Миус-фронт

В начале марта сорок третьего года наши войска на юге еще продолжали наступать. Войска Южного фронта преследовали противника вдоль побережья Азовского моря в направлении на Таганрог. Противник, прикрывая свой отход, вел арьергардные бои и занимал мощный оборонительный рубеж по реке Миус. После многомесячного зимнего наступления, начавшегося в ноябре 1942 года под Сталинградом, наши войска не смогли с ходу взломать миусский оборонительный рубеж. Перед рекой Миус наступление было остановлено, и фронт стабилизировался.

Части нашей дивизии, как и другие соединения 8-й воздушной армии, продолжали поддерживать боевые действия наземных войск, совершенствовали свое аэродромное базирование, [190] подтягивали тылы, пополнялись летным составом, самолетами.

В период спада боевой активности возрастает значение всех видов разведок, в том числе, конечно, и воздушной разведки, которая позволяет оперативно собирать информацию о противнике. Противник же в свою очередь уделяет большее внимание борьбе с воздушными разведчиками.

Наш полк затишья не имел. Задачи в тот период нам ставились сложные. Мы занимались сбором информации, которая вскрывала характер обороны противника на Миус-фронте, выявляли перегруппировку войск, устанавливали места базирования вражеской авиации. Часто мы проводили полеты в сложных метеоусловиях при возрастающем разнообразном противодействии в районах, где были расположены интересующие нас объекты. Эти районы усиленно прикрывались зенитной артиллерией и истребителями, и добывание нужных сведений часто стоило нам дорого. В тот период среди летного состава увеличились потери. Мы вынуждены были посылать усиленные группы (часто наши разведчики ходили с прикрытием) и постоянно искать новые тактические приемы.

В ту пору мы систематически вели разведку в районе железнодорожных станций противника, в том числе — Амвросиевки. Район этот был насыщен вражеской авиацией а хорошо прикрыт зенитной артиллерией. Почти в каждом вылете нашим разведчикам приходилось вести там воздушный бой. Ставя задачу на вылет в подобные районы, я всегда старался прочувствовать настроение и душевное состояние летчика, которому предстояло выполнять задание. И если ведущий пары иногда, как бы советуясь, говорил: «Может, четверкой пойдем, товарищ командир?» — то я обычно в таких случаях соглашался сразу. Район тяжелый, задача у разведчиков трудная, ведущему в такой ситуации виднее. И я посылал дополнительную пару, в обязанности которой входило прикрыть разведчиков.

Однажды из района Амвросиевки не вернулось два наших разведчика. Такое у нас бывало очень редко. Конечно, разведчикам часто приходилось вести воздушный бой над тылами противника, но летчики полка были умелыми истребителями и опытными воздушными бойцами. Даже в самых драматических обстоятельствах они, как правило, находили выход. Если же противнику удавалось сбить одного летчика, то мы потом, как правило, долго анализировали характер действий разведчиков над целью, чтобы разобраться в том, правильно ли они оценили обстановку, какие допустили [191] ошибки. Но чтобы не вернулась с задания пара — кажется, этот случай у нас был единственным. Не имея никаких данных о том, как складывался этот вылет, мы предположительно решили, что оба наших разведчика погибли в воздушном бою. Либо — был и такой вариант — один был сбит зенитным огнем, а другой, оставшись без напарника, вынужден был принять воздушный бой и тоже погиб.

О судьбе разведчиков я узнал лишь после войны. В 1950 году один из двух летчиков, не вернувшихся тогда из-под Амвросиевки, лейтенант Дементьев, нашел меня и в деталях рассказал подробности того неудавшегося разведывательного полета.

Нашим летчикам действительно в районе Амвросиевки пришлось вести напряженный воздушный бой. В этом бою напарник лейтенанта Дементьева был сбит. При попытке оторваться от преследователей самолет Дементьева был подбит, и пришлось ему выпрыгивать над территорией, занятой врагом. Летчик попал в лагерь для военнопленных, однако пробыл там недолго: стремительным ударом наши войска очистили местность, в которой находился этот лагерь, и вместе с другими военнопленными Дементьев был освобожден. Для людей с такими судьбами, как у Дементьева, те годы были очень нелегкими.

После освобождения нашими войсками города Ейска и подготовки аэродрома я получил приказ посадить на этот аэродром эскадрилью для выполнения воздушной разведки в районах западнее Таганрога и над морем. Кроме этого, нам была поставлена задача совместно с группой штурмовиков не допустить движения судов по морской трассе Таганрог — Мариуполь. Некоторое время нам предстояло действовать не совсем в привычных для нас условиях — над морем.

Выполнение этой задачи я поручил командиру эскадрильи капитану С. И. Евтихову, заместителю по политчасти М. Д. Тиунову, летчикам Нестерову, Сучкову, Никулину, Ворсанахову, Дудоладову и другим. Сам я в те дни тоже нередко совершал полеты над морем. Немало различных судов с живой силой и техникой противника было потоплено в тот период нашими летчиками.

Одновременно мы продолжали вести воздушную разведку к западу от Таганрога. Один из таких вылетов я выполнил в паре с лейтенантом Николаем Глазовым в мае сорок третьего года. Мы подошли к Мариуполю со стороны моря. Начала бить вражеская зенитка, но разрывы были выше нас, и мы, маневрируя, начали снижаться. Просмотрели железную [192] дорогу и шоссе, ведущее на север от города, развернулись и снова вышли к морю.

В это время из Мариуполя на восток шли два буксирных катера. Катера тянули небольшие широкие баржи. На баржах стояли автомашины, лежали какие-то ящики. Мы отчетливо различали также фигурки солдат. Двигались буксиры медленно, поэтому далеко уйти не могли.

Мы вернулись в Ейск, зарядились и с группой Ил-2 вылетели на штурмовку этих барж. На море — штиль. Пенные буруны за катерами были хорошо видны издалека. Подошли к буксирам. С одной из барж слабо стала бить пушка — эрликон. Штурмовики перестроились в пеленг и с небольшого разворота атаковали. Один из буксиров загорелся, на нем стали обрубать трос. Освободившись от баржи, буксир зигзагами попытался отойти к берегу и выброситься на мель. Его накрыли бомбы Ил-2. Затем штурмовики переключились на баржи. Мы с Глазовым снизились и атаковали второй буксир. Били по рулевой рубке. Видели, как гитлеровцы прыгали с катера в море. Горящий катер, развернувшись к берегу, сел, как видно, на мель.

Подобные атаки не всегда заканчивались для нас столь благополучно. Иногда мы несли потери от зенитного огня с атакуемых судов. Редко, но бывали и воздушные бои. В одному из них — был бой с группой Ме-109 — был сбит летчик Линьков. Ему удалось выпрыгнуть из горящего «яка». Прыгнул он затяжным прыжком, парашют раскрыл у самой воды. Купол парашюта отнесло ветром в сторону. Спасла Линькова «капка» — надувной жилет. Он приводнился у берега, занятого нашими войсками, и вскоре его подобрали наши моряки с какого-то катера.

При выполнении разведывательных полетов в тыл противника мы часто сбрасывали тысячи листовок в районах населенных пунктов и над позициями войск противника. Эту задачу перед нами ставило политуправление Южного фронта. Летая над вражескими позициями, мы выпускали посадочные щитки, которые прижимали довольно большое количество листовок. Листовки разбрасывались на больших площадях двумя белыми шлейфами. Нередко мы брали листовки и в кабину.

В периоды затишья действия воздушной разведки усиливались с обеих сторон. Чаще всего в утренние часы и в сумерки над нами то и дело надрывно гудели тяжелые немецкие самолеты: Хе-111, Ю-88 или «Дорнье». Они кружили над нашими тылами, иногда бросая над населенными пунктами бомбу или две, беспокоя наши войска, создавая [193] панику у населения. Командир дивизии среди прочих задач требовал решительно вести борьбу с вражескими воздушными разведчиками. Будучи отличным летчиком, полковник Б. А. Сиднев получил в свое распоряжение самолет Ла-5, освоил ночную посадку на нем и неоднократно вылетал на перехват вражеских самолетов. Мы учились у него высокой культуре владения боевой техникой, он был инициатором постоянной учебы летного состава.

