Гвардейское знамя
В течение января и начала февраля 1943 года войска Южного и Северо-Кавказского фронтов вели успешные наступательные бои. Большая часть Северного Кавказа и Ростовской области была очищена от противника. Гитлеровцы отходили в низовья Кубани и через Батайск к Донбассу. 14 февраля 1943 года вражеские войска были выбиты из Ростова-на-Дону.
Авиационные части 8-й воздушной армии перебазировались вслед за отступающими войсками противника. Передовые команды батальонов аэродромного обслуживания шли в боевых порядках наземных войск, занимали посадочные площадки, расчищали снег и быстро готовились к приему боевых самолетов. Затем снова шли вперед, занимая все новые и новые полевые аэродромы.
В ходе наступательных боев и быстрого перебазирования авиации отдельные батальоны аэродромного обслуживания сталкивались с очень сложными задачами, которые им приходилось решать быстро, инициативно и сравнительно небольшими силами. Каждую новую площадку, как правило, приходилось очищать от большого количества боеприпасов и мин. Причем разминировать приходилось не только летное поле, но и самые различные аэродромные объекты. Но все это делалось быстро, и вот уже мы, летчики, получаем очередное сообщение: площадка подготовлена, можно перебазироваться.
Перебазируешься всегда с чувством некоторого нетерпения. Оно и понятно: противник отходит, надо следовать за ним по пятам без промедления. У нас при этом возникают свои хлопоты и заботы, и о той предварительной работе, которую каждый раз перед перебазированием делает БАО, не всегда задумываешься. Полоса готова ну что ж, так оно и должно быть... И часто жизнь на новом аэродроме начинается с конфликтов: то горючего не подвезли, то [170] людей своевременно не накормили, то личный состав терпит неудобства из-за нехватки помещений. И основная масса претензий адресуется батальону аэродромного обслуживания. А когда им успеть наладить быт, если они и так готовят площадки в рекордные сроки? Да в наступлении часто и обживаться-то некогда: едва наладилась жизнь смотришь, надо снова перебазироваться. Личный состав БАО в такие периоды не имел времени на отдых и сон. Эти великие труженики постоянно находились в движении. Думаю, лучшим вознаграждением им за все их труды были наши интенсивные вылеты на боевое задание с новых полевых площадок...
В начале февраля мы перебазировались на аэродром близ поселка Зерноград. Поселок расположен юго-восточнее Ростова-на-Дону. Гнетущее ощущение оставили рассказы жителей о зверствах гитлеровцев. Перед тем как уйти, фашисты расстреляли около трехсот пленных и жителей Зернограда. Зондеркоманда торопилась: обреченных советских людей расстреливали на краю большой ямы, которую потом наспех засыпали. Жители поселка утверждали, что после расстрела яма еще некоторое время «дышала» земля шевелилась...
Каждый из нас уже достаточно пережил к этому времени. Мы знали и горечь отступления, и гибель многих товарищей, и мучительное пребывание в госпиталях. Но во время зимнего наступления сорок третьего года мы узнали, пожалуй, самое тяжкое о зверствах фашистов на временно оккупированной территории. Столкнувшись с этим в упор, наши летчики менялись на глазах. Пожалуй, до тех пор я не видел, чтобы летчики вылетали на задания с такой холодной яростью. Даже в Сталинграде, в самые трудные месяцы, я видел скорее мужество и твердость бойцов. Но здесь, на ростовской земле, я увидел беспощадную ярость мстителей. Одно дело, когда тебе в сводках и политдонесениях читают о зверствах фашистов, другое дело, когда ты своими глазами видишь огромную яму, в которой заживо погребены сотни людей...
На партийную организацию и политработников полка в те дни легла нелегкая задача: даже в ярости наши летчики не могли и не должны были позволять себе никакой «самодеятельности» при выполнении боевых заданий.
Наши разведчики день от дня повышали качество разведки. На некоторых самолетах были установлены фотокамеры, и летчики успешно применяли их, фотографируя цели. Раньше данные разведки почти целиком основывались [171] на визуальных наблюдениях летчика. Теперь же у нас руках появились фотодокументы, и очень важные.
Фотокамера привнесла в разведполет дополнительную специфику. Маневрировать на истребителе, оборудованном аппаратурой для съемки, было труднее. Во время съемки летчик обязан был идти с определенной скоростью, строго выдерживая курс. Это делало самолет более уязвимым, и потому при вылетах на задание такие машины шли, как правило, с сопровождением. Особенно успешно освоили и применяли фотоаппаратуру летчики Пишкан, Самуйлик, Морозов, Шапиро, Ветчинин. Начальнику штаба полка пришлось создать специальную службу для обработки фотоснимков и дешифрования.
День 14 февраля запомнился большой радостью. С утра в направлении к Ростову-на-Дону на разведку была выслана пара вылетели отличные летчики Ячменев и Нестеров. Вскоре они вернулись с докладом, что наши войска колоннами входят в город и в отдельных кварталах города видны очаги пожаров. Известие о том, что наши войска входят в Ростов-на-Дону, вызвало бурю ликования: качали всех подряд, обнимали друг друга. К исходу дня по радио было передано сообщение об освобождении городов Ростова-на-Дону и Красного Сулина. Полковник Сиднев приказал Николаю Баранову и мне готовиться к поездке в Ростов-на-Дону. Мы должны были осмотреть аэродромы в районе города и выбрать подходящий. Это означало, что нам предстоит базироваться вместе, чему я был несказанно рад.
16 февраля мы выехали в город.
В Батайске мы попали в колонну автомашин, которая небыстро двигалась по разбитой дороге. По обеим сторонам дороги было разбросано много разбитой фашистской техники и каких-то документов, валялись трупы гитлеровцев. Всюду следы панического отступления. Через Дон машины двигались по наскоро сооруженному объезду по льду мосты были взорваны. Везде были видны следы работы наших штурмовиков и артиллерии. Мы медленно ехали в окружении жителей, которые везли на санках свой скарб, дрова.
