Юра — пятиклассник
Пятый класс начался для Юры в новой школе.
Как-то раз — дело к вечеру было — он привязался ко мне:
— Пойдем, Валь, я тебе нашу школу покажу.
— Да куда ж я на костылях? Не дойду ведь...
— Пойдем, я помогу. Хочешь, на плечо на мое опираться будешь?
Уговорил-таки, и кое-как, помаленьку доковыляли мы с ним до школы на улице Московской. Ничего особенного, простенький двухэтажный домик. Деревянный. В коридорах темновато. На одной из дверей табличка: «5 А».
— Наш класс! [159]
Юра отворил дверь, и я, погромыхивая костылями, прошел в не очень просторную и не очень уютную комнату.
Сразу бросилось в глаза: класс мало похож на класс в обычном смысле этого слова. Там, в Клушине, семь лет сидел я за партой, обыкновенной школьной партой, выкрашенной в привычный черный цвет, с откидной крышкой на петельках. Помнится, на внутренней стороне крышки я еще ножом вырезал свое имя... Здесь же стояли сколоченные на скорую руку из грубых досок неуклюжие столы. Стояли они в два ряда, не то по четыре, не то по пять в каждом, — сейчас уж и не припомню точно.
— Садись, Валь, — показал мне братишка на учительский стул и, когда я устроился, поудобнее вытянув больную ногу, объяснил, что за каждым столом сидят они по пять-шесть человек и что, когда вызывают к доске кого-нибудь из тех, чье место в серединочке, он, чтобы не тревожить товарищей, просто-напросто «подныривает» под стол.
— Здорово, Валь, а?
— Здорово-то оно здорово. Только за партой как-то удобней.
— Зато так веселей. И теплей. И списать, когда нужно, очень удобно.
Наверно, особенно прав был он вот в этом: так теплей. В классе стоял лютый холод. Разгоряченный трудной ходьбой на костылях, я не сразу почувствовал его. А посидев малость, разглядел иней в углах стен, почуял, как бьет по ногам сквозняковый ветер, как пощипывает пальцы на руках.
Сколько ж силенок надо иметь вам, ребятки, чтобы при такой вот холодине выдерживать в классе пять-шесть уроков!
— А мы и не раздеваемся вовсе и даже шапки не снимаем, когда очень холодно. — точно угадав ход моих мыслей, сказал Юра.
...Пятый класс по тем временам — приметная ступенька в жизни каждого ученика и не всегда легко преодолимая. Из начальной школы, из рук одного учителя, из мира привычных представлений о четырех действиях арифметики и законах правописания ребята попадают вдруг под опеку нескольких преподавателей, на уроки, где учат их предметам новым, быть может, более занятным, но и более сложным. И, что еще важно, начальная школа с ее четырьмя классами остается чертой, отделяющей, на мой взгляд, детство от отрочества. Именно с пятого класса начинается у школьника то [160] активное повзросление, когда по-новому смотришь на мир, по-иному воспринимаешь его. Недаром подростки в этом возрасте доставляют столько хлопот и родителям и педагогам.
Я знаю, что учеба в пятом и шестом классах гжатской школы очень многое дала Юрию. Они, эти классы, пришлись на конец сорок седьмого — середину сорок девятого годов. Последних, проведенных Юрой дома.
Попытаюсь и рассказать о них как можно подробнее, не упуская и малейших запомнившихся мне деталей.
Сатин на галстук
Пятиклассников принимали в пионерскую организацию. Юра пришел домой радостно возбужденный.
— Завтра, — объявил он, — линейка у нас в школе. Галстуки нам будут повязывать. Пойдем, Валь, галстук покупать.
— Пойдем, — согласился я.
Все промтоварные магазины обошли мы в тот день, все ларьки. Не везло нам отчаянно. Не то что галстука — даже красного ситчика, из которого можно было бы галстук скроить, не удалось нам найти. Оно и понятно, время такое было — трудное, послевоенное время. Витрины магазинов пустовали или заняты были неходовым, никому не нужным товаром.
— Все, Юрка, больше идти некуда, — сказал я, когда с унылым скрипом закрылась за нами дверь последнего на нашем пути магазина.
Он стоял передо мной в пальто нараспашку, в шапке-ушанке, одно ухо которой было задрано вверх, а другое прикрывало левую щеку. С тусклого неба падали какие-то хлипкие, беспомощные снежинки, и вся Юркина фигура тоже выражала и беспомощность, и растерянность, и отчаяние.
— Так-то вот, братишка. Невеселые дела. Больше идти некуда, — повторил я.
Юра ковырнул снег носком валенка, уныло спросил:
— А как же быть?
— Может... — попытался я утешить его, — может быть, вам в школе галстуки выдадут? Вы соберете деньги, кто-нибудь съездит в Смоленск. Там-то уж наверняка есть. [161]
— Нам, Валь, сказали, чтобы каждый с собой принес. У всех есть, а у меня нет.
— Раньше надо было думать...
