Апреля день двенадцатый
«12 апреля 1961 года в Советском Союзе выведен на орбиту Земли первый в мире космический корабль-спутник «Восток» с человеком на борту.
Пилотом-космонавтом космического корабля-спутника «Восток» является гражданин Союза Советских Социалистических Республик летчик майор Гагарин Юрий Алексеевич. [262]
Старт космической многоступенчатой ракеты прошел успешно, и после набора первой космической скорости и отделения от последней ступени ракеты-носителя корабль-спутник начал свободный полет по орбите вокруг Земли.
По предварительным данным, период обращения корабля-спутника вокруг Земли составляет 89,1 минуты; минимальное удаление от поверхности Земли (в перигее) равно 175 километрам, а максимальное расстояние (в апогее) составляет 302 километра; угол наклона плоскости орбиты к экватору 65 градусов 4 минуты.
Вес космического корабля-спутника с пилотом-космонавтом составляет 4725 килограммов, без учета веса конечной ступени ракеты-носителя.
С космонавтом товарищем Гагариным установлена и поддерживается двусторонняя радиосвязь. Частоты бортовых коротковолновых передатчиков составляют 9,019 мегагерца и 20,0006 мегагерца, а в диапазоне ультракоротких волн 143,625 мегагерца. С помощью радиометрической и телевизионной систем производится наблюдение за состоянием космонавта в полете.
Период выведения корабля-спутника «Восток» на орбиту космонавт товарищ Гагарин перенес удовлетворительно и в настоящее время чувствует себя хорошо. Системы, обеспечивающие необходимые жизненные условия в кабине корабля-спутника, функционируют нормально.
Полет корабля-спутника «Восток» с пилотом-космонавтом товарищем Гагариным на орбите продолжается...»
День этот, 12 апреля 1961 года, пришелся на среду. Для нас, родных Юрия Алексеевича, он начинался так же, как начинались десятки других, будничных дней в году. И конечно же очень скоро стерлось бы в памяти всякое воспоминание о нем, как стираются без остатка воспоминания о других, ничем не примечательных днях, если бы не полет «Востока».
О том, что корабль-спутник пилотирует летчик-космонавт Юрий Алексеевич Гагарин, мы узнали неожиданно, при совершенно различных обстоятельствах.
Вот теперь и хочется мне припомнить подробности того апрельского дня, рассказать, как мы, родные и близкие Юры, восприняли весть о его полете в космос.
Начну с себя. [263]
Иду на работу
Стрелки на часах показывали что-то около пяти.
Не спалось.
Я поднялся, заварил чай покрепче и, пока умывался, одевался, завтракал пока, невесело размышлял о том, что обстоятельства складываются, как говорится, хуже некуда. Наше автохозяйство готовило колонну машин для поездки на целину, на весенние посевные работы. Мне тоже предстояло ехать в группе других водителей — уже и направление получено, и командировочные выписаны. Но тут — ах как некстати! — занемогла Маша.
На целину поехать мне очень хотелось, но как оставить дома больную жену? У шофера в дороге главное — нервы, хорошее настроение. А если падает оно на нуль, как падает стрелка на спидометре, когда кончается бензин, тут и гладкая дорога может бедой обернуться.
Позавтракав, я вышел на улицу и столкнулся с отцом.
— Чего это ты ни свет ни заря вскочил? — удивился он.
— Да так, заботы. А ты?
— В Клушино иду.
В Клушине бригада гжатских плотников, руководимая отцом, строила новый клуб.
— Далеко пешком-то. Бездорожье сейчас.
— Доковыляю как-нибудь.
Топор и кожаные руковицы у него заткнуты за солдатский ремень, перепоясавший старенькую телогрейку, шапка-ушанка на глаза надвинута.
Мы выкурили по папиросе и, пожелав друг другу удачи, разошлись. Было еще сумеречно, морозец обжигал щеки, и дорога, застекленная корочкой льда, хрупко крошилась под ногами. «Тумана нет, ветра тоже нет, — мимолетно промелькнуло во мне, — значит, день удастся солнечным».
