Долой войну!

Несмотря на то, что фронтовой съезд принял резолюцию, одобряющую политику Временного правительства, своей главной цели — поднять боевой дух войск перед ожидаемым наступлением — он не выполнил. Солдаты и слышать не хотели о продолжении войны. Более того, выступления сторонников правительства на съезде показали широким солдатским массам, кто их истинный друг и кто враг.

Между тем командование уже полным ходом развернуло подготовку к летнему наступлению. Еще не успел закончить свою работу съезд, как войска 25-го армейского корпуса ускоренным маршем направились из фронтового резерва в окопы. Через связистов мы были в курсе многих армейских дел. Даже переговоры командира корпуса генерала Фогеля со своим начальником штаба немедленно делались достоянием чуть ли не всего личного состава. По «солдатскому телеграфу» мы узнали, в частности, что в одном из «секретных» разговоров Фогель заявил, что он удостоился чести лично получить указания от Керенского о задачах вверенного ему корпуса и требовал в связи с этим от начштаба принять строжайшие меры по отношению к большевикам, мешающим наступлению.

Прибыв в прифронтовую полосу, корпус остановился в районе местечка Вишневец. Штаб корпуса разместился в старинном замке графа Вишневецкого. Имение этого могущественного магната располагалось в живописной местности. Вокруг замка, построенного в готическом стиле, раскинулся чудесный парк с большим глубоким озером. [37]

Генерал Фогель трогательно позаботился о том, чтобы война никак не коснулась семейства Вишневецких. Все войска были размещены на крестьянских землях и в окрестных деревнях. Пасти лошадей в графских угодьях категорически запрещалось. Нижним чинам не разрешали даже появляться на территории имения. Штаб корпуса находился в самом замке, но по просьбе старой графини, чтобы солдаты не попортили своими грубыми сапогами ценный паркет, узел связи развернули в небольшом домике привратника, где мы с большим трудом разместили телефонную и телеграфную аппаратуру. По приказу Фогеля у склепа, где был похоронен основатель имения, выставили почетный караул из георгиевских кавалеров. Старая графиня устроила в честь Фогеля и офицеров штаба бал.

Между тем брожение в частях усиливалось. Солдаты открыто говорили, что в окопы не пойдут. Авторитет эсеров, стоявших на оборонческих позициях, стремительно падал. Растущее недоверие солдат к соглашателям особенно сказалось при перевыборах солдатских комитетов.

В прежнем составе корпусного комитета большинство принадлежало сторонникам Временного правительства. Председательствовал в нем кадет поручик Глушков, его заместителем был правый эсер Асмольев. Новым председателем корпусного комитета солдаты избрали старшего унтер-офицера Минина — большевика, родом из Иваново-Вознесенска, его заместителями — старшего унтер-офицера левого эсера Капустина (также из иваново-вознесенских рабочих) и меня.

Правым соседом нашего 25-го армейского корпуса был 7-й кавалерийский корпус. Как-то в погожий майский день Минин, я и еще несколько человек из солдатского комитета отправились к кавалеристам.

Знакомя нас с членами корпусного комитета, его председатель капитан Лебедев представил того самого грузина, который сидел рядом со мной на съезде в Каменец-Подольском, сказав:

— А вот председатель солдатского комитета 6-й кавдивизии вольноопределяющийся Киквидзе.

— Э, душа-любезный! Да мы вроде уже встречались! — весело промолвил Киквидзе, тряся мою руку.

Так произошло мое знакомство с Василием Исидоровичем [38] Киквидзе, ставшим впоследствии легендарным героем гражданской войны.

После бурного митинга у кавалеристов Киквидзе пригласил меня к себе в дом на ночлег. Плотно поужинав, отправились спать на сеновал.

В течение полутора лет, до трагической гибели Василия Исидоровича 11 января 1919 года, мне почти неотлучно пришлось быть с ним рядом. Я видел Киквидзе в бою, жил вместе с ним в суровой обстановке военных будней, слышал его вдохновенные речи на митингах, видел, как в редкие минуты веселья он танцевал стремительную лезгинку...

Киквидзе был общительный, жизнерадостный человек. С ним все чувствовали себя удивительно легко и просто. Он любил вспоминать свое детство и юность, рассказывать смешные истории, умел слушать и других. Теперь я очень сожалею, что по молодости и легкомыслию ничего тогда о нем не записывал. Впоследствии я стал собирать документы и воспоминания о жизни Василия Исидоровича до Февральской революции. В какой-то степени мне удалось восстановить некоторые данные о его недолгой, но бурной деятельности.

...Васо Киквидзе родился в Кутаиси 28 февраля 1895 года{2}, но годы его раннего детства прошли в другом городе — Тифлисе. Большая семья жила на маленький заработок отца — повара, выходца из крестьян. Мать его, Антиофа Виссарионовна, была дочерью кузнеца. Жили буквально впроголодь. С детства Васо познал нужду и труд.

