Глава 3.

Весна

Разговор на военную тему

Мама затеяла стирку. Подвинула к печке широкую скамью, на скамью водрузила цинковое корыто. Гора грязного белья — шуточное ли дело стирка, когда в семье шесть человек! — легла на пол. Огромный чугун с разведенным щелоком стоял рядом.

— Валентин, — попросила мама, — принеси-ка свеженькой воды.

Я подхватил ведра, выскочил на улицу. Юра увязался за мной.

Солнечный луч кольнул глаза. Я зажмурился на мгновение и услышал поблизости невнятный, приглушенный шум. Туп-туп-туп... — падала с крыши, давая о себе знать, мартовская капель.

Тихо, безветренно.

Наледь на шершавом срубе колодца потемнела, истончилась, и, едва я задел ее днищами ведер, как она мокрой пластинкой скользнула к ногам.

— Валь, смотри, трамплин какой маленький стал, — сказал Юра.

Наш заветный, подаривший нам столько радостей и огорчений [22] трамплин тоже потемнел, осел, уменьшился в объеме, и трудно было поверить, глядя на него сейчас, что всего лишь несколько дней назад только смельчаки из ребят постарше не страшились прыгать с него, да такие вот отчаянные малыши, как наш Юрка и Володька Орловский, по безрассудству своему ломали на нем лыжи.

А над трамплином, на самой макушке откоса, там, где солнце пригревало с особой силой, уже чернела первая проталина.

— Весна идет, Юрка. Скоро почки застреляют.

— Знаешь, Валь, как охота босиком по траве побегать!

— Теперь недолго ждать. Скоро в лапту играть будем.

— А за щавелем пойдем?

— А то нет!

По дороге, со стороны Гжатска, чалый жеребец ходко тащил легкие санки. Вот они поравнялись с нами, дядя Павел натянул вожжи, Чалый примедлил бег, замотал головой, всхрапывая, кося в нашу сторону налитым кровью глазом.

— Тпрру, окаянный! Привет, племяннички! Отец дома?

— В сарае. Инструмент к работе готовит.

— Держи-ка, сынок.

Из кармана полупальто дядя Павел достал пакет с леденцами, подал Юре.

— А ты, Валентин, привяжи-ка этого бешеного покрепче. С норовом, чертушка, — ласково ругнул дядя Павел жеребца и прошел в сарай.

Павел Иванович Гагарин, или дядя Павел, родной брат нашего отца, служил ветеринарным фельдшером. Надо сказать, что избы наши в Клушине стояли неподалеку. Ласковой души человек был Павел Иванович: добряк, мечтатель, влюбленный в астрономию, географию и поэзию. Любил ли он с такой же силой ветеринарию — этого я не знаю, но специалистом в районе дядя Павел числился отменным. К нам, племянникам, да и вообще к детворе, относился он с какой-то особо трогательной нежностью.

Был у Павла Ивановича и еще один врожденный дар: он умел неподражаемо красиво, с истинной артистичностью рассказывать всякие забавные или таинственные, жутковатые истории. Вот это-то его качество, пожалуй, больше всего и заставляло нас, ребятишек, тянуться к нему.

Юра конечно же, оставив меня управляться с жеребцом, удрал в сарай вслед за Павлом Ивановичем. Я и сам был не прочь бежать — уж наверняка привез дядька из города какие-либо [23] интересные новости и рассказывает их теперь отцу... Но норовистый Чалый никак не желал привязываться. Скаля ядреные зубы, он все тянулся куснуть меня, и мне пришлось немало повозиться, прежде чем я изловчился крепко-накрепко припутать вожжи к оградному столбику. Потом я оттащил домой ведра с водой, еще дважды слетал к колодцу, вынес и слил за двором грязную воду. У-уф! Теперь, кажется, можно и в сарай пробежать... Но дядя Павел уже шел мне навстречу.