От чаю ли, недавно выпитого, от быстрой ли ходьбы, но разогрелся я и повеселел. Подумалось, что выезжать дня через три-четыре предстоит, а то и через неделю, и что Маша к тому времени, должно быть, поправится. Не может быть, чтоб не поправилась. Да и не одна она остается — мои старики рядом, в случае чего, всегда на помощь придут.
В автохозяйстве я появился раньше других водителей и механиков. Подошел к своему «газику». В рассветных сумерках он казался большим и неуклюжим, мирно досматривающим сны зверем. Хлопнул по капоту: [264]
— Давай, старина, начнем гайки довертывать, чтоб надежней, значит...
За работой не заметил, как разошелся день, и лишь когда мне стало по-настоящему жарко, тут только обратил внимание, что солнце уже высоко в небе, а небо чистое, голубое, и нет на нем ни единого облачка.
Пригревает...
Я решил наведаться домой, посмотреть, как там Маша, а заодно и перекусить покрепче — чаем-то сыт не будешь.
У ворот автохозяйства встретился с Качановым, нашим начальником. Поздоровались.
— Валентин, — сказал он, — у тебя, я слышал, жена приболела. Так мы попробуем найти кого-нибудь вместо тебя. Только...
— Вот то-то и оно, — перебил я его. — Где сейчас сыщешь водителя?
— Придумаем что-нибудь...
— Не надо. Я поеду.
Он еще раз пожал мне руку, угостил папиросой.
Маша, выслушав мои сомнения, разрешила их, не задумываясь.
— Конечно, поезжай. У меня вон и температуры сегодня почти нету. На поправку дело пошло.
Обратно на работу шел я не спеша. Машина в полном порядке, других забот, кроме помощи товарищам, теперь у меня не было.
«Добрая будет весна, хлебная», — в такт шагам текли мысли. Затишье сменилось легким ветерком, на дороге, в лужицах, искрились всеми цветами радуги мазутные пятна. В поле б сейчас уйти, туда, где резко и пряно пахнет оттаивающей землей, где воздух синий и чистый.
— Папа! — услышал я за спиной.
Обернулся.
Отчаянно размахивая руками, вдогон за мной бежала моя младшая, восьмилетняя Валюшка, кричала что-то неразборчиво.
Я остановился.
— Что случилось?
— Папа, скорей домой иди. Мама плачет.
— Как плачет? — не понял я. И что за напасть? Только [265] что говорила, что легче ей. Вечно с этими женщинами всякие истории. Неужто я ее расстроил сообщением о том, что еду на целину?
— Сидит у радио и плачет, — тараторила Валя.
Запыхавшийся, переступил я порог дома. Так и есть: жена действительно сидела у приемника, и слезы по ее щекам катились в три ручья.
— Что еще стряслось? — спросил я, наверно, слишком громко.
Она ответила, всхлипывая:
— Юра... Слушай вот... Юра наш... в космосе.
— Что ты мелешь?
Повернул регулятор громкости.
Мы привыкли к голосу Левитана, мы помним и знаем все его оттенки. Левитан не скрывал своей радости. Но из множества сказанных им слов в моем сознании осталось лишь несколько: летчик... Юрий Алексеевич... Гагарин.
Ноги у меня подкосились, я обессиленно сел на стул.
— Похоже, что наш Юрка, — сказал почему-то шепотом.
Мы прослушали сообщение ТАСС до конца.
— Похоже, что Юрка. А мама с Зоей знают?
— Знают. Я маме крикнула, чтоб включила радио. Мама, когда услышала, в обморок упала. Еле-еле в чувство привели мы ее с Зоей — она как раз из больницы прибежала.
— Пошли к ним.
Мама
Приемник здесь, как и у нас, был включен на полную мощность. Мама и Зоя сидели перед ним, тесно прижавшись друг к другу, и плакали. Маша моя, конечное дело, не замедлила поддержать их. А у меня и у самого комок к горлу подкатывает.
— Что же он наделал, Валя?! — повторяла мама, точно речь шла о провинившемся школьнике. — Что же он наделал?!
— Успокойся, тебе вредно волноваться, — уговаривала ее Зоя, а сама пробовала выпить воды — вода выплескивалась из стакана.
— Вот о какой командировке он говорил. А я-то, старая, неразумная, выходит, дураком его назвала...
