Лейтенант Атаев
После той ночи, когда наш полк остался по существу без разведки, меня вскоре отправили в недельный армейский дом отдыха — нервишки оказались жидковатыми, и я особенно тяжело переносил гибель двенадцати товарищей. К тому же и разведчиком был еще малоопытным, поэтому обучать поступающих из пополнения новичков оставили одного Ивана Исаева.
В это время и появился Атаев, новый командир взвода полковой разведки. Красивый туркмен с высоким лбом, умными [61] карими глазами и темными волнистыми волосами, он выделялся среди остального штабного народа. С первого взгляда было заметно, что он еще не фронтовик, еще не обстрелян — кроме новенькой формы с двумя эмалевыми «кубарями», еще не обмятой и не запачканной, выпирала наружу характерная для новичка угловатость, неуверенность. Не хватало чего-то такого, что приобретается лишь пребыванием на фронте. Говорил он по-русски чисто, без малейшего акцента. К моему возвращению он уже — по всему было видно — освоился со взводом, хотя почти не вмешивался в занятия, которые проводил Иван Исаев: наверное, сам приглядывался и учился у опытнейшего разведчика дивизии. А новички уже проворно ползли между землянками, брали «в плен» то штабного повара, то какого-нибудь зазевавшегося связиста, которые отбивались на полном серьезе (на войне люди не любят играть «в войну»).
Занятия проходили вперемежку с боевыми заданиями, и новички имели возможность на практике проверить преподаваемую Исаевым «теорию».
Сейчас я уже не помню первой боевой вылазки совместно с Атаевым. Нет никакой записи по этому поводу и в моем дневнике того времени. Зато я хорошо помню Атаева в наступлении.
После того как в ноябре сорок второго была окружена армия Паулюса, более полутора месяцев наши войска накапливали и перегруппировывали силы для ее ликвидации. И вот тринадцатого января сорок третьего года мы пошли в наступление. По предложению лейтенанта Атаева группа разведчиков была посажена на танки и выброшена десантом в тыл немецко-фашистских войск.
О десантниках много написано, и я боюсь, что не скажу ничего нового об этом, атаевском десанте.
Атаевские разведчики не громили вражеских аэродромов и стратегически важных коммуникаций, не захватывали штабов и ценных штабных документов. Они делали самую черновую работу солдата на войне: стреляли. Просто в ближайшем тылу неожиданно для противника открыли ураганный огонь, подняли панику и этим помогли нашей пехоте с ходу прорвать укрепленную линию противника. Не один десяток жизней наших бойцов (кто знает, может, в том числе и мою) спас тогда десант. Не один десяток людей ходит сейчас по земле благодаря инициативе, проявленной Атаевым.
Боясь раздробления и уничтожения по частям внутри [62] сталинградского котла, фашисты на нашем участке откатывались так стремительно, что мы едва успевали их преследовать. При этом они сдавались в плен целыми подразделениями, поднимали руки и заученно долдонили: «Гитлер — капут!.. Гитлер — капут!..» Начали собирать большими партиями и только тогда отводить их в тыл. А потом и вообще без охраны отправляли их — покажешь рукой приблизительное направление, да еще пообещаешь, что там ждет их кухня, они этаким стадом и валят в поисках лагеря для военнопленных.
Боеспособные же части откатывались все дальше и дальше к городу. Мы уже с ходу прорвали заранее подготовленные ими укрепленные линии по берегу реки Россошки, по древнему валу, и подходили к тракторному заводу. Дальше отступать гитлеровцам было некуда — за спиной Волга, а на ее берегу советские части, которые стоят там намертво еще с осени сорок второго! Их не подвинешь.
Вплотную к тракторному заводу мы подошли тридцатого января. Перед нами были избитые снарядами и пулями стены заводских цехов, черный снег вокруг. Собственно, от снега-то осталось только одно название!
