Командир полка
Ни о ком из моих боевых товарищей в дневнике не сохранилось столько записей, сколько о нем, о нашем командире полка. Но, как теперь я понимаю, ни многочисленные записи, ни четкая память не в состоянии воспроизвести даже приблизительно многогранный характер этого человека, потому что мне ведома только одна из его граней души: видел я его лишь глазами солдата, знал его лишь по отношению к солдату. Я не могу сколько-нибудь определенно судить о его полководческих качествах, хотя бывшего доцента философии Михаила Михайловича Мещерякова трудно отделить от командира полка майора Мещерякова. Может быть, из эпизодов, показывающих чисто человеческий характер, свидетелем которых я был, прольется лучик света и на его военные дарования...
В декабрьское утро сорок второго года он принимал нас, прибывших в пополнение из запасного полка. Среди группы военных, окружавших его, он выделялся своей явно невоенной внешностью: ремень на полушубке затянут слабо, держался лишь за счет портупеи, поэтому все, что было на ремне: пистолет, серебряный кинжал с монограммой, фляжка в чехле — собралось спереди и свисало с живота. У кадровых солдат это невольно вызывало улыбку.
Но вот офицер, делавший нам перекличку, доложил о построении. И майор вышел перед строем. Нет, он не выступал в привычном нашем понимании, не речь произносил, Он просто разговаривал с нами мягко и задушевно, как старший по возрасту с молодежью: чуточку наставительно, но подкупающе доверительно. Рассказал о задачах полка, о противнике, стоявшем перед нашими позициями.
Почти все мы были ранены осенью на сталинградском фронте.
— Гитлеровец нынче уж не тот, что был здесь осенью, — добавил он, улыбнувшись. — Теперь он смирный. [75]
Уже понял, что из сталинградского котла не вырваться, что Гитлер уже вычеркнул все двадцать две дивизии из своей армии. Но! — поднял он палец. — Не думайте, что его можно взять голой рукой! Он, как смертельно раненный зверь, может и на последнем издыхании кинуться на нас...
Майор неторопливо ходил перед строем, разговаривал с нами и внимательно, по-отечески заглядывал в лица, Говорил он раздумчиво, словно взвешивая и примеряя к нам каждое слово. От частностей, от задач своего полка переходил к общей картине на фронтах, сравнивал войну, с тяжелой ношей, взваленной на плечи советского народа.
— Мы — творцы истории, — говорил он. — История будет писать о нас. А о тех, кто под всякими предлогами прячется за нашими спинами, — о них история не напишет, а если и напишет, то только как о паразитах на здоровом теле народа.
— Мы, русские, — продолжал он, — должны спасать Россию, как спасали ее не раз. Мы должны спасать и Европу от коричневой чумы Гитлера, как много веков назад спасли ее от Батыя...
И мы расправляли плечи, вырастали в собственных глазах — казались сами себе этакими богатырями-освободителями, готовыми в любую минуту ринуться в бой, словно в самом деле за нашими спинами, буквально за хутором Вертячьим, стоит вся Россия., а за ней из-за горизонта истерзанная Европа смотрит на нас с мольбой.
Я тогда подумал: вот в такие минуты, наверное, люди совершают подвиг. И, видимо, не совсем справедливо после отмечать лишь непосредственно совершившего подвиг потому, что не меньшая заслуга в этом и того, кто его подготовил, кто «зарядил» человека на подвиг.
А наш командир полка умел «заряжать» солдат.
В полку майора Мещерякова я пробыл до конца Сталинградской битвы, он вручал мне медаль «За отвагу», наконец он сделал из меня разведчики. У каждого командира свой метод. Майор Мещеряков, развивая в нас чувство профессиональной гордости разведчика, постоянно напоминал нам, что мы его глаза и уши, что мы смелые и находчивые ребята, которым все по плечу. И мы старались. Мы изо всех сил старались быть такими.
Помню случай с блиндажом.
