Октябрь

После убийства Линде и Гиршфельдта командование решило жестоко расправиться с солдатами. С этой целью в Луцк спешно прибыл заместитель комиссара фронта. Сюда же вызвали 2-ю сводную казачью дивизию и дивизион пластунов войскового старшины Хоперскова. Суд был назначен на 26 августа. Когда об этом узнали солдаты 6-й кавалерийской, 20-й и 46-й пехотных дивизий, то они высказали гневный протест против намечаемой расправы. Кавалеристы 6-й дивизии прямо заявили, что, в случае если суд все-таки состоится, они снимутся с позиции и прибудут в Луцк на выручку своих товарищей.

Суд так и не состоялся. Правда, позднее, уже после ликвидации корниловского мятежа, дело было снова возбуждено. Перед судом предстало сорок три человека, из которых троих приговорили к смертной казни, остальных к тюремному заключению на разные сроки. Однако приговор суда не был приведен в исполнение.

После провала наступления буржуазия стала искать новые средства для борьбы с революционным движением в армии.

Одним из самых коварных трюков было создание пресловутых гайдамацких войск. Во всех частях помещичьи и кулацкие сынки стали искусственно раздувать буржуазно-националистическую пропаганду. Командование начало выделять из полков солдат-украинцев и формировать из них специальные подразделения. Армейские большевики всеми средствами разоблачали эту контрреволюционную затею, разъясняли всю фальшивость петлюровского требования «самостийной Украины».

С целью поломать сложившиеся солдатские коллективы, [57] «зараженные» большевистским духом, командование решилось даже на такую сложную в военное время меру, как расформирование отдельных частей и даже целых корпусов. Следует отметить, что некоторые полки не подчинились приказу и от расформирования отказались.

На фронте снова ввели смертную казнь. В первую очередь эту меру наказания решено было применять против лиц, проводивших братание. В соответствии с приказом Корнилова по братавшимся требовалось немедленно открывать артиллерийский и пулеметный огонь.

Как только в должность командующего Юго-Западным фронтом вступил Деникин, он издал приказ об урезывании прав солдатских комитетов. Это было понятно. Комитеты мешали генералам превратить армию в послушный, безотказно действующий механизм, в безгласное пушечное мясо. Если раньше командование еще пыталось в какой-то мере использовать комитеты для своей поддержки, насадив в них преданных людей из числа эсеров и меньшевиков, то теперь оно взяло прямой курс на разгон этих организаций.

Мне довелось как-то присутствовать на митинге в защиту солдатских комитетов в 6-й кавалерийской дивизии в Дубно. После горячей речи Киквидзе участники митинга единодушно заявили: «Прочь руки от дивизионного комитета, мы за комитет!» Солдаты отказались подчиняться начальнику дивизии генералу Залесскому и приняли решение о всецелом подчинении комитету.

Представители командования утверждали, что наличие солдатских комитетов в армии ведет к падению дисциплины в частях и, следовательно, к снижению боеспособности войск. Это была злостная клевета. Приведу пример, достаточно красноречиво показывающий, что дело обстояло как раз наоборот.

В те мятежные дни фронт голодал. Люди еще кое-как пробавлялись малосъедобной баландой, но с лошадьми было совсем плохо. А нужно вспомнить, что значил для солдата его верный боевой друг — конь. Кавалерист сам не станет есть, а последний кусок хлеба отдаст лошади. Страдали от этого и крестьяне тех мест, где расквартировывались кавалерийские части, так как конники вынуждены были реквизировать у них фураж, пасти лошадей на крестьянских землях. [58]

Генералы и офицеры провокационно поощряли эту практику, чтобы вызвать трения между солдатами и крестьянами. Распускались также слухи о том, что вагоны с фуражом не доходят до фронта потому, что их якобы задерживают рабочие. Необходимо было во что бы то ни стало прекратить поборы с крестьян и обеспечить в то же время лошадей фуражом.

По этому поводу мне довелось специально ездить в 6-ю дивизию. Страшное зрелище открылось моим глазам: тощие как скелет кони едва передвигали ноги. Драгуны по былинке собирали траву, чтобы как-то подкормить животных.

Комитет решил просить командование перевести дивизию в район Вишневца, где были отличные графские пастбища. Но, руководствуясь «стратегическими» соображениями, генералы отказались принять этот план.

Вернувшись в Вишневец, я рассказал товарищам о тяжелом положении с фуражом у соседей. Немедленно созвали митинг. Солдаты единодушно решили помочь драгунам спасти коней. Для начала «потрясли» свое интендантство. Наскребли, правда, в нем не очень много, но для конников это уже было серьезной поддержкой. Затем, не спрашивая ничьего разрешения, солдаты накосили на графских лугах сочной травы, заготовили сено и отправили его в 6-ю дивизию.

Так, благодаря активности комитетов и солдатской солидарности, был спасен конский состав кавдивизии. Покосы на крестьянских наделах, естественно, сразу прекратились.

К сожалению, питание солдат по-прежнему оставалось из рук вон плохим. И тут придумать ничего не удавалось. Почти единственной пищей был суп из сушеной картошки, куда добавляли куски сухой воблы, прозванной солдатами «карие глазки».

Как-то, обжигаясь у нас в гостях горячей похлебкой из «карих глазок», Киквидзе в шутку сказал:

— Этот суп, конечно, полезен, но глотать его лучше как лекарство, не разжевывая.

Между тем реакционные генералы, окончательно обнаглев, стали на прямой путь подготовки контрреволюционного мятежа. Во главе заговора был хорошо известный на Юго-Западном фронте генерал Корнилов. За спиной этого авантюриста в генеральском мундире стояла [59] Антанта. По плану империалистов западных держав и русской контрреволюции на смену Временного правительства должна была прийти открытая военная диктатура. Так родился замысел «крестового» похода на Петроград.