Нам необходимо было знать особенности самолетов противника. После разгрома под Сталинградом противник бросил на аэродромах много боевой техники, в основном неисправной. На земле мы имели возможность посмотреть многие вражеские машины. Но хотелось — очень хотелось! — заполучить, скажем, исправный Ме-109. Этот истребитель был основным нашим противником в воздухе, и нам необходимо было прочувствовать его в полете, в тренировочно-учебном воздушном бою. Только так можно до конца узнать, на что способна в воздухе машина.

И вот на одном из захваченных нами аэродромов был обнаружен Ме-109Г с небольшими повреждениями. В нашем распоряжении наконец оказался исправный немецкий истребитель. Майор Запрягаев — он был участником боя «7 против 25» — вылетел на этом «мессершмитте» и демонстрировал полеты на нем личному составу. В кабине «мессершмитта» я посидел, изучил предназначение разных тумблеров, рычагов. Кабина показалась мне тесноватой, а обзор — ограниченным. Я привык к своему «яку», чувствовал себя в нем удобно, даже уютно, и привык к прекрасному обзору, который открывался через фонарь.

Мы договорились с Запрягаевым провести для летчиков полка показательный воздушный бой. Я — на «яке», он — на Ме-109 г. Учитывая возможность появления как наших, так и немецких истребителей, которые в любой момент могли бы поспешить «на выручку» кому-то из нас, мы подняли над аэродромом четверку «яков» для прикрытия нашего «боя». Когда все было предусмотрено и оговорено, мы набрали высоту, разошлись в разные стороны и начали свободный учебный бой.

С земли за этим учебным поединком наблюдало много глаз. На нашем легком и маневренном «яке» я быстро получил преимущество. Как мы установили в ходе боя, у «мессершмитта» была одна возможность спастись от атакующего «яка»: он сравнительно легко уходил от нашего истребителя на пикировании. Но в наборе высоты он значительно уступал «яку», быстро терял скорость, и мне не [194] составляло большого труда, используя запас высоты, держать его в прицеле под разными ракурсами. Слабоваты у Ме-109 оказались а возможности маневрирования в горизонтальной плоскости. Наш «як» был куда маневреннее, и в бою на виражах имел явное преимущество.

После посадки мы детально проанализировали наш «бой» и указали летному составу на целый ряд особенностей Ме-109 различных модификаций. Нам приходилось иметь дело с Ме-109Е, Ме-109ф и Ме-109 г. У всех этих машин были свои специфические отличия, которые необходимо было знать.

В целом я был вполне удовлетворен проведенным учебным воздушным боем, но вылететь самому на «мессершмитте» мне не пришлось: один из летчиков — инспектор 8-й воздушной армии — при взлете на этом Ме-109Г опоздал парировать тенденцию к развороту влево и подломил шасси. Пришлось сдать самолет в ремонт.

В те дни к нам в полк часто приезжали журналисты, писатели, фотокорреспонденты. Вообще наш полк в этом плане не оставался без внимания, что само по себе свидетельствовало о боевых заслугах летчиков. Я с большим удовольствием знакомил приезжающих писателей и журналистов с людьми полка — не только из летного состава, но и технического, — наши люди вполне заслуживали того, чтобы о них стало известно через армейскую, фронтовую и даже центральную прессу.

Как-то приехали к нам в полк известные писатели, драматурги братья Тур. Я был в те дни очень занят, но они — люди живые, общительные и внимательные — убедили меня выкроить время для беседы. Разговор мне запомнился, я никогда потом не жалел об этих наших беседах. Запомнилось мне их искусное умение общаться. Мне не приходилось с ними быть в излишнем напряжении, не приходилось отвечать на «обязательные» или однозначные вопросы, которые иной раз любили задавать представители шумного репортерского племени.

Помнится, однажды я довольно много времени уделил одному корреспонденту, подробно объясняя сложности войны в чисто профессиональном отношении. Я говорил о сложности воздушного боя, об умении эффективно использовать силу бортового оружия — достаточно надежного и грозного в руках опытного летчика. Тогда же я объяснял журналисту, что таран, на мой взгляд, прием вынужденный, причем, совершая таран, летчик не только сбивает вражескую машину, но и, как правило, теряет свою, а это, как [195] мне представляется, весьма дорогая цена за сбитый самолет противника. Надо, говорил я, учиться эффективно использовать свое оружие.

Я объяснял это журналисту терпеливо и с полным доверием к тому, что он все воспринимает как надо. Но когда я закончил, то вдруг услышал: «Спасибо, товарищ командир. А вот скажите, пожалуйста, нет ли у вас у самого таранчика?» Я прямо ушам своим не поверил. И с тех пор стал относиться осторожнее к тем представителям прессы, которые мыслят однозначными категориями.

Братья Тур, однако, принадлежали к людям иного склада. Их не интересовала сенсация, они не выбирали «клубничку» из нашей боевой жизни, их интересовала сама наша жизнь как таковая. И спрашивали они о вещах интересных и логически вполне объяснимых. Я увлекся разговором и говорил, вероятно, то, что они и хотели знать. И вроде они не отвлекали моего внимания блокнотами и записями, разговор не прерывался, а все же — краем глаза я это видел — один из них успевал себе делать какие-то записи и пометки...

6 мая 1943 года внезапно свалилась беда: мне сообщили, что с боевого задания не вернулся командир 296-го истребительного полка Николай Баранов.

Некоторое время я никак не мог в это поверить. Я все надеялся, что Николай объявится, что он как-нибудь выберется. Сколько ситуаций можно было бы считать безвыходными, если бы он каждый раз не находил выход! Вопреки всему я никак не мог поверить в его гибель. Никак. Однако вскоре я узнал подробности и понял, что надеяться не на что.

Полк Баранова получил приказ сопровождать группу Пе-2, которая наносила удар по немецкому аэродрому в Сталино. Группу истребителей сопровождения возглавил подполковник Николай Баранов. Взлетели, собрались, пристроились к «петляковым» и легли на маршрут к цели. По цели бомбардировщики отработали хорошо, но на обратном пути были атакованы большими силами противника. Летчики Баранова вступили в бой. Немцы наседали. Бой велся почти по всему обратному маршруту следования нашей группы. В этом бою ни один Пе-2 не был сбит, немцы потеряли два «мессершмитта», но истребители произвели посадку на свой аэродром без командира полка...

Впоследствии очевидцы, наблюдавшие этот бой с земли, рассказывали, как от одного нашего подбитого «яка» отделилась маленькая точка, над которой на мгновение начал [196] раскрываться купол парашюта, но тут же погас. Парашют потянулся за точкой длинной сигарой, потом и вовсе отделился от падающего летчика. Летчик ударился о землю. Когда к нему подбежали местные жители, на теле летчика тлела одежда. Вероятно, стропы парашюта перегорели еще в кабине самолета.

Подъехали на машине фашисты и полицаи, забрали документы летчика, фотографию его жены и сына и письмо от его друга Бориса (полагаю, что это было мое письмо, незадолго до этого полученное Николаем). Полицаи сняли с гимнастерки ордена Красного Знамени, сняли с летчика сапоги, а прожженный реглан оставили. Жителям было приказано разойтись, летчика не хоронить. Однако два местных паренька — Василий Рубан и Николай Сапрыкин — несмотря на требования полицаев, все же подкопали землю под телом летчика и обложили тело камнями с землей. Поверх могилы закрепили кусок фанеры с упавшего неподалеку «яка» и на фанере написали:

БАРАНОВ Н. И. 1912–1943–6.V

Совхоз Микояна. Шахта № 9.