Обычно задачу нам ставил начальник разведки, хотя зачастую в присутствии командира полка. Но тут он сам [76] ставил задачу и даже руководил взятием «языка». Нет, с нами во вражеские траншеи он не лазил. Роль его заключалась в том, что он командовал средствами обеспечения — так называли в наших операциях артиллерийское, минометное и пулеметное прикрытие. В таких случаях мы готовы были не задумываясь лечь у вражеских траншей, но непременно выполнить задание. Он, конечно, это знал и не забывал напомнить об осторожности.
— Прошу вас, сынки, будьте осторожны и ради себя, и ради дела. Не рискуйте напрасно.
В этой операции он еще накануне приходил с нами на передовую. Ребята наперебой показывали ему облюбованный вражеский блиндаж.
— Понимаете, товарищ майор, он немножко в сторонке, его легче взять, — объясняли ребята. — И подходы к нему лучше, по ложбинке пройдем незаметно.
Он, высокий, с мудрыми, спокойными глазами, терпеливо слушал и крутил головой над бруствером.
— А что, ребята, если брать не этот блиндаж, а вон тот, против шестой роты? Пойдемте, посмотрим.
И вся группа — начальник разведки, командир взвода и ребята — участники операции, пригибаясь, пошли по траншее в соседний батальон. Он, конечно, не хуже нас знал оборону противника, хотя мы ни днем ни ночью не спускали с нее глаз — постоянно кто-то дежурил на НП то одного, то другого батальона.
— Вот смотрите. — показывал командир, — какой дугой наша оборона охватывает вражескую в этом месте. А вот тот их блиндаж выдается вперед, и фрицы из него простреливают фланги шестой роты чуть ли не вдоль траншей. Поняли?
Мы кивали, но главного еще не понимали, не доходило.
— Вы возьмите «языка» так, как планируете взять, — в том блиндаже. — Майор улыбнулся. — Только конец будет другим: следом за вами в блиндаж войдет взвод пехоты с пулеметами и там закрепится. Убиваем двух зайцев: берем «языка» и вклиниваемся в их оборону.
Он, конечно, мыслил масштабами полка и в интересах всего полка. Мы рот от удивления раскрыли: так здорово получалось! Дзот этот мы знали, он сделан в три наката. Много раз наша артиллерия пыталась его разбить. Но он выстаивал. И если его захватить, противнику покоя не будет: из дзота можно простреливать его траншеи в обоих направлениях. [77]
Кто-то спросил:
— Товарищ майор, но ведь потом туда не доставишь ни боеприпасы, ни продукты! Фашисты же ни за что не пропустят!
Майор опять улыбнулся, как улыбается отец наивности вроде умного, но не искушенного в житейских премудростях сына.
— Мы сделаем фуникулер.
Ручаюсь, никто из нас тогда не знал, что это такое. Майор понял это, пояснил:
— Закольцуем веревку. Будем привязывать к ней ящики с патронами, термосы и перетаскивать по снегу.
— Вот это здорово! — восхищенно воскликнул Иван Сыпченко, комсорг взвода.
В одну из ближайших ночей мы без особого шума захватили этот дзот, взяли в нем трех фрицев. Но когда по нашему следу поползла пехота, гремя котелками, противник заметил ее, открыл ураганный огонь, развесил «фонари». Возвращаться нам пришлось под огнем. Потеряли троих ребят и одного пленного. Своих вынесли, а немца бросили на «нейтралке».
Новый гарнизон захваченного нами дзота быстро заминировал ход сообщения со стороны позиций противника и до конца держал потом гитлеровцев на этом участке в большом страхе, много вывел из строя вражеских солдат. Но и с фуникулером тоже мороки было! Гитлеровцы специально стреляли из минометов по этому месту и чуть ли не каждый день рвали веревки. Потом ее заменили стальным тросом, который можно было порвать лишь прямым попаданием снаряда.
Я был свидетелем, как руководил майор прорывом вражеской обороны во время генерального наступления по ликвидации сталинградской группировки. Накануне он всю ночь провел на переднем крае, разговаривал с бойцами — ходил из роты в роту, из батальона в батальон. Молодежь называл «сынками», с пожилыми говорил на равных.
