Поход на Ижевск

В ночь на 15 августа 1918 года с потушенными огнями, бесшумно подошли мы к пристани Гольяны.

Командир отряда Антонов в черкеске и папахе (иные офицеры старой армии любили шиковать в форме горцев), сопровождаемый ординарцем, встретил нас на пристани и тут же пригласил командный состав батальона к себе в штаб, помещавшийся невдалеке в крестьянской избе.

Ординарец засветил лампу «молнию», тщательно завесил окна, вышел.

На полу, на разостланной свежей соломе, укрывшись шинелями, спали двое военных.

— Начальник штаба и мой помощник, — на ходу бросил Антонов, заметив наш взгляд. — Отдыхаем по очереди.

Попросил нас к столу, развернул карту и, прежде чем приступить к делу, выразил крайнее недовольство командармом, который, провожая его в Гольяны, обещал тут же вслед направить подкрепление и... обманул.

— Каждый день, иногда по нескольку раз, доношу ему о моем отчаянном положении, прошу поддержки, а он и ухом не ведет, — говорил Антонов с возмущением. — Вот и воюй с таким командармом, верь ему на слово!.. Держусь до сих пор только потому, что ижевцы по непонятным мне причинам не решаются нас атаковать, хотя сил у них для этого более чем достаточно.

Чтобы не усугублять и без того мрачного настроения Антонова, мы не стали распространяться о том, в каком положении находится сам командарм и какими силами располагает.

Затем Антонов обрисовал нам обстановку на фронте. Весь его отряд находился на окраине Гольян в наспех отрытых окопах неполного профиля. Противник обложил его полукольцом, упираясь флангами в Каму выше и ниже пристани. Целыми днями шла. перестрелка, то усиливаясь, то затихая, а по ночам, словно по молчаливому согласию, обе стороны друг друга не тревожили, отдыхали.

И действительно, несмотря на непосредственную близость фронта, в селе стояла ничем не нарушаемая тишина. [143]

— С какими силами прибыли? — обратился Антонов к командиру батальона.

— Семьсот штыков в батальоне, плюс полсотни дружинников, плюс горшая батарея в четыре орудия, — ответил Митюшкин-младший с заметной гордостью.

— И... все? — спросил Антонов.

— Все, — ответил Митюшкин.

— Мало, слишком мало для наступления, — разочарованно отозвался Антонов. — Противник и теперь будет иметь по крайней мере тройное превосходство. Если даже удастся отбросить его от Гольян, для дальнейшего наступления, особенно для атаки ижевских укреплений, сил у нас далеко не достаточно.

Я счел нужным заверить его, что командарм обещал принять все меры, чтобы Чеверев со своим отрядом участвовал в общем штурме Ижевска.

После краткого обмена мнениями — для обстоятельных рассуждений не оставалось времени — приняли решение: на правом фланге отряда завершить смену людей Антонова мензелинцами, подтянуть к переднему краю горную батарею и чуть свет открыть внезапный огонь из всех винтовок, пулеметов, орудий, по второму сигналу прекратить огонь, с криком «ура» кинуться в атаку одновременно.

Так мы и поступили: обстреляли белогвардейцев из всех видов своего оружия, затем кинулись на врага.

Эффект получился потрясающий. Окопы ижевцев и большое расстояние за ними мы прошли, не встречая сопротивления, как будто и противника-то перед нами вовсе нет. Но каково же было наше смущение, когда на рассвете мы увидели толпы бегущих в панике беляков. Ими было усеяно все видимое впереди пространство вплоть до закрывающих горизонт холмов.

Со своей ротой я наступал на правом фланге и мог наблюдать все отступающие цепи врага. Антонов не только не преувеличивал, но, казалось, даже недооценивал их.

Среди бегущих, размахивая оружием, метались отдельные фигуры; это, очевидно, командиры пытались остановить солдат и заставить их занять оборону. Кое-где это им удавалось, и небольшие группы то тут, то там залегали и открывали ружейный и пулеметный огонь, [144] наносили нам потери, но очень скоро вскакивали и снова бежали.