Отец его, Исидор Михайлович Киквидзе, был честным человеком, с передовыми взглядами. Он умер, когда Василию было только 6 лет. Оставшись без средств к существованию, Антиофа Киквидзе переехала из Тифлиса к своему отцу — Виссариону Рухадзе в деревню Хони недалеко от Кутаиси.

Дед определил Васо Киквидзе в Кутаисскую мужскую гимназию. Между прочим, в одно время с ним, но классом старше в этой же гимназии учился Владимир Маяковский. Здесь Киквидзе вступил в революционный кружок, которым руководил Кутаисский комитет [39] РСДРП. На собраниях молодежь говорила о нищете грузинского крестьянства, о бесправии рабочих, о дикой эксплуатации. Киквидзе участвовал в распространении листовок, прокламаций и прославился своей дерзостью и отвагой.

В 1910 году из-за большой материальной нужды, а главное, из-за политической неблагонадежности Киквидзе был вынужден оставить гимназию и поступить молотобойцем в кузницу.

В 1915 году Василия Киквидзе призывают на военную службу. К этому времени он экстерном сдает экзамены за полный курс гимназии и попадает в армию как вольноопределяющийся.

Вместе со всеми грузинами, призывавшимися в Кутаиси, его отправили в город Кирсанов. Здесь новобранцы проходили ускоренную военную подготовку, а затем их посылали на фронт — в 6-ю кавалерийскую дивизию 7-го корпуса Юго-Западного фронта.

Прежде чем Киквидзе успел явиться к месту службы, в Кирсанов прибыло сообщение из жандармского управления Кутаиси. Его получил жандармский ротмистр Подлясский. В обязанность ротмистра вменялось встретить Киквидзе, обыскать его и установить за ним слежку.

И вот эшелон с грузинами прибыл. Браво размахивая сундучком, выделяясь среди новобранцев богатырским сложением, Васо одним из первых шел в строю.

Лицо его было спокойно, казалось, ничто не тревожит новобранца. Между тем наметанным взглядом подпольщика Васо сразу заметил, что за ним установлена слежка. Лихорадочно работает мысль: до казарм осталось всего несколько сот метров, там непременно ждет обыск, а в сундучке — запрещенная литература. Ловко, одним движением он обменивается сундучком со своим другом Мдивани.

Как и предполагал Васо, в казарме его вещи подвергли тщательному осмотру. Но напрасно старался ротмистр Подлясский. На сей раз он опоздал. Пришлось рапортовать начальству, что сундучок драгуна Киквидзе пропал бесследно.

Для Киквидзе жизнь в казармах с первого же дня сделалась невыносимой. Начальство явно придиралось к нему, стараясь спровоцировать и арестовать. Особенно [40] усердствовал один из вахмистров. Нередко во время занятий на манеже он с размаху опускал свой хлыст вместо крупа лошади на спину или голову Васо.

Морщась от боли, сжимая в гневе кулаки, Васо едва сдерживал себя.

— Спокойно! — говорил он себе в такие минуты.

Вскоре после прибытия Киквидзе в полк среди солдат начали появляться революционные прокламации. Командир полка немедленно сообщил об этом ротмистру Подлясскому.

Теперь, после истории с сундучком, ротмистр знал, с каким опытным противником он имеет дело. Чтобы опять не попасть впросак, Подлясский решил действовать оперативно, не задерживаясь ни минуты. Ночью он явился в казармы, чтобы арестовать Киквидзе.

Но место на нарах, где спал Васо, оказалось... пустым. Напрасно жандармы обыскивали казармы, напрасно выставили оцепление по всему городу и железнодорожной станции. Киквидзе в это время спокойно плыл на одном из плотов по матушке Волге. Весной 1916 года он добрался до Баку, где устроился рабочим на нефтяных промыслах. Однако среди промысловиков нашелся предатель, выдавший Киквидзе полиции.

И пошел Васо отсчитывать этапные версты, возвращаясь под конвоем в полк. Отсидев положенное время на гауптвахте, он снова направляется в строй, теперь уже под особым надзором.

В начале января 1917 года новобранцев отправляют с маршевым эскадроном на позиции. Воспользовавшись царившей во время отправки неразберихой, Киквидзе бежит, на этот раз в район Кутаиси. Здесь, в одном из горных аулов, у своего дальнего родственника, Васо рассчитывал найти надежное убежище.

Но шпики снова выследили его. Киквидзе арестовывают и отправляют в Кутаиси на военную гауптвахту. Через несколько дней военно-полевой суд кутаисского гарнизона за «измену» и неоднократный побег из армии приговаривает Васо Киквидзе к смертной казни.

Царские палачи хотели немедленно расправиться с молодым революционером. Но утром 28 февраля дежурный по гауптвахте, широко раскрыв дверь камеры, крикнул:

— Можешь отправляться домой! В Питере сбросили царя. Ты свободен! [41]

В первую минуту Васо подумал, что это провокаций. Он не решался переступить порог камеры. И только когда дежурный повторил все снова, Васо направился к выходу.