Центральный комитет партии большевиков обратился к народу со специальным воззванием, в котором разоблачал контрреволюционную сущность двуликой политики Временного правительства и генеральский заговор. Партия большевиков призывала массы дать отпор зарвавшимся контрреволюционерам. На фронте обращение встретило самый горячий отклик в солдатских массах. По всем войсковым частям Особой армии Юго-Западного фронта прокатилась волна митингов. Солдаты требовали: «Вся власть Советам в тылу и комитетам в армии!» Драгуны 6-й кавдивизии предупредили генерала Залесского, что всякое его распоряжение будет иметь силу только тогда, когда его подпишет председатель солдатского комитета Киквидзе.

В середине августа командующий фронтом генерал Деникин собрал в Бердичеве командующих армиями генералов Эрдели, Селивачева, Рерберга и Ванковского. Совещание имело целью разработать план поддержки Корнилова. К удивлению Деникина, все командующие высказали убеждение, что солдаты за ними не пойдут, что надеяться можно только на офицеров и гайдамаков. Сам Деникин писал позднее, что «в сущности для противодействия какому-либо выступлению против командования ни у кого из нас не было реальной вооруженной силы»

В результате совещания командование Юго-Западного фронта пришло к выводу, что действенно помочь Корнилову оно не в состоянии. В распоряжение мятежников Деникин смог послать только сорок офицеров. Но благодаря своевременным мерам, принятым Разживиным, Чудновским и Киквидзе, ни один из этих офицеров к Корнилову так и не попал: все они были арестованы в Минске.

В самый канун мятежа Деникин попытался взять под контроль телеграфные линии. Для работы на телеграфных станциях по его приказу были выделены дежурные офицеры. Пришлось и нам, связистам, пойти на некоторые хитрости. В частности, прием и передачу телеграмм под предлогом испытания проводов вели не из аппаратного зала, где дежурили офицеры, а из коммутаторной, [60] в которой мы по-прежнему оставались полными хозяевами. Большую помощь оказывали нам и телеграфисты-железнодорожники. По их линиям мы регулярно связывались с Питером, Москвой, Киевом.

Решимость подавляющего большинства солдат фронта дать отпор мятежникам была несгибаема. Пламенные слова обращения ЦК партии большевиков — «Во имя интересов революции, во имя власти пролетариата и крестьянства в освобожденной России и во всем мире — дружной семьей сплоченными рядами, рука об руку, все, как один человек, встретьте врага народа, предателя революции, убийцу свободы!» — нашли горячий отзвук в душе каждого фронтовика.

Большевики Особой армии развернули во всех частях активную деятельность по подготовке вооруженной ликвидации мятежа. Особенно напряженная обстановка создалась в Бердичеве, где располагался контрреволюционный штаб Юго-Западного фронта. Не надеясь на преданность немногих «верных» частей, Деникин вызвал в Бердичев чехословацкие войска.

Начальником Бердичевского гарнизона был большевик С. Медведовский, с которым мне пришлось познакомиться еще на фронтовом съезде. Широко известный своей преданностью революции и личной храбростью (будучи вольноопределяющимся, он заслужил четыре георгиевских креста), Медведовский пользовался большим уважением среди солдат.

Революционные части гарнизона располагались в казармах на Лысой горе. Когда солдаты узнали о вызове чехословацких, войск, их негодованию не было предела. Разобрав оружие, фронтовики под командованием Медведовского двинулись к ставке Деникина. Чехословаки предпочли ретироваться из города восвояси, оренбургские казаки, охранявшие штаб фронта, попросту разбежались. Солдаты захватили помещение штаба, арестовав Деникина, Маркова и некоторых других генералов и офицеров. Пленников заключили в гарнизонную гауптвахту. На следующий день были арестованы командующий Особой армией Эрдели, генералы Ванковский, Селивачев, Эльспер, Павский, Сергиевский. Корниловское гнездо на Юго-Западном фронте было ликвидировано.

«Крестовый» поход на Петроград закончился позорным провалом. Антанта вынуждена была предложить [61] Керенскому мирно закончить дело Корнилова. 1 сентября Керенский провозгласил себя главнокомандующим. В первом же приказе, из страха перед возросшим влиянием большевиков в стране и в армии, новый главком потребовал «немедленно прекратить политическую борьбу в войсках».

На основании этого приказа комиссар Юго-Западного фронта меньшевик Иорданский и эсеро-меньшевистский фронтовой комитет потребовали прекращения арестов лиц, подозреваемых в поддержке корниловского мятежа.

Однако попытки эсеро-меньшевистских деятелей воздействовать на солдат и солдатские комитеты не увенчались успехом. Крушение кадетско-генеральского заговора против революции окончательно открыло глаза солдатским массам. «Восстание Корнилова, — писал В. И. Ленин, — вполне вскрыло тот факт, что армия, вся армия ненавидит ставку»{3}.

Снова вспыхнула приглушенная на время введением смертной казни и репрессиями непримиримая вражда солдатских масс к генералам и офицерам. Солдаты в один голос требовали сурового наказания изменников. Гауптвахта на Лысой горе, где содержались арестованные генералы, находилась под бдительной охраной. В окна камеры Деникина солдаты кричали: «Попили нашей кровушки, покомандовали, теперь наша воля, посидите за решеткой, а потом мы вас повесим».

Для того чтобы спасти жизнь Деникина и других генералов, новое командование фронта с ведома Керенского решило перевести арестованных в Быховскую тюрьму, где уже содержался Корнилов.

После долгих уговоров солдаты уступили, но потребовали, чтобы от тюрьмы до вокзала арестованных вели пешком и отправили в Быхов в арестантском вагоне.

Новый командующий Юго-Западным фронтом генерал Володченко, боясь расправы над Деникиным, с охраной из офицеров сам сопровождал арестованных.

