Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Самолет Ферапонта Головатого

В декабре сорок второго года наш полк продолжал интенсивно вести боевые действия. Забот у меня было много, и я был без остатка ими поглощен. В один из дней меня вызвал к телефону командующий 8-й воздушной армией. Он спросил о делах, о состоянии самолетного парка. Я кратко доложил, после чего Т. Т. Хрюкин объявил:

— Решением Военного совета Сталинградского фронта вы назначены летчиком для приема самолета — подарка Красной Армии от колхозника Головатого. За самолетом вам надлежит убыть в Саратов.

Я несколько растерялся. В такие жаркие дни, когда наступление набирает силу, когда полк задействован самым активным образом, посылать командира полка для приемки самолета?.. Пусть даже дарственного... Приказ командующего показался мне необычным. По интонации, с какой это было сказано, я начал понимать значимость такого события, если в разгар боев под Сталинградом посчитали возможным оторвать и послать в тыл командира активно воюющего полка. Но истинный масштаб этого события раскрылся передо мной несколько позднее.

Впоследствии мне приходилось разговаривать об этом памятном для меня дне и с командующим армией и с нашим командиром дивизии. Меня, естественно, интересовал вопрос, почему выбор пал именно на мою кандидатуру.

Я узнал, что колхозник Ф. П. Головатый попросил передать самолет летчику Сталинградского фронта. В штабе [153] воздушной армии решили, что на дарственном самолете будет воевать летчик из истребительной дивизии Б. А. Сиднева, которая в течение многих месяцев принимала самое активное участие в воздушных боях за Сталинград. А полковник Б. А. Сиднев после некоторых раздумий остановил свой выбор на моей кандидатуре. Немалую роль в этом, как он мне потом говорил, сыграл тот победный бой, который я со своими товарищами провел в марте 1942 года. Учитывал он также и тот факт, что я — саратовец, земляк Ферапонта Головатого, ну и конечно, в этом его выборе сказалась вера в меня как в боевого летчика и командира полка. О своем решении он доложил в штаб воздушной армии, а командующий армией Т. Т. Хрюкин и член Военного совета армии А. И. Вихорев одобрили решение командира дивизии.

Я, конечно, понимал, что для получения дарственного самолета в любом полку нашей дивизии можно было найти достойного летчика. Но такая честь выпала мне.

Так на долгие годы — не только военные, но и послевоенные — судьба свела меня с интереснейшим человеком — Ферапонтом Петровичем Головатым.

Лозунг партии «Все для фронта, все для победы!» стал определяющим в жизни советских людей. Осенью сорок второго года по инициативе трудящихся Тамбовской области начался сбор средств на строительство боевой техники и вооружения. Почин тамбовских трудящихся подхватили саратовцы, рабочие московских заводов, ленинградцы. А начало крупным индивидуальным вкладам в фонд обороны для приобретения боевой техники и передачи ее фронту положил колхозник сельхозартели «Стахановец» Ферапонт Петрович Головатый. Артель «Стахановец» находилась в Ново-Покровском районе Саратовской области. 15 декабря 1942 года Ферапонт Головатый отдал все свои личные сбережения — 100 000 рублей — на приобретение самолета для Красной Армии.

Ф. П. Головатый написал письмо Верховному Главнокомандующему. В письме говорилось: «...Провожая своих двух сыновей на фронт, я дал им отцовский наказ — беспощадно бить немецких захватчиков, а со своей стороны обещал своим детям помогать им самоотверженным трудом в тылу... Советская власть сделала меня зажиточным колхозником, и сейчас, когда Родина в опасности, я решил помочь ей всем, чем могу...»

В своем ответе И. В. Сталин писал Ф. П. Головатому: «Спасибо Вам, Ферапонт Петрович, за Вашу заботу о Краевой Армии и ее Воздушных силах. Красная Армия не забудет, [154] что Вы отдали все свои сбережения на постройку боевого самолета. Примите мой привет.»

Вот за этим-то самолетом и командировали меня с фронта.

По прибытии в Саратов я был принят первым секретарем Саратовского обкома и горкома ВКП(б) П. Т. Комаровым. От П. Т. Комарова я впервые услышал краткую биографию Головатого — это было мое заочное знакомство с Ферапонтом Петровичем. Вскоре я отправился на завод комбайнов для получения самолета и там, в кабинете директора завода генерала И. С. Левина, увидел пожилого, степенного человека с волевым лицом и проницательным взглядом, которым он как бы испытующе меня окинул. Это был Ферапонт Петрович Головатый.

Я представился:

— Гвардии майор Еремин. Командир гвардейского истребительного авиационного полка. Прибыл для приема вашего подарка — самолета Сталинградскому фронту.

Он улыбнулся, рассматривая меня. Сказал добросердечно, глуховатым голосом:

— Ну вот и познакомились... Так значит — гвардия! Это хорошо!