Обо всем этом мы узнали немного позднее, когда наши наступающие войска очистили от немцев район, где погиб Николай Баранов. После освобождения Донбасса останки Н. И. Баранова были перезахоронены и над могилой был установлен памятник.

В послевоенные годы в город Шахтерск вернулся Василий Иванович Рубан, который стал а городе народным судьей. По его инициативе горком провел 9 мая 1963 года в городе митинг. Была открыта мемориальная доска летчику-истребителю Николаю Баранову. Родные Баранова присутствовали на этом митинге. Решением горисполкома имя Н. И. Баранова присвоено одной из улиц города и пионерской дружине школы № 11. На родине Николая, в Сормово, его имя присвоено одной из школ.

Николай Баранов родился и вырос в Сормово. Отец его был потомственным рабочим, коммунистом. Сам Николай в юности работал на заводе «Красное Сормово» молотобойцем. С завода ушел в авиационную школу и стал прекрасным летчиком и умелым командиром.

Через двадцать лет после гибели Николая, летом 1963 года, я вместе со своим сыном приехал поклониться на его могилу. Не забывают своего командира и однополчане. [197] Один из них, писатель Л. Новиков, посвятил Н. И. Баранову стихи. Там есть такие строки:

...Шла весна сорок третьего года. На Миус-фронте наши наземные части вели бои местного значения. Мы занимались своим основным делом — разведкой, а также перехватывали вражеских воздушных разведчиков. В ту пору я часто летал в паре с Николаем Глазовым. Это был сильный летчик, имевший опыт сталинградских боев.

Однажды мы возвращались из очередного разведполета. Полет проходил в районе Енакиево — Дебальцево — Кадиевка. Выполнив задание, мы вышли к Ворошиловграду с запада (линия фронта проходила западнее города).

Над линией фронта обнаружили «раму» — немецкий корректировщик артогня висел метров на пятьсот выше нас.

Этот самолет наши наземные войска ненавидели больше любого другого. Запас топлива у него был приличный. Он мог часами болтаться над нашими позициями, и тогда огонь вражеской артиллерии наносил большой ущерб нашим войскам: от точных попаданий артиллерийских снарядов некуда было деться.

Такую цель мы упустить не могли.

Передал Глазову:

— Прикрой, атакую!

Стал подходить к «раме» снизу для атаки. На фоне земли экипаж корректировщика нас, видимо, не замечал, но когда я уже приблизился, немцы увидели «як». «Рама» начала резкий разворот.

Этот недоброй памяти самолет обладал прекрасной маневренностью. Его скорость, по сравнению со скоростью истребителя, была невелика, но, благодаря своим удачным аэродинамическим характеристикам, он мог закладывать глубокие виражи и уходил вниз по спирали, как бы скольжением «под себя». Промазал с первой очереди — приходится терять время, снова искать пути для атаки. А повторно атаковать себя «рама» почти никогда не давала. Она скользила к земле в сторону своей территории, завлекая тебя как [198] раз на зенитные батареи — это у них было неплохо отработано. И если учесть, что висела «рама», как правило, над линией фронта, то и путь отхода на свою территорию под защиту своих зенитных батарей у нее обычно был не долог.

Я все же попал в самолет с первой очереди. Я видел, как выпущенная мной трасса прошила одну из балок ФВ-189. Но что это такое для «рамы»! В свое время под Сталинградом мы обнаружили такой самолет на захваченном нашими войсками аэродроме в Котельниково. И довольно детально его изучили. К сожалению, уязвимых мест у него было мало. «Рама» была двухфюзеляжным самолетом (отсюда и прозвище). Экипаж располагался в небольшой компактной кабине. Чтобы завалить этот самолет наверняка, надо было вести огонь по кабине. Но при удивительной маневренности «рамы» сделать это было не просто. Вот так и получилось: я прошил очередью одну из балок «рамы», после меня еще Глазов успел дать по корректировщику очередь, но, очевидно, надо было в прямом смысле перерубить балку, чтобы «рама» упала. А раз этого не произошло, ФВ-189 на наших глазах стал закладывать глубокие крены, все время уходил от нас и не давал держать себя в прицеле.

Все же, видимо, наши очереди были достаточно эффективными: мы видели, как «рама» перетянула линию окопов и приземлилась на фюзеляж западнее города в одной из балок. По сидящему самолету мы дали еще по одной очереди. К «раме» мчались немецкие мотоциклисты. Горючее у нас было на исходе, и мы продолжили свой путь на аэродром. По возвращении мы самокритично разобрали с летным составом характер наших атак по ФВ-189. Сделаны были и практические выводы.

Как ни странно, но впоследствии я совершенно случайно услышал описание этого боя из уст очевидца и узнал некоторые подробности, которые в сорок третьем году нам не были известны. Весной 1976 года я выступал перед преподавателями Ворошиловградского училища штурманов имени Пролетариата Донбасса и рассказывал об этом эпизоде. Я сказал, что, подлетая к Ворошиловграду, пытался с воздуха определить то место, где в сорок третьем году сел на фюзеляж подбитый нами ФВ-189, но определить не смог, потому что город так вырос, застроился, разросся и похорошел, что те овраги, вероятно, давно засыпаны. При этом я без всякой ностальгии добавил: «Хорошо, что все, что напоминает войну, исчезает». И вот в тот момент, когда я, закончив выступление, собрался уходить, ко мне подошел [199] подполковник, один из преподавателей училища, представился и сказал, что видел тот бой собственными глазами и что тогда ему было 15 лет. «Рама», рассказывал подполковник, села в овраг без шасси, имела повреждения, один из летчиков был убит. Подъехавшие к самолету мотоциклисты вытащили убитого летчика из кабины и увезли. Самолет тоже через несколько дней куда-то утащили...

Оказалось, овраг тот еще существует, и подполковник предложил мне съездить на то место. Но это было уже не столь интересно...

...Вскоре, после перебазирования на полевой аэродром Гуково (в Донбассе), мы снова стали соседями с 73-м гвардейским (бывшим моим 296-м истребительным) авиаполком. Только не было уже Николая Баранова. Командовал полком опытный офицер — полковник Голышев. К сожалению, он тоже вскоре погиб. Встретился я вновь со своими старыми друзьями Александром Мартыновым и Алексеем Соломатиным. Оба стали Героями Советского Союза.

Между тем боевые действия на нашем направлении активизировались. Участились налеты вражеских бомбардировщиков. Мы теперь чаще вылетали на прикрытие наземных войск, на сопровождение Пе-2 и Ил-2, участились и усложнились воздушные бои.

22 мая 1943 года погиб Герой Советского Союза гвардии капитан Алексей Соломатин. И нескольких дней не прошло, как мы встретились, вспоминали Николая Баранова и однополчан. А теперь вот стоим с Сашей Мартыновым в почетном карауле у гроба Алексея, и опять, вопреки очевидному, никак не могу я в это поверить. Действую заторможенно, воспринимаю все как-то отстраненно: могильный холмик, прощальный салют... Никак не могут увести от могилы Лилю Литвяк... Уводят почти насильно... Мы потеряли одного из лучших своих товарищей, она — командира и любимого человека...

В центре села Павловка на Украине похоронили мы Алексея. После войны прах Соломатина был перенесен на территорию села Киселево Красноседлинского района. Там установлен памятник и мемориальная доска.

А 1 августа не вернулась с боевого задания лейтенант Лиля Литвяк. Ненадолго пережила эта отважная девушка Алексея — чуть больше двух месяцев прошло...

