Февраль
Приближалась поворотная пора в истории России. Самара конца 1916 года показалась мне совершенно незнакомым городом. Как никогда ранее бросался в глаза чудовищный контраст между голодающим населением рабочих кварталов и разбогатевшей на войне буржуазией, торгашами, спекулянтами. По вечерам они наводняли дорогие рестораны города, кутили, вели самый разгульный образ жизни.
Изменилась обстановка и в 4-м запасном полку. Солдаты — в большинстве своем бывалые фронтовики, попавшие сюда после ранений, — ненавидели войну. По социальному составу саперные части значительно отличались от других родов войск. Они комплектовались главным образом из квалифицированных рабочих.
Во время войны в Самаре, как и в других российских городах, рабочих недоставало, и местные промышленники зачастую обращались за помощью, обходившейся к тому же весьма недорого, в саперный полк. Командир нередко выделял саперные команды для строительства мостов, дорог, для укрепления берегов Волги от размывов.
Сам характер воинских обязанностей зачастую предоставлял рядовым саперам значительную самостоятельность. Офицеры, зная, что без них работы ведутся гораздо лучше, чем в их присутствии, старались держаться в стороне, не утруждая себя службой. Кроме того, удаленность команд от расположения части при отсутствии офицеров открывала хорошие возможности для общения солдат с гражданским населением и, что особенно важно, с рабочими самарских промышленных предприятий. Все это создавало благоприятные условия для революционной [26] работы, и в нашем полку она велась почти открыто. В казармы попадали большевистские газеты, прокламации, листовки. Недовольство солдат росло и все чаще выливалось в форму прямого неповиновения офицерам. Для меня лично один из подобных случаев едва не закончился гибелью.
В морозное декабрьское утро я, как обычно, вывел на занятия в поле близ Трубочного завода около двух взводов подрывников. Как всегда, офицеры отсутствовали. Но часа через два на поле неожиданно показался помощник нашего ротного командира подпоручик Харченко Этого лощеного франта со стеком в руках в полку не любили. Сынок влиятельных родителей, он, пристроившись в запасном полку, отвертелся от фронта и просидел всю войну в самарских кабаках. Харченко был явно навеселе, да иначе как спьяну он бы и не заявился на практические занятия, тем более что в подрывном деле совершенно не разбирался.
Но Харченко решил покомандовать. Небрежным тоном знатока он дал какое-то нелепое указание моему старому товарищу по фронту младшему унтер-офицеру Ивану Грошеву. Грошев смолчал, но продолжал делать по-своему. Тогда рассвирепевший Харченко подбежал и, взвизгнув от злости, ударил Ивана по лицу стеком. Мгновенно все саперы бросили работу и окружили место происшествия.
— Чего столпились? Разойдись! — неуверенно крикнул Харченко, пытаясь выбраться из кольца солдат.
— А ну, Иван, дай ему сдачи! — неожиданно крикнул кто-то. Все зашумели. Грошев, высокий, здоровый сибиряк, с двумя «Георгиями» на груди, прижав руку к вспухшей красной полосе, пересекшей лицо, молча тяжелым, ненавидящим взглядом смотрел на обидчика, но ее трогался с места.
Во мне тоже загорелась злоба. Какой-то молокосос-золотопогонник поднял руку на заслуженного солдата, георгиевского кавалера!
Не думая о том, что меня может ожидать, я с размаху ударил Харченко. Насквозь проспиртованный подпоручик рухнул на землю. Не знаю, от одного ли этого удара или, быть может, кто из солдат еще добавил ему, но, не приходя в сознание, Харченко умер. [27]
Саперы народ дружный и организованный. Окажись у нас хоть немного лишнего времени, мы так бы надежно похоронили подпоручика, что никакая собака его не разыскала. Но совершенно случайно на занятия явился командир роты.
Меня и Грошева арестовали. Интересно, что, поскольку я был полный георгиевский кавалер, процедура моего ареста была, в соответствии с «Положением об арестовании», довольно сложной, а учитывая грозившую нам участь, даже нелепой. Совершенно подавленный случившимся, наш престарелый полковник Григорьев (он все еще командовал полком!) лично отвел меня на гауптвахту.