Директор завода угостил нас крепким чаем. Головатый с большим интересом расспрашивал о делах на фронте, о буднях полка, о моих родных. Вскоре мне предоставился случай пригласить Ферапонта Петровича к себе домой, и я познакомил его с моей матерью. Но в тот момент, в процессе нашего знакомства в кабинете директора завода, мы удивительно быстро почувствовали расположение друг к другу. Головатый по возрасту годился мне в отцы, и он быстро и как-то очень естественно начал называть меня Борисом и перешел на «ты». Оба мы чувствовали, что боевая машина, на которой мне отныне предстояло воевать, связала нас надолго и накрепко, и оба были рады тому, что внутренне мы не испытывали той официальной скованности и даже некоторой отчужденности, которая возникает поначалу между людьми незнакомыми.

Конечно, этим нашим доверительным отношениям я в первую очередь обязан Ферапонту Петровичу — человеку мудрому, много повидавшему на своем веку. Невольно думалось о том, что теперь на меня ляжет большая ответственность: подсознательно я уже чувствовал, что этот именной самолет я уже не могу рассматривать как обыкновенную машину. Потерять его я не имею права, следовательно, от меня в боях потребуется все, на что я способен. Я подумал [155] об этом впервые в кабинете директора завода, но потом думал об этом и на фронте. И теперь, спустя много лет, я понимаю, что эта ответственность еще более дисциплинировала меня и заставляла быть внутренне предельно собранным и в воздухе и на земле.

После беседы в сопровождении директора и парторга завода мы отправились на заводской двор к площадке готовых самолетов. Я надел реглан и ушанку. Запомнилось, что Ферапонт Петрович во дворе был в пиджаке. Лишь на голову надел какую-то шапку, по форме напоминавшую папаху, даже не папаху, а скорее то, что впоследствии получило название «пирожок».

На заводском дворе у одного из «яков» собрались люди, и я понял, что именно об этом самолете и шла речь. «Як» уже успели осмотреть и принять приехавшие со мной инженер эскадрильи Анатолий Кадомцев и один из наших механиков. Пока мы шли, Головатый подробно расспрашивал меня о том, что за самолет Як-1, какое имеет оружие, долго ли летает и так далее. На самолете сбоку, на фюзеляже, была сделана надпись: «Летчику Сталинградского фронта гвардии майору Еремину от колхозника колхоза «Стахановец» Головатого». Я смотрел на эту машину, понимая, что в ней овеществлен труд всей большой семьи Ф. П. Головатого. Много лет должны были работать не покладая рук эти сельские труженики, чтобы в трудную минуту их усилия смогли реализоваться в этом самолете-истребителе...

Головатый по-хозяйски осмотрел самолет, потрогал за консоль крыла, погладил капот. Вопросы задавал простые, на редкость естественные.

— Как же ты ведешь стрельбу, Борис?

Я сел в кабину, Ферапонту Петровичу помогли забраться на крыло, и я популярно объяснил, как летчик пользуется прицелом, каковы возможности оружия истребителя. Головатый с некоторым удивлением осмотрел приборы, рукоятки, рычаги — слишком много, как ему показалось, их было.

— Как же ты разбираешься во всем этом? Не путаешься?

Я даже улыбнулся.

— В бою, Ферапонт Петрович, на них, — я кивнул на приборную доску и рукоятки, — смотреть не приходится. Некогда. Так что все это хозяйство летчик обязан знать назубок и уметь пользоваться с закрытыми глазами.

Запомнилось мне в тот день посещение завода. В одном [156] из цехов нас обступили четырнадцати — пятнадцатилетние подростки, подошли пожилые рабочие, женщины. У токарных станков заметил ящички-подставки. Без ящичков ребята не доставали до ручек суппортов станков. Кое-где лежали матрацы — видимо, на случай если устанет кто, так чтобы тут же, у станка, мог минут 15–20 подремать... Картина, вероятно, повсеместная и типичная для заводов военного времени. Это ударило по сознанию — война забрала все, даже детство.

Перед отправкой на фронт — очень недолго пробыл я в Саратове — с большим интересом слушал Ф. П. Головатого.

Судьба его была типичной для целого поколения предреволюционной поры. Был он старый солдат, из крестьян. Познал и труд на кулака, и муштру в царской армии. Служил в лейб-гвардии конном полку. В полк подбирали по масти не только лошадей, но и рядовых. Был Ферапонт Головатый в ту пору крепким парнем, высоким, светловолосым, и за эти внешние данные определили его в кирасиры. Изведал он и мордобой и издевательства. Любил коня, хорошо умел фехтовать и однажды на состязаниях, фехтуя, одолел офицера. За это едва избежал тяжелого наказания.

В августе 1914 года в составе пулеметной команды попал на фронт. За храбрость был сначала награжден Георгиевским крестом 3 и 4 степеней, а в боях под Варшавой получил Золотой крест. В окопах встретил Февральскую революцию, был избран в состав полкового комитета. А когда свершилась Октябрьская революция и началась гражданская война, пошел Ферапонт Головатый в Первую Конную армию и водил в бой эскадрон. На фронтах гражданской войны находились и его братья — воевали против Деникина и Врангеля. В марте 1921 года вернулся Ф. П. Головатый к мирной жизни на хутор Степной на Саратовщине. Избирался председателем Муромского сельсовета, первым вступил в колхоз, когда началась коллективизация.

