Курсант
1
Я вряд ли преувеличу, если скажу, что такие ребята, как наш Юра, в некотором роде были находкой для военного авиационного училища. Мало того, что Саратовский аэроклуб научил их самолетовождению и парашютному делу, он пробудил в них страсть к небу, помог сделать жизненный выбор, раз и навсегда определить свое призвание. Мало того, что годы учебы в ремесленном и индустриальном техникуме [240] научили их носить форменную одежду, они воспитали в них чувство коллективизма, чувство товарищеского локтя. Эти ребята умели своеобразно решать самые сложные житейские задачи, обходиться без опеки со стороны людей, старших по возрасту, без той мелочной опеки, которая подчас так вредит юношам и девушкам, надолго задержавшимся под родительским крылом. Даже такие на первый взгляд мелочи, как умение носить форменную шинель и фуражку, умение быстро и правильно навернуть портянку, ценятся на воинской службе, избавляют солдат и курсантов от многих неприятностей.
Все эти азы Юра и его товарищи, пришедшие в училище вместе с ним из Саратовского аэроклуба, постигли еще в ремесленном. Стоит ли подчеркивать то, что так называемые тяготы воинской службы они переносили гораздо легче, нежели вчерашние выпускники обыкновенных школ, вчерашние десятиклассники, что и на приемных экзаменах предпочтение было отдано им. Кстати, Юра экзаменов не сдавал — от этой хлопотной обязанности его избавил полученный в техникуме диплом с отличием.
Заслуги Оренбургского авиационного училища известны всей стране. В его стенах обрели крылья, а по выходе из него стали знаменитыми такие выдающиеся летчики, как Михаил Громов, Андрей Юмашев, Анатолий Серов... Именно здесь учился боевому мастерству первый в мире испытатель реактивных самолетов капитан Григорий Бахчиванджи. Более ста тридцати летчиков, вышедших из училища, были удостоены впоследствии высокого звания Героя Советского Союза.
Не один десяток лет насчитывает оно, это училище, с момента своего существования. За многие годы здесь сложились крепкие, устойчивые традиции. В курсантах неустанно воспитывались чувство глубочайшей преданности своей социалистической Родине, чувство уважения к боевым заслугам летчиков предыдущих выпусков, чувство гордости за то. что ты принадлежишь именно этому училищу. Здесь готовили мастеров неба, отважных и мужественных.
Вот в такой атмосфере предстояло нашему Юре начать свою воинскую службу. Добавьте к этому, что брат сызмальства не был равнодушен к военной форме, что армия, точнее авиация, не пугала, а притягивала его к себе необоримо, и вы поймете, что, став курсантом, Юра почувствовал себя, как говорится, в своей тарелке. С гордостью писал он домой, что [241] курсантская форма пришлась ему к лицу, писал о своих успехах в освоении теории и практики летного дела.
Восьмого января 1956 года Юра принял воинскую присягу. Об этом мы также узнали из письма. И каждому из нас, из тех, кто жил в Гжатске, кто с нетерпением ждал его писем, стало ясно: отныне Юра напрочно связал свою жизнь с авиацией. Если раньше у отца на сей счет и возникали кое-какие сомнения, то теперь он был вынужден распрощаться с ними.
Самым главным нашим желанием стало — скорее бы увидеть Юрку военного. Особенно заждались его родители. Призвали в армию Бориса. Я днями пропадал на работе, заглядывал к ним только по вечерам, и старики, привыкшие за годы к вечной сутолоке в доме, к тому, что никогда не пустует он, сразу как будто осиротели. Спасение от тоски по сыновьям мама искала в заботах и хлопотах о внучатах, о моих и Зоиных детях.
А отпуска Юра долго не получал. Прошло уже больше года с момента его последнего отъезда из Гжатска...
На Октябрьские дни почтальон принес открытку. Юра поздравлял нас с праздником, желал хорошенько отметить его, справлялся о здоровье отца и матери.
Мама сетовала:
— Уж больно строги у них, видать, командиры. Неужто денька на три нельзя отпустить домой? Второй год не видим парня.
— Служба, — односложно отвечал отец и, не успокоясь этим, делал экскурс в историю: — У Петра Великого солдат двадцать пять лет служил. Четверть века, да... И без отпусков.
Юра же, ко всеобщей радости, приготовил сюрприз. В это время еще цвели праздничными флагами крыши зданий, еще бился на ветру протянутый через улицу плакат: «Да здравствует 39-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!»
Отец позвонил мне на работу:
— Приехал!
Столкнулся я с братом на нашей, на Ленинградской улице. Невысокий, ладный курсант в шинели с погонами сержанта упруго шагал мне навстречу. Завидев меня, поднял [242] руку к козырьку и так широко, так знакомо улыбнулся, что... Словом, какие уж тут могут быть сомнения.
