В небе Сталинграда

После тяжелых боев на воронежском направлении и в Донбассе войска Юго-Западного и Южного фронтов с 28 июня по 24 июля отступили на 150–400 километров, оставив Донбасс. Гитлеровские войска вышли в большую излучину Дона и создали непосредственную угрозу Сталинграду и Северному Кавказу.

В те дни авиационные части вынуждены были часто менять места базирования. Вылеты на новые аэродромы — Сватово, Ново-Псков, Россошь — как правило, сочетались с выполнением боевого задания — на прикрытие своих отходящих войск, на прикрытие переправ через реки, на штурмовку. Случались и вылеты «особо срочные» — когда мы выходили из-под удара. Таким был наш вылет ранним утром с аэродрома Евстратовка под Россошью.

Накануне был напряженный летный день. Впрочем, в то лето почти все дни были такими: погода стояла сухая, жаркая, в небе ни облачка, Боевые вылеты начинались с [101] рассвета и с боями длились до сумерек. С наступлением темноты, вымотавшиеся до предела, мы засыпали. Короткой летней ночи часто не хватало, чтобы сбросить усталость, а с утра начинался очередной, очень долгий и напряженный день.

В то утро я внезапно проснулся от ощущения тревоги. Еще было темно: рассвет чуть брезжил. Снаружи, из темноты, доносились голоса, шла какая-то суета, беготня. Спали мы в избах, километрах в двух от аэродрома.

Вскоре послышалось тарахтенье мотора — подошла полуторка.

Все это я зафиксировал в несколько минут. Сна как не бывало. Вместе с другими летчиками еду в полуторке на аэродром. Со всех сторон к аэродрому бегут техники, механики. Часть самолетов уже подготовлена к вылету. С запада, совсем недалеко от аэродрома, доносятся выстрелы. Иногда видны вспышки. Взлетают ракеты — в нескольких километрах от аэродрома идет бой. Каждую минуту сюда, на взлетную полосу, могут ворваться вражеские танки.

Подбежал Баранов.

— Борис, по готовности за тобой вырулят остальные. Веди группу в Урюпинск.

— А ты?

— Выруливай! И взлетай быстро!

Баранов исчез.

Я достал карту. Урюпинск... Ого куда! Стало быть, до Урюпинска нет подготовленных площадок. Раз Баранов сказал «веди в Урюпинск», значит, он это знает.

Протянул я по карте линию. Напрямую. Получилось — на предельной дальности. Поведу как получится.

Темно. Подошел техник.

— Товарищ командир, разрешите инструмент положить.

— Клади. Только смотри, закрепи сумку.

Я готов взлетать — жду, кто же еще со мной? Подбежал летчик:

— Товарищ командир, вы поведете?

— Я. Давайте поживей! Выруливайте за мной!

Вырулил на взлет, встал, жду. За мной с разных сторон подруливают еще несколько машин. Снова откуда-то возник Баранов. Энергично машет: давай! давай! Взлетайте! Некогда ждать!

Взлетаем...

Снизу, с земли, идут трассы. Довернул к востоку. Ко мне пристроились идущие следом «яки». Кое-кого немецкие зенитки зацепили на взлете, но сбитых нет. [102]

Повел группу к Урюпинску. Места незнакомые. Смотрю на карту, определяю курс по ориентирам. Светает. Идем правильно. Уклоняться нельзя — горючего в обрез. Есть ли комендатура в Урюпинске?

Ну вот и пришли. Возле города — полевая площадка.

Распускаю строй, произвожу посадку. Смотрю, как приземляются остальные.

В Урюпинске нас, конечно, никто не ждал. Подъехала машина, из нее вышел человек в командирской форме. Я объяснил, что вывел группу из-под удара в районе Россоши. Над аэродромом появилась еще одна группа «яков» — Баранов привел остальных.

Два техника, которых мы перевезли в фюзеляжах «яков», занялись осмотром и подготовкой самолетов. Здесь повсюду была безмятежная тишина, от которой мы давно отвыкли. Поблизости — речка Хопер. Впервые за много дней мы получили возможность искупаться и полежать под солнцем на теплом песке...

Техникам перебазироваться было сложнее. Некоторых мы перевозили в фюзеляжах «яков», но большинство уходило с аэродрома кто как мог. Машин не хватало. Уходили на подводах, добирались на попутных машинах, пешком. Подвергались бомбежкам на переправах, иногда с боями вырывались из окружения. Те немногие счастливцы, кого мы могли перебросить к новому месту базирования на «яках», безропотно переносили все неудобства вынужденного путешествия.

На самолете Як-1 с левой стороны открывалась створка, через которую техники обычно производили ремонтные работы или осматривали состояние агрегатов различных систем самолета. При перелетах с аэродрома на аэродром техники использовали эту створку, чтобы через нее протиснуться внутрь фюзеляжа и лечь на радиатор, положив на него предварительно брезентовый чехол, чтобы было удобнее, но главное — чтобы как-то защититься от жары. Во время полета температура воды в радиаторе достигала 85° — 90°, о «пассажир» за полчаса полета «прогревался» так, что, ступив на землю, долго еще не мог прийти в себя. «Яки», в которых летели механики, в воздухе, как правило, прикрывались другими истребителями. Летчик все-таки был защищен бронеспинкой, а «пассажир», как мы говорили, «лежал голеньким». При каждом перебазировании мы брали в зависимости от воздушной обстановки от четырех до шести техников с инструментом, и на новой точке они сразу же приступали к работе. [103]

Таким способом на новые аэродромы не раз добирался и наш инженер полка Иван Павлович Терехов. Сразу же после посадки он вместе с техниками, а иногда вместе с солдатами комендатур сам готовил самолеты к боевым вылетам. В фюзеляжах также летали инженеры эскадрилий, техники звеньев, механики. Со мной подобные перелеты совершали техники Петухов, Корзун, Харчиков, механик Высоцкий и другие. В воздухе я старался в меру сил облегчить условия перелета своему «пассажиру». Открывал полностью переднюю створку на фонаре самолета, чтобы продувало встречным воздухом кабину. Таким образом, «пассажир» мог глотнуть немного свежего воздуха. Когда я пытался узнать, каково самочувствие «пассажира», техник подавал мне знак: если в узенькую щель сзади сидения он просовывал большой палец, стало быть, он чувствовал себя хорошо, по крайней мере был еще жив.

Должен сказать, что все трудности фронтового быта, а том числе те тяжелые периоды сорок первого — сорок второго года, наравне с мужчинами испытали и девушки. Весной сорок второго года технический состав полка пополнился двадцатью девушками. Им было по 18–20 лет, специальной подготовки они не имели, но мастер по вооружению старший сержант Метельский быстро подготовил из них специалистов. Девушки научились заряжать пушки и пулеметы, надели защитную форму, обулись в кирзовые сапоги, получили пилотки и стали солдатами.

Я, конечно, помню далеко не все из того, что выпало на долю нашего инженерно-технического состава в трудные военные времена, но отдельные, удивительные даже для того времени эпизоды в моей памяти сохранились. Одна такая история началась еще на полевом аэродроме Евстратовка под Россошью незадолго до нашего вынужденного предрассветного вылета в Урюпинск.

В то утро, когда мы в срочном порядке взлетали из-под удара, механика старшего сержанта Константина Мальцева на аэродроме не было. Накануне в бою был ранен летчик Витковский — до аэродрома Витковский не дотянул и посадил свой поврежденный «як» на размокший луг. Во главе небольшой команды Константин Мальцев отправился к месту вынужденной посадки для эвакуации самолета.

Вытянуть самолет из болотистой луговины оказалось очень трудным делом. «Як» засасывало болото. Тогда Мальцев отыскал в соседнем селе широкие и прочные двери от ворот церковного двора. Женщины села помогли ему затащить «як» на эти двери и вручную вытащили самолет на [104] сухое место. Затем «як» был поставлен на шасси. Остановив попутную машину, Мальцев подцепил к ней поврежденный «як», и машина потащила самолет в Евстратовку, Мальцев еще не знал, что на рассвете мы в экстренном порядке покинули аэродром. Когда поврежденный «як» был прибуксирован в Евстратовку, на аэродроме уже никого не было. Севернее аэродрома доносился шум близкого боя. Константин Мальцев моментально все понял и потащил самолет на буксире дальше. Передовые отряды фашистов в те же дни тоже в ряде мест выходили к Дону, и Мальцев на всем пути следования рисковал нарваться на гитлеровцев. Добравшись до одной из переправ через Дон, Мальцев попал под обстрел немецкой артиллерии и, чтобы сохранить самолет, отбуксировал его от переправы к востоку и спрятал в небольшом придонском лесочке. Жители ближайшего села помогли ему соорудить из бревен плот. На этом плоту Мальцев с огромным трудом переправил самолет на левый берег Дона, и там бойцы какой-то стрелковой части помогли ему сгрузить «як» с плота и выкатить его на дорогу. И здесь — счастливый случай! — старший сержант встретил группу техников и механиков нашего же полка, которые на попутных машинах добирались в Урюпинск... Таким образом, совершив немалый путь по земле, по воде и снова по земле, Як-1 за номером «32» попал в Урюпинск, был отремонтирован и начал новую жизнь в боях под Сталинградом. Старший сержант Константин Мальцев был награжден правительственной наградой.

Несколько раньше, говоря о тех, кого я перевозил в качестве «пассажиров» в фюзеляже своего истребителя, я упомянул механика Я. Высоцкого. Это был знающий специалист и неутомимый труженик, в военной биографии которого тоже были не совсем обычные — даже для того времени — эпизоды. К началу войны Высоцкий был курсантом Батайской авиашколы и успел сделать несколько тренировочных полетов с инструктором на УТИ-4 (учебно-тренировочный вариант истребителя И-16). С началом войны Высоцкий просто-напросто сбежал из школы в действующую армию, или, как он сам выразился, «дезертировал на фронт». Под Запорожьем попал в наш авиаполк механиком. Далее события разворачивались таким образом, что Запорожье стал практически фронтовым городом, наш аэродром находился в зоне обстрела вражеской артиллерии и стал для дальнейшей боевой работы непригоден.

Перебирались мы из-под Запорожья в срочном порядке, когда линия фронта подошла к городу вплотную. Когда все [105] летчики уже перелетели на исправных самолетах к новому месту базирования, механик Высоцкий обнаружил в одном из ангаров почти полностью отремонтированный И-16. Была там какая-то мелкая неисправность в замках шасси, но Высоцкий вместе с другим механиком быстро ее устранил. Самолет был готов к вылету, но перегнать его уже было некому. Тому, что случилось потом, я не был свидетелем, но неоднократно слышал эту историю от инженера полка Ивана Павловича Терехова. Короче говоря, уничтожать исправный самолет было жалко, и Высоцкий — недоучившийся курсант, не сделавший до этого ни одного самостоятельного вылета (только с инструктором) — рискнул. По свидетельству инженера полка, механик не только благополучно взлетел, но и благополучно перегнал самолет на полевой аэродром Большой Токмак — случай очень редкий, если не исключительный. Спустя много лет после войны, я получил от Я. Г. Высоцкого письмо, где он подробно описывал этот эпизод. И то, как не хотелось уничтожать исправную машину, и то, как в воздухе ориентировался по линии высоковольтной передачи и таким образам благополучно добрался до Большого Токмака, и то, как при посадке имел разговор с командиром авиационной группы, в которую тогда входил и наш полк. В то время той авиационной группой командовал полковник В. А. Судец.

Откровенно говоря, сам факт этого перелета довольно долгое время вызывал у меня ряд сомнений — слишком хорошо я знаю, что значит управлять таким истребителем, как И-16, чтобы без всяких сомнений сразу поверить в то, что такое под силу неподготовленному человеку. Но вот однажды — несколько лет назад — в моей московской квартире раздался телефонный звонок, и я сразу по голосу узнал своего собеседника. «У тебя был механик, — говорил в трубку маршал авиации В. А. Судец, — который в сорок первом году под Запорожьем перегнал истребитель. Я, к сожалению, не помню его фамилии...» Так, неожиданно, через много лет после войны, я получил подтверждение этого почти фантастического эпизода от В. А. Судца, который помнил эту историю со времен войны. Но сейчас я хочу привести здесь ту часть письма Я. Г. Высоцкого, в которой он делится со мной воспоминаниями об эвакуации самолетов с аэродрома Евстратовка летом сорок второго года. В то время когда я на рассвете вел группу истребителей в Урюпинск, инженерно-технический состав полка решал вопрос об эвакуации подбитых «яков». Вот как это происходило:

«В небольшом сосновом лесу под Россошью мы занимались [106] ремонтом и восстановлением материальной части самолетов Як-1. Самолеты были почти готовы: требовалось переставить моторы с неисправных планеров на исправные. В середине дня началась спешная эвакуация. По распоряжению инженера полка Терехова, мне было поручено эвакуировать самолеты Як-1 за Дон. Маршрут был дан на переправу Мамон. Если переправа разбита, надо было далее следовать на станицы Богучар — Казанская — Вешенская. Хвосты самолетов были закреплены на каждой из автомашин, и необычный караван потянулся к переправе.

Самолет У-2 корректировал нам обстановку. Очень большие трудности были в пути, так как размах крыльев чрезвычайно осложнял нам продвижение по дорогам (консоли не снимались, на Як-1 их не было). Трудности возникали из-за встречного транспорта и во время следования через населенные пункты. Вооружившись пилами и топорами, взятыми у населения, мы спиливали на дорогах мешавшие деревья, столбы — все, что попадалось на нашем пути, а также расчищали завалы в населенных пунктах. Очень часто налетали на нас самолеты противника, так как необычный караван из 11 самолетов был виден с воздуха, несмотря на маскировку самолетов ветками. Под станицей Богучар нам пришлось переправляться через речку Богучар по деревянному мосту. Снесли перила, и самолеты пошли один за другим в станицу. Приходилось двигаться среди горящих домов.

При движении через мост предпоследний самолет проломил настил, и одна стойка шасси застряла. Поднять самолет не представилось возможным. Показалась передовая разведка немцев на мотоциклах. Я открыл кран плоскостного бака обоих самолетов — на мост потек бензин (бензином баки были заправлены специально для поджога). Я поджег, и деревянный мост стал гореть. Немцы открыли огонь из автоматов и двоих наших убили. 9 самолетов двигались уже за Богучаром в сторону станицы Казанской. Потом мы услышала взрыв горящих самолетов на мосту. В Казанской переправа была разбита, и мы двинулись к станице Вешенская.