— Мама, успокойся же. Хватит тебе...
Она всплеснула руками: [266]
— Боже мой, а как же Валентина все это переживет? Ведь одна она там, ребятишки несмышленые...
— Да уж есть кто-нибудь рядом.
— Нет, нет, я сейчас же еду в Москву.
До поезда оставалось двадцать минут, а от дома до вокзала расстояние около трех километров. Не успеть маме к поезду, но — понял я — и отговаривать ее бесполезно. Крикнув, чтоб ждала меня, я бегом бросился в автохозяйство.
А тут тоже толку не добьешься: и водители, и инженеры, и сам начальник автохозяйства — все сбились в толпу у приемника и никого, кроме Левитана, слушать не хотят.
— Машина мне нужна. Срочно! — закричал я в самое ухо Качанову. Он посмотрел на меня, по-моему, не узнал даже и отвернулся.
Опрометью ринулся я в гараж, рванул дверцу первой попавшейся машины, выжал полный газ. Как гнал я ее, как удерживал баранку в руках, не помню. И... опоздал. Мама не дождалась меня — ушла на вокзал пешком.
Догнал я ее почти на полпути. Она бежала, спотыкаясь, шаль свалилась на плечи.
Вот и вокзал, скорее в кассу! Стучим в окошко, а московскому уже дали отправление. Мама схватила билет, бросилась к составу, а тот уже дернулся...
Тут кассирша выскочила.
— Гражданка, — кричит, — где вы? Сдачу с десяти рублей возьмите!.. — Билет до Москвы стоил два девяносто.
И смех и грех.
Впрочем, нам не до смеха было: поезд-то вот-вот уйдет. Но тут какая-то женщина подбежала к кассирше, что-то шепнула ей на ухо, — видимо, она знала маму, — и кассирша стремглав бросилась к диспетчеру.
Не знаю уж, что она ему сказала, но громыхнул недовольно и замер поезд на рельсах. Железнодорожники помогли маме устроиться в вагон.
А там тоже радио на всю катушку работает.
Мама услышала сообщение и разрыдалась. Пассажиры взволновались: что случилось, кто обидел пожилую женщину? Опять нашелся кто-то из местных, из гжатских — узнал маму.
— Это Анна Тимофеевна Гагарина, мать космонавта, — сказал он. [267]
Кто-то поверил, кто-то не поверил поначалу. Поблизости оказался врач, дал маме какие-то успокоительные таблетки, но таблетки мало помогли. В Можайске, узнав о том, что Юра благополучно приземлился, она снова едва не потеряла сознание.
На Белорусском вокзале незнакомые люди помогли ей сесть в такси, и вскоре мама была уже у Валентины, застав ее в окружении корреспондентов. Нежданный приезд матери космонавта их очень обрадовал.
Корреспонденты
И в Гжатске было полно корреспондентов.
Они заняли все помещения горкома партии, они толпились в стенах родительского дома, заходили ко мне.
Первым у меня побывал посланец нашей «районки» Володя Сиротинин.
...Впрочем, по порядку.
Я подогнал машину к автохозяйству. Ребята, товарищи мои, по-прежнему сидели и стояли у приемника. Я подошел к Качанову.
— Не могу я работать сегодня, — говорю. — Такое состояние...
Он махнул рукой:
— Сегодня всем не до работы. Ступай домой, Валентин.
И мой дом, и родительский были пусты. Я уж хотел идти разыскивать своих, но тут на пороге появился Владимир Сиротинин, корреспондент районной газеты.
— Слушай, — сказал он. — Разыщи, пожалуйста, пару фотографий Юры.
Я машинально достал альбом и несколько конвертов с фотографиями, положил их на стол:
— Забирай, что нужно.
И выскочил на улицу.
Какой-то мальчишка сказал мне, что Маша с девочками у соседей — смотрят телевизор.
В избу соседей, битком набитую, я вошел в тот самый момент, когда на экране демонстрировали портрет Юры.
