Дипломы получите после войны

Прощай, академия!

Война застала меня в крепости Осовец, на одной на дальних точек нашей западной границы. В этом гарнизоне размещались части 2-й белорусской дивизии, в которой мы — слушатели старшего курса Военной академии имени М. В. Фрунзе проходили сборы и стажировку. Мне повезло: я вновь оказался в родном полку, в котором начинал свою службу красноармейцем. Тогда он располагался в живописных лесах неподалеку от Минска.

С тех пор прошло восемь лет. Из новобранца и рядового 2-й роты 4-го стрелкового полка я превратился в командира и слушателя академии.

Попав из Москвы в приграничную зону, я и мои товарищи острее почувствовали приближение надвигающейся грозы. Наша казарма стояла почти у самой границы, по другую сторону которой (мы уже знали это) притаились фашистские войска.

В те дни в районе Белостока и Гродно стояла ясная, солнечная, теплая погода. Лето вступало в свои права, и полевые занятия на наших курсах шли по утвержденным графикам. В субботу, 21 июня 1941 года, нашу группу занесло в лесные дебри: отрабатывалась тема «Действия войск в лесисто-болотистой местности». По плану мы должны были заночевать в осовецких лесах. Однако для нас не осталась тайной странная озабоченность начальника курса генерала Якуба Джанбировича Чанышева и его заместителя по политической части Александра Петровича Чепурных. Посовещавшись между собой, они вдруг отменили занятие. Мы возвратились в свою крепость. [4]

В гарнизоне в предвыходной день все шло как обычно. Широко распахнул перед нами свои двери Дом Красной Армии. В большом зале крутили кинокартину. В боковом крыле — в столовой и у буфета — толпились любители пива.

Последняя предвоенная ночь ничем не отличалась от предыдущих, хотя все, кто находился в Осовце, давно чувствовали приближение войны.

Странно все же устроен человек. Готовишься месяцами к какому-то неизбежному событию, но вот оно наступает, и кажется, что все произошло внезапно.

Так случилось и со мной, когда вблизи нашей казармы разорвались тяжелые снаряды, а над городком появились немецкие самолеты.

Из шокового состояния меня вывела непрекращающаяся стрельба зениток. Вражеский снаряд разворотил угол казармы. Одеваясь на ходу, мы выскочили на улицу, где уже раздавались команды командиров. Войска оставляли гарнизон и уходили занимать оборону на подготовленных позициях.

Выбравшись из горящей крепости, слушатели несколько часов ожидали решения командования. Во второй половине дня нам объявили, что мы должны вернуться в Москву, в свою академию. Колонна машин со слушателями оставила горящий Белосток.

Дороги на Слоним и Барановичи забиты нескончаемым потоком беженцев. Это были в основном женщины и дети, старики и больные. На тележках, велосипедах и пешком двигались они на восток.

Фашистские стервятники не щадили эту беззащитную массу людей, с бреющего полета они в упор расстреливали женщин и детей. Плач, стоны, проклятия фашистским извергам слышались на дорогах. Огромные столбы пыли заволакивали небо. Нещадно палило солнце. Нечем было дышать. Не было воды, чтобы утолить жажду. Обессилевшие люди падали на обочины дорог. Многие больше так и не поднимались...

Миновав Барановичи, Минск, Смоленск, мы через несколько дней добрались до Москвы.

* * *

Наша академия жила войной, и только войной. Родная Фрунзевка напоминала бурлящий поток. В классах и аудиториях, в читальных залах и коридорах шумно [5] и гневно обсуждались тревожные сводки Совинформбюро.

В просторном вестибюле во всю стену висела карта Советского Союза. Синие флажки на ней передвигались все дальше на восток. Видя это, трудно было заставить себя спокойно заниматься в академии.

«Немедленно уйти на фронт!» Эта мысль сверлила мозг, не давала покоя.

Могли ли мы, питомцы академии, выращенные и воспитанные нашей партией и комсомолом, в эти тяжелые для Родины минуты оставаться в стороне?! Заявления а рапорты подавались на имя начальников курсов и факультетов. Просьбы сыпались к наркому обороны. Мой рапорт мне вернули с резолюцией: «И до вас дойдет очередь. Вы проявляете недисциплинированность и невыдержанность. Начальник академии генерал-лейтенант Веревкин-Рахальский».

С этим отказом я носился по коридорам академии, возмущался, грозил написать жалобу.

И я был не одинок. Такие же резолюции получили многие слушатели. А наш старший преподаватель полковник Павел Степанович Мерзляков за проявленное всей группой во главе с ним самим «фронтовое настроение» наработал строгое внушение.

И все же наш выпускной курс постепенно таял. Одних направляли сразу в действующую армию, а других посылали в тыл формировать новые подразделения и части. Посчастливилось пехотинцам, кавалеристам, артиллеристам, саперам и связистам. Нам, танкистам, не везло. Спрос на нас был невелик: не хватало танков.

Занятия чередовались с дежурствами на крыше десятиэтажного дома. Пришел и мой черед в первый раз встать на вахту. Ночь была на редкость темная и безмолвная, совсем не похожая на предвоенные московские ночи. Город-великан погасил свои огни и сурово притаился внизу. Одиночные звезды сверкали в безоблачном небе. Между ними шарили прожекторы.

Дежурить мне посчастливилось с однокурсником и другом Володей Беляковым. Мы проговорили ночь напролет. Вспоминали общих друзей, ушедших в действующую армию, анализировали последние сводки Совинформбюро, мысленно переносились с одного участка фронта на другой.

Коротка летняя июльская ночь, но нам она показалась [6] бесконечной. Быстрыми серыми тенями скользили машины с затемненными фарами. Замаскированные уличные фонари, занавешенные окна домов придавали улицам безжизненный вид. Вдали вырисовывались темные силуэты высоких зданий. Володя Беляков вдруг повернулся ко мне, глаза его сурово сверкнули:

— Скажи, только не виляй, неужели они докатятся до Москвы?..

Что мог я ответить? В те минуты я думал о том же.

Володя крепко сжал мою руку.

— Слушай, Дима, — произнес он непривычно торжественным голосом, — дадим друг другу клятву, что пройдем всю войну рядом, плечом к плечу, как шли до сих пор.

Его настроение сразу передалось мне.

— А если придется умирать, — продолжил я его мысль, — то умрем, как положено мужчинам и солдатам. Клянешься?

— Клянусь! — сказал Володя и обнял меня. — А Паша Жмуров? — вдруг спохватился он.

— Приведем и его к присяге! — пошутил я.

— Когда-то теперь зажгутся огни Москвы? — с грустью спросил мой друг.

— Зажгутся! — уверенно ответил я. — Обязательно зажгутся!

Ночь подходила к концу. Скоро стало совсем светло. Свежий ветерок разогнал сон. Солнечные лучи постепенно рассеяли гнетущие мысли. Мы сдали дежурство и медленно направились в Хамовнические казармы, где находилось общежитие нашей академии.

Прошел месяц. Огонь войны со страшной силой полыхал над просторами Прибалтики, Белоруссии, Украины, Молдавии.

Очередная сводка Совинформбюро сообщала, что на фронте обозначилось еще одно направление — смоленское.

Синие флажки передвинулись дальше к востоку. Я молча отошел от карты и уныло побрел в аудиторию. В большом вале лекцию читал полковник Евгений Варфоломеевич Леошеня. Тема: «Инженерное обеспечение наступления стрелкового корпуса». Тягуче медленно, не повышая голоса, лектор излагал основы наступательного боя: «Основным видом боя является наступление. Оно, и только оно, приводит к полному разгрому врага и к победе над ним...» Плохо вязались слова лектора с последней [7] сводкой! Подумать только — Смоленщина в огне! Мысли мои блуждали вокруг дорогих мест. Там, между Смоленском и Брянском, я родился, и теперь война вплотную подошла к моему дому. Я думал о судьбе отца, матери, сестер. Надо было принимать какие-то меры к их спасению. Решил сразу после занятий дать телеграмму родным, чтобы обязательно эвакуировались — ведь фашисты их не пощадят. Братьям моим повезло. Все трое на фронте, в действующих войсках, а я, хоть и имею боевой опыт, вынужден сидеть в Москве и заниматься только одним: ежедневно слушать лекции о наступлении и обороне. Дело в том, что наша кафедра стала в те дни более почтительно относиться к обороне. Не обошлось даже без крайностей: некоторые преподаватели начали возносить оборону до небес.

Резкий звонок прервал мои раздумья. Все заволновались: в зал стремительно вошла секретарь нашего курса Ольга Петровна. Звонким голосом она стала называть фамилии слушателей:

— Майор Григорьев Василий Андреевич, майор Федоров, капитан Коткин Григорий Михайлович, старший лейтенант Драгунский Давид Абрамович, в отдел кадров!

От неожиданности я вздрогнул. Неужели свершилось? Володя Беляков и Павел Жмуров, сидевшие рядом, вскочили с мест, стали обнимать и поздравлять меня.

Так каждый из нас воспринимал весть об отправке на фронт.

Григорьев, Коткин, Федоров и я сидели в разных углах лекционного зала. Все четверо сразу поднялись. По установившимся традициям нас пропустили вперед. Прощальным взглядом я окинул своих однокурсников. Медленно, словно торжественным маршем, мы шли по залу.

В коридоре нас покинуло внешнее спокойствие — стремглав побежали в отдел кадров. До чего краток приказ, а ведь в нем определена судьба человека! Григорьев назначен командиром танкового полка, майор Федоров — начальником штаба этого полка. Я и Коткин — командирами батальонов. К вечеру мы должны выехать на Западный фронт.

Как угорелые носились мы с бегунками по различным службам. Наконец бегунки с двадцатью подписями заполнены, расчеты с академией закончены и мы предстали перед начальником академии генералом Николаем Андреевичем Веревкиным-Рахальским. [8]

Стройный, подтянутый, он внимательно наблюдал за нами сквозь пенсне. А мы сидели за длинным столом немного усталые и взволнованные.

Как ни рвались мы на фронт, но в ту минуту трудно было расставаться с преподавателями и слушателями, с крепко полюбившейся академической семьей.

Я удивился, когда начальник академии обратился ко мне:

— Видите ли, товарищ Драгунский, в жизни не следует опережать события. Я знал, что вы были недовольны моим ответом, даже резко осуждали меня за отказ, но в такой час не будем ссориться... Желаю всем вам хорошо воевать. Мы верим, что питомцы академии имени Михаила Васильевича Фрунзе достойно проявят себя на фронте.

Мы встали. Торжественно прозвучали ответные слова, произнесенные майором Григорьевым. Потом генерал вышел из-за стола, пожал нам руки, тепло попрощался и уже вдогонку произнес:

— А насчет дипломов не беспокойтесь. Дипломы получите после войны. Мы засчитаем вам успешные действия на фронте и рады будем поставить отлично...

Хлопоты, связанные с нашим отъездом, закончены. Чемоданы уложены, громоздкие вещи розданы. Володе Белякову я подарил свою подушку. Он был явно не в духе, фыркал и отказывался. Володе предстояло остаться в стенах академии и по-прежнему слушать лекции, участвовать в семинарах, решать тактические задачи.

— Замучили вы меня своими подарками, — в сердцах сказал он. — Кто ни уезжает, обязательно сует мне подушку, одеяло и всякое барахло. Скоро открою магазин «Пух и перо».

— Да пойми, дружище, не тащить же все это с собой.

Мы считали Володю богатым человеком: он имел двенадцатиметровую комнату на Трубной площади. Поэтому ненужные вещи, как правило, оставляли у него. Сегодня Беляков выглядел особенно взвинченным. Причиной наверняка был мой отъезд на фронт. Ведь с ним и с Павлом Жмуровым нас связывали долгие годы дружбы и совместной работы.

...Впервые мы встретились много лет назад под Минском, в 4-м стрелковом полку 2-й белорусской дивизии. Я пришел в армию из деревни Ахматово Калининской области. Беляков и Жмуров приехали из Ногинска, где по окончании средней школы работали на «Электростали». [9]

В минских лесах мы крепко подружились. Вместе нам было легче переносить длинные переходы, форсированные марши и тяготы солдатской службы.

Однажды нас вызвали в канцелярию. Командир роты Баранулько объявил приказ командования:

— Решено направить вас в танковую школу. Надеюсь через несколько лет увидеть вас достойными командирами Красной Армии...

Слова ротного вмиг сокрушили мои заветные планы: я мечтал, отслужив в армии, податься в Москву и поступить в МГУ на литературный факультет.

Осенью 1933 года всех троих направили в Саратовскую Краснознаменную бронетанковую школу. А через три года мы успешно окончили ее.

То было хорошее время. Помню позднюю осень 1936 года. Железнодорожный экспресс Москва — Владивосток увозил нашу группу на восток. Павел Жмуров, Володя Беляков и я вместе со Славой Винокуровым и Андреем Барабановым были назначены в один танковый батальон. Девять суток мчал нас поезд. Часами мы простаивали у окна вагона. Мимо, как на киноэкране, проплыли Ярославль, Свердловск, Красноярск, Чита, Хабаровск...

Позади остались Уральский хребет, барабинские степи, забайкальские озера, дальневосточная тайга... В канун Нового, 1937 года мы прибыли к месту назначения. Здесь перед нами открылась новая, овеянная романтикой страница неведомой доселе военной жизни.

Танкисты 32-го отдельного танкового батальона приняли нас в свою дружную семью. Служили мы в разных ротах, но жили в одной комнате. Поздно вечером возвращались домой, и наша маленькая комнатушка наполнялась шумом и весельем. Павел рассказывал о случаях, происшедших с ним в тайге, Володя делился неудачами на полигоне. Меня после тридцатикилометрового лыжного пробега клонило ко сну. Но вдруг оживал наш серый, запыленный, репродуктор. Сиплый голос начальника клуба врывался в комнату: «Сегодня в 21.00 состоится репетиция драматического кружка, после чего будут танцы».

Толкая друг друга, мы спешно одевались, брились, обливались «Шипром» и мчались в наш маленький, тесный, прилепленный к таежной сопке клуб. С первыми звуками вальса «На сопках Маньчжурии» прочь улетала усталость... [10]

Нелегким был путь моего командирского становления. Люди у меня во взводе подобрались отменные. Водители танков Петр Никифоров и Ибрагим Валеев считались танковыми асами, на их счету значилось несколько сот часов вождения боевых машин по крутым сопкам и таежным дебрям. Командиры танков Анатолий Кузнецов, Евгений Богатое и Андрей Швайковский были признанными танковыми снайперами, поражавшими цель с первого выстрела.

