Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Возвращение

Когда подошло время выписки, я стал настоятельно просить лечащего врача, чтобы меня направили именно в тот полк, в котором я воевал. Я убеждал его, как мог, что это будет самое разумное и полезное решение со всех точек зрения. Я искренне был уверен в том, что среди своих боевых товарищей гораздо быстрее восстановлю и силы, и боевые навыки, и объяснял врачу, почему в своем родном полку каждый летчик воюет с большей самоотдачей и уверенностью. Он выслушивал меня со вниманием и сочувствием, но отвечал так, как должен отвечать человек, от которого мало что зависит: «Существует общий порядок. После ранения мы всех отправляем только в запасные полки». Все же моя настойчивость произвела впечатление, и врач порекомендовал мне обратиться к комиссару госпиталя, предварительно доложив ему о моей просьбе. Комиссар, желая хоть чем-то мне помочь, согласился выписать меня в распоряжение штаба Северо-Кавказского военного округа. Мобилизационными вопросами в штабе округа занимался в тот период полковник Кульнев. От этого человека теперь и зависела моя дальнейшая военная судьба.

В том, что я добился направления в штаб Северо-Кавказского военного округа, был свой резон. У меня появилась надежда, что через штаб округа я смогу добиться прямого направления на фронт в свою часть. А это в тот момент было для меня самым главным.

18 августа — через месяц с небольшим после ранения — я был выписан из госпиталя. Авиационного обмундирования в интендантском госпитальном хозяйстве для меня не нашлось, и мне выдали общевойсковое, с красной окантовкой. Так что по внешнему виду я теперь был пехотным командиром, и вряд ли с первого раза во мне можно было признать летчика. Распрощался с товарищами по палате, с врачами, медсестрами, собрал нехитрые пожитки, перекинул через плечо вещмешок и отправился в штаб округа — [47] он располагался недалеко, в центре Ростова, и занимал одно из самых крупных зданий. Я не стал разговаривать ни с кем из командиров, занимавшихся личным составом округа, а решил дождаться полковника Кульнева и говорить только с ним. Полковник куда-то уехал по делам, и никто мне не мог сказать с определенностью, когда он вернется. Я, набравшись терпения, ждал.

За те несколько часов, что провел в ожидании в штабе, я со всех сторон обдумал предстоящий разговор, но когда попал к Кульневу в кабинет, то увидел очень усталого человека и как-то сразу оробел. Все же обстоятельно изложил ему свою просьбу.

Уже потом я не раз с благодарностью вспоминал полковника и думал о том, как мне повезло. Среди всех забот, которые навалились на него в те дни, ему конечно же было не до случайного летчика, да еще одетого в пехотную форму, который, вопреки установленному порядку, хотел попасть в свою часть. И он одной короткой фразой мог обрубить все мои надежды. Тем более что мой полк не имел никакого отношения к Северо-Кавказскому военному округу — полк входил в состав Южного фронта. Потом уже я сообразил, что документы, выписанные мне полковником Кульневым, за пределами Северо-Кавказского военного округа фактически никакой силы не имели, тогда как мне нужно было искать свой полк как раз за пределами округа... Так или иначе, полковник выслушал меня, повернул ко мне усталое лицо, подумал и сказал:

— Я выпишу тебе предписание явиться в твою дивизию. Но где она сейчас? Где ты будешь ее искать?

Почему-то я для себя твердо решил, что полк воюет где-то в районе Кривого Рога. Исходя из этой внутренней уверенности, я примерно указал направление. Кульнев посмотрел на меня сочувственно.

— Э-э, — протянул он, — там сейчас такое делается...

Но тут же, махнув рукой, выписал нужные бумаги и на прощание коротко сказал:

— Ну ищи!

Вся эта встреча заняла совсем немного времени, и больше я никогда полковника Кульнева не встречал. Но в душе своей сохранил пожизненную благодарность к этому человеку, с которым меня случайно столкнула военная судьба в трудную минуту и который своим участием фактически определил всю мою дальнейшую фронтовую биографию. Отнесись он к моей просьбе формально — я совершенно не представляю, как бы в дальнейшем сложилась моя судьба. [48]

Из штаба округа я пошел на вокзал. На улицах кипела работа, по которой можно было судить о приближении фронта: у больших зданий и магазинов витрины закладывали мешками с песком, у окраин рыли щели и укрытия — город готовился к обороне.