Под станицей Вешенская к берегу Дона спускался лес, в котором находилось очень много автомашин и другой техники с боеприпасами и ранеными. Я выбрал дорогу по окраине леса и спустился к песчаному берегу возле переправы. Берег был устлан снарядами и бомбами, по которым двигались автомашины (на песке машины буксовали). Я доложил старшему на переправе о наличии 9 самолетов. [107] 7 самолетов успели переправить, после чего налетели «юнкерсы» и начали бомбить лес, переправу, станицу. Над Вешенской стоял кошмар: взрывы, стоны, пожары. Два самолета с людьми погибли. Я, шофер грузовой машины и моторист переплыли Дон и, разыскав свои семь самолетов, двинулись к Сталинграду. В пути нас нагнал все тот же У-2, в котором находился инженер полка Иван Павлович Терехов. Он и направил нас на один из аэродромов под Сталинградом. Вскоре оставшиеся 7 самолетов были восстановлены».

Вот такой самоотверженной работой наши техники и механики поддерживали боеспособность полка.

В конце июля 1942 года наш полк перебазировался к Сталинграду на полевой аэродром Страховской. Полк вошел в состав формируемой тогда 16-й воздушной армии.

Страховской и другой аэродром — Раковка, который мы недолгое время использовали, были ничем не примечательными полевыми площадками. Расположены они были вблизи от железной дороги. Наше базирование обусловило и боевое использование полка: мы прикрывали несколько железнодорожных станций, которые гитлеровцы пытались бомбить, систематически совершали вылеты на штурмовку немецко-фашистских колонн, продвигавшихся на восток в направлении Сталинграда. Потери мы несли главным образом от зенитного огня противника, особенно в районах населенных пунктов, где сосредоточивались немецкие войска.

С аэродрома Раковка, а затем с полевого аэродрома Качалинская мы вылетали на прикрытие железнодорожных станций Фролово, Михайловка, Иловля. Мне часто в те дни приходилось вылетать и на воздушную разведку. Обстановка на земле была сложной, менялась быстро, устойчивой связи с войсками не было. Данные воздушной разведки были иногда единственным средством установить положение наших войск и войск противника.

Однажды после возвращения с разведывательного полета я был вызван для личного доклада на КП командующего воздушной армией. За мной прилетел У-2. Мне впервые пришлось докладывать лично командующему данные по разведке. Слушая меня, генерал был очень озадачен. Используя разномасштабные карты, я, делая уточнения, дважды показал места сосредоточения войск противника. Я понимал, что всю ночь и весь следующий день наша [108] авиация будет наносить удары по указанным мною местам, где накапливались войска противника. Главная задача теперь состояла в том, чтобы остановить продвижение вражеских колонн. Я понимал, что озабоченность командующего вызвана, с одной стороны, отсутствием точных данных о противнике и положении наших войск, с другой стороны — соотношением сил, которое в то время складывалось не в нашу пользу. Но реальных цифр, отражающих это соотношение сил, я в то время, конечно, не знал.

Из последних официальных военно-исторических источников известно, что немецко-фашистские войска превосходили наши в личном составе в 1,7 раза, в артиллерии и танках — в 1,3 раза, в самолетах — более чем в 2 раза. Что касается авиации, то на сталинградском направлении у противника действовало до 1200 самолетов, причем гитлеровцы использовали здесь наиболее подготовленные истребительные и бомбардировочные эскадры 4-го воздушного флота. Из Сицилии под Сталинград прибыли истребительная эскадра «Удэт» и специальный корпус пикирующих бомбардировщиков.

В июле 1942 года был образован Сталинградский фронт, который получил задачу создать прочную оборону на левом берегу Дона. Вокруг Сталинграда развернулось строительство оборонительных рубежей. Рабочие заводов, все жители города самоотверженно трудились на земляных работах и на предприятиях, выпуская оборонную продукцию. Так начиналась одна из величайших битв второй мировой войны.

С ходу выйти к Волге и овладеть городом врагу не удалось. Но 31 июля с юго-запада к городу устремилась 4-я танковая немецкая армия. Гитлеровская авиация, поддерживая наступление 4-й танковой армии, производила ежедневно до тысячи боевых вылетов. Наши войска в те дни поддерживала 8-я воздушная армия, которой командовал генерал Тимофей Тимофеевич Хрюкин, полки 102-й истребительной авиационной дивизии противовоздушной обороны и с севера — 16-я воздушная армия.

С наступлением 4-й немецкой танковой армии юго-западное направление стало самым опасным. Наш полк был перебазирован на полевой аэродром близ хутора Илларионовского. Открытое всем ветрам поле с чахлой растительностью, песок, никаких укрытий — таким был наш новый аэродром, на котором кроме нас базировались истребители и других авиационных полков. [109]

В те дни истребители были крайне нужны для прикрытия наших переправ через Дон в районе Калача. С утра и до вечера шли к Калачу волны Ю-88, Хе-111 и Ю-87 под прикрытием истребителей. Кроме этого, над Калачом в воздухе постоянно висели группы «мессершмиттов», которые связывали боем наших истребителей, затрудняя нашим летчикам атаки по «хейнкелям» и «юнкерсам». Явное преимущество противника в воздухе мы могли лишь отчасти компенсировать интенсивностью боевых вылетов. Это означало, что на каждого летчика в те дни легли многократно увеличенные нагрузки. Это было только начало тяжелейших многомесячных боев в небе Сталинграда.

Мы летали непрерывно, сменяя друг друга в воздухе. Старались каждый вылет строить тактически грамотно, используя уже немалый опыт боев отчисление превосходящим противником. Прикрытие переправ осуществляли, эшелонируясь по высотам, что давало нашим малочисленным группам максимальную свободу маневра. Однако неравенство сил было слишком очевидным. Сказывалось и то, что мы имели здесь дело с отборными немецкими летчиками, поэтому бои были очень тяжелыми. Для многих молодых летчиков, которые начинали воевать под Сталинградом, первый боевой вылет часто становился последним. Гитлеровские асы не прощали даже малейшей оплошности в воздухе и не оставляли времени для приобретения боевой формы. Но вместе с тем выявилось и другое: к лету сорок второго года в наших поредевших и измотанных беспрерывными боями полках уже образовались группы летчиков-истребителей, которые не только ни в чем не уступали гитлеровским асам, но и безусловно превосходили их во всем, что касалось индивидуального мастерства, В каждом полку таких летчиков было немного, но тем не менее гитлеровцы уже почувствовали их силу. Летчик соседнего с нашим полка Михаил Баранов под Калачом в одном бою сбил четыре немецких самолета. Воевал он смело и грамотно во всех боях. В сорок четвертом и в сорок пятом годах, когда мы уже практически выбили весь цвет фашистской авиации и наше господство в воздухе стало безраздельным, наши опытнейшие асы в одном бою сбивали по два и даже по три немецких самолета. Но это даже для заключительного этапа войны было редкостью, а что же говорить о лете сорок второго года, когда противник был на редкость силен и держал в своих руках инициативу! С Михаилом Барановым мы впоследствии недолгое время служили в 9-м гвардейском полку и не раз делились впечатлениями о боях под [110] Калачом. В этих боях прославились и получили фронтовую известность также летчики-истребители Степаненко, Мартынов, Балашов и другие.

Наш полевой аэродром Илларионовский, с которого мы вели интенсивную боевую работу, находился в непосредственной близости к Калачу. Нередко воздушный бой приходилось начинать сразу после взлета, а это было чрезвычайно сложно. Заканчивали бой, как правило, на исходе горючего, с израсходованным боезапасом, часто — над своим аэродромом. Не раз нашим летчикам приходилось производить посадку под огнем немецких асов. В такой сложной обстановке, когда аэродром расположен у самой линии фронта и на нем базируются несколько истребительных групп из разных полков, аэродром, конечно, должен хорошо прикрываться зенитной артиллерией. Но наш полевой аэродром зенитного прикрытия не имел, и потому мы нередко теряли летчиков именно в тот момент, когда, возвращаясь с задания, истребители шли на посадку или вынуждены были принимать бой над собственным аэродромом без горючего и боеприпасов...

Само собой разумеется, противник уделял аэродрому постоянное внимание. Однажды, когда большая часть наших самолетов находилась на заправке горючим и боеприпасами — из боя с небольшим интервалом вернулось сразу несколько групп, — внезапно прилетели два десятка «мессершмиттов», которые блокировали аэродром, сожгли несколько самолетов Як-1, вывели из строя летное поле и набросали множество мелких противопехотных мин — «лягушек». Это был тяжелый урок.

На рассвете следующего дня уцелевшие самолеты перелетели на полевой аэродром Воропоново (в пятнадцати — двадцати километрах к югу от Сталинграда). С этого аэродрома мы продолжали вылетать в район Калача, а после прорыва немецких танков на южном направлении прикрывали боевые действия «петляковых», которые уничтожали танки и живую силу противника в районах Жутово и Аксай.

Гитлеровцы наступали.

С юга противник подошел к Сталинграду на расстояние семидесяти километров. Напряжение боев нарастало и на земле и в воздухе, и в августе мы снова вынуждены были менять аэродром. На этот раз нам пришлось перебазироваться прямо в Сталинград, на центральный аэродром города. Его называли «школьным», вероятно, потому, что еще с конца двадцатых годов он использовался для обучения [111] курсантов сталинградской летной школы. И если для самолетов тридцатых годов этот аэродром был вполне подходящим, то к лету сорок второго года он, конечно, устарел. Сама по себе площадка была ограниченных размеров, к тому же с двух сторон ограждена городскими постройками. Взлетать и садиться надо было чрезвычайно осмотрительно. Молодым летчикам опыта не хватало, к сожалению, случались поломки. Правда, был и плюс, если вообще можно говорить о каких-то плюсах, вспоминая то время... В бытовом отношении мы наконец попали в давно забытые условия сносного житья. Авиагородок, который располагался возле летного поля, был покинут жителями гарнизона подобно тому, как когда-то в сорок первом покинули свой авиагородок в Кировограде и мы. Поэтому мы разместились в чьих-то оставленных квартирах с полной обстановкой и всем тем житейским скарбом, который даже оставленной квартире придает уют. В комнате, где я поселился, была мебель, постельное белье, книги — непонятно было: взяли ли с собой что-нибудь хозяева или оставили все, с чем жили? На буфете стоял набор старомодных слоников, которые, по народным поверьям, приносили в дом счастье. Сам этот факт, что я живу в комнате со слониками, конечно же привлек внимание полковых остряков, и мне между боевыми вылетами или в конце дня приходилось выслушивать от боевых друзей немало полушутливых замечаний на этот счет, впрочем, некоторые были довольно едкими...

Стояла жара. Горячий ветер нес пыль. Лето выдалось на редкость сухое. В перерывах между вылетами некуда было деться от этой жары и пыли. Перегревались двигатели — они недодавали оборотов и часто выходили из строя. А ожесточенность боев в воздухе нарастала. Теперь уже бомбардировочная авиация противника наносила удары по городу. День 23 августа для всех, кто тогда находился в Сталинграде, стал памятным на всю жизнь. В этот день гитлеровская авиация сожгла город.

Утром еще ничто не предвещало столь ужасного по своим последствиям массированного налета. С рассветом паши летчики, как всегда, начали вылетать на боевые задания. Большинство уже успело сделать по одному боевому вылету. Многие дрались, садились, чтобы заправиться, и снова ждали команды на вылет. И в это время на город пошли армады бомбардировщиков. Все, кто был в тот момент на аэродроме, одновременно услышали гул сотен вражеских боевых машин. Через мгновение над городом уже стоял непрерывный свист падающих бомб, гул взрывов, который [112] перекрывал идущий сверху рев двигателей самолетов. Вероятно, десятка полтора-два бомбардировщиков, продолжая свой полет в общей массе, сбросили свои бомбы на аэродром и прилегающие к нему территории.

Несколько наших истребителей в те минуты взлетели из-под бомб прямо на моих глазах. Среди взрывов, суеты и неразберихи секунды кажутся вечностью. Получаю указание Баранова взлетать на отражение налета, а затем уходить на левобережные аэродромы. Летное поле покрыто свежими воронками. По центру воронок устанавливают вешки, чтобы при взлете летчик мог ориентироваться и не угодил бы в воронку. Гитлеровские бомбардировщики разносят центр города и заводы. Взлет с нашего аэродрома сейчас чрезвычайно сложен, но взлететь еще можно. Если на аэродром упадет еще несколько бомб — он превратится в западню. Надо спешить.

Бегу к самолету с напарником Алексеем Соломатиным. По пути к нам присоединяется командир эскадрильи Владимир Балашов. Володя, как всегда, невозмутим. Он поглядывает на меня и спрашивает:

— Борис Николаевич, а ты, часом, свои трантишки захватить не забыл?

Почему он называет мой небольшой саквояж «трантишками» — не знаю. Но с его легкой руки это слово у нас вошло в обиход, и саквояж стал «трантишками». В саквояже у меня фотографии, станок для бритья, кое-какие другие туалетные принадлежности и разные мелочи, которые я повсюду таскаю с собой. При перелетах я беру саквояж в самолет. Так я привык с самого начала войны и менять эту привычку не собираюсь. Однажды, когда мы еще базировались под Барвенково в Марьевке, во время бомбардировки мой самолет посекло мелкими осколками. Когда я увидел, что несколько осколков, пробивших кабину, порвали и мой саквояж, я не мог скрыть огорчения. Техники меня успокоили: «Ничего, Борис Николаевич, мы саквояжик залатаем...» И действительно, сделали аккуратные латки. Эта история, конечно, не осталась без внимания Балашова, который много острил по поводу «ремонта» моего личного имущества. Тогда он и пустил в ход слово «трантишки». Узнать бы мне, что он имеет в виду под этим словом... Узнаю в свое время... А саквояж, конечно, и сейчас при мне. Предстоит перелет — это каждому из нас ясно, поэтому я, само собой, иду к самолету с саквояжем. Володя это видит, усмехается и делает неопределенный жест рукой. То ли — «давай поторапливаться», то ли — «до встречи», в [113] этой обстановке жест можно понимать как угодно. Машины наши на некотором расстоянии одна от другой. Володина ближе. Поэтому, когда я закрываю фонарь своего «яка», истребитель Балашова уже отрывается от полосы.

Выруливаем беспорядочно — по готовности. Кто готов, тот и взлетает. Вешки с тряпочками хорошо видны. Их немало, они мешают. При разгоне приходится лавировать, менять направление разбега, но при этом сохранять скорость. Даю газ. У одной из вешек чуть-чуть притормаживаю, немного разворачиваю машину и одновременно отпускаю тормоза. Скорость не потеряна, хорошо! Следом за мной этот зигзаг при разбеге повторяет и Соломатин — удачно! Взлетаем в направлении завода «Баррикады», потом вдоль Волги идем на север и, оставив город сзади, разворачиваем самолеты вправо, к левому берегу. Часть ранее взлетевших истребителей ведет бой, атакуя отдельные немецкие бомбардировщики.

Подлетаем с Соломатиным к левобережному аэродрому Заплавное. В нескольких километрах севернее аэродрома, в степи, вижу горящий самолет — черный дым виден издалека. Значит, сбит только что, от силы, — несколько минут назад.