Мама, когда мы рассказали ей о нашем невезении, расстроилась не меньше Юры.
— Вот ведь неувязка! — повторяла она грустно. — Что же нам теперь делать-то?
Отец тоже был озадачен, но он смотрел на все житейские явления оптимистичнее.
— Не беда, Юрка. Недельку без галстука походишь, а там я соберусь в Смоленск... Важно, чтоб в душе пионером себя чувствовал.
— Но ведь их повязывать нам завтра должны, — в отчаянии выкрикнул Юра, не убежденный доводами отца. — Как же я один без галстука останусь?
— Не дело говоришь, Лень, — вмешалась и мама. — Яичко к празднику дорого. А ты, Юрушка, ложись-ка спать. Утро вечера мудренее, что-нибудь да придумаем.
Не только в Юриной — и в моей душе после этих слов затеплилась какая-то надежда. Мы привыкли к тому, что зря мама ничего не обещает.
Когда ребята угомонились, заснули, мама поставила на стол швейную машинку. Отец заворчал:
— Ты чего это на ночь глядя? День мал?
— Мал, Лёнь. И сутки коротки.
Вздохнув, открыла мама свой старенький сундук, переживший революцию и две войны, ее девичество и ее молодость, долго копалась в нем, а потом извлекла с самого дна какой-то сверток. Содрала с него пожелтевшую от времени газету, развернула — огненным кумачом загорелась в ее руках рубаха-косоворотка.
— Ты чего, спятила? — испуганно спросил отец. — Чегой-то ты вдруг, Нюш?
— Надо, Алексей Иванович. На дело ведь. Куда ножницы-то запропастились?
Давным-давно, до войны еще, в Юрином возрасте, а может, и того меньше, видел я эту рубаху. Только раз и видел. И знал о ней, что она — единственная память о нашем деде, о мамином отце. Память о путиловском рабочем Тимофее Матвеевиче Матвееве.
Я никогда не видел деда, родился через несколько лет [162] после его смерти, но биографию его знал, кажется, назубок. Впрочем, не я один знал — длинными зимними вечерами частенько рассказывала нам мама о своем отце.
Десятилетним парнишкой попал Тимошка Матвеев из смоленской деревни в Петербург. Хлопец он был смышленый и бойкий и за несколько лет испробовал самые различные работы: служил «мальчиком» на побегушках, разносчиком товаров, подсобным рабочим в какой-то гвоздильной мастерской. В 1892 году, уже пообтершийся в столице, повзрослевший, Тимофей Матвеев определился на Путиловский завод. Со временем стал металлистом, причем очень высокой квалификации.
Семья у деда Тимофея была не маленькая: сыновья, дочери, все один одного меньше. Мастерство его и рабочее умение приносили, в общем-то, заработки не ахти какие: жили скудно, перебивались с хлеба на квас.
Может, от этой жизни впроголодь, а может, оттого, что, научившись грамоте, стал понимать Тимофей Матвеевич Матвеев, как несправедливо устроен мир, — от этого, может, и пришатнулся он к «бунтовщикам», к революционерам. Участвовал в событиях пятого года, попал под пули в день 9 января во время шествия к царю.
— Ой как он плакал, когда прибежал домой с той проклятой демонстрации, какими страшными словами попа Гапона бранил! — рассказывала нам мама. — Крови-то рабочей сколько в тот день пролилось — подумать невмоготу. За нашим домом ручей сточный протекал, от бань от общественных, так даже в нем вода красным цветом занялась.
И плакал Тимофей Матвеевич по рабочим, безвинно-напраслинно погибшим, по товарищам своим. А еще — от яростной обиды на то, что так легкомысленно поверили они, и он в том числе, продажному попу Гапону...
Мама об этой истории в подробностях от Марии Тимофеевны слышала, от старшей своей сестры.
Кто-то из хозяйских держиморд по наущению охранки «помог» деду во время работы получить тяжелое увечье: Тимофей Матвеевич проходил по цеху, когда сверху сбросили на него раскаленную болванку.
По стопам отца пошел и старший мамин брат, Сергей Тимофеевич. Тоже питерский рабочий, он уже в семнадцать лет получает «волчий билет» за участие в забастовках, на квартире Матвеевых часто устраиваются обыски — жандармы ищут запретную литературу. После революции Сергей [163] Тимофеевич, большевик, комиссар одной из частей Красной Армии, сражается на различных фронтах, принимает участие в подавлении кулацкого мятежа в Гжатском уезде.
В двадцать втором году его, полного сил, энергии, сразил сыпной тиф.
...Все это вспомнилось мне в те минуты, когда я увидел косоворотку деда в маминых руках. И еще вспомнилось — тоже мама рассказывала, — что дед надевал рубаху эту только по большим праздникам — в дни тайных рабочих маевок.
— Зря ты это, — тихо сказал отец.
— Надо, — повторила мама, берясь за ножницы.
Вскоре на стул поверх аккуратно сложенной Юриной белой рубахи лег кумачовый галстук.