На вокзале все смешалось в людском водовороте. Тут были военные из прибывших частей, были и такие, как я, которым после госпиталей предстояло отправляться на фронт, было много беженцев с детьми, с больными, с какими-то узлами, тюками, чемоданами и ящиками... Огромные очереди стояли за водой и продуктами. Горькие разговоры, напуганность. По разговорам выходило, что тяжелые бои идут где-то у Днепра. Пожилые люди обо всем судили спокойно и немногословно. До меня доносились обрывки разговоров: «Не то видели», «не одолеет Гитлер Россию», «придет время, и его, проклятого, погоним»...

Потолкавшись на вокзале, узнал, что на Харьков скоро отправляется сборный санитарный поезд. Поспешил на платформу, нашел состав. У вагонов стояли медработники — пожилые, молодые, — все в военной форме, но было видно, что форму они носить не привыкли. Желающих попасть на поезд много, но попасть трудно — не берут. Мне повезло — сумел убедить. Рассказал о своем ранении, поблагодарил их за труд, хотя на ноги меня поставили совсем другие врачи. Но я был искренен — я действительно был благодарен медицине, и мои собеседники это почувствовали. С этим санитарным поездом я и добрался до Харькова.

Харьков был уже самым настоящим прифронтовым городом. Везде много военных, на станции — эшелоны с боевой техникой.

Недалеко от вокзала, в парке, разместился продпункт. У меня были талоны на питание, выданные в Ростове, поэтому прежде чем решать, как добираться дальше, я решил перекусить. В продпункте заметил авиаторов и обрадовался. Стал расспрашивать о положении дел на фронте в надежде выяснить что-нибудь о местонахождении своего полка. Но чем больше я пытался что-то выяснить, тем настороженней становилась вокруг меня обстановка. Не сразу я сообразил, что на мне — новенькая пехотная форма, что назвал я себя летчиком и при этом никаких документов, конечно, не предъявил. А кругом полно слухов о переодетых диверсантах... Все это я понял поздно, а поняв, почувствовал себя неловко, чем лишь усугубил настороженность моих случайных собеседников, Словом, я едва не влип в историю. Прояви [49] я любознательность более настойчиво, меня, определенно бы, задержали как подозрительную личность.

Ничего не выяснив, я поспешил покинуть продпункт, отоварившись хлебом, воблой и махоркой. Еще я сообразил, что, хоть сам я считаю себя вполне поправившимся, вид мой, вероятно, не внушает доверия незнакомым людям. Лицо — припухшее, особенно — левая часть, зубные протезы я еще толком не освоил и говорю с каким-то шипением, смахивающим на акцент, — в общем, дело скверное и надо быть впредь поосторожнее. Посадят до выяснения, а там доказывай...

Эшелонов в западном направлении шло очень мало. В основном прибывали оттуда. С трудом пристроился к воинскому эшелону до станции Синельниково. К Кривому Рогу поезда уже не ходили. Теперь у меня была иная задача — надо было добраться до того населенного пункта, куда поезда еще ходили. Поскольку Синельниково расположено к юго-западу от Харькова, а оттуда и до Кривого Рога недалеко — меня этот маршрут устраивал.

Под Павлоградом наш состав был остановлен. Оказывается, накануне фашистские бомбардировщики разбомбили воинский эшелон. Я увидел перевернутые вагоны, обгоревшие и разбитые автомашины, орудия, кое-где — трупы. Путь расчищали военные и жители близлежащего поселка.

К вечеру наш эшелон тронулся дальше. Ночью подъехали к Синельниково. Впереди, над станцией, — зарево. Комендант станции и начальник эшелона объявляют всех следующих в эшелоне мобилизованными на расчистку путей. Оказывается, фашисты бомбили станцию всего минут за сорок до нашего прибытия.

Дым, гарь, пожары. В ночном воздухе, как снег, висел пух от подушек. Во время налета на станции находилось несколько эшелонов, в том числе и эшелон с эвакуированными семьями. Я вдруг почувствовал удушливый запах горелого мяса, и до меня дошел жуткий смысл всего происходящего.

Из темноты мне навстречу шла женщина, которая несла на руках мертвого ребенка. Кругом были разбросаны вещи.