Да и танки Т-26 по тому времени были неплохими. Казалось, все бы должно быть в порядке, но тем не менее на первых порах далеко не все ладилось у меня во взводе. Теперь я понимаю, что во многом был виноват сам — допускал неоправданную резкость, не хотел учиться у младших командиров, считая, что это зазорно для лейтенанта. Не знаю, как сложилась бы моя судьба дальше, не вмешайся мои начальники. Присматриваясь к молодым командирам, в том числе и ко мне, они сразу заметили мои недостатки. Основательно повозились со мной и командир батальона майор Михаил Васильевич Алимов, и батальонный комиссар Яков Иванович Ефимов, и секретарь парторганизации Суслов. Труды их, видимо, не пропали даром. Через год я уже командовал танковой ротой и даже одним из первых на Дальнем Востоке в составе экипажа успешно провел свой танк под водой через реку. Это было 13 июня 1938 года. На глазах у всей нашей 32-й стрелковой дивизии мой танк, оборудованный двумя трубами, замазанный суриком и солидолом, вошел в бурную реку Суйфун (Раздольная) и спустя 15 минут пребывания под водой вышел на противоположный берег. Тогда я и получил первую награду. Командир дивизии майор Николай Эрастович Берзарин наградил членов экипажа именными часами.

Однажды в воскресный день я со своей ротой отправился на реку.

День выдался хороший, лов рыбы оказался удачным. В котле варилась тройная уха. Запах душистого перца и лаврового листа приятно щекотал ноздри. Аппетит разыгрался не на шутку. Вокруг костра образовалось плотное кольцо людей. Вытащенные из-за голенищ солдатских сапог ложки, как штыки, засверкали в воздухе. Но... долгожданная уха так и осталась несъеденной. Прибежавший дежурный встревоженно сообщил: «Батальону объявлена тревога». На сей раз она оказалась не учебной, [11] а настоящей, боевой. Через несколько часов мы мчались к советско-маньчжурской границе.

Пройдя свыше двухсот километров по тридцатиградусной жаре, мы оказались в районе озера Хасан лицом к лицу с японскими самураями.

Первая атака вражеских позиций 2 августа 1938 года оказалась неудачной. Три наших танка были подбиты и два сожжены. Вместе с ротой я откатился на исходные позиции.

События в районе озера Хасан многому научили нас. Попытка сбить японцев без разведки, без серьезной подготовки, на «ура» не имела успеха. Враг оказался более хитрым, чем мы наивно полагали. Он хорошо окопался, занял две сопки — Заозерную и Безымянную и пристрелял все подступы к ним. Стоило только нам показаться, как противник открывал огонь.

Через камыши, по болоту танкисты подобрались вплотную к вражеским позициям. Были разведаны все тропинки. Через болото проложена гать. Каждый водитель танка определил свою дорожку. Установили указки, ориентиры.

6 августа начался генеральный штурм неприятельских позиций. Красноармейцы, увлеченные примером своих командиров, воодушевленные героизмом коммунистов и комсомольцев, дружно пошли в атаку.

3-я рота, которой я командовал, наступала на высоту Безымянную. Вместе с нами шла сотня танков. Тысячи пехотинцев ползли и карабкались на кручи сопок. На головы врага сыпались фугаски, сброшенные бомбардировщиками Героя Советского Союза Павла Васильевича Рычагова.

Бои шли на подступах к высотам, на берегу озера Хасан, на самих сотках. Перевалило за полдень, а бои не прекращались.

В танке стояла неимоверная жара, нечем было дышать, снарядные гильзы обжигали руки. Через прицел я видел только ярко-голубое небо. И вдруг что-то рвануло в машине. Мелкие осколки иголками впились в щеки и нос. Дым и грязь пеленой застлали глаза. Танк развернулся влево, стал окатываться вниз. Я схватил водителя за плечо, закричал: «Остановись!» Напрасно! Неуправляемая машина помчалась вниз и, зарывшись по башню в болото, застыла в мертвой судороге. [12]

Только выскочив из танка, я понял, что произошло. Передо мной стояли окровавленные члены экипажа. Среди них не было водителя Андрея Сурова. В танк попало два японских снаряда — первым водителю оторвало ногу, вторым пробило голову. Вышла из строя коробка перемены передач. В правом борту нашего Т-26 зияли две круглые рваные пробоины.

11 августа наши войска завершили полный разгром захватчиков на сопках Заозерная и Безымянная. Кусочек нашей родной дальневосточной земли был освобожден...

Весной 1939 года мы с Павлом Жмуровым и оправившимся от ранения Володей Беляковым переступили порог Военной академии имени Фрунзе.

В одинаковых темно-синих бриджах, в коверкотовых гимнастерках, со сверкающим на груди у каждого орденом Красного Знамени — такими появились мы в лекционном зале академии. «Три танкиста, три веселых друга — экипаж машины боевой», — шутили однокурсники.

Годы совместной учебы в академии пролетели незаметно. Лекции чередовались с практическими занятиями. Военные лагеря, стажировки в войсках, общественная работа, лыжные тренировки, коллективное посещение московских театров — все это заполняло жизнь каждого из нас. И вот сегодня мы должны расстаться. Встретимся ли еще когда-нибудь?..

Молча подошли к автобусу. Шофер открыл дверцу и пригласил нас войти. Накрапывал дождь. Из окна автобуса я видел, как Володя и Павел сняли фуражки и стали медленно махать ими над головой.

Быстро вступал в свои права вечер. В машине было темно, и никто не заметил, что по моему лицу пробежала непрошеная слеза.

Покинув Хамовнический плац, автобус промчался по Садовому кольцу и влился в поток машин, плывших по мокрому асфальту Ленинградской магистрали.

Свет фар образовал две длинные узкие полоски, разрезавшие сгущавшуюся тьму. Крупный дождь выбивал барабанную дробь на стеклах и железном кузове машины. Прижавшись к сиденьям, мы ушли в свои мысли, каждый молча прощался с Москвой.

Немало радостных страниц моей юности было связано с этим городом, хотя детство мое прошло в селе [13] Святск на Брянщине, где жила наша бедная еврейская семья, в которой было двенадцать детей.

...Мое родное село примостилось у самой границы России и Белоруссии. В двухстах метрах от Святска простираются белорусские перелески. Разделяет эти республики ручеек, протекающий по западной окраине нашей улицы. А чуть дальше вклинился к нам кусочек Черниговщины. И получалось, что наши святские петухи, в соответствии с поговоркой, кричат одновременно на три губернии.

Густые сосновые и еловые леса образуют летом зеленые острова в обширных полях. А зимой все покрывает глубокий снег. В это время года мороз разрисовывает диковинными узорами окна нашего покосившегося домика. А внутри — тепло и уютно. Мать, братья, сестры занимаются своими делами, отец строчит на старенькой швейной машинке «Зингер». Когда мать ставит на стол большую миску с вареной картошкой, мы, дети, быстро расхватываем горячие картофелины, макаем их в соль и с удовольствием уплетаем.

Я помню себя с малых лет. Удивительно уютно было в нашем маленьком доме, особенно зимой. А весной... Лишь только растает снег, наш Святск, с его огородами-палисадниками, утопает в зелени, кустах малины, крыжовника, смородины, в высоком бурьяне и чертополохе. Среди лета необозримые поля вокруг покрываются белым и розоватым цветением картофеля.

Не зря называли нас — жителей деревень и местечек «картошниками». Картошка была нашим хлебом, нашим мясом, нашей первейшей и главной пищей.

Святск считался большим селом. Здесь жили русские и поляки, белорусы и украинцы, несколько десятков еврейских семейств. И не случайно, видимо, колхоз, созданный в тридцатые годы, назвали «III Интернационалом».

В старину в наших краях смешанные браки почти не встречались. Зато после революции Ивановы роднились с Гореликами, Соломыкины — с Рахлиными, Усовы — с Германами, Драгунские — с Тихомировыми.

Отношения между жителями села были дружеские. Один почитал другого. Объяснялось это тем, что в течение многих веков здесь жили работящие люди. Русские преимущественно сапожничали. Украинцы любили бондарное дело, мастерили повозки и сани. Белорусы занимались [14] землепашеством. Евреи из рода в род становились портными или скорняками.

Мой отец тоже являлся потомственным портным. Мастерством он не блистал, зато был большим тружеником: мог за один день обслужить со своей старенькой швейной машинкой, которую постоянно таскал с собой, целую деревню. А когда после сбора урожая наступала пора свадеб, он был желанным гостем в любом доме, так как славился остроумием и мог, как никто, провозглашать здравицы...

Деревни, окружающие Святск, были строго поделены между четырьмя портными — братьями Драгунскими.

Отец обслуживал бедные деревушки. Он уходил на заработки сразу на несколько дней и возвращался домой на субботу только вечером в пятницу.

Когда я немного подрос, то частенько убегал в конце недели в деревню, где работал отец, а в пятницу мы вместе возвращались домой.

Ах как я любил эти дни! С утра до вечера валялся с деревенской ребятней у реки или бродил в лесу. Мы прыгали с крутого берега в реку, качались на ветвях, нависших над водой, собирали орехи и ежевику, наведывались в чужие сады и огороды, за что отец не раз лупил меня. «Таскать из чужих садов яблоки — это каждый шалопай может! — приговаривал он при этом. — Ты лучше попробуй сам посади яблоню или грушу!»

А ночью, когда я засылал рядом с ним в сарае на пахучем сене, отец клал руку мне на голову и мягко поглаживал волосы. Я притворялся спящим и улыбался в темноте. Я понимал: отец любит меня, хотя и дал вечером взбучку. И я тоже любил отца: его нельзя было не любить. Он был добр и прекрасно относился к людям. Соседи знали, что у Абрама Драгунского всегда можно одолжить несколько копеек, что он никогда не откажет в просьбе.

Отец ценил людей по их труду, он не выносил бездельников и святош. А нас, детей, с малолетства учил своему ремеслу.

— Они будут хорошими портными, — не раз говорил он матери. — Лучшими, чем их отец. Они не станут бить баклуши, можешь быть в этом уверена.

Мать улыбалась, слушая его, но думала о своем: ей очень хотелось, чтобы нам, детям, повезло в жизни больше, чем им с мужем. Она во всем была верной помощницей [15] отца, хотя забот с двенадцатью детьми вполне хватало. Мама родила одиннадцать сыновей и дочерей, а двенадцатым был ее маленький братишка Сеня, оставшийся на руках после смерти матери. Отец считал Сеню родным сыном, и мы все любили его как родного.

Отец мой был человек простой и бесхитростный, вечно озабоченный, как прокормить семью. Но судьба наградила его тонкой душой и обостренным чувством прекрасного. Женился он на девушке-красавице. Я навсегда запомнил мать молодой, стройной, улыбчивой, доброжелательной, неутомимой и ласковой. Запомнил, что окружающие называли ее красавицей Рахилью.

Когда мы подросли и стали немного разбираться в жизни, то долго не могли понять, как это наша мама, такая красивая, умная, образованная (мы были убеждены, что она знает все на свете, хотя ей удалось закончить только 3 класса), решилась выйти замуж за простого портного. А жили родители, несмотря на бедность, очень счастливо. И не только потому, что любили друг друга: мать была бесконечно благодарна отцу за его человечность...

Семьдесят четыре человека насчитывал род Драгунских. Это была целая династия портных. И проживали они из поколения в поколение в Святске. Забегая вперед, скажу, что из всех нас в живых остались только двое — я да старший брат Зиновий, проживающий ныне в Москве...

В школу я пошел, когда мне исполнилось десять лет. Но учился без особого интереса. Отец частенько говаривал матери, что из меня не выйдет никакого толку, что голова у меня пустая и, видно, мне на роду написано быть портным.

Учеба действительно не прельщала меня. Все чаще и чаще ходил я с отцом по деревням. Хотя проку от меня было мало, он охотно брал меня с собой: в доме становилось меньше одним едоком.

И все же мама заставила меня учиться. Постепенно я полюбил школу, учителей, и особенно преподавателя литературы Николая Александровича Жданова. Я втайне завидовал тем, кто учился лучше, кто знал и понимал больше, чем я. Это заставило меня подтянуться.

Моим лучшим другом с первых классов был Гриша Сапожников. Именно благодаря ему я пристрастился к книгам. Читал до поздней ночи, делал заметки, рассказывал [16] о прочитанном младшим братьям, сестренке, маме...

Наша дружба с Гришей Сапожниковым сохранилась на долгие годы, и оборвала ее гибель Гриши. Накануне войны он был председателем сельсовета. В сорок втором фашисты расстреляли многих жителей Святска. Григорий Сапожников погиб вместе с моими родными, сестрами, дядьями, племянниками. Его имя выгравировано на одном из мраморных надгробий, поставленных на могилах этих мучеников...

Семилетку я закончил в шестнадцать лет. Несколько месяцев ушло на диспуты: продолжать мне учебу или сесть за швейную машинку? Когда мои соученики узнали, что я не подал документы в Новозыбковскую среднюю школу, они целой ватагой ворвались в наш дом и атаковали моих родителей. Услышав, что меня хотят сделать портным, Гриша Сапожников не побоялся возразить моему отцу:

— Стать портным? Не такое уж это достижение. У Давида большие способности, он должен учиться!

На другой день к нам домой зашел Н. А. Жданов. Мать угостила моего учителя чаем и горячими картофельными оладьями. Попивая чаек, Николай Александрович пытался убедить моих родителей и всю семью, собравшуюся за столом, что я должен продолжать учебу.

Держа обеими руками стакан с чаем, он обвел взглядом всех моих братьев и сестер и, обращаясь к отцу, проникновенно сказал:

— Поймите меня правильно... Вовсе не обязательно, чтобы все ваши дети стали портными... Время сейчас совсем другое. Советской власти нужны грамотные и образованные люди, особенно выходцы из трудовых семей. А Давид — паренек с головой. Он по натуре активен, полон энергии. Не зря товарищи выбрали его секретарем комсомольской ячейки. Не обрубайте крыльев своему сыну. Пусть летит, он вырастет орлом!

На другой день я отвез свои документы в Новозыбков, в среднюю школу номер один.