— Ура! Спасибо, мамочка! — бросился Юра утром целовать маму.
— Носи, сынок, на здоровье.
Юра не догадывался, какой ценой достался ему этот галстук, не подозревал, что матери пришлось пожертвовать кумачовой рубахой — единственной памятью о деде Тимофее.
Мы и не собирались говорить ему об этом. Зачем?
А сказать все-таки пришлось. И случилось это, наверно, через неделю после того, как его приняли в пионеры. Вот при каких обстоятельствах случилось.
Юра прибежал из школы, швырнул сумку на скамью, закричал с порога:
— Знаешь, Валя, нам новые галстуки выдали, настоящие! Поменяли на старые.
Дома, к счастью, был я один.
— Смотри, — расстегнул он пуговицы пальто. — Шелковый!
— Ты что наделал?
Наверное, он что-то прочитал на моем лице или по голосу понял, потому что притих, спросил негромко:
— А что?
— Твой же галстук мама знаешь из чего сшила? Из красной рубахи деда Тимофея.
Я хотел рассказать ему, как это было, и не успел: Юра повернулся на пороге, выскочил на улицу.
Вернулся он скоро, вернулся в своем — сатиновом галстуке. [164]
Труба дело!
Эту трубу Юра принес из школы.
Была она старенькой, неприглядной: на одном боку вмятина, на другом — заплата, мундштук облез до невозможности.
Пока брат снимал с себя пальто и переодевался — менял черные, аккуратно выглаженные брюки на старенькие, коротковатые уже, и белую парадную рубаху на полосатую домашнюю, я повертел трубу в руках и даже обнаружил на ее медном поле выцарапанную чем-то острым надпись: «Леня любит Симу. 1937».
Вон ведь какая старушка! И Леня, наверно, уже давно разлюбил Симу, и Сима, думать надо, уже не та — на десять лет старше стала. А поколения мальчишек из года в год мусолят эту трубу в губах.
— Буду играть в школьном духовом оркестре, — сообщил Юра, покончив с переодеванием. — А сейчас послушай, соло исполнять буду.
Я опасливо покосился на зыбку, в которой безмятежно посапывал Зоин первенец — наша с Юркой племянница, нареченная Тамарой, Томой.
— Да ты не бойся, — успокоил брат. — Я тихонько.
Взял трубу из моих рук, набрал в легкие воздуху и...
Трудно передать, что за дикие это звуки были.
Маленькая Тамара мгновенно проснулась в зыбке и завопила благим матом. Я закрыл уши. С огорода приковылял отец, остановился на пороге, смотрит. А Юра надул щеки, побагровел от натуги весь и дует, дует... и вроде бы не слышит сам себя.
— Ну, труба дело! — угрюмо сострил отец. — Ай да музыкант, ай да композитор Чайковский!
Юра оторвался от инструмента, переводя дыхание, невинно посмотрел на отца:
— Хорошо получается, а?
— Куда лучше! Вишь вон, девка надрывается. Просит, значит, чтоб еще сыграл, очень ей по нраву пришлось.
— Я могу.
Он снова поднял трубу вверх.
Отец подморгнул мне:
— Я глуховат, так мне уж способней с огорода послушать.
И ушел. [165]
Я тут же решил раз и навсегда избавить брата от иллюзий относительно его музыкальных способностей:
— Юрка, зачем ты не за свое дело берешься? Тебе же при рождении медведь на ухо наступил.
Тут был маленький перебор: слух Юра имел, пел неплохо. Но мысль о кошмаре, которым угрожала спокойствию нашей семьи злосчастная труба, и толкнула меня на эту ложь. Как говорится, на ложь во спасение.
— Над тобой вся школа, весь город смеяться будут.
— Ты думаешь, не за свое дело? А если у нас трубача в оркестре нет, тогда как? Должен же кто-то играть.
— Но почему именно ты?
Он положил инструмент на скамью, раскачал зыбку — племянница понемногу утихла.
— Ладно, Валька, я тебе покажу, есть у меня способности или нет их.
Прихватив трубу, он ушел в сарай, туда, где были сложены дрова. Вскоре дикие, лохматые звуки понеслись над садом.
Несколько месяцев подряд — аккуратно, по вечерам, когда всем нам так хотелось отдохнуть после работы! — изводил нас Юра тренировками.
— Опять упражняется, хоть из дому беги, — морщился отец, но теперь в его словах было больше добродушия, нежели насмешки. Упорство сына ему явно нравилось.
И однажды труба запела с необыкновенной чистотой, протяжно, печально и красиво.
— Смотри-ка что выделывает, щучий сын! И впрямь Чайковский, — изумился отец. — Ну, теперь труба дело!
Столько торжества послышалось в его голосе, что можно было подумать: не сын, а сам он овладел сложным искусством трубача.
В канун октябрьских праздников Юра положил на стол несколько белых картонных квадратиков.
— Вот. На всех принес. Обязательно приходите.