Через несколько часов, подтянутый, энергичный, готовый выполнить любое задание, Васо Киквидзе уже был в Тифлисе, в скромной квартире старого большевика Филиппа Махарадзе. Долго в этот вечер беседовали друзья. Уходя от Махарадзе, Васо твердо знал, что его место сейчас в армии. Он горел желанием вместе с большевиками подготавливать социалистическую революцию, к которой призывал Ленин.

1 марта 1917 года, получив от Махарадзе пропагандистскую литературу, Киквидзе выехал в действующую армию, на этот раз добровольно. И вот он снова в Кирсанове. Он выступает с пламенной речью перед солдатами 3-го запасного кавалерийского полка. Полковому начальству стало явно не по себе, когда над солдатскими головами поднялась статная, широкоплечая фигура Васо, которого они давно считали пущенным «в расход».

Вдруг сквозь общий гул голосов прорвался злобный крик помощника командира полка полковника Антандилова:

— Солдаты! Кого вы слушаете? Вон с трибуны, арестант! Крамольник! По тебе веревка плачет.

Грозный, протестующий ропот прошел по рядам. Солдаты бросились на офицеров. В этой схватке Антандилов был убит.

На следующий день Киквидзе уже мчался на попутном товарнике, догоняя маршевый батальон. 15 марта он прибыл в 6-ю кавалерийскую дивизию 7-го корпуса Юго-Западного фронта.

Его появление в дивизии было встречено всеобщим ликованием. Давно уже из уст в уста передавались рассказы о бесстрашном грузине-революционере, о его «пропавшем» сундучке и, наконец, об исчезновении самого Киквидзе перед арестом. Слышали солдаты, что где-то под Кутаиси беглеца поймали и присудили к смертной казни.

Вот почему, увидев Василия живым и по-прежнему энергичным, солдаты радостно приветствовали его.

18 марта дивизию должны были отправить в карательную экспедицию против отказавшегося воевать и [42] взбунтовавшегося Туркестанского корпуса. Драгуны перед выступлением собрались на митинг.

Радостно заволновались ряды, когда председательствующий объявил: «Слово предоставляется вольноопределяющемуся Киквидзе».

Со всех сторон раздавались возгласы: «Даешь Васо! Даешь Киквидзе!»

И вот он, со сверкающими решимостью глазами поднялся на трибуну. По кавказскому обычаю, Васо снял и поцеловал свою шапку в знак того, что он целует всех присутствующих. Покрывая гул голосов, он начал:

— Товарищи! В нашей стране революция, а нас гонят на войну. Нашу дивизию отправляют в карательную экспедицию на подавление солдат Туркестанского корпуса, которые заявили, что наступать не будут. Они требуют прекращения войны и отправки домой. Там, дома, наши матери, дети, жены голодные, а буржуи свою жизнь проводят в балах да в разврате, их на фронте нет. Долой войну! Долой братоубийство! Туркестанцы правы!

Казалось, шквал налетел на это серое солдатское море. Полетели в воздух шапки, грозной волной двинулись солдаты на офицеров, скандируя два слова, в которых заключалось для них все — и жизнь, и радость, и любовь!

— Долой войну!.. Долой войну!..

Офицеры предусмотрительно скрылись. Здесь же, на митинге, Киквидзе единодушно был выбран председателем солдатского комитета 6-й кавалерийской дивизии.

В те дни, когда мне выпало счастье познакомиться с Киквидзе, он вел среди кавалеристов бурную пропаганду против продолжения войны. Формально он считался левым эсером, но во всех важнейших политических вопросах придерживался линии большевиков, и большего авторитета, чем Ленин, для него не существовало.

* * *

Утром наша делегация собралась домой, в 25-й армейский корпус.

Прощаясь с кавалеристами, мы договорились, что при каждой возможности будем информировать друг друга о событиях в своих частях, о замыслах командования, если о них станет известно. [43]

В тот период это было очень важно для правильной работы с солдатскими массами. Дело в том, что начальство всех степеней, опираясь на решения фронтового съезда, развернуло агитацию в пользу наступления и войны до победного конца. В то же время конкретные планы командования от нас утаивали. И не только планы — офицеры предпринимали все меры, чтобы скрыть правду о положении в стране, о событиях в Петрограде и на других фронтах.

Большевики вели успешную борьбу за вытеснение из солдатских комитетов представителей партий, поддерживающих Временное правительство. Понимая, что это чревато опасностями, командование предприняло ответный маневр. Генерал Алексеев издал специальную директиву, в которой говорилось: «Если где-либо сформировались солдатские комитеты помимо воли начальства, нужно ввести в их состав офицеров... дабы взять ход событий в свои руки, а не сталкиваться беспомощно с явлениями, получившими жизнь явочным порядком».

