Север, север...
Юра был первым «полярником» в нашей семье. Конечно же, когда он приехал в отпуск, — а это не так скоро случилось — мы с жадным любопытством расспрашивали его: что [249] за страна Крайний Север? Любопытство наше было понятно и оправданно: что мы знали о севере? Да ничего почти. Вспоминали, из тридцатых годов, легендарный поход «Челюскина», имена академика Шмидта и капитана Воронина, отважную папанинскую четверку. Знали, по сводкам военных лет, о тяжелых боях с гитлеровцами на мурманском направлении.
— Чтобы понять север, надо его самим увидеть, — говорил Юра. — Диковинный край. Сопки и мхи, мхи и сопки. Полгода — ночь, еще столько же — день. Поначалу здорово на психику действует — не сразу привыкаешь к этому.
Он рассказывал о снежных зарядах — они очень мешают летчикам в воздухе, о штормах в море. О тонких березках, намертво вцепившихся корнями в громадные валуны. О своих боевых товарищах. Особенно много — о товарищах.
— Железные ребята. Да оно и понятно. Тем, кто характером слаб, на севере делать нечего.
Вспоминал со смехом:
— Когда получал направление на север, пугали меня: попадешь, мол, в зубы белым медведям. Загрызут. А я их и не видел там... Другие видели, а я нет. Не везло. Если б в Московском зоопарке не посмотрел, так и не знал бы, что за штука такая, белый медведь...
Выходило, по рассказам брата, что холодный север не такой уж дикий край, каким представлялся он нам, что обжили его люди прочно и надежно, и что сам он выбором своим очень доволен: правильно службу начал.
Говорил Юра о севере много и увлеченно, вспоминал эпизоды из своей летной практики, из практики своих товарищей, командиров.
Но то, что было интересно и небезразлично нам, вряд ли в моей передаче будет интересно читателям книги. И потому я остановлюсь всего лишь на нескольких фактах, быть может и незначительных, но имеющих самое прямое отношение к нашей семье.
В отпуск Юра, как я уже сказал, приехал после долгих месяцев службы в полку.
А до отпуска, до встречи нашей о том, как там живется ему, как устроился он, судить мы могли только по письмам.
Из множества писем два особенно запомнились.
Одно, переполненное первыми впечатлениями о Заполярье, [250] с упоминанием шестьдесят третьей параллели, за которой находится их гарнизон, с подробностями о том, как хорошо, сердечно встретили молодых лейтенантов в полку, как душевно отнеслись к ним командиры, старшие товарищи.
Несомненно, трудности привыкания к новому месту скрашивало то обстоятельство, что в полку вместе с Юрой начинали службу и другие «оренбуржцы», его товарищи по училищу.
Об этом писал Юра.
И очень сдержанно, как и положено мужчине, о том, что грустит по Вале.
И очень много — о том, что служит едва ли не на том же самом аэродроме, с которого в годы войны поднимался бить фашистов наш прославленный земляк, дважды Герой Советского Союза Борис Феоктистович Сафонов.
Это был красивый и очень добрый человек, писал Юра, и летал и воевал он тоже красиво. О Сафонове на севере до сих пор ходят легенды. Никто не говорит о нем так, как будто бы его уже нет в живых...
И было другое письмо, очень грустное. Рассказ о нелепой, в результате аварии мотоцикла, смерти товарища Юры по училищу — тоже Юры, Дергунова.
Они, тезки, еще в Оренбурге стали, что называется, закадычными друзьями. Оба — способные молодые летчики — могли бы остаться инструкторами в училище, и оба, получив первые офицерские звездочки, в один и тот же день на писали рапорты с просьбой направить их на север.
Наш Юра с горечью, с болью писал о том, как хорошо складывалась служба у его товарища в полку: командиры любили его за летное мастерство, друзья — за веселый характер, за отзывчивую, открытую всем душу; и вдруг глупая случайность оборвала его жизнь, когда ему не было и двадцати пяти лет.
По тону письма чувствовалось, что смерть товарища потрясла Юру.
Можно догадываться сейчас и без труда, наверняка угадать, в каком настроении писались и одно и другое письма.
Можно сопоставить содержание их. Можно, наконец, размышлять о том, какую жизнь хотел прожить наш Юра, какою бы смертью предпочел умереть.
Но к чему все это? [251]
Одно мне известно совершенно точно: ранняя гибель друга не только потрясла Юру, но и преподала ему серьезный урок. Ко всему, что он делал впоследствии: летал ли на самолете, готовился ли к полету в космос, садился ли за руль своей машины — он подходил с той серьезной тщательностью, которая исключала малейшую, даже случайную ошибку.
В пятьдесят девятом, в самом начале года, одну за другой узнали мы сразу две радостные новости.
Во-первых, Юра стал кандидатом в члены партии.
А во-вторых... Во-вторых, постучала как-то в дверь родительского дома разносчица телеграмм и протянула маме сложенную вчетверо бумажку:
— Распишись, Тимофеевна, за телеграммку. С внучкой тебя.