Несмотря на большие трудности, школу я все же закончил. О возврате в Святск не могло быть и речи. В 1929 году я попытался поступить в Гомельский железнодорожный институт, но получил двойку по математике. Не теряя времени, забрал документы и безбилетником добрался до Москвы. [17]

Поступить в вуз мне так и не удалось, но особенно не переживал из-за этого. За дни пребывания в Москве я убедился, что человек здесь не пропадет. Случайно встретил земляка — бывшего секретаря Новозыбковского уездного комитета комсомола Бардадына. В Москве он работал в Краснопресненском райкоме комсомола. Бардадын сунул мне в руку пятирублевку и дружелюбно сказал:

— Наведывайся ко мне. Работой мы тебя всегда обеспечим.

И он сдержал слово.

По путевке Краснопресненского райкома комсомола я стал работать в Мосстрое. Так началась моя трудовая жизнь.

Работал с удовольствием. Сначала с утра до вечера таскал наверх по шатким лесам «козу» с несколькими десятками кирпичей. Потом стал бригадиром землекопов, затем возглавил бригаду, о работе которой писала «Комсомольская правда». Вечера проводил в библиотеке имени Гоголя на Красной Пресне. Времени хватало на все, и я твердо верил, что смогу стать литератором, о чем мечтал еще в школе.

В тридцатом году мне исполнилось двадцать. Вскоре меня выбрали депутатом райисполкома от Красной Пресни. В том же году был принят кандидатом в члены Коммунистической партии.

В один из зимних дней меня вызвали в Краснопресненский райком партии, который находился тогда на Миусской площади. Партия направляла в сельскую местность пятьсот коммунистов-москвичей с задачей улучшить работу на селе. Я оказался в числе тех, кому было доверено заниматься этим важным делом.

— Поезжай, товарищ Драгунский. Мы доверяем тебе, — напутствовал меня секретарь райкома.

На другой день я отправился в путь, в деревню Ахматово, Молоковского района, Калининской области, лежащую в пятидесяти километрах от ближайшей железнодорожной станции Красный Холм.

Многие мои ровесники, наверное, помнят, какие это были тяжелые годы, особенно в деревне, как слабы и немощны были только что организованные колхозы.

И все же настал радостный день — 7 мая 1931 года, когда крестьяне деревни Ахматово начали посевную.

Через год меня выбрали секретарем партийной организации, в которую входили коммунисты шестнадцати [18] окрестных деревень. Большая ответственность легла на мои плечи. А мне было тогда только двадцать два года.

Зимою тридцать третьего года я был призван в Красную Армию. Поскольку я закончил среднюю школу, предстояло служить только год. Таков был в те времена закон.

Я был уверен, что, когда отслужу, передо мною распахнутся двери Московского университета или института, который облюбую. В армии я числился в передовых, и командиры охотно дали бы хорошую характеристику. Но судьба сложилась иначе.

Летом наша часть стояла в лагере под Минском, в Красном Урочище, на том месте, где теперь находится Минский автомобильный завод. Утром — мы еще не успели закончить упражнение по физкультуре — прибежал запыхавшийся солдат и выпалил одним духом:

— Раз-два, и не задерживаться ни на минуту! Командир четвертого стрелкового полка Бобков приказал, чтобы ты немедля явился к нему!

В домике у Бобкова находился комиссар полка Медведев. При моем появлении он поднялся и сразу обратился ко мне:

— Мы хорошо знаем вас. Знаем, что вы были добросовестным рабочим, что справились с заданием в деревне. А потому решили послать вас учиться в Саратовскую бронетанковую школу.

В первую минуту я не совсем понял, о чем идет речь: всеми своими мыслями находился уже в Москве. И почему вдруг встал вопрос о бронетанковой школе? Но, как всегда в трудный момент, я вспомнил слова матери: «Не бойся трудностей. И никогда не пытайся переложить свое бремя на плечи других». Сразу все встало на свои места.

Помолчав с минуту, я бодро выпалил:

— Когда надо ехать?

Комиссар, сидевший рядом с командиром, глянул на него.

— Завтра, — как-то просто, по-отечески ответил комиссар и, заглянув в бумаги, лежавшие на столе, добавил: — Поедете не один. Я назначаю вас парторгом. Вы повезете в училище сто человек. Перед выездом получите все необходимые документы. Желаю успеха. [19]

На следующий день будущие курсанты сели в поезд Минск — Саратов, который доставил нас в военную школу, ставшую затем для каждого вторым домом.

Три года, с 1933 по 1936, мы день за днем знали лишь танкодром, машины, полигон, лабораторию, классы. Свободного времени было мало. С мечтой стать литераторам было покончено.

Седьмого ноября 1936 года в актовом зале Саратовской бронетанковой школы состоялся первый выпуск питомцев. Сто молодых лейтенантов-танкистов застыли в торжественном ожидании. Начальник училища полковник Шипов зачитал приказ Народного Комиссара обороны СССР Климента Ефремовича Ворошилова. Мы знали, что курсантам, закончившим училище по первому разряду, представлялась возможность выбора места дальнейшей службы. Более сорока человек оказались такими счастливчиками. К их числу относился и я. Мы с особым нетерпением ждали распределения, ибо каждый заранее наметил что-то конкретное. Я, например, видел себя в танковой бригаде имени Кастуся Калиновского. И вдруг услышал: «Лейтенант Драгунский Давид Абрамович направляется командиром танкового взвода в Дальневосточный военный округ».

После команды «Вольно!» выпускники окружили комиссара училища Муркина и засыпали его вопросами.

Комиссар понял озабоченность выпускников, ибо мудро предвидел, что такая новость нас очень удивит.

— Таков, ребята, приказ наркома обороны. Лучших курсантов не случайно направляют на Дальний Восток. Там пахнет порохом...

В новогоднюю ночь я и четверо моих товарищей — Володя Беляков, Андрей Барабанов, Вячеслав Винокуров, Павел Жмуров высадились на глухой дальневосточной станции.

Утром 1 января 1937 года началась наша служба на Дальнем Востоке. О том, как она проходила, я уже рассказал...

Минуло десять лет. По тому самому тракту, который привел меня зимой 1931 года в деревню Ахматово, Молоковского района, Калининской области, я ехал теперь на фронт. Маленький зеленый автобус, словно живое существо, фыркал, расплескивал лужи, ускорял ход, торопясь к цели.

На следующий день мы оказались в ржевских лесах. [20]

Встреча с Полем Арманом

Недалеко от Ржева, в сосновом бору, на высоком берегу Волги, располагался дом отдыха, окруженный высокими смолистыми соснами. Волга тут узкая и течет медленно. Деревья отражаются в воде, и кажется, река течет вдоль черного ветвистого забора. Война еще не задела своими когтями этот живописный уголок.

На левом берегу беззаботно играли ребятишки, то и дело нырявшие в воду. Мы последовали их примеру. Вот уже два часа не является наш командир полка Василий Андреевич Григорьев. За это время мы успели всласть накупаться. Вода вернула нам силы. От ночной усталости не было и следа. Начальник штаба Федоров ехидно издевается надо мной и Коткиным:

— Ну, комбаты, здорово вас приняли: танков не дают, никуда не вызывают, даже барабанным боем не встретили.

— Судя по всему, нас не ждали здесь, — медленно процедил сквозь зубы капитан Коткин.

Мы одеваемся, покидаем берег реки и довольно уныло направляемся к трехэтажному зданию, в котором расположился штаб формирующихся частей. Еще издали замечаем бегущего нам навстречу Григорьева.

— Ну, хлопцы, хватит бездельничать, живо за работу! Нам предстоит сегодня сформировать отдельный танковый батальон и ночью отправить его на фронт.

Бодрое, приподнятое настроение Григорьева немедленно передалось и нам.

— А как с нашим полком?

Григорьев махнул рукой:

— Полка не будет. Приказано формировать отдельные танковые батальоны.

Танки разных систем и марок в беспорядке стояли на опушке леса. По просекам тянулись автомашины с боеприпасами, походные кухни и пушки. Группа девушек толкала ветхую санитарную машину. Никогда не слышал этот лес такого шума, гама, трескотни, завывания сотен моторов. Все суетились, все спешили.

— Сам черт не разберется, кто формирует и что вообще происходит! — недовольным тоном проговорил вечно унылый и флегматичный Коткин.

— Разберемся. Все будет на месте. А пока, ребята, айда со мной в штаб! — перебил Григорьев. [21]

Мы едва поспевали за ним.

Командир дивизии полковник Петр Георгиевич Чернов встретил нас не совсем приветливо. На его небритом, осунувшемся лице лежала печать усталости. Он провел уже несколько суток без сна. Как выяснилось, полковник прибыл со своим штабом из Брянска. Сегодня в этот лес начали стекаться танки, орудия, машины, стали подвозить продукты, боеприпасы, медикаменты. Сюда прибывают командиры из разных городов, экипажи, расчеты, врачи, хозяйственники, финансисты.

Надо было все это принять, распределить по частям, сформировать и сегодня же ночью отправить несколько батальонов на фронт.

— Кого вы дадите комбатом? — обратился командир дивизии к Григорьеву.

— Полагаю, можно послать старшего лейтенанта Драгунского, он уже имеет некоторый боевой опыт.

— Ну что ж, вам виднее, пусть формируется и ночью — шагом марш на фронт...

Целый день прошел в хлопотах. К опушке леса стянули танки. Среди них были Т-34, один КВ, но большинство составляли Т-26 и БТ-5 — машины уже давно устаревшие и, как мы шутили, «с фанерной броней».

Заместитель по технической части воентехник 1 ранга Дмитриев осматривал и принимал машины, помощник по хозяйственной части — помпохоз — получал продукты и аттестаты, артснабженцы беспокоились о машинах с боеприпасами. Подвозились плащ-палатки, противогазы, кухни. Батальонный врач — молодая девушка — и пожилой фельдшер начиняли санитарную машину лекарствами от всех существующих и несуществующих болезней.

Старший лейтенант Коханюк, назначенный ко мне начальником штаба батальона, составлял списки рот и взводов, заводил какие-то папки. Среди этого шума, сутолоки, сумятицы ко мне подошел человек, которому было далеко за тридцать.

— Комиссар вверенного вам батальона Ткачев Андрей Петрович, — представился он, протягивая руку. — Сейчас же займусь созданием партийной и комсомольской организации, заодно побеспокоюсь о газетах.

Формирование батальона затянулось до позднего вечера. Командир дивизии нервничал и подгонял нас. Полковника [22] Чернова в свою очередь торопило вышестоящее начальство.

Наконец колонна танков и машин выстроилась на опушке леса.

— Родина в смертельной опасности. Вы первые из нашей дивизии вступаете в бой, — напутствовал нас полковник Чернов. — Желаю вашему комсомольскому батальону больших успехов!

Громкое «ура!» прокатилось по лесу.

По-отцовски ласково попрощался со мной В. А. Григорьев. Василия Андреевича я знал больше трех лет. На востоке он командовал батальоном, мы вместе воевали на Хасане. Грудь его украшали два ордена Красного Знамени, что в то время встречалось не часто. Будучи в академии старостой группы, он не давал нам спуску. За малейшую провинность крепко взыскивал, но был справедлив, причем все эти качества сочетались в нем с большой человеческой добротой.

Ночную тишину леса нарушила громкая команда «По машинам! Заводи!». Железный звон люков и гул моторов разнеслись по округе. Дым закрыл звездное небо.

«Вперед!» Батальон вытянулся и выполз из леса. Ныряя по ямам и кочкам, танки вышли на грейдерный тракт Ржев — Белый. Шли медленно, с выключенными фарами. Изредка впереди маячили красные огоньки стоп-сигналов.

По обеим сторонам дороги стеной стоял лес.

Сидя в легковой машине, я подводил итоги дня. На плечи мои тяжелым грузом легла ответственность за судьбу подчиненных и вверенную батальону технику. Сидевший рядом комиссар батальона А. П. Ткачев то ли уловил мое настроение, то ли и сам думал о том же.

— Не унывайте, комбат, — тепло произнес он. — Будем поровну делить радость побед и горечь неудач.

Я немного оживился, попросил его рассказать о себе. Биография комиссара была похожа на биографию сотен тысяч юношей комсомольского племени первых пятилеток. Он работал у кулака в своей деревне на Рязанщине. Восемнадцатилетним пареньком подался в Москву, на стройку. По зову партии опять возвратился в деревню. Стал активным организатором колхоза. Потом — армия и служба в железнодорожных войсках. В последние годы был машинистом на железной дороге. [23]

— Как же вы попали на фронт? — допытывался я. — Железнодорожникам ведь положена броня?

— Верно. Положена, — подтвердил Ткачев. Потому и нелегко дался мне уход в армию. Грозили даже партийным взысканием. А я все же не испугался. — Глаза комиссара сощурились в улыбке. — Выручил секретарь райкома партии. Уговорил я его.

Ткачев ловко свернул трубкой кусочек газеты, всыпал горсть табаку и закурил козью ножку.

— Ну а вы как шагали по жизни? — напрямик спросил он.

Но мне не удалось рассказать о себе. Заместитель по технической части воентехник 1 ранга Дмитриев догнал нас на своем неуклюжем пикапчике и сообщил неприятные новости: у двух танков слетели гусеницы, и вообще наши старушки Т-26 и БТ-5 отстали от тридцатьчетверок.

— Что прикажете делать? — обратился ко мне Дмитриев.

— Остановиться и подтянуться.

Замолкли моторы, перестали лязгать гусеницы, легкий ветерок обдувал жалюзи двигателей. Экипажи вылезли из танков и жадно глотали остывший ночной воздух.

С фонариками в руках ко мне пробирались командиры рот и взводов.

Уточнили маршрут дальнейшего движения.

Кто-то крикнул; «Самолеты противника!»

Высоко над нами прошла в сторону Москвы стая фашистских бомбардировщиков.

Скоро опять раздалась команда «Вперед», и наш батальон продолжил движение. Не прошло и двух часов, как врассыпную, поодиночке, на запад пронеслись отдельные немецкие самолеты.

— Видимо, дали им духу: как зайцы, разбежались в разные стороны, — заметил начальник штаба.

Из-за поворота прямо на нас выскочил маленький броневичок.

Офицер связи Левочкин — такой же подвижный, как и его машина, — доставил срочный приказ: «К 7.00 быть в лесу юго-западнее города Белый. Коваленко».

— Это кто же подписал?

— Командир дивизии, ваш будущий хозяин, — быстро откликнулся Левочкин и тут же указал на карте [24] обведенный красным карандашом кусок леса: — Здесь вам надо сосредоточиться к утру.

В ночное время нам не удалось выйти в эти леса. Начало светать. Колонна растянулась. По-прежнему отставали Т-26.