Обнялись.
— Ты куда?
— В школу, — ответил он. — Соскучился по детству. Хочу по классам попутешествовать, за партой посидеть. Столы-то наши убрали теперь, парты поставили... Идем вместе, а?
Я отказался:
— Ты давай побыстрей. А я пока в магазин забегу.
2
Сохранилась фотография: Юра — курсант Оренбургского авиационного. Сержантские погоны, короткая прическа, его белозубая улыбка.
Таким он и приехал домой, но был не таким. И похож он на этой фотографии на себя, и не похож.
Мама жаловалась моей жене:
— Ума не приложу, что с Юрушкой приключилось. Грустный какой-то стал, задумчивый. Не случилось ли что на службе у него, неприятность какая? Или захворал? И дом ему не мил, и мы чужие будто бы.
Юра и вправду ушел в себя, замкнулся, и порой даже я смотрел на него как на человека почти незнакомого. И задавался вопросом: куда это вдруг исчез весь напор энергии, которая била в нем через край, где он, тот прежний наш Юрка, что своим неугомонным заводным характером мог все ставить с ног на голову?
— Юра, — подступаюсь к нему, — послушай, что у нас на работе приключилось...
Он кивает: слушаю, мол, давай рассказывай. А приглядишься к нему — все мимо ушей пропустил.
Даже встречи с товарищами по школе, с друзьями детства не взбудоражили его, не принесли ему особой радости.
Вечерами, говорила мама, он подолгу сидел за столом, писал что-то. Оказалось, письма. Но кому были адресованы эти длинные письма, мама не знала.
А однажды он принялся укладывать чемодан.
Мама встревожилась:
— Никак, собираешься уже?
— Пора. [243]
— Откуда ж пора, когда не кончился отпуск-то твой, к половины еще не прошло.
— Все равно пора.
Был тихий предвечерний час, то самое время, когда свет зажигать вроде бы рано, а без света вещи теряют свою конкретность, осязаемость, отчетливость своих форм. Старые ходики, те самые, что служили нам еще в Клушине, мерно отбивали неумолимое время. Утончившийся за многие месяцы календарь висел на стене. Юра оставил чемодан, подошел к календарю, перевернул несколько листков, а потом сорвал верхний, приближая завтрашний день.
Мама неприязненно посмотрела на численник. Было в нем еще десять листков, которые мог бы обрывать он, Юра, целых десять дней. Но что-то заставляло сына спешить из дому? Какая суровая необходимость обкрадывала мать в эти дни?
Никогда в жизни не любила она докучать нам лишними вопросами — понимала, что у ее сыновей, как и у всяких других сыновей, могут быть свои тайны от матери. Понимала это она и знала нечто большее: дети по собственной воле или по собственной охоте расскажут ей при случае почти все из своей жизни.
Но преждевременный и необъяснимый отъезд Юры из родительского дома, непонятное его поведение перед тем перепугали и не на шутку встревожили ее. И сегодня она не сдержалась, поступила вопреки своим правилам.
Юра мерял комнату нетерпеливыми шагами.
Мама подвинула ему табуретку.
— Присядь, сынок, давай потолкуем.
Юра нехотя опустился на табурет.
— Ну?
— Что-то есть у тебя на душе. Я ночей не сплю — сердцем за тебя изболелась. Может, расскажешь, что все-таки случилось.
— Да нет, мам, зря ты все это. Ничего у меня не случилось.
Но сумерки, тикающие старыми ходиками, располагали к откровенности.
В тот вечер мама впервые услышала, что живет в степном Оренбурге такая девушка — Валя Горячева. Что Юра знаком с ней вот уже около года, часто бывает в доме ее родителей, [244] очень милых, приветливых людей. Что отец Вали, Иван Степанович, работает поваром в санатории «Красная Поляна», а мать, Варвара Семеновна, ведет домашнее хозяйство. Что семья у них большая и дружная — три брата и три сестры. Что сама Валя, закончив среднюю школу, работала телефонисткой, а теперь поступила в медицинское училище. Юра не кривил душой — выложил все, как на исповеди.
— Нравится мне Валя, очень хорошая она девушка.
У мамы камень с души упал. По правде говоря, с того самого момента, как приехал Юра на побывку, не единожды думала она про себя, что, может, сердечные дела причина такого его настроения. И теперь, когда сын признался в этом, сложное чувство захватило ее. И рада была она, что все ее сомнения разрешились так просто, и взволновалась: судя по всему, отношения у Юры с Валей самые добрые, намерения серьезные. Но не рано ли парню, — ведь только-только на ноги становится! — не рано ли связывать себя заботой о семье?