Командир дивизии был в хорошем настроении, подшучивал над нами:
Ну что, старые друзья, вновь будете базироваться вместе? Рады, наверное?
Я, не чувствуя подвоха, охотно подтвердил, что скучаю по своим старым однополчанам и очень рад предстоящему совместному базированию. [172]
Да и для дела полезно, улыбаясь, продолжал Сиднев. Летчики Баранова у гвардейцев поучатся...
И он хитро прищурился.
Поворот в разговоре был неожиданным. Николай, конечно, этого стерпеть не мог:
Мы и сами, товарищ полковник, кое-чему поучим этих гвардейцев...
Ну-ну, посмотрим, кто у кого будет опыт перенимать, вполне миролюбиво закончил командир дивизии.
Должен заметить, что полк Николая Баранова бывший мой 296-й истребительный авиаполк был очень силен по своему составу и впоследствии тоже стал гвардейским. Вообще если говорить о сталинградских боях, то с лета 1942 года в дивизии перебывало немало полков. Я уже упоминал об 11-м полке, были и другие. Дивизия все время находилась в гуще сражений, несла огромную нагрузку, особенно в первой, оборонительной стадии сталинградской эпопеи, шла неизбежная убыль, и потому дивизию пополняли то одним полком, то другим. Но в конечном счете состав дивизии стабилизировался, она стала дивизией четырехполкового состава (9-й гвардейский, 2-й авиаполк, 296-й и наш 273-й авиаполки). Все полки со временем стали гвардейскими. Дивизия, прошедшая трудную пору боев лета и осени сорок второго года, была необычайно сильна и составляла костяк истребительной авиации 8-й воздушной армии. Так получилось, что мне пришлось в разное время служить в трех полках этой дивизии, поэтому я знал лично почти всех опытных летчиков и со многими был связан крепкой дружбой. Но полк Николая Баранова, в котором я начал воевать, провоевал весь сорок первый и большую часть сорок второго года, дважды был ранен, конечно, оставался для меня родным.
...Незаметно за разговорами въехали в Ростов. Было и радостно и печально. Город сильно изменился. Казалось, он как человек после тяжелой болезни. В некоторых домах обвалились стены, лестничные пролеты повисли над пустотой. Выбиты оконные рамы. Я помнил довоенный Ростов и Ростов лета сорок первого года, когда выписывался из госпиталя. Отсюда в августе сорок первого я отправлялся искать свой полк, который нашел под Запорожьем... Казалось, это было давным-давно. Я смотрел на город с болью. Красивейшая улица Энгельса стала неузнаваема. Деревья были срезаны, в отдельных домах еще не были потушены пожары, сама улица была забита всяким хламом. [173]
На аэродроме было разбросано много авиабомб и других боеприпасов, валялись какие-то ящики все та же картина разгрома и запустения. Из аэродромных построек сохранилось лишь одно целое здание. В районе взорванных и сгоревших бараков, в стороне от аэродрома, мы увидели частокол проволочных заграждений в два-три ряда. Валялись консервные банки, обрывки одежды. Видны были сторожевые пулеметные вышки, обрывки цепей для собак. В том, что это был лагерь военнопленных, сомнений не было. Наши команды хоронили погибших солдат, другие подразделения занимались разминированием аэродрома и прилегающих к нему территорий. Командир дивизии дал необходимые указания об организации КП, наведении связи, о размещении личного состава и расчистке летного поля. Стало быть, с этого аэродрома нам с Николаем Барановым и предстояло действовать в ближайшее время.
После перебазирования на ростовский аэродром летчики полка продолжали вести интенсивную воздушную разведку в полосе отступления гитлеровских войск и в их тылах. Полоса эта шла по реке Миус. К западу от Таганрога до Мариуполя, к северо-западу до Иловайска, Амвросиевки.
Авиация противника в тот период пыталась чем-то помочь своим отступающим войскам и совершала регулярные налеты на наши тыловые железнодорожные узлы. Таким важным узлом под Ростовом был Батайск. Истребители полка Баранова и 9-го гвардейского отражали эти налеты и прикрывали наши наступающие войска, но иногда и наш полк подключался к этой работе. Чаще всего мы вылетали на прикрытие Батайска.
В один из таких вылетов летчики нашего полка атаковали на подходе к железнодорожному узлу большую группу вражеских бомбардировщиков. Нам удалось расчленить строй бомбардировщиков и сбить трех из них. Южнее Батайска я атаковал Ю-88 и поджег его. Ю-88 быстро терял высоту и у самой земли взорвался. В те дни в придонских плавнях десятки фашистских самолетов нашли себе могилу.
Потеряв за несколько дней над Батайском немало самолетов, противник попытался ударить по нашим аэродромам в Ростове. К этому времени аэродромы охранялись не только истребителями с воздуха, но уже имели и вполне надежное зенитное прикрытие. Гитлеровцы не досчитались еще нескольких бомбардировщиков, сбитых нашими истребителями и метким зенитным огнем. После этих неудач фашисты [174] оставили дальнейшие попытки бомбить наши аэродромы.
Между тем наступление в Донбассе продолжалось. По данным воздушной разведки, которую вели наши летчики, наносились на карты коррективы о перемещении войск противника, принимались соответствующие решения вышестоящими штабами, одним словом, шла обычная для нас работа, и никаких отклонений от сложившегося ритма нашей боевой жизни я не замечал. Но кое-какие отклонения были, о чем я иногда узнавал позже, случайно и только в силу драматически сложившихся обстоятельств...
Лейтенант Ячменев был молодым летчиком, но в нашем полку быстро зарекомендовал себя дельным и отважным воздушным разведчиком и легко вписался в ритм боевой работы. Несмотря на молодость, в воздухе он действовал хладнокровно, изобретательно и уверенно, и вскоре всем стало ясно, что это летчик незаурядный. У меня достаточно опыта в таких делах, и я нисколько не сомневаюсь, что из Ячменева получился бы со временем превосходный истребитель-разведчик. Однажды я узнал, что в воздухе Ячменев делал кое-что и сверх задания.