— Этак мы не доберемся к фронту, — недовольно заметил Ткачев.

— Без танков идти к комдиву нам нечего, — говорю ему и решаю завернуть батальон в лес, дозаправить машины, подтянуть отставшие танки и заодно разведать дороги.

Вместе с комиссаром и начальником штаба обходим подразделения.

В ожидании кухни усталые, запыленные танкисты приткнулись кто где. Спали в танках, под кустами, на снарядных ящиках. Водители, как всегда, копались в моторах.

— Нам повезло, — говорит мне Ткачев.

— Пока не вижу этого. Боюсь, что утром нас засекут и дадут жару.

— А в чем нам все-таки повезло? — включился в разговор начальник штаба Коханюк.

— Ну как же! — оживился Ткачев. — Наш батальон на девяносто пять процентов состоит из комсомольцев — курсантов Харьковского танкового училища. Я с ними вчера беседовал накоротке. Ребята рвутся в бой и, надо полагать, проявят себя с самой лучшей стороны.

Мимо нас проковылял пожилой мужчина в красноармейской форме.

— А этот комсомолец откуда взялся? Тоже из Харькова? — бросил реплику Коханюк.

Его шутка вызвала у окружающих улыбку. Я тоже не удержался. Остановил красноармейца.

Это был фельдшер батальона Лаптев. Весь его вид говорил о том, что он впервые облачился в военное обмундирование.

— Как вы попали на фронт? — спросил я улыбаясь.

— Пошел добровольцем, товарищ комбат! — сердито огрызнулся военфельдшер. — А вот вы как попали?

— Тоже добровольцем, — смущенно ответил я, понимая, что допустил бестактность. [25]

Завтрак затянулся. Помпохоз у нас оказался нерасторопным, не имел еще опыта приготовления пищи на ходу, во время марша.

А между тем вовсю уже пригревало раннее июльское солнце. Подкрепив силы часовым отдыхом, мы на больших скоростях, на увеличенных дистанциях понеслись по открытому Ржевскому тракту.

Приближался город Белый. Кругом виднелись следы недавней бомбежки. Время от времени попадались остовы машин, опрокинутые вверх колесами пушки. По обочине дорог были разбросаны ящики, бочки. Кверху поднимался сизый дымок тлеющей резины. Нелегко оказалось проскочить последний участок пути: фашистская авиация держала под бдительным контролем фронтовые дороги.

Оставив легковушку, я пересел в танк. В безветренную погоду от гусениц поднимается высокий столб пыли. Вот почему я долго не мог сообразить, откуда взялся полковник, стоявший у дороги и загородивший нам путь своей машиной.

Энергичным взмахом руки он приказал остановиться. Я предстал перед разъяренным человеком. Его черные гневные глаза, нахмуренные густые брови и даже бритая голова чем-то напоминали мне Отелло.

— Что прикажете с вами делать? Немедленно расстрелять или передать в военный трибунал?! — загремел полковник.

— В чем дело? В чем я провинился? — взволнованно спросил я.

— В чем дело? Вы не выполнили приказа командира дивизии и не прибыли вовремя в район сосредоточения! Вы вскрыли нашу группировку и уже засечены вражеской авиацией!

Молча стояли мы с Ткачевым, терпеливо и виновато выслушивая заслуженные обвинения. Я сознавал свою вину. Не надо было устраивать привал. Но ведь хотелось сделать как лучше, хотелось подтянуть батальон и держать его в кулаке.

— А вы, собственно говоря, кто такой?

Вопрос комиссара несколько охладил пыл незнакомого полковника.

— Я? Я — полковник Арман, заместитель командира танковой дивизии. И отвечаю за доставку вас на фронт.

— А где вы были ночью? — со злостью спросил Ткачев. [26] — Знаете ли вы, что танки Т-26 и БТ, которые вы нам передали, растянулись на десятки километров?

— Это отговорка! Вы с командиром батальона струсили, вот в чем дело...

До сих пор я молчал, сдерживая себя, как положено перед старшим начальником, но, когда услышал обвинение в трусости, молчать больше не мог.

— Разрешите, полковник, следовать дальше. А трибуналом меня не пугайте. Советский трибунал разберется, что к чему.

Полковник Арман продолжал свирепствовать.

Расслышать его слова я уже не мог. Мимо промчалась рота Т-34. Затем мы услышали гул самолетов, заставивший всех поднять головы к небу. На большой высоте в воздухе появилась группа вражеских машин. Мне показалось, что они не заметили нас. Но это только показалось. Сначала развернулся и прошел над дорогой ведущий самолет, за ним — второй, третий...

Я вскочил в танк и успел по радио скомандовать:

— Ускорить движение, увеличить дистанцию, развернуться! Вперед, за мной!

Танки, поднимая пыль, свернули с дороги, развернулись, на предельной скорости понеслись вперед.

С неба посыпались фугаски. Они падали в стороне от дороги. Но экипажи Т-26, предчувствуя недоброе развили невиданную для этих танков скорость. Перепрыгивая через кюветы, они мчались в сторону города.

От разрывов огромных фугасов содрогалась земля. Я остановил свой танк у обочины дороги. Откинув назад люк башни, с тревогой следил за действиями вражеских самолетов. Страх за свою жизнь отошел на задний план. Голова была заполнена другим: «Неужели весь батальон погибнет от бомбежки, не вступив в бой? Тысячу раз прав был тот грозный полковник, когда разносил меня... Ведь могли же мы проскочить этот опасный участок ночью!»

Бомбежка длилась еще несколько минут. Потом гул моторов в воздухе стал постепенно стихать, фашистские самолеты отвалили в сторону, улетели на запад. Только тогда я увидел недалеко от себя Армана и Ткачева, стоявших у одинокого дерева. Полковник не казался уже таким грозным и страшным, из-под суровых сросшихся бровей светились его умные, выразительные глаза.

— Ну, комбат, кто из нас прав? [27]

— Да, признаюсь, я виноват. Этого налета можно было избежать...

— Полагаю, вы больше такого не повторите? — На строгом лице Армана промелькнула чуть заметная улыбка. — А ребята у вас молодцы. Не растерялись. Первое воздушное крещение приняли мужественно. Я ожидал худшего.

— Ведь батальон-то у нас какой? Комсомольский! — заметил молчавший до того Ткачев.

— Наверное, больше всех испугалась я, — тоненьким голоском проговорила наш батальонный врач Людмила Федорова, каким-то образом очутившаяся рядом. — Ведь первый раз, товарищ полковник, без привычки...

Услышав слова Федоровой, я еще раз внимательно оглядел полковника. Только теперь я увидел на его груди орден Ленина, Золотую Звезду Героя Советского Союза и узнал этого человека. Мы учились в одной академии. Он — на выпускном, я — на первом курсе.

Старейший танкист нашей академии Поль Матисович Арман был человеком удивительной судьбы.

Нам, молодым командирам, прошлое Армана казалось романтичным и увлекательным. Выходец из Прибалтики, он долгие годы скитался по белу свету. Жил в Америке, перекочевал во Францию. После революции приехал на Родину, стал членом Коммунистической партии. Свой жизненный путь Арман навсегда связал с армией. Как танкист, много сделал для развития бронетанковых войск.

Человек пылкой натуры и неукротимой энергии, Поль Матисович не мог остаться в стороне от бурных событий нашей эпохи. Когда в Испании прогремели выстрелы фашистских молодчиков генерала Франко, Арман в числе первых добровольцев встал на защиту республики. Его видели во главе танкового батальона под Гвадалахарой, он с ожесточением сражался в Мадриде в составе интернациональной бригады. На Родину Арман вернулся Героем Советского Союза...

Расставшись с Полем Матисовичем, я догнал батальон, стал в голову колонны. Танкисты более уверенно пошли на соединение со стрелковой дивизией.

Со стороны города Белый доносились глухие взрывы. Дым и пламя поднимались к небу. Третий день гитлеровцы расправлялись с маленьким прифронтовым городком.

Деревянные домики давно сгорели. Десяток двухэтажных каменных строений был тоже объят пламенем. Батальонная [28] разведка, высланная вперед, вернулась с неутешительными данными: с севера город обойти невозможно.

Оставалось проскочить по узким горящим улицам. В воздухе опять появились «юнкерсы». Завязался воздушный бой. Наши «чайки» подоспели вовремя и сразу пошли в атаку. Этим мы и воспользовались. С закрытыми люками танки нырнули в объятый пламенем город. Вслед за танками — автомашины, покрытые брезентами и плащ-палатками.

Вырвались на дорогу. Навстречу нам двигались толпы людей. Шли они медленно, понурив головы, тащили на себе громоздкие корзины и узлы. Это женщины и дети спасались от фашистов.

То и дело попадались санитарные машины с ранеными.

Приближался фронт.

У развилки дорог, идущих на запад и юг, нас встретил тот же самый, недавно казавшийся грозным полковник Арман. Он улыбнулся мне, как старому знакомому, и знаком указал следовать за собой. Он же проводил нас в намеченный район. На этом миссия Армана была окончена. Он возвращался к себе в дивизию — в ржевские леса. А наш батальон входил отныне в состав 242-й стрелковой дивизии Западного фронта.

Первый поединок

Командир дивизии генерал-майор Кирилл Алексеевич Коваленко встретил меня очень радушно. Узнав, что в батальоне тридцать танков, генерал широко улыбнулся. Для него это был приятный сюрприз.

Коваленко представил меня группе штабных командиров, собравшихся на зеленой лесной поляне.

— Виктор Сергеевич, — обратился командир дивизии к стоявшему рядом с ним подполковнику, — остановимся на вашем варианте: пошлем Полякова и командира танкового батальона. Пусть проведут разведку боем, тогда прояснится обстановка.

Как тесен мир! С Виктором Сергеевичем Глебовым, к которому обратился генерал Коваленко, я был знаком. Он отправился на фронт одним из первых в нашей академии. [29]

Через минуту, едва от нас отошел генерал, мы уже обнимались и по извечной мужской привычке колошматили друг друга по плечам от избытка чувств.

— Вот уж не представляю тебя без Белякова и Жмурова. Небось горевали хлопцы?

Глебову и другим однокурсникам хорошо была известна долголетняя дружба трех дальневосточных танкистов.

Перейдя к делам, начальник штаба рассказал о предстоящих действиях дивизии и изложил план использования нашего батальона.

— Ты тут часок-другой повремени, и мы вручим тебе боевой приказ.

Не теряя времени, я обошел различные отделения штаба дивизии, оформляя денежные, продовольственные и вещевые аттестаты. Ткачев притащил в машину номера дивизионной газеты «На защиту Родины», связался с политотдельцами.

Оперативный дежурный разыскал меня и повел к комдиву. Высокий генерал с трудом помещался в низком блиндаже. Тут же у походного столика сидел Глебов, подписывавший боевое распоряжение.

Комдив пригласил меня к столику, на котором лежала карта. Спокойным голосом заговорил:

— Только что из штаба армии получена сводка: враг овладел Духовщиной и развивает наступление на станцию Ломоносове. Мы ожидаем его к исходу завтрашнего дня. Вы, Виктор Сергеевич, — обратился генерал к Глебову, — свяжите Полякова с танкистами, организуйте их действия на завтра. А вас, комбат, прошу завтра действовать решительно. Даже если пехота Полякова где-нибудь застрянет, отрывайтесь от нее и шагайте вперед. И обязательно притащите нам «языка». Три дня уже воюем, а кто перед нами, так и не узнали.

Коваленко, согнувшись, боком выполз из узких дверей.

В блиндаже стало сразу просторно и даже светло.

С КП дивизии мы уехали, когда уже стемнело. Я приткнулся в углу заднего сиденья машины и попытался уснуть.

Дорога была избитая, ухабистая. Нас бросало из стороны в сторону. Ткачев ерзал, не находил себе места. Рядом с шофером пристроился командир взвода лейтенант Петр Москалев. Из разговора выяснилось, что Москалев [30] уроженец этих мест. Здесь, на Смоленщине, прошло его детство, а в нескольких километрах отсюда находится деревня Чуркино, его родина. Деревня была в руках фашистов, а мать и две сестренки лейтенанта не успели эвакуироваться.

Машина въехала в Батурино. Москалев попросил шофера остановиться и показал нам большое кирпичное здание школы-десятилетки. Два года назад он ее окончил. Райком комсомола направил юношу в Харьковское танковое училище. Петр досрочно окончил училище, ему присвоено звание лейтенант, и вот вместе с нами он прибыл на фронт.

Много интересного поведал нам Москалев. Особенно охотно рассказывал о родных и своем колхозе.

— Я здесь каждую тропку исходил! Каждое дерево мне знакомо! — восторженно говорил он нам.

— Ладно, ладно, завтра проверим все ваши познания по географии здешних мест, — буркнул Ткачев.

Навстречу нам потянулись артиллерия и обозы. К линии фронта по опушкам леса гуськом пробиралась пехота. А в воздухе дежурил немецкий самолет-разведчик «горбыль».

Приготовления к предстоящим боям развернулись вовсю. Заместители командиров рот — эти, как их называли, вечные труженики-масленщики — не отходили от танков: регулировались моторы, гусеницы, заправлялись машины. В ротах проходили комсомольские собрания. Только поздней ночью уснули танкисты.

Рассвет в лесу наступил не сразу. Сначала между деревьями появились полоски серого цвета, потом осветилась поляна, резко обозначились контуры танков, у которых копошились люди.

Ткачев в ту ночь в штабе не появлялся. Но отсутствие комиссара никого не удивило. Мы успели разобраться в его беспокойном характере.

Рано утром, словно из-под земли, передо мной предстал комиссар. Он был весь в мазуте, в солидоле, но большие серые глаза его хитровато блестели.

— Где пропадал ночь, комиссар?

— В танке.

— Разве в автобусе не хватило места для отдыха?

— Не в том дело, уважаемый комбат, эта ночь была для меня академией. Я постигал танковую науку. — И Ткачев рассказал, как за несколько часов научился [31] открывать затвор орудия, перезаряжать пулемет, устанавливать прицел.

— Кто же был у тебя инструктором?

— Взводный Петр Москалев. Теперь уже я не буду обузой для экипажа! Научился даже трогать танк с места и останавливать.

Я смотрел на Ткачева и думал, что за таким, как он, люди пойдут в огонь и воду.

Солнце было уже высоко, когда танки соединились с батальоном пехоты.

