«Одним словом — разведчики»
Из рассказов Андрея Вороны
О подвигах у нас рассказывают много. Даже чуточку лишку — там, где просто рядовой случай был, стараются преподнести его как подвиг. Иного, послушаешь — сплошные подвиги совершал человек на войне. Мне кажется, зря это делают.
Подвиг надо уважать. Перед подвигом надо преклоняться, и нельзя никому позволять им затыкать любую дыру в воспитательном процессе. Вот так мне кажется.
Я пробыл в разведке долго. Мне повезло — ничем иным я не могу объяснить свои удачи. Бывает так — везет человеку! Конечно, ни с того ни с сего, как говорят, не повезет. Надо чуточку смекалки, чуточку разворотливости, чуточку знаний психологии войны, ну и наконец просто не надо бояться. А бояться действительно не надо. Это точно.
А подвиг? Не знаю, подвигов я не совершал и не видел, как их совершали, — из моего близкого окружения никто не получил звания Героя Советского Союза.
Мне, например, больше запомнились неудачи... Да, да, те самые неудачи, после которых возвращаешься без «языка», когда на душе, как говорят, кошки скребут. Каждый помнит то, что ему больше запоминается. Мне — неудачи. Они ведь больше дают человеку опыта, чем удачи!..
Для меня и война-то началась с полной неудачи. Хотя это слишком мягко сказано — с «неудачи» — с трагедии. С трагедии кошмарной, ужасной даже в условиях войны. Почти на глазах у меня — как только мы прибыли под Котлубань — погибла рота автоматчиков во главе с командиром девятьсот семьдесят первого полка капитаном Павленко. Она на танках высадилась на высоту сто сорок три и четыре десятых, захватила ее и потом, отстаивая ее, вся там полегла до единого человека. А через три или четыре дня командир дивизии полковник Валюгин эту же задачу поставил перед нашей разведротой — уже некого было посылать. Приказал занять эту высоту любой ценой и держать до подхода подкрепления.
И вот мы пошли в наступление. Ребята — орлы! Отборная [307] рота. Одним словом — разведчики. Как двинули — фрицы заелозили, давай пятиться. Мы заняли первую линию обороны, потом вторую. Потом гитлеровцы пустили на нас танки. А у нас отбиваться нечем — ничего противотанкового. Начали шукать по немецким окопам. Нашли всякие ихние пэтээры, по-моему, даже какую-то противотанковую пушчонку. И давай — ихним же салом им же по мусалам. Отбили. Правда, ни одного танка не подожгли и не подбили, но повернуть повернули все. Главное, их автоматчиков отсекли.
Еще продвинулись. Короче говоря, высоту эту, многострадальную, мы заняли. А оборонять ее уже некому было — из семидесяти человек осталось двадцать пять. А еще немного погодя — человек десять...
К вечеру фрицы начали жать на нас — почуяли, что нас мало. Теснить стали и, главное, окружать. Помощи, которую обещал комдив, что-то не видать (мы уж начали оглядываться — а что толку, высоту-то не бросишь), а немцы уже внизу, у основания высоты. Ясно стало, что нас окружили.
Тут моего друга ранило — обе ноги перебило. Смотрит так на меня просяще: «Помоги: или пристрели, или что-то сделай. Вы же отступаете...» Нет, говорю, не отступаем. Обо ноги у него и еще в грудь ранен. Что я ему могу сделать, чем помочь — все кругом погибли? Сделал ему перевязку, как мог хорошо, и говорю: «Лежи туточки, Лариса прийдэ, усе зробить, як треба...» А Лариса с нами не ходила в наступление, командир роты приказал ей остаться на переднем крае. Так вот другу-то я и говорю: подожди, дескать, Ларису. А что я ему мог сказать? Тем более другу! Сказать, что нести его некуда?..
Ну а дальше — дальше вот что было. Осталось нас четверо: командир взвода Кармышев, Иванов, я и еще один разведчик — фамилию его я забыл. И мы отошли. Отошли в сторону. Там бурьяны во какие! Чуть ли не в рост человеческий! Между убитыми мы и легли. Там трупы один возле другого. Метрах в двадцати от нас фрицы ходят. А у нас патроны давно кончились.