Как-то раз, когда город Шахты еще был занят немцами, Ячменев, уроженец этого города, пролетая над своим домом, сбросил вымпел. Для этого он заранее приготовил гильзу из-под снаряда, вложил в нее записку и сбросил эту гильзу, привязав к ней длинную красную ленту. По счастью, гильзу подобрали ребятишки, и таким образом она попала по назначению. «Жив, здоров, хочу вас увидеть, родные... Моя полевая почта...» написал в этом своем коротком послании летчик. Нетрудно себе представить состояние Ячменева, который больше года не имел вестей из дому, зная, что родители остались на занятой врагом территории. И вот он над своим домом, искушение было слишком велико, и возникла эта идея с вымпелом. Но ведь вымпел мог поднять и полицай!..
Таким образом, находясь в еще занятом врагом городе, родители и сестра летчика узнали, что он не только жив и воюет, но что он, может быть, каждый день пролетает над городом в одном из тех быстрых краснозвездных истребителей, что все чаще и чаще теперь стали появляться в шахтинском небе. И конечно, прислушиваясь к далекому гулу канонады, с трудом сдерживали нетерпение: ясно было, что недалек тот день, когда наша армия войдет в город. Этот день сулил им не только освобождение, но и долгожданную встречу с сыном. [175]
Прошла неделя, и другая, и третья...
В один из дней марта я получил срочное задание: установить место выгрузки танков противника в районе железнодорожной станции Чистяково. Противник, намереваясь остановить наше наступление, подбрасывал резервы. На такое задание надо было посылать опытных летчиков, и я поручил это Ячменеву и Нестерову. С задания Нестеров вернулся один. Хорошо помню, с каким напряженным вниманием слушал я Нестерова.
...Район сосредоточения вражеских танков они установили довольно быстро. Район этот прикрывался сильным зенитным огнем. Ячменев снизился, уточняя расположение танков, и вражеские зенитчики сосредоточили на нем огонь нескольких орудий. Было зафиксировано прямое попадание в самолет Ячменева. Он упал возле железнодорожной станции, ударился крылом о землю и переломился у фюзеляжа. Летчик погиб.
Прошло несколько дней. Полк продолжал воевать, и неизбежные потери постепенно приглушались радостью одержанных побед. Наши войска освободили город Шахты. И вот однажды, разыскав нас с большим трудом, в полк приехали родители Ячменева. Месяца не прошло с того дня, как их сын прямо с неба подал им весть о себе. И месяц этот что такое месяц, если с момента разлуки прошло почти два года? пролетел как один день. Они приехали в полк к сыну при первой же возможности, и весь полк снова полоснула острая, еще незажившая боль потери.
Как могли, мы старались утешить близких отважного летчика. Помогли им немного продуктами время было голодное, край разорен дотла, а до нового урожая еще не близко. Отрядили провожатых на обратную дорогу. Единственный орден Ячменева орден Отечественной войны I степени приняла на хранение его сестра. Родители летчика ненадолго пережили сына и скончались в конце войны...
Профессия летчика-истребителя сама по себе противопоказана людям пассивным, безынициативным, несамостоятельным. Она настоятельно требует развития других, прямо противоположных качеств. Для воздушного же разведчика смелость и инициативность качества решающие.
В нашем полку людей, обладавших подобными свойствами, было немало, но среди них хладнокровием и умением в считанные секунды оценить обстановку и принять неожиданное для противника решение отличался летчик Валентин [176] Шапиро. Был он сыном большевика-чекиста, получил прекрасное воспитание. Отец его перед войной занимал высокий пост в пограничных войсках и в начале войны был среди тех, кто принял на себя первый удар фашистов, вероломно вторгшихся в пределы нашей страны. В самые тяжелые первые дни войны отец летчика пропал без вести скорее всего погиб в приграничных районах в Прибалтике. Сын в то время учился в сталинградской летной школе, которую успешно закончил летом сорок второго года как раз тогда, когда война вплотную подошла к Сталинграду. Свою боевую биографию Валентин Шапиро начал в тяжелейших сталинградских боях.
Я говорил о том, как тяжело было молодым летчикам втягиваться в боевую жизнь на Сталинградском фронте. Очень немногие из них остались в живых в те месяцы. Валентин Шапиро прошел сквозь сталинградские бои. Был ранен, но выжил и спустя полгода после начала своей боевой деятельности, несмотря на летную и боевую молодость, уже был закаленным и очень опытным воздушным бойцом. На земле это был немногословный, скромный человек, в воздухе хладнокровный и умный боец, надежнейший боевой товарищ. После выполнения боевого задания он всегда докладывал обстоятельно, точно и только по существу дела, так что, как правило, после его докладов никаких дополнительных вопросов не возникало. Задания ему поручались сложные.
Однажды Шапиро вылетел с напарником на разведку вражеского аэродрома около станции Иловайская. Задание было непростое. Командованию стало известно, что на наш участок фронта противник перебросил новое авиационное соединение. Требовалось не только установить численность базирующихся на аэродроме самолетов, но и их принадлежность.