Я двигался, помогал расчищать пути, делал то, что делали в эти часы другие люди на станции, но все это совершалось как-то автоматически и безотчетно. Внутренне я оцепенел от всего увиденного, сознание не охватывало этого, не подчинялось мне. Стороной пролетели немецкие самолеты — я отчетливо видел кресты на плоскостях. Я видел такие кресты и раньше, в воздухе, но теперь я смотрел [50] на них совершенно другими глазами. Где-то в глубине души, я чувствовал, зарождалось какое-то незнакомое мне ранее, холодное и тяжелое чувство. Это была ненависть.

Тракторы растаскивали с путей искореженные вагоны. Я подбирал разный хлам и относил его в сторону. Мое новое обмундирование стало черным, но мне было не до этого.

Нас покормили жители, чьи дома были расположены вблизи от станции. С утра из поселка прибыла большая группа людей с ломами, лопатами и тачками — дело пошло быстрее. Я нашел коменданта станции и попытался объяснить ему, что в эшелоне я — человек случайный, еду в свою часть. Спросил, не поможет ли он с транспортом. Грязный, оборванный, с воспаленными глазами, он никак не мог понять, кто я такой и куда еду.

— Вы что, раненый?

Я — уже спокойнее, чтобы он все-таки уяснил ситуацию — снова подробно все объяснил. Сказал, что направляюсь в свою часть.

— Так где же ты ее найдешь? — Комендант выразительным взглядом окинул пожарище, словно хотел сказать: «Разве не видишь, что делается? Это тут, в тылу, а там!» Но все же порекомендовал: — Иди на станцию Синелъниково-два, там товарные составы формируют на Запорожье. Станки с заводов надо вывозить. Может быть, там пристроишься.

На станции Синельниково-2 людей было меньше. Во время налета сюда упало всего две бомбы около товарного двора, так что можно было считать, что никаких серьезных последствий этот налет для Синельниково-2 не имел.

Дежурный по станции сидел в маленькой комнатушке с телефонами, медленно ел что-то из миски и разговаривал с женой.

Женщина плаксиво тянула:

— Сколько же ты теперь будешь сидеть здесь? Ведь убьют, а у нас ребята... Пойдем, а?

Дежурный, не обращая на меня внимания, мотнул головой:

— Ты что, не соображаешь? Я на службе! На службе, — раздельно произнес он, — поняла?

Но женщина тянула свое:

— Убьют же, а у нас ребята...

Дежурный поднял глаза и увидел меня.

— Тебе что, товарищ?

Я объяснил. [51]

— Поезда в Запорожье уже не ходят, — сказал он, — там теперь фронт. Но часа через два-три будем отправлять туда товарный порожняк. Пристраивайся. Авось доберешься...

Меня вполне устраивал товарный порожняк. На купейный я и не рассчитывал. Я уходил, а за моей спиной жена железнодорожника продолжала тянуть свое. Но я уже понял — такой пост не бросит.

Пристроился я на тормозной площадке товарного вагона и стал ждать. Моросил дождь. После всего виденного на душе было неспокойно. Дело оборачивалось совсем не так, как я предполагал несколько дней назад, выписываясь из ростовского госпиталя. Все оказалось во много раз сложней и драматичней. Собирался я в Кривой Рог, а теперь не был даже уверен в том, смогу ли добраться хотя бы в Запорожье. И если этот товарняк не попадет под бомбы и я все-таки доберусь до Запорожья, то что я буду делать дальше? Насколько я уверовал в то, что мой полк воюет где-то под Кривым Рогом, настолько же я не сомневался в том, что в Запорожье его быть не может. Куда мне там идти? Где искать?

Подошел паровоз, подцепил несколько теплушек и открытых платформ, и состав тронулся. Чем ближе подъезжали к Запорожью, тем слышнее была орудийная канонада. Ясное дело — фронт уже подошел к городу. Где искать полк? Муторно на душе.

Не доезжая до города нескольких километров, товарняк остановился. Вражеская артиллерия била по городу и по железнодорожной станции. Стояли долго. И вдруг — слышу рокот мотора! Что это значило для меня в тот момент — трудно передать. Рокотал за облаками И-16, родной мой «ишачок», гул которого я мог бы безошибочно определить даже во сне. Вскоре в разрывах облаков промелькнул и сам самолет. Шел он как будто бы со снижением, может быть — на посадку.

Меня захлестнула волна радости. Неужели наши ребята? Скорее всего — нет, но все же где-то в городе базируются истребители, значит, мои поиски облегчаются — там я все узнаю.

