимо Яготина, Гребенки, Лубны, Полтавы, Краснограда, Лозовой, Славянска, Горловки и Красного Луча.
Крупные города и населенные пункты обходили. Двигались, в основном, ночами, но иногда — в дождь, туман, по безлюдным местам совершали дневные переходы. Ночью обычно делали бросок 30–40 километров, а на день укрывались в лесах, отдыхали, выставив охранение.
В бой с боевыми частями противника, как правило, не вступали. Громили в основном тыловые подразделения, уничтожали одиночные машины, повозки и т. д. Таким образом мы добывали для себя питание, оружие и боеприпасы.
В отношении партизанских методов борьбы: тактики скрытного выслеживания противника, выбора момента для внезапного и бесшумного удара — наш командир был большой мастер. Все у него получалось очень продуманно, все он умел предусмотреть. С одной стороны, был решителен и дерзок, а с другой — умел соблюдать все меры предосторожности.
И все же два внезапных удара по врагу стоили нам дорого. Первый из них мы нанесли недалеко от Миргорода. В сумерках, переходя по разрушенному мосту через [78] Хорол, узнали от местных жителей, что немцы построили вблизи новый мост. Так как мы в это время нуждались в боеприпасах и продовольствии, то наш командир решил выставить у нового моста засаду. В прибрежных кустах, на восточном берегу реки, мы затаились в ожидании врага. Через некоторое время появились две крытые грузовые машины с включенными фарами. Открыли огонь из автоматов, забросали машины гранатами. В них оказалось до двух десятков солдат. Большинство было убито, но некоторые все же успели выскочить. Завязалась перестрелка. Увлеченные боем, не заметили, как на противоположной стороне реки появилось еще несколько машин. Лишь после мы узнали, что это была полевая жандармерия.
Пока медлительные жандармы разобрались, в чем дело, мы перестреляли добрую их половину. Подошли к мосту еще несколько машин. Бой принимал оборот не в нашу пользу — силы противника все время увеличивались, нам же помощи ждать было неоткуда.
К счастью, небо заволокло тучами, начал накрапывать дождь. Темень стала непроглядной. И мы и фашисты стреляли теперь наугад, по звуку и вспышкам выстрелов.
Вскоре кто-то из немцев догадался поджечь одну из автомашин. Ярким факелом она осветила окрестности. Кроме того, фашисты вспомнили об осветительных ракетах.
Наш командир отдал приказ отрываться от противника и уходить поодиночке, с тем чтобы собраться всем в заранее условленном месте. Я вместе с лейтенантом-танкистом должен был прикрывать отход.
Когда все собрались вместе, выяснилось, что в этом бою мы потеряли десять человек. Восемь из них были ранены. Их мы с большим трудом сумели вынести с поля боя. Но что с ними делать дальше? Решили устраивать раненых в ближайших селах. Одного из них, лейтенанта-танкиста, раненного в бедро, пришлось устраивать мне вместе с красноармейцем Кожевниковым в одном из сел недалеко от Миргорода.
В эту ночь ярко-ярко светила луна. Но ожидать, когда она зайдет, было некогда. Красноармейца Кожевникова с раненым оставил на окраине села. Подошел к одному из домов. Вокруг тишина гробовая, даже страшно стало. [79]
На стук дверь быстро открылась, и на пороге появились согнутая старушка и девушка, почему-то одетые подневному. Вошли в хату. Не успел я объяснить нашу просьбу, как старушка забегала, готовя постель. Остановив ее, я попросил найти гражданскую одежду для раненого, а его военное обмундирование и документы надежно припрятать. Постель для раненого посоветовал устроить не в горнице, а где-нибудь в чуланчике или на чердаке.
— Медицина в селе осталась? — спросил я девушку.
— Есть акушерка, — сказала она, — надежная.
Когда мы, попрощавшись с лейтенантом, уходили, старушка расплакалась и запричитала:
— Выняньчу вашего хлопчика, выняньчу...
На порядочном расстоянии от села нас неожиданно догнала дочка хозяйки.
— Что-то случилось? — встревожился я.
— Нет, ничего, — застенчиво улыбнулась она. — Вот, бабушка вспомнила, — и сунула каждому из нас по буханке хлеба и куску сала.
Подходя к лесу, я оглянулся. Девушка, рослая, стройная, стояла на лугу, залитом лунным серебром.
— Наша, украинка, — с гордостью сказал, глядя на нее, мой спутник — красноармеец Иван Кожевников, родом, кажется, из далекой Мордовии.