Надо сказать, что разведка крупных вражеских аэродромов всегда относилась к одному из самых сложных видов заданий. Во-первых, потому, что аэродромы, как правило, хорошо прикрыты и зенитным огнем, и с воздуха. Во-вторых, потому, что подобное задание с большой высоты выполнить трудно даже при хорошей погоде: чтобы рассмотреть опознавательные знаки вражеских самолетов, надо снижаться. А снижаться над вражеским аэродромом это уже совсем не просто: ведь маневр чаще всего происходит прямо на глазах противника. В общем даже опытному летчику есть над чем подумать, прежде чем отправляться на подобное задание [177]
Шапиро это сложнейшее задание выполнил и по возвращении, как всегда, сдержанно и очень точно доложил в том, сколько самолетов базируется на этом аэродроме, какие именно это самолеты. И хотя доклад, как обычно, никаких сомнений у меня не вызвал и данные, которые привез летчик, были чрезвычайно важными, все же я почувствовал, что полет этот был достаточно необычным, а Шапиро по своей природной сдержанности, очевидно, опускает ряд деталей, которые, надо полагать, считает второстепенными, Между тем из доклада летчика следовало, что он произвел на очень низкой высоте несколько заходов над вражеским аэродромом, а немцы не стреляли. Стрельбу они открыли только тогда, когда, выполнив задание, наши разведчики стали удаляться от объекта... Это было странным, и я попросил подробнее рассказать об этом. И тут открылось любопытное обстоятельство.
...Когда Шапиро и его ведомый вошли в зону аэродрома противника, им неожиданно помогли сами немцы. Но это нужно было вовремя и правильно понять. Короче говоря, едва наши истребители появились в поле зрения наблюдателей противника, как Шапиро вдруг услышал по радио четко произнесенные русские слова:
Видите ли вы посадочное «Т»?
Спрашивала с земли женщина.
В сложившейся ситуации вопрос прозвучал достаточно неожиданно вместо ожидаемых трасс эрликонов, вместо сконцентрированного огня зенитных батарей и возможного воздушного боя с Ме-109... Будь Шапиро менее опытным летчиком, он мог бы замешкаться с ответом, не сразу бы нашелся, как поступить и тем самым выдал бы свои сомнения. А это, конечно, означало бы в лучшем случае! срыв боевой задачи... Но Шапиро без всяких колебаний включился в этот странный диалог:
Посадочное «Т» вижу!
С земли доброжелательным тоном последовало:
Производите посадку.
И тут Шапиро моментально понял, какой удобный случай неожиданно представился разведчикам.
Сделав вид, что приказ ими принят, ведущий и ведомый спокойно начали снижаться над вражеским аэродромом. Голос, прозвучавший с фашистской радиостанции, как бы охранял их от зенитного огня и атак «мессершмиттов». Разведчики снизились до бреющего и прошли вдоль стоянок самолетов. Ведомый был чуть выше, Шапиро же шел над самой землей. Стоянки фиксировались отчетливо, но знаки [178] на самолетах разобрать не удавалось слишком велика была скорость.
Тогда Шапиро пошел на второй заход. Он выпустил закрылки, имитируя посадку, и, как он потом рассказывал, до предела «затяжелил» машину, уменьшив скорость. «Як» едва держался в воздухе на высоте не более полутора-двух метров над полосой. В конце полосы, сбоку, находилось какое-то аэродромное здание, возле которого собралось несколько десятков фашистских летчиков. Они с любопытством наблюдали за действиями советского истребителя, делали жесты, переговаривались.
Только высокое летное мастерство помогало летчику держать машину в воздухе. В то же время он, не переставая, вел по радио «гусарскую» болтовню с девицей, расспрашивая ее о всяких пустяках и ничем не выдавая своего напряжения. Больше всего его волновало в тот момент, говорил он, чтобы его напарник, с которым он не мог перекинуться словом, правильно его понял. Дело в том, что напарником у него был летчик, незадолго до этого вылета вернувшийся из госпиталя. Летчик опытный, но своего ведущего он знал мало. «Поэтому, говорил Валентин, мог и не разобраться что к чему и шарахнуть... Я же действительно почти полностью имитировал посадку...»
Вражеская радиостанция, не понимая характера маневра Шапиро, вдруг взорвалась нетерпеливыми призывами поскорее производить посадку. Но Шапиро, умело подобрав скорость и высоту, все-таки уже рассмотрел вражеские машины. Он начинал очередной разворот над аэродромом теперь ему надо было немедля избирать высоту и уходить, как вдруг произошла осечка. Причину воплей с радиостанции он понял быстро: над аэродромом появился Ю-88 и стал заходить на посадку. Все складывалось как нельзя лучше: можно было сделать вид, что он уступает полосу Ю-88, атаковать его и уходить. Но тут нервы подвели ведомого: увидев вражеский бомбардировщик, он внезапно открыл по нему огонь с очень большого расстояния. Ю-88 развернулся и стал уходить. Остальное Шапиро делал чисто автоматически: он слегка довернул свой «як» и почти в упор дал длинную очередь по фашистам, скопившимся возле аэродромной постройки. Затем, подав команду ведомому, на бреющем на большой скорости стал уходить. С сильным опозданием вслед им ударили вражеские зенитки...
Вот такой был вылет... По возвращении Шапиро нарисовал на схеме конфигурацию всех стоянок самолетов. Данные этого разведвылета были очень важными. Они использовались [179] для нанесения ночного бомбардировочного удара по этому аэродрому.
Я не случайно попросил Шапиро рассказать о деталях этого вылета: я знал, этот летчик излишне сдержан при докладах. Обнаружилось это однажды неожиданным образом. Полк базировался недалеко от линии фронта, наши войска наступали, и противник пытался сдерживать наступление частыми бомбардировками, которые он производил мелкими группами Ю-87 и Ю-88. В те дни не исключалось, что какой-нибудь одиночный немецкий бомбардировщик или небольшая группа попытается бомбить и наш полевой аэродром. Поэтому я иногда поднимал летчиков в воздух дежурить над аэродромом. И однажды поднял Шапиро. При этом предупредил его, что от аэродрома он отходить никуда не должен и что буду на связи. Он действительно кружил над аэродромом в пределах визуального наблюдения с земли, но иногда облака закрывали аэродром, и тогда я запрашивал его по радио, а он отвечал, что обстановка в воздухе спокойная.