Мы уже не окапывались — здесь и без нас было накопано столько траншей и дотов, что хоть свежую дивизию вводи, и она вся разместится.
Я не знаю, чей был приказ, но надо пойти к гитлеровцам, занимающим позиции против нас, с предложением сдаться без дальнейшего кровопролития. Парламентером с этим требованием командир полка Мещеряков посылал лейтенанта Атаева. Разговор происходил в моем присутствии. Я только что вернулся с правого фланга, куда был послан для установления связи с соседней дивизией — дивизии в этот момент занимали по фронту такие участки, которые можно было проползти на животе за час-два. Помню, как командир полка сказал Атаеву, чтобы он взял с собой переводчика. Атаев ответил:
— По-моему, не надо, товарищ майор. Мы их не звали, а коль уже они пришли, то разговаривать с ними будем по-русски!..
Майор удивленно приподнял кустистую бровь, будто давным-давно не видел Атаева, качнул головой.
— А что! Пожалуй, правильно. По-русски будем говорить. Быть по-твоему! — И он улыбнулся. Потом протянул ему приготовленный белый флаг. — Хорошо. Бери кого хочешь. [63]
Выбор небольшой — нас тут разведчиков было трое. Атаев скользнул взглядом по мне, по верткому, влюбленному в него разведчику из новичков Петру Дееву и остановился на Иване Исаеве. Тот молча поднялся, поправил на плече автомат и замер, готовый со спокойной решимостью хоть в воду, хоть в огонь...
И вот они пошли. Это была незабываемая сцена. Они шли медленно, держа над головой белый флаг. Горниста почему-то с ними не было — наверное, просто не нашли горн. Стрельба превратилась. Было непривычно тихо. Так тихо, даже в ушах звенело. Сотни людей смотрели на них двоих с той и другой стороны. И они шагали внешне спокойные, неторопливые.
Может, я в чем-то ошибусь, передавая рассказы и лейтенанта и товарища моего Ивана Исаева, может, перепутаю какие-либо детали, но я не ошибусь наверняка в главном — в передаче их ощущений, ибо все последующие годы я нет-нет да и вспоминал об этом парламентерстве, порой даже казалось, что я сам ходил тогда к фрицам с флажком — до того ощутимо представлял те последние дни сталинградской эпопеи.
А они идут. Глаза разведчиков настороженные, по привычке проворно обшаривают развалины заводских стен. А с той стороны на них смотрит бесчисленное множество пулеметов, автоматов, винтовок и противотанковых пушек. Всюду черные зрачки стволов, направленных в их грудь! Если враз изрыгнут огонь — в клочья разнесут. Кровь стынет в жилах. Расстояние до городских развалин сокращается. Каждый из нас невольно считает их шаги. Уже прошли одиноко стоящие кирпичные ворота. Осталось не больше полусотни шагов. Но шаги сами собой замедляются, словно чем ближе к развалинам, тем плотнее становится воздух. И вот уже у лейтенанта, должно быть, нет сил преодолеть его сопротивление. Он остановился. Остановился и Иван Исаев. Они не смотрят друг на друга — глаза намертво припаяны к развалинам.
Нам видно, как из-за груды кирпичей вышли трое: офицер и два солдата. Они быстро подошли к советским парламентерам. Атаев кашлянул в кулак, по-мальчишески громко произнес:
— Советское командование предлагает вам безоговорочно капитулировать на милость победителя! — Он смотрел офицеру в глаза нарочито вызывающе прямо. Потом рассказывал нам, что в это мгновенье мелькнула мысль: [64] «Наверное, вся Европа склонялась к твоим ногам. А мне наплевать на тебя!» Видимо, эта мысль как-то отразилась на лице Атаева, потому что у гитлеровского офицера забегали под обветренной шелушащейся кожей комочки, будто он глотал и никак не мог проглотить очень горькую пилюлю. Офицер молча наклонил голову в знак того, что понял, повернулся и в сопровождении солдат пошел обратно.