Спрыгнув с тормозной площадки вагона, я решил идти к городу пешком. Пошел прямо на звуки разрывов артиллерийских снарядов. Самолеты теперь довольно часто появлялись в разрывах облаков.

К полудню я добрался до окраинных домов города. Обстрел не прекращался, людей было мало — попрятались. [52]

Я был рад тому, что вижу в воздухе наши самолеты, но совершенно не обращал внимания на разрывы артиллерийских снарядов, хотя один из них шарахнул довольно близко. У меня было странное ощущение. Вероятно, от всего пережитого в пути, от слабости после нескольких недель пребывания в госпиталях я сильно устал и, одержимый одной целью, просто ни на что не обращал внимания, кроме пролетающих И-16. Я шел по городу как в полусне.

У повстречавшихся военных я спросил, как добраться до аэродрома. Меня направили к одному из зданий, которое оказалось комендатурой. Там проверили мои документы и объяснили, как найти штаб авиаторов. К исходу дня, после многих часов хождения, я был представлен командиру 66-й истребительной авиадивизии полковнику Старостенко. Дивизия эта входила в состав авиационной группы, которой командовал тогда полковник В. А. Судец.

Командир дивизии приказал накормить меня, после чего сказал, что скоро поедет на аэродром Мокрая в 296-й истребительный полк к Баранову и захватит меня с собой. От радости и от усталости — добрался все же, нашел! — я ни о чем не мог думать. Потом Старостенко закончил свои дела в штабе, посадил меня в свою эмку, и мы поехали.

На аэродроме, очевидно, привыкли к визитам комдива. Поглощенный делами, комдив сразу же направился в штаб полка к Баранову, а я, предоставленный сам себе, постоял около машины и неторопливо пошел к землянкам, где жили летчики. Я шел и думал о том, что прошла целая вечность с той июльской ночи, когда я сидел в своем И-16, ожидая команды на вылет...

Никто, ни один человек в полку, конечно, не ожидал моего появления. Но стоило мне перешагнуть порог землянки, как я сразу оказался в кругу друзей. При виде меня на их лицах появилось столько неподдельной радости, столько участия и тепла, что мне и по сей день не высказать всего того, что испытал, вернувшись в свой полк. Меня окружили, засыпали вопросами. Известие о том, что я вернулся, моментально распространилось по всему полку. Ребята шутили по поводу моей армейской формы с красными кантами — какие там «красные»! После Синельниково они почернели...

Подходили все новые и новые летчики и техники. У меня в горле стоял комок, я не мог ни говорить, ни отшучиваться и испытывал и огромную радость и.боль одновременно, [53] а ребята будто не замечали этого моего состояния. Федоров, Демидов, Соломатин, Маресьев, Вишняков, Мартынов, старший техник Кутовой — все наперебой рассказывали о том, что произошло в полку за месяц. Погиб Лепешин. За несколько дней до моего возвращения, когда полк находился уже здесь, в Запорожье, на аэродроме Мокрая, не вернулся с боевого задания Володя Балашов. Кутовой рассказывал о мытарствах технического состава при перебазировании. Летчикам в этом отношении было проще: перелетел на другой аэродром — и снова воюй! А техники добирались к новым аэродромам по забитым военным дорогам, да еще везли с собой необходимое имущество. Сначала добрались до Кривого Рога (правильно я предполагал в Ростове!), потом — до Никополя и, наконец, до Запорожья. Иногда в пути наскакивали на немецкие передовые части, приходилось отбиваться, несли потери, вырывались и побочными дорогами уходили.

Во время разговоров одни друзья как-то незаметно покидали землянку, другие появлялись. Шел обычный день войны, и ребята совершали вылеты на боевое задание.

Через некоторое время освободился и мой командир и друг Николай Баранов. Исхудавший, с ввалившимися главами, он увидел меня и растрогался. Я начал докладывать по форме:

— Товарищ капитан... старший лейтенант Еремин...

В горле перехватило. Николай рванулся ко мне:

— Борис! Дорогой ты мой! Живой! А мы-то думали...

— Что, — говорю, — уже крест поставили?

Баранов, по-прежнему радостно глядя на меня, виновато развел руками. Понятно, конечно... Я уже и по реакции летчиков почувствовал, что на меня смотрят как на чудо. Как будто я и впрямь вернулся с того света.