— Бывай, племянник. В Пречистое еду — туда, понимаешь ли, чесотку каким-то ветром занесло. Маются коняги, спасать надо. Хочешь со мной поехать?

Еще бы не хотеть! Но ведь вот беда: и уроки, как назло, не сделаны, и матери помочь надо. А Пречистое — село дальнее, тут единым духом не обернешься.

— Ладно, в другой раз будь наготове, — утешил меня дядька.

Досадуя на неудачу, я взял лопату, принялся скалывать лед со ступенек крыльца. Подошел Юра.

— Валь, — спросил он, — кто это такой — агент?

— Агент? Квитанции по домам разносит, страховки, — объяснил я в меру своих знаний.

— Дядя Павел говорил, что какого-то агента милиция поймала. В Смоленске. Германского какого-то. А зачем он прятался?

Я насторожился: это было что-то новое — незнакомое и непривычное.

— А что еще он сказал?

— Что война скоро будет. Люди так говорят.

— Ну да? — усомнился я. — Брехня все это.

— И папа ему сказал, что брехня.

— А дядя Павел?

— А дядя Павел... не разобрал я, сказал что-то. Какие-то чудные слова он сказал — не запомнил я.

Разумеется, и до нашего села, затерянного в глухих смоленских лесах, до села, где в те — сороковые — годы еще не было электричества и репродукторы, похожие на черные тарелки, висели на стенах всего лишь нескольких изб, а плохонький ламповый приемник стоял только в сельсовете, доходили отголоски событий, которыми жила планета. Мы, школьники, писали сочинения о мужестве бойцов республиканской Испании и переживали горечь ее поражения. Мы знали, кто помог палачу Франко задушить молодую революцию [24] и искренне — из-за сочувствия к обездоленным испанским детям, которых видели в кадрах кинохроники, из-за обиды, что не устояли республиканцы — ненавидели самое слово «фашизм». Нам было известно, что гитлеровские фашисты захватили Польшу и Чехословакию, присоединили к своему рейху Австрию, бомбят и обстреливают города Англии... Но все это было так далеко от нас и воспринималось умозрительно. К тому же у нас, знали мы, есть Красная Армия, которой нет в других странах. Белофинны совсем недавно обломали о нее зубы...

— Знаешь, Юрка, — сказал я, все еще обивая лед с приступок крыльца, — если фашисты сунутся к нам, Красная Армия надает им по шее.

— А война какая бывает? Страшная?

— Как какая?.. Ну, стреляют друг в друга. Солдаты. Из пушек стреляют, из винтовок...

— И с шашкой, как Чапаев, скачут? — спросил он.

— И с шашкой, как Чапаев, — подтвердил я.

— Здорово! Вот бы мне с шашкой!

На этом общий наш интерес к военной теме исчерпался. Юра тоже сходил за лопатой, взялся помогать мне. Черенок у лопаты был длинный, вдвое длиннее его роста, и это доставило братишке немало хлопот: лед не поддавался, лопата соскальзывала с приступок. Он ударил себе по носку валенка.

Я сказал Юре:

— Ты бы лучше не путался под ногами, не мешал мне.

Юра поднял на меня глаза — они светились обидой. Молча прислонил лопату к стене, поднялся на крыльцо и скрылся за дверью. А солнце припекало все сильнее, плавились и превращались в грязные лужицы обитые нами льдинки, оседал, подтачиваясь, трамплин на взгорье, и с улицы вовсе не хотелось уходить...

Привязанность

На рассвете с силой забарабанили в раму. Я подскочил к окну, всмотрелся. Чье-то лицо прилипло к стеклу с той стороны: в молочном сумраке вешнего рассвета были едва различимы сплюснутый нос и округлые глаза.

— Чего надо?

— Анну Тимофеевну покричи. Пусть на ферму бегит скореичка, — ответили голосом сторожихи со свинофермы, и нос и глаза исчезли, растворились в белесом тумане. [25]

Мама — она всегда была легка на подъем — уже набрасывала на себя платье.