— Мальчик, девочка? — волнуясь и не совсем понимая разносчицу, спросила мама.
Мама давно ждала-дожидалась, когда будет у Юры с Валей прибавление в семье. И вот...
— Говорю же, внучка. Девка, значит, — грубовато объяснила разносчица.
— Вот и хорошо, вот и слава богу! — И мать потянула платок к глазам.
Потом мы сообща сочиняли поздравительную телеграмму, и мама, никому не доверив, сама понесла ее на почту.
Возбужденная и счастливая, мама знакомым, встреченным на улице, — а знаком ей был, почитай, весь Гжатск — рассказывала: «У Юры с Валей девочка родилась. Леночкой назвали, Аленкой».
Отец на Юрину весточку отозвался по-своему:
— Опять девка!
Не знаю, что вспомнил отец в эти минуты. Может быть, дореволюционные времена, подушный раздел земли в деревне, когда рождение девочки было сущим несчастьем для крестьянской семьи: землю «на лиц женского полу» не выделяли. Не знаю, что он вспомнил, что подумал, но, в общем-то, он был прав: к этому времени у меня уже росли три девочки, и у Зои первой была дочь. Правда, позже Зоя одарила деда внуком, Юркой...
Эту фразу от отца: «Опять девка» — нам довелось услышать еще дважды: вернулся из армии и женился Борис, [252] и у них с Азой родилась дочка, а потом у Юриной Лены появилась сестренка.
Юра как раз и желал дочек.
Нужно сказать и другое: при всем своем скептицизме отец был очень доволен, к семейным людям он всегда относился с непременным уважением, но семьи, в которых нет детей, почему-то ни в грош не ставил.
А наша бабушка, Анна Тимофеевна, жила теперь мечтой о той минуте, когда, наконец, сможет взять на руки свою северную внучку.
Не раз наблюдал я у людей пожилых привычку аккуратно хранить всякого рода бумажки, имеющие значение документов: налоговые квитанции, извещения, жировки...
Благодаря этой вот привычке отца и остались от тех лет бланки переводов на двести — двести пятьдесят, на пятьсот рублей. Сколотые металлической скрепкой пожелтевшие шершавые листки хранят Юрин почерк, два адреса хранят: Гжатск Смоленской области, и обратный — номер воинской части.
Я смотрю на бланки и думаю: почерк с годами у Юры мало менялся, оставался почти тем же, каким он был в те дни, когда пятиклассник Юра Гагарин писал сочинение по книге Всеволожского «В открытом море». Почти тем же... только буквы с годами стали строже, уверенней, взрослее, что ли?
Почерк мало менялся, а душа и вовсе оставалась прежней — не черствела, не грубела. Забыть о помощи родителям — так он думал сам — он просто-напросто не имел права.
Перебираю бланки: январь, февраль, март, апрель... Юра не пропустил ни одного месяца.
Весной шестидесятого Юра написал нам, что его переводят с севера в центральную часть России, что, кажется, будет служить он в нескольких часах езды от родных мест и что ждет его новая работа — работа чудесная, работа летчика-испытателя.
Нас очень радовало, что Юре доверяют ответственное дело — значит, не впустую провел он долгие месяцы на севере, значит, его летное мастерство заслуживает такого доверия. [253] И вместе с тем мы знали, что работа летчика-испытателя нелегка и рискованна. Тревожились. Но мы, конечно, и не догадывались о том, что он подал рапорт с просьбой зачислить его в группу космонавтов, что прошел он отборочные испытания и придирчивую медицинскую комиссию с оценкой «отлично».
Не знала этого и Валентина.
Как сейчас, помнится то время.
Газеты и передачи по радио полны волнующих сообщений, новостей и открытий.
В сторону Луны ушли две многоступенчатые ракеты, унося на своих бортах герб нашей Родины. Третья ракета, обогнув Луну, сфотографировала ее обратную сторону.
Имя Циолковского обрело популярность, которой, к сожалению, великий ученый не знал при жизни.
Весь мир пристально и восхищенно следил за достижениями советской космической науки, возлагая на нее большие надежды.
Видимо, не без умысла американская печать всячески рекламировала намечаемый на весну шестьдесят первого года полет человека по программе «Меркурий». По этому проекту предполагалось, что кабина с космонавтом, взяв старт с Земли, стремительно поднимется вверх, «проколет» оболочку стратосферы и затем приводнится в океане. На полет отводились считанные минуты...
Американские ученые торопились... И все же, думается, никто из нас в те дни не сомневался, что первым в космос поднимется гражданин Советской страны. Слишком очевидным было преимущество наших ракет, наших спутников, наших космических кораблей перед американскими...
Не сомневаясь в своем первенстве, с часу на час ждали мы сообщения ТАСС о том, что советский человек штурмует просторы Вселенной. Гадали, кем он будет: ученым, авиатором, инженером, врачом?..
И никому из нас, близких и родных Юрия, и в голову не могло прийти, что первым человеком, дерзнувшим прикоснуться к извечным тайнам Вселенной, будет именно он — наш Юрка, Юра, Юрий Алексеевич... [254]