Готовя наступление, командование столкнулось с трудностями и другого рода. В результате анархии и хаоса в промышленности и на транспорте в войсках не хватало оружия, боеприпасов, обмундирования. Фронт буквально голодал. Многие солдаты страдали от болезней. В одной только нашей Особой армии, на которую возлагалась задача развития наступления, за короткий срок убыло в тыл 13 тысяч человек. Не лучше обстояло дело и в других армиях Юго-Западного фронта.

Солдаты все решительнее выступали против войны. В частях 3-й гренадерской дивизии на митингах были вынесены решения: в наступление не идти.

Узнав об этом постановлении, в Вишневец немедленно прибыл представитель Временного правительства комиссар Юго-Западного фронта Линде. Собрали митинг.

Мы предупредили об этом солдатский комитет 7-го кавкорпуса. Кавалеристы прислали своих делегатов, среди них был и Киквидзе. В назначенный час площадь перед дворцом запрудили солдаты. Всех интересовало: что скажет правительственный комиссар? Линде явно переоценил авторитет своего правительства. Начал он с того, что стал призывать солдат покончить с большевиками, как с изменниками родины и немецкими шпионами, а кончил тем, что потребовал от полупьяного, опухшего [44] генерала Фогеля для достижения этой цели не останавливаться ни перед чем, вплоть до применения оружия.

Толпа загудела.

— Предатель! — раздался чей-то громкий возглас. К нему присоединились другие:

— Предатель!

— Изменник революции!

— Долой!

Зарвавшийся комиссар продолжал выкрикивать угрозы.

— Если вы и теперь откажетесь выполнить приказ командования, — шумел он, — я прикажу командиру 7-го кавалерийского корпуса Рербергу отрядить карательную экспедицию и по всей строгости военного времени расправиться с виновными в беспорядках.

Разъяренные провокационной речью, солдаты с возгласами «Бей предателя!» кинулись к трибуне и в мгновение ока превратили ее в груду досок. Линде буквально чудом удалось под прикрытием охраны бежать во дворец. Только к ночи, сопровождаемый казачьей сотней, горе-комиссар рискнул оставить Вишневец.

Под влиянием событий в 3-й гренадерской заволновалась и 46-я дивизия. Солдаты категорически отказались идти в окопы на смену частей 5-го Сибирского корпуса. Командир корпуса был бессилен что-либо сделать.

Получив телеграмму от командующего 11-й армией с приказом немедленно направить 46-ю дивизию на помощь 5-му Сибирскому корпусу, Фогель растерялся. Он понимал, что после единодушного решения солдат об отказе идти в окопы выполнить приказ командарма невозможно. Но, для того чтобы снять с себя ответственность, генерал по телеграфу передал соответствующее приказание начальнику 46-й дивизии. Через полчаса я, дежуря на узле связи, принял ответ: «Солдаты еще раз отказались идти на позиции».

Никогда раньше не видел я Фогеля в таком разъяренном состоянии. Он носился по маленькой комнатке телеграфистов, опрокидывая стулья, выкрикивая матерную ругань в адрес большевиков. Кончилось тем, что генерал в клочки разорвал злополучную телеграмму, а заодно, как говорится, ни с того ни с сего обругал большевиком и меня. [45]

Стоявший рядом со мной начальник штаба спокойно сказал Фогелю:

— Ваше превосходительство, фельдфебель телеграфной роты тут ни при чем, он только исполнитель и принял телеграмму, исполняя свои служебные обязанности.

После этих слов Фогель несколько успокоился и приказал мне переписать телеграмму на чистом бланке.

Переписав текст заново, я отправился к дежурному по штабу. Вхожу, докладываю по уставу, а тот даже головы в мою сторону не поворачивает. Оказалось, что он принял новые неприятные сообщения: в окопы отказались следовать солдаты и 20-й дивизии 32-го корпуса, а в 3-й гренадерской дивизии нашего корпуса снова начались волнения.

Обо всем этом дежурному предстояло доложить генералу Фогелю, и ничего хорошего для себя от нашего вспыльчивого командира он не ожидал.

Положив телеграмму на стол дежурного, я вернулся в аппаратную. Нужно было любыми средствами сообщить о развертывающихся событиях солдатским комитетам. Удалось связаться и с председателем комитета Туркестанского корпуса Разживиным. Он просил передать по «солдатскому телеграфу», что туркестанцы поддержат взбунтовавшиеся полки.

Никогда еще телеграф корпуса не работал с такой нагрузкой. Засыпающие от усталости связисты сутками не отходили от аппаратов. Командир корпуса, посещавший нас только в исключительных случаях, теперь не вылезал из аппаратной. Стоило только начать телеграфу постукивать, как Фогель сам бросался к нему и, не дожидаясь, пока телеграмму перепишут на бланк, читал ее прямо с ленты. Помнится, что, получив депешу от командующего 11-й армией, в которой ему предлагалось ждать особых распоряжений, генерал раскричался:

— Неужели Брусилов ничего не знает о настроении солдат на фронте?