— Видать, Белуга поросится. Приспел ее час, — бросила она на ходу и скрылась за дверью.

Белугой звали знаменитую на весь район, необычайно породистую свиноматку-рекордистку: не помню уж, сколько поросят приносила она, но знаю, что очень много. За такую доблесть ее, кажется, даже на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке показывать собирались.

Разумеется, и отношение к Белуге было из ряда вон: над ней тряслись, ее оберегали и холили. В свинарнике ей отгородили просторную клеть. Рацион ее усиленного питания, согласованный с ветврачом, проверял по утрам лично председатель колхоза. О здоровье рекордистки, говорили, нередко справлялся по телефону сам секретарь райкома.

В общем, замечательная по всем статьям была свинья. И колхоз хорошие получал деньги, распродавая ее потомство. Одно плохо: опоросы давались ей очень трудно. Маму в таких случаях неизменно звали на ферму — со дня организации колхоза работала она в животноводстве, была и дояркой, и телятницей, и заведующей молочнотоварной фермой. В общем, опыт имела не маленький, умения обращаться с животными не занимать стать. «Ты хоть рядом с нами постоишь, Тимофеевна, а у нас все на душе спокойнее», — говаривали ей в затруднительных случаях молодые работницы фермы.

Домой в этот день мама вернулась поздно: мы уже из школы пришли, сидели за столом — готовили уроки на завтра.

— Слава богу, все обошлось, — сказала она. — А вымучились через край.

Юра вцепился в подол ее юбки:

— Мама, покажи мне поросяток. Какие они?

— Красивые. Белые все и носы пятачками.

— Покажешь?

— Ну что ж, пойдем завтра.

И на следующий день Юра сходил.

После этого посещения фермы Юру дома днем мы перестали видеть: с утра до вечера пропадал он возле поросят, даже про обед забывал. Отец однажды полюбопытствовал:

— Что он хоть делает-то там? Мешает небось, под ногами путается? [26]

— Все делает, не хуже меня справляется, — вступилась за Юру мама.

А делал Юра вот что: поросят, пока они не подросли, держали в большой корзине. Юра, с разрешения и под присмотром мамы, в часы кормежки извлекал их из корзины и по одному носил и подкладывал Белуге под бок. Питай, мол.

Росли поросята неодинаково: те побыстрей, эти помедленней. Понемногу начали подкармливать их коровьим молоком. И однажды мама со смехом поведала нам такую историю:

— Отозвали меня по делу, а как раз время поросят кормить. Оставляю Юрку за себя. Наказываю строго: проследи, мол, чтоб все сыты были. Возвращаюсь — батюшки светы! Часть поросят у кормушки, молоко сосут, а некоторые в клетку загнаны, и дверка палкой подперта. Пригляделась — в клетке-то все те, что посильней, покрепче. Визжат, орут, пятачками в решетки тычутся. Понятно, голодные... «Юрка, негодник ты этакий, — говорю, — что ты наделал? За что ты их так-то?» — «А они, мам, — отвечает, — жадные очень: слабеньких отгоняют, сами все сожрать норовят». — «Так ведь им, Юра, всем есть нужно, и слабым и сильным, а то расти не будут», — толкую парню. Еле уговорила. «Ладно, — пообещал мне, — накормлю и этих жадных, только после. Когда слабенькие поедят. Пусть по правде будет».

Привязанность к животным Юра пронес через всю жизнь. Вот и сейчас у родителей живет забавный пес Тобик, очень похожий на знаменитых Белку и Стрелку, тех самых, которые когда-то поднялись в космос. Юра вырастил этого Тобика из слабенького, худого заморыша и в одну из поездок привез в Гжатск — тогда еще Гжатск.

Змей и планер

1

Зима устала, выбилась из сил. Колючие мартовские ветры съели последний снег, ручьи отжурчали по овражкам. За околицей на влажной луговине, желтой от прошлогодней травы, проклюнулся и развернул светлые лепестки подснежник. Откос, по которому пролегали отчаянные трассы лыжников, вновь стал пологим и длинным, мягкой зеленью заволокло его склон.