Летнее наступление наших войск на реке Миус носило отвлекающий, вспомогательный характер. Грандиозная битва шла под Курском и Орлом, а здесь, на юге, войска нашего фронта активизировали свои действия, чтобы оттянуть [200] на себя силы противника и тем самым содействовать успеху фронтов, действовавших на решающем направлении. Но в августе, после окончательного провала наступательной стратегии немецко-фашистских войск в битве на Курской дуге, на юге создалась благоприятная обстановка для освобождения Донбасса. Так как на Курской дуге наши фронты, перемолов в начальной фазе битвы огромное количество фашистских войск и техники, перешли в контрнаступление, над донбасской группировкой противника нависла опасность удара во фланг с севера. Развивая успех войск, наступающих на Курской дуге, Юго-Западный и Южный фронты в свою очередь должны были разгромить противостоящую группировку противника и освободить Донбасс.

18 августа войска Южного фронта перешли в наступление. Трудящиеся Донбасса обратились с письмом к солдатам, офицерам и генералам фронта. В письме говорилось: «Дорогие товарищи! Сердечный шахтерский привет шлют вам ваши отцы — старые шахтеры, жены ваши и сестры, что наравне с мужчинами геройски работают в шахтах в трудный час... Гоните немца безостановочно. Бейте его, проклятого. Скорее освобождайте нашу пострадавшую горняцкую землю». Обращение шахтеров мы зачитали перед личным составом на митинге.

Летчики нашего полка сопровождали Ил-2 и Пе-2 и продолжали вести воздушную разведку. Над передним краем обороны по всему Миус-фронту стояла сплошная стена пыли, дыма. Наша артиллерия непрерывно вела обстрел немецких позиций и узлов обороны.

В один из дней наступления с группой офицеров нашей дивизии и вместе с генералом Б. А. Сидневым я выехал на пункт управления воздушным боем. Пункт управления был организован на высоте 168,5, расположенной на правом берегу реки Миус. По дороге нам навстречу шли автомашины с ранеными, по обочинам плелись отдельные группки пленных немцев. Пыль забивала глаза, рот, нос. Стояла нестерпимая жара.

Вот он — правый берег реки Миус...

Извилистые линии траншей, разбитые блиндажи, развороченные бревна — основательно они здесь устроились. В блиндажах и землянках — кровати, подушки, перины, белый пух носится в воздухе и на земле, — все ворованное, отобранное у населения. И впрямь думали, что Миус-фронт прорвать невозможно... Бомбовые удары нашей авиации и тяжелая артиллерия разметали фрицев. Дышать тяжело: пыль, дым, пух, смрад в воздухе. [201]

Мы расположились в укрытии на высоте с радиостанцией наведения. Нет-нет да и выпустит по нашей высотке несколько снарядов немецкая артиллерия. От разрывов этих шальных снарядов прячемся в траншеях. В воздухе — непрерывный гул, пушечные очереди. Идут бои. С воем к земле идет Ю-87 и неподалеку от нас взрывается. Горит Як-1, со шлейфом тянет на восток.

Устанавливаем связь с восьмеркой «яков» нашей дивизии, наводим их на группу «лаптежников». «Яки» начинают работу.

Отступает противник под ударами наших войск. Не устоял Миус-фронт. Летчики нашего полка совместно со штурмовиками уничтожают катера и баржи, понтоны и буксиры, которые отходят от Таганрога в направлении Мариуполя. Отступает враг.

30 августа наши войска начали штурм Таганрога и к вечеру освободили город. 31 августа по радио был передан и опубликован в газете «Правда» приказ Верховного Главнокомандующего:

«Генерал-полковнику Толбухину

Войска Южного фронта в результате ожесточенных боев разгромили Таганрогскую группировку немцев и сегодня, 30 августа, овладели городом Таганрог...

...В боях за освобождение Ростовской области и города Таганрог отличились... летчики генерал-лейтенанта авиации Хрюкина...

За отличные боевые действия объявляю благодарность всем руководимым Вами войскам, участвовавшим в операции по освобождению Ростовской области и города Таганрог, и в первую очередь:

130-й Таганрогской стрелковой дивизии полковника Сычева...

270-й бомбардировочной авиационной дивизии полковника Чучева...

31-му гвардейскому истребительному авиационному полку майора Еремина.

Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу нашей Родины! Смерть немецким оккупантам!»

Мы испытали чувство огромной радости. Получили благодарность Верховного Главнокомандующего! Заметна наша работа — клятву, данную при вручении полку гвардейского знамени, мы выполняем, как и подобает гвардейцам.

Получили поздравления от командования воздушной армии, дивизии, от наших боевых друзей из соседних полков. Благодарность Верховного Главнокомандующего обязывает [202] нас бить врага еще более организованно и с еще большим эффектом — такой вывод сделали коммунисты полка и весь личный состав.

30 августа Москва двенадцатью артиллерийскими залпами возвестила об освобождении Таганрога. Это был третий московский салют — вслед за Орлом и Харьковом.

Неудержимо продолжалось наступление наших войск по земле Донбасса. Были освобождены города Красный Луч, Дебальцево, Енакиево, Горловка, Макеевка, Снежное.

Накануне ожидаемого наступления в разгар боевой работы у нас в полку погиб Герой Советского Союза старший лейтенант Николай Глазов.

Представление на Глазова к званию Героя Советского Союза я подписал 11 февраля 1943 года. К тому временя Глазов произвел 537 боевых вылетов, имел лично и в группе 20 сбитых самолетов противника, более 100 разведывательных полетов. Он дрался под Москвой, в Сталинграде и в Донбассе, был отважным, опытнейшим воином и имел высокий авторитет в полку.

Погиб Глазов при атаке корректировщика ФВ-189. Этот бой хорошо запомнил летчик Иван Костыгин, который в том вылете был у Глазова ведомым. Костыгин появился в нашем полку всего за несколько дней до этого вылета. Был он инструктором Борисоглебской авиационной школы, поэтому летал неплохо, но боевого опыта не имел. Николай Глазов взял его к себе в напарники, и в тот день Иван Костыгин — впоследствии отличный боевой летчик, командир эскадрильи — совершал свой второй или третий боевой вылет. Потому и запомнил все до деталей.

На исходе дня четверкой (пара Николая Глазова и пара Ивана Демкина) они вылетели на боевое задание. Сильная облачность в тот день осложняла работу, но летчики выполнили задание успешно и возвращались назад выше края облачности. Шли примерно на высоте две с половиной — три тысячи метров. При приближении к линии фронта услышали голос наземной радиостанции, которая настойчиво призывала наших истребителей атаковать ФВ-189. Пересекли линию фронта, и в разрывах облаков Костыгин вдруг увидел «раму». «Рама» висела на очень небольшой высоте, почти над самой землей. Очевидно, еще раньше заметил корректировщика Глазов, потому что, когда Костыгин оторвал взгляд от «рамы», истребитель Глазова уже пикировал с большой высоты. Хорошо зная, что «рама» легко может [203] улизнуть, Николай, вероятно, решил сбить ее с первого же захода Костыгин видел, что «як» ведущего приближается ФВ-189 с очень большой скоростью. Затем к «раме» потянулась трасса снарядов — Глазов открыл огонь. Дальнейшее произошло в считанные доли секунды. Земля была слишком близко, пространство для маневра ограничено. Костыгин увидел, как внезапно ФВ-189 стал разваливаться на куски: еще мгновение — и обе машины пылали на земле.

Наступление наших войск успешно развивалось. Вслед за войсками перебазировались и мы, авиаторы. Наш новый аэродром назывался Ремовские Рудники. С этой полевой площадки мы продолжали вести воздушную разведку, прикрывали действия штурмовиков.