— Надо, мужики, завтра во что бы то ни стало прорвать оборону. Сколько же можно сидеть в этих промозглых траншеях! Чем скорее ликвидируем группировку, тем быстрее перейдем в теплые квартиры на отдых... Знаю, знаю, что устали. Чем быстрее кончим, тем лучше. Главное — прорвать утром оборону, выколупнуть их из насиженных блиндажей, а там, по-моему, они покатятся легко. Только не давать им [78] закрепиться... Как вы считаете, какие огневые точки против вашего участка следует подавить в первую очередь?
Он, конечно, лучше, чем кто-либо, знал, когда какие точки надо подавить, но, видимо, хотел, чтобы каждый солдат чувствовал себя участником разработки предстоящей операции и даже в какой-то степени ответственным за нее.
Я был в свите командира полка (почему-то начальник разведки из всего взвода облюбовал в связные меня) и всю ночь ходил за капитаном Сидоровым, а он в свою очередь — за командиром полка. Поэтому видел, как еще вечером майор распекал своего заместителя по тылу и хозяйственников:
— Чтоб завтрак был генеральский! — шумел он и тыкал пальцем: — На первое борщ с мясом, на второе — обязательно чтоб было второе! — мясо с гарниром! Поняли? Всех накормить досыта. И пораньше. Сам проверю!
Батальонные старшины стояли навытяжку, «ели глазами» начальство. Мне так не хотелось оказаться на их месте! И не потому, что майор грозился разжаловать и отправить каждого из них с винтовкой на передовую (это не самое страшное), а просто бы провалился сквозь землю со стыда, что вынудил такого человека кричать.
На КП он был в то утро сосредоточен, строг и молчалив, Я наблюдал за ним издали. Он то и дело посматривал на часы с металлической решеткой над циферблатом. Всегда такой непоседливый, тут он был непривычно тих. Иногда только что-то скажет коротко через плечо, и сразу же начинается движение вокруг него: кто-то подтаскивает телефон ближе, кто-то бежит с командного пункта выполнять распоряжение. И снова замирают — здесь уже давно все готово, все смотрят на него, ловят каждое его движение, разговаривают шепотом.
Точно в семь началась артиллерийская подготовка «Катюши» и орудия дальнего боя час с четвертью молотили вражеский передний край. Казалось, живого места там не осталось.
В восемь пятнадцать артиллерия перенесла огонь в глубь неприятельской обороны. Майор, не отрываясь от бинокля, кивнул. Начальник штаба подал сигнал рукой, и сразу же в небо взвились три ракеты — желтая, красная, зеленая. Сигнал к наступлению!
Я наблюдал за передним краем без бинокля, поэтому высыпавшая из траншей наша пехота показалась мне с пригорка цепочкой муравьев. Донеслась трескотня пулеметов, винтовочная стрельба. Минута, две, три... Цепочка стала терять [79] свои четкие контуры, ее стали настигать вторая, третья линии наступающих, серые точки заняли свою нейтральную полосу и неудержимо катились к траншеям гитлеровцев.
Меня поманил пальцем начальник разведки. Я протиснулся по ходу сообщения ближе.
— Стой здесь. Можешь понадобиться!
Теперь я был почти рядом с командиром полка. Он не отрывался от бинокля, подался всем туловищем напряженно вперед. Шептал:
— Давай... давай, сынки... Давай скорее в траншеи... А там уже не страшно...
И до этого и потом я читал в книжках, что наступающая пехота захлестывает вражескую оборону, как волна. Нет, это не было похоже на волну. Именно полчище муравьев. Вот первые уже достигли траншей и исчезают в них — как муравьи в маленькой канавке.
Выйдут оттуда или не выйдут? Сомнут оставшихся там фрицев или те поглотят их? Это на военном языке называется наступление выдохлось, иссякло... А все новые и новые серые точки достигают траншей и сваливаются туда. Все напряжены. Кто-то сзади, уткнувшись в нишу, распекает кого-то по телефону. Началось тревожное движение вокруг командира полка.
Я тоже впился глазами в неприятельские траншеи: выйдут или не выйдут?
И вдруг командир полка закричал:
— В чем дело? Почему второй батальон не наступает дальше?!
