Фронтовые дороги

Осенью сорок первого

Сентябрь сорок первого был на исходе. В том году осень на Смоленщину пришла ранняя. Начались заморозки, болота окутывала белая липкая паутина, над лесом кружилась пожелтевшая листва. В окопах и траншеях становилось холодно. Солдаты жались друг к другу, набрасывали на себя помятые шинели, разорванные плащ-накидки. Но и это мало согревало людей.

Позади остались тяжелые дни отступления, изнурительные контратаки, многодневные бои на смоленском направлении. Наша 242-я стрелковая дивизия вот уже свыше двух месяцев оборонялась севернее Ярцево. Врагу так и не удалось выйти на Белый, Ржев, на Вышний Волочек и перерезать железную дорогу Москва — Ленинград.

Июльские и августовские бои измотали обе стороны. Гитлеровцы притихли: мы заставили их прижаться к земле, перейти к обороне.

Нелегко пришлось и нам. Полки понесли большие потери. В ротах насчитывалось по нескольку десятков солдат.

Как я уже упоминал, тяжело раненного командира дивизии генерала Кирилла Алексеевича Коваленко отправили в тыл. Участь его разделил и комиссар дивизии Кабичкин. Был убит начальник артиллерии дивизии полковник Козлов. Выбыла из строя большая часть командиров рот... И все же враг, рвавшийся на север, был остановлен.

Наступило затишье. Шла обычная перестрелка. Обе стороны обменивались снарядами-»гостинцами». Время от времени гитлеровцы обрушивали на наши позиции шквальный огонь. Мы также не оставались в долгу — огрызались пулеметным и артиллерийским огнем. В сводках [61] Совинформбюро об этих действиях сообщалось: «На смоленском направлении идут бои местного значения».

Создавшуюся оперативную паузу мы использовали для того, чтобы уйти глубоко в землю, день и ночь продолжали совершенствовать свою оборону.

Теперь, когда я оказался в должности начальника штаба стрелковой дивизии, сама жизнь заставила меня, танкиста, заниматься сугубо пехотными делами: организовывать противотанковый огонь, нарезать отсечные позиции, определять линию боевого охранения и т. п. Причем во многих вопросах работы штабного механизма я не был достаточно сведущ.

Исполнявший обязанности командира дивизии В. С. Глебов, основной виновник моего перевода в пехоту, не упускал случая шутливо подчеркнуть, что считает меня прирожденным пехотинцем. На что я неизменно отвечал, что все равно, рано или поздно, переметнусь к танкистам.

* * *

Огромная ответственность лежала на всех нас. Нашей потрепанной в боях, ослабевшей дивизии предстояло оборонять полосу шириной свыше двадцати километров — фронт немаленький! Положение усугублялось еще и тем, что наша 30-я армия не располагала резервами: не имела вторых эшелонов, танков.

Все свои силы и средства мы сосредоточили на главном танкоопасном направлении — на дорогах, идущих из Ярцево на Духовщину и Белый.

Во второй половине сентября на нашем участке фронта началось усиленное передвижение противника. Подходили его танковые части, подтягивались к фронту артиллерия и минометы, усилила активность вражеская разведывательная авиация, поэтому над нами ежедневно парила проклятая «рама» — «Фокке-Вульф-189».

Как-то под вечер меня вызвал к себе Глебов.

— Только что я разговаривал по телефону с командармом, — начал он. — Судя по всему, фашисты что-то замышляют. Необходимо срочно выехать на правый фланг армии для ознакомления с обстановкой и уточнения вопросов взаимодействия с 248-й дивизией по отражению возможного наступления гитлеровцев. Утром жду вас обратно. [62]

К ночи я добрался до командного пункта правофланговой дивизии. Лесная тропа привела к блиндажу комдива, где меня встретил его адъютант. Спустившись по мокрым после прошедшего дождя ступенькам, мы вошли в блиндаж. За столом, низко склонившись над картой, сидел мой бывший преподаватель по академии генерал Кароль Сверчевский. Он почти не изменился, только резче обозначились морщины у глаз.

От неожиданной встречи я буквально оторопел. Видя мою растерянность, генерал Сверчевский подошел ко мне, протянул руку и, приветливо улыбаясь, сказал:

— Рад вас видеть, капитан, живым и здоровым. Рассказывайте, как воюете, какими судьбами к нам.

Есть люди, встречи с которыми оставляют в душе неизгладимый след и остаются в памяти на всю жизнь. Именно к таким людям относился генерал Кароль Сверчевский.

Я познакомился с ним в начале 1939 года в академии имени Фрунзе, когда он был назначен старшим преподавателем нашей 4-й учебной группы. Кароль Сверчевский только что прибыл из Испании, где добровольцем сражался с фашистами, командуя 14-й Интернациональной бригадой, а потом дивизией. Вскоре мы узнали, что легендарный герой республиканской Испании генерал Вальтер и Кароль Сверчевский — одно и то же лицо.

Под руководством Сверчевского мы занимались в классах и лабораториях, выезжали в лагеря, овладевали искусством ведения боя. И чем ближе мы, молодые командиры, узнавали своего наставника, тем больше восхищались этим замечательным человеком, интернационалистом, посвятившим всего себя борьбе за идеалы коммунизма.

Поздно ночью я покидал командный пункт генерала Сверчевского. Прощаясь со мной, он сказал:

— Я знаю, что до победы еще далеко. Но мы встретимся, обязательно встретимся!

И, медленно закуривая папиросу, после небольшой паузы добавил:

— Встретимся на земле поверженного нами фашизма. Кароль Сверчевский не ошибся. 8 мая 1945 года на Эльбе, недалеко от Дрездена, состоялась встреча 55-й гвардейской танковой бригады, которой я командовал, с войсками 2-й Польской армии генерала Кароля (Вальтера) Сверчевского. [63]

..Немцы упорно готовились к наступлению и, судя по-всему, в недалеком будущем.

Где? В составе какой группировки? Когда? На эти вопросы могли ответить пленные. Два дня мы готовили поисковую группу для захвата «языка». Отобрали самых отчаянных смельчаков и в ночь на 24 сентября, когда ливень хлестал как из ведра, мы бросили в этот кромешный ад разведывательный отряд.

Мы прилипли к телефонному аппарату, связались с командиром роты, находящейся в боевом охранении. Неизвестность всегда тревожна, а в ту памятную ночь она была просто зловещей. Начальник разведотделения дивизии не отходил от телефона. Действиями по захвату пленных интересовался и штаб армии.

Прошло несколько часов с тех пор, как болото словно поглотило разведчиков. Ни единого выстрела. Тишина. Лишь изредка набухшее свинцовое небо разрывают немецкие ракеты.

Перед утром, досыта умаявшись, я уткнулся в угол землянки и уснул как убитый. Пронзительный голос вывел меня из оцепенения.

— Пленные...

Передо мной стояли два заросших рыжей щетиной верзилы, которые тряслись от страха и холода.

Сон и усталость сняло как рукой.

Немецкий язык я знал и поэтому смог тотчас получить ответы на интересующие нас вопросы. К сожалению, пленные ничего нового не показали.

Старший из них, высокий, узкоплечий и сутулый ефрейтор, оказался более словоохотливым. В манере его разговора, в жестикуляции было что-то, выдававшее в нем учителя. Сообщив хорошо известные нам данные о номере полка, о подходе танков и артиллерии, он, подумав, добавил:

— Наш офицер говорил, что зимовать будем в русской столице, в теплых московских квартирах.

Спорить с пленными я не стал, отправил их в штаб армии, а сам занялся разведчиками. Поработали они на славу. Хотелось изучить их опыт.

Вот что я услышал.

Ночью ребята перебрались через реку Осотню, переползли на четвереньках топкое непролазное болото. В этих местах никаких войск не стояло: чертово болото способно было засосать все живое. Смельчаки соорудили из досок [64] фашины в виде перекидных мостиков и, выбрасывая их вперед, ползли, отвоевывая у болота метр за метром.

...В землянке было тихо. Печурка излучала приятное тепло. Ребята прикорнули. Командир разведчиков, молоденький лейтенант, возбужденно докладывал:

— На каждом шагу спотыкались, проваливались в грязь, а темень жуткая. Только поздно ночью зацепились за клочок земли, юркнули в кустарник, залегли. Посветили тусклым лучиком кругом — видим, провода. Перерезали связь и притихли... Проходит час, другой... Холод собачий, зуб на зуб не попадает. Вдруг что-то зашевелилось, послышался оживленный говор. Около нас остановились немецкие солдаты, осветили фонариком провода. В тот же миг мы набросились на них, воткнули им в рот кляпы и потащили в наше болото...

После выпитого горячего чая лейтенант раскраснелся, вошел в раж и продолжал возбужденно вспоминать все перипетии тяжкой ночи и утра, заставшего смельчаков далеко от переднего края.

Колька — наш самый молодой разведчик, лучше всех знавший немецкий, завел разговор с пленными. «Почему у вас сапоги короткие, а голенища широкие? Видите, как в них булькает вода?» — спросил он. Пленные стали удивленно разглядывать свою обувку. А один из них на полном серьезе пояснил: «Мы не собирались воевать и болоте. Сапоги предназначены для ходьбы по асфальту». «Уж не по Москве ли вы мечтали ходить? Не по Красной ли площади? — с ехидством спросил Колька. — А смоленскую грязь домесить не желаете?»

Рассказ лейтенанта развеял усталость. Я с удовлетворением доложил начальнику штаба армии о выполнении его приказа и получил согласие представить разведчиков к правительственным наградам.

* * *

В начале сентября мы подготовили и провели частное наступление левофлангового полка на деревню Жидки я взяли ее.

В те дни и захват какой-нибудь безымянной высоты считался успехом, а тут целая деревня оказалась в наших руках. Это ли не победа! К тому же в бою мы уничтожили до сотни вражеских солдат. По этому случаю незамедлительно посыпались наши реляции во все вышестоящие инстанции. [65]

С тех пор минуло более двух недель, появились другие заботы. И вдруг узнаю: к нам едет комиссия из армии в составе нескольких командиров и представителя прокуратуры.

Командира дивизии и меня это, естественно, взволновало, но причины столь необычного визита выяснились довольно скоро.