Через несколько дней я предстал перед военно-полевым судом Самарского гарнизона. Исход дела был предрешен, и все заседание длилось не более получаса. Меня приговорили к смертной казни через «расстреляние».
От высшей меры наказания спасли меня кресты. Приговор полному георгиевскому кавалеру должен был утверждаться где-то в верхах. А там, не знаю уж почему, мне заменили смертную казнь двадцатью пятью годами каторжных работ.
В начале февраля 1917 года меня перевели в Самарскую каторжную тюрьму. Камеры в эти последние дни царского режима были переполнены. За неимением свободных мест меня посадили к политическим заключенным.
По «тюремному телефону» им стало известно, что я осужден за убийство. Они заявили протест тюремному начальству, что к ним подсаживают уголовника, но, узнав, кто я и за что попал в тюрьму, изменили свое отношение и окружили меня товарищеской заботой.
Две недели, проведенные в тюрьме, сыграли большую роль в моей жизни. Общение с людьми, боровшимися за революцию, повысило мое сознание, помогло разобраться в политической обстановке, назревавшей в стране. Особенно внимателен ко мне был старый политкаторжанин Врублевский. Он рассказал о борьбе, которую вела большевистская партия против самодержавия, о Ленине, об отношении большевиков к войне. От него я впервые услышал слова о необходимости превращения войны империалистической в войну гражданскую. [28]
26 февраля тюрьму облетела радостная весть — сброшено царское самодержавие! Российская империя перестала существовать! Заключенные ликовали. После первых минут небывалого подъема политические послали к начальнику тюрьмы делегацию с требованием немедленно выпустить всех на свободу, но начальник, ссылаясь на отсутствие указаний, отказался удовлетворить это требование.
И все же часы нашего пребывания в заключении подходили к концу. Вечером 4 марта к тюрьме подступила огромная толпа рабочих и солдат. Сквозь стены камер доносились слова революционных песен. Мы бросились к окнам. Вся площадь перед тюрьмой запружена народом. Военный оркестр играл «Марсельезу». Над толпой реяли красные флаги, на груди у многих рдели красные банты.
Через несколько минут тяжелые железные ворота широко распахнулись, и демонстранты хлынули внутрь тюрьмы. Трудно передать охватившую нас радость. Заключенных обнимали, целовали, на руках выносили из камер. Друзья-однополчане, разыскав меня в невероятной сутолоке, буквально затискали в своих объятиях.
Освободив политзаключенных, демонстранты с музыкой направились к зданию городского театра, где состоялся массовый митинг.
Первый человек, который приветствовал меня по возвращении в полк, был, как это ни покажется странным, полковник Григорьев. Признаться, наш престарелый командир с огромным красным бантом на груди показался мне каким-то нереальным. Но надо отдать ему справедливость — Григорьев был честный русский офицер. Я не питал к нему недобрых чувств. Когда я попал под суд по делу об убийстве Харченко, то полковник не побоялся, несмотря на очевидность моей вины, дать мне хорошую характеристику. В общем, мы встретились друзьями...
Теперь, спустя сорок с лишним лет, те первые дни после падения самодержавия сливаются в памяти в какой-то кинематографический клубок событий.
Одно из самых отчетливых воспоминаний — грандиозный митинг, состоявшийся 12 марта в театре «Олимпия», где был избран Самарский Совет рабочих и солдатских депутатов. [29]
На митинге в числе других была принята резолюций, требующая от жандармерии и полиции немедленной сдачи всего оружия.
Вскоре стало известно, что жандармерия не приняла предъявленный ей ультиматум о разоружении. Сильный отряд жандармов и полицейских засел в доме губернатора.
Совет принял решение — захватить здание и уничтожить последний оплот самодержавия в Самаре. Выполнение этой задачи было возложено на отряд саперов нашего полка и группу рабочих Трубочного завода.
Какое-то время мы еще надеялись, что жандармы в окруженном здании, здраво оценив обстановку, поймут бессмысленность сопротивления и сдадутся без боя. Но, как видно, они решили держаться до конца.