Не случайно отдал Головатый в трудные для Родины годы все свои сбережения. Отдал, имея на руках девять внуков, отцы которых воевали на фронтах Великой Отечественной войны. Из мужчин один Ферапонт Петрович — теперь уже отец и дед — остался в доме. Безлюдным стал хутор Степной, где жила большая семья Головатого. Пошли похоронки. Враг подходил к Волге.

Поехал Головатый как-то в город Балашов, повез раненым собранные односельчанами мед, носки, муку, молоко. Вернулся под сильным впечатлением от увиденного и услышанного в госпитале. Шло колхозное собрание. Обсуждали, [157] как и чем еще можно помочь фронту. Колхозник Сорочинский решил внести тысячу рублей на дело разгрома врага. Подходили и другие, записывались на различные суммы. Тут Головатый и спросил председателя:

— А сколько, к примеру, стоит боевой самолет?

Все посмотрели с удивлением: зачем, мол, тебе, Ферапонт Петрович, это?

— Хочу его купить, — пояснил Головатый, — и подарить армии, чтобы крепче врага били...

Справились в райкоме партии, узнали, что самолет стоит примерно 100000 рублей. У Головатого в личном пользовании была пасека — 22 пчелиных улья. Деньги от продажи меда составили большую часть нужной суммы, остальные добавили от продажи овощей и зерна. Оставили себе ровно столько, чтобы прокормилось до нового урожая 16 едоков, все остальное пошло в дело. В Саратове Ф. П. Головатый был принят П. Т. Комаровым, который получил указание от Верховного Главнокомандующего принять от Ф. П. Головатого деньги, поблагодарить его и вызвать летчика с фронта. Почин Ф. П. Головатого скоро стал известен всей стране. Его примеру последовали тысячи советских людей.

Торжественно встретили самолет-подарок мои однополчане. Когда я произвел посадку на фронтовом аэродроме под Сталинградом и зарулил на стоянку, вокруг самолета собрался личный состав полка. Начался митинг. Я рассказал о Ферапонте Петровиче, о его наказах, о ребятах-подростках, которых видел на заводе, о нелегкой жизни в тылу. На митинге выступили мои однополчане Козлов, Решетов, Балушкин, Евтихов, Кабанов. Участники митинга послали Ф. П. Головатому письмо:

«Дорогой Ферапонт Петрович, — говорилось в письме, — наш командир майор Еремин на подаренном Вами Красной Армии самолете прибыл на Сталинградский фронт. Мы благодарим Вас за заботу о Красной Армии и заверяем Вас, Ферапонт Петрович, что на Вашем самолете гвардейцы нашей части уничтожат не одного фашистского стервятника, будут с честью выполнять все боевые задания. Желаем Вам здоровья и успехов в работе».

Самолет Головатого принял для обслуживания механик старший сержант Зуев В. И. — очень добросовестный, грамотный авиационный специалист.

Вскоре после возвращения я втянулся в боевые будни, а эхо почина Ф. П. Головатого уже гремело в тылу, и отзвуки этой мощной волны достигали нашего воюющего полка. [158] Ф. П. Головатый сообщал мне, что его захлестнула волка писем от советских людей из тыла и от воинов. Вот одно из писем в адрес Головатого с фронта.

«Пишу в лесу, на колене, поэтому извините за почерк, — писал боец Селезнев. — Наше отделение разведчиков только что вернулось с операции. Впереди идет бой, нам выпала минута отдыха. Ваш портрет из «Комсомолки» и статью о Вас я всегда ношу при себе. Спасибо Вам!»

В своей книге «Народ — фронту» П. Рощин писал:

«Когда весть о благородном поступке Ферапонта Петровича Головатого дошла до узбекского колхоза «Северный маяк», там состоялся митинг. Председатель правления колхоза Сергей Григорьевич Цой сказал на митинге:

— Мы — жители Узбекистана — не беднее других. Мы последуем примеру Ферапонта Головатого и отдадим свои трудовые деньги в фонд обороны Родины.

16 января 1943 года С. Г. Цой принес в обком партии два объемистых чемодана, и контора Госбанка приняла один миллион рублей на постройку самолета-бомбардировщика».

Колхозники Московской области передали танкистам приобретенные на трудовые сбережения танки с надписью «Московский колхозник». Самое широкое участие в этом движении приняли мои земляки — саратовцы. Я гордился земляками, преклоняюсь перед их мужеством и поныне.