Атаев стоял с опущенным флагом и провожал взглядом стройную, плотно обтянутую ловкой шинелью спину офицера.
Ждали долго. Мы тоже, казалось, были там же, с лейтенантом Атаевым и Иваном Исаевым. Минуты тянулись, как вечйость.
Наконец над обвалившейся стеной поднялся тот офицер и крикнул теперь уже с открытым злорадством:
— Ми не принимайт ваши условия. Упирайтесь во-он! Через пяйт минут ми открывайт огонь!..
Мы никак не ожидали такого оборота. Нам почему-то казалось, что с парламентерами обращаются куда деликатнее — на то они и парламентеры! Так, видимо, думал и лейтенант Атаев. Я помню только одно: шли они с Исаевым оттуда так же медленно и торжественно, как и туда, словно они сознавали, что в эти минуты, в эти пять недолгих минут на них смотрят не только враги и друзья, но с вершины веков на них глядит история!..
Через два дня сталинградская группировка была полностью ликвидирована — тысячи пленных тут же стали строить себе лагеря, чтобы жить в них и восстанавливать разрушенный ими город. Среди этих тысяч был, наверное, и тот офицер, который с ненавистью смотрел на лейтенанта-туркмена. А еще через неделю на отдыхе в балке Коренной я сделал в своем дневнике карандашный набросок портрета лейтенанта Атаева. Теперь я уже не помню, позировал ли он мне или я рисовал его урывками, только портрет, по-видимому, ему не понравился, во всяком случае лейтенант остался к нему равнодушным, поэтому-то он и уцелел в отличие от других портретов товарищей — те выпрашивали у меня и удачные и неудачные наброски, таскали их с собой, высылали домой или просто теряли. Теперь я очень жалею о своей щедрости, с которой расшвыривал то неповторимое...
В дневнике есть одна запись, которую даже сейчас, через много-много лет не могу читать спокойно. Между Сталинградом и этой датой — полгода. Много изменений за это время произошло — кое-кто погиб, некоторых ранило. [65]
Атаев уже не был в нашем взводе — сразу же после Сталинграда его временно перевели командиром роты автоматчиков. С ним ушел и его любимец Петр Деев, высокий, очень подвижный, с выразительными серыми глазами и длинными девичьими ресницами, которые сводили с ума санбатовских медичек. Петр был ординарцем у Атаева. Рота автоматчиков состояла из бывших курсантов одного из училищ, по какой-то причине расформированного. Атаев жил с ребятами очень дружно, относился к ним, ну если уж не как отец к сыновьям — разница в возрасте была у них не бог весть какая, — то как старший брат. Разведчики крепко дружили с автоматчиками.
Дата, о которой идет речь, относится ко времени пребывания нашей дивизии на Курской дуге, к одному из страшных боев. Я, конечно, не думал, что через столько лет мне придется опубликовать эту запись, я делал ее... собственно, не знаю, для чего я сделал ее. Вот она:
«Через несколько минут идем в наступление вместе с пехотой. Два батальона нашего полка и автоматчики погибли. Сегодня второй день наступаем на одну высоту и опушку леса — и почти никаких результатов.Автоматчики за несколько минут погибли. Я в то время был на НП командира полка и видел все поле боя в бинокль. Их накрыла немецкая артиллерия на самой высоте. Через несколько минут и от нас тоже клочья полетят.
Ну, писать кончаю и, может быть, насовсем.
Прошу того, кто вынет у меня этот дневник, переслать его моей матери по адресу: Алтайский край, ст. Топчиха, ул. Алтайская, 6 и сообщить, где и когда я погиб (сейчас 20.00 московского времени)».