Огромная толпа солдат Бердичевского гарнизона, окружившая процессию, медленно двигалась по улицам города. То и дело слышались угрожающие выкрики в адрес изменников-генералов. Отдельные, наиболее обозленные солдаты швыряли в Деникина и его соучастников [62] комки грязи, камни. Наконец арестованных Довели до вокзала, погрузили в вагон и отправили в Быхов.

После ликвидации корниловщины большевизация армии шла семимильными шагами. Солдаты все чаще и чаще говорили о необходимости отстранения офицеров от командования. Недовольство усиливалось голодом. И до того скудный солдатский паек уменьшили вдвое, почти совсем перестали выдавать фураж для коней. Созданные фронтовым командованием реквизиционные комиссии по изъятию «излишков» хлеба в прифронтовых районах встретили враждебное отношение со стороны населения, а солдаты поддерживали местных жителей. Один из комиссаров Временного правительства так доносил Керенскому: «Вопросы продовольствия и обмундирования, создавая тревожное настроение в частях армии и войсковых организациях, властно требуют немедленного разрешения... Последний месяц армия жила исключительно местными средствами, полное истощение которых, при отсутствии запасов, явится гибельным в случае неожиданного перерыва транспорта. Особенно острым, в связи с наступлением холодов, является вопрос о теплом обмундировании и сапогах, недостаток которых велик и слабо пополняется тылом».

Но разрешить все эти вопросы Временное правительство было не в состоянии, а никуда не годное снабжение еще больше озлобляло солдат.

Вспоминается, например, такой случай. К нам, в 25-й инженерный полк, вместо сапог доставили партию... лаптей с какими-то специальными обмотками. Когда солдаты стали примерять «керенскую обувку», разразился гомерический хохот — столь нелепый вид имели эти лапти. Скоро, однако, смех сменился руганью в адрес правительства и командования. В это время мимо проходил какой-то офицер. Солдаты окружили его, разули, заставили надеть лапти и отправили в таком виде в штаб корпуса для наглядной демонстрации генералу Фогелю нового образца обмундирования.

Недовольство солдат проявлялось не только в отношении комсостава, но и эсеро-меньшевистских комитетов. Солдаты прямо называли исполнительные комитеты фронта и армии, где засели прихвостни Керенского, комитетами изменников и требовали их разгона. Комиссар 7-й армии докладывал правительству: [63]

«Войска, вступившие на путь эксцессов и неисполнения законных требований, действуют вопреки призывам и уговорам комитетов, авторитет которых они не признают и требуют их переизбрания».

Солдаты отказались признать законность созданных Временным правительством дисциплинарных судов. 20 сентября один такой суд в Дубно вынес приговор по делу группы большевистски настроенных солдат, выступавших против июньского наступления. Возмущенные солдаты разогнали суд. Когда офицеры попытались применить против них карательные меры, то солдаты под руководством Киквидзе разогнали и командование гарнизона.

По приказу командующего Особой армией Дубно было окружено кавалерийскими частями. Солдаты, однако, не испугались и потребовали снятия блокады.

Драгуны единодушно решили немедленно идти на помощь гарнизону. Через несколько часов окружавшие сами были окружены. Видя, что кровопролитие неизбежно, командование вынуждено было отказаться от репрессий и уступить требованию восставших солдат гарнизона. Все осужденные были освобождены.

Главной проблемой, занимавшей умы всех фронтовиков, был вопрос о войне. Большевистский лозунг «Мир без аннексий и контрибуций» пользовался в солдатских массах огромным успехом. В одном из донесений комиссара фронта говорилось: «Агитация за немедленное окончание войны получила в частях такой размах, что бороться с ней стало совершенно невозможно».

В начале октября фронт буквально объявил войну войне. Повсеместно начались массовые братания с немецкими солдатами. Командование было бессильно помешать этому мощному движению.

5 октября 1917 года навсегда останется в моей памяти, как одна из самых значительных дат в жизни: я подал заявление о приеме в члены большевистской партии.

События стремительно нарастали. На 17 октября намечалось созвать фронтовую партконференцию. Конференцию пришлось отложить: во всех частях фронта ежедневно собирались стихийные митинги, на которых солдаты требовали разгона Временного правительства. Движением масс нужно было руководить. [64]

Сообщения из Питера, Москвы, Киева были достаточно красноречивы, чтобы понять: дни Временного правительства сочтены.

Я завязал дружеские отношения со служащими Ровенской почтово-телеграфной конторы и через них получал множество нужных сведений из других городов.

В дни, непосредственно предшествовавшие Октябрьскому восстанию, на телеграфе штаба корпуса царила суматоха. Дежурные офицеры то и дело вызывали армии и соседние корпуса, передавали и принимали шифровки. Командование явно лихорадило. Рядовых и унтер-офицеров обеих рот связи к аппаратам не подпускали. Это не могло не насторожить. Но мы нашли способ получать необходимую информацию, подключив в линию дополнительный аппарат. Механик коммутаторной Казутин сочувствовал большевикам и был к тому же моим другом. С его помощью мы не только читали все разговоры, но и, если это требовалось, под благовидным предлогом отключали любую линию, прерывая связь. [65]

Собранную информацию я немедленно передавал Разживину. Разговаривать с Киквидзе было сложнее, так как для этого требовалось вначале установить связь с 7-м кавалерийским корпусом, куда входила 6-я дивизия.

В случае затруднений я отправлялся к Василию Исидоровичу на своем мотоцикле «Клино», отобрать который у меня почему-то никто не догадался. В общем, всеми правдами и неправдами мне удавалось своевременно обеспечивать информацией всех, кто в ней нуждался.

25 октября на телеграф поступило сообщение: «В Петрограде идут бои». В течение дня пришло еще несколько телеграмм, но их содержание осталось для нас неизвестным. Однако по поведению штабистов можно было предполагать, что дела Временного правительства обстоят неважно. К вечеру приняли какую-то шифровку от командующего фронтом Володченко. В штабе все забегали, но мы по-прежнему оставались не в курсе дел.