Приземляюсь. Выхожу из машины и узнаю, что сбит Володя Балашов. Как, при каких обстоятельствах — никто не знает. Напарник Балашова задержался на земле, и Володя с кем-то еще из наших летчиков вступил в бой сразу после взлета на небольшой высоте, в очень невыгодной позиции. Судя по всему, он подвергся внезапной атаке Ме-109 — их в тот день было очень много в небе Сталинграда. При ударе о землю тело Балашова было выброшено из кабины, поэтому он не сгорел, когда горел его самолет. В последний раз я смотрел на светлую курчавую голову моего друга и прощался с ним навсегда.

С левобережных аэродромов мы продолжали беспрерывно летать на отражение налетов вражеских бомбардировщиков на город. Более шестисот бомбардировщиков и армады танков были брошены в бой противником. Город полыхал. Горели нефтяные хранилища. Густой черный дым, высоко поднимаясь, расстилался вдоль берега к югу. К грохоту разрывов и вою бомб примешивались протяжные гудки заводов, речных судов, сирен. Ни на земле, ни в воздухе не было передышки. [114]

Личному составу полка объявили приказ № 227 Народного комиссара обороны И. В. Сталина.

«Пора кончить отступление, — говорилось в приказе. — Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности...»

Слова приказа подчеркивали сложность обстановки. Мы понимали, что эти слова обращены к каждому из нас.

Непрерывные бои изматывали. Совсем не хотелось есть. Попьешь воды или пососешь немного арбузной мякоти, и все. Губы, все время спекшиеся от жары. Сидим вдвоем с Мартыновым. Изредка перебрасываемся короткими замечаниями. В последние дни мы несем большие потери. Сбиты Комлев, Витковский, Луговец. Гибнут молодые летчики. Не успевают приобрести боевого опыта: слишком сложна обстановка. После гибели Володи Балашова мы, ветераны полка, постоянно чувствуем пустоту. Володи не хватает. Сидим с Мартыновым, и я физически ощущаю, как мало осталось летчиков, с которыми я начал воевать в сорок первом году. Мне кажется, Мартынов думает о том же.

Мартынов поворачивает голову и сочувственно спрашивает:

— Ну как, Борис Николаевич, не замерз?

Шутит! Четыре, пять боевых вылетов каждый день, все с боями... Шутит! И не как-нибудь вымученно, с кислой миной — нет! Неистребимо жизнелюбивый парень... Такие вот, как он, и создают в полку атмосферу уверенности, поддерживают в молодых летчиках устойчивое душевное равновесие. Наши души, наши глаза широко открыты. Мы видим то, что в обычных условиях, может, за целую жизнь не увидишь. Никакая, даже самая малая фальшь в такой обстановке недопустима.

Сидим в землянке. Землянка все-таки немного спасает от жары. Здесь, в степи, на аэродроме под Ленинском, от зноя больше деться некуда. Каждый раз, когда мы возвращаемся с очередного вылета, спускаемся в землянку, вешаем на гвоздики, вбитые в столбик, шлемофоны, планшеты, начинается неторопливый обмен короткими наблюдениями.

— Горит масло в двигателе. Плохо тянет...

— Заметили, «мессеры» опять атакуют друг за другом по одной цели! Может, молодежь в строй вводят?

— Искупаться бы сейчас... [115]

— Ложись, отдыхай! Скоро опять пойдем...

В землянках оборудованы нары, на нарах — солома. На солому постелен брезент. Ложимся. Хотя бы немного забыться. Наш приход поднимает на ноги очередную смену летчиков без всякой команды. Им вылетать на задание. До их возвращения у нас есть время для короткой передышки. А когда, вернувшись, войдут в землянку они, мы так же, без слов, встанем, снимем с гвоздей свои планшеты, шлемофоны, и опять бои...

Замечание насчет «мессеров», которые атакуют по одной цели, засело в памяти. Я давно обратил внимание на этот их прием. Никакую молодежь они в строй не вводят. Если бы это была молодежь! Мы имеем дело с матерыми волками, и этот способ атаки — один за другим по одной цели — имеет только одно объяснение: они не распыляют силы в бою и бьют наверняка. Если один лишь повредит, то следующий — добьет... А каждый предыдущий, выйдя из атаки, занимает позицию, ограничивающую твой маневр, и тем самым помогает добивать тебя. Это чистая мельница, из которой в одиночку не выбраться. Численное преимущество позволяет им использовать этот прием. Противопоставить этому можно только предельную внимательность. Надо уметь упреждать их маневр...

Цену каждого боевого вылета мы знали. Свою очередь никто пропустить не смел: это было бы расценено как предательство. Мне, я считаю, очень повезло: в такой тяжкий час я не встречал душевно ослабевших людей.

В те дни мы работали с наивысшим напряжением сил.

24 августа 1942 года на наш аэродром прибыл командующий 8-й воздушной армией генерал Хрюкин. Он беседовал с летчиками и во время беседы внимательно всматривался в наши лица. Хрюкин прибыл не один. Его сопровождали офицеры разведотдела армии, из которых выделялся очень энергичный и подвижный Файзулин. Мы, конечно, понимали, что командующий прибыл в полк не только для бесед с личным составом. Вскоре после разговора командующего с командиром полка Н. И. Барановым позвали меня. Т. Т. Хрюкин внимательно посмотрел мне в глаза — взгляд командующего был спокойный, прямой. И тут же он сказал — почти дословно — следующее:

— Ну вот, Еремин! Необходимо выполнить разведывательный полет к хутору Вертячьему, к Дону. Имеем данные, что танки противника, переправившись через реку, [116] сосредоточиваются на левом берегу. Готовятся к броску на Сталинград. Танки надо найти. Где они? Сколько их? Сведения крайне нужны. Пойдете вдвоем — командир полка предлагает Каретина. Не возражаешь?

Я ответил, что возражений нет.

— Ну вот и хорошо! Вас прикроет шестерка истребителей. Четырех из них я посажу на ваш аэродром из соседнего полка. Запомни: разведданные очень важны. Не позволит обстановка прийти на свой аэродром — садись на любой ваш и немедленно звони, докладывай результаты разведки. Остальное уточни с Файзулиным. Ясно? Ну и хорошо.

И после небольшой паузы добавил:

— Учти: один из вас обязательно должен вернуться.

После войны я не раз вспоминал эти слова. А тогда воспринял спокойно. Сталинград научил ничему не удивляться.

Все было ясно. И то, что танковая группировка, судя по всему, представляет большую опасность и обязательно должна быть вскрыта, и то, что полет предстоит чрезвычайно сложный, если дают шесть истребителей прикрытия — по тем временам при постоянной нехватке истребителей это было очень сильное прикрытие. Впрочем, сложность этого полета я себе хорошо представлял, потому что не в первый раз вылетал на разведку. Под Сталинградом, конечно, провести разведку было намного сложнее. Разведка обычно была «силовой» — то есть выполнялась с боями. Использовать в такой обстановке Пе-2 или Ил-2 можно было только при надежном сопровождении истребителей, а «яки» сами себе пробивали путь. И вот нам дополнительно еще выделяется шестерка — в сумме восемь истребителей, что по тем временам составляло полноценную эскадрилью. Следовательно, сведения нужны дозарезу...

К Вертячьему надо пройти над городом. «Мессершмитты» в те дни висели в воздухе беспрерывно. Командующий прекрасно понимал, что воздушного боя нам не миновать и без боя к Дону не пробиться, поэтому и дал такое надежное прикрытие. Мы с Каретиным должны были, не ввязываясь в бой, оторваться от преследования и выйти к Вертячьему.

Забегая вперед, скажу, что за много лет, прошедших после описываемых событий, отдельные детали этого полета стерлись в моей памяти, оживить их помогла одна случайная встреча.

Спустя много лет после войны, мы с женой были на концерте в Центральном Доме Советской Армии, и я в антракте обратил внимание на одного весьма внушительного [117] по комплекции товарища. Одет он был в гражданский костюм, но на груди его поблескивала Звезда Героя, и мне нетрудно было угадать в нем бывшего фронтовика. Примечательным было, на мой взгляд, то, что в многолюдном фойе ЦДСА он ходил таким маршрутом, словно изо всех сил старался не потерять меня из виду. Сначала я подумал, что это — случайность, но потом несколько раз ловил на себе его изучающий взгляд. Тут и я повнимательнее к нему пригляделся: нет, его лицо не было мне знакомо, и я предположил, что этот товарищ, вероятно, принимает меня за кого-нибудь другого — такие случаи бывают с каждым из вас. Однако когда раздался звонок и все направились в зал, он все же подошел ко мне и, извинившись, спросил: «Вы — генерал Еремин?» Я ответил утвердительно, и тогда он, еще раз извинившись, попросил выслушать его. Концерт продолжался, но мы остались в опустевшем фойе. Я все пытался вспомнить, где же я встречал этого человека раньше (я наверняка встречал, раз он меня знает), но вспомнить не мог и от этого чувствовал себя не очень удобно. И вот тогда, совершенно для меня неожиданно, мой собеседник стал мне рассказывать о том давнем вылете на воздушную разведку, который я совершал по приказу командующего 8-й воздушной армией генерала Т. Т. Хрюкина. Причем он помнил — и очень точно! — такие подробности, о которых я давно забыл, но по мере того, как он говорил, многое в моей памяти восстановилось...

...Волгу наша группа пересекла южнее Сталинграда на большой высоте. Мы набрали более 6000 метров. С небольшим углом и с газком я перевел самолет на снижение, намереваясь на скорости пройти зону вероятной встречи с противником. Но увы! Слева от нас шла группа «мессершмиттов» — шесть Ме-109. Судя по всему, гитлеровцы нас заметили. «Мессершмитты» эти шли двумя тройками, что само по себе говорило о том, что эти фашистские летчики как раз из тех, которые предпочитают атаковать одну цель друг за другом, добиваясь поражения наверняка. В этом полете наименее желательной была встреча именно с таким противником. И хотя прием этот был нашим летчикам знаком, и нас было не два, а восемь, тем не менее встреча не обещала скоротечной воздушной стычки, а ввязываться в затяжной бой я не имел права. Ко всему прочему, не успели мы увидеть эту шестерку, как тут же, правее и выше нас, увидели еще четырех Ме-109ф. Обстановка резко осложнилась. Теперь уже указание «не ввязываться в бой» не зависело от нашего желания. [118]

«Мессершмитты» явно не хотели упускать возможность нас перехватить. Она, маневрируя, занимали удобную позицию для атаки, и я понял, что бой неизбежен. И тут же я увидел, что к одному из наших «яков», который чуть-чуть приотстал от группы и уже не успевает подтянуться, стал заходить Ме-109...

Те немецкие летчики, с которыми мы ежедневно вели тяжелейшие бои в небе Сталинграда, умели использовать даже незначительное тактическое преимущество, и, если бы наша группа продолжала следовать своим курсом, тот несколько отставший «як» был бы обречен. Но даже при всей важности полученного задания я не мог дать гитлеровцам возможность сбить «як» на моих глазах. Я даже не могу сказать, что раздумывал; нет, только увидев это, я резко развернул свой истребитель и открыл отсекающий огонь по «мессершмиттам», преследовавшим «як». Я успел это сделать вовремя: атака Ме-109 была сорвана. Я лишь успел увидеть, что в этой атаке наш «як» сбит не был, а в следующее мгновение уже потерял его из виду. Бой начался сложным взаимным маневрированием наших и немецких истребителей, очень скоро «мессершмитты» оказались связаны боем, и мы с Каретиным начали постепенно отрываться. Перешли на пикирование, миновали поселок Гумрак, а затем бреющим полетом пошли вдоль дороги к Дону.

По дороге шли и шли гитлеровские войска. Нас обстреливали, но сбить самолет на бреющем полете трудно. Порой мы снижались ниже телеграфных столбов — это, вероятно, и спасло нас. Сбоку, снизу беспрерывно шли трассы пулеметов и зенитных орудий, но реакция стреляющих запаздывала.

Так, над самыми головами гитлеровцев, проскочив опасную зону обстрела, истребители вышли к Вертячьему. Постоянно маневрируя, мы не позволяли противнику вести прицельный огонь. Вскоре мы обнаружили танки сразу в нескольких местах сосредоточения. Отметили выдвижение одной из танковых колонн по дороге, ведущей на юго-восток. Дело было сделано, и мы взяли курс на север.

Горючее было на исходе, и до своего аэродрома мы бы не дошли. Поэтому, пролетев около пятнадцати минут на север, мы развернулись на восток и произвели посадку на одну из наших площадок в районе Быково. Мне обеспечили немедленную связь со штабом воздушной армии, и я в установленном порядке доложил данные офицерам разведки Файзулину и Сидорову, которые тут же, по телефону, передали мне благодарность. Утром следующего дня [119] мы с Каретиным вернулись на летное поле под Ленинск. Мне пришлось снова повторить свой доклад и более обстоятельно ответить на ряд вопросов. В свою очередь я узнал, что летчики, которые обеспечивали наш полет, после того как мы с Каретиным оторвались, вели упорный воздушный бой с двумя группами «мессершмиттов». Один из наших летчиков (из соседнего истребительного полка) в этом бою был сбит над городом и погиб.

Так, неожиданно для себя, через много лет после войны в фойе ЦДСА был восстановлен в моей памяти один из эпизодов нашей боевой работы под Сталинградом. В конце этой беседы мой собеседник сказал:

— Я, товарищ генерал, потом всю войну следил за вашими боями... По газетам, когда мог — у летчиков узнавал. Для меня было очень важным знать, что вы живы и воюете. Я ведь вам обязан жизнью.

И только в этот момент я понял, кто был мой собеседник. Передо мной стоял тот самый летчик, которого я не позволил сбить, упредив атаку «мессершмиттов» огнем своего «яка»... Понять его было нетрудно: он пережил тяжелейшие секунды в бою и на всю жизнь сохранил благодарность за то, что его выручили в трудную минуту. Но взаимная выручка в бою была для нас привычным делом. Без этого мы бы просто не могли воевать. И меня не раз выручали боевые товарищи...

В начале сентября гитлеровцы вышли к внутреннему оборонительному обводу Сталинграда. Ожесточенные бои не прекращались ни на земле, ни в воздухе. Казалось бы, большего напряжения в боях, чем то, которое мы вынесли летом под Сталинградом, ожидать трудно. Но самые тяжелые дни обороны города были еще впереди.