В схеме обороны нашей дивизии, которую мы представили в штаб армии, деревня Жидки значилась в нейтральной полосе и никем не занятой. В штабе армии, конечно, удивились. Столько было разговоров о деревне Жидки, столько реляций — и вдруг не занята! Не прошло сие обстоятельство незамеченным и в штабе фронта.

Посыпались вопросы: почему? кто виноват? Наш ответ никого не удовлетворил, а все доводы о том, что в схему обороны дивизии вкралась ошибка, не возымели никакого действия. Тогда я с ведома командира дивизии вызвался проводить членов комиссии на передовую, чтобы разобраться во всем на месте.

Первые километры шли лесом. Никто нас не тревожил. Миновали КП полка. К нам присоединился его командир майор Самойлович. Перед вечером добрались до овражка, где в глубоком окопе обосновался штаб батальона.

До 1-й роты надо было ползти не менее километра. Ползли долго и, окончательно выбившиеся из сил, плюхнулись в узкую глубокую траншею. В ней располагалась нужная нам рота.

Лейтенант, единственный из командиров, уцелевший в роте, доложил о противнике и об отделении, расположенном впереди деревни Жидки.

— Почему же вы сами не находитесь в деревне? — допытывался я у лейтенанта.

— А зачем она нужна? Отсюда мы все видим, держим под огнем выходы из села Чуркино, а Жидки расположены в овраге, оттуда ничего не видно и не слышно.

— Кто давал команду оставить деревню?

— Никто не давал. Ротный отвел нас. А впереди у нас отделение.

— Так чья же все-таки эта деревня? — включился в разговор молчавший до этого представитель штаба армии.

— Деревня наша.

— Но там никого нет. [66]

— А зачем сидеть в яме?

Я спросил:

— Далеко деревня расположена от нас?

— Не больше километра, а вот до кладбища еще ближе.

— Когда лучше осмотреть ее?

— Лучше всего часика в четыре утра. К этому времени фрицы угомонятся, а встают они поздненько, вот тогда можно на часок-другой забраться туда.

«Нет худа без добра, — мелькнуло в голове, — проверю заодно передний край батальона первого эшелона, загляну на наблюдательный пункт командира артиллерийского дивизиона».

...Настало время трогаться в путь.

Мы следовали за лейтенантом, перебегавшим из лощины в лощину. Достигли кладбища и оттуда одним броском добрались до деревни. Командир роты оказался прав — Жидки находились в овраге, и, кроме рваных облаков над головой, оттуда ничего не проглядывалось. Деревни, собственно, не существовало, торчали только печные трубы.

Стало светать. Оглядевшись вокруг, комиссия визуально убедилась в необоснованности своих обвинений.

Таким образом, инцидент был исчерпан.

Личные переживания ушли прочь. Случай же дал повод осмотреть передний край обороны, воочию убедиться, как слаба оборона на этом участке, как трудно ей противостоять сильным танковым атакам.

Вечером докладывал командиру дивизии о минувшем дне.

До поздней ночи, склонив головы над картой, мы думали, какие меры нужно предпринять, чтобы усилить левофланговый полк. Решили передать один дивизион из артиллерийской группы командиру полка майору Самойловичу и сосредоточить на том же участке обороны противотанковый резерв. Дивизионному инженеру дали команду заминировать противотанковыми и противопехотными минами все подступы, лощины, дороги, идущие на север.

И все же оборона оставалась уязвимой — не было танков.

Несмотря на наши крайне ограниченные возможности, во второй половине дня 2 октября мы предприняли контрартподготовку. [67]

Два артиллерийских полка, несколько наших отдельных дивизионов открыли массированный огонь по противнику. Подверглась удару его танковая группировка, артиллерийские позиции, скопление пехоты.

С дерева, на которое забрались мы с майором Семашко, в бинокль было видно: горели машины, летели в воздух артиллерийские орудия.

По нашим подсчетам, урон врагу был нанесен немалый. И все-таки силенок у нас не хватало, чтобы сорвать его наступление, заставить отказаться от предстоящих атак.

На землю опустилась зловещая ночь. Солдаты и командиры в окопах и траншеях, на огневых позициях и наблюдательных пунктах не смыкали глаз. Ждали, вот-вот начнется наступление гитлеровцев. С рассветом оно началось...

Удар огромной силы, сопровождаемый каким-то невероятным шумом, обрушился на наш блиндаж. Заскрипели толстые бревна четырехслойного наката, обвалилась противоположная от меня стена, погасла коптилка, запахло гарью. Кто-то крикнул: «Спасите!» — и вслед за этим все стихло.

С большим трудом выбрались мы из полуразрушенного блиндажа. Из соседней землянки выполз командир дивизии Глебов, жадно глотая воздух.

Над лесом пронеслась большая группа фашистских бомбардировщиков. Они спешили на север, к Белому и Ржеву.

Комдив приказал занять круговую оборону вокруг нашего КП. В его распоряжении находился сформированный сводный батальон. Не теряя времени, мы приготовили гранаты, бутылки с зажигательной смесью. В окопчиках вокруг машин с рациями и штабных автобусов сидели шоферы, связисты, саперы, вооруженные карабинами и винтовками, готовые немедленно вступить в бой.

Трудный день начался. Какие сюрпризы готовит он? Выдержим ли мы натиск? Сможем ли остановить врага?

Я сидел в блиндаже комдива и беспрерывно теребил командиров частей. В другом углу охрипший, оглохший и контуженный начальник связи майор Кулаков надрывно вызывал начальников штабов полков, требуя докладов о положении дел.

Разведывательная группа, а вслед за ней артиллерийские наблюдатели докладывали о тяжелых боях на нашем [68] левом фланге. На полк Самойловича обрушилась авиация, артиллерия. Несколько десятков танков ворвались на позиции батальонов первого эшелона, артиллерийский дивизион, выдвинутый нами на прямую наводку, вступил в бой с прорвавшимися танками. С командиром полка телефонная связь была прервана.

Комдив настоятельно просил командарма В. А. Хоменко усилить левый фланг дивизии артиллерией. Но что мог ответить командарм? Вся его армия в эти часы отражала превосходящие силы противника. Наконец заработало радио. Кто-то взволнованно кричал:

— Танки прорвались на наш КП. Убит Самойлович. Бой идет на артиллерийских позициях. Помогите огнем!

Глебов связался с командиром артиллерийского полка Семашко.

— Весь огонь сосредоточить на левом фланге! Выдвигайте дивизион на Батуринскую дорогу!

Я видел, как артбатареи снялись с позиции и помчались на юг. Наша попытка придвинуть правофланговый полк Максимова ближе к центру не увенчалась успехом.

Налетевшая немецкая авиация нанесла бомбовые удары, прижав все живое к земле.

К нам на КП, в батуринский лес, просто чудом добрался майор из штаба армии и передал распоряжение отойти в район Белого, организовать оборону на армейском оборонительном рубеже. От него мы узнали, что противник прорвал фронт на стыке 19-й и 30-й армий.

Наша дивизия, находившаяся на левом фланге армии, оказалась в тяжелом положении, будучи обойденной с двух сторон.

Немецкие танки вышли в наш тыл и продолжали наступать в направлении на Белый.

В ту ночь мы сделали все возможное, чтобы собрать дивизию в кулак и выйти на новый рубеж, указанный штабом армии.

Подтянули полк Максимова. Майор Семашко собрал остатки своей артиллерии. Объединили разрозненные подразделения саперов, связистов, комендантскую роту.

Мучительная ночь сменилась тревожным утром. С рассветом, оставив свой КП, мы взяли курс на север.

Батурино захватили гитлеровцы, разгромившие при этом наши тыловые базы. Мы лишились боеприпасов, продовольствия, медикаментов. [69]

На путях отхода к нам присоединилась уцелевшая артиллерия двух стрелковых полков, их объединил под своим командованием майор Семашко. К вечеру подошел стрелковый полк капитана Максимова. Позднее стали примыкать уцелевшие подразделения остальных частей дивизии. Мы воспрянули духом. Несмотря на большие потери, понесенные в первые дни прорыва противника, в дивизии насчитывалось еще около трех тысяч бойцов.

Мы с Глебовым по-прежнему пытались установить связь со штабом армии. Именно в этом районе мы рассчитывали найти его. Но надежды оказались тщетными. На подходе к городу нас встретил сильный артиллерийский и танковый огонь. В Белом уже хозяйничали гитлеровцы. Сюда стягивалась сильная вражеская группировка. Что нам оставалось делать? Напрашивалось единственное решение — обойти город с востока.

Пришла ночь, полная тревоги.

Связи со штабом 30-й армии не было. Мы не знали тогда, что он подвергся тяжелым ударам с воздуха, а на его КП прорвались танки противника.

Большой радостью для всех было появление у нашего КП танка КВ. Из него вышел заместитель командующего нашей армией генерал Е. П. Журавлев.

Первый вопрос к генералу: «Что нам делать?»

Его звонкий голос, юношеский задор и удивительное спокойствие вселили в нас надежду и уверенность.

— Я имею приказ добраться до 107-й мотодивизии и нанести силами этого соединения контрудар в направлении городов Белый, Духовщина. Вашей дивизии надо немедля выйти на рубеж Васильево, Шаниха, прочно прикрыть направление на Сычевку и обеспечить успех группировки, которая будет наносить контрудар.

День выдался на редкость тихий. К вечеру добрались до района, указанного генералом Журавлевым.

...Казалось, горел весь небосвод. На западе, востоке и севере пылали деревни, села, неубранные поля, нескошенные луга.

Противник двигался на восток, оставляя нас в своем тылу. Но мы, повинуясь приказу, приступили к выполнению поставленной задачи.

Только единство воли, исполнительность, высокая дисциплина, граничащая с самопожертвованием, могли привести к осуществлению задуманного. В больших хлопотах прошла эта беспокойная ночь. А с рассветом... [70]

Немецкая колонна, командиры которой были уверены, что находятся в собственном глубоком тылу, спокойно совершала марш по дороге, идущей на Шаниху. Противник шел без разведки, без охранения и случайно натолкнулся на наши подразделения. Даже при наших скудных огневых средствах нам потребовалось не больше часа, чтобы разгромить фашистский батальон мотопехоты.

На поле боя остались подбитыми и сгоревшими несколько танков и броневиков, десяток автомашин. Удача окрылила нас. Все словно ожило вокруг. Солдаты сливали бензин, демонтировали радиостанции, подбирали оружие и боеприпасы. Разведчики занялись пленными. Сообщения их оказались для нас неутешительными. Немцы заняли Сычевку, Белый и другие важные ключевые позиции. Фашистские войска хлынули по тракту Белый — Ржев. Противник наступал широким фронтом в направлениях Вязьма, Гжатск, Сычевка, Карамашев, а также Белый, Ржев.