Губернаторский дом занимал выгодное для обороны положение. С одного из его балконов можно было обстреливать сразу две улицы. Как и следовало ожидать, жандармы установили на нем станковый пулемет. Раздумывать долго не приходилось, следовало как можно быстрее уничтожить эту опасную огневую точку. Забравшись на крышу, мы осторожно подползли к тому месту, где находился балкон. Втроем — Иван Грошев, сапер нашей роты Пономарчук и я — прыгнули сверху прямо на пулеметный расчет. Все произошло с необычайной быстротой. Мы прикончили двух жандармов, и Грошев, отлично владевший пулеметом, мгновенно развернул его в сторону балконной двери. За ней в большой, нарядной зале находилось около двадцати полицейских. Прежде чем «фараоны» сообразили, что, собственно, произошло, Иван прострочил всю залу длинной очередью...
Тем временем с улицы в здание ворвались солдаты, вооруженные рабочие, и губернаторский дом оказался в наших руках.
Схлынуло похмелье первых дней свободы. Как-то незаметно стала привычной мысль, что царя нет. Но что делать дальше?.. По нескольку раз в день собирались митинги. Кто только не выступал на них! Большинство ораторов казалось отчаянными революционерами. Простому солдату нелегко было разобраться в потоке речей.
Мне лично ориентироваться в политической обстановке [30] помогли две недели, проведенные в тюрьме. Общение с большевиками раскрыло мне глаза на позиции различных партий в русской революции. Я понял, что только большевики указывают правильный путь.
15 марта Самарский гарнизон был оповещен о том, что, возвращаясь в столицу после многолетней ссылки, через день в город прибудет престарелая «бабушка русской революции» Брешко-Брешковская. На привокзальную площадь все войсковые части послали своих представителей для торжественной встречи.
Меня, как георгиевского кавалера и бывшего заключенного, включили в состав почетного караула. Вместе с другими мне довелось на собственных руках нести Брешко-Брешковскую под восторженные приветствия многотысячной толпы к трибуне, специально сколоченной на привокзальной площади. Свое выступление «бабушка» начала с того, что поздравила всех с победой революции. Мы ответили на это громовым «ура!». Но затем многие опешили. Дрожащим от старости голосом Брешко-Брешковская почти слово в слово повторила речь одного эсеровского оратора, который несколько дней назад убеждал нас, что без победы над немцами революция погибнет.
— Солдаты! — говорила она. — Прямая и главная цель армии — оборона русской революции, полученных свобод и будущего учредительного собрания от всяких посягательств со стороны внешних и внутренних врагов. Решать вопрос о конце войны можно лишь в согласии с нашими союзниками, и мир должен быть заключен лишь тогда, когда свободе России не будет угрожать никакая опасность.
Слушать ее не стали. И не только солдаты, но и георгиевские кавалеры отказались нести «бабушку» обратно в вагон.
Речь Брешко-Брешковской помогла многим понять, что социалисты-революционеры вступают во все более тесный союз с крупной буржуазией. Самарские большевики не преминули воспользоваться этим случаем, чтобы еще более убедительно разоблачить преступный сговор соглашателей-эсеров с капиталистами и помещиками. На митингах и собраниях, на страницах печати большевики объясняли, что, пока широкие народные массы ликуют по поводу свержения царя, Временное правительство, [31] попавшее в кабальную зависимость от своих «союзников» по Антанте, готовит новое наступление на фронте.
Скоро мы убедились в прозорливости партии: вечером 17 марта нам объявили приказ командующего округом об отправке на фронт очередного маршевого батальона. Опасаясь волнений в городе, нас погрузили в эшелоны ночью, и вот снова застучали колеса вагонов, везущих на передовую новую партию пушечного мяса. В классных вагонах пьянствовали офицеры. Они распевали цыганские романсы, модные песенки и даже гимн «Боже, царя храни...».