Откуда-то из ниши вынырнул ПНШ-один — начальник оперативной части.
— Товарищ майор, рукопашная идет.
— Оставьте в траншее одну роту! Остальным — вперед!
— Слушаюсь!..
Но в это время из первой линии вражеских траншей стали выкатываться комочки — все больше, больше и больше...
Отсюда, с холма, кажется, так медленно все это происходит, и движутся они уж больно медленно. Но тут же представил себя на месте пехоты: рыхлый снег выше колен и вражеский огонь — где уж там разбежаться!..
Но вот пехота свалилась в траншеи второй линии. Минут пять-семь переводила дух и — дальше, в третью!..
— Молодцы... какие молодцы... — бормотал командир полка. — Богатыри!.. Федор Алексеевич, — позвал он начальника [80] штаба, — представить к орденам комбата и командиров рот!
— Слушаюсь, Михаил Михалыч.
— Пусть сделают представления на особо отличившихся бойцов... Молодцы! Вы посмотрите, какие молодцы!.. — И вдруг круто повернулся к связистам: — Комбата-три к телефону!
И когда ему передали трубку, он, ни на секунду не спуская глаза с поля боя, мягко произнес:
— Давай, голубчик, распрямляй правый фланг. Входи в прорыв... Давай, милый, давай...
По всему чувствовалось, что критическая минута миновала, наступление разворачивается нормально...
Как и предполагал командир полка, стоило лишь выбить неприятеля из укрепленных линий, он покатился без больших задержек.
Штаб двигался следом за наступающими, а командир полка шел во главе батальонов, окруженный разведчиками.
Все эти дни и недели я был неотлучен от командир а полка. Затрудняюсь сказать, сколь талантливы его тактические разработки — солдату все-таки не положено судить своего командира. Знаю только одно: после кровопролитных боев, когда дивизия понесла огромные потери, ее к завершению операции свели в один полк, и этим полком оказался, видимо не случайно, наш полк под командованием майора Мещерякова как наиболее боеспособный.
И еще: за Сталинград из трех командиров полков дивизии только наш, майор Мещеряков, был награжден учрежденным недавно офицерским орденом Александра Невского — первым в армии...
Листаю сейчас дневник и убеждаюсь, что все-таки многое я не записывал тогда — да это и невозможно было.
Порой спать приходилось в двое-трое суток раз, приткнувшись где придется, — тут уж не до дневника. В основном надеялся на память: трудно забыть что-либо, связанное с человеком, которого любишь. А командира нашего полка мы все любили. Любили открыто, не таясь. И он, по-моему, несколько стеснялся этой нашей сыновней привязанности к нему.
Уже на подступах к Сталинграду немцы остановились у Малой Россошки. Встретили нас огнем. Сводный полк залег на склоне перед селом. Комендантский взвод наскоро вырыл командиру полка окопчик в полпрофиля, связисты подтянули телефон. Мы лежали около этого энпэ и курили, [81] чтобы хоть немножко согреться. Полк не двигался. Майор послал двух разведчиков поднять полк в наступление. Ребята уползли. И мы видели, как одного за другим их убило, Ребята были из новеньких. Потом он послал нас с Иваном Исаевым. Мы с командирами рот долге ползали между залегшими бойцами, уговаривали собранный из разных полков народ идти в атаку, матерились. Наконец все поднялись. Я никогда не забуду эту первую в моей жизни атаку.
Мы с Иваном шли первыми, стреляя на ходу. По нам строчили два пулемета. Неприятная это штука — быть мишенью. В разведке, хоть и в самую пасть к гитлеровцам идешь, но там ночью, а тут на виду — пожалте, цельтесь в меня, я к вашим услугам...
Шагаем, невольно пригибаясь, на полусогнутых. Стрельба все тише и тише. Думаем: не иначе, как драпу дают фрицы, нас испугались. Потом оглянулись — а за нами никого. Вдвоем с Иваном шагаем. Полк залег, еще не поднявшись на взгорок.
Легли и мы. Разгреб в снегу ямку, влез в нее грудью и лежу. Пострелял немножко. Дремота взяла — много ночей не спали.