— Что ж, дело к свадьбе, думать надо? — не то намекнула осторожно, не то спросила она.
Юра смешался.
— Мы... Я с Валей об этом пока не говорил. Не решился пока.
— Я только одно пожелаю, — сказала мама. — Только одно: женитесь — живите в мире и дружбе. Не всякий день будет солнышко над воротами — иногда и тучка черная набежит. Так помни, Юра, все пополам делить должны... Пусть это будет крепко и навсегда.
Так вот, неожиданно просто, и открылась причина Юриной хандры. Конечно же нам хотелось, очень хотелось, чтобы пожил он дома побольше. Но мы уже не удерживали его.
Не скрою, узнав о причине столь скоропалительного отъезда Юры, отец очень огорчился. А прощаясь с ним, не преминул дать мудрый житейский совет:
— Прежде учебу заверши, а там уж и о семье мысль имей. Женишься — дети пойдут: дело нехитрое. А вот кормить да содержать семью — тут голова на плечах нужна. Так что с маху не руби.
Не знаю, внимательно ли слушал его Юра.
Он уехал, и новая наша встреча состоялась ровно через год, опять на Октябрьские торжества. [245]
3
Женщины — мама, Зоя и Маша — сбились с ног, готовя свадебный стол. Им помогала молодая. Мы с Юрой тоже было сунулись, предложили свои услуги — на нас замахали руками.
— Идите-ка лучше гостей созывайте.
И мы пошли по городу. Пошли стучаться в квартиры Юриных товарищей, в квартиры его бывших учителей.
— Ждем на свадьбу! Непременно ждем.
Юра сиял. Золотом парадной фуражки, новеньких, с иголочки, лейтенантских погон, улыбкой. Да и как не засиять! Два таких события в жизни: производство в офицеры и женитьба, и все совпадает по времени.
— Тебе понравилась Валя?
— Хорошая дивчина, — отвечаю я. — На погляд хорошая, а жить тебе с ней.
Мы прошли квартал или полтора, и я слышу тот же самый вопрос.
— Ну, как тебе моя Валентина?
— Да нравится, нравится, — отвечаю я, смеясь. — Ты, брат, совсем ошалел от счастья: в сотый раз спрашиваешь об одном и том же.
— Я ошалел, я могу и в тысячный, — соглашается он. — Ты ведь завидуешь мне, да?
Наверно, это в человеческой природе извеку: вот таким же сумасшедше-блаженным был и я в день своей свадьбы с Машей.
А Валя Горячева, впрочем, теперь уже Гагарина, действительно всем сразу пришлась по душе. Милая, добрая, отзывчивая.
Гостей на свадьбе много собралось. В числе прочих пришли и Ираида Дмитриевна Троицкая, завуч Гжатской средней школы, и Лев Михайлович Беспалов. Юра особенно рад был им.
Но, когда устроились за столами, посадив молодых на красное место, наполнили рюмки, когда, как это испокон заведено, следовало поздравить молодых, пожелать им счастья да согласия, произошло нечто непредвиденное. Отец поднялся за столом, постучал вилкой по стакану, требуя тишины и внимания, и, обращаясь к Юре, сказал:
— Что ты женишься, сынок, это хорошо. И что на погоны звездочки нацепил — тоже хорошо. Только я хочу знать: зарегистрировались [246] ли вы в загсе и есть ли у тебя документ об окончании училища?
Веселое оживление в доме сразу сошло на нет. Юра вспыхнул, как напроказивший школьник — давно не видел я его таким растерянным. Валентина наклонила голову.
— Да что вы, Алексей Иванович, право, — вполголоса проговорила какая-то из женщин.
Юра сунул руку за борт тужурки, вытащил из кармана и протянул отцу диплом об окончании училища и свидетельство о браке.
Всем сидящим за столами было неловко. Отец, думаю, намеренно не замечал этой неловкости, этого всеобщего смущения. Медленно, вслух прочел он оба документа, обвел гостей долгим, пристальным взглядом, потом повернулся к молодоженам:
— Вот теперь все ясно. Поздравляю тебя, сын! И тебя, дочка! Живите хорошо и дружно.
Первым нашелся Беспалов — зааплодировал. За столами аплодисменты подхватили, тут и там раздались голоса одобрения, и поступок отца свелся всеми к шутке, пусть грубоватой, но от души.
А потом, за перезвоном рюмок, за песнями и плясками, об этом и совсем позабыли. Свадьба, как и положено быть свадьбе, получилась веселой, шумной, доброй. Юра тоже «тряхнул стариной» — пробовал играть на баяне, но его поминутно отрывали, отвлекали от инструмента учителя и товарищи, и Вале нужно было уделить внимание. Ничего путного из его игры не вышло.