Но вот наконец снова заработал аппарат прямой связи со штабом 11-й армии. Вызывали лично командира корпуса. Фогель подозвал к себе командира телеграфной роты полковника графа Шереметьева и спросил, нельзя ли телеграфиста заменить у аппарата офицером. Шереметьев пожал плечами и ответил, что, к сожалению, в [46] роте нет офицера, который бы умел работать на телеграфе. В наши дни это звучит невероятно, но в старой царской армии офицеры зачастую совершенно не разбирались в том деле, которым обязаны были руководить. Правда, это обстоятельство помогало нам быть в курсе событий, чувствовать себя полными хозяевами на узлах связи.

Так и в этот раз. Окажись в роте офицер-телеграфист, мне бы не удалось узнать содержание важнейшей телеграммы от командующего 11-й армией генерала Эрдели. В ней говорилось:

«Весьма срочная. Правительственная. Лично командиру 25-го армейского корпуса Фогелю. Передаю телеграмму Главковерха. В Главковерх поступили донесения со всех фронтов, и особенно с Юго-Западного фронта, указывающие на полную утрату боеспособности войск вследствие потери дисциплины и совершенного неповиновения своим начальникам. Военным министром и мною уже отдано распоряжение о немедленном приведении неподчиняющихся боевым распоряжениям частей и отдельных чинов к повиновению силой оружия. Но ценность это распоряжение приобретает только в том случае, если будет оно приводиться в исполнение при первых же попытках к неповиновению. Приведенные в исполнение случаи применения оружия против неповинующихся быстро приобретают огласку и действуют отрезвляюще на слабых. Приказываю во время боя и в предвидении такового принять самые действенные меры к тому, чтобы уклоняющиеся от боя сейчас же возвращались к своим частям, а в случае неповиновения уничтожались. Брусилов».

Получив телеграмму Главковерха, Фогель немедленно собрал секретное совещание высшего комсостава корпуса. Но солдатские комитеты тоже не теряли времени даром. Как всегда, копия телеграммы была им доставлена своевременно.

Контрреволюционные генералы готовились силой оружия подавить волнения во фронтовых частях. Кровавая расправа Временного правительства, учиненная 3 июля над петроградскими рабочими, служила им примером. Гонения на большевиков в действующей армии достигли предела. Подготавливаемое подавление солдатских волнений в 25-м корпусе должно было стать одним из звеньев цепи, которой бывшие царские генералы, ныне верноподданные [47] Временного правительства, собирались задушить революцию. Главная роль в карательных действиях отводилась, по старой памяти, казакам.

5-я Донская казачья дивизия, расквартированная в Жабокриках, приказом командарма была передана в распоряжение генерала Фогеля для производства репрессий в 46-й и 20-й дивизиях. Кроме казаков, в карательный отряд вошли части 13-й кавдивизии и два броневых отделения 32-го корпуса. Каратели получили много орудий и пулеметов.

Командовать этой позорной операцией командарм поручил старому царскому опричнику — начальнику 13-й кавдивизии генерал-майору Константинову. В приказе по отряду генерал-каратель требовал не останавливаться перед самыми решительными мерами, вплоть до применения оружия.

Ссылаясь на долг перед «свободной Родиной», прикрываясь именем комитетов, Константинов предъявил солдатам 46-й и 20-й дивизий ультиматум, в случае невыполнения которого он грозил открыть артиллерийский огонь.

Но времена изменились. Теперь уже и казаки, которым отводилась ударная роль, оказались не такими преданными служаками, как к этому привыкло командование.

Как только полки 5-й Донской дивизии прибыли в район 25-го армейского корпуса, большевистские агитаторы сразу же повели среди казаков пропагандистскую работу. Особую активность проявили при этом члены солдатского комитета 6-й кавдивизии, председателем которого был Киквидзе.

Собрался митинг. Казаки, обсудив положение, приняли решение, в котором потребовали от командования не использовать их для полицейской службы и не посылать в карательные экспедиции.

К сожалению, резолюция эта не смогла помешать генералу Константинову пролить кровь русских солдат, все преступление которых заключалось в том, что они хотели мира.

Только принужденные грубой силой, солдаты 46-й и 20-й дивизий согласились сменить в окопах части 5-го Сибирского корпуса. Но сломить их революционный дух [48] карателям не удалось. Это было временное отступление, а не поражение. Даже согласившись сменить на позициях сибиряков, солдаты заявили, что в наступление не пойдут и будут стоять на месте до заключения мира. После выхода на передовую эти дивизии получили артиллерию и боеприпасы. Теперь они сами дали понять, что в случае повторения карательной экспедиции встретят ее огнем. Как только части дивизий вступили на позиции, они немедленно повели братание с немцами.