Некоторые летчики нашего полка были награждены орденами. Я получил второй орден Красного Знамени. Награждали в те дни нечасто, и цена каждой награды была очень велика. Многие из моих друзей, представленные к орденам, так и не смогли их получить. Были сбиты лейтенанты Каретин, Тимохин, Грибанов, Егоров, Журавлев. В полк прибыло пополнение, но это были молодые ребята с очень малым налетом. У некоторых не было и двадцати часов налета. Летчики они были мужественные, задиристые, но без опыта... В будущем многие из них могли бы стать первоклассными воздушными бойцами, но для этого им надо было прийти Сталинград и выжить — задача для молодого [120] летчика сверхтяжелая. Даже не знаю, с чем это можно сравнить: по ожесточенности, интенсивности и накалу таких боев, как в небе Сталинграда, мне больше в течение всей войны видеть не приходилось. Прибывали в полк и опытные летчики — обычно после ранений. Но таких было мало. В основном пополнялись за счет молодежи.

Обстановка требовала убыстренного ввода новичков в строй. Было решено дать им немного потренироваться и закрепить навыки в групповой слетанности. Мы, ветераны полка, прекрасно понимали, к каким последствиям в первом же бою может привести отсутствие взаимопонимания в группе. Такая группа просто небоеспособна. Но молодежь этого не знала, не понимала, и потому новички реагировали резко. Несколько молодых летчиков прямо заявили мне:

— Товарищ командир! Мы прибыли воевать, а не отсиживаться за вашими спинами!

Прекрасные были ребята! Я понимал их душевное состояние, но не имел права руководствоваться эмоциями. Поэтому я довольно жестко ответил им, что они еще многого себе не представляют, а нам в полку нужны не мертвые и раненые, а боеспособные и умелые бойцы.

Все же некоторых наиболее крепких молодых летчиков мы вынуждены были включать в состав боевых групп. Вылетали они на боевые задания в парах с ветеранами и нередко показывали образцы мужества и отваги. Но как нам не хватало времени для их ввода! Несомненно, такие ребята, как сержанты Филиппов, Семенов и Беликов могли бы стать отличными воздушными бойцами. Но битва шла слишком тяжелая и скоротечная. Я и некоторые мои товарищи подошли к сталинградским боям уже зрелыми боевыми летчиками и опытными командирами. А каково было молодым летчикам, которые в те дни совершали свои первые боевые вылеты!..

Одного из молодых летчиков сбили в воздушном бою над Волгой. Летчик погиб. По уведомлению о смерти сына приехал к нам отец. Как он добрался, как нашел наш полк — можно только удивляться. Но это был отец!

Говорить с ним было тяжело. Николай Баранов поручил мне рассказать этому человеку о его сыне все, что можно было рассказать в таком случае. Как он воевал, каким был хорошим товарищем, что мог бы сделать, если бы не превратности суровой фронтовой жизни.

Не беря греха на душу, скажу, что для меня это было трудным поручением. Представьте себе паренька, который [121] прожил в полку несколько дней в нетерпеливом ожидания боя и погиб на первом или втором боевом вылете...

Я собрал молодых летчиков, чье эмоциональное состояние и ощущения во многом были схожи с чувствами их погибшего товарища, и все вместе мы долго беседовали с отцом погибшего летчика. Мы долго беседовали, и мне казалось, что он начинает постигать те реальные условия войны, которые сложились на Сталинградском фронте и о которых человеку несведущему рассказать просто невозможно. Выслушав нас, отец летчика спросил:

— Где находится могила сына? Отведите меня на могилу, я хочу побыть с ним.

Я молчал. В горле у меня стоял комок. Он так и не понял всего до конца. Что я мог ответить этому пожилому человеку? Какая там могила, под Сталинградом! Сбитые или подбитые в бою, они падали в Волгу или на развалины города...

Чтобы отвлечь его, я стал рассказывать, как погибали мои товарищи в начале войны в сорок первом году. И он вдруг понял. Он понял, что могилы нет. Уронив голову и обхватив ее ладонями, он плакал. Я сказал, что могила его сына будет в Сталинграде, когда мы разгромим немцев.

Он прожил у нас еще несколько дней. Смотрел на нашу напряженную работу, ужинал с нами. А затем уехал.

По распоряжению командующего 8-й воздушной армией представители истребительных и штурмовых авиаполков получили задачу выехать в войска, на передовую, к высоте 102,5 для наблюдения за действиями авиации противника, для изучения его тактики.

Высота 102,5 — это знаменитый Мамаев курган.

От нашей истребительной группы к выезду готовились штурман истребительной авиадивизии Лавский, я и летчик соседнего полка Шапиро. Мы понимали, что командующий армией Т. Т. Хрюкин ищет в сложившихся условиях наиболее эффективные пути борьбы с гитлеровской авиацией. Мы, летчики, привыкли всю обстановку видеть и оценивать с воздуха. С земли мы многое должны были увидеть по-другому. Не исключалось, что с земли мы сможем увидеть то, что привычно уже не фиксируем в воздухе. А это как раз и могло бы помочь внести коррективы в тактику ведения воздушного боя и использования авиации.

В ночь на 11 сентября 1942 года мы подъехали к переправе через Волгу возле поселка Красная Слобода. Сюда [122] с правого берега подходили катера, понтоны, сгружали раненых, брали боеприпасы, пополнение и вновь уходили к городу.

С левого берега и с самой реки над Сталинградом наблюдались трассы снарядов, очаги пожаров, ракеты. Слышался гул самолетов: вражеские ночные бомбардировщики периодически бомбили город — отдельные участки и кварталы, сбрасывали мины в Волгу. Изредка доносился резкий звук залпа наших «катюш»: они, как тут говорили, «продували эрэсы». Где-то вдалеке слышны были разрывы снарядов, которые ушли с направляющих «катюш».

Наш понтон тянули два катера. На понтоне стояли автомашины с грузами, переправлялась группа бойцов и мы, авиаторы. На темной поверхности Волги — отблески ракет, пожаров. В бликах огней черные пятна нефти.

Еле уловимыми очертаниями из тьмы прорезался небольшой мысок — просто выступ — на правом берегу. С мыска подмигивал красный фонарик.

Сходим на берег. Где-то поблизости рвутся снаряды, но сориентироваться сразу — не просто. Темнеют полуразрушенные дома. Люди, машины — все, что прибыло на понтоне, быстро рассасывается в темноте. Как нам выйти в нужный район — представляем себе приблизительно. Удивляет безлюдье. Идем по мертвым улицам, изредка замечаем регулировщиков, хотя никаких машин не видно.

Когда мы уже прилично углубились в город, стали попадаться люди, машины, повозки. Кто-то дал нам нужное направление. Я заметил, что в этом же направлении движется основная масса людей. Высота 102,5, на которой нам надлежало находиться, словно магнит вытягивала на себя из ночной тьмы все живое. К рассвету туда, на Мамаев курган, добрались и мы.

Мамаев курган покрыт чахлым кустарником. Трава выжжена, отдельные деревья стоят без листьев. На склоне высоты мы втроем прикорнули у кустов. Задремали. Сна не было — какое-то забытье. Сквозь дрему слышу где-то рядом разрыв снаряда. Снаряд шальной, пущен наугад. Но вот слух уловил знакомый гул, и сна как не бывало. Идут две группы Ю-87 — «лапотники», как мы их называли. Шасси у Ю-87 не убирались, а прикрывались своеобразными обтекателями. Отсюда и прозвище «лапотник».

Западнее Мамаева кургана бомбардировщики перестроились в правый пеленг и круто, один за другим, начали пикировать. Из пикирования Ю-87 выходили низко. Сделали два захода и ушли к западу. Потом появились десять Ю-88. [123] Эти сбросили бомбы с небольшого разворота на пикировании, поэтому бомбы летели веером. Каждая бомба, пока летит, воет — очевидно, бомбы со свистками.

Появились две группы наших истребителей. Группы па разных высотах. Всего — 11 Як-1. «Яки» атаковали Ю-88 на высоте и на выводе. Подожгли один бомбардировщик. Ю-88 упал в районе немецких позиций. Там же упал и один «як».

Завязался воздушный бой наших истребителей с Me-109. В воздухе — непрерывный гул, очереди пулеметов, пушек. Бой начинает сдвигаться к юго-западу. Весь день мы наблюдали за действиями авиации. С земли действительно видно то, что в воздухе не увидишь и не оценишь. Обмениваемся мнениями о действиях истребителей.

Гул самолетов не утихал и ночью. Вражеские бомбардировщики наугад пытались нащупать наши переправы и бросали бомбы по правому берегу. Видел я ночью и старый наш тихоходный бомбардировщик ТБ-3. Он сыпанул бомбы — его осветили. Громоздкая машина ползла на малой высоте. С земли к ТБ-3 сразу потянулись зенитные трассы. Бомбардировщик загорелся.

Я вел торопливые записи, которые потом использовал па занятиях с летчиками полка. Фронтовой блокнот у меня сохранился — кое-какие заметки и сейчас читаются вполне отчетливо:

«...8 ч 50 до 9 ч 15 наблюдал работу наших «Чаек» и И-16 из дивизии ПВО. Действуют смело, атакуют грамотно, главным образом — на выходе из пикирования. Несут потери наши истребители, атакуемые сверху Ме-109. Хороню бы организовать взаимодействие Як-1 и «Чаек» и сковать действия Ме-109...»

«12 сентября. Утро. Горит кустарник, трава. Всюду запах гари. Сильный минометный обстрел, лопающиеся разрывы мин. Есть жертвы. Группа Ю-88 с пикирования сбрасывает бомбы с пронзительными свистками. Выходят из пикирования на высоте 300 метров. Здесь бы их и подбирать... Наша ЗА почти не заметна, мало ее...»

Ю-87 выходили из пикирования так низко, что я видел головы немецких летчиков. Заманчиво было бы встречать их на низких высотах, но это можно было осуществить только в том случае, если бы наши истребители имели надежное прикрытие сверху.

Неподалеку от высоты я увидел пожилую женщину, которая возилась у мостовой опоры через железнодорожное полотно. Присмотрелся: в теле опоры темнела щель, и в эту [124] щель женщина тянула на веревке козу. Под обстрелом эта картина показалась нам необычной, и мы спросили:

— Куда тянешь козу-то, бабушка?

— «Куда, куда»... Не видишь, что ль — в щель, в дыру, хорониться от супостатов...

— Переправилась бы за Волгу...

— Куда мне от дома-то, старая я. Пережду под мостом...

Она по-своему осмысливала все происходящее и, очевидно, твердо решила переждать. Продолжала таскать в щель мостовой опоры разное барахлишко, сено, воду.

В 1975 году я впервые увидел мемориал на Мамаевом кургане. Я испытал большое волнение — это была все та же высота 102,5. Память возвращала меня к лету сорок второго года. Я безуспешно пытался найти следы мостовой опоры, в которой спасалась от губительного огня старушка с козой. Ходил, молчал, вновь переживал события тех далеких лет.

...Середина сентября, а точнее — третья неделя месяца считается критическим периодом в обороне города. Именно в эти дни закрепилась на Мамаевом кургане дивизия Александра Родимцева. Именно в эти дни гитлеровцы предприняли сильнейшее наступление из южной части города, нацеливая свой удар вдоль русла реки Царица, стремясь подсечь оборону Мамаева кургана и выйти к Волге через центральную часть города по руслу Царицы. Но эти тяжелейшие бои начались уже поближе к двадцатым числам сентября. Мы же попали на высоту 102,5 одиннадцатого сентября, а на третьи сутки покинули разрушенный город. С трудом добрались до переправы. Людей в городе совсем не было видно. Лишь у переправы некоторое оживление — женщины с детьми и с наскоро собранными пожитками, больные, группа раненых солдат. Солдаты, присмотревшись к нам, определили, что мы — авиаторы, и начали разговоры о бомбежках.

— Мало наших самолетов мы видим, товарищи летчики...

— Нет передышки от этих бомбежек. Да еще и свистки проклятущие... Простой снаряд и то не таким вредным кажется...

Конечно: простого снаряда заранее не услышишь. Жахнет, и все. Не зацепило тебя — живи дальше. Это мы успели за трое суток почувствовать. А бомба со свистком давит тебе на мозг, на нервы — летит на тебя и еще как бы предупреждает... Прескверная штука! И еще мины... На меня, например, мины действовали больше всего: в те дни, [125] что мы были на высоте, немцы буквально забросали нас минами.

Мы понимали солдатские упреки. Слушать было тяжело. Вопросы взаимодействия и наведения наших самолетов в воздухе надо было решать незамедлительно. В этом отношении наша поездка в город была очень полезной. По результатам поездки был составлен подробный доклад с конкретными предложениями и рекомендациями для командования и личного состава летных частей. В своем полку я обстоятельно рассказал летчикам о тактике боевых действий вражеской авиации, об уязвимых местах в этой тактике и о недочетах, которые мы подметили в организации прикрытия наших войск.

Напряженность боев в сентябре нарастала буквально с каждым днем. После четырех-пяти боевых вылетов мы чувствовали безмерную усталость. Ночи не хватало для отдыха, а с рассветом снова начинались вылеты. Я мечтал о том, чтобы выспаться, но это было непозволительной роскошью. К тому же в такой жесткой обстановке даже на день нельзя было расслабляться, чтобы не выйти из режима и не потерять формы бойца. Я это почувствовал на себе, когда вернулся в полк с Мамаева кургана. В первом же вылете на прикрытие своих войск в завязавшемся воздушном бою я чувствовал себя не в своей тарелке. Реакция была замедленная, осмотрительность срабатывала с опозданием — и это после трехдневной паузы в полетах! Все мы хорошо понимали, что в таких тяжелых боях в любом вылете каждый из нас может погибнуть, независимо от опыта и былых заслуг. Поэтому нельзя было расслабляться ни на минуту.

Даже выйдя из боя, при возвращении на аэродром, мы должны были находиться в предельном напряжении, потому что асы из гитлеровской группы «Удэт» устраивали засады над ахтубинской поймой. Я своими глазами однажды наблюдал эпизод, который на всю жизнь остался в моей памяти.

Я возвращался на аэродром на большой высоте. Вокруг меня в воздухе все было спокойно, но внезапно внизу, у самой земли, я отчетливо заметил вытянутый хищный контур «мессершмитта», который — другого слова и не подберешь! — буквально подкрадывался к кому-то. Я перевел взгляд вперед и только тогда увидел какой-то наш истребитель, который, совершенно не ведая опасности, спокойно снижался — очевидно, производил заход на посадку. За этим нашим истребителем и крался «мессершмитт». [126]

Я был слишком далеко, не имел ни радиосвязи, ни каких бы то ни было других средств, с помощью которых как-то мог предупредить неизвестного мне летчика. Прийти к нему на выручку я тоже не успевал. В следующее мгновение я наблюдал пушечную очередь Ме-109 и видел, как падает наш истребитель. А «мессершмитт» сделал разворот и вскоре сверху на фоне темно-бурого пятна ахтубинской поймы стал неразличим...

