Люди уходят в бессмертие
Тысяча девятьсот сорок третий год рождался в свирепых вьюгах, в беспрестанных вспышках немецких ракет, методическом, размеренном татаканье пулеметов.
Позиции нашего 971-го стрелкового полка по-прежнему находились в трех километрах от балки Глубокой. Уже третью неделю мы жили в тех же кем-то наспех сделанных землянках у штаба полка. Стояло сравнительное затишье, какое обычно бывает перед большим сражением, Это самое тяжелое время для разведчиков. Почти через день добывай «языка», нужно внимательно следить за передвижениями противника.
Но «языка» нет уже неделю.
Вьюга валит с ног, залепляет глаза, рот. А здесь, в землянке, тепло всю ночь гудит печурка, сложенная из двух патронных цинок. В ней сизым огнем горит тол из [56] противотанковых мин дров на сотню километров вокруг не сыщешь. Сушится гора валенок. Валенки должны быть обязательно сухими, иначе будут скрипеть на снегу...
Четыре часа утра. Заскрежетала повешенная на входе обледеневшая плащ-палатка. В землянку один за другим протиснулись четверо разведчиков в белых заснеженных маскхалатах. Автоматы и те замаскированы белой марлей.
Первый Иван Исаев закинул за спину шапку вместе с белым капюшоном. Иван круглолицый, белокурый, с голубыми девичьими глазами. На губах и подбородке легкий пушок. Устало вытер рукавом лоб. Вяло спросил:
Закурить у кого-нибудь есть?
Поднявшись с лежанок, разведчики сонно потягивались. Кто-то протянул кисет. Исаев оторвал газетный лоскут, подрагивающими пальцами стал скручивать цигарку. Потянулись к кисету остальные трое.
Лейтенант где? В штаб пошел?
Нет, ответил Исаев, мусоля цигарку. Принесли лейтенанта. На землянке лежит.
Второй разведчик, чубатый Иван Сыпченко, комсорг взвода, так же тихо добавил:
В голову его. Ничего сказать не успел.
Долго все молчали. Десяток рук потянулось к кисету. Последнему досталась табачная пыль.
Казнодий, носатый черноглазый южанин, резко толкнул ногой открывшуюся дверцу печки, она с жалобным скрипом захлопнулась. Спросил сиплым голосом:
Опять не подпустил?
Нет, на этот раз были в траншеях, неторопливо, между двумя жадными затяжками ответил Исаев. Напуганные уже. Ставят по два часовых. Одного я снял. А второго не успел. Заорал, скотина.
Как правило, не любят разведчики рассказывать подробности. Краснобаи не в почете здесь. Того, что сказал Исаев, достаточно. Остальное понятно и так. Понятно, что после вскрика часового гитлеровцы выскакивают из блиндажей, начинается рукопашная. В такой обстановке пятерым «языка» не увести самим бы уйти.
Лейтенанта от самых траншей несли? спросил Казнодий.
Нет, на нейтралке убило, когда отходили...
Хоронили лейтенанта на своем кладбище на кладбище разведчиков. Пехота своих не хоронит в такую погоду просто складывают штабелями в укрытии. У разведчиков [57] неписаный закон: всех убитых, как бы трудно ни было, выносить с поля. За месяц много уже выросло на взгорке, обдуваемом ветром, холмиков, много стоит сколоченных из нестроганых артиллерийских ящиков пирамидок со звездочками из консервных банок. Прибавилась и еще одна.
Речей не произносили. Неторопливо как и все, что делают разведчики днем, обнажили нестриженые головы, выпустили, держа над головой автоматы, по диску, и так же молча гуськом спустились в балку. О лейтенанте больше не говорили не принято говорить об убитых. Очередную смерть переживают молча, каждый по-своему. Вспоминают о погибших на отдыхе, а здесь нет времени.
После мне рассказывал ординарец командира полка, что в то утро, едва взошло солнце, майору позвонил по телефону начальник штаба дивизии и спросил, вернулись ли разведчики.