46-я и 20-я дивизии не были одиноки в своих революционных действиях. Волнения охватили и части 32-го корпуса. Очень бурно протекали события в 625-м полку. В этой части была сильная большевистская организация. Среди солдат распространялись листовки, требующие мира, призывающие к братанию с немцами. 625-й полк тоже отказался идти в наступление. Когда офицеры попытались старорежимными методами сломить упорство солдат, кто-то из разозленных фронтовиков бросил в офицерскую землянку бомбу. Затем полк самовольно оставил окопы, расположился в деревне Клекотувка и потребовал отправки домой.

Волнения в 625-м полку были подавлены также силой оружия.

Большие опасения у командования вызывал и Туркестанский корпус. Для того чтобы удержать его от революционных выступлений, командование не нашло ничего более умного, как поставить ему в тыл... 6-ю кавдивизию. Такое соседство, пошедшее на пользу обоим соединениям, вполне устраивало и Г. Разживина, председателя солдатского комитета туркестанцев, и В. Киквидзе, председателя комитета драгун.

Нет нужды подробно описывать позорный провал июньского наступления, стоившего стране 150 тысяч солдат.

Командование и правительство пыталось свалить неудачу на якобы предательские действия большевиков. Это клевета. Большевики вместе с подавляющей массой солдат были против наступления. Но когда оно началось, русские солдаты, как всегда, проявили себя героями.

В провале этой кровавой авантюры в первую очередь виновато само командование: армия не была подготовлена к наступлению. Бросая русские полки в кровавую [49] мясорубку, правительство преследовало в первую очередь политические цели: надеялось подавить революционное движение и выслужиться перед своим хозяином — Антантой.

В июле Временное правительство издало постановление об аресте Владимира Ильича Ленина. Когда известие об этом достигло фронта, повсюду, в том числе и в частях Юго-Западного фронта, прокатилась волна стихийных митингов. Солдаты гневно протестовали против июльского расстрела петроградских рабочих и расправы над ними. Особенно сильное возбуждение охватило 1-й Туркестанский корпус. Комиссар Юго-Западного фронта Линде приказал командиру корпуса арестовать зачинщиков волнений. В первую очередь он потребовал убрать любимца солдат — председателя корпусного комитета большевика Разживина. Солдаты отказались выполнить распоряжение командира корпуса. Тогда комиссар Линде приказал двинуть для «ликвидации волнений» и расправы с непокорными 6-ю кавалерийскую дивизию. Узнав об этом, председатель дивизионного комитета Киквидзе немедленно собрал митинг. Он рассказал драгунам, что командование намерено использовать их в качестве карателей. Возмущению солдат не было предела.

— Мы не палачи!

— Не будем убивать наших братьев!

— Долой Линде и генералов! — раздавались гневные возгласы из толпы, когда Киквидзе закончил свою речь, Единодушно приняли резолюцию: «6-я кавдивизия отказывается идти в карательную экспедицию».

Начальник 6-й дивизии генерал Залесский приказал арестовать Киквидзе и доложил о неповиновении солдат комиссару Юго-Западного фронта. Возбужденный Линде направился на легковой машине при охране двух бронеавтомобилей в Туркестанский корпус, рассчитывая своим красноречием изменить настроение солдатских масс. Узнав о положении в Туркестанском корпусе и 6-й кавалерийской дивизии, части 20-й и 46-й дивизий заявили, что если только комиссар Линде примет репрессивные меры против солдат Туркестанского корпуса и 6-й дивизии, то они снимутся с фронта и придут к ним на помощь.

Правительственный комиссар Юго-Западного фронта Линде до назначения его на этот пост служил в лейб-гвардии [50] Финляндском полку йольноопределяющимся. Бывший студент Юрьевского университета, он сыграл известную роль в укреплении (если можно так сказать) правительства Керенского. В благодарность за эти сомнительные заслуги Керенский назначил вольноопределяющегося Линде, принадлежащего, как и сам Керенский, к партии социалистов-революционеров, правительственным комиссаром Юго-Западного фронта.

Линде не за страх, а за совесть старался оправдать доверие главаря Временного правительства, пытаясь всеми средствами убедить солдат в необходимости июльского наступления. Самовлюбленный и заносчивый, эсеровский комиссар фронта видел себя в мечтах спасителем революции и Временного правительства. Подражая своему кумиру — Керенскому, он сшил себе френч и галифе, надел желтые ботинки с крагами. Эта форма придавала ему опереточный вид. Был он моложав, криклив. Говорил с явным немецким акцентом. Когда он выступал перед солдатами, разоблачая большевиков как «немецких шпионов», акцент этот, особенно заметный, когда Линде входил в раж, оказывал ему плохую услугу. Солдаты его терпеть не могли. Не пользовался он особой любовью и среди офицеров, считавших его, и не без оснований, наглецом и выскочкой. Вот этот-то «государственный деятель» под охраной двух броневых машин в жаркий августовский день и подкатил к штабу 1-го Туркестанского корпуса в Луцке. Срочно созвали совещание комсостава, на которое вызвали Разживина и Киквидзе. Линде в оскорбительном тоне потребовал от Разживина «прекращения большевистской пропаганды» и немедленного выполнения приказов командования. При этом он разразился грубой руганью и угрозами в адрес большевиков и Ленина.