Шапиро патрулировал над аэродромом один. Резон был в том, что с одиночным бомбардировщиком он прекрасно оправился бы, а если бы подошла группа, то у него вполне хватило умения завязать бой и помешать группе с ходу нанести удар, а я тем временем мог бы сразу поднять ему на помощь других истребителей. Все шло нормально, но вдруг на какой-то мой вызов летчик не ответил. Я подождал несколько минут и снова вызвал его. На этот раз Шапиро отозвался сразу и снова доложил, что обстановка в воздухе спокойная. На мой вопрос, почему он не ответил на предыдущий вызов и куда он уходил, Шапиро как ни в чем не бывало доложил, что он никуда не уходил и что обстановка в воздухе спокойная. Но я уже понял, что он куда-то отлучался. Это было нарушением дисциплины, и потому я решил по окончании полета как следует «пропесочить» летчика.
Шапиро произвел посадку, доложил о выполнении задания, еще раз повторив, что обстановка в воздухе была спокойной, а я, выслушав, сделал ему замечание за нарушение дисциплины в воздухе. Он выслушал это совершенно невозмутимо. И в тот момент, когда я делал летчику замечание, вдруг зазвонил телефон и из вышестоящего штаба попросили объявить летчику Шапиро благодарность. Оказывается, в тот момент, когда он не вышел на связь, он заметил над линией фронта «раму» немецкий корректировщик артогня ФВ-189, тут же атаковал ее и сбил на [180] глазах у представителя штаба воздушной армии и наземного командования. Но поскольку при этом он действительно на несколько минут отлучился из указанной ему зоны патрулирования, то он предпочел о проведенном бое сразу не докладывать... Пришлось уже мне перестраиваться в объявлять летчику благодарность, которую он принял все с той же присущей ему невозмутимостью...
Валентин Ефимович Шапиро до конца войны произвел 592 боевых вылета. Дважды был ранен. Стал Героем Советского Союза. Ныне он полковник запаса, и немало его воспитанников служат сейчас в частях ВВС.
В течение зимних месяцев наступления мы сменили немало аэродромов. В Ростове-на-Дону задержались. Здесь наша жизнь в бытовом отношении стабилизировалась.
В каждом полку, вероятно, был свой баянист. В нашем полку его долго не было. Наконец у нас появился сержант Ткаченко общительный и доброжелательный человек, знающий специалист и прекрасный баянист. Ткаченко полюбили в полку. Баян сержанта стал такой же привычной и неотъемлемой частью нашего быта, как и вое остальное. Вскоре нам стало казаться, что Ткаченко был у нас всегда, хотя спустя много лет могу чистосердечно признаться мы его просто-напросто «украли»... Сманили из одной тыловой части... Услышали как-то летчики баян и не захотели расставаться с баянистом. Стали агитировать: «Иди к нам. В гвардейском авиационном полку будешь служить...» Одним словом, сманили... Доложили мне. И хотя потом были серьезные хлопоты, Ткаченко остался в полку,
К слову: на ростовском аэродроме я однажды совершенно неожиданно услышал рояль. До войны я с удовольствием слушал фортепианные концерты. Я вообще люблю этот инструмент. И вот однажды на полевом полуразрушенном аэродроме в Ростове среди привычных звуков самолетных моторов, машин и разной прочей техники какие еще звуки услышишь на аэродроме? я вдруг услышал пробивающуюся строгую мелодию. Мы, летчики, только что группой вернулись с задания, доложили о вылете и пошли в столовую. И там я услышал звуки рояля...
Оказалось, инструмент каким-то чудом сохранился в соседнем разрушенном помещении. Осторожно, словно от этого мелодия могла прерваться, вошли мы в помещение. Там среди всякого хлама стоял старый, поцарапанный и, очевидно, никому не нужный рояль. Вокруг рояля собралось несколько солдат. [181]
Первое, что я увидел, пальцы на клавишах. Заскорузлые, большие, неровные, они никак не подходили к белым клавишам. Словно стесняясь своей грубой силы, они осторожно касались клавиатуры, и старый рояль отзывался знакомой и строгой мелодией. По-моему, то была одна из сонат Бетховена. Порою пальцы солдата не попадали на нужную клавишу, и тогда в строгую мелодию тосклива врывалась фальшивая нота. Но что это значило в сравнении с тем неожиданным удовольствием, которое мы испытывали оттого, что впервые за много месяцев слышали музыку, которая уводила нас в прежнюю жизнь, в довоенные времена.
Впоследствии, когда война велась уже за пределами нашей страны, мне еще раз довелось слышать игру на рояле. Но по ощущению я и сравнить не могу то впечатление с этим, которое я испытал в разрушенной постройке ростовского аэродрома, вернувшись из воздушного боя над Батайском.
Ежедневно под вечер, когда полеты были уже закончены, личный состав полка собирался на ужин. Может показаться, что не такое уж это важное дело ужин, чтобы о нем специально оповещать читателя. Однако же не будем опешить с выводами.
Еще во время боев по ликвидации окруженной под Сталинградом вражеской группировки я обратил внимание на то, что летчики полка очень редко бывают все вместе. Все дни проходили в напряженной работе: одни пары вылетали на боевые задания, другие возвращались, все это происходило в разное время, и такая рабочая чехарда длилась в утра до вечера, дотемна, а вечером, конечно, усталость брала свое надо было успеть отдохнуть и подготовиться к следующему боевому дню. Все было понятно, но тем не менее ситуация казалась парадоксальной: полк сильный и дружный, но вот все вместе люди собираются редко живут и воюют рядом, но при этом как бы разделены во времени. И я ввел единое время для ужина всего летного состава.