Я взял один квадратик. От руки фиолетовыми чернилами и крупным детским почерком было выведено:
«Дорогой товарищ!
Коллектив школьной художественной самодеятельности приглашает Вас на праздничный концерт...»
Дальше были проставлены дата и часы, а все это венчалось солидной подписью: «Совет пионерской дружины». [166]
— Ты-то будешь выступать? — заинтересованно спросил Юру отец.
— А как же!
— Тогда готовь, мать, выходное платье. Посмотрим, что за артист в нашем доме растет. Как знать, может со временем лауреатом станет.
Нужно было видеть, как собирался на этот вечер отец: выскоблил щеки самым тщательным образом, вырядился в чистую рубаху и даже, украдкой от нас, обрызгал себя духами — позаимствовал у Зои. И все поторапливал маму: что ж ты, мол, копаешься, Юра не увидит нас — расстроится, сорвет выступление.
Вот и школа. Зал гудит как взбудораженный улей: пионеры все в белых рубашках и кофточках, с галстуками на груди, ошалело носятся из угла в угол, радостными криками встречают родителей, стараются посадить поудобнее и чтобы сцена получше видна была. Нам места аж в первом ряду достались.
Наконец угомонились все, вышел на сцену ведущий, тоже школьник, и объявил, что праздничный вечер чтением стихов откроет ученик пятого «А» класса Юра Гагарин.
— Смотри, мать, смотри! — толкнул отец маму. Я искоса взглянул на него: легкий румянец проступил на его щеках и даже — вот дела какие! — в ладоши хлопает отец. Горд за сына, значит.
Юра очень уверенно прочитал стихотворение, ему аплодировали, и он выходил, раскланивался, и видно было, что общее внимание льстит ему.
Программа у ребят и в самом деле была приличная, выступали они с жаром, от души выступали. И ведущий старался вовсю. Чтобы поощрить товарищей, что ли, или уступая мальчишескому тщеславию, но перед каждым номером, даже групповым, он обязательно поименовывал всех участников.
Тут-то и началось.
— Танец «Лявониха»! Исполняют... — И, в числе прочих, слышим: — Ученик пятого «А» класса Юра Гагарин.
Чуть позже:
— Выступает школьный духовой оркестр!
Снова, среди других, называют нашего Юрку. Трубач! — из песни не выкинешь.
Смотрю, отец заерзал на скамье, и уже не легкий румянец [167] — красные пятна по щекам пошли. Ясное дело, ничего похожего на гордость за сына в душе его не осталось.
— Песня «Это было в Краснодоне, в грозном зареве войны...». Хор не велик, а он, злодей, опять же там, в хоре.
А когда тот же ведущий, торжественно и громко выговаривая слова, объявил, что пятиклассник Юра Гагарин художественно прочтет из романа «Молодая гвардия» отрывок «Руки моей матери», отец поднялся со скамьи и, сутулясь, больше обычного приволакивая больную ногу, пошел на выход.
Юра в этот момент как раз появился на сцене.
«Эх, батя, поспешил — сорвал номер!» — екнуло у меня сердце.
Проводив отца растерянным взглядом, Юра шагнул к рампе и дрожащим от волнения голосом начал читать отрывок. Постепенно он справился с волнением, голос его окреп, и, поскольку в зале сидело много матерей, достались Юрке в награду такие аплодисменты, что, будь при сем отец, простил бы он сыну все вольные и невольные прегрешения.
Но отца в зале не было.
Тут как раз объявили перерыв. Мы с мамой вышли в коридор. Батя стоял там, подперев спиной подоконник, и угрюмо ломал в руках самокрутку. Видно было, что мучительно хочется ему закурить, но сделать это в школе он не решался.
Вихрем — лишь концы галстука в разные стороны — налетел Юра.
— Ну как? Понравилось?
Мы не сразу нашлись, что ответить.
— Чего же молчите? — заволновался брат.
— Хорошо, Юрушка. Сам небось видел, как народ-то радовался, — поспешила успокоить его мама.
Отец швырнул изломанную, ни на что не годную самокрутку в ведро, которое стояло под бачком с водой, надвинул фуражку на глаза.
— Плохо. Скверно. Лучше б, мать, мы с тобой дома остались, чем так-то...
Юра искренне удивился, не поверил:
— Да что плохо-то? Вон сколько хлопали нам. И меня еще на бис вызывали.
— Вот именно, только тебя и вызывали. Ты мне вот что объясни: у вас других способных ребят нет, что ли? Все Гагарин да Гагарин! И швец, и жнец, и на дуде игрец... Зачем выпячивать-то так себя? Провалиться со стыда можно. [168]
Юра смешался, тихо отошел в сторону.
— Вот и обидел парня. Испортил праздник, — посочувствовала Юре мама.
— Как это обидел? Сам он себя обидел. За дешевой славой погнался. А цена ей — выеденное яйцо.
Досматривать концерт отец не остался — ушел домой.