Это движение стало всенародным. За годы войны в фонд обороны и в фонд Красной Армии (по данным архива Министерства финансов Союза ССР) поступило добровольных взносов на общую сумму 16 миллиардов рублей. Кроме того — 13 килограммов платины, 131 килограмм золота, 9519 килограммов серебра, на 1,8 миллиарда рублей драгоценностей, более чем на 4,5 миллиарда рублей облигаций и на 500 миллионов рублей вкладов в сберкассах. На эти средства было построено свыше 30 тысяч танков и самоходных артиллерийских установок, 2,5 тысячи самолетов, подводные лодки и много другой боевой техники. В Москву приходили пожертвования из-за рубежа.

Буржуазные фальсификаторы истории делали попытки доказать, что фонд обороны русских был создан «под давлением властей». Западные историки никогда не могли разобраться в сущности советского патриотизма. Это понятное каждому советскому человеку душевное состояние ваших людей было недоступно пониманию буржуазных исследователей. Хорошо известно, что фашистские заправилы пытались принудить немецкий народ сдавать средства в [159] так называемый «фонд зимней помощи», но из этой затеи у них ничего не вышло. Националистический угар, охвативший Германию, ничего общего не имел с истинным патриотизмом. Это, кстати, нам, фронтовикам, стало совершенно очевидно, когда война переместилась за пределы Советского Союза. Даже у тех зарубежных наблюдателей, которые с сочувствием к нам следили за ходом борьбы на советско-германском фронте, поступок Головатого вызвал скептические отклики. «Наши газеты, — писал Ферапонту Петровичу врач Дж. Б. из шотландского города Эдинбурга, — опубликовали сообщение о Вашем поступке, но я и мои знакомые не понимаем, что заставило Вас отдать свой личный капитал для помощи правительству. Я скажу Вам искренне, мы не верим, что у Вас будут последователи.» Так совершенно естественные и понятные поступки советских патриотов вскрывали всю глубину расхождений в мировоззрении нашего человека и жителя буржуазной страны. Так на глазах всего мира обнажалась простая истина: такую страну и такой народ победить невозможно.

Мы постоянно разбрасывали над позициями гитлеровских войск листовки, в которых рассказывалось с поступке Головатого и о всенародном патриотическом движении по сбору средств в фонд обороны. Пусть знают, какая сила питает Красную Армию! Иногда эти листовки потом находили у пленных фашистов. Один матерый гитлеровец, попавший в плен, признался, что в Германии, «никто не способен на такие поступки».

Много лет спустя, в 1979 году, мне впервые довелось просмотреть документальную киноэпопею «Великая Отечественная». Неожиданно для себя увидел я кадры кинохроники, запечатлевшие в декабре 1942 года осмотр и вручение самолета Як-1 на заводском дворе саратовского завода комбайнов. Я вспомнил, что в тот день, когда я познакомился с Ферапонтом Петровичем в кабинете директора завода и затем, когда мы пришли к самолету, кинооператоры и фотокорреспонденты снимали нас на пленку — снимали и тот момент, когда я объяснял Головатому, как летчик пользуется прицелом.

И вот, спустя почти четыре десятка лет, сидел я в кинозале и видел на экране кадры кинохроники, которые заставляли меня волноваться. Мы стоим с Головатым у самолета. Видна дарственная надпись на фюзеляже. Он — в пиджаке, на голове — высокая шапка «пирожком». Я — в реглане, с планшетом. Беседуем. Я вспомнил, что в тот момент Ферапонт Петрович говорил мне: «Передай там, на [160] фронте, надо будет — еще пришлем самолетов. Верю: мой подарок — только почин. Бейтесь крепко. А уж если туго станет — сами пойдем...» Насчет того, что туго — это мы испытали, но справились. А вот насчет того, что самолет — это только почин, Ферапонт Петрович, как скоро выяснилось, оказался совершенно прав. Между тем на экране события идут своим чередом: я надеваю парашют, поправляю шлемофон и очки. Прощаемся с Головатым. Сажусь в кабину самолета...

Обстановка была воспроизведена в точности, и оттого я, спустя тридцать семь лет после событий, испытывал сильное душевное волнение...

...Прошло несколько дней, и боевая обстановка снова привычно всецело овладела мной. Под Сталинградом продолжались ожесточенные бои. Бои шли на разных участках — и по ликвидации окруженной группировки врага и на внешнем обводе окружения с сильными танковыми группировками, стремящимися прорвать кольцо и деблокировать 6-ю армию Паулюса.

Наш полк, продолжая вести интенсивную воздушную разведку, в те дни часто привлекался к сопровождению групп бомбардировщиков и штурмовиков. Усилия бомбардировочной и штурмовой авиации были сосредоточены на уничтожении танков и артиллерии противника юго-западнее Сталинграда.