Стало развидняться. Лежим. Немцы ходят в полный рост, гыргычат. А мы лежим, не ворохнемся. А куда деваться? Осталось у нас две винтовки — в каждой по обойме — да пистолеты. Ходят, котелками гремят. Сейчас многие, наверное, думают, что можно было сидеть в бурьянах и постреливать фрицев — в кино-то теперь показывают, не из [308] таких положений будто бы на фронте уничтожали гадов. Не знаю, наверное, в кино из любых положений можно, а мы тогда (я бы не сказал, что мы струсили — дело прошлое — нет, нам терять было нечего), мы тогда просто здраво рассудили: ну, подстрелим мы, допустим, каждый по фрицу? А дальше что? Они просто-напросто подожгут эти бурьяны и поджарят нас живьем.
Днем по этой высоте начали бить наши «катюши». Во где дали жару! Не только фашистам, но и нам тоже. Я уж думал: все! Вот теперь-то конец нам!.. Нет, выжили.
Весь день пролежали. Начало темнеть. Стали сползаться в кучу. Что делать? За командира роты остался лейтенант Кармышев. Говорит: «Покидать высоту я не имею права — приказ комдива держаться до последнего. Надо послать связного в дивизию — может, нам поставят другую задачу». — «Какую другую? — говорим мы. — Нас же ведь четверо всего-навсего! Какую задачу мы сможем выполнить?» А он говорит: «Может, будут наступать снова, а мы отсюда поддержим». — «Чем?» — «А просто даже если закричим у немцев в тылу по-русски... матом. Знаешь, сколько паники будет! Представь, — говорит, — у тебя за спиной во время наступления фрицы бы забормотали, небось закрутил бы головой, не знал бы, куда в первую очередь стрелять...» А что, решили мы, правильно говорит лейтенант. Спрашивает: «Кто пойдет через линию фронта?» Я говорю: «Я пойду. Я — детдомовский, по мэнэ плакать некому». Он говорит: «Нет, тебя не отпущу. Со мной будешь».
Пошел тот паренек, фамилию которого я теперь забыл. Ушел он середь ночи. Назад, значит, его ждать надо на следующую ночь. Пролежали в бурьяне опять целый день. Ночью он не пришел. До утра дожидались его. Так до сих пор ни туда не пришел, ни обратно не вернулся. На третью ночь Кармышев посылает Иванова.
Остались мы вдвоем. Снова лежим в бурьяне. Я этот бурьян всю жизнь ненавижу, не потому что он сорняк, а потому что пролежал в нем столько суток без еды, а главное не пивши. А запах! Там же сотни, многие сотни трупов — и разлагаются в жарищу — дышать нечем.
Еще день прилежали. Ночью Иванов заявляется — мы почему-то уж и не ожидали. Говорит: «Майор Безрученко (начальник разведки дивизии) сказал, чтоб выходили».
Стали расспрашивать его, как он прошел туда и обратно линию фронта — нам-то как теперь выбираться? А он говорит, фрицев не так уж много. Я, говорит, в полный рост шел [309] отсюда к передовой, правда, на немца напоролся.
Говорит, подобрал по дороге немецкую винтовку. Шагаю. Стрельбы нету, тихо и, главное, темно. И вдруг ни с того ни с сего откуда-то из темноты протянулась рука, взяла у меня винтовку, кто-то заломил мне руки — я уж не сопротивлялся — почему-то был уверен, что в такую темень я непременно убегу, что весь этот плен — дитячьи игрушки. Обыскали, говорит, они меня — а их двое было — забрали финку. А я, говорит, будто заранее знал, что попадусь к ним, взял свой трофейный браунинг, привязал на матузочек и спустил в штанину ниже колена. Думаю — сгодится.
Привели, говорит, меня к самому переднему краю — эти два ганса, должно быть, туда шли — показали на окоп. Я спрыгнул туда, сел на кукорки. Один из них залез ко мне и сел напротив. С автоматом. Сидим один против другого. А второй пошел, должно быть, докладать начальству.