Проснулся оттого, что ударило по голове снежным комком.
А это Иван в меня кидал — проверял, убило меня или заснул. Меня спросонья трясет озноб. Спрашиваю: что будем делать?
— Назад пойдем. Не лежать же здесь до ночи.
Назад бежали во весь дух — и чтобы согреться, и неприятель все-таки постреливал, из-под носа же уходили...
Командир полка разговаривал по телефону. Мы подошли и виновато замерли перед окопчиком. Он положил трубку.
— Что, сынки, замерзли? Спускайтесь в балку. Там костер горит, погрейтесь... Сейчас танки пойдут.
Вскоре пошли танки. И пехота двинулась за ними.
Дальше фриц покатился опять без остановок до самого вала. И мы опять вели полк. Нас, разведчиков, осталось мало. Мы с Иваном Исаевым теперь почти круглые сутки шли впереди полка головным дозором. О чем не передумаешь, шагая без остановки — не на каждом же километре настигаешь гитлеровцев? Помню, я подумал: вот послал командир полка двух разведчиков поднимать полк, их убило, послал нас с Иваном, и мы пошли не задумываясь; убило бы нас, еще бы двое пошли не моргнув глазом — ведь он [82] все время говорит, что мы, разведчики, смелые и находчивые ребята! Разве могли мы хотя бы намеком показать, что мы не такие!..
После сталинградских боев мы несколько месяцев отдыхали в балке Коренной в роскошнейших трофейных блиндажах — чуть ли не в подземных дворцах. В это время наш командир полка запомнился мне отцом огромного семейства, заботливым, любящим.
Его ординарец Колька рассказывал тогда нам:
— Целыми днями майор ходит по подразделениям. Вернется к вечеру, сядет, обхватит голову руками и сокрушается: табаку нет, питание однообразное; было бы сейчас у меня что-нибудь свое, нужное бойцам, отдал бы. Хорошие ребята, воевали хорошо, а на отдыхе порадовать их нечем...
Как-то пришел он к нам, во взвод разведки.
— Ну, лихие разведчики, у меня сегодня находка! — улыбнулся он. — Не помню, кто-то в штабе дивизии предложил мне закурить, я отказался, а потом вспомнил, что у меня есть разведчики, взял и отсыпал табачку. А сегодня полез в карман и вспомнил. Дай, думаю, отнесу, пусть душу отведут.
И из нагрудного кармана достал аккуратно сложенный пакетик. В нем табаку папиросок на пять-шесть, и это на весь взвод! Но разве в этом дело!..
Колька когда-то был разведчиком. Правда, давно это было — еще, наверное, до появления в полку Ивана Исаева. Но никогда не забывал дорожку к нам. Часто приходил, иногда рассказывал про командира полка.
— Я сплю беспокойно. Дома, бывало, мать по нескольку раз за ночь подходила к кровати и укрывала меня. И здесь порой проснусь от холода, лежу, скрючившись, думаю, что дома — подниматься неохота. И слышу в полудреме: майор поднимет с пола одеяло, укроет меня, а то еще снимет с вешалки свой полушубок и набросит сверху... А иногда и по ночам разжигает печурку, подтапливает землянку.
Однажды еще под Вертячьим я видел, как командир полка вышел из землянки нашего ПНШ-два капитана Сидорова. Дул сильный ветер с поземкой — до костей пронизывал. На склоне балки стояли лошади в упряжи, повернувшись к ветру задом. Майор по-хозяйски — это особенно бросалось в глаза там, на фронте, — осмотрел их, спросил у толпившихся солдат, чьи это лошади.
— Восемьсот двенадцатого, — ответил ездовой. [83]
— Что ж ты, дорогой, их на ветру-то оставил? Завел бы вон хоть за пушку — все тише стоять...
И уже позже под Сталинградом, в балке Коренной я был свидетелем такой картины.