Контрудар, о котором говорил генерал Журавлев, оказался сорванным в самом начале. У нас не было сил и средств, чтобы осуществить его: встреча со 107-й мотодивизией так и не состоялась. Оборонять же этот участок в создавшейся обстановке было явно нецелесообразно. Комдив отдал распоряжение сняться с места и совершить бросок на север.

Лесными топкими дорогами дивизия с трудом пробиралась в намеченный район.

Ночью мы с комиссаром штаба дивизии Храпуновым обходили штабные подразделения. Зашли к саперам. Не унывающие ни при каких обстоятельствах, прошедшие большую жизненную школу, возрастом намного старше нас, саперы знали, что к чему. Как ухитрились они в таких условиях тащить на себе противотанковые в противопехотные мины, топоры и лопаты — уму непостижимо!

Ночью еще раз подсчитали все свои ресурсы, они оказались скудными. Особое беспокойство вызвало отсутствие горючего. Иссякли запасы продовольствия. На наших плечах раненые, больные. Эвакуировать их было некуда и не на чем.

Перед утром я вместе с Храпуновым докладывал обобщенные данные Глебову. В его автобус пригласили начальника артиллерии дивизии и начальника тыла, здесь же был командир полка Максимов. [71]

— Какой же выход? — ни к кому не обращаясь, задал вопрос Виктор Сергеевич и, словно отвечая самому себе, продолжил: — Выход один — прорываться к своей армии. Самый короткий путь — выйти на станцию Сычевка, оттуда можно добраться до лесов севернее Гжатска. Там, полагаю, мы и найдем ее.

Доводы командира дивизии на первый взгляд казались логичными. Но дойдем ли? Артиллерия на конной тяге не сегодня-завтра выйдет из строя. Баки машин пусты, и их рано или поздно придется поджечь, боеприпасы на исходе, люди измотаны и физически обессилены до предела. Несколько вражеских танковых атак — и трудно представить, что останется от нашей группы.

Я не таясь высказал свои соображения.

Глебов слушал с подчеркнутым вниманием и лишь изредка перебивал меня, чтобы сказать:

— Не горячись, говори понятнее. А так ли это?

После того как привели свои доводы Храпунов и Максимов, воцарилась тишина. Слышно было только наше простуженное дыхание.

Уткнувшись в карту, Глебов ломал голову, выбирая правильное решение. Потом встал, выпрямил согнутую спину и в упор спросил меня:

— Что же ты, в конце концов, предлагаешь? Этого вопроса я ожидал.

— На восток дивизию не вести. От Сычевки держаться подальше. Там основная группировка противника.

Глебова оставила присущая ему сдержанность.

— А куда ее вести?

— Только на север, только в направлении Ржева. Перережем тракт Белый — Ржев, организуем удар по вражескому тылу, запасемся за счет фашистов оружием, боеприпасами, продовольствием, а потом рванем к своим я пойдем на соединение с войсками 29-й или 22-й армии.

— Но мы подчинены 30-й армии! — возбужденно перебил меня командир дивизии. — Зачем уходить от нее?

— Виктор Сергеевич, согласитесь, дело не в том, под чьим началом воевать, а в том, чтобы бить врага. Идти на Гжатск с нашими силами рискованно, да и доберемся ли? Двинемся на Ржев — обязательно дойдем.

Мы стояли друг против друга разгоряченные, каждый убежденный в своей правоте.

— Ну а вы как считаете? — обратился комдив к товарищам, которые присутствовали при этом разговоре. [72]

Товарищи поддержали меня.

— Ладно, утро вечера мудренее, дайте мне часок-другой подумать.

Глебов не любил торопиться, особенно когда решались важные вопросы. Он принадлежал к тем командирам, которые охотно выслушивают мнение своих подчиненных, ищут в их доводах разумное, полезное. Глебов не любил людей, которые способны только поддакивать.

Зная это, я нисколько не удивился, когда утром он сказал мне:

— Предложение принимаю. Представь на утверждение план выхода дивизии на магистраль Белый — Ржев. И еще одно условие: от противника не уходить, всеми силами и средствами уничтожать его.

В этот день мы с боями прошли свыше тридцати километров. Понимали — дальше будет труднее. Приближался фронт, вражеские группировки уплотнялись. А это означало, что ожесточенных боев не миновать.

На другой день, тронувшись в путь, мы рассчитывали совершить еще один бросок к заветной цели. Утренний морозец бодрил и подгонял. Мы рысцой пробежали большое неубранное картофельное поле, обошли прижатую к опушке леса деревушку и вышли на широкую гравийную дорогу. Здесь нас «гостеприимно» встретил противник: на колонну посыпались артиллерийские снаряды, залаяли минометы.

Сколько раз в то лето выручали нас артиллеристы во главе с умным и смелым майором Семашко! И на этот раз, подчиняясь его воле, наша артиллерия развернулась на огневых позициях и открыла огонь. Немецкие орудия и минометы постепенно умолкли.

Используя артиллерийский заслон, Глебов двинул нашу колонну на восток, по дороге, ведущей на станцию Осуга.

Не успели мы выйти из зоны огня, как очутились на хвосте большой вражеской мотоколонны, шедшей впереди нас. Первым вступил в бой полк Максимова. Удар с тыла по гитлеровцам был внезапным и ошеломляющим. Немецкие тылы и обозы бросились в панике бежать. Пытаясь выйти из-под наших ударов, они стали обгонять свои боевые подразделения, смешались с ними, и, как бывает в таких случаях, все перепуталось.

Паника перекинулась в голову вражеской колонны, и [73] теперь вся масса людей и машин безостановочно катилась по единственной дороге на восток.

Вот где пригодились бы нам танки, автомашины, тягачи, подвижные средства для преследования и полного разгрома вражеской группировки!..

Паническое бегство противника подняло на ноги гарнизон станции Осуга. Гитлеровцы всполошились, объявили тревогу, вызвали авиацию. Над нами стала кружить «рама», постоянная предвестница недоброго. Оставалось одно: немедленно уходить на север, скрыться в близлежащих лесах, а с наступлением ночи совершить бросок через железнодорожное полотно, идущее из Осуги на Ржев.

Но осуществить это не пришлось. Появились «юнкерсы», а затем танки. Их было не менее полусотни.

Этой силе мы могли противопоставить только несколько сорокапяток, всего десяток противотанковых ружей, сотню бутылок с зажигательной смесью. Все это мы на ходу расставили на обочине дороги и в кустарнике. Подоспел майор Семашко. Он развернул артиллерийский дивизион на мехтяге и с ходу открыл огонь.

Снова появилась немецкая авиация. На нашу артиллерию посыпались фугасные бомбы.

К ночи, когда угомонилась авиация, напряжение боя ослабло и вражеские танки под покровом темноты отошли на восток, нам удалось прорваться через заслон немецкой пехоты. Скрываясь от авиационных налетов, танкового огня, от преследования вражеских автоматчиков, мы всю ночь шли нехожеными лесными тропами.

Компас выводил нас на север. Только жажда жизни и неистребимое желание бороться с врагом до последнего вздоха поддерживали наши истощенные силы.

Тяжелораненых несли на палатках, легкораненые шли сами.

В ту ночь мы совершили двадцатикилометровый скачок. К утру, изможденные, добрались до заброшенной поляны, заросшей пожелтевшей травой. Здесь и решили сделать привал.

Пока отдыхали бойцы, командир дивизии собрал совещание. Решали, что делать дальше.

Без малейшего колебания Виктор Сергеевич Глебов принял решение пробиваться к линии фронта не разрозненными группами, а единым собранным ударным кулаком. Наличие нескольких десятков ручных и станковых пулеметов, тысяча винтовок и карабинов, сотня трофейных [74] автоматов, несколько тысяч гранат в руках людей, готовых сражаться до последнего, — все это представляло большую силу.

В тот день мы никуда не двигались — отдыхали: выспались, отогрелись. Разведчики пригнали десяток лошадей. Жареное мясо получилось отменным. В знак уважения солдаты преподнесли нам с Глебовым жареную конскую печенку. До того она была вкусной, что и теперь, спустя более сорока лет, я помню ее аромат.

Назавтра, набравшись сил, мы продолжали поход на север, к линии фронта. Рядом со мной шли боевые друзья — врач Федорова и фельдшер Лаптев. Я не переставал удивляться выдержке хрупкой молоденькой женщины и пожилого фельдшера.

Трудные это были дни. Но вера в грядущую победу ни на минуту не покидала людей. И равнялись они во всей на коммунистов, с них брали пример, им подражали. А коммунисты находились у нас на самых трудных и опасных участках. Их посылали мы в пекло боев, в разведку, охранение, засады. Они прикрывали отход главных сил. Личным примером и душевным правдивым словом они, коммунисты, поднимали людей на бой со смертельным врагом.

Шел десятый день нашего пребывания в тылу врага. Накануне крепкий мороз сковал землю, мы, уставшие, с трудом волочили ноги. До леса, казалось, уже рукой подать, но этот трехкилометровый болотистый участок отряд преодолевал четыре часа. Только к полудню дождались отставших.

Нас потянуло на большую поляну, здесь лучи солнца не прятались за вековыми дубами. Стали сушиться, обогреваться. Засуетились штабники, организуя разведку и охрану нашей колонны.

В тот день порадовала разведывательная группа дивизии, отсутствовавшая несколько дней и наконец догнавшая нас.

Увидев перед собой пятерку рослых ребят, я от счастья боялся поверить своим глазам. Старший из них, сержант, стал неторопливо отчитываться за каждый день.

До сих пор мы были уверены, что противник находится от нас далеко, а теперь из данных разведки узнали: линия фронта проходит всего в 25–30 километрах. Группа обнаружила также район сосредоточения немецких [75] танков, установила огневые позиции артиллерии. Как завороженные слушали мы рассказ разведчиков.

— Ну, ребята, спасибо за все! — поблагодарил разведчиков полковник Глебов.