В полк прибыли молодые летчики. Но как раз в тот момент я не мог с ними поговорить: в воздухе была сложная обстановка, и я вел радиопереговоры, наращивая группу наших истребителей в бою. Прибывшие терпеливо дожидались рядом с моим командным пунктом, когда у меня высвободится время, а заодно и получали первые представления об управлении воздушным боем и о буднях полка. Когда стало поспокойнее, я познакомился с пополнением. Это были подготовленные люди. Теперь уже можно было не испытывать столь острого беспокойства за них. «Пенафт», как у нас иногда называли в полку молодых, взлетит и сядет. «Ну а как надо воевать, — говорили «старички», — мы научим». К тому же обстановка на фронте резко изменилась в лучшую для нас сторону, и мы теперь могли более основательно готовить молодежь и в бой вводить ее постепенно.

Продолжали приходить в полк летчики после излечения в госпиталях. Приходили из полков По-2 и даже Ил-2. Таким летчикам в запасных полках давали по 18–20 часов налета на Як-1 и — в бой. Однако процесс переучивания бывшего бомбардировщика или бывшего штурмовика на истребителя более долог, и после 18–20 часов налета на «яке» многих таких летчиков посылать в бой было рановато.

Помню, однажды в полк прибыл лейтенант Коптелов. До этого он воевал в полку ночных бомбардировщиков По-2, произвел 850 боевых вылетов. Это был заслуженный человек с немалым боевым опытом. Но истребителем он не мог стать быстро, для этого нужен налет, нужно время, чтобы приобрести навыки именно истребителя. В нашем полку Коптелова шутливо называли «королем» посадок. Садился он на истребителе действительно безукоризненно, но не был достаточно хорошо подготовлен к воздушному бою. Было [204] решено вводить его в строй неторопливо, сообразуясь с воздушной обстановкой. Конечно, можно было принять и другое решение: отчислить Коптелова из полка в часть, где он продолжал бы летать на По-2. Но сам он этого не хотел, в коллектив летчиков нашего полка вписался плотно и навсегда. Он был ровным, спокойным человеком, обладал чувством юмора и был ко всем доброжелателен. Он остался в полку и дожил до победы, чему я очень рад. А на задания командир эскадрильи посылал его, сообразуясь с его возможностями, обстановкой.

Но большую часть пополнения составляла, конечно, молодежь. И вот стоят передо мной четыре летчика — Г. Кривошеев, И. Янгаев, Ю. Гунченко и Н. Зонов. Внешне — очень разные. Григорий Кривошеев — плотный, русоволосый, красивый парень. Лицо — почти юношеское, над верхней губой — аккуратные усы, к которым хозяин очевидно относится с немалой заботливостью... Иван Янгаев — смуглый крепыш, очень серьезный. Юрий Гунченко от волнения насторожен, нос несколько великоват, взгляд, я бы сказал, суетлив. Николай Зонов, в отличие от Гунченко, спокоен... Это блондин с прекрасной, густой шапкой волос...

Кое-что о наших делах ребята уже знают. Всего из запасного полка в дивизию их прибыло более двадцати человек. Встретил пополнение командир дивизии генерал Б. А. Сиднев и подробно рассказал молодым летчикам о работе дивизии, о том, чем занимается каждый полк. Разобрал и типичные ошибки, которые на первых порах допускают в воздухе новички, объяснил некоторые наиболее распространенные приемы, которыми в воздушном бою пользуется враг — словом, предостерег. И предупредил, что основная работа по приобретению боевого опыта у них, конечно, начнется в полках. После этого спросил у новичков, есть ли желание воевать в каком-то определенном полку. Тогда эти четверо попросились в наш полк.

Гораздо позже я узнал о том, что еще в училище Григорий Кривошеев изучал наш мартовский бой «7 против 25». Поэтому когда попал в дивизию и узнал, что 31-м гвардейским полком командует майор по фамилии Еремин, выяснил — тот ли Еремин? А узнав, что тот, захотел попасть в наш полк. И товарищей своих сагитировал. Разглядывая их, я, конечно, не знал в тот день, на чем был основан их выбор. Мне хотелось подробнее поговорить с ними, но каждую минуту могла возникнуть необходимость снова выйти па радиосвязь — в воздухе были наши группы. Беседуя с ними, я думал о том, что сейчас, когда они будут распределены [205] по эскадрильям, для них начнется первый и очень важный этап боевой жизни — все будет зависеть от того, насколько успешно они будут перенимать опыт ветеранов. А этой способности в человеке с первого взгляда не угадаешь...

Помню, поинтересовался у Кривошеева — разговор шел в непринужденной форме, — для чего он отрастил усы.

— Для солидности, товарищ командир, — вполне серьезно ответил молодой летчик.

Я не смог скрыть улыбки.

— Разве в этом заключается солидность?

Пока успел в течение нескольких минут переговорить с другими — смотрю, Кривошеев уже без усов! В трех шагах от меня, незаметно, всухую, лезвием соскреб... Забавный, конечно, эпизод, но для этих ребят любое слово опытного фронтового летчика и командира звучало как немедленный приказ к действию, и такая настроенность мне понравилась.

Вскоре мне пришлось снова выйти на радиосвязь. Я распределил летчиков по эскадрильям и занялся неотложными делами.

Кривошеева я направил в первую эскадрилью. Кто-то указал ему на палатку, в которой располагался командир эскадрильи, и молодой летчик поспешил туда. Но перед палаткой остановился в нерешительности. Из палатки и в палатку то и дело выходили и входили летчики с орденами, и, глядя на них, Кривошеев оробел. Так он и стоял некоторое время, пока не вышел невысокий лейтенант с двумя орденами Красного Знамени на гимнастерке. Взглянув на новичка, он сразу все понял.

— К нам?

— В первую эскадрилью...

— Ребята! — закричал невысокий лейтенант, подталкивая Кривошеева в палатку, — к нам пополнение!

И вконец смутившийся новичок оказался сразу в центре внимания: на него смотрело несколько пар любопытных и доброжелательных глаз. Больше всех, как показалось Кривошееву, почему-то был обрадован тот маленький лейтенант с двумя орденами, который его и привел в палатку. (Это был один из лучших летчиков полка, будущий Герой Советского Союза Николай Выдриган.) Вскоре растерянности Кривошеева как не бывало: в эскадрильях нашего полка умели встречать новичков.

Командир эскадрильи, как запомнилось молодому летчику, был в прекрасно сшитом костюме из очень хорошего материала кофейного цвета. На груди комэска орденов не [206] было — только одна Золотая Звезда поблескивала, и Кривошеев невольно смотрел на нее. Комэск, как и все в палатке, тоже смотрел на новичка доброжелательно, но был очень немногословен. Таким Григорий Кривошеев впервые увидел Алексея Решетова. И поначалу никак не мог взять в толк — что это за костюм такой у комэска и почему он так выделяется среди остальных летчиков?

Тут я должен сделать небольшое отступление от рассказа, поскольку история этого костюма заслуживает того, чтобы о ней рассказать особо.

В ту пору когда наш полк базировался в Ростове-на-Дону, Алексей Решетов, который уже тогда был Героем Советского Союза, получил от командования отпуск для поездки на родину. Для каждого фронтовика отпуск домой был довольно редкой формой поощрения, и надо было быть очень незаурядным бойцом, чтобы такое заслужить. Алексей Решетов готовился отбыть в отпуск, и в это время па аэродром прибыл командующий 8-й воздушной армией генерал Т. Т. Хрюкин. Решетова он знал и ценил как одного из лучших воздушных разведчиков армии. Узнав, что командир эскадрильи собирается в отпуск к родным, командующий обратил внимание на внешний вид летчика. С обмундированием в тот период у нас дела обстояли неважно. Решетов со всеми своими орденами и с Золотой Звездой ходил в старенькой, стираной-перестираной гимнастерке, как большинство летчиков полка. Командующий заметил, что отпускнику, тем более Герою, являться к своим родным в таком виде не годится. Распорядился, чтобы командиру эскадрильи выдали новую форму, но на складах не нашлось подходящей. И тогда Т. Т. Хрюкин приказал своему адъютанту передать Алексею Решетову его генеральский отрез и немедленно сшить из этого отреза костюм. Все быстро было исполнено. Нашли хорошего мастера, и вскоре форма была сшита. Материал, так поразивший прибывшего в полк Григория Кривошеева, в ту пору выдавался только высшему командному составу Красной Армии. В костюме, сшитом из этого материала, Алексей Решетов и отбыл в отпуск. Иногда потом носил его и на аэродроме — вот почему этот момент запомнился новичку...