Костяк полка в те дни составляли человек восемнадцать. Немало было незнакомых летчиков. Меня приняли, как и положено принимать старожила: мне были откровенно рады, и эту радость скрывали за шутками.

— Ну ты хорош — пехотинец-авиатор! Где это ты выпачкался так? Неужели обучился ползать по-пластунски на брюхе?

— Ребята, а разговор у него вроде бы иной: на грузинский смахивает!

Я улыбался. Отшучивался. Но я понял, что той войны, которой я насмотрелся по госпиталям да по пути сюда, они не знают. Воюют, а не знают. Да я и сам бы не знал, если б не ранение… И я стал рассказывать. Не обо всем, конечно; [54] обо всем, что прочувствовал и продумал, мне рассказать тогда было просто не под силу. Рассказал подробно о том, что видел в Синельникове, и все приумолкли.

Разговоры в землянке продолжались до позднего вечера. Баранов подробнейшим образом расспросил меня о лечении. Напоследок сказал:

— Отдыхай пока. Набирайся сил.

Но я уже успел почувствовать напряженный ритм жизни полка, и усталость летчиков, и нехватку ведущих групп — не настолько я там, в тылу, отвык от фронтовой жизни, чтобы не заметить всего этого. И я сказал Баранову:

— Не могу я сидеть без дела... Давай самолет — я хоть потренируюсь немного, а там видно будет.

Баранов сначала отказывал, потом уступал. В полку и впрямь каждый человек был на счету. В общем, через два дня после возвращения я сел в кабину И-16.

Николай ограничился несколькими словами.

— Ты после госпиталя еще не окреп, — сказал он, — сбить могут. А прикрыть тебя мне нечем — нет самолетов. Давай держись восточнее аэродрома, там пилотируй.

Говоря «ты не окреп», Баранов имел в виду, что за время своего вынужденного отсутствия я, конечно, растренировался, утратил некоторые навыки, реакцию и мне нужно какое-то время и условия для адаптации. А фронт рядом. Артиллерия противника била с острова Хортица. По существу, Запорожье находилось даже не в прифронтовой полосе, а у самой линии фронта.

Я запустил двигатель. Кабина наполнилась привычными запахами, но мне было не по себе. Давила необжитость кабины. Запах гари оживил воспоминания: казалось, опять пахнет жженой резиной. Это ощущение было таким сильным, что я в воздухе почувствовал приступ тошноты.

Пробный полет дал мне понять, что, во-первых, физически я действительно еще недостаточно окреп, а во-вторых, мой ночной июльский полет, закончившийся падением, оставил глубокую травму в сознании, которую мне надо будет преодолевать.

Попилотировав немного в стороне от аэродрома, я произвел посадку, одновременно с усталостью испытав и чувство удовлетворения: все-таки я снова могу летать, а это — главное.

Машин в полку было немного. Десятка полтора И-16, два Ил-2, неисправный МиГ-1 и все. Пополнение полка материальной частью осуществлялось только за счет ремонта подбитых и неисправных машин. Их отыскивала и подбирала [55] специально созданная команда из техников и механиков.

Все, что могло летать и попадало в поле зрения этой команды, так или иначе становилось собственностью нашего полка. Таким образом и оказались у нас два Ил-2 и один МиГ-1. Инженер нашего полка — ветеран инженерно-авиационной службы, человек очень энергичный и инициативный — Иван Павлович Терехов, вспоминая тот период, заметил, что в ту пору у нас даже оказался один старый бомбардировщик СБ, но, кажется, использовать его нам так и не пришлось.

Вообще, в ту пору наш полк действовал несколько изолированно как самостоятельная авиационная часть. Бывали времена, когда распоряжения мы получали через авиационного представителя непосредственно из штаба фронта. Такая автономия и некоторая оторванность от других истребительных авиационных частей порождала свои особенности. В частности, во всем, что касается материально-технического обеспечения, мы могли рассчитывать только на изобретательность и инициативность нашего инженерно-технического состава. В этом отношении трудно переоценить деятельность Терехова и его помощников. Ремонтируя поврежденные самолеты, он вместе со старшими техниками Кутовым и Дымовым часто использовал любое пригодное для дела авиационно-техническое оборудование, которое простаивало в железнодорожных тупиках на станции.

