На пороге юности
Сватовство
С улыбкой вспоминаю я теперь, как нежданно-негаданно и нечаянно даже вмешался Юра в мою жизнь, да так вмешался, что круто изменилась она с того момента, по другому руслу потекла.
А дело было так.
В то утро я брился особенно тщательно и с особым старанием, стоя перед зеркалом, приглаживал волосы, и долго, так и этак, примерял галстук.
Юра сидел за столом, читал книгу, искоса — я заметил это — наблюдал за мной.
Кое-как управился я с неподатливым узлом на галстуке — редко приходилось мне его надевать, набросил на плечи пиджак.
— Ты куда, Валентин, вырядился так?
— Свататься иду.
Юра бросил книгу на стол, поднялся со скамьи. Глаза у него округлились.
— Врешь!
— С чего бы это мне врать?
— Возьми меня с собой. Возьми, не пожалеешь.
— Я пошутил, Юрка. Просто девушку одну навестить хочу.
Он и верил и не верил, и разочарование увидел я на его лице.
— Эх ты!.. В жизни не видал, как сватаются.
— Ладно, пойдем, — вроде бы неохотно согласился я. — Так и быть, Юрка, пойдем. Хоть проводишь меня.
По правде сказать, я рад был тому, что он увязывается со мной. Путь в Горлово недальний, но когда идешь на костылях... И потом, собрался-то я к девушке почти совсем незнакомой — неизвестно еще, как она примет, пустит ли на порог. Вдвоем все-таки смелее.
Юрка быстро натянул на себя свою парадную форму — черные брюки и белую рубаху, повязал пионерский галстук.
— Валь, а она... хорошая девушка?
— Очень.
— Пойдем. [179]
Было первое воскресенье мая, день был тихий и солнечный. Странная все-таки штука: все воспоминания о добром, хорошем непременно окрашены в солнечный свет — свойство, что ли, у памяти такое? Была долгая дорога в очень недалекую от Гжатска деревушку Горлово. Дорога с привалами — время от времени надо было отдохнуть, с ленивым, ни к чему не обязывающим разговором, с размышлениями о том, что вот минуем сейчас этот придорожный кустарник, поднимемся на пригорок, спустимся с него — и как раз начнутся крайние избы Горлова. В одной из этих изб и живет девушка, к которой — нет, не свататься мы идем: я и в самом деле пошутил, когда брат напрашивался со мной в дорогу, — а так... закрепить знакомство, что ли.
— Валь, а она кто? Как ее зовут?
— Она-то? Серьезный человек двадцати лет с очень русским именем Маша и с такой же русской фамилией — Иванова. Устраивает?
— Ага. Маша Иванова. Не забудешь.
Я очень мало знал ее, Машу Иванову. Увидел случайно на одной из вечеринок, куда вот так же, на костылях, ходил с дружками. Познакомился. Красивая девушка, правда, застенчивая чересчур. Потом ребята рассказали: родителей у Маши нет, живет с сестрой.
А мне Маша после первой нашей встречи и еще двух-трех мимолетных накрепко запала в душу: только о ней и думал. И на днях, пересилив себя, напросился в гости.
— Вот мы и пришли, Юра.
Маша, к большой моей радости, дома была одна. Заслышав наш стук в дверь, завидев нас на пороге, растерялась:
— Заходите, ребята, присаживайтесь, пожалуйста.
Я опустился на скамью. Юра потоптался и неловко пристроился рядом со мной. Маша стояла у окна, беспокойными пальцами теребила пуговицу на кофточке. Юра исподтишка толкнул меня локтем: говори, мол, что-нибудь, неудобно же. А у меня в горле пересохло, с чего затеять разговор — не догадаюсь. Минуты две, наверно, длилось молчание. За это время я успел рассмотреть все сучки на отскобленных добела половицах и подумать о том, что, наверно, довольно жалкое зрелище представляет из себя жених на костылях. Хватило же у меня нахальства в таком вот виде заявиться в гости, когда вон и в Гжатске, и в том же Горлове столько здоровых парней ходит. У такой невесты отбоя в женихах не будет. [180]
Юра снова толкнул меня локтем. Тут уж я понял, что дальше молчать просто-напросто неприлично — раскрыл рот.