Мы сидим, говорит Иванов. Я думаю, как бы достать тот браунинг из штанины да тюкнуть своего охранника, пока другой не вернулся. А он взял и помог мне, как все равно подслушал мои мысли — его приспичило, вылез он из окопа и тут прямо наверху пристроился... Я, говорит, браунинг достал, в лоб этого немца тюкнул — даже и выстрела, по-моему, никто не слыхал, какое это оружие, браунинг, пукалка. Вылез из окопа и по-пластунски переполз нейтралку. Добрался к нашим. Доложил майору Безрученко, тот и говорит: пойди, приведи их сюда. Вот, говорит, я и пришел. Собирайтесь.
А чего нам собираться? Поднялись и пошли.
Короче говоря, мы четверо суток не жрамши и, главное, без воды. Есть не так хотелось, как пить. Поэтому тут же, прямо на нашей передовой, припали к какому-то болотцу и давай пить. И только потом почувствовали, что вода какая-то густая. Я потом дня через два был снова около этого болота — там червяки во какие плавали — лошади убитые лежали там вповал — потому и густая такая вода... Короче говоря не успели мы отойти и несколько шагов, меня что-то закрутило. Иванов — ничего. Он мало пил. А Кармышева тоже заморуздило. И даже наподобие того, что сознание уже теряем. На наше счастье машину майор Безрученко послал навстречу нам, ему позвонили с передовой, что мы вернулись. Посадили нас в ту машину да в санбат. Выкачали из нас все, привели в чувство...
За Вертячьим, помню, еще такой случай был. «Язык» нужен позарез... А когда он не нужен был! Я что-то не помню [310] такого дня, когда бы «язык» не нужен был бы... Ну а тут именно позарез, особенно нужен был. Это как раз перед общим наступлением на группировку Паулюса. А мы ходим и все впустую. Майор Безрученко как напустился на нас: «Вы почему, говорит, приказ не выполняете?» Я ему говорю: «Неможно узять «языка» — у них таки, кажу, укрепления, така оборона перекрестная...» — «А куда, говорит, вы смотрели четыре дня?» — «Мы же, говорю, когда наблюдали-то, не знали, что они такие переполоханные». — «Это вы, — говорит, — переполохались фрица, а не он вас...» И понес. Говорит, чтоб завтра был «язык» и чтоб без потерь, сам, говорит, пойду с вами. «Ладно, говорю, пойдемте...»
Пошло нас двенадцать человек, а вернулись оттуда двое.
Но я хочу рассказать, как мы того «языка» брали. Распланировали все до мелочи, отработали деталь за деталью: две группы прикрытия, левая и правая по два человека, они должны быть настороже и готовы мгновенно подавить любую огневую точку противника; группа захвата из трех человек, ее задача хватать и бежать! Назад бежать. Остальные пять человек должны непосредственно помогать группе захвата — они должны бросать гранаты и вообще собой прикрывать тройку из группы захвата. А когда группа захвата побежит с пленным, они должны остаться и прикрыть. Потом, по очереди прикрывая друг друга, группы отходят.
...А у нас что получилось? Сначала все шло, как и планировали: подползли, забросали гранатами блиндаж и траншею, вскочили туда. А там брать-то и некого — всех поубивало! Правда, если б было время, можно было пощупать — у кого-нибудь пульс еще работает. В общем, заварилась такая каша. Наших уже много убило. Лариса таскает раненых. Прямо под огнем. А гитлеровцы двумя пулеметами отсекли кинжальным огнем нас от нашего переднего края.
И что характерно — почти всех наших побил один паразит. Он, гад, стоял в блиндаже и через открытую дверь короткими очередями из пулемета с руки накашивал наших.
Кто-то из ребят заметил это, бросил туда гранату. И сразу вдруг стихло.
И тут неожиданно из этого блиндажа выскочил и кинулся бежать в свою сторону большой такой ариец. Я — за ним. Догнал. Схватились мы. Но я заморенный уже. А он, по-моему, офицер, мордяка во какая! К тому же он раздетый, а на мне телогрейка, маскхалат. Он меня отбросил и снова бежать. Я ему: «Хальт... Хальт!» А он никак. Я опять догнал его и автоматом стукнул на бегу. Он малость зашатался. [311] Пока я соображал, что с ним делать, он набросился на меня. Придавил меня, паразит, к земле и норовит у меня автомат вырвать. Нет, думаю, автомат я тебе не дам. И тут один парнишка, наш разведчик Иванов, тот самый, который выводил нас с Кармышевым осенью с высоты сто сорок три и четыре десятых, подбежал ко мне на помощь, тюкнул этого гада по затылку диском автомата. Тот и обмяк.