Тогда я решил связаться с армией при помощи механика железнодорожного телеграфного узла станции Ровно. Через некоторое время это удалось сделать. Никогда в жизни не забуду мгновения, когда под мерный стук аппарата я собственными глазами прочитал, что в результате вооруженного восстания питерских рабочих и солдат Временное правительство свергнуто, власть принял на себя Второй Всероссийский съезд Советов, во главе нового революционного правительства стал товарищ Ленин.

Вне себя от радости я вырвал ленту и бросился в корпусной комитет. В проходной графского имения меня неожиданно задержал казачий офицер:

— Вернитесь на телеграф, приказано никого из имения не выпускать.

Кругом стояли вооруженные казаки, настаивать было бессмысленно. Я вернулся на телеграф, где меня уже разыскивал дежурный. Нужно было что-то придумать. Я пошел в коммутаторную и попросил Казутина передать полученные мною сведения на ближайшую контрольную станцию, с тем чтобы надсмотрщик сообщил их связистам 46-й и 3-й дивизий. Сам же через парк все-таки выбрался из имения и явился в комитет. Мой старый друг Грошев взялся доставить радостную весть Киквидзе. [66]

Правда, как я узнал позже, Киквидзе уже был информирован о событиях в Петрограде дубненскими рабочими.

Как о курьезе стоит упомянуть, что командование разослало по частям телеграмму, в которой сообщалось о том, что «большевистский бунт» в Петрограде ликвидирован и Временное правительство прочно удерживает власть в своих руках.

Этой же телеграммой командирам частей и соединений предписывалось «арестовывать лиц, распространяющих ложные сведения о падении правительства». Но в серьезность этого распоряжения, по-моему, не верило даже само командование.

26 октября Центральная Украинская Рада заявила, что она осуждает восстание в Петрограде. К этому заявлению присоединилось командование фронта, армий и корпусов. Солдатские же массы встретили весть о революции с ликованием. Фронт резко разделился на две враждебные силы: за и против Советской власти.

В городах Луцке, Ровно, Дубно при полной поддержке и участии солдат создавались Советы. В Дубно солдаты избрали новым начальником гарнизона Киквидзе, в Бердичеве снова избрали С. Медведовского.

Спустя некоторое время на мою долю выпало счастье принять по телеграфу первый декрет правительства рабочих и крестьян о мире. На всю жизнь мне запомнились те волнующие минуты, когда, окруженный набившимися в аппаратную солдатами, я читал медленно ползущую ленту: «...рабочее и крестьянское правительство, созданное революцией 25 октября и опирающееся на Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире...» И далее: «...предлагается немедленно заключить перемирие...»

Телеграфист в штабе армии подал знак раздела, и на ленте появилась подпись: «Председатель Советского правительства Владимир Ульянов (Ленин)».

Я сидел словно завороженный.

Снова застучал телеграф — от меня требовали ответа о приеме. На ленте появились слова: «Ну, чего молчишь, обалдел, что ли, от радости?» Спохватившись, я дал квитанцию в получении телеграммы. После этого [67] спросил телеграфиста в штарме: «Нет ли еще каких сведений?» Он ответил: «Хорошенького понемногу».

Полученный декрет я немедленно понес в корпусной комитет. Когда я шел на квартиру к Минину, меня окружила масса людей и потребовала прочитать «телеграмму от Ленина». Покуда я добрался до Минина, пришлось несколько раз разворачивать ленту.

Ознакомившись с декретом, Минин решил сразу же собрать митинг. Собственно говоря, на улице стихийный митинг уже шел.

Солдаты приняли единогласное постановление: на основании декрета Советской власти немедленно начать переговоры о перемирии на нашем участке фронта. Постановили также корпусной комитет разместить в графском дворце, объявив его народным.

Вскоре мы получили письмо от нашего делегата на Втором съезде Советов Г. И. Чудновского, в котором подробно рассказывалось о ходе событий в Питере. Письмо это армейские большевики зачитывали на митингах.

Спустя несколько дней после победы Октябрьского восстания в Петрограде на фронте стала чувствоваться какая-то возня в кругах высшего командования. Ставка что-то замышляла.

Воспользовавшись сумятицей, царившей в штабе корпуса, нам удалось достать копию телеграфного шифровального кода. С его помощью мы установили, что Ставка намерена куда-то перевести 25-й корпус. Затем стало известно, что командующий фронтом приказал перебросить и 13-ю кавдивизию, запятнавшую себя карательными действиями против солдат 20-й и 46-й дивизий. Командир 7-го кавкорпуса генерал-лейтенант Рерберг немедленно начал готовить кавалеристов к отправке в «неизвестном» направлении. Председатель корпусного комитета Минин поручил мне немедленно доставить шифровку Киквидзе.

Сажусь на мотоцикл, мчусь к драгунам.

— Здравствуй, здравствуй, — приветливо обратился ко мне Василий Исидорович. — А у нас тут такое творится! Никто ничего понять не может. Что привез нового?

Я молча протянул шифровку. Василий Исидорович прочитал телеграмму, нахмурился. [68]

— Да, — протянул он, — теперь, конечно, все понятно. Не на фронт, а в Петроград нас собираются гнать, подавлять революцию! Ясно?

Киквидзе был совершенно прав. Позже стало известно, что уже 27 октября Ставка обратилась к исполкому Юго-Западного фронта с требованием двинуть для спасения Временного правительства отряд войск на Петроград. Исполком, возглавляемый меньшевиком Гуревичем, в свою очередь предложил армейским комитетам содействовать отправке войск. В распоряжении говорилось: «Делайте это все как можно скорее, в Петрограде ждут нашего ответа».

Василий Исидорович тут же вызвал к себе всех членов дивизионного комитета. После небольшого совещания созвали дивизионный митинг, на котором было решено приказ Ставки к исполнению не принимать.