Что ж скрывать, была в тот вечер в его словах правда. Всю жизнь они с матерью учили своих детей скромности, и легкий успех Юры на концерте конечно же обескуражил отца.
К счастью, и для Юры этот урок не прошел даром. Нет, он не отказался от выступлений в художественной самодеятельности, но на сцене после этого вечера вел себя сдержанней и не рвался участвовать в тех номерах, которые кто-то мог исполнить лучше, чем он.
До последних дней своих буду помнить я, с каким изумительным великолепием читал со сцены Юра отрывок «Руки моей матери» из романа А. Фадеева «Молодая гвардия». По-моему, это был любимый Юрин номер, и, когда он выступал с ним, в зале не оставалось равнодушных.
Авторы книги «Первый космонавт» журналисты «Правды» С. Борзенко и Н. Денисов приводят строки из письма Юрия Алексеевича матери. Вот они: «Мама, я люблю тебя, люблю твои руки — большие и ласковые, люблю морщинки у твоих глаз и седину в твоих волосах... Никогда не беспокойся обо мне!»
Каждый, кто читал «Молодую гвардию», может убедиться, как близко соприкасаются эти строки из письма космонавта с размышлениями героя-краснодонца Олега Кошевого...
Операция «Баян»
1
Юра был большой выдумщик и фантазер — и в игре, и в работе. Неугомонный, беспокойный, очень подвижный, он, кажется, никогда не знал усталости. И на любое дело у него всегда находились и время и желание.
— Два года засуха и неурожай сводили на нет все наши [169] усилия. Вы, ребята, небось сами без хлеба за это время насиделись. Вот мы и просим: помогите.
Председатель поднялся за столом, и ребята, загремев стульями, тоже повскакали с мест. В прокуренную комнату правления колхоза набилось их, учеников, десятка полтора.
— Так как же, ребята, договорились?
— Договорились.
— Сделаем, — наперебой заговорили школьники.
— Только вы, товарищ председатель, без обману чтоб...
— Вот и хорошо. Я надеюсь на вас. А что обещал — обещал крепко. У фронтовиков слово — олово.
Председатель вышел из-за стола и, обходя учеников, каждому, как взрослому, пожимал руку. Потом ребята шумной гурьбой высыпали на крыльцо.
Председатель смотрел на них из окна.
— Думаешь, будет толк? Не остынут? — вышагивая по комнате, поскрипывая протезом, с сомнением спросил бухгалтер — пожилой мужчина в выцветшей солдатской гимнастерке с двумя нашивками за ранение.
— Толк, говоришь? Думаю, будет. Симпатичные хлопчики.
А «симпатичные хлопчики» по дороге в школу возбужденно вспоминали недавний разговор в правлении.
— Он так и сказал: операция почти военной важности, — озорно сверкая глазами, говорил Женя Васильев.
— А у дяденьки у того, у бухгалтера, — видели? — два тяжелых ранения.
— Постойте, ребята, а как мы назовем нашу операцию?
Разные посыпались предложения.
— «Самоварное золото».
— Сам ты самоварное золото... Операция «Икс»!
— При чем здесь икс?
— А при том, что так интересней. И никто ничего не поймет.
— Погодите, я придумал. — Валя Петров поднял руку вверх, сжал пальцы в кулак, рубанул воздух. — Назовем так: операция «Баян». А ты, Гагара, что скажешь?
— Здорово. Кому не нужно, тот и так не поймет, что к чему. Принято, ребята?
— Я за!
— Согласен.
— Заметано. [170]
...Женя Васильев прикатил огромное железное колесо с толстыми прутьями спиц. Валя Петров, пыхтя и отдуваясь, приволок пару неподъемных слег.
— Помогите, ребята, — попросил Юра.
Втроем они вытащили из сарая длинный и прочный ящик, вынесли несколько досок.
— Годится?
— В самый раз.
Застучали молотки, запела, кромсая доски, ножовка. Полдня ребята усердно сколачивали тачку. Отец с интересом наблюдал за их работой, потом не выдержал, скинул телогрейку:
— Помогу.
— Тут одним колесом не обойдешься, — весело покрикивал он через минуту. — Тут ножки приладить надо, чтобы ставить ее можно было. Для опоры, значит.
К вечеру тачка была готова. Ребята обошли ее со всех сторон: неуклюжая колымага вызвала у них неподдельное восхищение. Оно и понятно: своими руками сделана.
— Как царская карета.
— Сказанул: «карета»... Броневик!
— Чего-то еще не хватает.
Юра нырнул в сарай и вернулся с банкой краски.
— Сейчас мы название напишем.
...Утром по Ленинградской улице трое мальчишек — пальто нараспашку, шапки сбиты на затылок — толкали перед собой внушительных размеров тачку. На бортах ящика, — пожалуй, следовало бы назвать его кузовом, — крупно, голубой краской было написано: «БАЯН».
Встречные пешеходы останавливались, озадаченно смотрели вслед ребятам.