Так мы безостановочно преследовали противника километров восемнадцать-двадцать и за селом Завьялово остановились, решили передохнуть.

Меня поразило известие, что все мужское население Завьялова ушло с белыми. Воспользовавшись остановкой, я отправился туда в надежде встретиться с учителем, выяснить причины столь непонятного явления.

В школе застал немолодую, насмерть перепуганную учительницу, долго не решавшуюся открыть мне двери. Однако, когда она узнала, что я тоже учитель, успокоилась, любезно пригласила в комнату.

В квартире, просторной и светлой, большой порядок, чисто, уютно. На стенах в рамках портреты Гоголя, Толстого, Чехова, над письменным столом — портрет великого русского педагога Ушинского.

Мы с Анной Павловной — так звали учительницу — разговорились о школьных делах и скоро перешли на дружеский, задушевный тон, как это часто случается с людьми одной профессии.

Хозяйка жаловалась на трудности с учебниками, тетрадями, наглядными пособиями.

— Да и кому теперь до школы, когда кругом творится такое, — сокрушенно заметила она.

От Анны Павловны я узнал, что жители Завьялова, вотяки, — народ трудолюбивый, трезвый, живут зажиточно, хотя и ходят в лаптях. Почти в каждой семье кто-нибудь работает на заводе в Ижевске.

— Видели, наверное, на полях скирды не только нынешнего урожая, но и урожаев двух, трех и даже пяти лет, — говорила собеседница, угощая меня чаем с медом и пышками. — И это после только что пережитой войны. А дома, постройки каждого — заметили?

Действительно, меня приятно поражали скирды на полях, а в самом селе добротные постройки, крытые тесом: немало было пятистенных изб, попадались и двухэтажные под железом.

— Предел мечтаний — быть сытым, иметь хорошие постройки и запасы на много лет вперед, — продолжала хозяйка. [145]

— А как они относятся к Советской власти?

— Боготворят Ленина за прекращение войны с германцами, за ликвидацию помещиков, но боятся большевиков — коммунистов, которые, как постоянно внушают им некоторые, хотят равнять всех под одну гребенку — и бездельников, и тех, кто трудится не покладая рук, и ради этого творят страшные бесчинства.

— А как вы сами думаете?

Собеседница помолчала, что-то обдумывая, подняла осуждающий взгляд на меня, ответила довольно сурово:

— Я мужиков наших понимаю. Такие ужасы про вас рассказывают. Но самое страшное то, что все ведь подтверждается.

— Например?

— Например, убийство Тяжельникова — его здесь многие знали, — убийство его зятя, безобидного сельского учителя, убийство юшадинокого священника; а когда вспоминаешь Елабугу, мороз пробегает по коже.

Все это она выговорила скоропалительно, полная гнева и возмущения, глядя на меня открыто враждебно.

Я рассказал ей подробно, при каких обстоятельствах и кем были совершены убийства, кто затеял кровавый террор в Елабуге, как и кем были пресечены эти злодеяния.

Она выслушала очень внимательно. Помолчала, видимо что-то припоминая, проговорила с негодованием:

— Вот видите, на какие мошеннические проделки решаются эсеры. Желая очернить противника, подтасовывают, извращают факты, свои кровавые дела, не смущаясь, приписывают другим. Какая нечистоплотность! Ни стыда, ни совести! Как тут разобраться простому человеку. Сама я встречалась когда-то в Ижевске с большевиками и крепко им сочувствовала...

— К белым все ваши ушли добровольно?

— Добровольно — мало, даже очень мало. Многих увели по мобилизации, большинство попряталось по лесам. Правду говоря, в душе ненавидят белых, но боятся и красных. У нас в округе очень много эсеров, они, опытные агитаторы, запугали всех рассказами о зверствах коммунистов.

К окну подъехал мой ординарец, прижался лицом к стеклу, крикнул: [146]

— Товарищ командир, вас вызывают на совет.

— Куда?

— Тут, у выезда на Ижевск.

С Анной Павловной мы попрощались тепло, как старые знакомые.