Сержант, ободренный похвалой командира дивизии, продолжал доклад. Ткнув пальцем в карту, он радостно сообщил:

— А вот здесь, на опушке леса, находится деревня, туда проходит лежневка: деревянная дорога наподобие железной. По ней зимой волокут лес. А с этой стороны хутора тянется какая-то железнодорожная ветка.

Мы уткнулись в карту. На ней не было ни деревни, ни железной дороги, никакой лежневки.

— Что-то не так, — засомневался я, — не путаешь ли, паренек?

Разведчик развел руками:

— Что вы, товарищ капитан, я же сам подходил к дороге! Вчера видел там целый железнодорожный эшелон, вагонов пятнадцать, не меньше. Мои ребята хотели вскрыть пломбы, но я не разрешил.

Мы с Глебовым переглянулись.

— Можешь показать то место?

— Могу, хоть сейчас.

Через час отряд под моей командой пробирался к деревне, о которой сообщили разведчики. Прежде всего мы действительно увидели лежневку. А затем, пройдя с километр, сквозь обнаженные деревья издали заметили товарные вагоны. Не выдержав, бегом побежали к ним.

Мы с Глебовым втайне надеялись найти в вагонах оружие и боеприпасы, а вместо этого я обнаружил продукты, а также большое количество различной хозяйственной утвари и скобяных товаров.

Вызванные на помощь несколько сот бойцов унесли с собой муку, крупу, кофе и некоторые другие продукты. Сытная горячая пища подняла настроение личного состава, а короткий, но крепкий солдатский сон подкрепил силы. Мы начали готовиться к последнему, решающему броску. Утром предстояло разведать пути перехода через Ржевский тракт, чтобы следующей ночью соединиться со своими войсками.

И тут, на беду, тяжело заболел командир дивизии.

— Я доверяю тебе во всем, — сказал он. — Надеюсь, доведешь людей до места. За четыре месяца совместных боев в дивизии стали тебя уважать... [76]

Эти слова тронули меня. Кто из нас не дорожит доверием старших и любовью подчиненных! За первые месяцы боев я нашел свое место в строю и в бою, а ведь когда-то боялся оставить своих танкистов, думал, не найду общего языка с пехотинцами. На деле, к счастью, оказалось не так.

Прикрепив к Виктору Сергеевичу врача, я занялся подготовкой к ночному броску.

Карта устарела. В этом мы убедились сегодня, когда установили отсутствие на ней населенного пункта, железной дороги и лежневки. С несколькими командирами я отправился на разведку маршрута, благо в нашем распоряжении было еще несколько часов. По проторенной дороге быстро достигли усадьбы леспромхоза. На единственной улице, состоявшей из нескольких разбросанных в беспорядке домов, мы не заметили никаких признаков жизни. Ставни домов были полузакрыты, и только возня во дворе кур, гусей и всякой живности свидетельствовала о том, что на хуторе еще теплится жизнь.

Послав группу командиров осмотреть усадьбу, я с ординарцем вошел в ближайший дом. Хозяйка не сразу откликнулась на стук и впустила нас только после неоднократных просьб.

Мрачное лицо хозяйки не настраивало на разговор. В углу пугливо жались детишки.

— Что не ласковы?

— А что прикажете, плясать от радости! — отрезала хозяйка. — Сами небось видите, что делается вокруг. Все пропало. Погибли мы... погибли.

— К чему казнить себя? Все не так страшно.

Женщина как ужаленная подскочила ко мне.

— Не страшно, говоришь? Немцы, сказывают, к Москве подходят. Намедни слух прошел, что город Калинин взят. Не сегодня-завтра и к нам доберутся. Кто будет заботиться о нас? Кто защитит? — Слезы катились по ее щекам. — Все отходите, отходите, отдаете нас ворогу на поругание. А мы вас защитниками считаем... Пришли небось дорогу спрашивать?.. Который день все идут наши солдатики. И у всех одна думка: как выйти к Ржеву? Ни один не спрашивал дорогу на запад.

Слова крестьянки, словно кнутовище, хлестали меня.

А она все не унималась. И когда в горячке дошла до своих обвинений, до жестоких и несправедливых упреков, меня взорвало. [77]

— Спрашиваете, кто виноват во всем? Фашисты виноваты, и жаль, что вы не понимаете этого! А вот нас вы хороните зря. Мы живые и еще будем бить врага...

— Ты мне, командир, лекций не читай. Мой Иван тоже хвастался: сунется, мол, кто — в дым развеем... А теперь небось скитается по лесам... — И опять залилась слезами.

Не зная, как утешить женщину, я бодро сказал:

— Мы еще придем к вам. Ей-богу, придем. Ничего, что сегодня отходим. Мы обязательно вернемся. Вернемся после того, как прогуляемся по самой Неметчине, по Берлину...

— Дай бог, дай бог, браточек. Неужто вернется наше счастье? Буду ждать. И уж тогда ничего не пожалею для наших родных освободителей...

Я подошел к ней, обнял, поцеловал в щеку и попрощался, как с родным и близким человеком. Ушел я почему-то уверенный, что рано или поздно обязательно встречусь с хозяйкой этого дома. Я не фаталист и далек от веры в чудеса, и тем не менее встреча состоялась.

История ее такова. Шел сорок пятый год. Завершался разгром фашистов в самой Германии, я с адъютантом Петром Кожемяковым на «виллисе» мчался из Москвы на запад, чтобы не опоздать к последней, завершающей Берлинской операции. Ох как хотелось со своими танками войти в Берлин!.. Да разве я один в ту пору мечтал об этом!

Наша машина миновала Гжатск, Вязьму, Сафонове. Показалось Ярцево, до Смоленска было рукой подать, а там Петро запланировал ночевку. Я никак не мог оторваться от карты. Всего сотня километров отделяла меня от мест былых боев — от Духовщины, Белого, Батурино. Тяжкие дни 1941 года встали передо мной, словно и не прошло четырех лет. Потом я задремал, и вдруг... передо мной появилась женщина... Та самая, смоленская, с которой я встретился в 1941 году, глаза которой, страдающие и укоряющие, сопровождали меня везде и всюду.

Дальше не стал раздумывать.

— Петро, поворачивай на север. Смоленск от нас не уйдет, заедем на один хуторок.

Миновали Батурино, повернули на Белый, а здесь должна была выручать только память. Шофер измотался в поисках нужной дороги, но лежневка вывела нас к усадьбе леспромхоза. Оставалось припомнить дом. [78]

Имени женщины я не знал. И все-таки в этот дом мы попали...

Нас встретил рослый, худощавый мужчина средних лет с засунутым в карман пустым рукавом пиджака.

Разговорились о фронтовых новостях и, конечно, о цели моего приезда на этот заброшенный хутор.

— Каким временем располагаете? — спросил хозяин дома.

— К утру хочу попасть на Смоленский тракт.

— Ну и хорошо, придет хозяйка — вместе поужинаем.

Кожемяков внес в хату чемодан с продуктами.

Вошла старшая девочка, я сразу узнал ее. За эти годы она вытянулась и напоминала стройную березку.

Я снял шинель. Заметив на моей груди Золотую Звезду Героя, хозяин забеспокоился, как бы лучше принять гостя.

Хозяйка вошла в дом, когда там было полно народу. Два деда расспрашивали меня про Германию, какая-то пожилая тетка держала в руках конверт, требуя точный ответ, где находится полевая почта, указанная на конверте. Сосед-инвалид сразу отрапортовал, где ему «оттяпнули» ногу.

Моя знакомая в первую минуту не узнала меня.

Сели за стол.

Выпили по стаканчику, кто-то предложил ради встречи пропустить по второму. Гости чуть захмелели, стали вспоминать счастливые довоенные годы.

— Вот была жизнь!.. А теперь проклятый фашист все изуродовал, — прослезившись, выкрикнул какой-то дед.

Глядя на него, я вспомнил своего отца. Тот после рюмки тоже любил гудеть на весь дом: «Вы, сынок, живете, как в раю. Все для вас делает Советская власть... А мы при Николке в лаптях ходили, голодали».

Время перевалило за полночь, пора было собираться, а я еще не выбрал момента, чтобы «свести счеты» с хозяйкой дома.

Наконец подняв рюмку, сказал:

— Друзья мои, хочу поведать вам одну тайну. На вашем хуторе я не впервой, с хозяйкой этого дома мы уже однажды встречались. Было это осенью сорок первого. Я тогда пообещал вернуться на Смоленщину и слово свое сдержал... А теперь, дорогая хозяюшка, настал ваш черед сдержать свое слово. Вы когда-то сказали, что ничего не [79] пожалеете для нас, когда мы вернемся. Теперь я не уеду отсюда, пока не подадите на стол гуся.

В доме разразился хохот. Перекрывая шум, старик, сидевший рядом со мной, закричал:

— Настасья, режь гуся, не позорь нас!

Хозяйка подошла ко мне.

— Вспомнила, ей-богу, вспомнила, и наш уговор тоже не забыла. — Пригубив рюмку, она поклонилась мне и рванулась к двери: — Ваня, я побежала в сарай. Праздник-то какой!

* * *

Однако вернемся к событиям осени 1941 года. Наши поредевшие колонны отходили в направлении Ржева. Холодный ветер сметал с деревьев пожелтевшую листву. Леса просвечивались насквозь. Далеко виднелись оголенные деревни и села. В них обосновались вражеские команды. Наступившие холода загнали гитлеровцев в избы. Силы наши таяли с каждым днем, с каждым боем. А нам предстояло совершить последний прыжок — через линию фронта.

Движение на юг по рокадной дороге Ржев — Сычевка оказалось оживленным. Беспрерывно шли танки, артиллерия, бесконечной вереницей тянулись обозы. Противник перебрасывал войска в направлении Сычевки, Гжатска, Можайска, по-видимому, для усиления главной группировки, рвавшейся к Москве.

Короткий октябрьский день подходил к концу. Незаметно подкралась ночь — наш постоянный боевой спутник. На огромном поле, примыкающем к оврагу, мы построили необычную колонну, не предусмотренную никакими уставами и наставлениями: пятьдесят рядов по фронту и в глубину образовали непробиваемую стену. Первую и последнюю шеренги, боковые ряды вооружили гранатами, ручными пулеметами и автоматами. Образовалось нечто вроде живой крепости, неприступной для вторжения. Люди замерли. Раненые, находившиеся в середине этой живой крепости, нечеловеческими усилиями сдерживали малейшие стоны.