Я быстро договорился с А. П. Поляковым о предстоящих совместных действиях. Комбат показался мне покладистым и разумным. Радиосвязи со штабом дивизии не было, поэтому сигнал атаки мы должны были получить через офицера связи. Вот почему оба все время посматривали в сторону опушки: оттуда в любую минуту мог появиться посланец штаба.

— Ну какого черта они тянут волынку? — спросил меня Поляков. — Что будем делать?

— Терпеливо ждать и не своевольничать, — успокоил я комбата.

План боя вырисовывался таким образом. На правом фланге будет действовать 2-я рота. Она наступает на главном направлении, в обход села Демяхи. Ей предстоит овладеть господствующими высотами и вывести танки к большому ручью. С этой ротой в бой пойдет Ткачев.

Я на своем танке буду в центре батальона. В момент выхода фланговых подразделений на линию Демяхи наша рота в центре должна атаковать село.

В соответствии с этим замыслом Поляков большую часть пехоты направил со 2-й ротой, а сам с небольшой группой бойцов разместился на моем танке.

1-й, левофланговой, ротой, наступавшей южнее Лукино и Демяхи, командовал старший лейтенант Сидоров. Развернувшись в боевую линию, танкисты и стрелки изготовились к бою.

Время тянулось медленно. Где-то в стороне слышались артиллерийская перестрелка и глухие взрывы авиационных бомб.

Наконец появился маленький горбатый броневичок.

Первым заметил появление офицера связи начальник штаба Коханюк. Он выскочил ему навстречу, выхватил из рук пакет и примчался к нам. [32]

Командир дивизии приказывал начать действия в 15.00. Нам предстояло овладеть деревнями Лукино и Демяхи, после чего батальон должен выйти в резерв и сосредоточиться в батуринских лесах.

Раздалась оглушительная команда: «По местам!»

Экипажи замерли в ожидании зеленых ракет — сигнала к наступлению. Учащенно забилось сердце — ведь это боевое крещение нашего батальона. Первый поединок с врагом. Я еще раз окинул взором моих молодых друзей. Они стояли бодрые, жизнерадостные.

Безоблачное небо прорезали зеленые ракеты.

— Вперед!

Ломая на своем пути кустарник, валежник, молодой сосняк, танки устремились вперед. Уцепившись за кольца башни, позади меня стоял невысокий, коренастый командир стрелкового батальона.

Вот уже пройдены лес, поле с неубранной пожелтевшей рожью, за косогором появились серые хаты.

Без единого выстрела, не встречая сопротивления, мы втянулись в Лукине. Все здесь казалось мертвым, не видно было ни одного человека, не слышно никаких звуков, которые напоминали бы о близости фронта.

Поляков покачал головой. Стараясь заглушить шум мотора, он кричал мне в ухо:

— Вот тебе и разведка! Так мы, пожалуй, допрем до Смоленска!..

Разведка работала из рук вон плохо. За несколько дней пребывания дивизии в этом районе разведчики не смогли даже определить линию фронта. Поэтому мы с Поляковым действовали на ощупь, вслепую.

Напряженность постепенно ослабевала. Танкисты открыли башенные люки, высунули головы и с удовольствием вдыхали свежий воздух. Пехотинцы убирали свое оружие за спину; боевой порядок постепенно нарушался, кое-кто даже начал крутить козьи ножки. На горизонте золотом засверкал купол церкви. Обозначились крыши домов села Демяхи.

Но убаюкивающая тишина оказалась недолгой. Выстрелы, разрывы снарядов, оглушительный треск сразу вывели нас из состояния мнимого покоя. Батальон с ходу втянулся в бой.

На участке левофланговой роты гитлеровцы огнем отсекли нашу пехоту и заставили ее залечь. [33]

Постепенно в бой втянулись все роты. Поляков с оглушительным криком «Вперед!» соскочил с танка. Бойцы поспешили за комбатом.

В миг ожило поле, которое совсем недавно казалось совершенно безжизненным. Зарытые на противоположном берегу речушки танки, замаскированные в кустарнике пушки и пулеметы разом открыли огонь. Над головой появилась немецкая авиация. Гитлеровцы сидели в окопах и траншеях. Мы наступали в открытую, во весь рост. Наши действия к тому же не обеспечивались с воздуха, не было и зенитных пушек, которые отогнали бы вражеские самолеты. Но даже в этих невыгодных для нас условиях комсомольцы готовы были драться до последнего — ведь это было их боевое крещение.

— Куда наступать? — раздался по радио глухой голос ротного Сидорова.

— Только вперед! Надо брать Демяхи.

Ткачев был со мной на одной радиоволне. Услышав мой приказ, он подхватил его и в свою очередь по радио передал экипажам.

Танки ускорили движение. Мы понимали, что каждая остановка, малейшее замедление движения или нерешительность будут использованы врагом против нас.

Усилился заградительный артиллерийский огонь. Вражеские снаряды рвались впереди танков, вздымая землю, забрасывали ею машины и пехоту. Наши танки отвечали огнем.

Жаркая стычка разгорелась на участке правофланговой роты, которая наступала севернее села, по открытой местности. Каждый выдвигавшийся танк был на прицеле вражеских орудий. Рота яростно отбивалась и несла большие потери. Зато в центре противник оказывал слабое сопротивление. Мы сразу воспользовались этим. Пехота, сопровождаемая танками, с криком «ура!» ворвалась в Демяхи. Бой перекинулся с окраины в центр села.

Со своим танком я прижался к стене дома недалеко от церкви. Хотел выскочить из машины, чтобы посоветоваться с Поляковым, но меня сразу загнали обратно очереди немецких автоматчиков. Фашисты засели на чердаках, на колокольне и оттуда отчаянно обстреливали наступавших. По броне стучали пули. Наводчик танка — комсорг батальона Цыбульский задрал вверх ствол пушки и несколько раз выстрелил по колокольне. Другие экипажи тоже открыли огонь по чердакам и подвалам. Вскоре [34] село было очищено, наша пехота вышла за окраину и окопалась.

Тяжелее пришлось нашим людям на правом фланге, где находился комиссар Ткачев. Бой там не стихал третий час. Вражеская авиация безнаказанно бомбила и обстреливала людей и машины. Немецкие танки, поддержанные артиллерией, пошли в контратаку. Силы были неравными. Наши танкисты несли большие потери. Как свечи, горели Т-26 и БТ, работавшие на бензиновых двигателях. Только несколько Т-34 и один КВ продолжали вести бой.

Я решил идти на выручку. Приказал Сидорову всей ротой тоже передвинуться на правый фланг. У меня под руками оказалось пять танков. Возглавив эту группу, я повел ее на север, к Ткачеву и Мельникову.

Выйдя из села, наш танк сразу попал под сильный огонь. Снаряд угодил в башню и заклинил ее. Второй снаряд сорвал маску пушки. Но стальная машина продолжала жить. Еще ударило по башне. Запахло резиной, загорелась электропроводка. Пустили в дело огнетушители. Мы задыхались. А танк неожиданно вздрогнул всем своим могучим корпусом и резко остановился.

— Приехали, товарищ комбат, все кончено.

— Что случилось?

— Бортовая передача вышла из строя, гусеница разбита.

Цыбульский выпрыгнул из машины, зажег большую дымовую шашку. Танк окутало черной завесой. Остальные танки пронеслись вперед и скрылись за косогором. Обожженные, оглохшие, мы покинули боевую машину и, захватив с собой пулемет, ракетницы, магазины с патронами, с трудом добрались до церкви. Здесь уже обосновался Поляков, сюда же прибыл и Коханюк.

Смолкнувшая было артиллерийская канонада перед самым вечером возобновилась с новой силой. Налетели «мессершмитты». Фашисты бросили на Демяхи батальон пехоты, но вернуть утраченные позиции им так и не удалось. Наши танкисты и пехотинцы отстояли свой первый, дорого стоивший им успех.

Наступали сумерки. Догорали танки. Тлели ржаные поля.

Поздно ночью мы узнали о тяжелых оборонительных боях, которые вела вся дивизия против хлынувших в наступление фашистских войск. Генерал Коваленко разрывался [35] на части, но все же вспомнил о нас. Он потребовал, чтобы я вывел батальон в батуринские леса. Дело это оказалось нелегким, так как мы находились в тесном соприкосновении с врагом.

В небо то и дело взмывали сотни осветительных ракет: немецкие пулеметчики и артиллеристы бесновались. Над нами кружил самолет-разведчик. Долго мы с Поляковым ломали голову, как обмануть врага, незаметно сняться с места и отвести танки в лес.

Выручил нас вечно молчавший заместитель по технической части Дмитриев. Он отыскал где-то в тылах трактор «Ворошиловец». Мы запустили его. Неистовый гул и рычание дизельного мотора, несмолкающий скрежет металла привлекли внимание немцев. В сторону села посыпались мины и снаряды. Хитрость удалась. Пока враг обстреливал село, танки повзводно отходили в лесок. Оттуда Коханюк повел их в назначенный район.

Видя, что танкисты уходят, пехотинцы заметно погрустнели.

— Трудно мне будет без вас, — признался комбат Поляков.

— Обороняться куда легче, чем наступать, — попробовал я успокоить его. — Окопайся поглубже, выкати свои сорокапятки, а там, глядишь, подойдет и твой полк.

— Так-то оно так... А все же помоги мне, браток, век не забуду!

И мы помогли Полякову — оставили два танка, которые он разместил в селе как свой подвижной резерв. Кроме того, я приказал трем экипажам оставаться в своих подбитых танках: их орудия еще могли вести огонь.

Стрелки заметно повеселели.

Пока мы с Поляковым расставляли танки и пулеметы, санитары во главе с фельдшером Лаптевым отправляли в тыл раненых, подбирали убитых. А зампотех Дмитриев с группой ремонтников подползал к подбитым танкам, прицеплял к ним. длинные тросы и оттаскивал в тыл.

Два танка, в том числе и тот, в котором сражался комиссар батальона, эвакуировать не удалось. Они находились на нейтральной полосе: между ручьем, за которым залегли гитлеровцы, и высотами, где окопалась наша стрелковая рота.

Приближался рассвет. Продолжать эвакуацию машин с поля боя стало невозможно. [36]

Между тем судьба Ткачева, волновавшая всех нас, оставалась неясной. Одни говорили, что Ткачев остался в горящем танке. Другие утверждали, что видели его обожженным, тяжело раненным, но что в последнюю минуту, перед самым взрывом танка, кто-то извлек комиссара из горящей машины и потащил за обратные скаты высоты.

Времени для размышлений, к сожалению, не было. Батальон ожидал моего возвращения. С грустью расставался я с Поляковым. Вчера судьба свела нас, двух молодых комбатов, которые в первый раз повели в бой свои подразделения. А сегодня уже приходится расставаться.

Поляков прервал затянувшееся молчание:

— Как-никак, а все же мы дали жизни фашистам. Подбили четыре танка. Выгнали гитлеровцев из села. Захватили высоты, немало врагов уложили, а троих даже взяли в плен. Правда, не так уж плохо!

Я молча согласился с ним, хотя на душе было муторно: дорого обошелся нашему батальону этот бой. Десяток подбитых и сожженных танков, более двадцати убитых и раненых, смерть ротного командира Мельникова, пропавший без вести комиссар батальона Ткачев...

— Для меня этот бой — особый, — продолжал Поляков. — Теперь я видел войну своими глазами... Жертвы, конечно, велики, но самое главное — мы убедились, что можем бить фашистов, что они тоже уязвимы и драпают, когда им поддают жару. Теперь я знаю: нас они не одолеют! Слушай, дружище, если останемся в живых, давай обязательно встретимся и вспомним наш первый бой на Смоленщине.

* * *

Безбашенный танк, использованный нами как буксирный тягач, тащил мою машину в район расположения батальона. Мы пересекли фронтовую дорогу Белый — Батурино. На юг тянулись колонны артиллерии. Поднимая пыль, мчались машины с боеприпасами и продовольствием. Нестройные колонны пехотинцев шагали по обочинам. Но стоило появиться в воздухе вражеской авиации, как дорога замирала и движение по ней прекращалось. Лесные опушки, глубокие придорожные канавы, ямы, высокая неубранная рожь и пшеница поглощали людские потоки. Бесследно исчезали в них машины и орудия. [37]

Ныряя по оврагам, продираясь сквозь лесные чащобы, тягач доставил нас к полудню в батальон. Наше появление было неожиданным и радостным. Нас окружили командиры рот и взводов, водители танков.

Увидев, что к нам направляется военврач Людмила Николаевна Федорова, я громко спросил, где Ткачев.

— Не беспокойтесь, комбат, комиссар жив... — скороговоркой выпалила она, а потом грустно добавила: — Только я не могу справиться с ним. Категорически отказался от эвакуации в госпиталь. Помогите мне.

— Чем я могу помочь, доктор?

— Уговорите его... Прикажите, в конце концов! Иначе не избежать тяжелых осложнений.

Между деревьями, в палатке с приподнятыми полами, на высоких носилках лежал человек с забинтованной головой.

— Вот и Андрей Петрович, — спокойно произнесла доктор Федорова.

Лицо Ткачева было покрыто черными пятнами, брови и ресницы обгорели, один глаз скрывала повязка.

— Андрей, ты узнал меня? — спрашиваю комиссара.

— Конечно узнал, — закивал он. — Эта девчонка подняла шум на всю Смоленскую губернию.

— Полно вам, комиссар. Никакого шума я не поднимала. А причины для тревоги действительно есть. У вас ожог второй степени. К тому же прострелена рука... Прошу вас, товарищ комбат, — обратилась она ко мне, — вразумите раненого!

— А что, Андрей, если ты действительно пару недели полежишь в армейском госпитале, а потом айда к нам? — предложил я.

— Не выйдет, дорогой мой комбат! Я хочу остаться в строю. Отлежусь пяток дней в автобусе, и все будет в порядке. Перелома у меня нет, а что маленько обгорел — это ерунда.

— Хорошее дело — ерунда! — возмутилась Федорова. — И потом разве возможно оставаться в строю и в то же время отлеживаться в автобусе?

Ткачев всем телом дернулся вперед, сел, выпрямился, засверкал незабинтованным глазом.

— Я никуда не уйду, запомните это, доктор! Я не могу оставить наших комсомольцев и не покину батальон!

Комиссар, обессилев, упал на носилки. [38]

Людмила Николаевна схватила стакан воды и поднесла раненому. Андрей резко отодвинул ее руку. Наступила тишина, которую мы не решались нарушить. Первым заговорил сам Ткачев.