Теперь у меня не осталось и тени сомнения в том, что это он, именно он, наш Юрка, взлетел в космос. Что это мой брат, которого я знаю с пеленок до последних дней, облетел планету. [268]
Беспорядочные, яркие нахлынули воспоминания. Голодный стол в землянке военных лет, чугунок с мерзлой вареной картошкой, которую мы делили поштучно... Пожар на мельнице и отец, униженный наказанием в комендатуре... Двор, в котором собрали нас перед отправкой в фашистскую неволю. Пронзительно горячечный Юркин шепот: «Валя, они застрелят тебя, ты убеги от них, Валя»... Коридор ремесленного училища, где преподаватель говорит нам с Тоней: «Хорошего парня привезли, грамотного»...
Я не сдержался и заплакал. Пусть простят меня читатели, но это так — слишком много слез, слез радости, было пролито в тот день. И я не хочу этого скрывать. Плакал не только я — не скрывали слез и люди, которые собрались в той избе у экрана телевизора. Они ведь тоже хорошо знали Юру: и учеником Гжатской средней школы, пионером в красном галстуке, скроенном из рубахи деда Тимофея, и ремесленником в черной шинели, и летчиком.
А теперь вот увидели его космонавтом.
В избу вошел шофер из райкома партии.
— Валентин Алексеевич, вас товарищ Федоренко просит к себе. Машина ждет.
Николай Григорьевич Федоренко был первым секретарем райкома партии.
Там, в райкоме, были уже и Зоя, и Борис.
Борис бросился ко мне:
— Валька! Братишка-то наш, а?..
Николай Григорьевич, очень душевный человек, расцеловал нас всех, а потом распорядился:
— Вот вам, ребятки, каждому по персональному кабинету. И по телефону, тоже персональному. Садитесь и отвечайте на звонки. Вопросы задают такие, что только вы в состоянии ответить на них.
Мы сели к аппаратам.
Звонили беспрерывно, звонили из Москвы, Ленинграда, Киева, Владивостока, звонили из городов, названий которых я прежде никогда и не слыхивал. Звонили из-за границы. Расспрашивали о Юре, родителях, или просто поздравляли, или высказывали восхищение. Пытаясь как-то справиться с этим потоком телефонных звонков, работницы узла связи ввели жесткий регламент на время и предупреждали вызывающих Гжатск:
— Даю вам три минуты.
— Даю вам две минуты. [269]
— Даю вам пять минут.
С ума сойти можно было от этого количества звонков, расспросов, поздравлений.
Через несколько часов, хотя и не перестали трезвонить телефоны, Федоренко, заметив, что мы здорово приустали и едва в состоянии отвечать, разрешил нам отдохнуть. К телефонам сели сотрудники райкома.
В четыре часа дня с телеграфа принесли сразу восемьдесят телеграмм — наших, советских, и зарубежных, и почти в каждой из них можно было встретить одни и те же слова: восхищены... потрясены... гордимся! Работница телеграфа предупредила, что принимать и обрабатывать телеграммы едва успевают и что приносить их будут вот так, пачками, через каждые полтора часа, потому что, в самом деле, невозможно же бегать с каждой отдельной телеграммой.
...Было примерно половина девятого вечера. Из деревушки Ашково позвонили, что отец в пути, через полчаса будет в Гжатске.
Родительский дом осаждали корреспонденты. Сюда же, после звонка из Ашкова, пришли работники райкома партии, Николай Григорьевич Федоренко пришел.
Так вот, о корреспондентах.
Они штурмовали Гжатск весь день, поток их не уменьшился — наоборот, увеличился к вечеру. Они приезжали в машинах и поездах, прилетали на вертолетах. Здание райкома весь день гудело, как взбудораженный улей. Едва Николай Григорьевич позволил нам оставить вахту у телефонов, как мы моментально попали в осаду: корреспонденты, перебивая друг друга, задавали нам — Зое, Борису, мне — бесчисленное множество вопросов. Мы едва успевали отвечать, расписываться в блокнотах, снова отвечать. Вспышки блицев слепили нас то и дело.
Когда я попал наконец домой, обнаружил на столе пустой альбом и пустые конверты из-под фотографий. Ни единой карточки не осталось. Ясно, что такой груз одному Володе Сиротинину унести было не под силу.