А тут и апрель подошел. [27]

Дни установились солнечные, и долгими они были, апрельские дни, особенно воскресные. Оно и понятно: в школу идти не надо, работу по дому, хотя и хватало ее, мы с Зоей делали быстро. А после чем заняться? Вот и бродить неприкаянно из угла в угол, и не знаешь, куда себя приткнуть.

В такое вот воскресенье Зоя взяла Бориску за руку:

— Мы в лес. Кто с нами?

— Сыро там, — ответил я.

— Как хотите. Жалеть потом будете.

Они ушли, мы остались вдвоем.

— Что же нам-то делать, Юра?

Брат сидел за столом, листал старые пионерские журналы: разглядывал рисунки и фотографии, довольно бойко читал подписи под ними. Как-то незаметно для нас научился он читать: прислушивался к нам с Зоей, когда мы готовили уроки, и вдруг обнаружилось, что он знает уже весь алфавит.

— Валя, смотри, какой большущий змей, — подал мне Юра подшивку.

На последней странице обложки была фотография: мальчик в белой панаме, напрягая руку, удерживает на бечевке воздушного змея — огромный парус из бумаги и деревянных планок, взлетевший под самые облака. И телеграфный столб, и двухэтажный жилой домик на втором плане, и сам мальчик, окруженный товарищами, — все это казалось мелким и незначительным по сравнению с гигантским змеем. Тут же, под фотографией, и чертеж был приложен, и напечатаны практические советы, как его, диковинного змея этого, соорудить.

— Давай сделаем, а? — загорелся Юра.

Клей под руками, деревянных планок в сарае сколько угодно — почему и не попробовать? Вот с бумагой затруднение вышло — не было у нас таких плотных, таких больших листов бумаги, какие рекомендовались в журнале. Придумали:

— Тащи, Юрка, старые газеты.

Лист к листу, в несколько слоев, и вот уже основа готова. Несколько легких планок по сторонам бумажной выкройки, другие — крест-накрест, с угла на угол положили. В маминой шкатулке нашли подходящей длины и крепости тесьму. Шкатулка эта, кстати сказать, была запретным и заманчивым для Юры с Борисом царством удивительных сокровищ: клубков разноцветных ниток, сережек, дешевых рассыпанных бус, полустертых латунных колечек... [28]

— Запускать будем с откоса.

Бережно, за углы, вынесли мы наше творение из дома, торжественные и гордые, поднялись по склону. По дороге к нам присоединились Володя Орловский и Ваня Зернов, тоже сверстник и товарищ Юры. А потом и еще ребятишки набежали.

Ветер дул порывами, время от времени. Я предупредил брата:

— Юрка, ты придерживай змея, а когда крикну, подбрось его вверх и отпусти.

Разбежался вниз по склону:

— Давай!..

Змей взвился в воздух. Ребята загалдели восторженно, заохали.

Стая белых голубей летела высоко над нами. Ветер нес нашего змея, — нам теперь он виделся маленьким, несерьезным, — прямо на стаю. Не знаю, за какое чудище приняли голуби самодельную игрушку, но вся стая вдруг затанцевала, затолклась на одном месте, а потом развернулась и обратилась в беспорядочное бегство.

Когда от нашего змея остались лишь клочки драной бумаги, ребята окружили меня, загалдели наперебой:

— Пойдем новый мастерить.

— Пойдем, Валентин, мы все тебе помогать будем.

— Ладно, пойдемте, коли понравилось...

Зоя с Бориской уже вернулись из лесу. На подоконнике в стеклянной банке стоял букет голубых подснежников, и в избе от них было как-то уютнее, светлее.

Бориска сообщил:

— Там снег под деревьями.

— А все равно хорошо, — сказала Зоя. — Жаль, что вы не пошли.