Значит, я лежу, очухиваюсь, фриц около меня тоже лежит, а парнишка тот над нами стоит. И вдруг со второго блиндажа очередь дали, и он упал. Наповал его, бедного. Даже не ойкнул, парнишка...
А этот фриц, который около меня лежал, очухался, вскочил и опять бежать. Только побежал он теперь в нашу сторону. Перепутал, куда надо. Я его не останавливаю, бегу следом. Думаю, хорошо, сам добежит, не тащить...
А он не добежал до наших окопов, сердешный. Чуток не добежал. Пулеметная очередь его пересекла. Своя же — ихняя то есть, немецкая. Пришлось мне потом ползти к нему, чтоб документы вынуть. Документы — это хоть и не «язык», а все равно на пятьдесят процентов задание выполнено — сведения о противнике...
Так вот операция эта и закончилась. Четверых Лариса вытащила раненых, шесть погибло, а двое мы вернулись...
Но самой запоминающейся вылазкой за «языком» была у меня на Брянщине осенью сорок третьего. Там мы ходили в тыл к неприятелю. По прямой километров на двенадцать углубились, а так если считать, то километров шестьдесят напетляли. Ходили мы большой группой — чуть ли ни около взвода нас было.
Засекли мы одну артиллерийскую батарею, скопление автомашин, — не иначе какое-то транспортное подразделение — обо всем этом передали по рации в штаб дивизии. Попросили разрешения наделать тарараму. Комдив сказал: не трогать. Шоссейную дорогу — машины по ней без конца снуют — тоже не трогать. Приказал отдыхать и ждать дополнительное задание.
Выбрали полянку недалеко от просеки, расставили дозоры и легли спать. Как дома разлеглись. Дозорным приказ: при появлении фрицев ни в коем случае не стрелять, по возможности пропустить беспрепятственно. Ну а получилось так: дальний дозор пропустил с десяток их, шедших по просеке, и подал сигнал тому дозорному, который около [312] нас, около поляны. А тот как раз задремал. Открыл глаза, а немцы в десяти шагах. Может, они бы и прошли, но он спросонья растерялся, нажал на спусковой крючок. Сколько он их побил — стрелял ведь в упор — мы не считали.
Короче говоря, буквально через минуту-две по нам стали бить из минометов. Мы — в лес. Минометы жарят по просеке (думают, что мы воспользуемся удобствами просеки), а мы напрямки по лесу чешем. Единственное спасение — наши ноги. Слышим, гитлеровцы уже преследуют нас — слыхать голоса. Заскочили в болото. Пробежали одно болото. Второе. Противник кругом нас — по голосам определяем. Заскочили в третье болото. Хлюпали, хлюпали по нему — конца-краю нет. Притаились. Вода до пояса, а где и выше. Аж так и тянет туда, в пучину... Сидим. Немцев чуть слыхать — значит, далеко ушли. В кусты залезли, чтоб не видно было, по самую шейку в воде. Двое суток просидели так.
Гитлеровцы разошлись. Когда мы вылезли, запросили штаб дивизии по рации. Майор Безрученко приказал никого не трогать, возвращаться домой. Вернулись.
А батарею эту и скопление автомашин «катюши» накрыли — мокрое место осталось.
Мы не потеряли ни одного человека. Только Лариса после этого сиденья в болоте почками мается до сих пор — не женское это дело в вонючем болоте сидеть по двое суток...
А еще был у нас такой случай — это опять же под Сталинградом, под конец. Смешно вспомнить, какие там были фрицы.
А по порядку если, то так это было.
Облюбовали мы место для захвата «языка». Подползли. А за этим блиндажом немецкий дот стоял с пулеметом. Он время от времени постреливал. Как-то это было привычно, когда были далеко. А как подползли близко, этот пулемет забарабанил — по коже мураши забегали, почти над ухом стреляет. Ну хоть не «почти», а метров двадцать. Все равно — кажется, чуешь его дыхание из ствола, будто слыхать, как пули вылетают. Но ребята лежат — ни шороху, обстрелянные. Переждем пулеметную очередь и — опять вперед.