Луч света ударил в окно дома. Среди роскошных и важных «Чаек» и ЗИЛов остановился видавший виды райкомовский «газик». А через несколько секунд в дверях своего дома появился отец. Вспышки блицев — их было много — ослепили его... [270]
Отец
Итак, ранним утром, засунув за пояс кожаные рукавицы и топор, отец пошел в Клушино.
Дорога — не ближний свет: четырнадцать верст, да с больной-то ногой, да по распутице. А еще переправа через холодную реку, где после недавнего ледохода мутна, нечиста пока вода. Хорошо, если лодочник на месте.
Шел отец не торопясь, берег силы. Вот и Ашково осталось за спиной, вот и Фомищино миновал. У крайней избы его окликнул знакомый мужичок.
— Куда ковыляешь, Алексей Иванович?
— Да ведь все туда же, в Клушино, — охотно вступил в разговор отец. — Клуб совхозу строим, чтоб, значит, к Первомаю войти в него можно было.
— Не забываешь родной корень-то?
— Как забудешь...
Отец обрадовался случаю поговорить с давним знакомым — примерно одних лет были они с тем колхозником и помнили друг друга сызмальства. Поговорить, по папироске выкурить, отдохнуть заодно.
— Что новенького в районе слышно?
— Да с утра вроде ничего не было.
— То-то и я смотрю, идешь ты, мол... А моя баба от соседей возвернулась, говорит, человека в космос послали, по радио, мол, передавали. И по всем приметам выходит, говорит она, что твой сынок, Алексей Иванович.
— Чего только не набрешут, — безразлично ответил отец, не очень-то и прислушиваясь к болтовне приятеля, и не все по глухоте своей в ней понимая.
— Вот и я говорю: пустое мелют. А заприметил тебя в окошко — дай, думаю, осведомлюсь. Ты-то уж должен знать.
— Хорош табачок у тебя. Благодарствую. Ну да ладно, пошел я.
Он сделал несколько шагов — приятель крикнул вслед:
— Так не запустили, говоришь?
Отец досадливо отмахнулся.
У Затворова предстояло переправиться через речку Алешню. Лодочник оказался на месте.
— Продрог я, ожидаючи тебя, Иваныч, — с намеком обратился он к отцу. — Хоть солнце сверху и греет, а на воде-то оно все равно зябко. [271]
— Не беда, сейчас согреемся.
Отец достал из кармана телогрейки специально для этого случая припасенную четвертушку водки, лодочник, в свою очередь, похвастался парой соленых огурцов и краюхой хлеба.
Разлили.
— Ну, за сынка, Алексей Иваныч. По единой, чтоб ему, значит, легче леталось.
— Чего мелешь-то? — строго спросил отец.
Лодочник смутился.
— Да ведь как же? Думаю, радость у тебя. Почитай, за минуту, как тебе подойти, — вон и весло еще не обсохло — людей на тот берег переправлял. Говорили, мол, Гагарин Юрий Алексеевич, майор, в космосе летает.
— В космосе летает? Вишь ты... — удивился отец. — Отчаянный, должно быть, парень.
— Да ведь сын твой, Алексей Иваныч.
— Какой еще сын? Выдумал — сын! Майор, говоришь? А мой в старших лейтенантах ходит, и до майора ему еще хлебать-хлебать... И был я у своего недавно — ничего такого... подозрительного... не приметил. Однако все ж приятно, если Гагарин. Давай за него, давай-давай, не задерживай.
— На доброе здоровье!
Выпили, закусили, через Алешню переправились.
Вскоре и Клушино на пригорке объявилось.
В избу, где квартировали и столовались плотники и порог которой только-только переступил отец, ввалился взмыленный председатель сельсовета Василий Федорович Бирюков. Не дав отцу опомниться, бросился обнимать.
Отец возмутился:
— Ты чего меня, как девку, лапаешь?
— Я уж в седьмой раз сюда прибегаю, — кричал Бирюков. — Все нет и нет тебя. Федоренко названивает то и дело, требует разыскать. Вертолет с корреспондентами прилетал, трещотка чертова! Всю скотину поразогнал... Пошли скорей!
— Куда идти-то?
Отец очень не любил пустую суету, напрасную спешку.
— Куда идти, спрашиваю?
У Бирюкова — он, кстати, тоже с детских лет приятель отца — глаза стали круглыми.