Урок, полученный под Миргородом, заставил нас несколько пересмотреть свою тактику. Мы пришли к выводу, что при нападении на отдельные машины необходимо расправляться с ними молниеносно, не ввязываясь в перестрелку. А нанеся удар, немедленно уходить, так как при интенсивном движении на дорогах через небольшой промежуток времени накапливались довольно большие силы противника. А чаще всего — нападать на обозы и мелкие тыловые подразделения на стоянках.
На привале, в лесу, у дороги между Миргородом и селом Яреськи, устроили очередную засаду.
Вечером залегли в 20–30 шагах от дороги, ведущей на Яреськи. Ждем. Моросит дождь. Дует холодный осенний ветер. Продрогли. Через некоторое время слышим рев автомашин, ползущих по грязи. [80]
У изгиба дороги машины — их было четыре — и вовсе забуксовали, так как тут начинался подъем на возвышенность.
По сигналу командира засады лейтенанта Игоря Чернявцева открыли огонь. Цели были заранее распределены. Я стрелял по предпоследней машине. Целился в ветровое стекло, в кабину. После первой очереди моя машина завихляла, покатилась влево и, уткнувшись в сосну, остановилась. В кабине никто не шевелился. Примерно такая же участь постигла и остальные машины.
Я вскочил, чтобы бежать к машинам, но в этот момент увидел четырех фашистов, которые, пригибаясь, бежали по лужам к густому лесу. Упал на землю, прицелился в пояс переднему, дал очередь из автомата. Солдат плюхнулся в воду. Кто-то из товарищей уложил еще одного. Но два фашиста все-таки успели скрыться в густом ельнике, и вскоре я услышал рядом хлюпанье пуль, словно кто-то бил палкой по жидкой грязи. Одна из очередей захлюпала совсем рядом, лицо забрызгало грязью. Пришлось ползти назад, к кустам, рискуя ежесекундно получить пулю в спину. Ползу, а пули по-прежнему булькают в грязи, по спине гуляет напряженный холодок, во рту и горле пересохло, сердце стучит часто и сильно.
Может быть, и не дополз бы до кустов, но наш старший Чернявцев немедля послал двоих товарищей в обход удравших фашистов. Они незаметно по кустарнику подобрались к гитлеровцам и прикончили их. Но добыть продовольствие и боеприпасы не удалось. В машинах оказались запчасти для танков. Подожгли машины и ушли в хорошем настроении. Ведь сумели хотя бы этим помочь фронту.
Летом и осенью 1941 года в фашистском тылу действовало множество отрядов, подобных нашему. Одни из них пробивались с боями к своим, другие вливались в развертываемые партизанские отряды. Все это вызывало беспокойство у фашистского командования.
В одном из боев, при подходе к Полтаве, мы подбили вражескую машину. Из нее выскочили два фашиста, которые тут же были убиты.
— Бегом к машине, собрать оружие! — приказал мне командир взвода.
Только залез я в кузов, как вдруг машина, зарычав, рванулась вперед. Вероятно, водитель, придя в себя, решил [81] удрать. Я повис на борту, а прыгнуть на бешеной скорости не решался. По кабине забарабанили пули — это стреляли вдогонку мои товарищи. «Так, — мелькнула мысль, — и меня прикончат». И я спрыгнул в кювет. Сгоряча не почувствовал никакой боли, побежал к своим ребятам. Однако когда надо было начинать движение, я уже совершенно не мог идти. Меня повели под руки лейтенант Лопатин и красноармеец Кожевников. Из-за этого в ту ночь отряд не прошел обычный километраж. К счастью, к следующей ночи почувствовал себя гораздо лучше и смог уже двигаться нормально.
В последних числах октября вышли к Лозовой. Непрерывный холодный дождь, туманы позволяли продолжать движение вне дорог даже днем.
Один из вечеров застал нас в поле. Пошел дождь вперемешку со снегом, задул пронизывающий холодный ветер. Не меньше непогоды терзал голод. Стемнело очень быстро. Неподалеку замерцали огни какого-то села. Жители крайних домов сообщили, что в селе остановилось на ночь около десятка автомашин, но солдат на них не видели.
Командир принял решение уничтожить водителей и захватить машины, на которых могли быть боеприпасы и продукты, а затем поужинать и обогреться. Расчет был на то, что село расположено в стороне от большой дороги и появление гитлеровцев до утра маловероятно.
Разбились на группы, распределили между ними вражеские машины. На нашу группу из четырех человек досталось два грузовика, стоявшие возле забора. Подошли к ним. Водителей ни в кабинах, ни в кузовах не оказалось. Только мы собрались проверить, нет ли их в хате, как началась сильная стрельба. В небе вспыхнули осветительные ракеты. Из здания школы, стоящей в центре села, через двери и окна повалили толпы солдат противника, беспрерывно строчивших из автоматов.