По сторонам от главной колонны в двух-трех километрах должны были идти сильные боковые отряды численностью по двести человек каждый. Им ставилась задача оседлать дорогу, задержать немецкие танки и машины, дать зеленую улицу нашим главным силам. [80]

Стрелка часов приближалась к 24.00. Отряды прикрытия тронулись в путь, за ними следовали мы.

Конечно, передвижение такого количества людей не могло пройти незамеченным: шуршание под ногами замерзшей травы напоминало шум прибоя; мучивший всех кашель вдруг прорывался наружу. Нервы были взвинчены до предела. Года жизни стоила нам эта ночь. Километры казались бесконечными. Время как будто остановилось.

Уже два часа находились мы в пути, а нужной дороги все еще не достигли. В сторону Сычевки по-прежнему двигались немецкие танки и тягачи, мчались машины с включенными фарами.

Казалось, войны для немцев в этом районе не существует.

И вдруг...

Автоматные очереди разрезали ночную темноту, ракеты осветили облака, плывшие по низкому небу. Я облегченно вздохнул: «Наконец-то».

Мощный бросок — и дорога в наших руках. Наконец ворота прорублены — в них хлынула лавина людей, измученных многодневными походами и беспрерывными боями, голодных, гневных, готовых смести все на своем пути, любую преграду.

Потребность быть незамеченными миновала. Поднялся невообразимый шум. Немецкие танки тут же повернули назад. Шоферы с перепугу загоняли свои машины в кюветы, артиллерийские расчеты оставили орудия. Мы стали полными хозяевами на этом участке дороги, но прекрасно понимали, что шоковое состояние противника будет недолгим. Самое главное заключалось теперь в том, чтобы оторваться от гитлеровцев и до рассвета соединиться с советскими войсками.

Но осуществить это оказалось нелегко. Рассыпавшаяся колонна наших бойцов не внимала команде. Поддавшись святому чувству гнева, многие бойцы начали яростно атаковать противника.

Между тем задержка на этой дороге на один-два часа могла закончиться для нас трагически. Я отчетливо понимал это. Пришлось приложить невероятные усилия, чтобы увлечь за собой обезумевших от ярости людей. Отряд благополучно пересек дорогу.

Ночью леса казались призрачными, будто плыли в тумане в неведомую даль. Надвигался рассвет. Мы продолжали [81] идти, хотя ноги, налитые свинцом, отказывались повиноваться.

Лесные тропы вывели нас на широкую поляну, а на ней... стояли немецкие орудия с задранными вверх стволами.

Позади артиллерии расположились в ряд машины, в стороне были уложены ящики со снарядами. Никакой охраны, никакого движения.

Немцы не предполагали увидеть советских бойцов у себя в тылу. От неожиданности они растерялись, рассыпались в стороны. Не сразу пришли в себя и мы. Только спустя некоторое время, опомнившись, набросились на орудия и машины, забросали гранатами снарядные ящики. Немецкие артиллеристы, застигнутые врасплох, боя не приняли, нырнули в кустарник и скрылись в лесу.

Взрывы и пожары в районе вражеского артиллерийского дивизиона оказались загадкой и для наших войск, занимавших позиции в нескольких километрах. Услышав пальбу, наши передовые подразделения по тревоге изготовились к боевым действиям.

Расправившись с артиллерийским дивизионом гитлеровцев, мы осторожно двинулись вперед, надеясь, что больше не наткнемся на немецкие подразделения.

Затишье длилось недолго. Откуда-то с востока грянула наша артиллерия. Над нами пролетели сотни снарядов. Обрушились они на ту самую поляну, которую мы недавно покинули.

Задержись мы на полчаса в районе боев, понесли бы неоправданные потери от огня своей артиллерии.

Наступило время дать знать о себе.

Навстречу летящим снарядам и пулям мы устроили такой фейерверк, какого никому из нас в жизни не приходилось видеть. Ракеты всех цветов озарили небо, воздух дрожал от криков «ура!».

Охваченные неудержимым порывом, мы не заметили, как оказались на краю какой-то деревушки. Из домов повыскакивали немцы и бросились бежать на запад. Над нами разрывались ракеты разных цветов и оттенков.

Человеческая лавина помчалась на манящие огни:

— Братцы, мы свои! Товарищи, мы русские! Ура!

Еще один бросок — и мы в объятиях друзей...

Группа генерала II. Г. Хоруженко в составе 220-й дивизии и уцелевших частей других соединений вела упорные оборонительные бои с фашистскими войсками в районе [82] Старицы. Ей и были переданы вышедшие из окружения части нашей 242-й стрелковой дивизии.

Во время отступления погиб мой верный друг фельдшер Лаптев. Врач Людмила Федорова выдержала все невзгоды первых месяцев войны и осталась с нами на этом участке фронта. Виктор Сергеевич Глебов стал начальником штаба группы войск генерала Н. Г. Хоруженко, а меня назначили к нему начальником разведки. Так я оказался в числе тех, кому выпала честь сражаться на подступах к нашей столице.

* * *

Бои на Смоленщине, трудные дни отхода стали для нас той кузницей, в которой выковывалась воля к победе у бойцов и командиров.

Помню день, когда вызвал меня к себе Глебов, чтобы сообщить нежданное-негаданное:

— Поедешь учиться в Академию Генерального штаба. Понял, браток?

Новость ошеломила. Мне казалось, что на учебу в те критические времена посылали командиров, без которых можно было обойтись на фронте.

— Как же это, Виктор Сергеевич? Что я тебе плохого сделал? Испугался, что не справлюсь в новой роли?

Глебов притянул меня к себе.

— Чудак! Не ты ли шумел в батуринских лесах, когда тебя разлучили с танкистами?

— Виктор Сергеевич, пойми меня, дружище! Жизнь во все вносит свои поправки. Как можно оставить фронт? Я стал разведчиком, полюбил эту опасную и сложную военную профессию. Успел горячо привязаться к смелым ребятам-разведчикам... Теперь, значит, надо бросить все это? И когда! Гитлеровцы не сегодня-завтра начнут драпать на запад. А вы лишаете меня возможности драться за победу.

Мы присели на широкую, грубо отесанную деревенскую скамью. Виктор Сергеевич опустил голову и заговорил уже другим тоном:

— И мне нелегко с тобой расставаться. Годы совместной учебы сблизили, а шесть месяцев боев на Западном фронте сроднили нас. Бои на Смоленщине, отход и окружение — разве это так легко забудешь... Нет, дорогой мой, это останется на всю жизнь... Но надо реально смотреть на вещи. Война только начинается. Ты, я, многие тысячи, [83] миллионы людей потребуются в решающих; и завершающих сражениях за нашу Отчизну.

Ординарец Глебова принес завтрак, горячий чай. Разговор продолжался за столом.

— Ругай меня, не ругай — дело решенное. Твою кандидатуру я сам выдвинул, меня поддержали генерал Никифор Гордеевич Хоруженко и бригадный комиссар Федор Андреевич Дубовской. Мы единодушно решили, что ты заслужил право на учебу. Вчера тебе присвоили звание майор, вторично представили к ордену, чего еще хочешь? В тылу тебя ни в чем и никто не посмеет упрекнуть.

На этом наш разговор оборвался. Глебов торопился. Штаб дивизии сегодня перемещался в другое место.

Расстались мы сурово, по-солдатски.

Перемены в моей судьбе

Уфа встретила нас, слушателей ускоренного курса Академии Генерального штаба, сорокаградусным морозом. Легкая, видавшая виды шинель плохо защищала от холода. Шесть трамвайных остановок, отделявших наше общежитие от учебного корпуса, мы ежедневно преодолевали рысцой.

В стенах академии собралось с полсотни фронтовиков. Многие до этого командовали полками, некоторые успели поработать в армейских и фронтовых штабах, за плечами у каждого были многодневные бои. Пехотинцы и танкисты, летчики и моряки, прибывшие в Уфу, жили дружным коллективом, не замечая разницы в годах и служебном положении. Всех объединяли общие думы о войне.

Лекции чередовались с комплексными занятиями на картах, военные игры — с выездами в поле. Начальник академии генерал Евгений Александрович Шиловский, начальник кафедры оперативного искусства генерал Герман Капитонович Маландин, профессор Алексей Иванович Готовцев и многие другие преподаватели сделали все, чтобы в короткий срок подготовить нас к будущим сражениям...

Несмотря на очень напряженную учебу, слушатели находили время и для общественной работы, с радостью выполняли партийные поручения. Мы знали, что за несколько месяцев войны население Уфы резко увеличилось. Знали, что Башкирия по-братски приняла и разместила [84] на своей территории десятки эвакуированных предприятий и что они уже выпускают продукцию.

Накануне Дня Красной Армии райком партии направил меня докладчиком на один из заводов (он был эвакуирован из Харькова, но уже работал в три смены).

Собрание проходило в огромном ангаре. Теперь здесь был сборочный цех. Помещение плохо отапливалось. В стеклянном куполе во многих местах были выбиты стекла. Ветер гулял по цехам. А люди работали круглосуточно, причем большинство рабочих составляли женщины, старики, подростки.

В тот день я надолго задержался у харьковчан. Переходил из цеха в цех, рассказывал о положении на фронте. Беседуя с рабочими, старался найти самые теплые слова благодарности за их самоотверженный труд.

Да, труд рабочих в тылу в годы войны был под стать героическим подвигам солдат на полях сражений. Мы, фронтовики, отлично понимали это...

В конце апреля программа ускоренного курса была завершена. В заключение командование академии провело военную игру по теме «Фронтовая наступательная операция».

К концу учебы все слушатели получили солидную теоретическую подготовку к предстоящим боевым действиям. Тревожило нас только одно — временная неизвестность с назначением. Многие слушатели мечтали получить командную должность. Я тоже не был исключением.

В конце апреля небольшую группу офицеров вызвали в Москву. Именно тогда я впервые близко увидел Маршала Советского Союза Семена Михайловича Буденного.

Он пригласил нас сесть за большой стол в своем кабинете и неожиданно высоким голосом произнес:

— Утром вам надлежит убыть в Краснодар в мое распоряжение. В течение нескольких дней мы обязаны сформировать штаб Северо-Кавказского направления{1}.

Потом завязалась непринужденная беседа. Буденный поговорил с каждым из нас и, узнав, что мы закончили [85] ускоренный курс Академии Генерального штаба, а к тому же еще успели повоевать, остался доволен.