Во время следования на фронт в эшелоне шла двойная жизнь: пока офицеры кутили, большевики вели среди солдат активную агитационную работу. Прямо в вагоны доставляли партийную литературу и газеты, агитаторы в таких же, как наши, серых солдатских шинелях разъясняли сущность происходящих событий, на крупных станциях проводились митинги с участием местных жителей, чаще всего — рабочих.
В конце марта эшелоны прибыли наконец в Новоград-Волынский — тыловой город Юго-Западного фронта. Здесь переформировывался и пополнялся потрепанный в предыдущих боях 25-й армейский корпус. Пополнение из Самары разместили в палатках в лесу на западной окраине города.
Весной 1917 года Юго-Западный фронт был самым большим. Его позиции протянулись на 615 километров, в частях и соединениях фронта насчитывалось свыше 2 700 тысяч человек. Правительство считало войска Юго-Западного фронта самыми преданными, настроенными антибольшевистски. Именно здесь предполагало оно начать новое наступление, чтобы «выполнить свой союзнический долг».
На фронт непрерывно прибывали маршевые батальоны — в основном из отдаленных уголков страны, где, по мнению Временного правительства и главного командования, влияние большевиков было невелико. На Юго-Западном фронте занимали командные посты такие контрреволюционные генералы, как Корнилов, Деникин, Иванов, Фогель, Краснов, Крымов и другие. Сюда приезжали многочисленные делегации военных представителей «союзнических» стран Антанты. В Киеве под эгидой вдовствующей [32] императрицы формировались украинские националистические гайдамацкие части, ставшие основой будущей петлюровской «армии».
Подготавливая наступление, командование принимало все меры к тому, чтобы оградить солдатские массы от разлагающего влияния большевиков, изолировать их от правды ленинской партии. В меру своей подлости и возможностей им в этом деле усердно старались содействовать соглашатели — эсеры и меньшевики.
По приказу командования в воинские части строжайше запрещалось допускать рабочие делегации из Петрограда, Москвы и других пролетарских центров, большевистские газеты изымались, солдатская почта тщательно досматривалась. В мае были отменены отпуска. И все же усилия эти не достигали цели. Неутомимая, самоотверженная работа армейских большевиков приносила свои плоды — солдатские массы все более и более революционизировались. Ни тайный сыск, ни цензура не могли помешать проникновению и широчайшему распространению в частях действующей армии ленинских Апрельских тезисов, большевистских газет.
«С приходом пополнения, — доносил командир 25-го корпуса генерал Фогель командующему 11-й армией генералу Эрдели, — корпус заразился митингованием».
Генерал Краснов так докладывал о своих казаках генералу Деникину: «Как только казаки дивизии соприкоснулись с тылом, они начали быстро разлагаться. Начались митинги с вынесением самых диких резолюций». То, что Краснов называл «дикими резолюциями», на деле было большевистским требованием кончить империалистическую войну.
В такой обстановке 7 мая 1917 года в городе Каменец-Подольском открылся Первый съезд Юго-Западного фронта, на котором мне довелось присутствовать в качестве делегата с совещательным голосом. Командование сделало все, чтобы на съезд попало как можно меньше подлинных представителей революционных солдат, пытаясь протащить нужную ему резолюцию — «воевать до победного конца».
Надеялось оно также и на то, что «патриотический» состав съезда поднимет акции Временного правительства в глазах представителей союзников. [33]
На съезд съехалось около семисот делегатов. Большевиков и сочувствующих им было только пятьдесят. Руководителем нашей секции был представитель ЦК РСДРП (б) прапорщик Н. В. Крыленко. От лица правительства на съезде пытались верховодить трудовик Станкевич и меньшевик Шапиро. Когда их усилий оказалось недостаточно, на съезд прибыл специальным поездом сам Керенский.
Съезд открылся речью генерала Брусилова. Он стремился доказать, что Временное правительство и народ — это одно целое, что свобода России в опасности и спасти ее можно только победоносным наступлением. «Революция восторжествует только тогда, когда будут побеждены Германия и Австро-Венгрия. Господи, воодушеви наш христианский народ на защиту революции!» — этим неожиданным призывом к всевышнему закончил Брусилов свою речь. Под конец ему стало дурно, и он с трудом сошел с трибуны, поддерживаемый под руку адъютантом.