Юра улыбнулся хитро:

— А нам и не жаль вовсе. Правда, Валь? — И затеребил меня: — Ребята ждут в сарае.

На этот раз справились мы с работой куда быстрее: опыт уже имелся, и помощников прибавилось.

Второго змея ребята запускали без меня.

А потом пошло! Что ни день, заявляются всей ватагой: Юра, Володя, Ваня Зернов. Клей им змея, да и только! Клеил до тех пор, пока не научились мальчишки сами мастерить эти несложные игрушки. А тут еще отец браниться начал: не успевал прочитать свежую газету, как она шла в дело. [29]

2

После уроков в школе нас, пионеров и комсомольцев, собрали в пионерской комнате: разговор шел о том, как лучше, торжественней отметить первомайский праздник. Решили: подготовим хоровую декламацию, физкультурные номера, распределили, кому и с чем выступать.

Пока решали, как всегда в таких случаях, велись жаркие споры. А я все посматривал в угол. Там на шкафу, запыленная и поломанная — вывихнуто крыло, корпус в сплошных дырах, — стояла модель планера.

Когда собрание закончилось, я подошел к вожатому:

— Можно мне эту штуку взять?

— Планер-то?! Возьми. Давно собираюсь его выбросить, стоит, место занимает.

Модель была в размахе крыльев, наверное, метр с лишком, но исковерканная до безобразия. Починить ее я и не надеялся — выпросил так, интереса ради.

Дома Юра, увидев модель, ахнул:

— Вот это самолетик! Как взаправдашний!

— Это не самолетик, а планер. Летает так же, как и змей, по ветру.

— Все равно с крыльями, значит, самолет.

Отец, которого не очень-то занимали наши игры и увлечения, тоже заинтересовался планером. Модель на полу стояла: беспомощно висело крыло, дыры в корпусе затянуты паутиной, и даже бойкий паучок выполз из какого-то отверстия в хвосте. Безрадостная, унылая картина. Отец обошел вокруг планера, потрогал искалеченное крыло, покачал головой:

— Такую штуку загубили, стервецы.

Что-то прикинул, задумавшись, и неожиданно для нас объявил:

— Чинить будем, починить можно. Крыло заново сделаем, обтянем все, — щелкнул он пальцами по корпусу, — папиросной бумагой. Потуже. Легко и прочно. — Он натянул на голову фуражку. — Ты, Валентин, ступай во двор, строгай рейки для крыла. Да сосну возьми, выбирай какую посуше — легкое дерево. И не торопись, работа спешки не любит... А я в магазин наведаюсь, куплю бумагу папиросную.

Это было в батином характере. Сызмальства и плотник, и шорник, и печник, и на все руки мастер, не одним десятком домов осчастлививший землю, он уважительно относился к [30] любому предмету, сработанному человеческими руками. Этому уважению и нас учил.

До магазина путь не близок: раньше чем за час, отцу не обернуться. Я неспешно принялся строгать рейки. Юра вертелся рядом: то стамеску подсунет, то уж — совсем ни к чему — клещи принесет, положит на верстак.

— Ну скорей же, скорей, — волновался он. — Возишься как не знаю кто. Так мы и до ночи не успеем.

— Ишь прыткий. Слыхал, что отец сказал: не надо спешить.

Ссылка на авторитет отца малость утихомирила его, однако ненадолго. Снова запел под руку:

— Не умеешь, так не берись.

Хотел было прогнать его, но отец из магазина вернулся неожиданно быстро. Сообща доделали мы и поставили на место крыло, обтянули модель бумагой.

— Давай звезды на крыльях нарисуем, — предложил Юра. Я легкомысленно клюнул на дешевую приманку:

— И фамилию напишем. Крупными буквами: ГАГАРИН, и...

Договорить я не успел, отец круто осадил меня:

— Не сметь! Вдруг не полетит — на посмешище выставить себя хочешь? И кто ты такой: Га-га-рин? — ехидно, по слогам, произнес он. — Тоже мне Петр Великий...