В последующие дни, следуя установленному в полку порядку, Кривошеев до седьмого пота сдавал зачеты инженеру, потом попал в руки штурмана эскадрильи, прекрасного мастера фоторазведки Николая Самуйлика. К тому времени у Самуйлика на счету было уже больше двухсот боевых вылетов — это тоже был один из опытнейших летчиков. [207] Самуйлик обладал высокой штурманской подготовкой, ни один молодой летчик эскадрильи не мог миновать его строгого экзамена. Надо сказать, что мы в то время работали над Донбассом — районом промышленно развитым, насыщенным густой сетью железных дорог. Разные участки этого обширного района во многом были похожи один на другой.

Летчики изучали карту по квадратам, в каждом квадрате надо было знать характерные ориентиры и приметы, которых было не так-то и много, а вот схожих, повторяющихся примет было предостаточно. Для молодого и неопытного летчика это была серьезная работа. Но проскочить мимо этого этапа, когда за дело брался такой добросовестный и знающий человек, как Николай Самуйлик, было абсолютно немыслимо. Только тогда, когда Кривошеев, как и его товарищи, одолел и это и, пользуясь своей молодой цепкой памятью, сумел нарисовать карту на чистом листке со всеми подробностями, — только тогда Николай Самуйлик принял зачет по штурманской подготовке.

И вот теперь новичкам предстояло продемонстрировать технику пилотирования.

Нередко новички, в основном наиболее ершистые и самолюбивые, старались сразу себя показать, доказать ветеранам, что и они тоже не лыком шиты. Ветераны посмеивались: показать-то себя хочется, это понятно... А что покажешь, если в багаже, кроме честолюбивых замыслов, ничего еще нет? Впрочем, посмеивались понимающе: каждый через это прошел...

Мы же из рассказов молодых летчиков узнавали, какие разговоры бытуют в запасных полках. Там помимо программной шла в некотором роде стихийная «подготовка». Смысл ее заключался в следующем. Прежде, чем тебя допустят колошматить немцев, считали «пенафты» в запасных полках, надо зарекомендовать себя в глазах опытных фронтовых летчиков. И делать это сразу, без промедления, ошеломительным натиском... Для этого надо по прибытии в часть показать, что умеешь пилотировать на пределе. «Рви машину со струями, — наставляли друг друга иные мудрецы в запасных полках, — заверти самолет так, как шелкопряд заворачивается в кокон! Вот тогда фронтовые старички скажут: «Этот — наш!» И в бой!»

Григорий Кривошеев так и сделал.

Получив задание на пилотаж в зоне, на глазах у изумленного полка он «рвал самолет со струями» и закрутил [208] себя «в белую паутину, как шелкопряд». Но радиоприемник свой настроить забыл и команды с земли слышал плохо.

Когда он произвел посадку, начались чудеса. Летчик никак не мог уяснить себе характер замечаний, которые отпускали по его адресу техники, хотя замечания были поощрительные.

— Ну ты и гвоздь! — с восхищением сказал инженер новичку. — Здорово со «шмитами» крутился!

Кривошеев оторопел. Какие «шмиты»?! О чем он говорит?

Самое весомое слово в таких случаях — за командиром эскадрильи. Алексей Решетов заметил:

— Конечно, пилотировать тебе было сложно. Надо было и за воздухом смотреть, и за аэродромом, да еще и от «шмитов» уходить, хотя мы меры приняли, чтобы твой пилотаж прикрыть...

Опять «шмиты»! Кривошеев ничего не мог понять. О чем идет разговор?!

Оказалось, когда летчик пилотировал в зоне, там появилось два Ме-109, но, увидев в воздухе летчика-истребителя, рвущего свой «як» «со струями», на всякий случай решили с ним не связываться. А с земли у всех создалось впечатление, что Кривошеев ведет с ними бой...

Для объективности заметим, что молодой летчик, разобравшись во всем этом, честно доложил командиру эскадрильи, что «мессершмиттов» он вообще не видел, а был занят лишь выполнением фигур пилотажа... И тут уже Алексей Решетов посмотрел на парня внимательно: превыше всего в полку в отношениях между летчиками ценилась честность. О пилотаже Кривошеева «со струями» в полку потом ходило много шуток, но первое молчаливое и очень весомое одобрение своих старших товарищей молодой летчик заработал своей честностью.

Мы же из этой благополучно закончившейся истории сделали для себя вывод, и в последующие дни прикрывали пилотаж молодых летчиков не дежурством на земле, а патрулированием опытных истребителей в непосредственной близости от зоны пилотажа.

Иван Янгаев отпилотировал неплохо, но при посадке немного просчитался и выкатился за пределы полосы. Его командиром эскадрильи был неторопливый и многоопытный Иван Анакиевич Пишкан — один из самых старших по возрасту летчиков в полку. Переживая свой просчет при посадке, Янгаев представил себе, какого стыда наберется, выслушивая командира эскадрильи, — в запасных полках некоторые [209] педанты отчитывали молодых летчиков за каждый лишний метр на пробеге при посадке, и потому нетрудно было представить, как отреагирует опытный фронтовой командир. Настроение было испорчено. Янгаев сидел в кабине «яка» и не торопился вылезать.

— Чего сидишь? — весело окликнул подошедший техник. — Все нормально! Все уже в столовую пошли...

Опытнейший воздушный боец, Пишкан внимательно следил за пилотажем Янгаева и почувствовал хватку в этом молодом летчике. Для первого раза Пишкан был вполне этим удовлетворен и, понимая состояние молодого летчика, который немного просчитался при посадке, решил не делать новичку замечаний. И Янгаев это понял с благодарностью...

Без происшествий отпилотировали Зонов и Гунченко. В полку все шло привычным рабочим порядком, но для молодых летчиков все было ново, и каждый очередной этап воспринимался как большое событие. Впрочем, для новичка так оно и было...

Прошло дня три после того, как Кривошеев доложил командиру эскадрильи о том, что «мессершмиттов» он не видел. Все эти дни командир был занят: ветераны интенсивно вылетали на боевое задание, производили разборы вылетов на земле, снова вылетали, и Кривошеев понимал: подходить к командиру с вопросом о том, когда же и он, Кривошеев, начнет летать, видимо, не время... Но вот Решетов сам подошел к молодому летчику и просто, как нечто само собой разумеющееся, сообщил:

— Пошли. Походим по району.

Кривошеев долго ждал именно этого момента, не раз думал об этом и в училище, и в запасном полку, и вот все так просто, оказывается: «Походим по району...»

— Главное — не смотреть, — наставлял командир эскадрильи молодого летчика, — главное — видеть.

В том что между понятиями «смотреть» и «видеть» есть существенные различия, Кривошеев убедился очень быстро.

Сначала все шло хорошо. Кривошеев держался на заранее обговоренной дистанции, и, когда ведущий внезапно совершил маневр, он отреагировал вовремя и сумел этот маневр тут же повторить. Для надежности он зафиксировал это из фотопулемета — так они договорились перед вылетом. И потом каждый раз, когда Решетову хотелось проверить реакцию ведомого и его умение осматриваться, он начинал маневрировать, но Кривошеев был внимателен и от [210] своего командира не отрывался. Правда, это стоило молодому летчику немалых усилий, но все равно в глубине души он был доволен, поскольку проверку командира, как он считал, выдержал. Да и Решетов как бы сам дал ему это понять: он перестал маневрировать, и некоторое время они находились в ровном горизонтальном полете.