Со штурмовиками нам много приходилось работать в период осенних боев в Сталинграде. Наша 268-я истребительная авиадивизия надежно прикрывала боевые действия Ил-2 1-й гвардейской штурмовой авиадивизии. Я хорошо знал командный состав этой дивизии и многих летчиков, мастерскую работу которых мне не раз приходилось наблюдать. С уважением я вспоминаю имена боевых друзей летчиков-штурмовиков Пруткова, Смильского, Григоренко, Бородина, Тюленева, Докукина, Болдырихина, Чумаченко, Беды, Коломойца, Пстыго, Хомутова и других. Многие из них стали Героями Советского Союза, а Леонид Беда — дважды Героем. Это были подлинные гвардейцы. Большинство из них была прекрасными ведущими групп, и в дни уличных боев в Сталинграде я наблюдал, как они с ювелирной точностью выводили группы на цель, обрабатывая огнем отдельные дома и укрытия, где засели гитлеровцы, отбивали танковые атаки, а при усложнении воздушной обстановки помогали истребителям в воздушных боях. [161]

Однажды я сопровождал группу «горбатых», которых вел Беда. Цель, которую обрабатывали «ильюшины», находилась в черте города, западнее Тракторного завода. Я был свидетелем мастерской работы ведущего и его товарищей. Мощный огонь Ил-2 настигал гитлеровцев в их норах. В воздухе висела кирпичная пыль, летели вверх исковерканные немецкие орудия и рвались склады боеприпасов. Штурмовики выкуривали немцев из-под остатков каменных стен и полуобвалившихся перекрытий Как профессиональный военный летчик, имевший в первые годы войны более ста штурмовок на истребителях, я испытывал гордость за своих товарищей. С искренним уважением думал я о незнакомом мне летчике с такой страшной для врага фамилией — Беда. Сделав несколько заходов, «горбатые» благополучно вернулись на свой аэродром. Мы отсалютовали им в воздухе, поздравили с хорошей работой, а они поблагодарили нас за надежное прикрытие. Только спустя много месяцев, в сорок четвертом году, в Крыму, довелось мне пожать руку Леониду Беде. Это было на аэродроме. Помню, что при знакомстве с ним я был слегка удивлен, увидев худенького паренька, чрезвычайно скромного и застенчивого. По его действиям в воздухе я представлял себе летчика богатырского сложения, напористого, может быть, даже несколько ухарского вида — на земле я встречал немало таких ребят. А тут я даже не мог скрыть удивления — так не вязалась его внешность с громкими боевыми делами.

В послевоенные годы мне не раз приходилось встречаться с Леонидом Бедой. Был у него в жизни период, который принято считать трудным, и я рад, что именно в тот период смог прийти к нему на помощь. Дважды Герой Советского Союза Леонид Игнатьевич Беда впоследствии стал генералом, командовал авиацией военного округа. Погиб он трагически, в автомобильной катастрофе. Какие бы высокие должности он ни занимал, он всегда оставался опытным командиром и чрезвычайно скромным человеком. Ему органически было чуждо какое-либо проявление зазнайства, пренебрежения к заботам сослуживцев, и память о себе он оставил добрую. Его сын тоже стал военным летчиком.

В тот же период мы часто сопровождали и бомбардировщиков. Я был свидетелем эффективных ударов летчиков-бомбардировщиков И. С. Полбина. Пе-2 бомбили скопления танков в районе Жутово и Аксай. Удары были разящими. Наши истребители успешно отбивали атаки Ме-109, которые пытались сорвать бомбардировку. Потерь ни Пе-2, ни истребители в том вылете не имели. [162]

В дни, когда шло уничтожение окруженной группировки и одновременно бои на внешнем обводе кольца, два полка нашей дивизии — 9-й гвардейский и 296-й были полностью задействованы на осуществлении воздушной блокады окруженных под Сталинградом фашистов. В помощь этим двум полкам из нашего полка была выделена небольшая группа летчиков, которым тоже ставилась задача перехватывать военно-транспортные самолеты гитлеровцев Ю-52, следовавшие с аэродрома Сальск.

Однажды мы взлетели с Абганерово по команде на перехват вражеских самолетов. Низкая облачность затрудняла поиск и маневрирование. Все же в районе Жутово в разрывах облаков я заметил Ю-52, который, следуя по маршруту, периодически себя обнаруживал. С близкого расстояния я дал по нему длинную прицельную очередь. Затем перед моими глазами возникла не совсем обычная картина. Во всяком случае, сколько мне ни приходилось видеть сбитых и подбитых вражеских машин — такой картины я не видел: мне казалось, что Ю-52 стал разбухать... Он неестественно раздувался на моих глазах, разрушаясь каким-то непонятным образом. Я поспешил резко отвернуть, чтобы не попасть под обломки.

В последующий период задача по воздушной блокаде окруженного противника была с нашего полка снята, и мы сосредоточили все усилия на ведении воздушной разведки, сопровождении бомбардировщиков и штурмовиков.

Шли последние дни января сорок третьего года. Наши войска методично добивали окруженную группировку Паулюса. Авиация во взаимодействии с артиллерией наносила удары по скоплениям боевой техники, по укрытиям врага, уничтожала артиллерию противника. В ушах стоял непрерывный гул. 2 февраля с утра гул усилился. Он шел со всех сторон и почти не прерывался. Огонь артиллерии перемешался, и тогда в атаку шли наши танки и пехота. В расположении гитлеровцев го там, то здесь стали появляться белые флаги. Начала стихать стрельба. Это наступала развязка.