Остановили мальчишки свой экипаж у первого по улице дома, с цифрой 1 на табличке, прибитой к углу.
— Отсюда начнем.
Хозяйке, отворившей дверь на их стук, ребята объяснили:
— У вас, наверно, зола есть или помет куриный? Мы для колхоза удобрения собираем.
— Ради бога, — засуетилась обрадованная хозяйка. — Вот умные мальчики, вот правильно надумали. Другие озоруют, а эти делом занялись. Проходите, проходите, ребятки. Главное, колхозу-то польза какая будет!.. Лопаты у меня здесь, а тут я курочек держу.
Валя Петров, снимая рукавицы, озадаченно присвистнул: [171]
— Тут на неделю работы!
— Хорошо. Чем больше, тем лучше.
— Да я, Юрк, так просто...
В тот же самый час по другим улицам города громыхали другие колымаги, и ребята, по двое, по трое, стучали в двери домов:
— Мы удобрения для колхоза собираем...
Так началась операция «Баян», уже на другой день переставшая быть тайной для всех жителей Гжатска. Со временем хозяйки привыкли с вечера оставлять полные ведра золы на улице, у крыльца, и даже сердились, если ребята почему-либо вовремя не опоражнивали их.
Длилась эта пионерская операция с середины зимы до самой посевной.
Осенью — ребята учились уже в шестом классе — в школу нагрянула делегация из колхоза. Горнист протрубил сбор пионерской дружины, и вожатая предоставила слово колхозному председателю.
— Дорогие мальчики и девочки, — начал он. — Могу отрапортовать: урожай в этом году мы вырастили неплохой, можно даже сказать, очень хороший вырастили урожай. В каждом колосе, который созрел на наших полях, есть и ваша капля труда. Вы помните, конечно, что за хорошую работу мы обещали наградить вас музыкальным инструментом — баяном. Но...
Он остановился перевести дыхание. Ребята замерли. Неужто случилось что-то такое непредвиденное, и баян — мечта всей школьной самодеятельности — уплывет из рук? Вот тебе и слово-олово...
Председатель лукаво улыбнулся бухгалтеру:
— ...Но вот подсчитали мы предварительные доходы и решили единогласно на заседании правления увеличить премию. Очень уж вы правильные ребята. Кроме баяна доставили мы вам сюда дополнительно гитару и балалайку. Играйте на здоровье! И...
Дружное «ура» заглушило и последние слова в речи председателя, и торжественный туш, исполняемый школьным духовым оркестром.
Бухгалтер подвинул ведомость вожатой:
— Распишитесь в получении. Операция закончилась вашей победой. [172]
2
Сделав уроки, Юра сложил в свою полевую сумку учебники и тетради, натянул старенький, вязанный мамой свитер и полез на печку.
— А где мои валенки? — прозвучало вскоре оттуда.
Вопрос буквально повис в воздухе: никто не знал, где его валенки.
Юра заволновался:
— Куда же они пропали? Я же их сушить на печку поставил.
Мы с мамой включились в поиски, заглянули под стол, под койки, вышли в сени, но валеные Юркины сапоги точно испарились.
— У нас же хоккей сегодня, с шестым классом встречаемся.
— Ну, не сходишь разок, — сказала мама. — Не велика беда.
— Да, не сходишь! Ребята придут, а капитана нет. Скажут, что струсил.
В эту критическую минуту с улицы прибежал Борис. Юра тигром бросился на него, но, увы, на Борькиных ногах были его собственные сапоги.
— А я знаю, где твои, — хитро улыбнулся Борька. — Только не скажу.
— Получишь!
Борька не выдержал:
— Папа их спрятал, только не знаю куда. Говорит, что на тебя обуви не напасешься, все коньками протираешь. Говорит, что тебе железные сапоги изобрести нужно...
«Тик-так, тик-так» — выстукивали ходики на стене, неумолимо приближая час вечного и несмываемого позора капитана хоккеистов пятого «А» класса.
— Валя!..
Я с грустью посмотрел на свои новые, два дня назад купленные на рынке чесанки, вспомнил, сколько заплатить пришлось за них, представил, как крест-накрест перережут их белые верха туго затянутые веревки, и дипломатично, но решительно отказал:
— Они тебе велики, Юрка. Утонешь ты в них.
— Валя, голубчик, хочешь, я тебе свой перочинный нож отдам?
Это была великая жертва с его стороны: новехонький нож [173] со множеством лезвий, предмет зависти всех его товарищей в классе. Нет, принять эту жертву я не мог, но сердце мое дрогнуло:
— Ладно, надевай.
— Вот и не утонул, в самый раз почти.
...Часа через два Юра вернулся домой в самом мрачном настроении. Молча сел ужинать.
— Продули?
— Из-за меня. А все вот они виноваты.
Юра с недовольным видом показал на мои чесанки. Они стояли у печки, надломленные в голенищах, истерзанные веревками.
— Конечно, виноваты. Им и досталось поделом. Так, что ли?