Я плелся из санчасти с перевязки. Майор появился из какой-то землянки и шел впереди меня по тропинке. Вдруг он остановился, поковырял в снегу и достал ржавую саперную лопату. Стукнул ею оземь, сбивая снежный нарост смахнул рукавом остатки снега, повертел ее, осмотрел и, видимо, найдя вполне пригодной, понес, опираясь на нее. Около хозчасти он воткнул лопату в сугроб рядом с тропинкой и пошел к себе.
Еще такой случай рассказывал мне Колька. Майор принес откуда-то старый, но еще крепкий тулуп и накинул его на плечи часового у своей землянки.
— Ну вот, теперь тебе будет тепло, — сказал он. — А то наши хозяйственники не позаботятся...
Эта хозяйственная черточка в нем меня удивляла больше всего. Удивляла потому, что война кругом разрушала города, сотни, тысячи городов и сел, а он подбирал лопату, брошенный кем-то тулуп. Я пытался объяснить себе это. И видел в этом что-то житейски мудрое. В каждой вещи заключен труд человеческий, и все, что уцелело, надо беречь...
Я листаю пожелтевший дневник и постоянно натыкаюсь на записи о нем, о нашем командире полка.
Вот записи, сделанные на формировке под Москвой:
«13. VII. 43.Только что по расположению прошел наш командир полка со своей женой и сыном В военной обстановке я редко видел гражданских людей и сейчас смотрел на них, как на пришельцев из другого мира. Сын его на каких-нибудь два-три года моложе нас — видимо, ученик девятого или десятого класса. Он смотрел на нас с незатаенным почтением. Может быть, зимой, провожая нас за «языком», командир полка вспоминал своего сына, думал о нем, может быть, посылая нас, он всякий раз посылал и его с нами...
Наверное, это очень тяжело — посылать людей на смерть!..»
И еще две записи, уже с Брянского фронта.
«14 августа 1943 года....В 11 часов на КП первого батальона, где я сейчас нахожусь, пришел командир полка. Только что дали мне [84] группу из 4-х человек (3-х автоматчиков и одного разведчика). Подполковник поставил задачу пройти правым флангом и разведать огневые точки противника.
Кончаю писать. Уходим...»
«31. VIII. 43.
...в Калуге в госпитале встретил меня Грибко. Не я его, а именно он меня: я был тогда шибко плох. Ни черта не слышал и совсем дрянно разговаривал. Он писал мне: «Командир полка подорвался на мине вместе с Колькой...»
И вот читаю торопливые, полустершиеся записи и припоминаю, при каких обстоятельствах записывал. Вспоминаю и то, что не записано. И оказывается, память очень многое хранит! До такой степени уходишь порой в то далекое прошлое, будто вновь встречаешься (после неимоверно длинного перерыва) с теми людьми, посещаешь те места. Жизнь свою уже делишь на «те» времена и на «эти», нынешние, на «тех» друзей и друзей «нынешних». И уже теперешний, обогащенный опытом многих лет жизни, стараешься по-новому посмотреть и на свою юность и на своих товарищей по юности. И прихожу к твердому убеждению: подполковник Мещеряков был для нас больше, чем командир полка. Он был нашим кумиром!
И еще убеждаюсь, что Кольку он любил больше нас всех, любил, как сына. Недаром же прощал ему все. Баловал его. И Колька, шельмец, злоупотреблял этим. Случалось даже, что нередко командир полка сам ходил на кухню за обедом, а Колька в это время «хлестал» за медичками в санчасти. А прибежит вечером, командир полка скажет:
— Я тебе там обед оставил. Подогрей, поешь.
И, наконец, вспомнилось еще одно, не записанное в дневнике. Когда в ту далекую январскую ночь наш взвод почти весь полег перед вражеским дзотом и лишь мы с Иваном Исаевым вернулись вдвоем и привели с собой тщедушного пулеметчика, тогда, в то утро, командир полка плакал. Закрылся в своем блиндаже и по-стариковски тихо плакал. Только потом рассказывал мне...
Когда в Калуге в госпитале Грибко сообщил мне о гибели командира полка, помню, мне было жалко его, очень жалко, но я не плакал. Не плакал и Грибко.
Видимо, отцы всегда тяжелей переносят гибель сыновей, чем сыновья гибель отцов! [85]