1-й Туркестанский и 25-й корпуса категорически отказались поддержать распоряжение исполкома фронта. Генералу Володченко удалось послать на Питер только 3-ю Финляндскую дивизию 22-го корпуса и 156-ю украинизированную дивизию.

Однако партийная организация большевиков направила в эти соединения группу опытных агитаторов, которые быстро разъяснили солдатам, для какого позорного дела их предназначают. К тому же железнодорожные рабочие Ровенского узла, после того как у них побывал Разживин, отказались перевозить карателей.

Выделенные командованием фронта дивизии так и не добрались до Гатчины, откуда Керенский пытался начать свой пресловутый поход на революционный Петроград.

Я уже говорил о том огромном впечатлении, какое произвел на солдат ленинский Декрет о мире. На митингах, в газетах, в разговорах все требовали: «Конец войне!» Но как будет осуществляться перемирие, никто толком не знал, так как Главковерх Духонин Советскую власть и Декрет о мире не признавал.

В конце концов армейские большевики, поддерживаемые солдатскими массами, решили обойтись в этом деле без генералов, и обошлись.

7 ноября мы в корпусе получили телеграмму, адресованную «Всем, всем, всем...». В ней говорилось: [69]

«...Пусть полки, стоящие на позициях, выбирают тотчас уполномоченных для формального вступления в переговоры о перемирии с неприятелем. Совет Народных Комиссаров дает вам права на это».

Телеграмма указала нам путь к действиям. Корпусной комитет решил полностью взять всю полноту власти в свои руки и избрал для этой цели Военно-революционный комитет. Дивизиям и полкам было предписано выделить представителей для ведения переговоров о перемирии.

По предложению большевистской фракции меня тоже выбрали в состав комитета корпуса, а на митинге избрали делегатом на фронтовой съезд, назначенный на 16 ноября в Бердичеве.

Вообще положение в то время создалось довольно сложное. Фактически вся власть в войсках принадлежала военно-революционным комитетам, которыми руководили большевики. Однако на фронте и в армиях еще существовали, поскольку их никто не разгонял, исполкомы, в которых преобладали меньшевики и эсеры. После Октября вокруг исполкомов стали группироваться все контрреволюционные силы. Большевики фронта развернули во всех частях активную пропаганду, призывая солдат и прогрессивно настроенных офицеров не поддаваться на удочку контрреволюционеров и соглашателей.

Чрезвычайный съезд Юго-Западного фронта открылся, как и намечалось, в Бердичеве, правда, с опозданием на два дня — не 16, а 18 ноября. На нем присутствовало более 600 делегатов с решающим и 100 с совещательным голосом. По партийной принадлежности они разделялись следующим образом: большевиков — 267, эсеров — 163, левых эсеров — 50, меньшевиков — 47, украинских меньшевиков я эсеров — 73.

К эсерам в качестве подкрепления из Петрограда прибыл член ЦК Авксентьев, к меньшевикам — член ЦК Вайншен.

Съезд начал работу с обсуждения докладов с мест. Блок меньшевиков, правых эсеров и украинских националистов пытался снять этот вопрос с повестки дня, предложив делать доклады в письменном виде. Оно и понятно: соглашателям не очень хотелось слушать с трибуны съезда обличительные речи представителей солдатских масс. И все-таки меньшевикам и эсерам пришлось [70] услышать собственными ушами от делегатов с мест, что все соединения и части фронта полностью поддерживают Советскую власть и рабоче-крестьянское правительство, возглавляемое Лениным.

19 ноября на имя съезда поступили две телеграммы — от Румынского фронта и Особой армии. В них сообщалось о начале перемирия. Съезд, обрадованный хорошими вестями, поручил командующему генералу Володченко немедленно заключить перемирие по всему фронту. Для этой же цели съезд избрал комиссию под руководством большевика М. Коковихина.

Наиболее острая борьба развернулась по вопросу о признании единственным законным правительством Совнаркома во главе с В. И. Лениным, а Главнокомандующим — Крыленко. Меньшевики и эсеры подняли невероятный гвалт. Но все их попытки изобразить Советское правительство как кучку «узурпаторов и немецких шпионов» закончились позорным провалом.

От фракции левых эсеров на съезде выступил Киквидзе. От имени 6-й дивизии он решительно заявил, что полностью солидаризуется с большевиками. В результате этой речи в рядах эсеров произошел раскол. Левые эсеры поддержали Василия Исидоровича и голосовали по всем пунктам вместе с большевиками. Авксентьев попытался было примирить обе эсеровские группировки, но это ему не удалось, и он предпочел вообще покинуть съезд.

После бурных прений 24 ноября большевики провели свою резолюцию о создании Военно-революционного комитета как органа высшей власти на Юго-Западном фронте, подчиняющегося только распоряжениям Совнаркома и Главковерха Крыленко.

Военно-революционный комитет был образован в количестве 35 человек: восемнадцати большевиков, девяти эсеров, пяти левых эсеров, двух меньшевиков и одного беспартийного. Председателем ВРК избрали Г. Разживина, заместителями председателя — М. Коковихина и В. Киквидзе.

На первом же заседании ВРК издал приказ № 1 по войскам фронта:

«Военно-революционный комитет Юго-Западного фронта, избранный Чрезвычайным съездом Юго-Западного фронта, с 26 ноября взял власть на Юго-Западном [71] фронте в свои руки и будет работать в контакте с Украинской Радой.

Только власть Совета Народных Комиссаров, ответственная перед Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, является высшей властью в стране, а власть в армии — Верховного Главнокомандующего т. Крыленко.

§1

Вся власть во всех войсковых частях фронта отныне переходит к соответствующим выборным организациям.

§2

Военно-революционный комитет предписывает подлежащим учреждениям и лицам под наблюдением местных Советов и Комитетов освободить всех политических заключенных и прекратить все дела по обвинению в политической пропаганде против наступления и неисполнения боевых приказов.