— Это, — говорю, — братишка мой. Юрой зовут.
— Вот как! — отвечает Маша. — А я его знаю — он в нашей деревне иногда бывает. И вы между собой похожи, даже очень.
А сама в окно смотрит, нас и не видит.
И снова неловкое молчание.
Юрка наконец осознал, что от меня проку не будет. Я даже не поверил, когда услышал вдруг его голос:
— Маша, а если мы к вам свататься придем, вы нас не прогоните?
Эх, сквозь землю провалиться бы мне вместе с проклятыми костылями!.. Ну, погоди, братишка, задам же я тебе трепку! Дай только отсюда живым выбраться...
К счастью, Маша притворяться не умела. Отвернулась от окна, посмотрела на меня этак серьезно и выжидательно и сказала просто:
— Если вы не смеетесь... Нет, не прогоню.
И как-то всем сразу легко и весело стало.
Потом мы пили чай, и шел у нас какой-то несерьезный и возбужденный разговор, и, пожалуй, больше всего радовало меня не то, что Маша не возражает против сватов, а то, что они с Юрой явно понравились друг другу, быстро нашли общий язык и начали задирать меня, подшучивая над моей неуклюжестью.
В Гжатск мы возвращались, когда уже завечерело.
— Валь, а папа с мамой знают?
— А что они должны знать, Юрка?
— Про это вот... что жениться ты хочешь?
— Пока нет, не знают. А какое им дело, — расхрабрился я.
— Ну да...
Не договорив, он задумался, но я-то отлично понял, что его беспокоит: как расценит мое «своеволие» отец? Признаться, эта мысль не давала покоя и мне: характер у бати крутенек, и при желании не всегда потрафишь...
Но отступать теперь, пожалуй, поздно. Выбрав, как мне показалось, подходящий момент, — вечером дело было, после ужина, — я сообщил родителям удивившую их новость: мол, вот думаю собственной семьей обзавестись.
Отец — иного и ждать не следовало — разбушевался: [181]
— В зятья идешь? Из родного дома? Да еще старший сын... Что люди-то скажут?!
Но мама довольно быстро урезонила его: в доме и так повернуться негде — семья вон как выросла, а Валентину, мол, давно пора на собственные ноги становиться.
Вскоре в Горлово отправились настоящие сваты — мама и Дмитрий, муж Зои. А 9 мая, в День Победы, сыграли мы и свадьбу.
— Ну и девка у тебя, Валентин. Огонь! И как ты разыскал такую? — вслух выразил свое одобрение за свадебным столом отец.
Маша улыбнулась.
— Во всем вот этот сват в пионерском галстуке повинен, — кивнула она на Юру. — А то б долго сидеть Валентину в холостяках.
Вскоре после свадьбы переехал я в Горлово.
Осенью, сентябрь на исходе был, наведался к нам в гости отец. Настроение в тот день было у меня прескверное, и от бати это не укрылось.
— Ты чего, приезду моему не рад?
Я махнул рукой.
— Понимаешь, картошку надо выкопать, а некому... Самому трудно, Маша в положении. И нанять некого, а погода — сам видишь... Со дня на день дожди зарядят. А то и мороз ударит.
Отец пристально посмотрел на меня и внезапно рассмеялся:
— Дурной ты, Валентин, выдумываешь себе заботы. — Потом посерьезнел: — Зря ты от нас оторвался — трудно тебе одному придется. Я вот что надумал: как костыли бросишь — перевезем мы твою халупу. В Гжатск перевезем. Я и место присмотрел, где поставить ее... А о картошке не беспокойся — готовь тару. С утра братьев пришлю.
Они заявились не то что утром — на самой кромке рассвета.
— Давно бы сказал, — укорил меня Юра.
— Только ты нам, пожалуйста, не мешай, не командуй тут, — добавил Борис.
К вечеру с огородом управились.