Сначала сделать это мне не удавалось: мешали частые перебазирования, да и работали мы некоторое время отдельными группами с разных аэродромов. Но к тому времени, когда был освобожден Ростов-на-Дону, это нововведение уже вошло в силу и оказалось чрезвычайно полезным. Вероятно, сама по себе потребность собираться хотя бы раз в сутки всем составом отвечала душевному состоянию летчиков, поскольку наш полковой ужин очень быстро превратился [182] в прочный ритуал, просуществовавший без изменений до конца войны. На каком бы аэродроме мы ни находились, столовая наша всегда принимала один и тот же вид: три больших стола для летчиков трех эскадрилий (каждой эскадрилье свой стол) и в середине четвертый стол, поменьше, для командного состава полка. И все летчики, от новичка до ветерана, знали, что ужин не начнется, если хоть один человек не займет своего места. Поэтому на ужин собирались с завидной организованностью. Здесь в неофициальной и вполне демократической обстановке мы могли обсудить кое-какие события прошедшего дня; здесь после трудных одержанных побед мы могли сбросить напряжение и даже пели общие любимые песни; здесь, когда все были вместе, мы поддерживали друг друга в тяжелые дни потерь и вспоминали погибших товарищей; здесь мы командир, комиссар, начальник штаба и инженер полка были не только старшими по должности, но и просто старшими товарищами. Наш полковой ужин оказался средоточием той душевной, человеческой атмосферы, которая необходима каждому воюющему человеку. Спустя много лет после войны как-то во время одной из встреч с однополчанами вспоминали мы разные эпизоды военных лет, и летчик Иван Янгаев (ныне генерал, а в сорок третьем году новичок в полку) рассказывал, как он был подбит и как его наши артиллеристы доставили в полк на следующий день к вечеру. «Прямо к полковому ужину поспел», заметил он через тридцать с лишним лет с таким удовлетворением, словно это и по сей день имеет для него большое значение...
Каждый вечер в определенное время, которое диктовалось обстановкой и напряжением прожитого дня, по моему сигналу ужин завершался, и все отправлялись на отдых. А с утра, с рассвета, снова вылеты по жесткому графику. График соблюдался неукоснительно, и весь режим строился таким образом, чтобы летчики успевали отдохнуть и находились бы в хорошей форме.
В сорок третьем году на должность начальника штаба нашего полка был назначен капитан Анисим Иосифович Юрков дельный штабист, очень корректный, тактичный и уважаемый в полку офицер. Мы с ним прекрасно сработались.
Однажды Анисим Иосифович сказал мне:
Борис Николаевич, нам в полк хотят двух девушек дать. [183]
У нас в полку среди технического состава были девушки механики по вооружению, укладчики парашютов. В принципе на штатных должностях во всех этих службах людей хватало, поэтому на сообщение начальника штаба я недоуменно отреагировал:
Зачем, Анисим Иосифович?
Да я и сам толком не знаю, честно признался начальник штаба. Летчицы...
А... Тут мне стало ясно, о ком идет речь.
Еще в дни боев под Сталинградом в 8-ю воздушную армию стали прибывать девушки, которые получили летную подготовку в группе Марины Расковой. Тогда в нашу дивизию прибыли летчицы-истребители Лиля Литвяк и Катя Буданова.
Вообще-то участие женщин в Великой Отечественной войне в качестве летного состава у нас больше известно по знаменитому женскому 46-му гвардейскому полку легких ночных бомбардировщиков. Летали они на По-2. Но было немало женщин, летавших на боевых самолетах. В том числе на истребителях. К этой группе и принадлежали прибывшие к нам в дивизию Лиля Литвяк и Катя Буданова.
Женщина военный летчик факт незаурядный. А женщина-истребитель беру смелость утверждать явление уникальное. Полеты на истребителях в авиации всегда относились к наиболее сложному виду полетов вообще. Есть ряд профессий, которые не случайно считаются мужскими. К таким относится и профессия летчика-истребителя. Ведь если говорить о вещах самых простых, то даже в обычном полете управление истребителем требует основательной физической подготовленности от пилота. А перегрузки в бою! Перегрузки бывали такие, что не всякому здоровому мужчине под силу! Поэтому тот факт, что девушки неплохо летают на истребителях, уже говорил в их пользу. Но ведь им предстояло не просто летать, им предстояло воевать. Я прекрасно знал, с каким сильным и беспощадным противником им придется столкнуться. Поэтому, отдавая дань искреннего уважения этим славным девушкам, жаждущим окунуться в гущу боевой работы, я все же испытал тревогу после сообщения начальника штаба.
Судя по всему, подобные чувства были не чужды и полковнику Сидневу, так как он не торопился выпускать девушек на боевое задание и довольно долгое время (по тем условиям) ограничивал их деятельность учебно-тренировочными полетами. Я уже говорил о том, что самая тяжелая [184] судьба была у молодого пополнения, попадавшего на Сталинградский фронт. И потому полковник Сиднев выжидал в не спешил посылать девушек в бой.
Однако всему есть предел. Настал день, когда девушки должны были приступить к боевой работе в составе одного из полков дивизии. Почему-то они хотели воевать в составе именно нашего полка. На этом настаивала более решительная и бойкая Лиля Литвяк. И вот как-то в столовой мы оказались за одним столом: командир дивизии, девушки и я. Помню, как Сиднев, посмеиваясь, сказал:
Что же это вы, товарищ командир, отказываетесь принимать в полк таких замечательных девушек?
К тому времени я уже знал, что рано или поздно мне придется обсуждать этот вопрос. Я даже мысленно не мог представить, как я посылаю этих девушек во вражеский тыл а ведь если они попадут в мой полк, им придется летать на разведку. Тут иной раз с трудом сдерживаешь волнение, когда ожидаешь возвращения опытнейшего воздушного аса, у которого за плечами сотни боевых вылетов... И вот мне придется посылать на такие задания девушек... Это в моей голове не укладывалось, и потому я твердо решил: пусть обижаются, пусть считают меня человеком бесчувственным, но полк наш ведет слишком специфическую боевую работу, и потому я девушек взять не могу.