Вскоре, как всегда бывает на шумных весельях, гостям и вовсе не до молодых стало: сдвинули столы к стенке, плясуны и танцоры распалились вовсю. Никто не заметил, когда и куда выскользнули из дома Юра и Валентина.
Жарко стало и душно, несмотря на распахнутые окна. Я вышел на крыльцо покурить.
Был поздний вечер, крупные звезды полоскались в черной мути неба, яркие электрические огни горели в окнах домов на Ленинградской. И оттого, что было много звезд и много электрических огней, темная ночь показалась мне светлой и чистой.
Две молчаливые тени слились в одну у калитки. Я догадался, что это они, Юра с Валей, стоят, и хотел уйти в избу, чтобы не отвлекать их, но Юра, должно быть, заслышал мои шаги, разглядел меня. [247]
— Валя, ты? Давай, подстраивайся к нам.
Я спустился с крыльца, подошел ближе. Они стояли рядышком, положив руки на ограду; Юрина тужурка была наброшена на плечи Валентины.
— Не бережетесь, — укорил я. — Сейчас простыть легко.
Юра засмеялся — сегодня он весь вечер смеялся.
— Нет, Валька, не простынем. Нам сегодня хмельно, тепло и хорошо. Где-то я читал, что Валентина означает «здоровье».
— А ты у меня Георгий Победоносец, — в тон ему продолжила Валя.
— Так что простуда нам не страшна, и ничего теперь не страшно.
И он снова засмеялся, а Валя подхватила его смех.
Потом мы долго молчали, потому что бывают такие минуты, когда и говорить-то не о чем, когда и так все ясно, без слов ясно. Я все время ощущал какую-то неловкость, боялся, что мое присутствие тяготит их, и уже твердо решил уйти. Но тут нестерпимо яркая просквозила по небосводу падучая звезда, и мы, все трое, вскрикнули одновременно, показывая на нее друг другу. Звезда сгорела, не оставив следа.
— А ведь там сейчас Лайка летает, ребята, живое существо, — сказал вдруг Юра. — Вот если бы!..
Он оборвал себя на полуслове, замолчал, и я понял, что о Лайке он вспомнил просто так, к случаю (не успело остыть волнение от запуска первого спутника, как — всего несколько дней назад — в небо взлетел второй, имея на борту Лайку). С третьего ноября фотографиями симпатичной остроухой собачонки были заполнены все газетные полосы мира.
Я понял его так, но не так, наверное, поняла его Валентина, потому что спросила, настораживаясь:
— Что «вот если бы»? Что ты хотел сказать этим?
Юра немного помолчал, а потом заговорил, и была в его словах какая-то грусть, какая-то малопонятная мне печаль.
— Я вот все думаю о ее ощущениях там, в этой необъятности. Ведь это ж черт знает что! Даже представить страшно. Слева, справа, вверху, внизу — звезды, глухая ночь вокруг, и только звезды, звезды, звезды. Если бы на ее месте был человек, он сумел бы подчинить свои ощущения, ну, скажем, страх, подчинил бы силе воли. А ведь собака — она хоть и умница, хоть и красавица, а все-таки собачка.
— А ты полетел бы? [248]
Я в шутку задал этот вопрос, догадываясь, что Юра ответит шутливым: «А то нет!» — но услышал другое, раздраженное и сердитое даже:
— Ерунда все это, болтаем черт те что! Давайте-ка лучше о грешных земных материях поговорим.
4
Не загостились молодожены в родительском доме — всего четыре дня прожили. Валентина торопилась вернуться в медицинское училище, Юра ехал на край света — на север, в строевую часть. Он рассказывал нам, что ему на выбор предлагали остаться летчиком-инструктором в училище или служить на юге, но он предпочел север.
— Почему?
Этот вопрос задала ему Валентина, когда он объявил ей о своем решении, задавали его и мы.
Сперва он отшучивался:
— Тут много «почему». Во-первых, белых медведей я видел только в зоопарке, а там они на воле разгуливают. Во-вторых, флотская форма по душе мне пришлась. Там ведь, кажется, из зеленого в черное должны меня переодеть. И опять же море под боком.
Но когда мы изрядно поднадоели ему своими вопросами, он объяснил:
— Начинать службу надо там, где труднее. А на севере всего труднее. Там летчики знаете какие? Настоящие! Вот и я хочу стать настоящим. И, не вполне уверенный, что убедил нас, добавил: — А на юг я на старости лет попрошусь, когда придет время отогреваться от северных ветров.
Честно говоря, я немного завидовал ему, его молодости — двадцать четвертый год пошел Юре, — его непоседливости, неудержимому стремлению попасть туда, где всего труднее и опаснее. Завидовал и подчас, вгорячах, бранил свою судьбу, накрепко привязавшую меня к Гжатску.