Они ходили над прифронтовой полосой у самой линия фронта, погода была отменная, и Кривошеев, то и дело поглядывая на землю, пытался узнавать выученные по карте ориентиры. И хотя своей зрительной памятью он помнил всю карту района вплоть до мельчайших подробностей, узнавать их сейчас на земле было непросто. И вдруг Решетов сделал резкий боевой разворот.

Только впоследствии Кривошеев понял, что это был боевой разворот. А поняв, был потрясен мастерством командира эскадрильи. Тогда же, в первом своем вылете, который он считал как бы учебным, но который оказался боевым, он ничего не успел понять. Он только увидел, что машина комэска вдруг пошла вверх по какой-то совершенно немыслимой кривой, и он не только не успел среагировать, но даже не успел проследить за Решетовым взглядом — ему показалось, что самолет командира на мгновение как бы завис над его, Кривошеева, кабиной и тут же исчез за хвостом...

Кривошеев был поражен. До сих пор он никогда не видел, чтобы кто-нибудь так летал. Он даже представить не мог, что так вообще можно летать. И ему стало ясно, что то маневрирование, которое ему в начале полета предложил комэск, было элементарной школярской тренировкой. А он-то, не понимая этого, был доволен собой!

На мгновение молодой летчик растерялся. Он еще ничего не понял, ничего не заподозрил и ничего не увидел, но решил, что командир эскадрильи просто-напросто предложил ему задачку потрудней. И хотя он с задачкой не справился — это уже было ясно! — все же следовало снова пристроиться к Решетову и впредь быть начеку...

Кривошеев развернулся. Теперь он уже видел то направление, в котором, как ему показалось, мгновением раньше скрылся самолет командира. Но, странное дело! — сколько он ни осматривался, Решетова не видел. Сами собой отчетливо вспомнились слова командира перед вылетом: «Главное — не смотреть, главное — видеть!» Внимательнейшим образом обследовал он весь сектор обзора и с облегчением вздохнул: в стороне, метров на 500–800 ниже находился одиночный истребитель. Он был чуть впереди и, [211] казалось, поджидал, когда Кривошеев наконец увидит его и пристроится. И Кривошеев, стараясь вторично не ударить лицом в грязь, аккуратно и расчетливо выполнил маневр и оказался на одной высоте с истребителем, в точности за хвостом. До условленной дистанции, правда, надо было еще подтянуться, и Кривошеев не стал медлить.

Заняв свое место, Кривошеев совершенно успокоился. Но теперь он уже с напряжением ждал, что еще предпримет ведущий. На всякий случай он решил держаться поплотнее — сократил дистанцию, взглянул попристальнее вперед и оторопел: на плоскостях самолета, к которому он пристроился, отчетливо выделялись кресты!

Далее повторилось все то же самое, что было минуту назад: Кривошеев и немец заметили один другого одновременно, и, прежде чем наш летчик успел среагировать, «мессершмитт» взмыл по такой же невероятной кривой и исчез из поля зрения.

Но в этот момент у молодого летчика будто пелена спала с глаз: он понял, что обстановка нешуточная, командира эскадрильи он потерял и все складывается самым неудачным для пего образом. Держа пальцы на гашетке, он набрал высоту и еще раз внимательно осмотрелся. Проклятый «мессершмитт» был почти под ним: их разделяло несколько сотен метров. И Кривошеев хладнокровно пошел в атаку, зная, что на этот раз он промаха не даст.

Ему снова удалось зайти «мессершмитту» в хвост. Очень хотелось нажать на гашетку, но он помнил предостережение Решетова о том, что открывать огонь с длинной дистанции бесполезно и именно эту ошибку поначалу делают новички. И потому, не выпуская немца из прицела, он терпеливо сокращал дистанцию. В тот момент, когда он скомандовал себе: «Пора!» — истребитель, задрав нос, вдруг резко пошел на вертикаль, и Кривошеев увидел на плоскостях звезды!

Когда они вернулись на аэродром, Кривошеев был совершенно разбит и подавлен. Он знал, что наделал уйму ошибок: потерял ведущего, упустил «мессершмитт», чуть не сбил ведущего, но как все это получилось — он никак не мог понять. Испытывая отчаянное состояние, он обо всем этом сказал Алексею Решетову. К большому его удивлению, командир воспринял эту исповедь совершенно спокойно, а потом рассказал ему, как все было на самом деле.

...Решетов заметил двух «мессершмиттов», которые шли стороной и ниже. Заметил в тот момент, когда ведущий Ме-109 начинал разворот. Сомнений у Решетова этот маневр [212] не вызвал: немец явно намеревался незаметно подтянуться и атаковать Кривошеева снизу и сзади. И потому комэск упредил эту атаку, используя преимущество в высоте и скорости. С первой же очереди он сбил ведомого и увидел, что Кривошеев по-прежнему находится выше оставшегося в одиночестве Ме-109, но уже успел развернуться. Оставшийся без ведомого летчик Ме-109, конечно, не подозревал, что из двух советских летчиков один впервые вылетел на боевое задание, и по тому, как он вел себя, Решетову было ясно, что лезть в одиночку в бой этот немец не рискнет. К тому же Кривошеев — молодец! — удачно зашел «мессершмитту» в хвост, но прозевал выгодный момент для атаки (это с новичками случается часто!), и немец едва успел унести ноги... В общем, с точки зрения ком-зека все складывалось не так уж плохо.

— Но тут я заметил, — улыбаясь объяснял Решетов, — что ты как-то уж больно аккуратно ко мне пристраиваешься. Дай, думаю, на всякий случай покажу ему плоскость...

И, слушая это, Кривошеев снова взмок, в который раз за этот день...

Так и закончился для молодого летчика этот первый боевой вылет. Впоследствии Кривошеев говорил: «Командир эскадрильи Решетов был для меня самым дорогим человеком, постоянным примером для подражания. Полет с ним на боевое задание был школой в пилотировании, в атаке, в умении вести разведку...» И самое важное ощущение, выраженное в признании молодого летчика: «Рядом с ним я чувствовал себя непобедимым».

В психологическом плане первые боевые вылеты для каждого летчика имеют огромное значение — летчик как бы получает настройку на всю дальнейшую боевую работу. Быть напарником Алексея Решетова или, скажем, командира второй эскадрильи Ивана Пишкана для молодого летчика было очень почетно, это расценивалось как знак особого доверия к летчику. Но конечно, командир эскадрильи далеко не всегда мог летать с молодыми, и тогда ими занимались опытные и надежные воздушные бойцы. Тот же Григорий Кривошеев совершил немало боевых вылетов с Николаем Выдриганом — тем самым невысоким лейтенантом, который буквально затащил его в палатку командира эскадрильи. Отличный летчик, Николай Выдриган даже в процессе выполнения боевого задания оставался доброжелательным и заботливым воспитателем.

Кривошеев запомнил, как однажды при выполнении разведывательного полета Выдриган обнаружил скопление техники [213] противника. На отдельных участках дороги большая вражеская колонна, разорванная на части, выдвигалась к району боев.

Погодные условия были сложными. Стояла низкая облачность — «рвань», как мы говорили. Ограниченная видимость. Ко всему прочему в разрывах облаков появились два Ме-109.

Выдриган спокойно, как на тренировке, обратил на это внимание Кривошеева:

— Смотри, слева — «шмиты». — И тут же предупредил: — Пока связываться с ними не будем.

Вслед за этим Кривошеев услышал:

— Будь внимателен! Сделаем еще заход на цель — рассмотрим все как следует, а там будет видно!