Разживин только было собрался дать достойную отповедь зарвавшемуся комиссару, как горячий Киквидзе, в ярости рванув шашку, бросился на Линде. Разразился неимоверный скандал. Офицеры схватились за кобуры револьверов. Ворвавшаяся в комнату охрана с трудом прекратила свалку. Повиснув на плечах Киквидзе, Разживин едва успокоил своего друга. Совещание, конечно, было сорвано.

Руководители солдатских комитетов, собравшись в помещении, где располагался корпусной комитет туркестанцев, [51] стали обсуждать положение. Разживин упрекнул Киквидзе за горячность. В этот момент в комнату вбежал запыхавшийся солдат-связист и передал Разживину копию предназначавшейся для Линде телеграммы.

Быстро пробежав глазами по листку бумаги, Разживин взволнованно воскликнул:

— Товарищи! 443-й и 444-й полки взбунтовались!

— Вот это здорово! Ой, молодцы! — обрадованно зашумел Киквидзе.

Решили выждать, как будет реагировать на телеграмму правительственный комиссар. Через час связисты сообщили, что Линде дал распоряжение генералу Краснову немедленно выслать в 444-й пехотный полк казаков, окружить бивак, разоружить солдат и навести надлежащий порядок. Начальнику дивизии генералу Гиршфельдту предписывалось ждать самого Линде в штабе.

— Эх, зря ты не дал мне срубить этого комиссарика! — с досадой сказал Киквидзе Разживину.

Мы все ждали, что решит Разживин, пользовавшийся абсолютным авторитетом.

— Я думаю, — сказал он, обращаясь к председателю солдатского комитета 25-го корпуса, — что в первую очередь нужно установить связь с восставшими полками и выяснить, что там, собственно, произошло. Поскольку с ними соприкасаются части вашего корпуса, то нужно, чтобы туда отправился кто-нибудь из вашего корпусного комитета.

Минин, перебрав всех комитетчиков, остановил свой выбор на моей кандидатуре. Видимо, он исходил из того, что, во-первых, я официально еще не состоял в партии большевиков, во-вторых, мне было легко найти повод для поездки — якобы для проверки телеграфных линий, в-третьих, я как фельдфебель телеграфной роты имел в своем распоряжении мотоцикл. Не теряя времени, я выехал в расположение 444-го полка.

Комиссар Линде прибыл в штаб генерала Гиршфельдта 24 августа в 11 часов утра. Там уже находился и Краснов с казаками 2-го Уманского полка. При докладе Гиршфельдта Линде вел себя, как всегда, заносчиво.

— Ну еще бы, — говорил комиссар генералу, — мне совершенно ясно, почему ваши увещевания не привели [52] ни к чему и виновные все еще не выданы солдатами. Вы с ними миндальничаете.

Пошумев в штабе, Линде на машине Гиршфельдта отправился в расположение 444-го полка. Краснов с казаками следовали за машиной. Командир 444-го полка Мистулов встретил комиссара и начальника дивизии на краю бивака. Он сообщил, что солдаты возмущены прибытием казаков и оцеплением бивака.

Линде и Гиршфельдт вышли из автомобиля. Солнце стояло высоко на синем небе, в лесу пахло хвоей, можжевельником. У землянок солдат 444-го полка раздались крики офицеров, приказывающих выходить всем до одного и строится поротно. Некоторые роты были построены и теперь сводились в батальонные колонны. К Линде подъехали Краснов и Мистулов, слезли с коней и направились за комиссаром к одной из рот. Мистулов доложил комиссару, что эта рота играла главную роль в беспорядках. Линде вышел вперед. Лицо его побледнело от злости. Он окинул роту гневным взглядом и начал свою речь. Не выбирая выражений, он бросал солдатам оскорбительные слова:

— Когда наша родина изнемогает в нечеловеческих усилиях, чтобы побороть врага, вы позволяете себе не исполнять справедливые требования своих начальников. Вы не воины, а зазнавшийся сброд, недостойный свободы. Я — комиссар Юго-Западного фронта — одним из первых вывел солдат свергать царское правительство, чтобы дать вам свободу, равной которой не имеет ни один народ в мире. Я требую, чтобы вы сейчас же выдали тех, кто подговаривал вас не исполнять приказы начальников.