Кто-то грузил эти вагоны, чтобы куда-то отправлять, или шли они откуда-то для кого-то и застряли здесь на полпути. Было неизвестно, куда, откуда и для кого. Бесхозные вагоны, брошенные в тупиках, покорно дожидались своей участи. Иван Павлович Терехов в таких случаях никогда не колебался. Своей волей, энергией и убежденностью он властвовал на станционных тупиках, забирая все, что необходимо для нашего воюющего полка. В эти труднейшие первые месяцы войны во многом благодаря Терехову полк выходил из материально-технических затруднений и продолжал воевать.

Если говорить о характере боевой работы, то в те дни очень высока была интенсивность вылетов на штурмовку и разведку. Известно, что истребитель, используемый как штурмовик, очень уязвим. Броневой защиты у него нет, а бьют но нему с земли из всех видов оружия. Что же касается плотности огня самого истребителя, то двумя пулеметами, которыми было вооружено большинство машин И-16, многого, конечно, не сделаешь. Сейчас не помню, кто именно [56] из наших летчиков забрался в кабину одного из бесхозных штурмовиков Ил-2, поднял его в воздух, полетал на нем и приземлился со словами: «Пойдет! Заряжай оружие!» И с тех пор в течение некоторого времени наши истребители исправно летали на этих штурмовиках, когда группа получала задание вылетать на штурмовку.

Чаще всего тогда мы штурмовали артиллерийские позиции на острове Хортица, поскольку враг установил там несколько артиллерийских батарей, которые методично обстреливали город. И один из первых своих боевых вылетов после госпиталя я произвел на штурмовку артиллерии на острове Хортица.

Остров этот знаменитый. Когда-то, в далекие времена, здесь бушевала Запорожская Сечь. В годы гражданской войны кремлевские курсанты вели здесь бой с врангелевцами. Теперь вот мы выбивали с острова фашистов.

Тот наш налет, в котором я участвовал впервые после долгого перерыва, был внезапным. Заходы мы делали парами. Выходили к острову с юга, делали «горку», а затем атаковали артпозиции. В основном били из пулеметов по артиллерийской прислуге и по ящикам с боезапасом. Два наших Ил-2 сбросили бомбы на землянки и вели мощный огонь из пушек. От цели мы уходили на бреющем по Днепру, затем набирали высоту и снова атаковали. Так по четыре захода с разных направлений. Специально выделенная пара истребителей подавляла зенитные точки. Каждый летчик сам выискивал себе цель. Уничтожая цель, я испытывал сильный азарт. Жалел об ограниченном запасе патронов.

В тот раз мы вернулись домой без потерь. Но вскоре во время очередного вылета на штурмовку артпозиции противника на острове Хортица был подбит Иван Вишняков. Он оказался в сложном положении, поскольку подбили его на малой высоте. Прекрасный летчик в этой ситуации не растерялся, приводнил свой «ишачок» в камышах у левого берега Днепра. С трудом выбравшись из трясины, заляпанный болотной грязью с ног до головы, он вскоре пришел на аэродром. Рослый, худощавый, Иван деловито счищал с себя грязь, ворча себе что-то под нос и совершенно не реагируя на наши шутки. Почему-то всегда, когда летчику удавалось благополучно выбраться из серьезной передряги, мы, друзья, встречали его удачными и не очень удачными остротами. Почти каждый в полку испытал это. Очевидно, таким образом мы снимали напряжение, которое всегда испытываешь, тревожась за судьбу товарища. И была в таких [57] шутках радость по поводу того, что все окончилось благополучно.

За успешную штурмовку вражеских артиллерийских позиций командир авиационной группы объявил летному составу благодарность. Артиллерия на острове на несколько дней замолчала.

В те же дни полк пережил еще одну радость: вернулся сбитый над вражеской территорией Володя Балашов. Он прикрывал бомбардировщики ДБ-Зф и во время боя в районе цели был подбит. Пришлось прыгать с парашютом. Гитлеровцы долго его искали, но он спрятался в густой траве, а ночью осторожно двинулся к Днепру. Так, ночами, и продвигался на восток, а днем пережидал, укрывшись в каком-нибудь надежном месте. Свое изорванное обмундирование он бросил и в одних трусах переплыл Днепр. На левом берегу его подобрали советские люди, накормили, дали кое-какую одежонку, и он, обросший, в драных штанах и цветастой измятой рубахе, в один прекрасный день предстал перед нами. Радостных воплей было много. Острили по поводу его одеяния, но Володя был невозмутим.