Наутро в качестве старшего помощника начальника оперативного управления я предстал перед начальником штаба Северо-Кавказского направления генерал-майором Г. Ф. Захаровым.

Так, вопреки желанию, я оказался на штабной работе и был очень расстроен этим: опыта службы в крупных оперативных штабах у меня не было.

Через несколько дней в Краснодар прибыл Главком. Обстановка стала проясняться. С. М. Буденный приказал нашему штабу спланировать, организовать и провести наступательную операцию по разгрому керченской группировки противника.

Штаб направления разместился на окраине Краснодара в здании Всесоюзного научно-исследовательского института. Пробыл я там, к сожалению, недолго. Вместе с представителями штаба меня послали на Керченский полуостров. События там развивались стремительно и совсем не так, как мы ожидали. 19 мая враг занял Керчь.

Эвакуировавшись с Керченского полуострова, я некоторое время находился в Темрюке, в оперативной группе генерал-полковника Якова Тимофеевича Черевиченко. Оперативная группа не только осуществляла эвакуацию войск из Крыма, но и занималась сбором и распределением личного состава. Вновь сколачивались полки, бригады, дивизии. Станицы Динская, Федоровская, Усть-Лабинская, Абинская, Пластуновская и многие другие превратились в те дни в пункты формирования частей и соединений. Мне поручили помогать формированию и пополнению танковых бригад, которыми командовали полковники И. П. Калинин и К. В. Скорняков.

Выполнив это задание, я снова попал в штаб, но теперь уже Северо-Кавказского фронта{2}. В течение июня пришлось часто бывать с различными заданиями в Новороссийске, Туапсе и один раз — в Севастополе. Многочисленные данные свидетельствовали о том, что противник [86] интенсивно готовится к генеральному штурму главной базы Черноморского флота.

Затишье после керченской бури длилось недолго. Данные, поступавшие в штаб фронта, свидетельствовали об интенсивной подготовке фашистских войск к генеральному штурму Севастополя. И штаб фронта делал все возможное, чтобы помочь защитникам города. В частности, большая группа командиров была послана в Новороссийск, Туапсе и в другие пункты, откуда переправлялись в сражающийся Севастополь войска, боеприпасы, продовольствие, горючее.

В те дни, в середине июня, по заданию оперативного отдела штаба фронта мне довелось побывать у начальника штаба Отдельной Приморской армии генерал-майора Н. И. Крылова. Совсем недолго находился я на залитой кровью севастопольской земле, но то, что увидел там, осталось в памяти на всю жизнь.

И сейчас, спустя более сорока лет, когда речь заходит о славных севастопольцах, которые в течение 250 дней и ночей ценой великого мужества обороняли от врага свой город, мне хочется поклониться им до земли...

В последние дни июля Ставка Верховного Главнокомандования объединила войска Южного и Северо-Кавказского фронтов в один Северо-Кавказский фронт. Командующим войсками был назначен маршал С. М. Буденный, начальником штаба фронта — генерал А. И. Антонов, возглавлявший до войны одну из кафедр в нашей академии.

Меня назначили начальником направления в полосе действий 17-го казачьего кавалерийского корпуса, которым командовал генерал Н. Я. Кириченко.

Я так втянулся в дела корпуса, что мысленно сам себя причислял уже к лихому племени кавалеристов. А настоящих кавалеристов в нашем штабе в Краснодаре было в те дни, надо сказать, немало. Именно там увидел я стройного генерала Якова Шарабурко и невысокого толстяка прославленного героя гражданской войны Василия Ивановича Книгу. Познакомился с отчаянным Хаджи Мамсуровым и молодым командиром 110-й кавдивизии полковником Скороходовым. Не раз встречался с командиром казачьего корпуса, всегда сдержанным, генералом Кириченко и начальником штаба корпуса приветливым Дубовиком. [87]

Чем ближе узнавал я смелых неунывающих кавалеристов, тем большее уважение испытывал к ним.

17-й казачий кавалерийский корпус вел тяжелые бои на Кубани. Именно там, под Кущевской, я не раз был свидетелем кавалерийских атак в конном строю. Тысячи гитлеровцев почувствовали тогда на себе силу ударов конников. И в том, что противнику не удалось с ходу захватить предгорье Кавказа, немалая заслуга советских кавалеристов. За мужество и героизм, проявленные в этих боях, 17-му кавкорпусу было присвоено в конце августа звание гвардейского, он был переименован в 4-й гвардейский кавкорпус.

И все же положение на нашем фронте ухудшалось с каждым днем. Сконцентрировав здесь огромные силы, гитлеровцы рвались на Кавказ, их удары в сторону Баку и Новороссийска усиливались с каждым днем.

Бои шли жестокие, но мне пока везло. Из самых опасных ситуаций выходил невредимым. А поручения в той трудной, часто менявшейся обстановке бывали самые необычные. Выполняя обязанности офицера связи, я дважды попадал в очень сложную ситуацию. Один раз мы с семнадцатилетним летчиком По-2 Лопаревым приземлились в тылу у немцев, но вовремя поняли свою ошибку и успели исправить ее.

В другой раз, не зная положения наших войск, мы с Лопаревым кружили над Кропоткиной, намереваясь сесть невдалеке от станции Кавказская. А в это время на станцию вошла колонна немецких танков. Заметь мы танки минутой позднее, не спастись бы нам от шквального огня...

В разгар боев на побережье Черного моря меня направили в распоряжение заместителя командующего бронетанковыми и механизированными войсками фронта полковника Максима Денисовича Синенко. Сопровождая его, я совершил на машине тысячекилометровый марш по Грузии, Азербайджану и Дагестану.

Миновав Сухуми, Кутаиси, Тбилиси, мы окольными путями добрались до Хасавъюрта и Махачкалы. Отсюда мне предстояло лететь в Сталинград, чтобы передать письмо маршала Буденного командующему бронетанковыми и механизированными войсками Красной Армии генерал-лейтенанту танковых войск Я. Н. Федоренко.

Из Сталинграда я вернулся в Краснодар. 1 сентября в соответствии с директивой Ставки Верховного Главнокомандования [88] Северо-Кавказский и Закавказский фронты были объединены в Закавказский фронт. Вместо Северо-Кавказского фронта была создана Черноморская группа войск (ЧГВ). Командующим войсками ЧГВ назначили генерал-полковника Я. Т. Черевиченко.

В первых числах сентября меня вызвали к маршалу. Семен Михайлович радушно встретил меня, поздравил с присвоением очередного звания подполковник и прямо спросил, согласен ли я лететь в Москву.

— Солдат всегда готов выполнить приказ начальника, — не задумываясь, ответил я.

— Тогда собирайтесь в путь.

До Москвы добирались двое суток, и у меня было достаточно времени, чтобы критически осмыслить свой путь аа последние шесть месяцев. То, что пришлось делать в этот период, никак не удовлетворяло меня. Я не сумел найти своего места, попав в крупный штаб. Это угнетало. Решил в Москве любой ценой добиваться назначения в действующую армию.

Снова на фронт

Площадь Коммуны в Москве всегда была для нас, военных, притягательным местом.

К нашим услугам была предоставлена большая, по-военному строгая, но уютная гостиница. К ней примыкали кинотеатр и концертный зал, Музей Красной Армии, выставочные холлы и спортивные площадки.

Венцом всего этого комплекса был Центральный театр Красной Армии, построенный накануне войны и охватывающий пятиконечными крыльями всю центральную часть площади.

В войну эти места стали особенно оживленными. С фронтов и из глубокого тыла, из учебных центров к гостинице ЦДКА стекались сотни офицеров и генералов.

Я уже находился в Москве около недели. Ежедневно к девяти утра мчался в НКО. И каждый раз подполковник Леонид Михайлович Буденный вежливо, но твердо отвечал одно и то же:

— Приказано оставаться на месте.

Этот ответ выводил меня из терпения: не мог я со своим непоседливым характером ждать у моря погоды...

Как-то, в дни вынужденного безделья, случайно узнал, [89] что мой бывший однокашник по Саратовскому танковому училищу Вячеслав Муравьев служит адъютантом у члена Военного совета бронетанковых войск Красной Армии Николая Ивановича Бирюкова. А пробивная сила адъютантов была мне в ту пору уже хорошо известна.

Не долго думая, я пошел к Муравьеву и рассказал о моем желании скорее попасть на фронт.

Майор Муравьев помог мне. Я был выведен из резерва, предстал перед начальством и в ту же ночь на попутных машинах уже добирался к месту новой службы.

Меня назначили начальником разведки 3-го механизированного корпуса. Конечно, это было не совсем то, о чем мечтал: в мыслях я видел себя в роли командира полка или бригады... И все же назначение обрадовало — ведь я попадал в действующую армию.

Осенью сорок второго формировались три механизированных корпуса.

Первым командовал один из старейших танкистов генерал Михаил Дмитриевич Соломатин, вторым — генерал Иван Петрович Корчагин и третьим, в составе которого мне предстояло служить, бывший командир 1-й гвардейской танковой бригады генерал Михаил Ефимович Катуков, прославившийся в боях под Москвой.

Знакомство с командиром корпуса состоялось в небольшом домике на окраине Калинина. Незабываемое впечатление произвел на меня генерал Катуков — его внешность, манера держаться. Внимательно выслушав меня, он сказал:

— Ладно, принимаю вас к себе. Одно только запомните: сам я в прошлом тоже разведчик. Премудрости этой профессии мне знакомы, поэтому не пытайтесь меня обводить. О противнике вы обязаны докладывать правду, и только правду. Люблю точность и не терплю приблизительности. Поэтому никаких «по-видимому», «предположительно», «требует уточнения» в вашем лексиконе быть не должно. Выбросьте эти слова раз и навсегда...

С начальником штаба корпуса Матвеем Тимофеевичем Никитиным я познакомился на станции Калинин, где шла погрузка танков в железнодорожные эшелоны. Этот молодой, подтянутый подполковник показался мне при первой встрече немногословным и мрачноватым. Приказав мне организовать контроль за отправкой эшелонов, он четко изложил круг моих обязанностей и потребовал от меня глубокого понимания своих задач. [90]

После войны мне привелось долгие годы работать с Матвеем Тимофеевичем в одном округе. Он сохранил изумительную работоспособность, высокую организованность и исполнительность, честность и благородство, проявлявшиеся в равной мере по отношению к начальству и к подчиненным.