Вечерело, когда я подъехал к околице. У крайней избы, стоя рядышком, поджидали меня оба Митюшкиных. Здороваясь со мной, Митюшкин-старший почему-то улыбался особенно приветливо и ласково. Меня это смутило и заинтересовало. Как оказалось, ему кто-то сообщил, что недалеко от Гольян среди убитых опознали меня. Он в страшном волнении прискакал к Митюшкину-младшему узнать, правда ли это. Когда тот заверил его, что я жив-здоров, он обрадовался словно дитя.

В просторной избе с широкими полатями собрались все — командиры рот обоих отрядов и Антонов. Сидя вокруг стола с разложенной картой, оживленно обсуждали эпизоды сегодняшнего наступления. Только теперь я имел возможность присмотреться к Антонову. Лет тридцати — тридцати пяти, плотный, с мужественным лицом, уверенными движениями, он производил впечатление человека действия, которого никакие трудности смутить не могут.

Заканчивая беседу, Антонов высказал мысль, что успех в бою зависит не столько от непогрешимости принятого командиром решения, сколько от упорства войск.

Антонов встал, пригласил нас с Митюшкиным присесть поближе, принялся знакомить с положением на фронте.

— Видели сами, — начал он, — насколько противник превосходит нас числом. Он теперь занял выгодные позиции, окапывается. Очевидно, решил задержать нас. Но это ему не удастся. Слишком велики наши преимущества: у него нет артиллерии — у нас целая батарея; солдаты его дерутся неохотно — наши бойцы рвутся в бой; его солдаты деморализованы отступлением — наши воодушевлены успехом. Завтра на заре мы повторим наш сегодняшний прием, без особого труда сбросим врага с выгодных позиций и будем гнать до самого Ижевска. Но что будет со штурмом ижевских укреплений — а они есть, и довольно солидные, — сказать трудно. Все будет зависеть от того, подойдет ли вовремя Чеверев. Мы [147] должны быть готовы к худшему. Если Чеверев по каким-либо причинам не придет на поддержку и наша атака у Ижевска захлебнется, противник постарается окружить нас и уничтожить. Для этого у него будет удобный момент и более чем достаточно сил. Этого допустить мы не можем. Силы надо сохранить.

И он предложил Митюшкину-младшему выделить роту с одним орудием, которая должна будет обеспечивать тыл при наступлении и, если потребуется, прикрывать отход обоих отрядов к Каме и посадку их на баржи.

Начало уже темнеть, когда командиры, получив каждый задачу на атаку и на дальнейшее наступление, разъехались по своим ротам.

Наутро, едва забрезжила заря, мы открыли по позициям противника ураганный огонь, а потом перешла в дружную атаку. Против ожидания, ижевцы встретили нас ружейным и пулеметным огнем. Пришлось залечь перед окопами. Противник проявил на этот раз упорство, что вызывало ярость наших бойцов. Встречая дружный огонь, они откатывались назад, залегали, но тут же вскакивали и с криками «ура» вновь и вновь кидались врукопашную. С каждой минутой росло число убитых и раненых. Так продолжалось довольно долго. Но вот кое-где отдельным группам удалось ворваться в расположение ижевцев и открыть огонь по образовавшимся флангам. На отдельных участках неприятель не выдержал, стал покидать окопы. За солдатами, угрожая оружием, гнались офицеры. Вдруг с холма, далеко впереди, против правого фланга 3-й роты, застрекотал по тылам обороняющихся пулемет, затрещали ружейные выстрелы. Это Афанасьев, во главе взвода прикрывавший наш открытый фланг, решил проявить инициативу: видя, что перед ним нет противника, скрытно добрался до холмика и начал действовать. Скоро перед мензелинцами, а затем и перед отрядом Антонова ижевцы обратились в поспешное бегство. Чем больше отрывались они от нас, тем энергичнее подгоняла их шрапнелью наша батарея.

Я уже собрался было свернуть два своих взвода в походную колонну, как подскакал Митюшкин-младший и, не слезая с седла, приказал мне с ротой и одним орудием [148] принять на себя обеспечение флангов и тыла при наступлении и прикрывать батальон, если придется отходить и грузиться на баржи.

— Как это выполнить, не мне, вас учить, — добавил он, пытаясь сдержать заплясавшего на месте коня. — Вы офицер, разберетесь лучше меня.