Да, ответил майор, вздохнул и совсем не по-военному добавил: Понимаете, опять с пустыми руками. Замучились ребятишки.
Начальник штаба, видимо, издерганный многими бессонными ночами, нервно закричал:
Все замучились!.. «Язык» нужен срочно! Любой ценой нужен надеюсь, вы-то понимаете! Срочно любой ценой!..
Командир полка, конечно, понимал, что «язык» нужен как никогда. Готовится генеральное наступление по ликвидации сталинградской группировки. Но понимал он и разведчиков не дается «язык». Бывает такая обстановка: невозможно взять что хочешь делай. Полвзвода уже легло у вражеских траншей...
А через час командира дивизии вызвали в штаб армии ожидалось прибытие командующего фронтом.
...На следующую ночь мы снова уходили за «языком». Уходили все.
Как обычно, на несколько минут остановились у штабной землянки, по традиции ожидая напутствия командира полка, которого любили, как заботливого отца. На этот раз он вышел в таком же белом маскхалате, как и мы. Все поняли: всем лечь у фашистских траншей, а пленного взять иначе нельзя.
Философ по профессии и по призванию, майор Мещеряков в ту ночь сказал не много. Его напутствие, произнесенное седьмого января сорок третьего года, сохранилось в моем дневнике до сих пор. Он сказал тогда: [58]
Дорогие мои сынки! Вы идете на дело, от которого зависят жизни сотен и тысяч людей. Об этом просил передать вам командующий фронтом Рокоссовский, осматривавший сегодня наши позиции. Ради дела, на которое вы сегодня идете, стоит отдать жизнь. Я иду с вами и буду сам руководить огневыми средствами, прикрывающими ваш отход. Прошу вас: будьте осторожны и ради себя и ради дела...
Сдвинулись брови у ребят, все-таки мало душевных слов говорят человеку на войне!
Ни пуха вам, ни пера... В темноте не видно, но каждый почувствовал, что командир полка чуть улыбнулся. Он знал, что разведчики всегда провожают друг друга на задание этими словами, и не забыл их сказать. Все вздохнули, задвигались: значит, будет удача. Стоявший рядом со мной чубатый кубанец Иван Сыпченко, комсорг взвода, шепнул:
Иди к черту...
И разведчики гуськом двинулись вдоль балки. Сначала впереди пошел командир полка, но Иван Исаев обогнал его, буркнув:
Тут старое минное поле. И пошел направляющим.
Он самый опытный разведчик в полку, может в кромешной тьме провести взвод к окопам любой роты полка, знает каждый бугорок, каждую ямку на всей нейтральной полосе перед позициями своих батальонов, знает каждый пулемет у противника, каждый окоп.
Направляющий идет неторопливо, зорко следит за всем. Вот дошли до разбитой пушки. Сейчас Исаев повернет влево. Здесь ускорит шаг это место простреливается методично одним из вражеских пулеметов. Безмолвно повинуются направляющему все. В середине идут три лейтенанта: грузноватый Симонов, худенький Смочкин бывший ветеринарный фельдшер, и прогонистый Васюков. Они во взводе недавно, поэтому ничем не выделяются ни одеждой, ни вооружением. Здесь все равны верх берет не звание, а опыт.