Были отменены очередные вылеты штурмовиков и бомбардировщиков. Враг прекратил сопротивление. Тишина была необычная. То есть, вероятно, самая что ни на есть обычная, но все так от нее отвыкли, что само это ощущение стало необычным.

Впрочем, испытать это необычное состояние — тишину под Сталинградом! — в полной мере, вероятно, смогли пехотинцы, артиллеристы, танкисты, может быть — штурмовики [163] и бомбардировщики. Мы, истребители, продолжали патрулировать и, как в обычные боевые дни, по-прежнему летали на воздушную разведку. В тот день, 2 февраля, я, возвращаясь с напарником из разведывательного полета, прошел над местом, где еще недавно опухшие от холода и голода, обезумевшие солдаты Гитлера, отвергнув условия сдачи в плен, все еще пытались сопротивляться. Этот район сверху был хорошо виден: вокруг все было покрыто нетронутым белым снегом, а в местах сопротивления гитлеровцев из-под снега торчала вырванная и перепаханная снарядами и бомбами земля с какими-то оранжевыми пятнами. Дымились развалины строений — словно только-только отзвучал здесь последний мощный залп... Но уже тянулись из оврагов очень длинные и извилистые колонны пленных.

Осенью 1942 года я не раз видел город с воздуха. Это были протянувшиеся на много километров вдоль Волги груды развалин, скопище битого кирпича и раскрошенного бетона. В воздухе постоянно висела красноватая кирпичная пыль. Через много лет, 2 февраля 1983 года, в день сорокалетия Сталинградской битвы, стоял я на площади Павших борцов, принимая участие в торжественном митинге по случаю столь знаменательной даты. В числе других участников митинга мы с космонавтом Малышевым возложили венок к монументу на площади, и когда шли с венком, я обратил внимание на тополь — он стоял как-то не на месте, особняком, не вписываясь в планировку парка. Это был тополь, переживший лето и осень сорок второго года. Каким-то чудом выжил он в сплошном потоке металла, осколков кирпича и бетона, и, глядя на него, я не мог не вспоминать осень сорок второго года.

Вечером, когда город погрузился в ранние зимние сумерки, я вышел из гостиницы «Волгоград», расположенной тут же, неподалеку, и по тихим безлюдным улицам пошел к тополю. Почему-то вспомнилось, как сорок лет назад, когда мы добивали окруженную группировку Паулюса, я вернулся с боевого задания и поспешил в штаб полка: мне необходимо было обсудить с комиссаром полка Д. Г. Кабановым срочные дела. И в тот момент, когда я говорил, я чувствовал, что Кабанов и слышит и не слышит меня — как будто он думал о чем-то другом. И вдруг он мне сказал: «Ты, командир, за делами и себя не забывай. В такие-то годы уже седеть начал!» Я ожидал чего угодно, только не этого. Седеть?! Да мне и тридцати нет! Почему-то это сообщение на меня сильно подействовало. Я не [164] боялся быть убитым — на войне знаешь, что это может случиться. К этой мысли как-то привыкаешь. Но седина? Кабанов встал, взял зеркало, и я впервые внимательно вгляделся в свое отражение. Я вдруг отчетливо увидел, что седина с затылка подбиралась к вискам...

Спустя сорок лет, вечером второго февраля, я стоял перед тем тополем, смотрел на его изуродованный ствол и думал о том, что он выстоял и выжил как воин в той страшной тяжелой битве...

После капитуляции группировки Паулюса наш Сталинградский фронт был преобразован в Южный. Войска гнали фашистов на юго-запад, очищая Ростовскую область. Авиационные части 8-й воздушной армии меняли свое базирование.

Быстро миновали дни кратковременного пребывания на площадках в Светлом Яре и Абганерово, после чего наш полк перебазировался в Котельниково. Вылеты на воздушную разведку не прекращались: врага надо было уничтожать, не давая ему возможности оторваться от преследования, закрепиться и организовать оборону. Командованию постоянно требовались данные воздушной разведки.

Аэродром в Котельниково, который еще совсем недавно активно использовал противник, теперь представлял собой весьма живописное зрелище. Повсюду стояли обгоревшие и поврежденные самолеты Ю-87, Ме-109, До-217, ФВ-189 (ненавистная нашей пехоте «рама»). Все это были последствия очень эффективных налетов бомбардировщиков и штурмовиков. Мы получили возможность весьма обстоятельно и с большой пользой для себя изучать вражеские самолеты.

В те дни к нам на аэродром прибыли Т. Т. Хрюкин, член Военного совета армии А. И. Вихорев и начальник штаба Н. Г. Селезнев. Они оперативно решили много сложных вопросов, связанных с размещением личного состава, налаживанием связи, питания, — всего того, что всегда забирали у командиров много времени при перебазировании. Командующий остался доволен настроением летчиков, наступательным состоянием духа личного состава полка.