По улице пробежал наш связной, крича:
— Приказано отходить!
Отстреливаясь в темноте, наши люди группами и в одиночку покидали село, двигаясь в разных направлениях.
К несчастью, командир отряда, пожалуй в первый раз, допустил такую ошибку. Он настолько был уверен в успехе, что не предусмотрел варианта на случай встречи с [82] превосходящими силами врага и не назначил сборного пункта, если вдруг придется отходить. За ночь, спасаясь от леденящего холода, каждая группа прошла порядочное расстояние, но в разных направлениях.
Отряд как боевая единица перестал существовать. И это в то время, когда конечная цель нашего тяжелейшего похода была уже близка. И лишь спустя несколько недель, уже в отделе кадров Южного фронта, мне довелось встретиться со многими товарищами из отряда.
В ту же ночь со мной остались мои боевые друзья по 171-й стрелковой дивизии лейтенант Лопатин и лейтенант Чернявцев. С лейтенантом Лопатиным мы так больше и не расставались до самого выхода из окружения. Этот тихий, скромный командир был смел в бою, незаменим в беде. Страшно изможденный, с зеленоватого цвета кожей на исхудавшем лице, Лопатин упрямо шел вперед.
Итак, мы шли на восток втроем, причем я был старшим. А идти и мне было очень тяжело — одолели фурункулы. Я был буквально облеплен ими с головы до ног. Мучений причиняли они много — ведь спать приходилось в лесу, под дождем, без теплой одежды. Но, к счастью, испытания подходили к концу. Впереди уже видны были сполохи фронта, слышен был гул артиллерийской канонады.
С приближением фронта продвигаться на восток становилось все труднее и труднее. Меньше стало лесов, где можно было укрыться от непогоды и врага, погреться у костра. С питанием тоже становилось все хуже. Кончились богатые села Киевщины, Полтавщины, Харьковщииы. В поселках Донбасса, ограбленных фашистскими мародерами, местные жители помочь нам продуктами почти не могли, хотя и готовы были поделиться последней коркой хлеба.
Доконали бы нас голод и холод, если бы не решили мы проблему питания. А решить ее помогла нам удивительная беспечность итальянцев, тылы которых стояли в поселках Донбасса. Несколько раз нам удавалось очищать их обозы и автомашины без боя, так как они никем не охранялись.
Теперь надо было безотлагательно решать вопрос, где же перейти линию фронта. Тщательно изучали полосу действий частей итальянского экспедиционного корпуса, [83] с тем чтобы линию фронта перейти на его участке. Знали по опыту, что здесь это будет легче сделать.
Продумывали все до мелочей. Ведь нельзя было допустить, чтобы огромные усилия, затраченные на 900-километровый переход, во время которого мы потеряли столько товарищей, преодолели многочисленные трудности, прошли впустую из-за оплошности, допущенной в последние дни.
В первых числах ноября вышли к линии фронта. Ожидали, что здесь идут кровопролитные бои и что нам придется пробиваться сквозь плотную линию войск «штыком и гранатой». Каково же было наше удивление, когда, просидев сутки в подвале заброшенного домика, находившегося в километре от переднего края, мы только раза два или три слышали ружейно-пулеметную стрельбу. Ночью кое-где фашисты пускали осветительные ракеты. По ним мы и определили, где проходит линия фронта, и наметили место ее перехода.
На рассвете памятного на всю жизнь пасмурного ноябрьского дня у развалин взорванной электростанции беспрепятственно перешли линию фронта и оказались в расположении 99-й стрелковой дивизии.
Штаб этого соединения находился на окраине города Красный Луч. Приняли нас в этой дивизии хорошо: помыли, сменили белье, накормили, дали махорки. Эта дивизия за героическую оборону Перемышля первой в годы Великой Отечественной войны была награждена орденом Красного Знамени. Под Перемышлём дивизия попала в окружение, после чего прошла с боями по тылам врага, как и мы, около 900 километров. Поэтому командиры штаба и работники политического отдела так благожелательно относились к окруженцам, которые чуть ли не каждую ночь переходили линию фронта.
Из дивизии меня направили в управление кадров фронта, где я получил назначение в один из полков 176-й стрелковой дивизии заместителем командира стрелкового батальона. Но, забегая вперед, скажу, что фактически с первых дней пришлось командовать батальоном: командных кадров, имеющих боевой опыт, в то время не хватало. [84]