§3

Военно-революционный комитет объявляет, что всякое противодействие или неисполнение распоряжений Верховного Главнокомандующего будет рассматриваться как преступление против революции, и виновные в нем будут привлекаться к ответственности по всем строжайшим законам революции.

§4

Всем существующим на Юго-Западном фронте военно-революционным комитетам предлагается немедленно сообщить о своем существовании Военно-революционному комитету фронта.

Приказ этот прочесть во всех ротах, эскадронах и т.д.

Председатель Военно-революционного комитета Юго-Западного фронта РАЗЖИВИН».

Военно-революционный комитет лояльно отнесся к Украинской Раде потому, что этого требовала политическая обстановка тех дней. Но буржуазно-националистическая Рада отвергла сотрудничество с Советской властью и очень скоро встала на путь прямой вооруженной борьбы с ней. [72]

После закрытия съезда меня вызвали к себе Разживин и Киквидзе и поручили собрать группу телеграфистов, чтобы обеспечить связью Военно-революционный комитет. Через несколько дней такая группа была создана и приступила к выполнению своих обязанностей.

Новому коллективному командованию фронта — ВРК пришлось начать свою деятельность в очень сложной обстановке. Армия разваливалась. Шла стихийная демобилизация. Контрреволюционное офицерство и бывшие деятели исполкомов из числа эсеров и меньшевиков старались разжечь в войсках анархистские настроения. Между тем втихомолку продолжалось формирование гайдамацких частей. На старое командование полагаться было нельзя — повсеместно началась замена высшего комсостава. В 7-й армии вместо генерала Цеховича командующим был избран большевик В. К. Триандофилов, в 7-м корпусе — большевик капитан П. П. Лебедев. Драгуны 6-й кавдивизии отстранили от командования генерал-лейтенанта Залесского и избрали начальником дивизии В. И. Киквидзе.

27 ноября в Луцке открылся IV съезд нашей Особой армии, на котором я присутствовал в числе делегатов от 25-го корпуса. Через несколько дней съезд перенес свои заседания в Ровно.

Из 429 делегатов 224 являлись большевиками. Довольно значительна была и группа левых эсеров, в которой Киквидзе пользовался абсолютным авторитетом. Левые эсеры голосовали за большевистские резолюции.

Впечатления от съезда остались у меня на всю жизнь. Еще бы! Впервые в истории мы, простые солдаты и офицеры, решали свои дела. Мы были полными хозяевами армии, от нас зависели судьбы сотен тысяч людей.

Из противников Советской власти на съезде рискнул выступить только поручик Глушков — бывший председатель нашего корпусного комитета. Его речь прервал чей-то гневный голос:

— Довольно, предатель! Расскажи лучше, как расстреливал солдат 46-й дивизии!

Василий Исидорович, вскочив со своего места, громко предложил под хохот всего зала:

— Надеть на него юбку сестры милосердия, пусть бежит вдогонку за Керенским! [73]

В резолюции съезда, принятой большинством голосов, говорилось, что Особая армия приветствует Советскую власть, рожденную революцией, и полностью поддерживает ее правительство — Совет Народных Комиссаров во главе с В. И. Лениным. Съезд заявил, что в качестве Главнокомандующего Особая армия признает только назначенного Совнаркомом большевика Крыленко, хорошо известного на Юго-Западном фронте по прежней деятельности. Съезд вынес решение о введении выборного командования до армии включительно. Высшая власть в армии отныне принадлежала Военно-революционному комитету. Председателем ВРК был избран большевик Чудновский. На заключительном заседании съезда по предложению ВРК был утвержден новый командующий. Им стал бывший подполковник старой армии Александр Ильич Егоров, ставший впоследствии одним из первых Маршалов Советского Союза.

Вдохновленные решениями съезда, возвращались мы в части. К этому времени обстановка в корпусе в корне изменилась. На фронте не раздавалось ни одного выстрела. Представители дивизий вели переговоры о перемирии. Массивные железные ворота имения графа Вишневецкого были распахнуты настежь. Над входом — надпись на красном полотне: «Военно-революционный комитет 25-го армейского корпуса».

Как-то в комитет заявился командир телеграфной роты полковник граф Шереметьев. Лицо его опухло от беспробудного пьянства, мундир закапан свечным салом. Присев на краешек стула, его бывшее высокоблагородие попросило дать ему отставку «по болезни». Поскольку граф специалистом в области связи не был и никакой ценности не представлял, ВРК его отставку [74] принял. На общем собрании вместо Шереметьева солдаты избрали командиром роты меня, помощником командира — Грошева.

Большинство офицеров штаба корпуса после съезда разбежались. Оставшиеся подшивали дела, готовясь к эвакуации.

Чувствуя, как с каждым днем власть уходит у них из рук, контрреволюционные офицеры при поддержке Центральной Рады стали готовиться к вооруженной борьбе. Гайдамацкие войска стали занимать прифронтовые города и узловые железнодорожные станции.

На специальном заседании ВРК секретарь Гриневич доложил о грозящей опасности со стороны Петлюры. Он предложил для обеспечения безопасности Бердичева ввести в город 6-ю кавалерийскую дивизию. К несчастью, на этом заседании ВРК не было многих большевиков, а преобладали меньшевики и эсеры. Они отклонили разумное предложение Гриневича.

Петлюра не преминул воспользоваться этой оплошностью и в первых числах декабря начал наступление на Бердичев. Малочисленный гарнизон города не был в состоянии оказать гайдамакам должного сопротивления. Петлюровцы арестовали нескольких членов ВРК и его печатный орган — газету «Известия Юго-Западного фронта». Остальные члены комитета и сотрудники, в том числе и я, успели выехать в Ровно, в штаб Особой армии.