После реплики командира дивизии Лиля Литвяк (замечательная была девушка, умница, с настоящим характером истребителя и... сорвиголова) шутливо бросила:
Да просто майор Еремин, как видно, побаивается нас, товарищ полковник!
И девушки рассмеялись. Несмотря на то что они хотели таким образом задеть мое самолюбие, я не клюнул на шутливо-иронический тон и, объяснив причины своего отказа, сказал, что, на мой взгляд, было бы более целесообразным назначить девушек в тот полк, который в основном выполняет задачи по прикрытию наших наземных войск. Впрочем, чтобы у них не создалось впечатления, будто их боевая судьба зависит от моего желания или нежелания (а мой голос и в самом деле был только совещательным, но никак не решающим), я, отвечая Лиле Литвяк, в том же шутливом тоне добавил:
Зря вы, девушки, беспокоитесь оттого, что ваша судьба зависит от моего решения.
Тут я покосился на командира дивизии и сказал:
Уверяю вас, что полковник Сиднев решит этот вопрос в наилучшем варианте... [185]
Б. А. Сиднев усмехнулся и заметил:
Однако командир полка неплохой дипломат!
Вскоре после этого разговора Лиля Литвяк и Катя Буданова были назначены в 296-й полк Николая Баранова. Я слышал, что в полку их приняли хорошо, что они успешно начали воевать и в первых же боевых вылетах неплохо себя зарекомендовали. Несколько больше я был наслышан об успехах Лили Литвяк потому, что ее взял к себе в ведомые один из лучших летчиков полка, участник боя «7 против 25», мой друг и бывший мой ведомый Алексей Соломатин. За короткое время он научил Лилю многим премудростям воздушного боя, и вскоре они стали неразлучной парой и в воздухе и на земле. На личном счету девушек стали появляться сбитые фашисты. В полку Николая Баранова девушки обрели свою боевую судьбу, свой фронтовой дом и надежную дружбу боевых друзей. На земле самолеты Лили Литвяк и Кати Будановой обслуживали тоже девушки: техник Инна Паспортникова (Плешивцева) и механик Валя Краснощекова. Жили девушки дружно, своим маленьким коллективом, и безропотно переносили все трудности фронтовой жизни.
Что же касается нашего полка, то у нас девушки в жару и в зимнюю стужу готовили к вылетам боевую технику, выполняя нелегкую работу по набивке снарядов в ленты магазинов, чистили оружие, помогали техникам проводить другие работы. Мы иногда вылетали по 4–5 раз в день. Наши девушки работали беспрерывно. Труд их порой был малозаметен, но совершенно необходим для нормальной боевой жизни полка.
Работу девушек контролировали опытные специалисты. Одного я очень хорошо помню это был механик по вооружению старший сержант Дмитрий Александрович Пушкин. С ним мы служили в сорок втором году еще в полку Николая Баранова. В послевоенные годы Д. А. Пушкин окончил институт и ныне работает директором одной из школ под Ленинградом. Обучали девушек и такие мастера своего дела, как техники Припусков и Букарь, инженеры Сочнев и Красовский.
У меня сохранилась фотография, где девушки полка сфотографировались с баянистом сержантом Ткаченко. Все в военной форме, кроме одной, у которой, очевидно, сохранилось гражданское платье с мирного времени. Вероятно, решила сфотографироваться в этом платье, чтобы все видели, какими они были до войны. Покрасовалась перед объективом и снова военная форма, оружие, самолеты... [186]
На Миусе гитлеровцами был создан мощный оборонительный рубеж, который они назвали Миус-фронт. По мере приближения наших войск к Миус-фронту ожесточенность боев на земле и в воздухе нарастала. Противник усилил авиационную группировку на этом участке. То же самое предпринимали гитлеровцы для усиления своих наземных войск. Они рассчитывали на этом рубеже остановить длительное наступление наших армий, и мы это сразу почувствовали, как только приблизились к реке Миус.
Б. А. Сиднев на одном из совещаний обратил внимание командиров полков на необходимость совершенствования яичного состава в пилотаже, и я убедился, что даже в условиях неослабевающих боев надо было находить время, чтобы совершенствоваться в умении владеть самолетом. Мы уделяли технике пилотирования много внимания, и это вскоре нам пригодилось в ожесточенных воздушных боях.
Кроме этого, мы еще успевали потренироваться в стрельбе по наземным целям. Для этого в качестве мишеней использовали поврежденные фашистские самолеты. Когда обстановка потребовала, мы организовали и тренировочные бомбометания с истребителя; все это, как оказалось впоследствии, мы сделали своевременно и с большой пользой для себя.
Неожиданно нам пришлось выполнять и совершенно новую для нас задачу корректировать артиллерийский огонь. У противника для этой цели был неплохой самолет ненавистная нашей пехоте «рама». Мы же использовали для корректировки артогня истребители, что потребовало специальной подготовки летчиков. Требовалось совершенствовать радиообмен, умение пользоваться кодированной картой и считывать карту по местности при взаимодействии с артиллеристами. Поскольку мы занимались воздушной разведкой, то элементы такой работы в определенной мере были нам знакомы. Но тут потребовалось доводить их до совершенства.
Истребитель скоростной самолет. Представьте себе летчика-истребителя, корректировщика, который ходит над линией фронта туда-сюда в отведенном ему районе. На коленях у него лежит крупномасштабная карта, на которой условными значками нанесены артиллерийские позиции противника, пулеметные гнезда, штабные блиндажи, землянки, отдельные огневые точки и так далее все, что лежит в полосе перед командиром-артиллеристом. И вот летчик должен не только уметь быстро и грамотно читать карту, но и что самое главное в считанные секунды [187] сличать карту с местностью, находить замаскированные цели, видеть разрывы своих снарядов и тут же по радио передавать на землю поправки. Само собой разумеется, что при этом он должен следить за воздухом, иначе он станет легкой добычей вражеских охотников.