...Поздней осенью — уже белые мухи сеялись с неба — перевезли мы наш маленький дом в Гжатск, поставили его [182] рядом с отцовским. И снова оказались все вместе, словно б и не разлучались никогда.
Снова уверенней почувствовал я себя в жизни.
Грустная история найденыша
1
Тем летом, ближе к осени, мы частенько ходили в лес. Грибное выдалось лето, урожайное — с пустыми руками мы не возвращались. Мама днями сушила и солила наши лесные «трофеи», варила вкусные грибные супы, уговаривала:
— Да хватит вам ноги-то бить, устала я от грибов этих.
Но слишком велик был азарт.
Как-то дождь прихватил нас в лесу. С корзинами, полными грибов, мы укрылись под кроной старого могучего дуба. Сперва под дубом было тепло и уютно, и весело было наблюдать, как со звоном падают вокруг озорные струйки воды, совсем не задевая нас. Но дождь баловался недолго — с черными лохматыми тучами приплыл всесокрушающий ливень; потоки воды, словно лезвия отточенных ножей, с грохотом пробили лиственный шатер и в мгновение ока вымочили нас до нитки. Мы сидели, прижимаясь спинами к шершавой коре ствола, жевали раскисший хлеб и с тревогой поглядывали на небо: тучи — предвестники близкой осени — накрыли его из края в край, не оставив и крошечного оконца. И хотя до ночи было еще ой как далеко — темнело стремительно.
— Как домой пойдем? Заблудимся теперь...
Борька очень боялся заблудиться в темном лесу.
— Расхныкался! — стал подшучивать над ним Юра. — А я вот хочу заблудиться. А что, здорово? Жили б в лесу, сами по себе, как индейцы. Дерево б нашли хлебное, охотиться б стали. Валь, давай взаправду заблудимся.
— Валь, чего он дразнится?
Вечная история. И минуты не могут они побыть вместе так, чтобы Юра не подразнил Бориса.
Вдруг Борька испуганно вскрикнул, вскочил на ноги, опрокинул корзину с грибами.
— Змея!
— Ужалила?
— Н-нет. [183]
Я чиркнул было спичкой, но спички безнадежно отсырели, не зажигались.
Юра бесстрашно протянул руку к тому месту, где только что сидел Борис, что-то пошарил там.
— Глядите-ка, заяц.
Это был не заяц — зайчонок. Должно быть, он отстал от матери или заблудился, а жестокий ливень загнал его под тот же самый дуб, где тщетно пытались укрыться и мы. Мокрый и слабый, он сжался в комок в Юриных руках. Я погладил его и услышал, как резко бьется под ладонью его сердце.
— Возьмем его домой, — предложил Борис. Пыхтя и отдуваясь, он ползал на коленях — собирал в корзину грибы.
— Конечно, возьмем.
Я попробовал отговорить ребят:
— Не будет он жить в избе, сдохнет.
Попробовал отговорить, но не тут-то было: братья двинули в ход самые веские, по их мнению, аргументы:
— Кролики живут, да еще как!
— Мы его кормить станем. Капустой и морковкой.
— И молоком поить.
— А тут его волк слопает.
Я не устоял, сдался. Ладно, тащите домой...
Ливень не стихал — видно, не удастся нам его пересидеть. А впрочем, и терять нам нечего, все одно насквозь мокрые. Так и пошли домой — в потоках воды, падающей сверху, в потоках воды, клокочущей на земле.
Зайчонка Юра нес за пазухой.
Дома ребята соорудили косому клетку из старого ящика, застлали ее зеленой травой, принесли морковь, капусту, стручки гороха. Кошку, которая проявила к зайчонку повышенный интерес, Юра так шуганул, что она и на следующий день не появлялась в избе.
— А как мы его назовем? — поинтересовался Борис.
Юра не задумывался:
— Так и назовем: Найденыш.
Он всех привел в умиление, этот крохотный длинноухий зверек. Отец обкуренным пальцем пощекотал его где-то за шеей и многозначительно изрек:
— Тоже живое существо...