В ноябре 1942 года 3-й механизированный корпус закончил свое формирование, завершил переброску в район северо-западнее Белого и сосредоточился в исходных районах в готовности к боевым действиям.

Вторая военная зима на Калининском фронте была мягче, чем предыдущая, но отличалась обилием снега. Несколько недель длился невиданный в этих местах снегопад. Прифронтовые деревни и поселки утопали в глубоких сугробах. Дороги начисто замело, леса стали труднопроходимы. Для механизированных и танковых частей это было тяжелым испытанием. Очень затруднилась доставка продовольствия, горючего, боеприпасов, усложнилась и без того тяжелая эвакуация раненых и больных.

В таких условиях подготовка и проведение наступательной операции по разгрому 9-й немецкой армии в районе Белого была очень нелегким делом.

Обстановка на этом участке сложилась следующим образом. В течение всего 1942 года войска оставались на своих местах. Частные наступательные операции, проводившиеся летом под Ржевом, не привели к заметным изменениям в группировке войск обеих сторон. В нашем тылу, как злокачественная опухоль, оставалась 9-я немецкая армия, состоявшая из нескольких дивизий. Этот огромный клин между Ржевом и Белым всей своей тяжестью навис, как дамоклов меч, над правым крылом нашего Западного фронта.

Теперь настало время удалить эту опухоль и разделаться с фашистской группировкой в тылу наших войск. Этому способствовала и общая обстановка на фронте, которая благоприятно складывалась для нас: инициатива боевых действий переходила в наши руки.

19 ноября Красная Армия начала контрнаступление под Сталинградом. Войска Северной группы Закавказского фронта продолжали наносить удары фашистам в районе западнее Орджоникидзе с целью разгрома их алагирской группировки.

В этих условиях мы и начали наступательную операцию. [91]

Наши успехи на Калининском фронте по сравнению с блестящими победами, одержанными Красной Армией на Волге, выглядели весьма скромно. За две недели наступления мы прошли не более пятидесяти километров. Это было очень мало. 9-я немецкая армия, хотя и понесла значительные потери, все же удержалась на своих позициях.

Темп продвижения нашего соседа справа — корпуса генерала Соломатина, наступавшего в центре боевых порядков гитлеровцев, тоже оставлял желать лучшего.

Не добились особого успеха и войска генерала Корчагина, наносившие главный удар на юг, в основание главной группировки противника.

Замысел командования фронта, предусматривавший разгром этой сильной вражеской группировки с помощью рассекающих ударов с трех направлений, во главе которых стояли механизированные корпуса, полностью осуществлен не был.

Тем не менее действия механизированных корпусов расценивались положительно. И прежде всего потому, что они как бы продолжали наступательный порыв советских войск на Волге, Кавказе и на Дону. Здесь, на севере, мы сковали крупную вражескую группировку, вцепились в нее мертвой хваткой, загнали в непроходимые снега и окончательно воспретили ей какие бы то ни было переброски на юг.

Бои в районе Ржев, Белый явились для нас хорошим уроком. Все три корпуса, их командный состав, сержанты и солдаты, получившие боевое крещение в тех тяжелых условиях, впоследствии с блеском показали себя в битвах под Курском, на Украине, в Польше, Германии и стали гвардейскими.

Генерал Катуков и начальник штаба Никитин в те дни не давали мне ни минуты покоя, требуя все новых данных о группировке противника, о его действиях и намерениях.

Одна за другой уходили группы разведчиков к фронту и в тыл врага. Разведывательные поиски чередовались с засадами. Шла изнурительная охота за «языком».

По службе у меня все шло благополучно. Но полного удовлетворения она не приносила. Душа моя рвалась в родную стихию — к танкистам.

Мое настроение не осталось незамеченным: Михаил Ефимович Катуков понимал людей с полуслова. [92]

Осуществиться моим намерениям в скором времени помог случай. Выяснилось, что неудачно идут дела в 1-й механизированной бригаде нашего корпуса. Командир этой бригады пехотинец полковник Иван Васильевич Мельников явно недооценивал тех преимуществ, которые давало использование танков и механизированных войск. Начальник штаба 1-й бригады не отличался высокой организованностью. Управление в бою было нарушено. Танковый полк этой бригады действовал в отрыве от мотобатальонов, последние, не имея танковой и артиллерийской поддержки, застряли в снегу. Связь с двумя батальонами была потеряна. Все эти факты отрицательно сказывались на делах корпуса в целом, что не на шутку тревожило генерала Катукова. Однажды утром меня вызвали к генералу. Приказ его был предельно кратким: побывать в 1-й механизированной бригаде, разобраться в ее действиях и обо всем доложить.

Глубокой ночью командир корпуса уже слушал по телефону мои объяснения.

— Что вы предлагаете? — напрямик спросил он.

— Предлагаю подтянуть артиллерию к батальонам первого эшелона. Усилить пехоту танками. Посадить на них десантом мотопехоту и, воспользовавшись ненастной погодой, предпринять наступление.

— Хватит заниматься разговорами, — раздраженно перебил меня командир корпуса. — Назначаю вас начальником штаба этой бригады. Наведите порядок, организуйте управление боем. Имейте в виду: вы с командиром будете отвечать за наступление!

Телефонный разговор на этом оборвался. В ту же ночь я приступил к исполнению обязанностей начальника штаба 1-й механизированной бригады. То, к чему я все время стремился, свершилось.

* * *

По тону разговора было ясно, что командир корпуса действиями 1-й механизированной бригады явно недоволен. Снятие с должности начальника штаба, строгое предупреждение комбригу Мельникову, телефонный разговор со мной — все это заставило принять неотложные меры. Необходимо было срочно навести порядок и создать условия для четкого выполнения бригадой поставленной перед ней боевой задачи.

С этого и началась моя деятельность на новом месте. [93]

Представившись полковнику Мельникову, я добился его разрешения убыть в мотострелковые батальоны и в штаб танкового полка, чтобы детально разобраться в обстановке, организовать взаимодействие и наладить управление подразделениями. Комбриг одобрил мои предложения, но при этом подчеркнул, что отпускает мне на все дела одни сутки и что к утру будет ждать меня с докладом.

— Надеюсь, мы с вами будем работать дружно, — сказал он на прощание. — Я люблю людей инициативных, волевых. По сторонам не оглядывайтесь. Поезжайте в мотобатальоны, принимайте самые крутые меры... Если потребуется, можете снять с должности командира первого батальона Долгова. Я возражать не буду.

Вместе с Александром Ивановым, или просто с Сашей, как любили называть разведчики красивого молоденького капитана — начальника разведки бригады, мы на трофейном гусеничном вездеходе в сопровождении отделения автоматчиков тронулись в путь. Расстояние в несколько километров преодолевали более двух часов. Последние триста — четыреста метров добирались пешком, утопая в глубоком снегу. Короткий зимний день был уже на исходе. Случайно вспыхнувший в лесу огонек помог нам добраться до расположения 1-го батальона.

В шалаше, наспех сооруженном из веток и мелких сосенок, было тесно и дымно. Вокруг костра грелись бойцы и командиры. Здесь же я застал комбата Бориса Борисовича Долгова и начальника штаба.

Мое появление было неожиданным. Вскоре мы остались втроем. С большим трудом вытягивал я из Долгова ответы на вопросы. Докладывал он сбивчиво и путано. Не знал, какой противник перед батальоном, кто действует справа и слева.

Оторванный от всего и всех, батальон Долгова залег на опушке леса и вот уже третий день не двигался с места. Телефонной связи с ротами и со штабом бригады не было. Единственная радиостанция оказалась запакованной в ящик и спрятанной где-то в обозе. Вдобавок ко всему я с удивлением узнал, что Долгов страдает радиобоязнью. Он и подчиненным вдолбил, что противник якобы охотится за каждой рацией и именно по ним ведет артиллерийский огонь. В довершение ко всему штаб батальона оторвался от своих передовых подразделений. [94]

Разговор с командованием батальона принял неприятный оборот. Не сдержавшись, я заговорил повышенным юном.

— Прошу ни в чем не винить начальника штаба, — выслушав меня, сказал приунывший комбат. — Маху дал только я... Оказался в непривычной обстановке... Из раскаленного Ташкента угодил в холодные края. А когда начались бои, не выдержали нервы, растерялся...

Костер в шалаше разгорелся ярче. Когда я заглянул в печальные глаза капитана, все, что он говорил, показалось мне откровенным и правдивым. Судьба Долгова в чем-то напомнила мне собственную судьбу в первые недели войны. Я поверил капитану.

— Ладно, хватит каяться в грехах и краснеть, как девица. Даю вам два часа на развертывание связи и смену КП. Завтра в ваше распоряжение прибудут танковая рота, артиллерийская батарея и саперный взвод. Батальону быть готовым к наступлению.

Чтобы не сковывать действий комбата и начальника штаба, я с разведчиком Сашей Ивановым отошел от костра в более темную часть шалаша. Расторопный старшина немедленно притащил котелки с кашей и две кружки кипятку. Мы занялись ужином. Изредка до меня доносились распоряжения Долгова. Засуетились посыльные, ожил задымленный и прокуренный шалаш. Не прошло и часа, как комбат доложил, что радиосвязь со штабом бригады установлена и что он готов сменить свой КП.

Прощаясь с Долговым, я подумал и о доле нашей вины. Капитан не имел еще достаточной боевой закалки, жизненного опыта, а старшие начальники мало помогали ему, да и штаб бригады оторвался от батальонов на четыре-пять километров. Не помогли комбату артиллерией, не дали танков. Обо всем этом я решил незамедлительно доложить командиру бригады. Зная по себе, как дорожат подчиненные уважительным отношением старших, я, покидая батальон, не утерпел и сказал Долгову:

— Давайте, Борис Борисович, договоримся раз и навсегда — от телефона не убегать, с радиостанцией дружить, постоянно находиться в боевых порядках рот, меньше оглядываться назад и не озираться по сторонам. А к утру мы подошлем вам танки, артиллерию, протянем телефонную связь и поможем всем, чем располагаем.

На лице Долгова промелькнула чуть заметная улыбка:

— Спасибо вам, товарищ подполковник, за все. [95]

Покидая батальон, я почему-то был уверен, что капитан станет со временем закаленным в боях офицером. И к счастью, не ошибся. Через год Б. Б. Долгов командовал полком...