Эти немецкие охотники из «Удэт» преподнесли нам немало горьких уроков, сбивая наши самолеты на взлете или при посадке, а также атакуя одиночные или подбитые истребители, которые тянули на свой аэродром. Первая заповедь, которой мы в то время учили новичков, гласила: «Идешь на посадку — язык должен лежать на стабилизаторе». То есть осмотрительность и еще раз осмотрительность!

Надежно прикрыть свои аэродромы мы в ту пору не могли из-за нехватки самолетов, а зенитной артиллерии у нас было очень мало. Поэтому надеяться надо было только на себя и на товарища, если товарищ был рядом. Потери, которые наносили нам летчики из группы «Удэт», были весьма чувствительны, причем не только для истребителей, но и для бомбардировщиков и штурмовиков. Но даже в той неимоверно сложной обстановке я не помню, чтобы у кого-то из наших летчиков опускались руки или возникало чувство обреченности. Наоборот, мы были предельно сжаты и мобилизованы.

Неделя, прошедшая после моего возвращения с Мамаева кургана, оказалась насыщенной памятными событиями. Сейчас эти события могут показаться не столь уж значительными, но на фоне изнурительной и жесткой фронтовой жизни любая деталь, которая как-то нарушает однообразие аэродромных будней, сразу запоминается. В те дни в нашем полку появилось несколько машин Як-7. В условиях постоянной острой нехватки самолетов появление в полку нескольких машин — событие. Да и получили мы их, так сказать, внепланово, по случаю. Неподалеку от нас действовал полк на Як-7, и пришел день, когда этот полк отправился за новыми самолетами, а несколько оставшихся исправных истребителей они передали нам. Вот, собственно, и все дела, но мы считали, что на нас неожиданно свалилось целое богатство... Машины, правда, были сильно изношены, однако, несмотря ни на что, это были вполне боеспособные истребители, «яки», и потому мы были рады этому приобретению. На одном из этих Як-7 я и стал летать. [127]

Як-7, в сущности, мало чем, на мой взгляд, отличался от своего предшественника Як-1. Во всяком случае, полетав на нем, я никаких особых достоинств по сравнению с Як-1 не обнаружил. Более того, если бы в ту пору мне пришлось выбирать между Як-1 и Як-7, я бы выбрал все-таки Як-1, поскольку эта модификация «яка» была мне более привычна. Но полученный «в наследство» Як-7 все же был несколько в более лучшем состоянии, чем наши до предела изношенные Як-1, и это определило мой выбор. Единственным существенным отличием приобретенных самолетов от наших Як-1 было весьма качественное по тем временам радиооборудование. На наших Як-1 связи по радио в воздухе фактически не было. В этом отношении мы воевали так, как воевали в сорок первом году. Взаимопонимание летчиков вырабатывалось в бою и последующих разборах на земле. Теперь же, на Як-7, я, как ведущий группы, получил возможность в воздухе управлять своими летчиками по радио — на моей машине стояли приемник и передатчик, на машинах летчиков — приемники. Вся эта аппаратура работала вполне сносно. Таким образом, наличие надежной радиосвязи в группе означало для нас качественно новый перспективный этап в управлении воздушным боем.

Наконец, среди всяких самых разных событий, я должен отметить день 19 сентября, который принес мне радостное известие: командир авиадивизии полковник Сиднев и комиссар дивизии Огнев поздравили меня с присвоением звания «майор». В полку это было высокое звание — командир полка Николай Баранов тоже был майором. Он, кстати, с такой радостью поздравлял меня, что я не знал, кто из нас был рад этому больше... Последовали поздравления от боевых друзей. Одним из первых появился обрадованный Саша Мартынов:

— Поздравляю, товарищ майор!

Саша крепко пожал мне руку своей левой рукой и тут же, как обычно, не без иронии заметил:

— Везет же людям... Звания получают каждый год! А здесь фрицы чуть было руку не оттяпали и теперь вот гадай: полечу я или нет?

Накануне, сопровождая девятку Пе-2, Мартынов вел воздушный бой, был подбит и ранен. Только опыт Мартынова и отличная техника пилотирования помогли ему сохранить самолет при посадке. Госпитализироваться он отказался и попросил лечить его в лазарете батальона аэродромного обслуживания. Его очень тревожило, что пальцы правой руки утратили чувствительность и подвижность — рука была задета [128] осколком. Я прекрасно понимал его состояние и успокаивал, как мог, уверенно заявляя, что такое ранение пережить можно... Я действительно был в этом уверен.

На следующий день, 20 сентября, я вылетел на боевое задание. Над нашим аэродромом появилась шестерка «горбатых» — так мы называли штурмовик Ил-2, и я повел четверку Як-7 для сопровождения.

Мы быстро пристроились к «илам». Связь в группе устойчивая: я быстро убедился в том, что ведомые меня слышат. Напарником к себе я взял молодого летчика, это был всего третий его вылет на боевое задание, но обстановка заставляла вводить в строй молодежь ускоренно, в крайне сложных условиях.

Напарник меня беспокоил: по эволюциям его самолета я понимал, что он нервничает. Чтобы помочь ему успокоиться, я передал по радио:

— Не вибрируй! Стой спокойно — я слежу за тобой!

Его-то я успокоил, но сам, конечно, испытывал излишнее напряжение.

«Горбатые» начали пересекать Волгу севернее поселка Красная Слобода. С середины реки они перешли на пологое снижение: видимо, цели были недалеко от реки. В этот момент я заметил слева несколько Ме-109. Они цепочкой, друг за другом, шли наперехват нашей группы.

Я дал команду ведомой паре перейти влево, чтобы связать Ме-109 боем, сам же сосредоточил внимание на Ил-2. «Горбатые» уже открыли огонь из пушек и пулеметов и начали работу над целью.

Между тем «мессершмитты» проскочили над нашей группой не атакуя, но затем, разбившись на пары, начали маневрировать для выхода в атаку. Наша пара мешала им. В этой сложной обстановке я не мог принять открытый бой, поскольку тогда не мог бы следить за «горбатыми» и своим неопытным напарником.

И вот атака ближайшей пары Ме-109. Этих я видел, поэтому успел предупредительной очередью сорвать атаку. «Мессершмитты» ушли вверх и вправо — какие-то секунды были выиграны. «Горбатые» делают уже второй заход на цель. Мы над Волгой. Вроде все в порядке. Но где мой ведомый? Ведомого своего не вижу. Неужели сбили, пока я отгонял пару Ме-109? Пытаюсь как-то маневрировать, чтобы не терять «горбатых» и вместе с тем хоть каким-то образом увеличить себе сектор обзора. И тут же слышу треск. Справа, на центроплане крыла, взрыв с пламенем, дым, образовалась дыра... [129]

Самолет загорелся. Тут же я почувствовал острую боль в правой ноге, в руке и где-то около уха. Лицо заливает кровь. Дым уже наполняет кабину. Дым идет снизу, из-под ног. Через несколько секунд появляется и пламя.

Обгорают колени, жжет губы. На губах появляются пузыри. Загорелся комбинезон. Но самое скверное — задыхаюсь. Совершенно нечем дышать.

Открываю фонарь. Пламя и дым еще сильнее охватывают меня. С трудом выбираюсь из кабины. Что-то держит, но уже не понять, что именно. Отбрасываю ремни. Струя свежего воздуха рвет шлемофон с головы, разрывает рот. Обрываю шнур шлемофона, левой ногой нащупываю ручку управления самолетом — и с силой отталкиваю ее вперед, Меня выбрасывает в воздух — прохожу между крылом и хвостовым оперением.

Первое ощущение приятное: избавление! Легко дышится! Медлю с раскрытием парашюта. Может быть, стропы подгорели? На меня мчится поверхность Волги, край левого берега. Пора! Вырываю вытяжное кольцо парашюта. Рывок — все остановилось. Раскрылся парашют! Захлопываю тлеющую одежду. Снова чувствую резкую боль в ноге. Стираю с лица кровь. Куда меня сносит?

Сносит к левому берегу. Что делается наверху? Вижу над собой «як» — крутится, наблюдает. Уцелел ли мой напарник?

Не могу определить: приводнюсь или все-таки снесет на берег? На всякий случай отстегиваю лямки парашюта: если попадешь в воду, да еще накроет сверху куполом, то с застегнутыми лямками не выберешься и можно захлебнуться. Нет, все же повезло! Земля! Правая нога не держит, валюсь на бок. Теперь последнее: надо быстро собрать парашют, иначе «мессершмитт» может ударить по белому пятну парашюта и, конечно, по мне. Они это делают, когда предоставляется такая возможность.

Ползаю, сгребаю в кучу шелковое полотно парашюта. Ложусь на него. Все...

Эти несколько минут я живу как-то безотчетно, автоматически. Лежа на парашюте, продолжаю раздумывать над тем, как это произошло. Пока еще это тоже инерция состояния. В таких случаях работает навык, инстинкт. Разум запаздывает. Осмысление всего приходит позже.

Первая пара Ме-109, атаку которой я сорвал, не могла успеть вновь атаковать меня так быстро. Скорее всего, атаковала меня вторая пара. Под ракурсом в одну четверть, автоматически определяю я. К штурмовикам, значит, они не [130] прошли. На какой же высоте я открыл парашют? Метров шестьсот — восемьсот, не более...

Что-то еще лезло в голову, но уже трудно было фиксировать ощущения. Прикрыл глаза. По-прежнему кровь заливает лицо. Течет сбоку. У меня совершенно явственное ощущение: оторвано ухо. В этот момент я, вероятно, стал впадать в забытье. Из этого состояния меня вывел топот копыт.

Открываю глаза: всадник осадил метрах в пятнадцати — двадцати, направил на меня автомат. Этого мне еще не хватало...

Слышу:

— Ты кто? Немец?

С трудом разжав рот, я произнес несколько слов, предельно понятных русскому человеку. Вероятно, они прозвучали разборчиво, потому что всадник — это был наш боец — сразу спрыгнул с лошади, подошел, достал платок и осторожно вытер с моего лица кровь. Увидев на отвороте гимнастерки майорские шпалы, сказал:

— Товарищ майор! Давайте я вас на лошади довезу до палатки первой обработки раненых. ППГ тут близко.

Помог подняться. На правую ногу я встать не мог. Боец потащил меня к лошади. Хотя лошадь стояла спокойно, влезть на нее мне не удалось. Оба мы упали. Почертыхались. Все-таки пришлось ковылять на своих ногах. Часто отдыхали. Солдат ни о чем меня не расспрашивал, вероятно, был удручен моим видом.

ППГ — походно-полевой госпиталь — действительно был недалеко. Добрались до санитарных палаток. Палаток несколько. Возле самой большой лежали раненые: их сгружали с понтонов и тут же обрабатывали. Тут были люди без рук, без ног, с ранением в живот, в голову — все ждали своей очереди.

Из операционной палатки вышел хирург. Рыжеватый, средних лет. Халат в крови. Вижу — смотрит на меня. Показывает санитарам, как освободить меня от одежды. Когда начинают снимать шлемофон — у меня круги идут перед глазами и я сопротивляюсь.

— Ухо... Ухо оторвете совсем!

Засохшая кровь мешает спять шлемофон. Все же потихоньку сняли. Врач осмотрел:

— Ну вот и ухо на месте... Не волнуйся, пришьем!

Продырявленные сапоги, обгоревшая одежда — все осталось у входа в палатку. Сижу нагишом. Неуютно. [131]

Внутри — три стола. На столах оперируют. Кто-то кричит, кто-то терпит — все ведут себя по-разному. Уже сидя на краю стола, вспоминаю о парашюте. Прошу врача послать за ним. Ладно, говорит, пошлем. Дали выпить полстакана спирта. Вот и весь наркоз. Лежу, слышу позвякиванье инструмента, приглушенный разговор. Протирают раны спиртом.

Снова говорю врачу:

— Осколки вынимайте сразу все!

Отвечает:

— Что увидим — все уберем. Лежи спокойно!

Вначале ощущаю боль, особенно в правой ноге. Потом боль как-то притупилась. Осколки они бросают в тазик. Я отчетливо слышу, как они падают, и машинально считаю: девять, десять... одиннадцать... Сбиваюсь и впадаю в состояние полудремы.

Очнулся, когда почувствовал, что меня поднимают. Чем-то мажут правую часть лица. Обрабатывают губы, колени. Врач спрашивает:

— Ну как?

Что тут скажешь? Молчу.

Врач говорит:

— Дайте ему еще немного спирта.

Пью, не отказываюсь.

Меня куда-то несут.

В лесочке стояло несколько палаток. В палатках — обработанные раненые, подготовленные для эвакуации. Я снова забылся или заснул — не знаю. Очнулся от крика, громкого, яростного. Кричал мой сосед, человек с темными густыми волосами, с красивым лицом. Он поднимал под одеялом культи ампутированных ног и захлебывался в крике.

Его ничем сейчас не успокоишь. Таких раненых я уже встречал в сорок первом году. Ему дали что-то выпить. Крик прекратился, а голова на подушке перекатывалась, как будто не находила себе места.

Я молчал. Мысли были тяжелые. В таких случаях утешать человека трудно. Война с первого дня была для всех очень тяжела. Но под Сталинградом я познал ее обнаженную сущность. Беспощадность и ожесточенность. И больше ничего. Только невероятную, нечеловеческую ожесточенность...

Последующие годы тоже были нелегкими и обошлись не дешево. Но то уже было после перелома. Мы наступали. Впереди совершенно зримо виделась окончательная победа. Тому, кто воевал с сорок первого года, это было понятней, [132] чем, скажем, призывнику сорок четвертого. Но летом сорок второго, под Сталинградом, когда решалась судьба Родины, задача была одна: устоять, уничтожая врага всеми силами. Отдавать все, что имеешь, да еще и прибавлять что-то сверх того...

Вскоре моего соседа унесли. В палатку зашел хирург, сел на краешек кровати.

— Ну, как наши дела?

— Нормально...

Он улыбнулся. Рассказал, что соседом моим был летчик, который вылетел на боевое задание в составе группы на самолете «Киттихаук». Над городом завязался воздушный бой, и мой сосед был подбит. В отличие от меня он выпрыгивал из машины неудачно: попал на стабилизатор. Одну ногу ему отсекло, а вторая осталась висеть на сухожилиях. Упал он в Волгу. Когда к нему подошел катер и стали его вытаскивать из воды — вторая нога тоже оторвалась. Что должен был испытывать этот человек — даже трудно себе представить. Он пытался застрелиться: как только до его сознания дошло, что с ним случилось — он вытащил пистолет; но пистолет у него успели отобрать, а его самого привезли в этот полевой госпиталь, где ему и обработали культи. Сейчас его отправили самолетом в тыловой госпиталь.

Все это рассказал мне хирург, а затем ушел. Наверное, неслучайно рассказывал: я должен был, вероятно, понять, что сам-то я отделался легко.