— Скажите, комбат, я вчера был обузой для батальона? — взволнованно спросил он.

Я наклонился и обнял его. Мгновенно у меня созрело решение.

— Доктор, давайте разрешим комиссару с недельку полежать у нас в батальоне, а там будет видно.

Раненый довольно улыбнулся. Зато Федорова так выразительно посмотрела на меня, что я понял: с сегодняшнего дня вряд ли смогу рассчитывать на доброе отношение со стороны нашего батальонного врача.

Генерала принимают в партию

Бои не прекращались. Гитлеровцы рвались на север, захватили Ярцево, станцию Ломоносово, Духовщину. На нашем участке фронта ясно определилось направление их главного удара» на Белый, Ржев, Вышний Волочек. Всеми силами враг пытался перерезать железнодорожную магистраль Москва — Ленинград. Сделать это не удавалось, и фашисты метались как одержимые в поисках слабых мест в нашей обороне. Путь на север им преграждала 30-я армия, в составе которой действовала наша дивизия. В последние дни комсомольский батальон без конца перебрасывали с одного фланга на другой. Мы участвовали в оборонительных боях, переходили в контратаки и даже наступали. Танков с каждым днем оставалось все меньше, ряды наши таяли, а пополнения не предвиделось.

Командир дивизии наконец вывел наш батальон в резерв и строго-настрого приказал начальнику штаба без надобности не бросать нас в бой. Шел второй месяц пребывания батальона на фронте. Возвращались раненые из медсанбата. Многие досрочно покидали госпитали и опять вливались в родную часть. К большой радости танкистов, после трех недель пребывания в санитарном автобусе поправился и наш комиссар. И хотя он выздоровел еще не до конца, удержать его на положении больного не было никаких сил. [39]

Нас между тем подключили к общей линии связи, и я получил возможность соединиться по телефону со штабом дивизии.

Первый разговор состоялся с Глебовым.

— Пока у нас все нормально, — сказал он. — Фашисты окапываются, производят перегруппировку. Видимо, на днях будем их тревожить.

— А наш батальон не забудете?

— Конечно, нет. Когда надо будет, вспомним. А пока готовьтесь...

В один из дней мы с комиссаром и Москалевым направились на грузовом газике в штаб дивизии. Я уселся в кабине, а мои друзья забрались в кузов.

Дорога была изрыта воронками, раскисла от дождей. Навстречу попадались конные обозы, санитарные машины. Но того оживления, какое мы наблюдали в июле, уже не было: войска прочно окопались, перегруппировки были завершены, фронт стабилизировался. За Батурином въехали в лес, где располагался штаб дивизии.

Подъехав к штабу, мы не сразу поняли, что происходило на большой поляне.

У одного из деревьев стоял генерал Коваленко. Левая рука его была перевязана зеленой косынкой, голова забинтована. Короткие светлые волосы, подстриженные под ежик, выбивались из-под повязки. На поляне сидело много людей. Небольшим островком выделялась группа воинов, среди которых я узнал Глебова и комиссара дивизии Ивана Петровича Кабичкина.

Мы тихо подошли.

Я приготовился доложить комдиву о прибытии, но поднятая рука Глебова остановила меня.

— Давно началось совещание? — ни к кому не обращаясь, спросил я.

— Недавно. Только у нас не совещание, а партийное собрание, — шепотом ответил мне начальник связи дивизии майор Анатолий Дмитриевич Кулаков.

— Какая повестка дня? — придвинувшись к нам, тихо спросил Ткачев.

Кулаков обернулся, глаза у него светились:

— Нашего генерала принимают в партию.

Мы удивленно переглянулись.

— Я, видимо, ослышался? Кого, вы сказали, принимают в партию? — допытывался Ткачев. [40]

— Принимают командира дивизии Кирилла Алексеевича Коваленко. Поняли?

Не знаю, как комиссар, но я ничего не понял. Просто не укладывалось в голове: человеку полсотни лет, командует дивизией, и вдруг оказывается, что он беспартийный. Как же так? Мне тогда было тридцать, а я больше десяти лет являлся коммунистом, даже молоденького нашего врача Людмилу Федорову, которой от роду всего двадцать два года, мы недавно уже приняли кандидатом в члены ВКП(б).

Ткачев, видимо, заметил мой вопросительный взгляд и опасался, что я начну задавать неуместные вопросы. Схватив меня за руку, комиссар негромко, но властно сказал:

— Успокойся, послушаем.

Генерал Коваленко говорил, как обычно, тихо и спокойно:

— Мне кажется, я понимаю недоумение некоторых сидящих на этом собрании. Кое-кто думает: «Как же так, дожить до таких лет, пройти большой жизненный путь, занимать такой пост, распоряжаться судьбами многих людей, и вдруг — беспартийный!» Я хотел бы чистосердечно поведать присутствующим о моем пути, о том, что привело меня на это собрание.

Как ни старался генерал казаться спокойным, это ему не удавалось. Лицо его побледнело, рука усиленно мяла какую-то бумажку.

Сотни глаз пристально смотрели на командира дивизии.

— Я воевал в первую мировую войну, поначалу рядовым, потом офицером, и хотя не был за царя, воевал честно, как подобает русскому солдату. Был ранен, награжден Георгиевским крестом. А потом революция. Ее я принял всем сердцем, теперь я знал, за что сражаюсь. Дрался с Деникиным, Колчаком, Врангелем. Кончилась гражданская война, но я остался в армии, понимал, что она еще понадобится.

Почему в партию не вступал? Да как-то не задумывался над этим. Все казалось ясным, определенным. Я же всегда был с большевиками. А то, что без партийного билета, — не смущало. Не всем же быть членами партии. Но вот сейчас не могу. Увидел, что война нынче особенная. Никогда еще не было такой страшной войны. Победа или смерть. Иного пути у нас нет! [41]

Генерал отошел от дерева, усиленно жестикулируя здоровой рукой. Лицо его раскраснелось.

Над лесом пронеслись немецкие «юнкерсы». Летели низко: казалось, вот-вот придавят нас к земле. Зенитные батареи открыли огонь, кто-то стал беспорядочно стрелять из винтовки. Генерал Коваленко стоял, не двигаясь, словно высеченный из гранита. Глядя на него, все успокоились. Собрание продолжалось.

— Второй месяц мы воюем. Деремся за каждый клочок земли. Бойцы наши жизни не жалеют, и храбрее всех воюют коммунисты. Это самые бесстрашные люди. Их мы посылаем в разведку, в боевое охранение, в тыл врага. Вчера за Демяхами погиб коммунист — командир батальона Поляков. Его батальон почти месяц удерживал это село...

Здесь, на собрании, находится командир танкового батальона. Танкисты участвовали в десятках атак, о них с любовью говорят во всех наших ротах и батареях. Днем они воюют, по ночам вытаскивают подбитые танки, штопают, ремонтируют их — и опять в бой. Только на днях полки Максимова, Самойловича, Семашко выдержали натиск фашистских войск, пытавшихся сбросить нас с плацдарма на реке Осотня. Командиры этих полков — члены Коммунистической партии.

Генерала снова охватило волнение, и это было заметно окружающим.

— Нелегкой дорогой пришел я на это собрание. В трудное для Родины время я хочу быть членом партии, которая поднимает народ на борьбу с врагом, хочу быть в рядах тех, кто организует защиту Родины и всегда идет впереди.

Коваленко присел на пенек.

Люди молча следили за генералом. Глебов толкнул председателя:

— Чего замер, веди собрание.

Никто на собрании не выступал, зато в воздух взметнулись сотни рук. Проголосовали и мы с Ткачевым, хотя не состояли на учете в этой парторганизации. Не удержался и Петр Москалев, тоже поднял руку, забыв, что он пока еще комсомолец.

Партия в эти минуты приняла в свои ряды еще одного верного сына — Кирилла Алексеевича Коваленко.

Поздно вечером мы возвращались в батальон. Прижавшись друг к другу, молча слушали тихое урчание [42] мотора. Мысли снова возвращались к тому, что слышали сегодня на лесной поляне.

Как всегда, растормошил нас неугомонный Москалев.

— Товарищ комбат, на кого похож наш генерал?

— В самом деле, — очнулся от своих мыслей Ткачев, — наш командир дивизии кого-то напоминает...

Остаток пути прошел в шумных спорах. Москалев сравнивал Коваленко с Раевским и Багратионом, Ткачев — со Щорсом, а мне генерал Коваленко напоминал бесстрашного комиссара полка Пожарского, который погиб в боях на озере Хасан.

Ошибка

Под вечер к нам заехал генерал Коваленко. Он возвращался от командарма. Дивизия получила новую задачу.

— В чем она заключается? — осторожно спросил я комдива.

— Задача остается прежней: ни днем ни ночью не давать врагу покоя.

Генерал сидел на брезентовом стульчике, окруженный танкистами. Тихим уставшим голосом он рассказывал о положении на нашем Западном фронте.

— Танкисты будут действовать? — спросил Ткачев. Генерал отрицательно покачал головой:

— Туго без вас, но с недельку продержимся.

Узнав от Дмитриева об эвакуации с поля двух подбитых танков, Коваленко схватил его руку и долго тряс ее.

— Вы понимаете, что значат в такое время два танка?

— Конечно понимаем, иначе не рисковали бы жизнью.

— Сколько у вас машин в строю?

— Одиннадцать.

— Это не так уж мало, комбат. Но я вас все равно придержу. В конце месяца вы будете нужны до зарезу.

Командир дивизии обошел все роты, выпил крепкого чая и отбыл на свой командный пункт.

После этого посещения прошло не больше суток, и от Глебова поступила новая команда: быть готовыми к боевым действиям. [43]

— Что-то случилось на передовой, — вздохнув, заметил Ткачев.

Танки выползли из своих капониров, заняли лесную поляну и выстроились в колонну. Надвигалась ночь. В лесу она казалась особенно мрачной.

В тревожном молчании танкисты ожидали приказа. Второй день не работала телефонная связь. Штаб дивизии переместился на новое место, и начальник связи, наверно, забыл о существовании танкового батальона.

Поздно ночью к опушке леса подкатил громыхающий мотоцикл. Из коляски вывалился человек, спросил, где комбат, и взволнованно протянул мне конверт.

Коханюк фонариком осветил бумагу. Это был приказ: «Выйти в район Есеной и не допустить выхода немцев в тыл».

— Чего вы нервничаете? — спросил я офицера связи, который доставил приказ.

— Немцы прорвали фронт, я едва добрался до вас.

— В чьих руках Батурино?

— Не знаю.

Я понял, что толку от этого человека не добьюсь, и приказал начать движение.

Головной танк помчал нас с Ткачевым на юг. Колонна сильно растянулась на неровной, извилистой дороге.

Вторая записка комдива настигла нас недалеко от Батурино. «Нигде не останавливаться, до рассвета быть на месте!» — гласила она.

Ткачев дернул меня за рукав:

— Давай разберемся в обстановке. Почему навстречу нам движутся люди?

Остановили группу бойцов. Старшим оказался командир стрелкового взвода.

— Что случилось?

— Фронт прорван, немцы вышли нам в тыл, они уже в Батурино.

— И много их?

— А кто его знает...

— Почему отходите?

— Приказ комбата.

Я выскочил из танка, за мной спрыгнул Ткачев.

Взводному приказал следовать за нами.

Впереди темными бугорками обозначались дома Батурино.

Навстречу нам из поселка бежали бойцы, мчались [44] подводы и санитарные машины. Слышалась беспорядочная автоматная и винтовочная стрельба.

Увидев танки, люди на дороге шарахнулись в сторону, многие залегли в кюветы.

Кто-то закричал:

— Немецкие танки!

В нашу сторону полетели снопы трассирующих пуль. Головная машина остановилась, к ней подстроились остальные.

— Товарищи, вы ошиблись! Это советские танки! — во все горло стали кричать мы с Ткачевым.

Стрельба стихла. Меня обступили командиры танковых рот. Всех волновал один вопрос: что делать дальше?

Посоветовавшись с комиссаром, я объявил, что батальон будет выполнять приказ комдива: занять Есеную. Сказал это, и самого охватило сомнение: «А что, если Батурино действительно в руках противника? Вести бел пехоты ночной бой в довольно крупном населенном пункте бессмысленно. Нас всех перебьют». И вдруг меня осенило. Громко скомандовал:

— Выходи!

Зазвенели бронированные люки. Меня окружили танкисты.

— Водителям и наводчикам оставаться в танках, остальным — за мной в Батурино!

Наспех созданная рота, одетая в комбинезоны и танковые шлемы, вооруженная пистолетами и ракетницами, ускоренным шагом вошла в село. Танки, ведомые Коханюком, медленно ползли вслед за нами.

В поселке продолжалась стрельба, черные тени мелькали по переулкам, по улице неслись санитарные двуколки.

Как только в Батурино вошли наши танки, «пехотная» рота прочесала все вдоль и поперек. Фашистов в поселке не оказалось...

К рассвету мы добрались до своего района.

Нас встретил генерал Коваленко. Спросил, почему задержались. Я без утайки рассказал, какой конфуз получился в Батурино.

— Дыма без огня не бывает, комбат, — выслушав меня, сказал командир дивизии. — А сегодня в Батурино получилось форменное недоразумение.

От генерала я и узнал подробности ночного происшествия. Во второй половине дня на участок обороны прибыло [45] пополнение. Нарушив маскировку, маршевые роты на глазах у противника стали вливаться в батальоны, находившиеся в первых траншеях. Мало того, командиры, прибывшие с пополнением, плохо представляли расположение наших подразделений и длительное время дефилировали вдоль фронта. Противник, естественно, заметил это необычное оживление на нашей стороне, немедленно открыл сильный минометный и пулеметный огонь. Позднее группа фашистских танков предприняла вылазку, контратаковала левый участок обороны и прорвалась в тыл одному из наших батальонов, который как раз проводил смену подразделений. И новобранцы растерялись...

— Выходите к реке, — приказал генерал, — и не допускайте выхода немцев. Заодно подкрепите танками нашу оборону. Уже одно ваше появление успокоит стрелков. Народ, в общем-то, обстрелянный. Не то что у Батурино. Там действовали новобранцы.

Танки, ведомые Коханюком, ушли на юг.

Мне было приказано остаться при штабе дивизии. Впервые за время боев я видел командира дивизии мрачным и крайне раздражительным. Не обращая на меня внимания, он устроил разнос Глебову и его штабу.