— Что за смех? — отвечал он острякам, делая вид, что не разделяет общего веселья. — Штаны как штаны: можно заштопать и на базаре продать. С руками оторвут... А рубашка и впрямь коротковата, зато цветастая. Такую рубашку девушке подарю — она себе кофточку сошьет...

Володя Балашов был одним из самых компанейских летчиков в полку. Он обладал завидным жизнелюбием и не терял чувства юмора даже в такие моменты, когда многим из нас было не до смеха. Ну а если речь шла об очередном розыгрыше, то можно было безошибочно указывать на Балашова как на одного из инициаторов этого розыгрыша. Вторым таким человеком был Саша Мартынов. Этих ребят никакой иронией невозможно было смутить. Летчики, например, не раз острили по поводу довольно длинной шеи Балашова, но Володя в ответ только щурился... «Родителям своим благодарен, — степенно заявлял он, — с такой шеей мне хорошо вести круговую осмотрительность...» И при таком бесценном характере он был прекрасным летчиком и верным боевым товарищем.

Само это событие — возвращение в полк двух опытных летчиков — имело в то время особенно большое значение. Дело не только в каждому понятной радости видеть своего товарища живым и невредимым. В сорок первом году, когда мы несли большие потери, когда у нас недоставало техники, людей, не было еще должного умения грамотно воевать [58] с таким сильным и вероломным противником, возвращение сбитого летчика носило огромный жизнеутверждающий смысл. Я уже упоминал о том, что за время моего отсутствия в полку появилось много новичков. Это, как правило, была молодежь, которой часто не хватало боевого опыта. А воевать приходилось без скидок на молодость и неопытность. Враг ошибок не прощал. И если не возвращались даже опытные летчики (у Володи Балашова на счету уже было три сбитых фашиста), то это, конечно, моральной и психологической тяжестью ложилось на весь личный состав полка.

И вдруг — жив и невредим! Вынырнул из небытия! В те дни в полку только и разговоров было: «Еремин вернулся! Балашов вернулся!» Ну и конечно, немалое значение имел тот факт, что в полку стало на два опытных летчика больше. Не так-то много людей в истребительном полку, а ведущих групп — по пальцам одной руки можно пересчитать...

Прошло несколько дней. Я полностью включился в боевую работу. К концу августа интенсивность вылетов на боевое задание ощутимо возросла: фашистские войска выходили к Днепру.

Вскоре я почувствовал, что Баранов щадит меня и посылает на задания реже, чем других опытных летчиков. Я потребовал дать мне полную нагрузку. Обстановка с каждым днем становилась все напряженней, и я вновь стал водить группы.

В один из дней мы четверкой вылетели на юго-запад от Запорожья, в район на Днепре, где, по данным воздушной разведки, немцы пытались наладить переправу через реку. Разогнав огнем вражеских саперов, мы развернулись на запад, во вражеский тыл. Вскоре заметили колонну конницы. Покачиванием крыльев я подал сигнал «Внимание!», но атаковать сразу не стал, а провел группу дальше на запад, чтобы конники потеряли бдительность. Вскоре мы развернулись, снизились и с первой же атаки уложили большую группу кавалеристов. Лошади, испуганные гулом моторов, сбивались в кучи, что облегчало повторную атаку.

Алексей Маресьев рассказывал мне, что однажды, когда полк работал с аэродрома Кривой Рог, он вылетел на разведку и штурмовку в составе группы, которую вел капитан Боянов. Во время полета обнаружили колонну автомашин с солдатами и артиллерией. Колонна втягивалась в один из [59] населенных пунктов. У наших летчиков кончалось горючее, пришлось возвращаться. Заправились и снова вылетели, считая, что вражеская колонна должна уже выходить из населенного пункта. Так оно и было, только фашисты собрали женщин и детей, посадили их в машины, перемешав с солдатами, и, зная, что по детям и женщинам наши летчики стрелять не будут, выезжали спокойно.

Капитан Боянов прошел группой над вражеской колонной и развернулся на свой аэродром. Снова произвели посадку, но отпускать гитлеровцев, конечно, не собирались. Выждали около часа и вылетели в третий раз. Расчет оказался точным: фашисты отпустили «прикрытие» и ускоренным маршем следовали по своему маршруту. Здесь-то группа Боянова и атаковала колонну: автомашины были сожжены, солдаты перебиты...