Мама согрела в печке молоко и налила целое блюдце.
Юра и Борька наперебой совали Найденышу былинки посочней:
— Ешь, ну ешь, пожалуйста... [184]
Шерсть на зайчонке высохла — серая, с отливом, недлинная шерстка; он согрелся и приободрился, видать: когда на него не смотрели, когда в избе было тихо, пытался грызть капусту и морковку. Стоило ж кому-то из нас подойти к его жилищу — он тут же забивался в угол и смотрел оттуда испуганными глазами, в которых перебегали зеленые искорки.
К концу недели, однако, Найденыш совершенно перестал притрагиваться к зелени, шерсть на нем свалялась, и даже слабые искорки в его глазах погасли.
Тут по случайности как-то вечером заглянул к нам Павел Иванович. Юра сразу же потащил его к Найденышу: как-никак, специалист, ветфельдшер.
— Худо дело. Если и выживет — только в лесу. Как говорится, тоска по дому. Такое и с людьми бывает, — заключил дядя Паша.
Юра встрепенулся:
— Борис, одевайся. Сейчас мы его в лес отнесем.
— Ну да, не пойду я. Поздно уже.
— Тогда я один.
— Сиди дома. Ишь шустрый какой на ночь глядя... Успеется утром, — прикрикнул отец.
Спорить с отцом бесполезно. Юра притих.
Ночью, когда все улеглись, Юра, прихватив зайчонка, не одеваясь, выбрался из дома через окно, отвязал Тобика с цепи и, сопровождаемый им, ушел в лес.
Вернулся он под утро — мама как раз выгоняла корову в стадо. Отворила калитку — Юрка стоит: голый по пояс, босые ноги исхлестаны мокрой травой, продрог — зуб на зуб не попадает.
Мама погрозила ему пальцем. Он потупил голову, расстроенно сказал:
— Все равно умер. Я его на траву пустил, он сначала пополз, а потом уткнулся в землю, и ни с места. Я поглядел, а у него глаза закрыты и не дышит.
— Вот видишь, сынок. Не стоило и в лес ходить, ночь терять.
Юра упрямо качнул головой:
— Нет, стоило.
2
Тем летом как-то неожиданно для всех, вспышкой, взрывом, что ли, пробудилась в Юре необыкновенная любознательность, необыкновенный, повышенный интерес ко всему окружающему. [185]
Он и прежде не мог, бывало, успокоиться, пока не находил ответа на любой занимавший его вопрос, даже самый незначащий, самый пустячный.
Но теперь мир его увлечений и поисков, в отличие от прежних лет, обрел направление, систему.
Он ведет дневник наблюдений за природой. В общую тетрадь аккуратно записывает время восхода и захода солнца, характер облачности, силу ветра, делает зарисовки деревьев, примечает, когда завязываются плоды на яблонях и вишнях, когда появляются птенцы у скворцов, когда на колхозном поле прорастают всходы пшеницы.
Он надолго уходит в луга и возвращается оттуда с карманами, полными камней. Коллекция этих камней находится у него в продолговатом, специально сколоченном ящике. Ящик разделен на мелкие ячейки: каждому камешку — особое гнездышко и особая этикетка. «Полевой шпат», «Кварц», «Известняк», «Кремень» — аккуратной рукой выведено на них.
— Ты что, золото хочешь найти? — поддразниваю я его.
— Да нет, Валь, какое еще золото... Просто это очень интересно.
Он делает гербарии из трав и цветов, собранных по берегам Гжати, и однажды показывает нам свое богатство. И мы с удивлением узнаем, что из той самой травы, по которой ходим мы ежедневно, из пропыленной, неприметной травы можно выбрать едва ли не двести самых различных видов.
Все реже и реже выходит он за огороды — туда, где Борис и его неугомонные приятели целыми днями играют в войну. Эта любимая так недавно игра уже не доставляет Юре удовольствия.
Детство — еще на несколько лет вперед — остается привилегией Бориса. Два года разницы в возрасте братьев, разницы, не обозначенной прежде так отчетливо и резко, теперь стали очень заметны.