— А то не так! Вылетел я из них, а шайба мимо ворот...
И он уткнулся в тарелку, давая понять, что разговор окончен.
Пришел с работы отец.
Юра — спокойствие понемногу вернулось к нему — сидел за столом, читал книгу. Потом, как бы невзначай оторвавшись от нее, поинтересовался:
— Любопытно, в чем я завтра в школу пойду? Босиком, что ли...
Отца не так-то просто пронять.
— По мне хоть босиком. Я не миллионер, чтобы за зиму по две пары валенок тебе покупать.
Нагнулся к подпечку — и как это мы не догадались туда заглянуть? — вытащил разбитые Юркины валенки.
— Вот в них, в дырявых, и пойдешь. Хотел подшить сегодня, да не успел. А коньки твои, запомни, я выброшу.
...Свет тревожил меня, мешал спать. Я посмотрел на ходики: второй час ночи. Все спят, и кто-то забыл погасить на кухне лампу.
Поднялся с койки, прошел на кухню. Сгорбясь, в майке и трусах сидел на табуретке Юра. На его коленях, прикрытых рабочим отцовским фартуком, лежал валенок. В одной руке он держал шило, в другой — иглу с продетой в нее дратвой. Раскроенное на куски, лежало на другом табурете голенище старого хромового сапога.
— Ты чего не ложишься?
— Да вот, мастерю. Завтра ведь отыгрываться надо. Ничего получается? [174]
Один валенок был уже обшит. Я поднял его с полу, повертел в руках.
— В самом деле ничего. Как у заправского мастера.
— Хочешь, я и твои обошью?
А утром отец оценил его работу на пятерку с плюсом и, скрывая довольную улыбку, разрешил:
— Раз такое дело — катайся. Чего уж там...
«Моя любимая книга»
Этот альбом — маленькая потрепанная книжица из грубой желтоватой бумаги — сохранился до сих пор. Страницы альбома разлинованы карандашом от руки, на каждой — вырезанные из газет и журналов иллюстрации.
Я частенько перелистываю его.
«Моя любимая книга» — такое название выписано краской на обложке альбома, а чуть ниже чернильные строки поясняют: «Гжатская средняя школа. Преподаватель Раевская О. С.».
Ольга Степановна Раевская, классный руководитель Юры, преподаватель литературы и русского языка. Долгие годы хранила она этот альбом — своеобразный сборник сочинений, написанных учениками пятого «А» класса в сорок седьмом — сорок восьмом учебном году, а потом передала его в Гжатский краеведческий музей.
Любопытно взглянуть, какие книги назвали в числе своих любимых одиннадцати-двенадцатилетние сверстники и сверстницы Юры по классу.
«Моя любимая книга — «Молодая гвардия» писателя Фадеева», — утверждала Тамара Широких. Ее сочинением и открывается сборник.
Саша Теплова поведала о боевом подвиге сапера Сергея Шершавина, удостоенного высокого звания Героя Советского Союза. На Тоню Дурасову («Милая, любознательная девчушка с ясным, открытым взглядом», — говорил о ней в своей книге «Дорога в космос» Юрий Алексеевич) произвела огромное впечатление повесть Евгения Рысса «Девочка ищет отца». Витя Мухин восторженно рассказывал о боевых похождениях команды «Броненосца «Анюта» — героев писателя Лагина. «Приключения юнги» покорили лучшего школьного друга Юры — Валю Петрова. Своими мыслями о книге Елены Ильиной «Четвертая высота» делилась Аня Коноплева... [175]
Подростки, пережившие войну и тяжесть оккупации детьми, они — все без исключения! — и своими любимыми книгами назвали книги о войне. Наверное, потому, что герои этих произведений были беззаветно преданы своей советской Родине, и ребята неподдельно восхищались ими, стремились им подражать.
Сочинение Юры из альбома изъято. Оно в музейной витрине, под стеклом.
В этом сочинении Юра писал о полюбившихся ему героях книги И. Всеволожского «В открытом море», о том, как моряки-черноморцы потопили подводную лодку гитлеровцев, как удалось им бежать из фашистского плена, как храбро они, черноморцы, сражались в партизанском отряде и первыми на катере «Ночной дельфин» ворвались в Севастополь...
Не очень замысловатое сочинение, с пятиклассников, по нынешним временам, требуют, кажется, больше. Но главное, чем привлекает эта книга школьника Юру Гагарина, главное, пожалуй, вот в этой написанной им фразе: герои книги, попав в труднейшие обстоятельства, «не пали духом, а продолжали бороться».
Это так похоже было и на него.
Книги в нашей семье пользовались особым уважением. Если отца больше увлекали исторические сюжеты, жизнеописания Петра Великого, то мама, в общем-то, читала все подряд: романы, повести, стихи. Едва выпадала свободная минута, бралась она за книжку. Ох как мало было у нее этих свободных и счастливых минут! Работа в колхозе, хлопоты по дому — кухня, стирка, шитье, уход за скотиной — отбирали все время.