— Я не виню отходивших солдат, ими никто не управлял. Но как вы могли такое допустить?

Глебов чувствовал свою вину и не оправдывался. К счастью, на выручку подоспел оперативный дежурный.

— Товарищ генерал, вас требует к аппарату командарм.

Воцарилось гробовое молчание. Коваленко устало направился в свою землянку.

Мы с Глебовым остались одни.

— Комдив прав, я дал маху, — расстроенно сказал он. Я попытался успокоить однокашника.

— Чего там! Сам вижу свое упущение... Не проверил тот участок. А там были одни новобранцы.

Котелок крепкого чая восстановил наши силы, успокоил нервы. К Глебову вернулся свойственный ему оптимизм.

— К счастью, все закончилось благополучно... Вот где настоящая полевая академия, — продолжал он. — И знаешь, о чем я все чаще думаю? Слишком ударялись мы в годы учебы в теорию, увлекались Каннами, преследованиями, окружениями... [46]

— Но ведь без теория нельзя, Виктор Сергеевич! — не удержался я. — С вами трудно согласиться... Наша Фрунзевка очень много дала каждому из нас... А рецептов на все случаи жизни не существует...

В начале сентября начались заморозки. Маленькие речушки и небольшие проталины к утру покрывались тонким слоем льда. Стало холодно и сыро. Бойцы в минуты затишья утепляли блиндажи, углубляли траншеи, рыли лисьи норы в стенах окопов, обживали высоты, опушки и поляны лесов.

За последнюю неделю мы провели несколько безуспешных атак. В строю осталось всего пять танков. Многих ребят потеряли убитыми, многих ранило.

Трудное положение создалось и во всей нашей дивизии. Фронт ее растянулся на шестнадцать километров, резервы иссякли, а пополнения не ожидалось...

В землянке Глебова было душно. В маленькой, накаленной докрасна печурке потрескивали сухие сучья, из светильника — снарядной гильзы — к низкому бревенчатому потолку вырывался красный огонь.

— Придется твоих танкистов посадить в окопы, — сказал начальник штаба, в упор поглядев на меня.

— Виктор Сергеевич, выслушай меня внимательно, — взмолился я. — Война только начинается. Танкисты будут еще очень нужны. Их нелегко сразу подготовить! Курсанты — завтрашние офицеры, которым суждено будет завершать войну. Мы обязаны поберечь ребят.

Глебов выслушал меня, не перебивая, потом позвонил генералу. Несколько минут длился их разговор, но эти минуты показались мне вечностью. Наконец начальник штаба встал, положил трубку, вплотную подошел ко мне:

— Все решено, комдив не отменяет своего приказа. Завтра же надо занять оборону на участке Ерохово, Жидки.

Судьба батальона была решена. Танкисты на время становились пехотинцами. Им выделялся район обороны, который они должны были прочно удерживать.

С трудом добрался я по тропинкам до опушки леса, где стояла санитарная машина батальона. В машине отдыхали наши ребята. На полу лежал Коханюк. Ткачев храпел, забравшись на подвешенные к потолку носилки. Голова Петра Москалева виднелась в окне, Батальонный врач Людмила Федорова чему-то улыбалась во сне. [47]

— Подъем! — громко крикнул я.

Личный состав собрался в глубоком узком овраге.

В предрассветной тишине звонко раздавался голос Андрея Ткачева:

— Комсомольцы, друзья мои, получена боевая задача: залечь, зарыться в окопах и траншеях и не пропустить врага на север. Таков приказ Родины, а это высший закон для нас. Пока не хватает танков — будем сражаться, как пехотинцы: с карабинами и автоматами. Летчики, не имеющие самолетов, лежат в окопах и бьют врага. Матросы покидают свои корабли, выходят на берег и отстаивают Ленинград и Одессу. Разве мы, танкисты, хуже их?

— Не хуже! И мы не опозорим чести танкистов! — раздалось в ответ.

Только вчера в землянке у Глебова я горячо доказывал, что место танкиста — в танке. А сегодня... Мои подчиненные, девятнадцатилетние комсомольцы, оказались более сознательными и мужественными, чем их командир.

Ко мне подошел Ткачев:

— Ну что скажешь?

— Три ноль в пользу ребят!..

Нас окружили танкисты.

— Танковые шлемы у нас отберут?

— Комбинезоны снимут?

— Нет-нет, ребята! — успокоил я. — Никаких касок, всем оставаться в танковой форме.

Сняв фуражку, я смахнул рукой пыль с бархатного околышка и лихо водворил фуражку на голову.

...Около двух недель держали танкисты свой район обороны. Вооружившись пулеметами, автоматами, винтовками, вместе с минометной и артиллерийской батареями мы отражали вражеские атаки. А на флангах и позади нас, как часовые, стояли пять танков — наш последний подвижной резерв.

По ночам ходили в разведку, лежали в засадах, сидели в боевом охранении. А днем перед нами, как бельмо на глазу, торчала неуклюжая длинная высота, обозначенная на картах отметкой 120,0. Второй месяц находилась она в руках противника. Там окопалась немецкая пехота, усиленная танками, там были оборудованы наблюдательные пункты. С высоты 120,0 фашисты видели весь наш тыл, все подходы к передовым позициям, все наши передвижения и перемещения. [48]

В один из дней меня снова вызвали к генералу. Оторвавшись от карты, Коваленко спросил:

— Как дела, «пехотинцы»?

— Полный порядок, как в танковых войсках!

Командир дивизии приветливо улыбнулся:

— Хватит сидеть кротами. Пора выйти наружу и размять свои косточки. — Он подвел меня к карте, пальцем указал на осточертевшую нам высоту: — Не надоело вам созерцать перед собой это сокровище?

— Надоело, товарищ генерал.

— Что предлагаете сделать с ним?

— Захватить! — не задумываясь, выпалил я. — Наши комсомольцы осилят такую задачу. Только поручите!

Комдив подошел и обнял меня:

— Я рассчитывал на. это. Вручайте боевой приказ, Виктор Сергеевич, — сказал он начальнику штаба.

Вместе с Ткачевым мы поспешили к опушке леса, где приткнулась наша санитарная машина, которую танкисты ласково называли палочкой-выручалочкой.

— А знаешь, комбат, здорово все получилось, — на ходу заметил Андрей Ткачев. — Ребята давно рвутся в бой...

МЫ БУДЕМ В БЕРЛИНЕ!

Ночь перед атакой была тревожной. Высота оказалась горбатая, длинная, со множеством лощин и оврагов. Как мы ни пытались прощупать, разведать ее обратные скаты, сделать это не удалось. Не многое засекли и артиллерийские наблюдатели.

В последние дни фашисты прекратили движение вдоль фронта. Они зарылись глубоко в землю, надежно упрятав орудия и пулеметы. Перестали тарахтеть танковые моторы. Судя по всему, враг намеревался прочно удерживать эту ключевую позицию.

Командир дивизии вызвал меня на КП и лично просмотрел план боя. Было решено развернуть на широком фронте имеющиеся пять танков и за каждым из них пустить в наступление по стрелковой роте.

Обескровленные в предыдущих боях роты насчитывали по тридцать — сорок человек. В отдельную роту влились танкисты, не имевшие боевых машин. Таких набралось свыше ста человек, командовал ими Петр Москалев. [49]

Генерал одобрил мое предложение. Оно сводилось к тому, что сформированный объединенный батальон пехоты возглавляю я, а группу танков поведет в бой Ткачев. Несколько дней ушло у нас на разведку тропинок и лесных просек. Для каждого танка были определены ориентиры.

Договорились мы и с командиром артполка майором Семашко. Он собрал все свои орудия, боеприпасы. И в 6 часов 30 минут заговорила его артиллерия. Мы залегли в пустых окопчиках, зарядили автоматы и карабины. Еще раз ощупали бутылки с зажигательной смесью и противотанковые гранаты.

Мы крепко обнялись с Ткачевым и командиром роты Сидоровым.

— Не задерживайте танки, тяните нас за собой, — сказал я комиссару.

— Понял, понял, браток. Да и ты со своей пехотой не мешкай, догоняй нас, — с улыбкой ответил Андрей.

Петр Москалев, командовавший танкистами в пешем строю, посмотрел на светящийся циферблат танковых часов и подал команду. Над опушкой леса повисли зеленые ракеты. Это был сигнал атаки.

Тронулись танки, за ними пошла пехота.

К высоте мы пробирались перебежками, поддерживаемые огнем своей артиллерии.

В открытом поле стало светло. Я видел, как наши танки, стреляя, с ходу ворвались на гребень высоты. Прокатилось протяжное «ура!». Только теперь открыла ответный огонь вражеская артиллерия. К счастью, снаряды падали на опушке, которую мы оставили полчаса назад. Гитлеровцы были застигнуты врасплох. Расчеты и планы, которые мы разработали, оказались верными. Стремительная атака и массированный огонь нашей артиллерии по высоте сделали свое дело.

Отступая, фашисты бросили минометную батарею, два исправных танка, с десяток пулеметов, сотни гранат. Были захвачены и пленные.

Используя панику в стане врага, мы немедленно взялись за организацию обороны. Установили пулеметы, закопались поглубже, подготовили для стрельбы прямой наводкой два батальонных орудия. Пятерка танков вышла в лощину и перехватила основные дороги.

Относительно легкая победа и радовала, и настораживала нас. Все понимали: не миновать жаркого боя. [50]

Шел одиннадцатый час, а вокруг царила тишина. Телефонисты наладили связь, и состоялся первый разговор с генералом.

Комдив был радостно взволнован.

— Товарищ Драгунский, обнимаю вас и ваших ребят. Они у вас молодцы! Теперь задача — удержать высоту. Вся артиллерия будет работать на вас. Во второй половине дня полк Самойловича перейдет в атаку, чтобы отвлечь от вас внимание противника.

— Будем держаться, товарищ генерал. Единственная просьба к вам — вышлите на высоту Семашко. Пусть его КП будет рядом со мной, тогда нам будет легче.

— Добро, добро, комбат. Семашко и без заявки давно умчался к вам... Передаю трубку комиссару дивизии Кабичкину.

Комиссар тепло поздоровался, поздравил с победой.

— Действиями нашего батальона остался доволен Военный совет армии. Но день только начинается, глядите в оба...

Над нами появились вражеские самолеты. Сначала пробороздил небо «горбыль», потом низко проплыла «рама». В это время на высоте появился командир артполка Семашко.

— Ну теперь берегитесь... Скоро начнется, — многозначительно сказал он.

К сожалению, так оно и было. Сначала гитлеровцы ударили по лесу, где укрывался полк Максимова. А потом и наша высота задрожала от разрывов снарядов и мин. Не успели мы прийти в чувство, нагрянули вражеские бомбардировщики. От взрывов бомб дрожала и стонала земля. Взрывной волной от близко упавшей фугаски снесло перекрытие нашей землянки, а нас засыпало землей. Выкарабкавшись с большим трудом, мы перебежали в соседнюю землянку.

На изуродованной воронками высоте наконец наступила относительная тишина.

Телефонная связь со штабом дивизии прекратилась. Уцелела только рация майора Семашко.

У фашистов получилась заминка, они топтались на месте. Мы воспользовались этим и стали приводить себя в порядок, подтянули огневые средства. Я срочно договаривался с Ткачевым о совместных действиях. Медики подбирали раненых.

Чуть позже наш КП перебазировался в уцелевший [51] блиндаж начальника штаба батальона. Только расположились, позади загрохотала наша артиллерия. Мы догадались: полк Самойловича вступил в бой, чтобы отвлечь от нас главный удар врага.

«Мы не одни. Теперь устоим», — подумал я.

...Затишье на нашем участке длилось недолго. Над лесом со стороны деревни Жидки показались клубы синего дыма. Послышался шум танковых моторов. Потом над верхушками деревьев взвились сотни белых ракет, от опушки оторвались десятки черных паучков и поползли на нашу высоту. Я посмотрел на командира артполка. Семашко понял меня без слов.

— Рано открывать огонь, — сказал он.

За вражескими танками шли бронетранспортеры с пехотой. С каждой минутой они приближались к нам. Семашко теперь уже сам поглядывал на меня:

— Начнем?

— Давай подпустим еще немного, вон до тех трех сосен.

Взмахом руки я подал сигнал. И сразу ожила наша притихшая было высота. Ударили батальонные пушки и минометы. Открыли огонь тридцатьчетверки. В лесу заговорили дивизионы Семашко.

Вражеская пехота, застигнутая врасплох нашим огнем, рассыпалась веером и залегла.

Загорелись два фашистских танка и бронетранспортер. В стане неприятеля произошла заминка, правда, длилась она недолго. Гитлеровцы опомнились, вызвали авиацию, снова двинулись вперед их танки. Наш огонь опять заставил врага остановиться. Он подтянул пехоту и бросил ее в новую атаку.

Два часа длилось это методичное наступление.

Солнце постепенно уходило на запад, прячась за лесом.

Запылал еще один вражеский бронетранспортер, нам удалось подбить немецкий танк, но гитлеровцев это не остановило.

Снаряды у нас были на исходе. Орудия прямой наводки вышли из строя. Вся надежда была на наши уцелевшие четыре танка и артиллерию Семашко.

— Давай, друг, пропустим немецкие танки и весь огонь обрушим на пехоту, отрежем ее от танков, — говорю я Семашко. — А ночью будем с бутылками охотиться за прорвавшимися машинами. [52]

Так и сделали. Весь огонь направили на пехоту. И она не выдержала, залегла. Но опять появились над нами проклятые «мессершмитты». С полчаса безнаказанно утюжили высоту. А когда они улетели, на наши траншеи и блиндажи, как по команде, ринулись десять немецких танков, следовавшая за ними пехота вскоре очутилась в наших окопах. Разгорелся рукопашный бой.

Смертельная схватка шла в траншеях, в блиндажах, на обратных скатах высоты. Отходить к лесу не было смысла. Казалось, все пропало. Единственную надежду мы возлагали на наступление ночи, но солнце, как назло, никак не скрывалось за горизонтом.

Уцелевшие орудия Семашко работали в невиданном темпе.

И вдруг все изменилось, будто кто-то шутя передвинул кинокадры. Шум боя ослабел. Что произошло? Я выскочил из блиндажа и увидел, что вражеские солдаты бегут к лесу.

И тут все прояснилось. Ткачев, видя безвыходность положения, все свои оставшиеся танки направил на фланг противника. Наши машины смяли часть пехоты, подбили два немецких танка. Тут-то и побежала вражеская пехота, а за ней устремились фашистские танкисты: они боялись действовать изолированно в условиях надвигавшейся ночи.