Вообще-то летчики, прошедшие войну, которым приходилось оставлять подбитые самолеты, мало говорят об этом. В книгах я тоже не встречал подробных описаний таких вот моментов. Обычно пишут «покинул горящий самолет» или «выбросился с парашютом», и все. А ведь это всегда очень сложно! Сколько летчиков опаздывали с принятием решения и не успевали воспользоваться спасительным средством! Ситуация, когда в горячке боя надо покидать машину, является для летчика экстремальной, и не всякий летчик способен в такой момент действовать рассудительно. Для меня в моей ситуации самым сложным, пожалуй, было осознание необходимости действовать немедленно, не теряя ни секунды.

Я так же, как и многие мои друзья (судя по их рассказам), преодолевал какую-то заторможенность сознания, когда был подбит. На это иногда уходят секунды, но порой именно этих секунд и не хватает летчику, чтобы избежать трагических последствий. Когда же я заставил себя действовать, все свои усилия сосредоточил на поисках выхода [133] из кабины. Вылезать было трудно: меня прижимало, не отпускало из кабины, борьба за спасение стоила мне немалых физических усилий, но в то же время мозг мой напряженно работал и нашел решение. В этом дыму и пламени я искал ручку управления не рукой, а ногой, и когда нашел — двинул ее резким движением к приборной доске. Это меня и спасло, потому что я был выброшен из кабины. Ну а потом — немного везения: я благополучно миновал хвост самолета...

Поскольку был упомянут американский истребитель «Киттихаук», замечу, что наши летчики не особенно любили эти машины, равно как и английские «харрикейны». Эти истребители союзников имели невысокие скорости и были тяжелы в управлении. С нашими «яками» их невозможно было сравнивать. «Яки» и «лавочкины» созданы были для воздушного боя — это были скоростные маневренные машины, имевшие хорошее вооружение. Может быть, иностранные самолеты целесообразнее было бы использовать ночью, но под Сталинградом не хватало самолетов для боя. Впоследствии мне пришлось летать на американских истребителях «Белкобра» и «Кингкобра» — эти машины использовались нами успешнее, особенно в период боев на Кубани.

...Вскоре ко мне в палатку прибыли встревоженные друзья. Я узнал, что штурмовики, которых мне пришлось сопровождать, потерь не имели. Мой ведомый тоже пришел на аэродром, но многого не видел и не понял. Ну хорошо, что пришел все-таки на аэродром... Я попросил не упрекать молодого летчика, а обстоятельно объяснить ему все перипетии нашего боя. На вопросы о самочувствии я отшучивался.

— Кости, — говорю, — целы, а мясо нарастет. Может быть, оставшиеся осколки сделают меня потяжелее — только и всего!

Не думал я тогда, хоть и говорил об осколках, что они и в самом деле далеко не все были извлечены в хирургической палатке походно-полевого госпиталя. После войны мелкие осколки еще долго выходили из правой руки и из правой части лица. Но один осколок и по сей день дает себя знать. Вошел он глубоко, в подколенную чашечку, «осумковался», как говорят врачи, и при изменении погоды напоминает о себе, и довольно настойчиво. С годами боль обостряется, а вырезать его теперь уже поздно. Еще два небольших осколка остались в щеке, но я к ним привык, они мне не мешают, и резать лицо не хочется.

Дорога мне была забота товарищей по полку. Врач полка Сахно упросил своих коллег из полевого госпиталя отпустить [134] меня для дальнейшего лечения на аэродром под Ленинск. Таким образом, по прошествии двух-трех дней, я снова оказался в своем полку. Сахно меня и долечивал. В этом он преуспел, поскольку еще через несколько дней я уже ходил с палочкой и подумывал о полетах, зная, что опытных летчиков в полку очень мало.

Я уже говорил о том, как важно любому фронтовику после ранения попасть в свою часть. Я находился среди близких своих боевых друзей, по-прежнему жил в привычной мне атмосфере родного полка, и это лучше всяких медицинских процедур способствовало улучшению состояния. Я не чувствовал себя оторванным и заброшенным, не предавался воспоминаниям — обычный удел раненых, вынужденных подолгу лечиться в тыловых госпиталях. От всего этого нелегкого психологического груза я был свободен и потому уже через несколько дней стал подумывать о тренировочном полете.

Баранов относился ко мне с той постоянной внутренней заботливостью, даже, пожалуй, ласковостью, которая редко проявляется во внешних формах общения между командиром и подчиненным. Но под всеми служебными отношениями мы были пожизненно соединены глубокой взаимной привязанностью.

Николай радовался тому, что я много времени провожу среди летчиков, особенно молодых, для которых мой опыт, мои беседы, разборы полетов и советы значили многое. Мне, воюющему с первого дня, молодые летчики доверяли, а в полку не так-то и много оставалось опытных летчиков. А уж свободного времени для душевных бесед у них не оставалось и вовсе — в этом отношении мое общение с молодежью в ту пору было очень полезной и нужной работой. Тем не менее, находясь на земле и зная, что каждый опытный летчик на счету, я чувствовал себя неловко и каждый день незаметно для окружающих разными физическими упражнениями испытывал раненую ногу, как бы пытаясь убедить себя в том, что она уже вполне подготовлена к нагрузкам в воздухе. Боль еще была ощутимой, я ходил, опираясь на палочку, но чувствовал, что летать уже могу. Дней через восемь-десять после того как меня из госпиталя отпустили долечиваться в полк, я попросил Баранова дать мне хотя бы один полет для восстановления формы.

Баранов оторопел.

— Ну знаешь ли, — задохнулся он от возмущения, — второго такого наглеца я еще не видел! Лечись и не надоедай, [135] а то прикажу, чтобы тебя не брали на аэродром. Понял?

Это было сказано тоном, не оставлявшим мне никаких надежд. И будь на то только воля Николая Баранова, неизвестно, сколько дней мне пришлось бы томиться на аэродроме без дела. Но обстоятельства были слишком сложны, и даже такой твердый человек, как Николай, должен был им подчиниться.

Случилось это через несколько дней после моего «нахального» заявления. Высший штаб срочно потребовал послать летчика на доразведку, а ни одного опытного истребителя в тот момент па аэродроме не было. Ждать нельзя было ни минуты. И вот он я — тут как тут...

Баранов весьма выразительно реагировал и по поводу того, что нельзя ни минуты ждать, и по поводу того, что я оказался под руками... Однако делать ему было нечего, и я спокойно ждал, пока он таким образом облегчит душу. Изругав меня, Баранов уже деловым тоном сказал:

— Ты смотри там... не очень... Поосторожнее...

И, совсем успокоившись, — что делать? — добавил:

— Я тебе двух летчиков дам для прикрытия...

Оставил я свою палочку механику, а сам ушел на боевое задание — хромота мне не мешала. Так вновь началась моя боевая работа в полку.

В дни грозной опасности, нависшей над Сталинградом, к защитникам города обратились ветераны гражданской войны, участники обороны Царицына. Мы вслушивались в каждое слово обращения и на призыв ветеранов ответили клятвой. В нашей клятве были такие слова: «Клянемся перед Родиной, что до тех пор, пока не очистим от фашистской нечисти нашу землю, ...пока не отомстим за муки наших отцов, матерей, жен, сестер и детей, за разрушенные города, села, наши заводы, мы будем уничтожать гитлеровцев в воздухе и на земле, очищать нашу родную землю от скверны... За время боев в Сталинграде мы нанесли значительный урон фашистской авиации. Но нами еще не все сделано для нашей победы. Выполним же приказ Родины, защитим Сталинград с воздуха!

По поручению личного состава части...» — далее шли подписи.

Воздушная обстановка в районе Сталинграда в те дни оставалась чрезвычайно сложной. До глубокой темноты над Волгой не прекращались бои. Фашистские асы продолжали [136] наносить ощутимые потери нашей авиации. По-прежнему, используя ахтубинскую пойму, гитлеровские охотники из группы «Удэт» устраивали засады, патрулируя над поймой на малых высотах. Необходимо было противопоставить немецким асам мастерство и опыт наиболее сильных летчиков. Но все самые опытные летчики были рассредоточены по полкам.

Командующий 8-й воздушной армией Т. Т. Хрюкин решил создать группу сильных летчиков-истребителей, которые активными и целенаправленными действиями в воздухе смогли бы пресечь деятельность гитлеровских асов в районе наших левобережных аэродромов и перехватить в воздухе инициативу у противника. Тем самым можно было бы создать нормальные условия для работы штурмовиков, бомбардировщиков, да и истребителей, поддерживающих наши войска, обороняющие Сталинград.

Тимофей Тимофеевич Хрюкин был выдающимся авиационным военачальником. За десять лет, начиная с 1932 года, он прошел путь от курсанта до генерала. Командовал частями и соединениями ВВС. Успешно выполнял интернациональный долг в Китае, где он в конце тридцатых годов воевал в качестве командира группы бомбардировщиков, состоящей из советских летчиков-добровольцев. Генерал-полковник авиации Т. Т. Хрюкин дважды был удостоен звания Героя Советского Союза. Летом и осенью сорок второго года этот энергичный, смелый и инициативный командующий руководил 8-й воздушной армией, на долю частей и соединений которой выпали тяжкие сражения в небе Сталинграда. При той острой нехватке самолетов и опытных летчиков, какую мы испытывали в первые месяцы сталинградской эпопеи, а также при том, что мы имели дело с наиболее подготовленными, отборными воздушными соединениями противника, наше успешное многомесячное противостояние превосходящим силам гитлеровцев в районе Сталинграда во многом было и заслугой командующего армией. Его деятельную энергию, его ум и спокойную твердую волю в тот период ощущали не только командиры соединений и полков, но и каждый отдельный летчик.

Обдумывая наиболее эффективные способы борьбы с немецкими асами, Т. Т. Хрюкин и решил создать мощный разящий кулак из лучших летчиков-истребителей 8-й воздушной армии. Таким кулаком должен был стать один из прославленных полков в нашей истребительной авиации — 9-й гвардейский. Этот полк входил в ту же истребительную авиадивизию, что и наш 296-й истребительный полк, поэтому [137] мы хорошо знали многих летчиков 9-го гвардейского полка но совместным боям.

9-й гвардейский полк был сформирован в сентябре 1939 года. С началом Великой Отечественной войны полк осуществлял прикрытие Одессы и морского порта, поддерживал действия войск Приморской армии и кораблей Черноморского флота. В течение длительного времени полк вел активные боевые действия в блокированном городе в составе ВВС Одесского оборонительного района. С 5 августа по 115 октября 1941 года (примерно за два с половиной месяца боев) летчики этого полка сбили 94 самолета противника. В марте 1942 года полк был преобразован в гвардейский. Двенадцати летчикам полка было присвоено звание Героя Советского Союза. Высок был авторитет полка и в боях за Сталинград. И вот в этот полк были стянуты наиболее опытные истребители из разных частей 8-й воздушной армии. Теперь и мы имели внушительную группу асов, которым надлежало прекратить разбой эскадры «Удэт» в небе Сталинграда.

Командовал полком майор Лев Львович Шестаков. Это был опытный истребитель, участник боев в Испании. Шестаков обладал не только высоким индивидуальным летным мастерством и широким тактическим кругозором, но был также волевым, целеустремленным и требовательным, что само по себе чрезвычайно важно на командной должности, когда боевой опыт и летное мастерство должны сочетаться с умением руководить людьми. Судя по отношению командующего армией Т. Т. Хрюкина к Л. Л. Шестакову, командир 9-го гвардейского истребительного авиаполка отвечал представлениям Т. Т. Хрюкина об образцовом советском асе. В этом, на мой взгляд, командующий не ошибался.

Комиссаром полка был батальонный комиссар Николай Андреевич Верховец — ветеран полка, отличный летчик, очень мужественный и принципиальный человек. Начальником штаба полка — майор Виктор Семенович Никитин, специалист грамотный, человек житейски мудрый, спокойный и организованный.

Многих летчиков этого полка я знал не только по совместным боям в Сталинграде, но еще и по боям в районе Харькова, Купянска. Летом сорок второго года наш 296-й полк и 9-й гвардейский нередко базировались рядом. Я был знаком со многими асами 9-го гвардейского — с Королевым, Алелюхиным, Серогодским, Череватенко, Голубевым, Рубцовым и другими. Многие из них к лету сорок второго года уже были Героями. Они и составляли ядро полка. [138]

Осенью сорок второго года в 9-й гвардейский полк из других частей стали прибывать наиболее опытные и закаленные истребители. Создать полк асов было не просто. Трудностей возникало порядочно. Во-первых, опытных летчиков в наших полках в ту пору явно недоставало — представьте, что должен был испытать тот или другой командир воюющего полка, когда у него «изымали» двух-трех наиболее сильных летчиков. Не избежал этой участи и командир нашего 296-го полка Николай Баранов. С большой неохотой подчинился он распоряжению откомандировать в 9-й гвардейский полк Александра Мартынова и меня. Фактически мы с Сашей были самыми опытными летчиками в полку, воевавшими с первых дней, и с нашим уходом полк лишался сразу двух боеспособных ведущих. К этому примешивались чисто личные переживания — расставаться со своим полком было тяжело. Забегая вперед, замечу, что, повоевав некоторое время в 9-м гвардейском полку, Саша все же настоял на том, чтобы ему разрешили вернуться в свой прежний полк, и до конца войны довоевал в 296-м полку, который впоследствии стал 73-м гвардейским.

Такие ситуации возникали не только в нашем полку. Во-вторых, следует отметить небезразличный для воюющего летчика момент, который заключался в том, что в своих полках лучшие летчики были комэсками или заместителями командиров эскадрилий, а в 9-й гвардейский уходили обычными воздушными бойцами. Но конечно, все понимали, во имя чего это делается. Идея создания такой вот сильнейшей истребительной группы, или, говоря современным языком, идея создания истребительной части качественно нового уровня, многих увлекла и воодушевила. Такой полк представлял отборную силу, и каждому было приятно сознавать, что он попал в число избранных. В самом этом отборе было признание нашего мастерства и наших заслуг. Таким образом, некоторые явные неудобства, связанные с такими перемещениями, были отчасти компенсированы сознанием того, что ты принадлежишь к числу лучших истребителей воздушной армии.

В начале октября 1942 года мы с Мартыновым прибыли в поселок Житкур, где базировался 9-й гвардейский полк. Представились майору Шестакову. Шестаков обратил внимание на мою палочку: я все еще прихрамывал.

— Заживает? — спросил Шестаков.

— Да.

— А летаешь?

— Летаю. [139]

— Ну это хорошо! — заключил командир полка, окидывая меня быстрым проницательным взглядом.

Был он среднего роста, плотный, очень динамичный. Думаю, мы с ним сразу взяли верный тон во взаимоотношениях. Были мы одних лет, в одном звании. Меня назначили командиром 2-й эскадрильи. Командиром 1-й эскадрильи был капитан Королев, 3-й эскадрильи — капитан Голубев. Штурманом полка назначили Михаила Баранова.