Узнать никого невозможно все в белом, все одинаково сутулятся, положив руки на висящий на груди автомат. Где-то тут, размеренно покачиваясь, идет черноглазый южанин Казнодий, верткий хохотун и остряк Еремин, косолапый мордвин Слугин, красивый, с тонкими чертами лица москвич Георгий Звягин, молчаливый и на удивление выносливый якут Кисляков всего четырнадцать человек все, что осталось от взвода за две недели. Идут привычным неторопливым шагом, уткнувшись в спину впереди идущего. [59]
Как и всегда, до переднего края не проронили ни слова. Эти минуты от штаба до выхода на нейтральную полосу самые торжественные и принадлежат тебе лично. Кто думает о доме, кто мысленно еще раз проверяет на себе снаряжение финка здесь, запасные диски к автоматам заряжены, пистолет взведен, запалы в гранаты вставлены, кто в уме дописывает недописанное письмо любимой девушке. Иван Сыпченко наверняка думает о девушках это его любимая тема он, кажется, готов любить всех девушек на свете. Каждый идет и думает о своем в эти священные минуты разведчика. В одном я уверен: никто не думает о смерти, не думает о том, кого сегодня утром понесут друзья на плащ-палатке. Хотя, наверное, кого-то понесут, наверное, утром на кладбище разведчиков прибавится одна или несколько пирамидок с жестяными звездочками. Об этом не думают, с такими мыслями в разведку не идут. Они противопоказаны. Иногда бывает, захандрит парень ему в таких случаях говорят: сегодня на задание не ходи...
А сегодня идут все. Идут четырнадцать белых, одинаковых, как привидения, фигур. Идут легко и неторопливо. И кто-то из нас идет по земле последние метры. Кто-то с каждым шагом приближается к той черте, на которой оборвется его жизнь. А душа все-таки наполнена чем-то торжественным, еле уловимым. Почему? Пожалуй, никто и не объяснит. Может, потому, что сегодня наверняка будет «язык», может, потому, что рядом шагает уважаемый тобой человек командир полка, похвала которого высшая награда. А может, еще отчего. Может, просто оттого, что ты идешь вместе со своими сверстниками, хорошими ребятами, которые не вспоминают о мертвых, но очень чутки и заботливы к живым, которые в самую трудную минуту не бросят тебя.
Шагают и шагают ребята девятнадцати-, двадцатилетние, жизни еще не вкусившие, шагают навстречу своей смерти спокойно, как на привычное дело. Может, сегодня они совершат подвиг, который войдет в историю страны, а может, умрут на мертвой, ничейной земле между траншеями. Может, никто никогда не назовет их героями, не вспомнит их фамилии. Может, все может быть...
А метель, свирепая приволжская, бьет в лицо. Податливый снег под ногами не скрипнет, разведчики идут бесшумно, как привидения...
С тех пор прошло много-много лет. Выросло новое поколение людей. Множество впечатлений, более сильных, чем [60] в ту ночь, получил я за эта время: разрушенный Сталинград, тысячи пленных на тракторном заводе и на заводе «Красные баррикады», вылазки во вражеский тыл на Курской дуге и под Львовом, штурм знаменитой «Голубой линии» на Кубани... Все это притупило остроту того обычного ночного поиска четырнадцати разведчиков.
Тогда вернулись только двое Исаев и я. Мы привели «языка» перепуганного насмерть немецкого пулеметчика. Того самого, который почти в упор покосил всех наших товарищей. Несмотря на это, когда под прикрытием артиллерии и пулеметов мы отходили, мы своими телами прикрывали этого тщедушного с голощеким лицом недоноска не дай бог свои же убьют его! И мы его привели. Его допросили в штабе полка, потом в штабе дивизии, потом в штабе армии. И он остался жить. Может быть, живет и теперь. А тех двенадцати нету. Нет тех парней, которые не меньше других любили эту землю, и за свою короткую жизнь не успели отлюбить свою долю, отведенную каждому.
А они жили: темпераментный черноглазый Казнодий, весельчак и балагур Еремин, робкий и романтичный лейтенант Смочкин, умный и начитанный москвич Георгий Звягин жили все двенадцать. Они полегли перед фашистским дзотом, чтобы спасти жизни сотням и тысячам таких же солдат, как и они. И если сейчас над приволжскими степями светит мирное солнце и шумит на ветру колосистая пшеница, если на Алтае строят заводы, то только потому, что они за это отдали свои жизни. Они живы в новом поколении людей, выросшем после войны.
В этом их бессмертие.