Я успел добежать по траншее до Москалева. Он поднял роту и с криком «ура!» бросился преследовать гитлеровцев. Высоту быстро очистили от врага. Удачный маневр Ткачева спас весь батальон. Но комиссар батальона продолжал преследовать фашистов.

Наконец солнце сжалилось над нами и скрылось за горизонтом. В темноте ярко пылали танки в бронетранспортеры. Языки пламени лизали низкое небо.

Коханюк надрывался у рации.

— Где Ткачев? — спросил я.

— Третий раз передаю ему одно и то же — вернуться на высоту.

— Что же он?

— Твердит одно: «Вас понял. Веду бой. Меня атакуют с трех сторон. Не могу прорваться к вам».

Прошел еще час. Радио Ткачева совсем перестало отвечать, стрельба прекратилась. Ко мне подошел Москалев. [53]

— Товарищ комбат, разрешите мне пойти с ротой на выручку Ткачеву. Я знаю эти места.

Я разрешил, и Москалев нырнул в темноту.

Через несколько часов он снова появился на пороге землянки. Бледный свет коптилки падал на его измученное лицо.

Мы сразу поняли: случилось несчастье.

— Комиссар... наш комиссар... — чуть слышно прошептал Петр.

Говорят, на фронте привыкают к смерти. В этом есть горькая доля правды. Но известие о гибели комиссара так больно резануло нас по сердцу, такое огромное горе свалилось на наши плечи, что казалось — этого не выдержать.

Зазвонил телефон. Связисты сумели-таки наладить телефонную связь и соединили меня с генералом.

Голос комдива показался далеким-далеким:

— Как дела?

— Плохи, товарищ генерал.

— Почему?

— Ни одного танка в строю не осталось. Орудий нет. Большие потери в людях. Убит комиссар...

Генерал тяжело дышал в трубку.

— Я и не знал, комбат, что вы пессимист. Не падайте духом. Сегодня ваши подчиненные сделали большое дело. Передайте ребятам, что и впредь мы будем драться за нашу землю так, как нынче дрались они... Слушайте внимательно, комбат. Командарм приказал представить вас лично и всех подчиненных к награде. Завтра наградной материал должен лежать у меня на столе. К утру вас сменит Максимов. Я даю ему артполк и дивизион истребителей танков. Вашему батальону надлежит собраться в батуринском лесу. Вас ждут новые дела...

Вытянувшись в колонну, мы выходили с поля боя. На носилках поочередно несли обгоревшее, изуродованное тело Андрея Ткачева.

Утром батальон выстроился у единственного уцелевшего танка. На его башне стоял гроб, обтянутый красной и черной тканью. Танкисты сколотили его из снарядных ящиков. Оружейники из латунных стреляных гильз выбили слова:

«АНДРЕЙ ТКАЧЕВ — КОМИССАР И ДРУГ. 1909–1941 гг.» [54]

Траурный митинг был коротким.

Выступали комсомольцы от всех трех поредевших рот.

На танк, который служил и трибуной, поднялся Петр Москалев с перевязанной рукой. Ветерок слегка шевелил светлую шевелюру лейтенанта. Он помолчал минуту-другую, прежде чем заговорил:

— Вчера мы на нашей, на моей родной земле смоленской подбили несколько фашистских танков. Я верю: настанет такое время, когда фашистские танки будут пылать в самой Германии, в самом Берлине. Жертвы нас не остановят, трудности не испугают. Мы будем в Берлине, ты слышишь, Андрей? Клянемся перед твоим прахом, что отомстим за тебя, за горе наших матерей и сестер. — Оглядев бойцов горящими глазами, Москалев обратился к строю: — Ребята, комсомольцы, дадим клятву?!

— Клянемся!.. — загремело в ответ.

— И еще скажу... — продолжал Москалев. — Когда кончится война, я приеду в Батурино, приглашу с собой молодежь, поведу в этот лес, к этому столетнему дубу и скажу: будьте такими, каким был этот славный рязанский парень. Он просто жил и героически погиб за нашу Родину.

Гроб бережно опустили в могилу. Прогремел троекратный ружейный салют...

* * *

К нам в батальон прибыл Глебов, привез целую кучу новостей, и не только приятных. Тяжело ранен командир дивизии Коваленко. Контужен комиссар дивизии Кабичкин. Убит начальник артиллерии дивизии Николай Иванович Козлов.

— Ну и задал ты нам хлопот с этой высотой! Два дня не прекращаются там бои. Но Максимов молодец, крепко огрызается. Вот бы вы там пригодились.

— Так в чем дело? Используй нас в пешем строю. Как-никак, а на котловом довольствии у нас сто тридцать один человек. Увидишь, Виктор Сергеевич, не подкачаем. Мы уже привыкли воевать в качестве пехотинцев.

— Теперь поздно. Распоряжаться вами не имею права. Глебов отозвал меня в сторону и показал телеграмму.

«Батальон выходит из вашего подчинения. Отправить на Урал, в учебный центр», — прочитал я.

— Понял? [55]

Я был ошарашен. Хотя до нас и доходили слухи о существовании приказа, который требовал беречь танковые кадры, непрерывные бои, которые мы вели, не давали возможности применить его.

— И когда же нам трогаться?

— Завтра с утра. Сегодня получите аттестаты на все виды довольствия. Я постараюсь перед отправкой еще раз заглянуть к вам.

Глебов уехал, заставив нас призадуматься над будущим.

В этот день появились у нас представители штаба дивизии и армии. Пригнали пять машин, выдали десятидневный паек и по лишней паре белья, заменили обмундирование. Начальник тыла дивизии Григорий Яковлевич Гуревич проявил особую активность.

— Ты, комбат, обеспечься всем. Расскажи уральцам, что у нас на фронте есть все, только не хватает танков.

Лес ожил. Взад и вперед сновали старшины, суетились кладовщики, к машинам подтаскивали белые сухари, консервы, мыло, махорку.

Снова превратилась в штаб-квартиру наша санитарная машина.

Меня донимал Москалев:

— Можно обратиться к подполковнику Глебову?

— По какому вопросу?

— Хочу остаться в дивизии. Не могу покинуть свою землю, колхоз, родную мать и сестренку. Ведь поеду на Урал — и больше на Смоленщину не попаду.

— А как же оставишь своих комсомольцев? Ты же знаешь, у нас впереди еще немало боев.

Понурив голову, Москалев побрел в свою роту.

Ночь перед отъездом была бурная. Слегка прихватывал мороз. В ротах развели костры, не спали, вспоминали события двух последних месяцев. Прибыв на фронт необстрелянными юнцами, комсомольцы стали мужественными, закаленными в боях солдатами, которые сами могут уже командовать танками и взводами.

Только перед рассветом ребята уснули, прижавшись друг к другу. А утром в полном парадном блеске выстроились танкисты на широкой поляне. Солнечным и погожим выдалось то сентябрьское утро. Взоры парней были устремлены вдаль.

Прибыл исполнявший обязанности командира дивизии подполковник Глебов. Прочитал приказ командующего армией [56] о вынесении благодарностей личному составу батальона за успешные бои в течение двух месяцев.

Учащенно бились наши сердца, когда читали фамилии тех, кто представлен к правительственным наградам. Среди них с грустью услышали имена погибших друзей.

— Танкисты, — сказал Глебов, — передайте уральцам, что мы не пожалеем себя, чтобы отстоять Родину, и мы ее отстоим. Поезжайте, ребята, получите танки — и опять к нам, на фронт. Война только начинается, а кончим ее в Берлине. — Глебов сделал небольшую паузу, отдышался и продолжал: — В такой день не хотелось вас огорчать, но приходится, ничего не поделаешь: у вас будет другой комбат. Драгунскому присвоено звание капитана, и по решению Военного совета армии он сегодня вступает в исполнение должности начальника штаба дивизии. Командиром вашего батальона назначен старший лейтенант Коханюк.

По строю прошел легкий шумок. Все обернулись в мою сторону — я стоял на правом фланге батальона.

— Мне понятно ваше удивление, — продолжал Глебов. — Но вы отлично знаете, какие потери понесла дивизия за последние дни...

Коханюк подал команду: «Вольно! Разойдись!»

Я подошел к Глебову.

— Виктор Сергеевич, я же согласия не давал. Нет у тебя таких прав, чтобы оставить меня в пехоте. Не отрывай меня от батальона. Я его формировал, с ним два месяца воевал и хочу в дальнейшем вести его в бой.

Подошли командиры взводов и рот. Раздались голоса: «Пусть капитан останется с нами».

Глебов приблизился ко мне вплотную и сказал:

— Мне не дано права отменять приказ старшего. И вообще не нужно кичиться тем, что ты танкист. Для меня не менее почетно звучат слова «пехотинец», «летчик», «артиллерист». При одном условии, конечно: если люди, о которых идет речь, умело бьют врага.

Глебов уехал к себе на КП. Простились мы с ним холодно.

Было далеко за полдень, когда мои боевые друзья уселись в машины.

Я обошел всех, простился.

Коханюк поднял сигнальные флажки, подал команду «Внимание! Заводи!», и колонна тронулась по тому самому Ржевскому тракту, по которому в июле мы шли на фронт. [57]

На пригорке у дороги остались три человека: Федорова, Лаптев и я.

Машины уходили все дальше на восток. Они постепенно превращались в маленькие черные точки, но еще долго в ушах у нас отдавались звонкие голоса ребят, звучали их слова: «До встречи в Берлине!»

Здравствуй, юность!

Я забегаю далеко вперед, потому что не люблю книг «без конца». В своих воспоминаниях, конечно, постараюсь рассказать о судьбе всех друзей и однополчан. Но жизнь иногда не ждет окончания книги и сама дописывает за нас судьбы героев.

Так случилось однажды со мной. Было это в октябре 1961 года. Мне выпала тогда честь быть делегатом XXII съезда КПСС. Жил я в гостинице «Украина» и ив окон номера с удовольствием смотрел на Москву в вечерних огнях. В тот вечер рядом со мной стоял, прижавшись ко мне плечом, человек, дружба с которым прошла через всю мою юность и зрелые годы. И он, словно читая мои мысли, спросил:

— Дима, а помнишь наше дежурство на крыше? Помнишь ночную Москву сорок первого?

— Володя, а помнишь нашу клятву? — в тон ему откликнулся я.

Читатель уже, очевидно, обо всем догадался.

Да, это был тот самый Володя Беляков, с которым мы поклялись в 1941 году вместе пройти по военным дорогам. Не так уж удобно называть его сейчас Володей, но полковник Владимир Иванович Беляков по-прежнему юношески строен, и в его черной как смоль шевелюре я не вижу ни единого седого волоса.

Ну а если бы он даже и поседел, как я, разве перестал бы он быть для меня Володей?

Я забыл сказать, что стояли мы у окна не вдвоем: по другую сторону от меня прижался к оконному стеклу... молодой Володя Беляков.

Да-да, самый настоящий Володя Беляков — сын моего друга!

— Папа, дядя Дима, что за крыша? Какая клятва? — сразу забросал он нас вопросами. [58]

Владимир Иванович обнял за плечи меня и своего сына и просто ответил:

— Мы с дядей Димой поклялись в 1941 году, что ты увидишь эти огни.

— Ну да... — разочарованно протянул Володя. — Будто я не знаю, что тогда меня и на свете не было...

Мой друг засмеялся и неожиданно замолк.

Мне захотелось тут же рассказать сыну друга, который так похож на своего отца в юности, все, что я знаю о Владимире Ивановиче, о нашей дружбе, о «трех танкистах». Но стоит ли бередить молодую душу тяжелыми рассказами? А может, нет необходимости ограждать младшего Белякова от того, что мы видели и пережили? Может, ему полезно услышать историю комсомольского батальона? И почему, собственно, он не должен знать, о чем в эти минуты думали мы с его отцом?

А думали мы о нашем незабвенном друге Павле Жмурове.

Он вырвался на фронт следом за мной. На войне, к сожалению, не учитываются дружеские чувства и привязанности, иначе наша неразлучная троица оказалась бы вместе.

Всю войну мы пытались объединиться, но не получилось. Следы Павла Жмурова затерялись, а с Володей Беляковым я поддерживал регулярную связь. Он сохранил все мои письма, которые я писал в окопах и блиндажах, в танках и автомашинах, в госпиталях и даже на санитарных носилках... Тогда, в 1961 году, я еще не видел этих писем и даже вроде опасался перечитывать их. Хотя Владимир Иванович уверял, что они вполне заменят мне дневник и будут очень полезны во время работы над книгой.

Вдруг мне пришла счастливая мысль:

— Слушай, Володя, дай почитать мои письма своему Володьке. В них ведь нет ничего такого, что бы ему не полагалось знать.

— Нет! — упрямо мотнул головой мой друг. — Сначала прочти их сам, а там разберемся, что к чему.

— Ну хорошо, — согласился я. — Когда-нибудь я дам тебе, Володька, прочитать книгу о войне... если она будет дописана.

Сын Белякова был явно разочарован.

— Все почему-то думают, что я еще маленький, — с [59] обидой произнес он. — А я все понимаю. Все! Вы думаете, дядя Дима, я не мечтаю о такой дружбе, какая была у вас с папой? Думаете, не хочу быть похожим на дядю Пашу Жмурова?

У меня подкатил ком к горлу, тот проклятый ком, который заменяет мужчине слезы.

Паша Жмуров, Паша Жмуров! Вот ты и не погиб. Не погиб не только для меня и для полковника Белякова, но и для его сына Володьки.

Спустя много лет мы узнали, как все случилось.

В бою ты был ранен. Санитары еле уложили тебя на носилки и перевязали раны. А враг приближался.

Ты отбросил санитаров, встал на ноги и твердой походкой вошел к обочине дороги, откуда просматривалась лощина.

Во весь свой огромный рост, с перевязанной головой, ты стоял на дороге.

Я очень хорошо представляю себе в ту минуту твое скуластое лицо и глаза, которые от гнева делались стальными. На тебя шли немецкие танки. Они расстреляли тебя в упор.

Ты умер как мужчина и похоронен как солдат.

Если бы у меня был сын, я бы очень хотел, чтобы он во всем был похож на тебя, Паша Жмуров!

И чем больше думаю об этом, тем решительней делаю вывод: прав был Володя Беляков-младший. Ему можно и нужно прочитать и мои письма к его отцу, и эти записки о нашей юности. [60]