Используя облачность, пара наших разведчиков еще раз прошла над вражеской колонной. Сзади вдогонку им била МЗА. Ме-109, видимо, на некоторое время потеряли наших разведчиков в облаках, потому что внезапно они вынырнули впереди прямо по курсу. И тут же Николай Выдриган скомандовал:

— Подойди поближе... Я сейчас тихонько сниму «шмита», а затем разворот вправо — и уходим на свою территорию... Пошли!

Прижимаясь к земле, летчики с кабрирования подошли снизу к ведущему пары «мессершмиттов», и Выдриган сбил его двумя длинными очередями.

Для Кривошеева это был наглядный урок со многими важными элементами.

В конце войны воспитаннику Армавирского авиационного училища Николаю Выдригану было присвоено звание Героя Советского Союза. В этом же Указе стояло и имя его отца — генерала Выдригана. Для Николая это был необыкновенный день: много лет они с отцом ничего не знали друг о друге, и вот в одном и том же Указе объявляется, что обоим — отцу и сыну — присвоено звание Героя. Они нашли друг друга, списались, договорились о встрече. Но встретиться им не пришлось: во время одного из полетов Николай Выдриган погиб...

Товарищ Кривошеева по запасному полку младший лейтенант Иван Янгаев свой первый боевой вылет выполнял в качестве ведомого командира эскадрильи капитана Ивана Пишкана.

Вылетели четверкой; в тылу противника во время разведполета встретили группу Ме-109. [214]

Янгаев слышал лаконичные команды Пишкана: «Прикрой!», «Смотри за молодым!» — то есть за Янгаевым, о котором Пишкан не забывал ни на минуту, — «Шмиты» слева!», «Горит!» и разные другие. Янгаев в том бою не все понял и не все видел, но ведущего не терял, ощущая лишь непрерывные изменения в перегрузке. При возвращении на обратном пути к аэродрому капитан Пишкан по радио подбодрил Янгаева:

— Видел, как надо бить «шмитов»? Молодец! Так и держись!

Ощущение причастности к одержанной группой победе очень важно для молодого летчика. После посадки Пишкан поздравил с победой и Янгаева. Янгаев доложил, что он видел и чего не видел во время боя.

— Ничего... — заметил Пишкан. — Так и держись... По мере того как будет появляться боевой опыт, начнешь видеть все и не будешь так напряженно летать.

Многие воспитанники капитана Пишкана стали замечательными воздушными бойцами. Сам он во время войны произвел 436 боевых вылетов, из них 180 — на воздушную разведку. Лично сбил 15 самолетов противника. Боевые заслуги И. А. Пишкана отмечены орденами Ленина и Краевого Знамени. Ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Умер Иван Анакиевич Пишкан после войны от тяжелой болезни.

...Молодые летчики Янгаев, Кривошеев, Червинский приобретали боевой опыт, мужали в боях, превращались из молодых в «старичков». Я был очень рад, когда мне пришлось ставить им задачу уже как ведущим пар на боевые вылеты.

Не все из числа молодых, пришедших в полк летом 1943 года, дожили до победы. Николай Зонов и Юрий Гунченко погибли в боях.

Многие воспитанники нашего полка в послевоенный период стали зрелыми авиационными командирами. И. А. Янгаев и П. И. Червинский стали авиационными генералами. Г. В. Кривошеев в звании полковника авиации уволился в запас и работает на гражданском поприще.

Жарким летом сорок третьего года войска Южного фронта, очищая от противника Донбасс, выходили к городу Сталино. Гитлеровцы поспешно уничтожали заводы, шахты, подрывали наиболее крупные и красивые здания в городе.

Совершая как-то очередной вылет на разведку, я с напарником вышел к городу с юго-запада. С воздуха было трудно рассмотреть улицы. Осенью сорок первого года я [214] проезжал Сталино. Город был в пожелтевшей листве. Мне он показался уютным, я видел много красивых зданий. А вот сейчас черный дым пожарищ закрывал целые улицы. На железнодорожной станции горели цистерны, видны были вспышки взрывов.

8 сентября промышленный центр Донбасса был освобожден нашими войсками. 11 сентября наш полк произвел посадку на расчищенную полоску аэродрома Центральный города Сталино. Полевой аэродром был захламлен боеприпасами, сгоревшими самолетами, листовками. В зданиях, расположенных на аэродроме, вели работу по разминированию саперы. Всюду были выставлены знаки для безопасного прохода по аэродрому.

Личному составу полка был дан отдых на несколько дней. На заминированном аэродроме не отдохнешь, поэтому мы вывезли личный состав в ближайший поселок. Там немцы зданий не минировали, и этот вариант нас устраивал. Из поселка на аэродром выезжали с рассветом. Дорога шла мимо кладбища фашистских вояк, судя по надписям, здесь были представлены фашисты всех мастей: испанские (из «голубой» дивизии), итальянские и, конечно, немецкие. Но захоронили, по-видимому, небольшую часть: на подступах к городу валялось полно трупов. Гитлеровцы отступали так быстро, что не успевали хоронить.

В паре с моим заместителем капитаном Евтиховым вылетели однажды на рекогносцировку одного из запасных аэродромов. Наши танкисты стремительно продвигались к Запорожью и Мелитополю. Мы отставали с базированием. Вновь надо было подыскивать аэродром. Приземлились в нескольких километрах от Шахтерска. Наш новый аэродром назывался Катык. Зарулили, выключили двигатели, закрыли фонари.

Поле, на которое мы сели, нас удовлетворило. Ровное, задерненное. Попадались кустики полыни. Сильный запах напоминал мне родное Поволжье, Волгу, места, где прошло мое детство. Не торопясь пошли с капитаном Евтиховым по полю, обмениваясь впечатлениями.

Оглянулись и увидели, что вокруг наших самолетов собираются люди. Явление, в общем, обычное. Когда мы производили посадку на новых полевых площадках, из близлежащих поселков прибегали сначала дети, а за ними и все жители.

На этот раз у наших «яков» собралось много детей а женщин. Подошли старики. Мы поздоровались. Я снял с головы шлемофон. [216]

— Товарищи летчики! Как же это понимать: летчику Еремину подарил вроде бы самолет колхозник?.. Как же это он подарил?

Понятно... Прочитали дарственную надпись на моем «яке». О Головатом, о его почине, конечно, ничего не знают — жили-то на оккупированной земле.

Уже привычно я рассказываю, кто такой Головатый, как он приобрел самолет и как на это отозвались люди по всей стране.

Здесь, как и во многих других местах, где приходилось об этом рассказывать, слушали с большим вниманием, удивлялись. В конце разговора старик взял у девушек букет полевых цветов и протянул мне:

— Вот, дорогой летчик Еремин! Сейчас у нас нет средств, чтобы приобрести боевой самолет... Примите от нас этот букет полевых цветов с шахтерской .земли!

Я взял цветы, поблагодарил от имени летчиков. А старик продолжал:

— Много горя принесли нам фашисты. Шахту нашу затопили. Но мы ее скоро откачаем и начнем выдавать уголек на-гора. Вы уж пропишите про это слово шахтеров...

Я обещал это сделать обязательно. Мы попрощались с жителями поселка, взлетели, сделали прощальный круг и вернулись на свой аэродром.

О нашей встрече рассказали летчикам. Слово свое я сдержал: дал материал во фронтовую газету об обязательствах шахтеров откачать шахту в районе Катыка. И еще я понял: мы освобождаем наши земли и теперь независимо от меня самолет Ферапонта Головатого начинает работать в новой роли — в роли «крылатого агитатора».

Так оно и оказалось. Немало было в дальнейшем на моем пути встреч с населением, подобным той, что произошла на поле у Катыка. Были такие встречи на нашей земле, были и за ее пределами — в Польше, Румынии, Венгрии, Чехословакии. Не все знали о патриотическом поступке Головатого, не всем этот поступок был понятен, и люди разных национальностей слушали меня, безмолвно восхищаясь человеком, который в самый тяжелый период отдал все, чтобы приблизить победу.