— Разведка и еще раз разведка, Еремин! — напоминал командующий. — Все внимание дорогам! Вам должны быть точно известны маршруты отхода противника — где заторы, где сосредоточиваются. Ваши разведчики постоянно должны это знать! [165]

Это была прямая установка. И мы с напряжением работали.

Вскоре пришлось перебазироваться на аэродром Зимовники, потом — на хутор Сухой. Не успевали обжиться, наладить все службы, как уже надо было сворачиваться и начинать все на новом месте. Это и радовало, и создавало уйму забот. На плечи инженерно-технического состава полка в такие моменты ложится немало трудных дел, но инженеры и техники прекрасно преодолевали все возникающие в работе сложности.

Метеоусловия весьма сложные. Хутор Сухой — открытое всем ветрам поле, безлесное, безориентирное. В стороне от полевой площадки было расположено несколько хуторских домов. И все.

Летчики иронизировали:

— Вот это аэродром... Противник если и захочет бомбить так не найдет!

Некоторые возражали:

— Мы и сами не найдем аэродромчик этот, когда будем возвращаться с заданий...

И в тех и в других замечаниях был резон. Мало того что площадку в заснеженной степи найти трудно, сами по себе полеты над бесконечными белыми полями тоже дело непростое. Когда выпадает свежий снежок, небо и бескрайняя степь сливаются, теряются пространственные ориентиры, летчики — особенно молодые, у которых нет достаточного опыта — в буквальном смысле слепнут: летишь как бы в сплошном молоке, линии горизонта не видно, и то, что тебе представляется небом, запросто может оказаться запорошенной снегом степью. По свежему снегу на задания я иной раз молодых летчиков и не посылал. Посылал опытных, в которых был уверен. Правда, и тут, конечно, бывали переживания... В начале января пришло срочное задание: произвести воздушную разведку станицы Цимлянской — там у врага была активно действующая переправа. Стояли мы в Котельниково, а погода — как назло! — хуже некуда: свежий снежок выпал, низкая облачность, то и дело начинает идти снег, видимость близкая к нулевой.

Двоих в такую погоду нет смысла посылать: только потеряют друг друга. Послали одного — Валентина Шапиро. Летчик он был молодой — воевать начал в конце лета сорок второго года под Сталинградом (кстати сказать, с ним вместе начала воевать целая группа неплохо подготовленных выпускников Сталинградской летной школы, но все бои из этой группы прошел один Валентин Шапиро). К зиме [166] сорок третьего года это был уже зрелый и надежный летчик. На бреющем, почти над самой землей, Шапиро не только вышел точно на Цимлянскую, но и выскочил непосредственно на переправу. Причем на подходе к переправе видел, как подтягиваются гитлеровские колонны. За переправой находился поселок. Летчик увидел, что поселок безлюден, хотя, казалось бы, деваться фашистским войскам, которые подтягивались к переправе, больше некуда — только в этот поселок. Шапиро решил просмотреть соседние дороги: все это летчик делал на предельно малой высоте. Дороги, которые вели в обход поселка, тоже были пустынны. Тогда летчик вернулся к переправе, решил набрать высоту метров пятьдесят — выше не имело смысла, ничего не было бы видно с большей высоты — и с этой высоты еще раз осмотреть поселок за переправой. Когда он разворачивался над поселком, снизу раздался густой залп эрликонов. Самолет был подбит, но каким-то чудом тянул. Главное для летчика теперь было оттянуть поврежденную машину подальше от переправы. Через несколько километров он посадил машину в поле, потом две ночи шел навстречу нашим наступающим войскам. Немцы отходили по дорогам, сплошного фронта в степях не было, и летчик, прячась днем в балках и оврагах, ночами шел по снежной целине в направлении на восток. К исходу вторых суток наткнулся на армейских разведчиков, на третий день вернулся в полк...

Этот эпизод достаточно характерен для понимания того, в каких нелегких условиях вели будничную боевую работу разведчики нашего полка.

Но вернемся к тем дням, когда полк базировался в степи на хуторе Сухой. Войска фронта преследовали отходящего противника, и от воздушных разведчиков во многом зависел успех преследования отступающих гитлеровцев. Именно в те дни штаб дивизии поставил ответственную задачу обнаружить сосредоточение танков противника. Развернув карту, Б. А. Сиднев указал наиболее вероятные районы, где могли быть замаскированы танки. Эта танковая группировка тревожила наше командование. За ней тщательно следили, но вот она исчезла, словно растаяла в белой пустыне. Между тем было совершенно ясно, что ни уйти из предполагаемого района, ни быть переброшенной за слишком короткий срок эта группировка не могла. Стало быть, танки хорошо замаскированы. И не один — два, а несколько десятков, которые, сосредоточившись, могут внезапно контратаковать наши войска. [167]

Б А. Сиднев досконально объяснил ситуацию: надо искать эту группу — от наших поисков многое зависит.