Посрамленный, я притих.

Из всех исторических деятелей прошлого России больше других занимала воображение отца фигура Петра Первого. Все книги о нем, какие обнаружились в нашей сельской библиотеке, отец перечитал по вечерам. А читал он медленно, стараясь в каждое слово вникнуть наверняка, не раз и не два возвращаясь к трудным, малопонятным или особенно интересным для него местам, и эта «работа» — а во имя ее была пожертвована не одна зима, — для отца была своеобразным подвигом.

В той же степени, в какой прельщала отца фигура Петра Великого, в той же степени была противна ему императрица Екатерина. «Катька-немка» — презрительно именовал он ее и, знаю, в кругу товарищей не стеснялся рассказать о ней скабрезный анекдот...

— Пойдемте так, ничего не надо рисовать, — тянул нас Юра. — Вон темнеет ведь.

Темнеть должно было не скоро, но нетерпение испытать планер в полете подмывало и меня. [31]

Вышли на луг, за околицу. Отец не провожал нас — наблюдал от двора, блюл достоинство: хоть и серьезная штуковина этот планер, а все ребячья затея.

И снова, как и в первый раз, когда испытывали змея; окружила нас толпа мальчишек и девчонок: в селе жизнь что на ладони — насквозь из окон видна.

Первая попытка запустить модель окончилась неудачей: на высоте десяти — двенадцати метров планер завалился на крыло и упал на землю.

«Опять ремонтировать, пропади он пропадом!» — обреченно подумал я, но, вопреки ожиданиям, никаких поломок не обнаружилось.

Сорвалось и во второй, и в третий, и в четвертый раз. Ребята захихикали:

— Трактор, а не планер.

— Трактор хоть гудит и землю пашет.

— От этого в печке польза будет.

Мне стало стыдно. Мельком взглянул на Юру: щеки у него покраснели, глаза лихорадочно горят, а губы плотно сжаты. Переживает, и, наверно, больше меня.

— А ну его, ребята, — махнул я рукой. — В печку так в печку. И то дело. Пойдемте по домам. Что-то в нем, видать, не так рассчитано.

Юра стал передо мной, загораживая дорогу:

— Все так, все так, я знаю. Еще разик попробуй, Валь, один разочек.

А, была не была! Я снова поднял модель, и... на этот раз нам сказочно повезло: планер круто набрал высоту, лег в горизонтальное положение и, покачивая серыми, обтянутыми папиросной бумагой крыльями, поплыл, поплыл, голубчик! Прямо к ферме поплыл, к тому самому помещению, где обитала некоронованная царица клушинского свиного поголовья рекордистка Белуга, куда Юра бегал кормить поросят.

Ребята бросились вдогон, а я пошел домой Отец стоял у двора, опираясь на трость, и встретил меня насмешливым взглядом.

— А все-таки он полетел! — не скрывая торжества, воскликнул я, наверно, с теми же интонациями в голосе, с какими некогда великий астроном-ученый воскликнул: «А все-таки она вертится!»

Планер посрамил воздушного змея, отодвинул его на второй [32] план. До тех пор, пока не осталась от планера горка жалких планок и изорванной бумаги, ребята не хотели признавать никаких других занятий.

* * *

Через много лет после этого, уже после полета в космос, Юра навестил меня в Рязани. Сидели за столом, говорили о разном. Меня больше занимало все связанное с его полетом, а он вспоминал наше Клушино, наше детство.

— Ты не забыл планер? — вдруг спросил он с улыбкой.

— Конечно. Это же перед самой войной было.

— А я его часто вспоминаю... И стихи тоже запомнились, те самые... — Чуть прищурив глаза, Юрий с удовольствием прочел:

Потом разговор перебросился на другое, о планере речи больше не было. А мне вот думается сейчас: не в те ли дни детского увлечения воздушными змеями и планером родилась в его душе неистовая страсть к небу?