Боевую работу с аэродрома Мокрая становилось вести все труднее. Возобновился обстрел с острова Хортица. Аэродром оказался у самой линии фронта и, судя по всему, сильно мешал противнику. Нас начали бомбить немецкие бомбардировщики Хе-111. Они прилетали не только днем, но а ночью, а у нас было слишком мало сил, чтобы обеспечить себе еще и надежное прикрытие с воздуха.

Однажды, когда мы группой вернулись с задания, налетели Хе-111. Их было шесть под прикрытием трех Ме-109. Заходили они в створ стоянки наших самолетов и землянок. Наши истребители в это время заправлялись горючим, а летчики шли к командиру полка докладывать о результатах вылета. «Хейнкели» неожиданно вывалились из рваных облаков над самым аэродромом. Мы бросились врассыпную по щелям и дренажным колодцам — кто куда успел. Бомбы уже свистели над головами. Взрывы сливались в сплошной давящий грохот, комья сухой земли, осыпаясь, барабанили по спинам. Я впервые попал вот так под бомбы и большим усилием воли удерживал себя у земли там, где укрылся. Казалось, каждая бомба падает на тебя. Хотелось вскочить и бежать в сторону — куда-нибудь, только подальше от этого места. И я видел, как некоторые не выдерживали, бежали из укрытий, но это как раз то единственное, чего нельзя было делать. Как правило, они попадали на бегу под веер разрывов и погибали.

Казалось, бомбежка длится вечность. Когда она наконец прекратилась, картина открылась тягостная: побиты автомашины, из бензозаправщика течет бензин, шофер — без верхней части туловища... Летное поле было исковеркано [60] глубокими воронками, но самолеты, за исключением одного И-16, не пострадали. Полк по-прежнему был боеспособен.

Аэродром стал непригоден для боевой работы, и мы сменили место базирования. Очередным нашим аэродромом стало поле возле большего села Ново-Николаевка. Село утопало в зелени фруктовых садов. Жители угощали нас яблоками, грушами.

В полк прибыло пополнение — эскадрилья на истребителях МиГ-1. Командовал эскадрильей герой Халхин-Гола старший лейтенант Ф. В. Васильев. В эскадрилье были опытные летчики Ионов, Кольцов, Седов и другие. Прибывшие летчики на истребителях МиГ-1 успешно перехватывали разведчиков противника и вели результативные воздушные бои на больших высотах.

В те дни мне пришлось сделать несколько вылетов па разведку в район Днепропетровска. Немцы еще не вошли в город, и город лежал как бы опустевший и покинутый. Никакого движения на площадях и улицах. Жизнь затаилась в ожидании тягостных перемен.

Запомнились пожары, вспышки от разрывов артиллерийских снарядов, провисшие пролеты мостов — вероятно, наши перед уходом взорвали.

Осложнилась обстановка и под Каховкой. Там противнику удалось навести переправу, и потому над Каховкой нам приходилось вести частые воздушные бои. Не раз штурмовали мы и переправляющиеся войска фашистов. За несколько дней в воздушных боях над каховской переправой мы сбили восемь немецких самолетов, но и сами понесли потери.

После этих боев над Днепром настал день, когда в нашем полку осталось четыре И-16 и два МиГ-1. Пришел приказ отправить личный состав полка для переучивания на один из тыловых аэродромов. Так закончился для нас первый тяжелейший этап боев лета сорок первого года.

Перед отправкой в тыл личный состав был переброшен в село Розовка под Мариуполем. Чистились, мылись в бане, меняли белье. По скудным материалам, которые сохранились с довоенных пор у инженера полка И. П. Терехова и старшего техника эскадрильи К. П. Дымова, начали изучать новые самолеты. Перед войной Дымов учился в академии, у него остались конспекты, которые теперь пригодились всем. Волновал прежде всего вопрос, какие именно самолеты получим. С фронта известия шли по-прежнему неутешительные. Угнетали сообщения о сдаче городов, особенно — Кременчуга и Киева. По дороге через село беспрерывно [61] шли гурты скота, стадо за стадом; вывозилось заводское имущество, ехали повозки с семьями, автомашины.

Наконец тронулись в путь и мы. Ехали через Сталино, Ворошиловград, Поворино, Саратов — на Куйбышев. Знакомая картина на вокзалах. Все забито людьми, перебои с водой, с продуктами, на продукты меняют вещи. Иногда немцы бомбили железнодорожные станции, тогда поезда подолгу стояли на перегонах.

Трудное время.

Дальше