В президиуме заволновались. Появившийся откуда-то военврач накапал в стакан с водой лекарство и передал генералу. Брусилов выпил и понемногу успокоился.
Слева от меня сидел широкоплечий здоровяк, по виду — грузин, с необычайно крупным горбатым носом и насмешливыми глазами. На его плечах топорщились погоны вольноопределяющегося.
— Ишь разжалобил, душа-любезный, Христом. Еще бы архиерейские ризы надел! — негромко, но отчетливо проговорил он с насмешкой.
Слово взял комиссар Временного правительства Станкевич. Говорил он долго, упиваясь собственным красноречием и захлебываясь от «патриотического» ража. Закончил призывом:
— Солдаты! Свободная страна, выстрадавшая революцию, убравшая царскую тиранию, открывшая путь нашему народу к свободной Европе, требует от вас жертв и страданий во имя человечества!
— Во имя буржуазии и ее холуев! — громко перебил оратора.
Но смутить Станкевича было нелегко. Он продолжал в том же духе и, вернувшись в президиум, должно быть от полноты чувств, обнялся и расцеловался с Брусиловым. [34]
— Горько! — разнесся на весь зал чей-то насмешливый возглас.
Когда председатель объявил, что слово имеет прапорщик Крыленко, в зале воцарилась настороженная тишина. Имя этого большевика было хорошо известно на фронте. К трибуне спокойно вышел невысокий человек в простой солдатской гимнастерке с полевыми офицерскими погонами. Трибуна была ему явно не по росту. Тогда Крыленко, не обращая внимания на смешки, отошел от нее чуть в сторону.
— Граждане, товарищи делегаты! — неожиданно сильным и зычным голосом произнес он. — Разрешите мне от имени партии большевиков и солдат нашей армии возразить господам генералам и представителю Временного правительства.
В зале раздались аплодисменты большевиков и сочувствующих им делегатов.
В своей речи товарищ Крыленко камня на камне не. оставил от псевдореволюционной демагогии Станкевича. С гневом он говорил о том, что война была и остается захватнической и грабительской и что изменить ее характер может не соглашение с буржуазией, а переход власти в руки пролетариата воюющих стран.
— Нам нужно не новое кровопролитное наступление, а мир! — провозгласил Крыленко в заключение.
Выдвинутые им положения поддержали и развили другие присутствовавшие на съезде коммунисты: Разживин, Марченко, Чудновский, Гусарский, Медведовский.
В разгар работы съезда в президиуме появился сам Керенский, спешно прибывший в сопровождении целой свиты. Щеголеватый, в коричневом английском френче (правая ладонь заложена за борт, по-наполеоновски), слева на груди приколота красная роза, на ногах желтые ботинки с крагами, волосы коротко подстрижены. Лицо бескровное, нервно дергающееся. Взгляд оловянный. Сзади охранники — невысокий офицер с солдатским «Георгием», с черной повязкой, прикрывающей левый глаз, и какая-то странная фигура с неопределенными, но очень объемистыми формами и тоже с «Георгием». На толстых ногах обмотки. В зале разразился гомерический хохот. Мой сосед даже закрутился на месте от удовольствия. От смеха на глазах его выступили слезы. Оказалось: [35] непонятное существо — офицер из пресловутого ударного женского батальона.
Керенский говорил долго. Содержание его речи сейчас уже стерлось в памяти. Помню только его лающий голос, истерические выкрики. Закончив речь, он рухнул в изнеможении на кресло. Доктор Дашкевич тут же подал ему валерьянки.
Выступление министра, однако, не принесло желаемых результатов: «ликования» среди солдат не наблюдалось. И хотя резолюция большевиков с требованием отказаться от наступления и заключить мир была отклонена, голосовало за нее гораздо больше делегатов, чем могли предполагать устроители съезда.
После закрытия съезда стало известно, что Керенский отдал приказ об аресте Крыленко. Этот факт открыл глаза многим солдатам, находившимся под влиянием эсеров. Он убедительно показал, как в действительности соблюдает Временное правительство гражданские свободы. [36]