С этими словами он стегнул лошадь и поскакал к дороге, по которой должен был следовать Антонов.

Мы с Афанасьевым выбрали для наблюдательного пункта высоту с почерневшим от времени скирдом на вершине, откуда открывался вид чуть не до самого Ижевска. Правее в том же направлении тянулась слегка всхолмленная равнина, слева, в версте от нас, виднелись два лесных массива, соединенные небольшим перелеском.

На вершины холмов вперед и вправо я выставил наблюдателей, влево, в лесные массивы, направил разведку во главе с Минеем. У подножия высоты, оседлав дорогу, рота заняла оборону. Командиру орудия, совсем еще юному артиллеристу из офицеров, приказал занять позицию рядом с наблюдательным пунктом и быть готовым вести огонь по любым подступам со стороны противника.

Начинался ясный, солнечный день. Редкие и тонкие облака не то плыли, не то таяли, не давая тени. Прозрачный, по-утреннему прохладный воздух был неподвижен. Видимость прекрасная. Когда мы с Афанасьевым и Серегиным — так звали командира орудия, — заняв позиции, расположились на наблюдательном пункте, Антонов и Митюшкин были уже далеко. Временами их цепи исчезали, очевидно залегали, и издали доносились отдаленная ружейная перестрелка и редкое бухание орудий. Это противник, задерживаясь на выгодных рубежах, пытался остановить наступающих. К полудню фронт удалился настолько, что мы слышали только приглушенные отзвуки, боя, но наблюдать за ним уже не могли.

В районе расположения роты было тихо.

Солнце заметно склонилось к западу, когда вдали над лесом, цепляясь за верхушки деревьев, потянулся густой белый дым, какой обычно оставляет паровоз. Мы насторожились и стали наблюдать. Дым двигался явно в нашу сторону. Что бы это значило? [149]

Пока мы думали, гадали, в перелеске против нас показался паровозик «кукушка» с тремя платформами, полными вооруженных людей, и тут же скрылся в лесу.

Серегин, легкий и подвижный, ничего не говоря, вскочил, бросился к орудию. Два пушечных выстрела один за другим сотрясли воздух, и почти тут же в перелеске прогремели два разрыва.

Серегин вернулся возбужденный, радостный и, усаживаясь возле нас, торжествующе заявил:

— Путь взорван. Паровозик теперь наш.

Однако, к великому его смущению, «кукушка» с платформами, уже пустыми, невозмутимо проследовала через перелесок в обратном направлении.

— Не может быть! — вскричал Серегин и снова побежал к орудию.

На этот раз он возился около него довольно долго и сделал пять выстрелов. Вернулся к нам, сдерживая волнение, стараясь казаться солидным, внушительным.

— Вот взгляните, как я разворочал на этот раз рельсы, — протянул он мне свой «цейс».

Как ни старался я разглядеть в бинокль развороченные рельсы, ничего похожего заметить не смог. Не желая усугублять его смущение, я ничем не выразил своего недоверия, приказал только, чтобы был готов обстрелять «кукушку» с платформами, если она появится снова.

— Больше не появится, — ответил он уверенно.

Пока мы делились мыслями по поводу событий сегодняшиего дня, «кукушка», таща за собой платформы с вооруженными солдатами, снова прошла через перелесок.

Серегин стремглав кинулся к орудию и начал шрапнелью обстреливать место в лесу, где разгружались платформы. На этот раз из лесу, размахивая руками и что-то крича, посыпались наши разведчики. Мы с Афанасьевым бросились им навстречу.

— Товарищ командир, не стреляйте, там свои! — кричал Миней еще издали.

— Какие свои? — удивился я.

— Мужики здешние, что убежали от белых, от мобилизации. [150]

— А вооруженные солдаты?

— Солдаты тоже не хотят воевать. Смешались с мужиками, говорят, что не желают против Ленина за буржуев идти. Офицерам своим пригрозили, если они вздумают принуждать.

— Как вы это узнали?

— А мы с ними табачок раскуриваем по-свойски. Все расспрашивают, как и что у нас делается.