— Коротки сутки, — вздыхала она нередко.
Глядя на родителей, на Зою, в школьном портфеле которой тоже всегда лежали две-три книги из библиотеки, сызмальства пристрастился к чтению Юра, а вскоре стал, пожалуй, самым заядлым книголюбом в нашей семье.
В начальной школе Юра глотал книжки без разбору. Тут были и старинные русские сказки — любить и уметь слушать их опять же научила его мама: она сама была великолепная сказочница; и тоненькие книжицы для детей, и толстенные тома «взрослой» литературы, если они подвертывались Юрке под руку. [176]
Находить верную дорогу в бескрайнем книжном море научила Юру и его товарищей Ольга Степановна Раевская. В своей книге Юра пишет о ней так: «...Внимательная, заботливая женщина. Было в ней что-то от наших матерей — требовательность и ласковость, строгость и доброта. Она приучила нас любить русский язык, уважать книги, помогала понимать написанное».
Помню, как переживал брат, услышав на уроке литературного чтения рассказ Ольги Степановны о дуэли, ставшей для Александра Сергеевича Пушкина роковой.
В ту осень и зиму сорок седьмого — сорок восьмого года Пушкин надолго и прочно вошел в наш дом. Увлечение им началось с не единожды перечитанных прелестных сказок — о рыбаке и рыбке, о золотом петушке, о царе Салтане. Сказки захватили нас, повели за собой. От сказок перешли к другим, более серьезным вещам. В долгие зимние вечера, когда пурга за стенами бесится, в нашей избе так уютно от пышущей жаром печи, оттого, что в сборе вся семья, оттого, что звенит пушкинской строкой Юркин голос:
Была та смутная пора,Он читает громко, с выражением, только, пожалуй, как и все завзятые книгоеды, слишком торопится. Отец приставил руку к уху — после тифа у него обнаружилась глухота, покачивает головой в такт пушкинских стихов, а когда Юра останавливается перевести дыхание, просит:
— Не тараторь ты, ради бога. Ведь о Петре Великом читаешь, понимать надо.
Перебивать сына во время чтения он не решается.
Мама, кажется, рукоделием занялась, а посмотришь — рукоделие забыто, лежит на коленях, а сама вся превратилась в слух. Честно признаюсь, что поэзия Пушкина долго пугала меня, боялся и подступиться к ней. И если сейчас беру я в руки томики стихотворений великого поэта, беру с охотой и наслаждением — это с тех вечеров началось. А у Юры увлечение Пушкиным переросло в любовь к нему — и к творчеству поэта, и к личности его.
Думается мне сейчас, что это увлечение Пушкиным было вовсе не случайным. Юра по натуре своей был очень жизнелюбивым [177] человеком, и весь строй гениальной пушкинской поэзии был созвучен его характеру, его внутреннему «я».
Так же, как и Пушкина, вслух, по вечерам, читывали мы всей семьей басни Крылова, рассказы Горького.
Помню, что, начиная с этой осени, вместе с учебниками Юра постоянно носил в своей полевой сумке книги Лермонтова, Толстого, Некрасова, Гайдара. Именно тогда, кажется мне, начали складываться его читательские вкусы. И во всем этом, снова подчеркиваю здесь, сказывалось влияние Ольга Степановны Раевской. Юра был активным участником затеваемых ею читательских конференций, по ее рекомендации вел дневник прочитанных книг, заучивал наизусть великое множество стихотворений.
А ведь время-то какое было! Вот как вспоминает о Юре сама Ольга Степановна Раевская:
«Первого сентября 1947 года Юра пришел учиться в пятый класс. Классы маленькие, в деревянном доме. Заниматься зимой было очень холодно: замерзали чернила в бутылочках, которые дети носили с собой в школу. Иногда и сидеть приходилось в пальто...»
Далее — все это цитируется из письма Ольги Степановны — она пишет:
«...Язык Юры был чистым и выразительным. Он очень хорошо читал басни и стихотворения, например «Бородино», «Волк на псарне», «Советский простой человек». Писал грамотно, ошибок делал мало... Он любил декламировать стихи о смелых, героических поступках советских людей. Читал произведения о Юрии Смирнове, Александре Матросове, отрывок «Руки моей матери» из «Молодой гвардии» А. Фадеева...
Услышав по радио сообщение о том, что в космос поднялся Ю. Гагарин, я подумала: «Уж не мой ли это Юра?» И перед моими глазами встала стройная фигурка пионера с красным галстуком на груди. Я радовалась и восхищалась своим бывшим учеником, в воспитание и оформление характера которого внесла частицу и я, как преподавательница литературы и русского языка».
...Мне думается, что если я не рассказал бы здесь о пристрастии Юры к чтению, о том, как учился он понимать и любить литературу, портрет пятиклассника Юрия Гагарина получился бы неполным. Значит, неполным было бы и наше представление о Гагарине-космонавте. [178]