— Сдурел ты, что ли, на старости лет, Алексей Иванович, или притворяешься дураком? Сын в космос слетал и [272] вернулся, Федоренко грозится голову с меня снять, если тебя не найду, а ты спрашиваешь, куда собираться. В район, конечно.
Тут уже пришла очередь отца изумляться.
— Сы-ын? — протянул он растерянно. — А ты правду говоришь?
— Посмотрите на него, люди добрые.
— Сын? Значит, Юрка. Юрка, значит...
Плотники, обступившие их во время этого малосвязного разговора, наперебой поздравляли своего бригадира. Кто-то метнулся за бутылкой, всклянь наполнил стакан, протянул отцу.
— Не надо, — отказался отец. — Не надо. Я и так хуже пьяного. Точно обухом по голове стукнули.
Он вдруг низко, в ноги, поклонился всем:
— Спасибо вам, люди добрые.
Голос у него прервался.
— Да полно тебе, Алексей Иванович.
— Чего ты, отец, право? — заговорили плотники.
— Уйдите, ребятки, уйдите на момент, — выпроваживал мастеровых из избы Василий Федорович.
До Затворова отец добирался верхом на лошади, там, по бездорожью, ехал на тракторе «Беларусь», а у деревни Ашково встретил его высланный Федоренко райкомовский «газик».
Когда «газик» остановился на Ленинградской, у дома, здесь было полно машин и еще больше народу. Земляки, завидев отца, закричали:
— Ура Алексею Ивановичу!
— Ура отцу космонавта!
Но Федоренко, не давая ему опомниться, подхватил его под руку и потащил «на растерзание» корреспондентам.
Правительственная телеграмма
Он застыл в пороге, ослепленный вспышками фотокамер, растерявшийся, беспомощный. А когда фотокорреспонденты исстреляли весь запас пленки, к отцу бросились другие, из журналистского корпуса, — с блокнотами и автоматическими карандашами в руках, с магнитофонами.
На все вопросы отец, совершенно сбитый с толку, непривычный к такому скоплению народа, твердил одно и то же: [273]
— Спасибо, спасибо вам. Я всех детей в уважении к работе старался воспитать.
— Да ты успокойся, Алексей Иванович, успокойся. Слетал Юра хорошо, приземлился тоже хорошо.
Федоренко обнял отца, отвел в сторону, что-то сказал журналистам, и те на несколько минут оставили их в покое. Отец воспользовался этим временем, чтобы снять с себя телогрейку и сменить рабочую рубаху на синюю сатиновую.
— А где мать? — спросил он у меня.
— Утром в Москву проводил.
— Эх, досада какая... Не сидится ей на месте-то... Она бы с ними поговорила, с этими, из газеты которые... А я что скажу? Не умею я, как нужно-то...
В это время, около одиннадцати вечера, принесли срочную правительственную телеграмму: родителям и родственникам космонавта приготовиться к выезду в Москву, машины уже в пути.
Машины подошли точно в полночь, но, как ни настаивали прибывшие на них товарищи, как ни уговаривали журналистов разойтись, корреспонденты покинули дом только в третьем часу ночи.
Гора свалилась с плеч. Измотанные вконец, чертовски уставшие, охрипшие, мы — впервые со вчерашнего утра — присели за стол, чтобы что-то перекусить.
А еда валилась из рук, кусок стоял в горле.
— Юра-то, поди, теперь и не догадывается, какая здесь кутерьма, — пошутил Борис.
Потом наскоро оделись в праздничное и погрузились в машины.
Было пять часов утра, пять утра нового дня — 13 апреля. Сумеречно, но тихо, и день снова обещал быть хорошим.
По дороге один офицер, находившийся в машине, рассказывал, что Москва 12 апреля ликовала весь день. Толпы народа стихийно собирались на улицах, шли на Красную площадь. Шли с плакатами, на которых было написано:
«Ура, мы первые!»
«Космос наш!»
«Привет Гагарину!»
В Москву приехали в девять утра. Нас разместили в одной из гостиниц, где уже находились Валентина с девочками и мама. Тут же мы увидели многих своих родственников.
До встречи с Юрой на Внуковском аэродроме оставались еще сутки. [274]