Известие о захвате гайдамаками Бердичева всколыхнуло солдатские массы. 8 декабря Военно-революционный комитет 11-й армии обратился к своим войскам со следующим воззванием:

«Товарищи солдаты революционной армии! На завоевание революции, на Ваши завоевания предпринято новое покушение. Утверждение рабочей и крестьянской власти ненавистно помещикам и капиталистам всех стран и наций. Братская Украина, с сынами которой, такими же рабочими и крестьянами, вы три года делили невзгоды боевой страды, очутилась в руках буржуазной Центральной Рады, от имени свободных сынов Украины говорят представители помещиков и капиталистов... Трудящиеся Украины хотят такую же Республику Советов, какая утвердилась на Руси. Но Центральная Рада, ложно называя себя властью рабочих, крестьян и солдат Украины, [75] ведет ту же политику, какую вело преступное правительство Керенского. Она старалась внести раздоры между вами и братьями-украинцами».

Когда члены ВРК и остатки Бердичевского гарнизона под командованием Медведовского прибыли в Ровно, сюда же поступило донесение о том, что в ночь с 10 на 11 декабря гайдамаки захватили штабы 4, 6 и 8-й армий Румынского фронта и штаб 11-й армии нашего фронта.

Только Военно-революционные комитеты Особой и 7-й армий сумели дать отпор петлюровцам.

Ввиду того что Центральная Рада фактически начала войну против Советской власти, Военно-революционный комитет решил созвать в Ровно III внеочередной съезд Юго-Западного фронта.

Как-то меня вызвал к себе Разживин и предложил тут же выехать в 25-й армейский корпус для информации ВРК о подготовке в корпусе к съезду. Особенно его интересовало настроение солдат 46-й и 3-й гренадерской дивизий. Встретили меня в родном корпусе очень хорошо. Солдаты готовы были в любой момент вступить в бой с гайдамаками. Успешно выполнив свою миссию, я вернулся в Ровно, но не один. Вместе со мной приехала большая группа добровольцев — саперов и связистов, бывших моих сослуживцев.

Предательские действия петлюровских войск раскрыли многим глаза на контрреволюционную сущность Центральной Рады. Солдаты и честные офицеры, стоящие на платформе Советской власти, требовали роспуска гайдамацких частей и немедленного созыва III Чрезвычайного съезда Юго-Западного фронта.

На митинге нашего 25-го корпуса была зачитана и единодушно одобрена резолюция, уже направленная Всеукраинскому Центральному исполнительному комитету солдатами 2-го гвардейского корпуса.

Краткий текст резолюции выражал твердую уверенность, «что пролетариат, беднейшее крестьянство и солдатские массы не поддадутся провокаторской ловушке Центральной Украинской Рады, свергнут буржуазную Раду и сплотятся вокруг Советов рабочих и солдатских депутатов».

На митинге я в числе других товарищей был избран делегатом на съезд.

По прибытии в Ровно я сразу отправился в Военно-революционный [76] комитет. В председательском кабинете — если так можно было называть крохотную, насквозь прокуренную комнатушку, где вечно толпились люди, — меня встретили Разживин и Киквидзе.

Разживин внимательно прочитал резолюцию корпусного митинга и сказал:

— Это очень хорошо, что ваши избиратели выражают волю не только своего корпуса, но и всей солдатской массы фронта.

В ходе беседы товарищи Разживин и Киквидзе рассказали о положении дел. Я узнал, в частности, что после измены командующего Юго-Западным фронтом генерала Володченко Главком Крыленко подчинил войска фронта выборному командующему Западным фронтом старому большевику А. Ф. Мясникову. Для ведения дел на основе Военно-революционного комитета Особой армии был создан Комиссариат Юго-Западного фронта.

29 декабря в Ровенском городском театре рано утром начал свою работу III Чрезвычайный съезд Юго-Западного фронта. Его целью было установление единой власти на фронте, переизбрание там, где это еще не было сделано, командного состава, объявление Центральной Рады незаконной властью и роспуск ее войск. Накануне открытия съезда ВРК Особой армии арестовал руководителя гайдамацкой войсковой Рады, входящей в состав Особой армии, и объявил Ровно на осадном положении.

Меньшевики и эсеры, недовольные совершенно справедливыми мерами, предпринятыми ВРК, якобы в знак протеста, а на самом деле чтобы избежать неминуемого поражения, покинули съезд.

В перерыве между заседаниями ко мне подошел Киквидзе.

— Слушай, Ерёмин, — сказал Василий Исидорович, протягивая листок бумаги, — эту телеграмму нужно немедленно передать в дивизию.

Киквидзе объяснил, что перед отъездом из дивизии он договорился со своим помощником, что тот, по получении условной телеграммы, немедленно выступит с дивизией в Ровно.

Подобную телеграмму поручил мне отправить в Луцк к туркестанцам и Разживин. Я отправился выполнять распоряжение. [77]

К сожалению, принятые меры предосторожности не могли достигнуть цели. Командующий гайдамацкими частями Юго-Западного фронта Оскилко собрал в г. Здолбунове крупный отряд для ареста делегатов съезда и захвата власти. Уход меньшевиков и эсеров послужил ему сигналом для выступления. Во второй половине дня 29 декабря петлюровские войска под командованием Оскилко и генерала Соллогуба стремительным броском захватили Ровно.

В числе других делегатов съезда гайдамаки арестовали и командующего Особой армией А. И. Егорова.

В момент налета я находился на вокзале, безуспешно пытаясь установить связь со штабом Мясникова. В аппаратную вбежал взволнованный механик автобронероты Ровенского гарнизона Сульковский — член Ровенского ВРК и делегат съезда. От него я узнал об аресте делегатов съезда.

Через несколько минут на вокзал явились Разживин, Киквидзе и другие товарищи, которым удалось избежать плена.

— Сколько броневиков можно вывести из гаражей? — с ходу спросил Киквидзе у Сульковского. В ответ тот поднял ладонь с растопыренными пальцами. — Пять машин... Ну что ж, это неплохо.

Киквидзе приказал Сульковскому немедленно выводить машины и собирать отряд из солдат автороты.