С Барановым я быстро сдружился. Он был однофамильцем моего бывшего командира и старого друга Николая Баранова, и кроме этого случайного совпадения фамилий, ничего общего между ними не было. Мы много разговаривали о нелегких боях под Калачом. В одном из этих боев Михаил Баранов, как я уже говорил, обил сразу четыре немецких самолета. Баранов мне, в свою очередь, рассказал, что на него произвели большое впечатление весной сорок второго года статьи «7 против 25» о бое, который мы провели под Харьковом.

К сожалению, Михаил Баранов прожил недолгую жизнь. Он погиб после разгрома гитлеровцев под Сталинградом в период начавшегося наступления наших войск. Похоронен он юго-западнее Сталинграда, в поселке Котельниково; надгробная плита установлена на Мамаевом кургане.

Из разных истребительных частей в 9-й гвардейский полк продолжали прибывать летчики. Из 4-го полка прибыли очень сильные истребители Амет-Хан Султан и Лавриненков (будущие дважды Герои Советского Союза), Борисов. Из 27-го полка — Ковачевич, Чиликин; из других, частей — Дранищев, Костырко, Сержантов, Плотников, Остапченко и другие известные на Сталинградском фронте летчики. Каждый имел на своем счету по 8–10 сбитых самолетов противника и совершил десятки боевых вылетов.

Лев Шестаков вместе с нами энергично взялся за учебу. Мы детально проанализировали ряд боев, проведенных в разное время на различных участках фронта. Изучали сильные и слабые стороны самолетов и летчиков противника. Поощрялся на занятиях критический обмен мнениями. Все это позволяло находить интересные обобщения и предложения по совершенствованию тактики воздушного боя истребителей. Наши занятия летчики стали называть «академией воздушного боя». Тут каждому из нас было над чем поразмыслить и чему поучиться. Я с большим уважением относился к умению Шестакова находить новые способы атаки в новые тактические приемы. Мы часто беседовали с ним вдвоем, и я иногда ловил себя на мысли, что в спорах со [140] мной — а споры бывали! — он проверяет какие-то свои варианты. Наш командир был человеком ищущим, шаблонов терпеть не мог. Будучи незаурядным мастером атаки, Шестаков сам не раз демонстрировал свои приемы в бою. Основные принципы атаки он излагал, как азы, — сжато и уверенно. Главное, считал он, всегда иметь преимущество в высоте (а это — и преимущество в скорости, и выбор наиболее удачной позиции); группу необходимо эшелонировать по высотам — это обеспечивает свободу маневра в дополнение к скорости; солнце надо держать за спиной — пусть враг слепнет, высматривая тебя со стороны солнца; огонь открывать с дистанции 100 метров и ближе; не атаковать строго в хвост, а атаковать под ракурсом одна или две четверти, а если снизу — то под углом сорок пять градусов. И многое другое, столь же неоспоримое и проверенное нами на собственном опыте. Все эти «заповеди истребителя» мы давно уже применяли в бою, но Шестаков умел всегда сконцентрировать в сгусток все самое нужное, а на эти азы наслаивались уже дальнейшие разнообразные тактические нюансы.

В те дни на фронт уже широко пошли серийные машины, которые по многим показателям превосходили немецкую технику. В авиаполки интенсивно поступали новенькие Як-1 и Як-7, штурмовик Ил-2 со стрелком, прекрасный истребитель Ла-5 (впоследствии — Ла-7). Эта техника позволяла осуществлять новые тактические приемы в бою, стало быть, надо было искать и новые боевые порядки в тактике применения боевых самолетов.

Само собой разумеется, что Шестаков большое внимание уделял тренировкам в пилотаже. Как-то, обращаясь ко мне, командир полка сказал:

— Пойдем, Борис Николаевич, проведем над аэродромом показательный бой. Пусть ребята посмотрят!

Мы обговорили условия боя. Бой был свободный с точки зрения способов маневрирования. Взлетели на Як-1. Летчики всего полка собрались у землянки, а мы набрали высоту и над центром аэродрома разошлись.

Я сразу почувствовал в сопернике мастера. Перегрузки — предельные. Испытывая перегрузки, мой самолет дрожал. Мы с командиром стремились провести бой таким образом, чтобы показать наблюдавшим за нами летчикам весь арсенал приемов. Маневрировал Шестаков в высшей степени целесообразно и грамотно. Это всегда безошибочно указывает на высокое мастерство летчика. Каждый раз, когда он начинал очередной маневр, я должен был с ходу находить [141] какие-то контрмеры. Получалась импровизация с полной выкладкой сил. Мы не стремились к условной победе — задача была показать процесс боя как таковой. После посадки Шестаков детально разобрал наш показательный бой с личным составом.

Когда летчик ошибался при выполнении фигур пилотажа или в расчете и профиле посадки, Шестаков сильно переживал и возмущался. Я говорил:

— Лев Львович, что ты из себя выходишь? Будь поспокойнее!

— Не могу! — отвечал он. — Раз летчик попал в нашу группу, он должен все делать только на отлично.

Возразить было нечего.

Надо заметить, что в 9-м гвардейском полку наряду с опытными летчиками было и немало перспективной молодежи. Некоторые молодые летчики воевать начали совсем недавно, но уже обратили на себя внимание. Понятно, что, находясь в одном полку с известными истребителями, они быстрее усваивали премудрости воздушного боя. А Шестаков, конечно, делал все, чтобы передача боевого опыта шла как можно продуктивней.

В нашей 2-й эскадрилье подобрались очень сильные летчики: Мартынов, Дранищев, Лавриненков, Костырко, Бондаренко, Стринадько. Моим заместителем был Герой Советского Союза капитан В. А. Серогодский. Мы готовились к предстоящим боям с большой ответственностью. Помимо летной мы много внимания уделяли инженерно-технической подготовке летчиков. Летчики обязаны были хорошо знать особенности своих и чужих машин. В этой работе большую помощь нам оказал инженер полка Дмитрий Сергеевич Спиридонов.

В небе Сталинграда по-прежнему шли тяжелые бои, но уже начиналось сосредоточение сил для контрнаступления. Эти силы, незаметно для гитлеровцев, страна исподволь накапливала для нанесения сокрушительного удара. Завершалась подготовка к дальнейшим боям и в нашем 9-м гвардейском полку, на который командование воздушной армии возлагало большие надежды.

В ночь с 18 на 19 ноября 1942 года в частях и подразделениях Сталинградского фронта зачитывалось обращение Военного совета фронта к воинам. Мне было приказано построить личный состав и зачитать обращение перед строем. Построение было срочное, людей подняли в позднее время, и потому то и дело слышались недоуменные голоса:

— Что случилось? [142]

— Почему строят?

При свете лампы я стал читать текст. Призывные, долгожданные слова обращения в ночной тишине при полном безмолвии людей звучали отчетливо. Каждое по отдельности.

«...Настал час грозной, но справедливой расплаты с подлым врагом — немецко-фашистскими оккупантами», — читал я, стараясь подчеркивать значимость каждого слова. Смысл обращения был понятен каждому: мы переходили в решительное наступление.

Стояла тишина. И вдруг я услышал какой-то всхлип… второй... третий... Я понял причину, и у меня у самого в горле встал комок. Пришлось сделать паузу, и лишь затем я закончил чтение.

Вокруг ликовали, плакали, кричали «ура». Понять людей было можно: перемешались боль и радость, тяжелые воспоминания и надежды. Полк был прекрасно подготовлен к началу активных наступательных действий, а в самом полку многого ожидали от нашей эскадрильи. И я со своими летчиками готовился показать в предстоящих боях все, на что были способны опытнейшие сталинградские асы. Но...

В 9-м гвардейском полку я находился недолгое время. Готовил летчиков к боям и сам готовился воевать вместе с ними, а воевать пришлось в другом полку. В конце ноября я был назначен командиром 273-го истребительного авиаполка. Эскадрилью принял капитан Аркадий Ковачевич.

В последующих боях летчики 9-го гвардейского полка с честью выполнили задачи, которые возлагались на них командующим 8-й воздушной армией. Десятки немецких асов нашли в тех боях свой конец. Затем летчики 9-го гвардейского полка успешно уничтожали военно-транспортные самолеты, с помощью которых немецкое командование пыталось снабжать всем необходимым окруженную группировку Паулюса. «Воздушный мост», о котором столько кричал Геринг, был разбит нашими истребителями, и свой солидный вклад в эту работу внесли асы 9-го гвардейского полка.

Майор Лев Шестаков был назначен заместителем командира истребительной дивизии. Слава 9-го гвардейского полка и удачный опыт по созданию такой сильной истребительной группы уже вызвали большой резонанс на фронте. Лев Шестаков, чьи заслуги в этом были неоспоримы, впоследствии был отозван в Москву и вступил в командование специально созданным так называемым «маршальским» 19-м гвардейским истребительным авиаполком, вооруженным самолетами Ла-7. Полк создавался по типу 9-го гвардейского, [143] а «маршальским» его называли потому, что инициатива создания этого полка принадлежала командующему ВВС Красной Армии маршалу авиации Новикову. Льву Шестакову было присвоено звание полковника. Это был, несомненно, очень перспективный авиационный командир.

Лев Львович Шестаков погиб в воздушном бою в марте 1944 года, во время боев за город Проскуров. Как рассказывали мне знавшие его летчики, в том своем последнем бою он атаковал немецкий самолет с очень близкой дистанции. Он был верен себе и обучал своих летчиков даже в процессе боя. В тот момент он показывал своим ведомым, как надо атаковать, и, как всегда, провел атаку безукоризненно. Но знакомый мне бойцовский темперамент заставлял его пренебрегать элементарными мерами разумной предосторожности. Он очень близко подошел к немецкому самолету и расстреливал его почти в упор. От очередей Льва Шестакова гитлеровский самолет взорвался в воздухе. Обломками самолета накрыло и истребитель командира полка...

Опыт 9-го гвардейского истребительного полка во многом обогатил боевую практику наших истребительных частей. В марте 1943 года Управление истребительной авиации ВВС провело конференцию по обобщению боевого опыта на базе 9-го гвардейского авиаполка. На конференции были разработаны рекомендации для истребительной авиации всех фронтов.

Что же касается меня, то за короткое время пребывания в составе 9-го гвардейского полка я успел накрепко сдружиться со многими летчиками и в дальнейшем постоянно интересовался боевыми делами моих друзей. В течение последующих многих месяцев полк, в который меня назначили командиром, и 9-й гвардейский (так же, как и 296-й полк Николая Баранова) входили в состав одной и той же истребительной авиадивизии и сражались рядом, на одном участке фронта, поддерживая друг друга в воздухе. И потому я, конечно, был прекрасно осведомлен обо всем, что происходило в жизни моих друзей.

Назначение на должность командира 273-го истребительного авиаполка было для меня совершенно неожиданным. В качестве командира эскадрильи 9-го гвардейского авиаполка я готовил своих летчиков к предстоящей боевой работе и в целом ходом подготовки был удовлетворен. Вместе со своими летчиками я жил ожиданием предстоящего [144] наступление, которое должно было начаться со дня на день, — и вдруг приказ о моем назначении... Приходилось оставлять летчиков, к которым уже привык, с которыми сдружился, и начинать работу на ином, более ответственном уровне.

Не могу сказать, что 273-й полк был мне совершенно не знаком. Этот полк, как и полк Николая Баранова, как и 9-й гвардейский, входил в состав одной и той же дивизии, и в течение многих месяцев боев под Сталинградом полк Николая Баранова и 273-й истребительный были соседями. Какой-то период — на летном поле под Ленинском — наши полки базировались вместе, и в самые жаркие дни боев над Волгой у летчиков была общая фронтовая судьба. Отдельных опытных летчиков 273-го истребительного полка я знал еще до Сталинграда по совместным боям под Купянском, Валуйками и Россошью. В принципе из опыта военных действий известно, что каждый боевой летчик на своем участке фронта, как правило, знает имена наиболее сильных воздушных бойцов. При этом летчики, воюющие в разных частях, не всегда могут быть знакомы лично, но заочно относятся друг к другу с уважением и следят за боевыми успехами друг друга. Я же после совместного базирования под Сталинградом знал многих летчиков 273-го полка в лицо, и меня многие знали как командира эскадрильи из полка Николая Баранова.

Но не только это определяло мое предварительное знакомство с будущими моими боевыми товарищами и подчиненными. Я хорошо знал также командира 273-го истребительного авиаполка Якова Александровича Трощенко, испытывал по отношению к нему глубокую человеческую симпатию и даже привязанность. Об этом человеке я должен рассказать подробнее.

Командир 273-го истребительного полка старший батальонный комиссар Яков Александрович Трощенко и мой командир полка Николай Баранов были друзьями. Особенно сдружились они в тяжелейшие дни боев над Волгой в период совместного базирования полков. Оба — открытые, щедрые, жизнелюбивые, они быстро сошлись, и в этом, по-моему, проявилось очевидное сходство их натур. Обоих беззаветно любили летчики, каждого из них в своем полку за глаза называли батей — в одном этом на фронте неофициально проявлялась высшая степень уважения подчиненных к своему командиру.

Трощенко был старше, житейски опытен и мудр. Он имел солидный боевой опыт — участвовал в боях еще на [145] Халхин-Голе и принадлежал к старшему боевому поколению летчиков-истребителей. Благодаря своим незаурядным бойцовским и человеческим качествам он был для своих летчиков и командиром, и наставником, и отцом, и защитником... За ним летчики чувствовали себя как за каменной стеной, и это было чрезвычайно важно для поддержания оптимистического духа в полку на том тяжелом этапе борьбы, каким стала Сталинградская битва.

О незаурядной личности Якова Александровича Трощенко говорит и тот факт его биографии, что он, кадровый политработник, стал отличным командиром полка. Произошло это не сразу. В 273-м полку Трощенко был комиссаром со дня создания полка. Менялись командиры эскадрилий и летчики, все меньше оставалось в полку ветеранов, но все эти естественные перемены словно не касались Трощенко. Авторитет его — комиссарский, командирский и летный — был непоколебим, и так получилось, что при смене очередного командира полка нового не стали присылать, а назначили на эту должность Трощенко. Это было настолько естественно, что никого не удивлял тот факт, что в «полку должности командира и комиссара совместились в одном человеке. Факт сам по себе для строевой части неординарный.