Разведчиков я вернул в лес продолжать наблюдение, обещал прекратить обстрел, но предупредил, чтобы не было подвоха.

Солнце, выглядывавшее теперь только в разрывы туч, обложивших все небо, близилось к закату, когда на взмыленном коне прискакал от Митюшкина-младшего посыльный и передал мне: Чеверев на поддержку не пришел; атаки у Ижевска отбиты; противник большими массами выходит на фланги, наши отступают. Мне приказано прикрывать их до Гольян и обеспечить там посадку на баржи.

Случилось то, что предвидел и чего боялся Антонов.

Прошло довольно много времени, ночная темень сгустилась настолько, что в десяти шагах нельзя было ничего разглядеть, когда со стороны Ижевска, приближаясь к нам, замигали сотни красноватых точек. Это, раскуривая цигарки, шли отступающие колонны. Первыми прошли подводы с ранеными, за ними ротные кухни, батарея с зарядными ящиками, за ней в суровом молчании проследовали колонны пехоты.

По словам замыкавшего арьергардную колонну Митюшкина-младшего, которому я успел задать несколько вопросов, противник после нерешительных попыток окружить наши отходящие роты, попробовал было преследовать, но очень скоро отстал: кажется, сами солдаты не захотели ни окружать, ни преследовать наших.

Когда прошла тыльная застава арьергарда, ее дозоры, я сигналами вернул наблюдателей, разведку, и рота походной колонной двинулась на Гольяны. Следуя верхом за ротой, я то и дело останавливался, напряженно прислушивался, вглядываясь в непроглядную темноту. Если даже солдаты и отказались преследовать, офицеры могли набрать добровольцев, чтобы, пользуясь [151] темнотой, попытаться внезапными налетами вызвать у нас переполох. Как ни напрягал я зрение и слух, никаких признаков движения позади не замечал.

Без каких-либо происшествий двигались мы довольно долго. До Гольян оставалось версты четыре, когда вдруг совсем близко раздались взрывы гранат, затрещали выстрелы, засвистели пули. Отстреливаясь, прибежали тыльные дозорные, сообщили, что нас преследуют. «Не должно быть», — подумал я. Однако спешно развернул роту и открыл по невидимому врагу ружейный и пулеметный огонь. Ответа не последовало. Минут через пять прекратил стрельбу, прислушался. Стояла ничем не нарушаемая тишина. Посланные для проверки разведчики ничего подозрительного позади нас не обнаружили. Пришлось снова свернуть роту и продолжать отход. В дальнейшем ни во время движения, ни в момент погрузки отрядов никто нас не беспокоил.

На утро следующего дня мы подплыли к Сарапулу. Встречать нас к пристани прибыли Лямин и начальник штаба Евсеев.

— Какие новости в армии? — спросил я Лямина после беглой информации о неудачном походе на Ижевск.

— Ничего нового. Все то же, — ответил Лямин мрачно.

Он явно находился в угнетенном состоянии.

— У нас у самих беда, — вмешался Евсеев. — Наши беженцы наводнили Сарапул. Ни разместить, ни прокормить их нет возможности. А из Мензелинска поток людей не прекращается... Белые так свирепствуют, что впору всем бежать оттуда. Народ ропщет на нас — зачем вывели из уезда отряд, допустили белых. Требует вернуться, и как можно скорее.

— Надо вернуться, — заметил я.

— Командарм не отпускает, — угрюмо заметил Лямин. — Он на это имеет право. Сегодня опять буду настаивать. Нельзя же допустить, чтобы белогвардейская сволочь перестреляла всех наших... А ты что такой красный? Заболел что ли? — вдруг остановил он на мне глаза.

Я, действительно, еще ночью почувствовал себя плохо, не спал, утром кружилась голова, пошатывало. [152]

В Сарапуле весь этот день я пролежал на стульях в штабе, испытывая то сильный озноб, то жар.

Вечером Лямин явился от командарма довольный, заявил, что разрешено всем вернуться в Мензелинск.

Засуетились, забегали, ее скрывая охватившей радости.

Наутро наши бойцы с баржей отплыли на Курью. [153]