Вот и все, что написано. Но события, которые кроются за этой короткой записью, вот уже около тридцати лет не перестают проходить раз за разом перед моим взором. На западной, возвышенной опушке леса окопались гитлеровцы, на восточной, в низине, — наши, а посередине на огромной поляне ближе к противоположной стороне большой взгорок. На этот-то взгорок и шли наши батальоны, на этом-то взгорке и остались они лежать навсегда. На этот взгорок и провожал при мне Атаев своих младших братьев-автоматчиков. Проходили ребята мимо Атаева налегке, некоторые улыбались ему коротко, не очень весело, другие просто взмахивали на прощанье рукой. Сто двадцать человек растянувшейся колонной проворно спустились от НП [66] к подножью холма, на ходу перестроились в шеренги и вскоре уже, развернувшись по склону цепями, стали подниматься к вершине. Все, кто был на наблюдательном пункте, глаз не спускали с этой величественной (да, я не боюсь этого слова: красиво умирать не каждому дано), именно величественной картины: цепь за цепью, как на ученье, шли взводы на приступ вражеских укреплений. Там-то, не доходя несколько метров до вершины, их и накрыла артиллерия противника. На месте первой движущейся цепи враз вздыбилась стеной черная земля — по пристрелянной черте ударили снаряды. Долго-долго висела эта стена — снаряды и мины рвались несколько секунд беспрерывно. Потом стена опала. У всех замерло сердце — уцелеть почти немыслимо. И все-таки какая-то частица цепи поднялась и бегом бросилась вперед. И снова — стена вздыбленной земли. Теперь уж били по этим остаткам. Потом огонь перенесли на вторую цепь, потом с такой же методичностью — на третью.
На НП никто не шелохнулся. И хотя несколько часов назад на этом же взгорке полегли два батальона, гибель роты автоматчиков потрясла всех без исключения, потрясла не потому, что смерть всегда потрясает даже на войне, а потому, что так трагически гибнут лишь в книгах да в кино. В жизни никто из нас не видел такого зрелища. Весь штаб полка был ошеломлен...
И вдруг среди наступившей тишины я услышал сдавленный стон. Подумал, что кого-то ранило. Оглянулся: Атаев, закусив губу так, что по подбородку текла кровь, плакал. Он стоял с открытыми глазами, не моргая смотрел в сторону холма, а слезы текли и текли по его небритым щекам. Спазм душил его. Потом он медленно и тяжело, словно нес на себе огромный груз, прошел мимо меня по траншее, вышел с НП, с размаху упал на траву и зарыдал в голос.
Через некоторое время оттуда, с холма, вернулся Петр Деев с горсткой ребят, похожих на пришельцев с того света, почерневших, осунувшихся и молчаливых. Неузнаваем был и Петр Деев: прокопченная, изодранная гимнастерка, землистый цвет лица, в руках автомат с расщепленной ложей — ничего не осталось от той щеголеватости, которой научили нашего разведчика бывшие курсанты, его новые товарищи. Ко всему этому Петр был контужен — он тряс головой, ничего не слышал и страшнейшим образом заикался. Словом, с холма вернулся совсем другой [67] человек. Он подошел к Атаеву, обнял его и стал судорожно гладить голову.
Вот после этого и появилась в моем дневнике та запись, которую я только что привел.
Приказ командования был жестким: взять высоту во что бы то ни стало, она является ключом к важному тактическому пункту. Выполнить этот приказ должны теперь остатки третьего батальона и наш взвод разведки. Конечно, вернуться с этого взгорка шансов не было, и мы мысленно прощались с жизнью. Но на войне бывает много неожиданностей Так случилось и на этот раз: немцы не стали испытывать больше судьбу, отступили под покровом ночи.
Вот и все, что я хотел рассказать о Ташли Атаеве, что напомнил мне небольшой карандашный набросок в дневнике.
Через несколько дней я был тяжело ранен и контужен. Меня эвакуировали, как я уже говорил, в Ессентуки. Об Атаеве я так ничего больше не слышал. А хотелось бы.
Может, ты жив, так откликнись, лейтенант!