После полетов, в конце долгого, насыщенного боями дня, Баранов и Трощенко любили вместе поужинать. Естественное соперничество двух командиров, выражавшееся в том, что они не прочь были иногда поспорить и поиронизировать друг над другом, не только ее мешало их дружбе, но и как-то даже подчеркивало обоюдное доверие, с которым они относились друг к другу. В таких разговорах они часто обсуждали текущие дела и свои командирские заботы. Меня, как своего друга и помощника, Николай Баранов часто приглашал присоединиться к этим неторопливым беседам за ужином, и таким образом я смог поближе познакомиться в подружиться с Яковом Александровичем Трощенко. Правда, в этих беседах моя роль была скромна: относились они оба ко мне как к младшему своему товарищу, и потому я больше слушал, на себе испытывая обаяние дружбы этих двух незаурядных людей. И если я — к тому времени ужо закаленный воздушный боец — испытывал потребность в общении с Трощенко, то какова же была сила его личного влияния на своих подчиненных. Я. А. Трощенко погиб в ноябре 1942 года. И вот такого командира мне предстояла заменить. Это была нелегкая задача.

Незадолго до моего назначения в 273-й полк прибыла [146] большая группа летчиков из 11-го истребительного полка. Поли входил в состав 6-го авиакорпуса Московской зоны ПВО и принимал активное участие в отражении вражеских валетов на Москву. В нем было немало опытных летчиков, были и Герои Советского Союза. Летом 1942 года, когда непосредственная угроза столице с воздуха была ликвидирована, а на юге обстановка обострилась, 11-й истребительный полк был передан в 8-ю воздушную армию и попал в оперативное подчинение к командиру нашей истребительной дивизии полковнику Б. А. Сидневу. В жестоких летне-осенних боях под Сталинградом полк лишился материальной части и осенью 1942 года был выведен из состава 8-й воздушной армии для получения новой материальной части и приема пополнения. Впоследствии этому полку дали другой номер. Группу опытных летчиков из этого полка оставили к составе дивизии и рассредоточили по другим полкам. Большая часть из них — Куделя, Ячменев, Нестеров, Глазов, Шапиро, Бритиков — попала в 273-й истребительный полк. Эти летчики вместе с ветеранами 273-го истребительного составили костяк полка. Капитан Куделя стал моим заместителем в 273-м полку. Летчики Глазов, Нестеров, Шапиро, Бритиков впоследствии стали Героями Советского Союза. Одним словом, это была довольно мощная когорта опытных истребителей, которые попали в новый для них 273-й истребительный полк, немного опередив меня, и только-только начали осваиваться. В таких ситуациях вынужденная смена командира — всегда довольно сложное явление. Однако же предстояло наступление, и всем полкам надо было быть готовыми к работе с полной боевой нагрузкой. Во время наступления меняется и характер боевых задач, и режим боевой жизни, одним словом, вопрос с назначением на должность командира полка откладывать было нельзя. Командир дивизии полковник Сиднев и полковой комиссар Огнев ознакомили меня с обстановкой в полку и дали ряд рекомендаций.

273-й полк несколько отличался от других истребительных полков дивизии не только той внутренней атмосферой, которая шла от незаурядной личности Якова Александровича Трощенко, но и спецификой своей работы: этот полк в основном специализировался на ведении воздушной разведки на истребителях, и роль его — не только в дивизии, но в во всей воздушной армии — была очень велика.

В годы войны, вероятно, каждому сколько-нибудь опытному летчику-истребителю не однажды приходилось летать на разведку. Истребитель по сравнению с другими типами [147] машин имеет ограниченный радиус действия. Но у истребителя есть важнейшее преимущество: он не нуждается в прикрытии, он сам себе способен проложить путь. В условиях, сложившихся в небе Сталинграда, это качество стало бесценным. Практически под Сталинградом каждая воздушная разведка была силовой — то есть выполнялась с боем. Иначе было просто не пробиться в указанный район. Поэтому командующий 8-й воздушной армией генерал Т. Т. Хрюкин специализировал на ведении воздушной разведки целый истребительный полк — в данном случае 273-й. Если учитывать накал воздушных боев и нехватку истребителей — по крайней мере в первые месяцы сталинградской эпопеи — можно понять, сколь нестандартным было подобное решение командующего и какую важную роль играла хорошо поставленная воздушная разведка.

Не скажу, что мне как командиру с первых же дней удалось наладить полный контакт с подчиненными. Это пришло позднее, когда совместно нами были прожиты месяцы и пройдены многие километры военных дорог. А сначала я испытал немало трудностей. Я понимал, как болезненно переживал полк гибель своего прежнего командира, и вместе с вновь назначенным комиссаром полка Кабановым, человеком неторопливым в рассудительным, а также вместе с секретарем партбюро полка Козловым, к которому личный состав полка относился с большим уважением и доверием, начал постепенно кое в чем перестраивать работу полка, нацеливая личный состав на выполнение очень сложных и важных задач. И хотя я старался делать все это не возможности неторопливо, все же кое-какие принятые мною меры поначалу вызывали болезненную реакцию. В первую очередь это касалось взаимоотношений между летчиками а командирами эскадрилий.

Командиры эскадрилий — важнейшее звено в полковой структуре. Как правило, в полках на этой должности находились наиболее опытные и авторитетные боевые летчики. Личного, скажем так, бойцовского авторитета у комэсков 273-го полка хватало, но мне было чрезвычайно важно, чтобы они еще имели бы и непререкаемый командирский авторитет. Я говорю об этом потому, что с первого же взгляда установил: между комэсками и летчиками в полку сложились не столько уставные, сколько чисто личные отношения. Отчасти это объяснялось спецификой работы полка. Представьте себе, что каждый день с самого раннего утра летчики парами (иногда — четверками, но чаще всего — парами), то есть очень небольшими группами вылетают на [148] задания в тыл противника. У каждой пары или четверки появляется свой личный опыт взаимодействия, свой стиль работы и отношений, и эти отношения продолжаются и на земле. Опытный комэск и его напарник становятся друзьями, и должностные, командирские и прочие различия начинают понемногу стираться.

Я вдруг увидел, что полк как бы разбит на мелкие группки, в каждой из которых свой психологический микроклимат, и, хотя всех летчиков объединяет чувство товарищества и уважение к работе друг друга, все же в полку нет достаточного дисциплинарного единства, передача опыта происходит скорее стихийно, нежели планомерно, молодым летчикам в такой атмосфере труднее становиться на ноги. Например, возвращается пара с разведки — летчики идут сразу докладывать о результатах вылета в штаб полка, а командир эскадрильи может поинтересоваться деталями вылета лишь позднее... Все это казалось мне неверным. Я, конечно, не собирался ломать личные отношения между летчиками, сложившиеся в тяжелейшей, будничной фронтовой работе. Более того, ставя ту или иную задачу на вылет, я всегда учитывал эти отношения, учитывал пожелания и настроение летчиков, но при всем том считал необходимым укреплять командирский авторитет комэсков и их личную ответственность за действия своих подчиненных.

Комэски были людьми разными по характерам, поэтому с кем-то я достиг взаимопонимания довольно быстро, а с кем-то не сразу. Забегая вперед, скажу, что в нашем полку выросло немало асов разведки и мастеров воздушного боя, но и среди них выделялись два летчика, два будущих Героя Советского Союза — Алексей Решетов и Фотий Морозов. За годы войны они сделали свыше восьмисот боевых вылетов каждый — такого налета не было больше ни у кого из истребителей 8-й воздушной армии, и, думаю, мало у кого наберется столько вылетов в истребительных частях вообще. Так вот, в первое время я почувствовал, что командиры эскадрилий присматриваются ко мне и не спешат с выводами. Некоторые из них знали меня как командира эскадрильи соседнего полка, знали как боевого летчика. Но как воздушный разведчик я, конечно, имел меньше опыта, чем наиболее сильные летчики 273-го полка — такие, как Решетов, Морозов, Евтихов и другие. Поэтому я понимал, что мои командирские полномочия надо подтвердить и практическими делами.

Прежде всего я начал летать на разведку в составе групп разных эскадрилий полка. Вскоре летчики смогли [149] увидеть меня в воздухе и как командира и как боевого летчика. Параллельно с этим мы организовали в полку ряд совещаний по обмену боевым опытом. И тут ветераны полка убедились, что не все то, что казалось им с высоты их личного опыта как бы само собой разумеющимся, так же хорошо известно и другим летчикам. Они воочию убедились в необходимости систематических занятий и разборов на земле. Стало ясно, что нельзя всю учебно-воспитательную работу возлагать только на практику по принципу: «жизнь научит»... Так, начиная с простых вещей, мы постепенно шли навстречу друг другу, к взаимопониманию, доверию и определенной перестройке отношений.

Несколько раз в тот период мне приходилось бывать по делам в штабе дивизии, и полковник Сиднев интересовался тем, как складываются мои взаимоотношения с людьми в полку. Он прекрасно понимал все сложности, которые у меня возникали на первых порах, вникал во все детали я давал разумные советы. Помню, как он предостерегал: «Понимаю твои затруднения, но резко ничего не ломай. Мы полком довольны, работают летчики хорошо, дело знают, потерь мало. Так что — приглядывайся. В своих выводах ты прав, — говорил мне командир дивизии, — но делай все постепенно».

Это было трудное время — и для меня, и для полка. Б. А. Сиднев постоянно оказывал мне существенную помощь в самых различных вопросах.

Следует заметить, что у меня быстро сложились нормальные отношения с инженерно-техническим составом. Состояние самолетного парка полка меня сильно беспокоило, Многие машины были сильно изношены и повреждены в прошедших боях. Ряд двигателей подлежал немедленной замене. Инженер полка Дронин, подробно докладывая о состоянии материальной части, предупреждал: «Если так я дальше дело пойдет — мы не справимся даже с регламентными работами». Такое состояние самолетного парка объяснялось чрезвычайно интенсивными условиями эксплуатации — наш полк не знал в работе передышек. Летчики, конечно, прекрасно понимали, на каких машинах они летают. Но они также знали и то, с какой самоотверженностью работает инженерно-технический состав, чтобы эта изношенная матчасть действовала безотказно. Однако всему есть предел. И если нервные и физические силы людей в трудные времена, кажется, предела не имеют, то у техники такого запаса прочности нет. Металл часто сдает раньше, [150] чем человек. Предстояли интенсивные вылеты па разведку, напряженные воздушные бои.

Тут-то мне и помог полковник Б. А. Сиднев. Он выделил в полк несколько машин. Кроме этого, мы получили двигатели и запчасти. Прекрасно понимая, какая нагрузка ляжет на полк в предстоящем наступлении, командир дивизии снял в тот период с нашего полка часть задач и дал возможность провести неотложные регламентные работы. Я же со своей стороны в тот период много внимания уделял улучшению бытовых условий личного состава, особенно технического.

Одним словом, став командиром полка, я столкнулся с самыми различными проблемами, заниматься которыми до тех пор мне не приходилось. Кроме всяческих забот, о которых я вкратце упомянул, главным в работе по-прежнему оставалась летная подготовка личного состава полка и передача боевого опыта. В этом мне немалую помощь оказывали мои заместители Мясков и Куделя.

Воздушные разведчики должны были не только отлично распознавать объекты в тылу врага и грамотно анализировать обстановку на том или ином участке фронта, но при необходимости и мастерски вести воздушный бой. «При необходимости» я говорю потому, что воздушные разведчики по мере возможности должны были избегать боев — сведения, которыми они располагали, стоили много больше, чем какой-нибудь сбитый «мессершмитт», и потому они не должны были рисковать, если дело не касалось их прямой работы. Но часто — хочешь не хочешь! — разведчику приходилось вести бой, причем над вражеским тылом. В таких ситуациях наши разведчики проявляли себя как незаурядные воздушные бойцы.

Как правило, летчики вынуждены были работать в ближних тылах противника (чаще всего — в полосе глубиной до ста километров за линией фронта), хотя именно эта зона наиболее насыщена средствами противодействия противника, как наземными, так и воздушными. В более глубоких тылах реальной опасности меньше: во-первых, противник там тебя не ждет, во-вторых, меньше насыщенность огневыми средствами, меньше авиации в воздухе и т. д. Тем не менее решающим психологическим фактором становится близость линии фронта, близость своей территории — чувство дома. И многие разведчики, работая непосредственно над боевыми порядками противника, чувствовали себя более уверенно, чем в относительно спокойных глубоких тылах. [151]

При подготовке контрнаступления и в ходе самого наступления наших войск данные воздушной разведки приобретали первостепенное значение. Полк ежедневно напряженно работал. С рассвета и дотемна разведчики находились в воздухе — парами, четверками, шестерками, в зависимости от сложности поставленной задачи. Не прекращали вылеты и при неблагоприятных метеоусловиях. Полк привлекался и к выполнению задач по прикрытию наших наземных войск, а также для сопровождения бомбардировщиков и штурмовиков.

Когда после завершения окружения группировки Паулюса гитлеровское командование собрало силы с целью деблокировать окруженную 6-ю армию, разведчики 273-го полка непрерывно вели наблюдения за перегруппировкой сил противника. Наши летчики вскрывали пути выдвижения вражеских танков юго-западнее Сталинграда, определяли цели для ударов бомбардировщиков и штурмовиков. Кроме того, мы постоянно держали в поле зрения аэродромы, которые использовались противником для наведения воздушного моста. Основная масса немецких военно-транспортных самолетов типа Ю-52 базировалась на полевых аэродромах Сальск, Чернышевский, Тацинская, Морозовск. По данным наших воздушных разведчиков штурмовики и бомбардировщики в те дни не раз наносили эффективные удары по этим аэродромам.

Чем успешнее развивалась операция по уничтожению окруженной группировки Паулюса, тем отчаянней становились меры, с помощью которых гитлеровцы пытались спасти свою 6-ю армию. В начале декабря противник стал интенсивнее использовать транспортные самолеты. Помимо Ю-52 для снабжения окруженных войск гитлеровцы стали применять бомбардировщики. В те дни я получил приказ выделить группу летчиков для перехвата транспортных самолетов противника, вылетавших с аэродрома Сальск.

Вокруг окруженной группировки было дислоцировано пять наших истребительных дивизий. Каждая имела свой сектор и отвечала за прочность воздушной блокады.

Часть летчиков нашего полка была выделена для перехвата военно-транспортных самолетов противника. Эти летчики дежурили на полевых аэродромах Абганерово и Жутово, усиливая действия соседних истребительных полков, которые занимались в основном блокадой. С этой дополнительной важной задачей наш полк справился успешно.

Один из наиболее важных участков воздушного моста был поручен контролю 9-го гвардейского полка. Летчики-гвардейцы [152] блестяще справились с задачей, в короткое время сбив несколько десятков военно-транспортных самолетов.

В конце ноября 1942 года 273-й разведывательный истребительный авиаполк облетела радостная весть. За отвагу, героизм, за стойкость и мужество, проявленные в боях, за дисциплину, организованность и образцовое выполнение боевых задач 273-й истребительный авиаполк был преобразован в 31-й гвардейский. К званию каждого воина полка, от рядового до командира, прибавлялось теперь слово «гвардия». Это ко многому обязывало. Но до торжественного вручения гвардейского знамени было еще далеко. И до тех пор мы продолжали привычно числить себя 273-м истребительным авиаполком.