Наиболее вероятными районами, где могла скрытно сосредоточиться танковая группировка, были село Усть-Быстрянское и хутор Чумаковский в низовьях Дона.

Вылетаем шестеркой. Евтихов, Глазов, Сугак, Безгребельный, Куделя и я. Кружимся над подозрительными районами. Под нами — сплошные белые поля. Бездымные, словно брошенные, хаты. И никаких следов на снегу. Ни колесных, ни гусеничных — никаких! Это держит нас в сильном напряжении. Должны быть следы: ведь по предполагаемым данным тут не один десяток машин! А следов нет.

В последние дни периодически шел снег. Это на руку гитлеровцам — снег, конечно, припорошил всякие следы. Снижаемся до бреющего полета и под свежим, только что выпавшим снегом видим приметы обычной полевой дороги. Это уже кое-что: раз есть дорога, значит, где-то должен быть и след. Надо искать. Даю команду паре — Сугаку и Безгребельному — походить на бреющем над дорогой и над вымершими хатами. Снижаюсь и я с Куделей. Разрешаю походить с «огоньком» — то есть спровоцировать на себя ответный огонь. Начинаем с бреющего «щупать» безмолвные хаты, и вдруг сбоку дома, у которого нет одной стены, видим танк! Потом — еще один, и еще... Бьем по этим укрытиям из пулеметов. В ответ — очереди эрликонов. Ну вот, это уже хорошо! Не выдержали нервы у танкистов! В довершение ко всему возле некоторых домов видим и следы гусениц: следы глубокие — свежий снежок чуть-чуть припорошил их. Сверху, конечно, не видно, но с бреющего различить можно...

Немецкие танкисты поняли, что обнаружены, и огонь по нашим самолетам усилился. Огонь густой — стало быть, их тут спрятано немало... Больше нам здесь делать нечего. По возвращении докладываем командиру дивизии об обнаружении танков. Офицеры разведки штаба 8-й воздушной армии провели уточнение наших данных дополнительно другими средствами, после чего расположение вражеской танковой группировки было окончательно установлено и уточнено. Теперь предстояло поработать бомбардировщикам и штурмовикам...

Мы учили воздушных разведчиков грамотно мыслить — сопоставлять, анализировать. Параллельно с этим уделяли много внимания штурманской подготовке — летать в таких условиях было непросто, и если подобные вылеты обходились [168] без происшествий (без потери ориентировки), то причиной тому была высокая штурманская подготовка летчиков.

На пополнение в полк стали прибывать опытные летчики из госпиталей. Я был рад, когда среди прибывших увидел старшего лейтенанта И. И. Домнина, которого я знал еще до войны. Несмотря на некоторую слабость после болезни, он довольно быстро вошел в строй и был примером для молодых летчиков.

Мы по-прежнему занимались в основном воздушной разведкой, но бывали ситуации, когда нас использовали и для прикрытия наземных войск. Это, правда, всегда делалось в каком-нибудь экстренном случае. Так было, когда группу наших летчиков подняли на прикрытие пехоты, которая по грудь в ледяной воде форсировала Манычский канал и вела бой за мост под Сальском. Что значит захватить при наступлении мост — объяснять не надо. Могу лишь добавить, что в этой ситуации обороняющиеся были в более выгодной позиции, а нашим бойцам неудача могла стоить многих жизней при повторной попытке захватить мост. И вот в разгар ожесточенного боя за мост под Сальском начали появляться группы бомбардировщиков Ю-87 — по шесть, по восемь и даже по двенадцать самолетов в группе. Срочно были подняты в воздух истребители, а ближе всех к месту боя располагался наш авиаполк.

По тревоге мы вылетели двумя группами. Когда подходили к Манычу, я увидел двенадцать Ю-87, которые, рассыпавшись цепочкой, заходили на цель. Перестроившись, мы с ходу атаковали. В результате четыре Ю-87 были сбиты, один поврежден, остальные побросали бомбы куда придется и поспешили убраться. В этом бою я сбил один Ю-87. Это был уже третий вражеский самолет, сбитый мною на дарственном «яке» Ф. П. Головатого.

Ферапонт Петрович в своих письмах проявлял постоянный интерес к моей работе и к судьбе своего «яка». Мне было о чем ему рассказать, поэтому по возвращении с боевого задания я сел за письмо.

«...Почти два с половиной месяца прошло с тех пор, как я получил Ваш самолет, — сообщал я. — Я сделал на нем около 30 боевых вылетов, сбил три вражеских самолета; выполняя воздушную разведку вместе с моими боевыми товарищами, мы привозили ценные данные о противнике, что позволяло наносить удары по противнику нашим штурмовикам и бомбардировщикам. Смею заверить Вас, Ферапонт [169] Петрович, что мы били врага и будем бить беспощадно, по-сталинградски...

Ваш гвардии майор Борис Еремин.»

Я заканчивал свой подробный отчет Ферапонту Петровичу Головатому, а в это время возле моего «яка» хлопотали техники, готовя машину к очередному вылету на боевое задание.

Дальше