Каждая функция в отдельности вроде бы проста. Вся сложность в том, что таких простых функций много и они как бы спрессованы в кратчайшие промежутки времени. От летчика-истребителя в этой работе требуется не только элементарная грамотность, но и быстрая реакция, связанная с чрезвычайно напряженным вниманием. Такой опыт был, конечно, только у разведчиков. Поэтому с корректировкой огня наш полк справлялся лучше, чем другие.
Мы выделили для этой работы звено Гурулева четырех летчиков. Поначалу им было трудно, но потом они не только освоились, но и вошли во вкус, видя, как по их поправкам артиллеристы метким огнем поражают замаскированные цели противника. Это была ювелирная работа, не лишенная известного азарта, и наши ребята Гурулев, Ветчинин, Мазуренко приобрели в те дни многих друзей в подразделениях наземных войск. Этим летчикам полк обязан многими благодарностями, полученными от командования наземных частей. На одном из совещаний в штабе воздушной армии Т. Т. Хрюкин был недоволен тем, как это дело поставлено в других частях, и в разговоре с командирами заметил: «Вон у Еремина и артогонь корректируют и корректируют неплохо...» Командующий был скуповат на похвалы, поэтому его одобрительный отзыв даже в таком контексте стоил очень многого.
Весной сорок третьего года наш полк не только вел напряженную боевую работу, но и довольно много времени уделял разнообразным видам учебы. Все, что можно было «выжать» в области боевого применения истребителя, мы испытали, оттренировали и ко всем видам боевой работы были готовы. При этом требовалось постоянно совершенствовать методику занятий, что совсем не просто в условиях фронтовых будней.
В апреле 1943 года нас известили о том, что полку будет вручено гвардейское знамя. И хотя мы уже несколько месяцев от даты Указа числились гвардейским полком, но настоящее осознание своей причастности к гвардии появляется у воина в тот момент, когда его части вручают гвардейское знамя.
Вместе с замполитом, начальником штаба и его заместителем мы обсудили все вопросы, связанные с проведением [188] столь торжественного ритуала. Наиболее волнующим для нас тогда был вопрос об экипировке личного состава. Как известно, с января 1943 года в Красной Армии были введены новые знаки различия. Все мы привыкли к своим треугольникам, кубарям, шпалам, а о погонах знали только по газетам да по последним документальным кинокартинам и выпускам кинохроники. К тому же наше обмундирование изрядно поизносилось. При построении личного состава в глаза в первую очередь бросалась пестрота и разноцветные одежды, особенно у техников и механиков. Все прошедшие месяцы мы в первую очередь заботились о том, чтобы наши люди были одеты потеплее и чтобы обмундирование можно было регулярно и вовремя выстирать, а личному составу помыться в бане. Свое заношенное старенькое обмундирование мы привыкли ценить и носили с достоинством. Теперь же вопрос стоял по-другому, и оказалось, что переодеть полк задача очень и очень не простая. Я вспомнил своего погибшего однополчанина Васю Новгородцева, который даже в самые жаркие дни сталинградских боев отличался отменной выправкой и опрятностью. Мы делали тогда по пять-шесть вылетов в день, все с боями. Но как бы мы ни спешили, Вася всегда находил время, чтобы перед вылетом вычистить сапоги щеткой. Щетку его механик всегда держал наготове. В той обстановке это выглядело причудой, и Новгородцеву задавали всякие ехидные вопросы. Но Вася спокойно отвечал: «Во время боя вверх ногами не люблю дышать пылью со своих сапог, хоть пыль и сталинградская». Возвращаясь после боя, Новгородцев стряхивал с себя щеткой пыль ее и в воздухе хватало опять чистил сапоги и только после этого считал, что боевой вылет полностью завершен. Вообще-то есть в этом глубокий смысл: подобная дисциплинированность даже в отношении одежды в самые трудные моменты поддерживает человека, не дает ему расслабляться и опускаться. Вася Новгородцев погиб в тяжелых августовских боях...
Как мы однако же ни старались переодеть полк в новую форму не смогли ее просто еще не успели подвезти. Постирали и выгладили имеющееся обмундирование. Кто получил прикрепил знак «гвардия».
22 апреля полк был построен на поле аэродрома. Я все же волновался за внешний вид личного состава и за свой собственный, хотя было сделано все, чтобы полк и я сам выглядели вполне прилично. Для вручения полку гвардейского знамени на аэродром прибыли командующий воздушной армией Т. Т. Хрюкин, командир дивизии Б. А. Сиднев, [189] начальник штаба дивизии Д. А. Суяков и другие представители командования.
После оглашения Указа о преобразовании 273-го истребительного авиаполка в 31-й гвардейский Т. Т. Хрюкин сказал, что гвардейское звание призывает личный состав приумножать боевые успехи, напомнил о высокой ответственности, которую налагает на всех нас звание гвардейцев.
Командующий вручил мне древко знамени. Тяжелое бархатное полотнище вишневого цвета касалось руки. Я повернулся лицом к строю, опустился на колено и поцеловал край полотнища. Преклонил колени и весь личный состав полка. Я зачитывал текст гвардейской клятвы, и полк, как эхо, повторял эти слова за мной: «...мы клянемся!.. Смерть немецким оккупантам!»
Под гвардейским знаменем полк прошел церемониальным маршем перед командованием армии и дивизии. Этим и завершилось торжество.
Офицеры штаба поздравляли меня. «Молодцы, гвардейцы! Хорошо прозвучала клятва и прошли лихо, хотя одеты были разношерстно».
Сейчас, окидывая мысленным взором тот строй, я могу сказать, что полк свою клятву выполнил, с честью пронес гвардейское знамя до великой Победы. Многие из тех, кто тогда стоял в строю, стали Героями Советского Союза. Почти весь состав неоднократно был награжден орденами и медалями. А в послевоенные годы бывшие гвардейцы, уволившись из армии, восстанавливали разрушенное хозяйство страны и воспитывали подрастающее поколение.