А потом получилось так, что ребята переползли такой брустверочек, а я замешкался, хотел посмотреть сзади на всю обстановку. И вдруг этот пулемет как застрочит — [313] вроде похоже, что заметил нас. Пули низко идут, того и гляди заденут. Я за этот брустверочек притулился. А он режет и режет. Я полежал, полежал и думаю: долго я тут буду лежать? А ребята за бруствером лежат, ждут меня — молчат, замаскировались. Расползлись. А потом вдруг с другой стороны пулемет еще один ударил повдоль бруствера. Ну, думаю, тут-то уж он непременно заденет. Пошарил руками — вроде окопчик рядом, да такой узкий, с кровать, сверху закрытый, а тут, около меня, дырка.
Я только туда было навострился прыгнуть вниз головой — чую, кто-то там есть. Мац рукой — винтовка торчит. Немецкая. На ощупь определяю. Значит — немец. А он тоже, наверное, догадался, с кем дело имеет. Хотел какие-то меры предпринять, а какие там предпримешь, ему с винтовкой развернуться никак нельзя — я ее руками схватил, вбок повернул и прижал к стене окопа. А сам на этого немца сверху-то и прыгнул. Окоп-то узкий. Я спрыгнул, а автомат был у меня за спиной, он в окоп не попал, поперек него угодил, уперся — я и застрял, и оказался в подвешенном состоянии. Барахтаюсь с этим фрицем. Говорю ему шепотом: «Хендэ хох!» А он не поймет, что ли, — во всяком случае как-то странно себя ведет: какой-то больно уж он большой, во весь окоп шевелится. Пригляделся — а их оказывается два! Немца-то.
Наконец я автомат скинул с себя — он наверху остался. Свободнее стало. Одного из них я все-таки завалил — опять беда, не пойму, где у него что: где ноги, а где голова.
Ребята в конце концов услыхали возню, заглядывают туда, в окоп. Я шепчу: «Забирайте их». А они упираются, из окопа не лезут. И вот тут я двинул ему под зад. А заду-то нету, одни мослы — во какие они были там «раскормленные»...
Так мы, не сделав ни одного выстрела, вернулись с двумя «языками».
И это еще не все злоключения. Во-первых, когда из окопа их выволокли, они идти не могут — у одного на ногах шубные варежки, а у другого только портянки. Это они в таком виде сидели в дозоре. Когда поняли, что их убивать никто не будет, бегом побежали в плен.
А во-вторых, когда привели мы их на наш передний край, наши солдаты завтракать собирались. Я спросил пленных: кушать хотите? А какое там «кушать» — они собаку с шерстью сожрали бы. Солдаты дали им по булочке хлеба (у нас под Сталинградом пекли булки по восемьсот [314] граммов на каждого солдата). Они их тут же съели. Моментально. Пока мы с устатку курили, ребята принесли по двухлитровому круглому котелку «шрапнели» с мясом и еще по булке. Они и это уплели.
Потом, когда привели их в штаб дивизии, командир разведроты, прежде чем передать их на допрос, приказал накормить (он знал, какие они оттуда являются голодные). Еще принесли им по котелку «шрапнели» и по булке. Съели и это. И вот тут с ними стало плохо.
Майор Безрученко спрашивает: «В чем дело?» А я говорю: «Обожрались. Я их на передовой накормил два раза, а ротный еще тут». Майор Безрученко говорит: «Нашел родню! Разугощался...»
Прикинули: больше чем по полведра они съели! Конечно, разнесет — тем более с такой голодухи. В медсанбате выкачали все из них, промыли внутренности...
Все, что я рассказал, — это обычные, повседневные будни разведчиков. Но они мне дороги, эти мрачные, тяжелые будни, дороги, может быть, больше, чем успехи блестящие, но легкие.
И еще вот о чем я сейчас думаю, оглядываясь на свою юность. Почему люди тянулись в разведку? Там ведь в сто раз опаснее. Разведчик дня в покое не бывает. Наверное, что-то есть привлекательное у нас, в разведке. Я, например, не понял, что именно. Но знаю одно твердо: ребята там были настоящие, одним словом — разведчики!..