Тем временем мне удалось связаться со станцией Сарны. К аппарату подошел член Сарненского исполкома Осипов. Я сообщил ему о событиях в Ровно и попросил доложить обо всем командующему фронтом Мясникову.

Когда я кончил разговор, Киквидзе поинтересовался: на сколько солдат из 25-го корпуса, находящихся в Ровно, можно надеяться?

— Думаю, что человек двести пятьдесят можно собрать, — ответил я Киквидзе.

Василий Исидорович дал мне распоряжение собрать этих солдат, а затем отправиться в расположение артиллерийской батареи, которой командовал Карпухин.

В то время как Киквидзе взял на себя руководство организацией отпора петлюровцам в Ровно, Разживин на паровозе отправился в Луцк, откуда, как телеграфировал командир 402-го пехотного полка Щербаков, уже выступил эшелон туркестанцев. [78]

На кратком совещании в землянке Карпухина артиллеристы решили немедленно привести батарею в боевую готовность, чтобы не дать гайдамакам захватить железнодорожный узел.

Прямо от артиллеристов я отправился в вагоны, где, как мне было известно, находились солдаты 25-го корпуса. Как я и предполагал, человек двести пятьдесят пожелали вступить в борьбу с гайдамаками.

На Ровенской станции в то время скопилось несколько эшелонов с солдатами различных частей, разъезжающихся по домам. Гайдамаки, захватив центр города, предпочли не залезать на станцию, чтобы не вступать в конфликт с этими хотя и неорганизованными, но хорошо вооруженными и достаточно решительными и обстрелянными людьми.

К этим-то «чужим» солдатам и отправился Киквидзе. Он переходил из вагона в вагон, рассказывал о событиях, горячо призывал солдат присоединиться к его отряду. Когда я вернулся на вокзал со своей группой, то застал там уже довольно внушительную силу — около пятисот солдат всех родов войск. Чуть позже вернулся и Сульковский, а вместе с ним человек шестьдесят ровенских рабочих и солдат автобронероты.

С прибытием группы Сульковского наш отряд получил в свое распоряжение пять броневиков и две грузовые машины. Довольный удачным исходом дела, Сульковский обратился к Киквидзе с просьбой послать его в город на разведку.

Как выяснилось, у Сульковского был прямо-таки фантастический план. Дело в том, что он хорошо знал сына железнодорожного рабочего молодого большевика Горева{4}. На квартире Горева в свое время жил гайдамацкий [79] главарь полковник Оскилко. Жена Оскилко — Клавдия, бывшая учительница, дружила с матерью Горева. Сульковский полагал, что Оскилко и на этот раз остановится на этой квартире, и надеялся с помощью матери Горева разузнать что-либо важное.

Подумав, Киквидзе согласился с этим планом. Сульковский ушел. Через час ему удалось откуда-то позвонить по телефону на вокзал. Он сообщил, что петлюровцы перепились, занимаются грабежами. Несколько захваченных ими большевиков расстреляны. Командующего Особой армией Егорова из города увезли в неизвестном направлении (как потом выяснилось — в Киев). Командование гайдамацкого войска намерено устроить 30 декабря в 7 часов вечера торжественный молебен в соборе по поводу взятия города, а затем дать бал в одном из ресторанов.

Получив эти сведения, Киквидзе собрал всех командиров на совещание. От артиллеристов прибыли командиры двух батарей — Карпухин и Эрбо.

Киквидзе предложил воспользоваться гульбой гайдамаков и внезапно нанести им удар.

— Они думают, — развивал свою мысль Василий Исидорович, — что советских войск в Ровно нет, а на вокзале находятся только неорганизованные проезжие солдаты, которым нет дела до событий в городе. Это — наш козырь, и мы должны им воспользоваться.

Предложение Киквидзе встретило полную поддержку всех присутствующих. Было решено разделить все наличные силы на три отряда. Первый из них под командованием самого Киквидзе должен был сосредоточиться на западной окраине Ровно, второй, собранный из солдат 25-го корпуса под моим командованием, — занять исходные позиции по обе стороны дороги, ведущей от вокзала к центру города. Третий отряд, усиленный броневиками, должен был следовать за нами, а затем ворваться в центр города, захватить тюрьму и огнем из броневиков содействовать успеху действий остальных двух отрядов.

Сигнал к атаке — артиллерийский выстрел.

Под прикрытием темноты и холодного моросящего дождя мой небольшой отряд осторожно, без стука и суеты, занял указанные исходные позиции. По цепи я передал приказание: держаться друг от друга на расстоянии видимости, чтобы не растеряться в темноте. Изредка [80] из города доносились одиночные винтовочные выстрелы. Наконец донесся колокольный звон — он оповестил нас, что торжественное богослужение закончилось и гайдамацкие главари через 10–15 минут займут свои места за ресторанными столиками.

— Ну что ж, — хмыкнул рядом со мной кто-то из бойцов, — выпейте по стаканчику, а уж закусочку мы для вас приготовили!

Опять воцарилась тишина. И вдруг, разом оборвав ее, громыхнули все четыре орудия батареи Карпухина. Открыла огонь и батарея Эрбо. Орудия били шрапнелью по северной окраине города, где, как мы знали, стояла гайдамацкая кавалерия.

Всю ночь с переменным успехом шел упорный, кровопролитный бой. На перекрестках улиц, около крупных зданий то и дело завязывались ожесточенные рукопашные схватки. Утром начала сказываться нехватка патронов, нам пришлось несколько отойти к западной окраине под прикрытие броневиков и батарей. Наше положение было уже весьма угрожающим, когда со стороны вокзала разнеслось могучее «ура!»: четкими, густыми цепями с винтовками наперевес в атаку на петлюровцев шли туркестанцы.

Долгожданное подкрепление прибыло. Исход боя был решен. Потеряв много убитых, гайдамаки бежали из города. Ровно снова стал советским. [81]