Заносчивый тон речи Линде возмутил не только солдат, но и казаков, державших шашки наголо. Казаки без команды вложили шашки в ножны. Когда Краснов спросил стоявшего рядом с ним хорунжего, почему они это сделали, хорунжий ответил:

— Ваше превосходительство, господин комиссар сам виноват. Уж очень речь недемократичная. Вы так не говорили бы и не ругались, а он что? Свой же брат солдат, член исполнительного комитета, а все сыплет: «свинья» да «сволочь»... Сам-то кто? Немец. Может быть, солдаты его за шпиона приняли. [53]

Когда Линде кончил, воцарилась тишина, солдаты угрюмо молчали. Видимо, не того они ожидали от «своего» комиссара.

— Ну что же? — спросил Линде.

Один из солдат начал что-то говорить. Но, видимо, его слова Линде не понравились. «Молчать!» — крикнул он и приказал солдата арестовать.

Тот крикнул громко:

— Товарищи! Не выдавайте! Что же это такое, товарищи?!.

Из толпы раздались голоса:

— Не бойся, не выдадим!..

Строй смешался. Солдаты двинулись к комиссару. Откуда-то сзади высыпала казачья сотня и прикрыла Линде. Генерал Гиршфельдт громко сказал казачьему офицеру:

— Если подойдут ближе, открывайте огонь.

Казаки окружили роту и повели ее с бивака. Тем временем на окраине опушки офицеры выстроили наконец полк. Квадраты батальонов замерли в грозной тишине. Генерал Краснов тихонько шепнул Линде, чтобы он не шел сейчас к солдатам. Линде ответил:

— Нет, генерал, первое впечатление всегда самое сильное. Надо воспользоваться моментом. Я хочу говорить перед всем полком.

По-видимому, Линде считал, что он и в самом деле уже господин положения. Вглядись он получше в мрачные лица солдат, быть может, до его понимания и дошло бы, как глубоко он заблуждается. Солдат было не менее четырех тысяч. Вся опушка казалась серой от шинелей. Линде подошел к 1-му батальону и произнес длинную речь. Он требовал беспрекословного исполнения приказов начальства, соблюдения дисциплины. Люди разошлись по группам, начали шептаться. Когда Линде пошел к другому батальону, за ним двинулась большая толпа солдат. Краснов шепнул комиссару, что его все считают за немца, и предложил уйти. Линде ответил, что все это ерунда и солдат бояться нечего.

Толпа росла, как снежный ком, грозно шумела. Генерал Краснов знаком подал казакам команду быть наготове. В то же время шофер, почуявший недоброе, завел [54] машину. Тут уже и Линде растерялся и сбавил тон. К нему снова приблизился Краснов и в категорической форме попросил уехать. На этот раз комиссар согласился и повернул к машине. В этот момент к Линде подошел командир полка и оказал:

— Пожалуйста, уезжайте, господин комиссар, 443-й полк снялся с позиции и следует на выручку 444-му полку в полном вооружении. Солдаты хотят с вами говорить.

— Как! — опять загорячился комиссар. — Самовольно ушли и бросили позиции? Я поеду к ним, поеду и потребую выдать зачинщиков!

— Я прошу вас не ехать в 443-й полк, — сказал Мистулов. — Солдаты вооружены и никакие казаки не помогут.

Но Линде уже не слушал никаких резонов.

— Я еду, — решительно заявил он.

Не успела машина Линде развернуться, как в лесу раздались ружейные выстрелы. Стреляли по казачьим заставам. Казаки начали отступать. Охрана Линде и генералов редела. Стрельба усиливалась с каждой минутой. Шофер остановил мотор и кинулся бежать. Тогда и пассажиры выскочили из машины и бросились к лесу. Гиршфельдт успел забежать за деревья, а Линде зачем-то бросился в землянку на опушке. Какой-то высокий бородатый солдат настиг его и ударил прикладом в висок. Линде пошатнулся, но удержался на ногах. Тогда кто-то выстрелил ему в шею. Линде упал. Набежавшие солдаты вытащили комиссара наружу и подняли на штыки.

«Надежной охране» во главе с Красновым удалось бежать вслед за казаками. Вскоре к ним присоединился: запыхавшийся от бега генерал Гиршфельдт. Все они направились в штаб дивизии. Вскоре туда же прибыл командир корпуса — убеленный сединами генерал от инфантерии Волкобой. Участник многих войн, старый боевой командир, он пользовался у солдат большим уважением. Волкобой надеялся, что ему удастся успокоить страсти, и он предложил Гиршфельдту поехать с ним в полки.

Когда генералы явились в 444-й полк, солдаты потребовали немедленно освободить их товарищей, арестованных по распоряжению Линде. Волкобой тут же выполнил [55] это требование. Но ярость солдат была слишком велика. Они схватили генерала Гиршфельдта и полковника Мистулова, выволокли в лес и убили. Волкобоя никто трогать не стал.

Так закончилась одна из частых в те бурные дни стихийная вспышка солдатского гнева против контрреволюционной политики правительства Керенского. [56]