Добравшись до 3-го батальона, мы узнали, что комбат майор Дмитрий Антонович Иванов еще с вечера ушел в одну из рот, расположенную на опушке леса, и направились в роту. Связной — солдат небольшого росточка, в длинном полушубке и валенках с загнутыми голенищами — шариком катился впереди, прокладывая путь. Через 10–15 минут мы очутились в глубокой снежной траншее и с ходу столкнулись с комбатом. Я был приятно удивлен, узнав, что штаб батальона находится здесь же, в ста метрах от передовых рот. С Ивановым я был уже знаком — мы неоднократно встречались на станции погрузки — и даже немного знал его биографию. Это был степенный мужчина, выглядевший старше своих сорока лет. Опущенные книзу длинные усищи, густые сросшиеся брови, суровые глаза делали его лицо строгим и недоступным. К внешности своей комбат, судя по всему, относился подчеркнуто безразлично. Шапка у него была как-то странно сдвинута набок, ремень опущен вниз, валенки по-деревенски подшиты толстым слоем войлока — все эти детали невыгодно отличали его от подтянутого двадцатидвухлетнего Долгова. Зато Иванов, по рассказам многих офицеров, был безудержно смел, постоянно находился в боевых порядках рот, умело командовал людьми в бою. За полтора года войны он участвовал во многих боях и сражениях, дважды побывал в госпиталях, был отмечен несколькими правительственными наградами.

Выбравшись на бруствер снежной траншеи, Иванов начал докладывать. Слушал я внимательно. Хотя многое было непонятным, не торопил и не перебивал его. Старался сориентироваться в обстановке, глубже вникнуть в причины, которые привели к срыву наступления. Комбат просто и бесхитростно излагал положение дел. Он оперировал такими живыми деталями и подробностями, что передо мной словно ожили роты, артиллерийские и минометные позиции, огневые точки. Слушая, я убедился, как хорошо комбат чувствует поле боя, знает, кто перед ним, знает свои возможности. Только когда он умолк, я осторожно спросил:

— А все же, Дмитрий Антонович, почему вы застряли на опушке леса? Ваш батальон находится в центре боевых [96] порядков, по вас равняются, к вам примыкают фланги двух других батальонов. Вы опытный и закаленный командир, которого нельзя сравнивать, например, с капитаном Долговым...

Иванов помедлил с ответом, потом, словно решившись, заговорил простуженным голосом:

— Товарищ подполковник, посмотрите на эту равнину. Она тянется на многие километры. Каждый солдат, каждый пулемет далеко виден на снежном фоне — это удобные цели для врага. Понимаю: непростительно топтаться на месте... Но имею ли я моральное право положить сотни жизней на этом белом плацу?..

Куда девались медлительность и спокойствие комбата. Решительно рубанув рукой воздух, он выпалил мне в лицо:

— Нужны танки. Дайте дивизион артиллерии. Поддержите нас саперами. И мы пойдем вперед...

2-го батальона капитана Долженко в пункте, отмеченном на моей карте, не оказалось. В поисках штаба батальона машина колесила вокруг да около и в конце концов застряла в занесенном снегом овраге. Желание разыскать подразделения 2-го батальона заставило нас покинуть застрявший вездеход. Вместе с отделением автоматчиков я тронулся в путь. Усилился ветер, поднялась поземка, нас упорно относило в сторону, пробиваться по снежной целине становилось труднее с каждым шагом. Наш поступок был до некоторой степени опрометчив: от машины оторвались далеко, а когда выберемся к батальону — было еще непонятно. А между тем землю быстро окутывали сумерки. «Может, вернуться, пока не поздно», — невольно подумал я.

Но что это? Сквозь звуки снежной бури до нас слабо донеслась человеческая речь. Остановились, прислушались, с трудом различили явно женские голоса. Доносились они со стороны оврага, и мы двинулись на голоса.

Вдруг окрик:

— Стой, стрелять буду!

— Мы — свои, мы — русские! — изо всех сил закричал разведчик Саша Иванов.

Вторично окрика не последовало.

Мы подошли ближе.

— Кто вы?

— Мы — коммутатор! — звонко отчеканил девичий голос. [97]

— Что такое? Какой коммутатор?

— Обыкновенный, телефонный... — В доказательство девушка сбрасывает белый маскировочный халат, расстегивает пуговицы полушубка: — Вот он...

Под полой полушубка что-то потрескивает и зуммерит. Мы улыбаемся, но недоумение все же не покидает меня.

— Кто загнал вас в овраг? Неужели не могли оборудовать для коммутатора более удобное место?

Вторая связистка, стоявшая рядом с подругой, с горечью разъяснила:

— А что мы могли сделать? Старшина привел нас на это место и приказал ждать его. Сам целый день не появляется... Мы лежим в кустах и обеспечиваем разговор штаба бригады со вторым батальоном... А что касается нашей ЦТС, то мы спрятали ее в полушубок, чтобы не отсырели контакты...

Воспользовавшись этой неожиданной встречей, я соединился с комбригом и доложил о положении дел у Долгова и Иванова. Одновременно высказал свои предложения об усилении танками и артиллерией батальонов первого эшелона.

— Я тоже думал об этом, — с трудом уловил я хриплый голос полковника. — Скорее возвращайтесь в штаб. По пути загляните к танкистам.

Переговорив с командиром 2-го батальона капитаном Долженко, я оставил трех автоматчиков охранять девичью ЦТС, а сам тронулся в путь.

Ковыляя по снежным ухабам, навстречу нам двигался тягач-вездеход.

Остаток ночи прошел в поисках 14-го танкового полка. С ходу мы влетели в овраг, долго барахтались в нем и с большим трудом выползли обратно. Потом на нашем пути стеной встал лес. Мы долго петляли, искали выходы из него и только перед утром достигли цели.

С командиром 14-го полка подполковником Александром Федоровичем Бурдой мы были друзьями. Я встречался с ним во время моего назначения в корпус в районе Калинина, проводил занятия в его полку при подготовке к наступлению, видел его на исходных позициях. Как танкист с танкистом, мы не раз вели душевные беседы на близкую обоим тему — об использовании танков в бою. Но и раньше, еще до личных встреч, я был наслышан о замечательных боевых делах этого командира полка. [98]

У Тулы танковая рота А. Ф, Бурды нанесла из засады крепкий удар «непобедимым» танкистам Гудериана. Участвовал Бурда и в разгроме гитлеровцев под Клином. А в составе 1-й гвардейской танковой бригады Александр Федорович и его танкисты громили врага на подступах к Москве.

Бурду любили подчиненные и начальники.

Михаил Ефимович Катуков души в нем не чаял и с удовольствием повторял:

— Александр Федорович молодец! Мал золотник, да дорог! Всего в нем в меру: хитер, умен, сноровист. Это настоящий волевой командир. Поставьте ему понятную задачу, и он ее обязательно с блеском выполнит.

Запорошенная дорожка привела нас в глубокий снежный овраг, в расщелине которого прижалась ремонтная летучка. Командир полка приспособил ее под штаб-квартиру. Внутри все было устроено по-хозяйски: верстак превратился в столик, в левом углу широкая, прибитая к стене скамейка была оборудована под кровать. На подвешенных к потолку носилках спал шофер машины. Железная печурка, накаленная докрасна, излучала тепло. Все здесь было приятно и спокойно.

Увидев Александра Федоровича, я первым делом спросил, как идут дела.

— У нас все в норме, — невозмутимо сказал он. — Немцев отогнали километров на пять. Полк окопался. Я жду дальнейших распоряжений.

— В каком состоянии ваши подразделения?

— Потерь не имею, люди накормлены, машины заправлены, — незамедлительно последовал ответ.

Разговор с командиром танкового полка затянулся до поздней ночи...

Охрипший, измученный бессонницей, я добрался до тесного блиндажа командира бригады полковника Мельникова, а через час уже передавал его приказ, в котором сообщалось, что каждому мотострелковому батальону придается танковая рота, усиленная артиллерией и саперами.

Пехота воспрянула духом. Наступление бригады продолжалось. В первом эшелоне боевых порядков продвигался батальон капитана Долгова.

На нашем участке фронта бои приняли затяжной позиционный характер: мы не смогли продвинуться вперед, гитлеровцы совсем недалеко отошли назад. [99]

Обе стороны окопались на высотах и опушках лесов, забрались в овраги, заминировали все подступы и дороги. Вынужденную пассивность войск компенсировала артиллерия. Она не умолкала ни днем ни ночью, напоминая о неприступности своих позиций. И как обычно в таких ситуациях, активизировалась разведка.

Вторая половина февраля и начало марта принесли с собой северные ветры и снежные бураны. С большим трудом успевали мы сбрасывать с танков, машин и орудий снежные покрывала. По три-четыре раза в день очищали от снега блиндажи и окопы, расчищали дороги и тропы, ведущие к линии боевого охранения, в роты и батальоны, в пункты боеприпасов, к артиллерийским позициям.

Мы чувствовали недолговечность пребывания в этой относительно спокойной обстановке и потому с нетерпением ждали приезда командира корпуса генерала М. Е. Катукова из Москвы.

В расположении нашей бригады он появился ранним утром.

В покосившемся, жарко натопленном лесном домике собралось все командование бригады, танкового полка и батальонов. По ярким огонькам, вспыхивавшим в глазах генерала Катукова, по его широко расплывшейся улыбке нетрудно было догадаться, что произошло что-то необычно-радостное.

В домике воцарилась тишина, нарушаемая только потрескиванием кругляшей, горевших в железной печурке.

— Буду краток! — чеканя каждое слово, произнес генерал. — Верховный Главнокомандующий поручил мне сформировать танковую армию. Нашей армии присвоено наименование первая танковая, понимаете, первая! Это ко многому обязывает. Костяк армии составят первая гвардейская танковая и ваша первая механизированная бригады. Нас ждут большие дела. Уверен, мы оправдаем доверие Родины.

Слова генерала потонули в буре аплодисментов.

1-й танковой армии, родившейся в снежную зиму 1942/43 года в лесах Калининщины, было суждено пройти по дорогам войны многие тысячи километров и завершить свой путь 2 мая 1945 года в самом Берлине.

Наша танковая армия была не единственной. В начале сорок третьего года в тылу страны и на фронтах было создано около ста бригад, десятки механизированных и танковых корпусов, пять танковых армий, ставших бронированным [100] мечом, танковым тараном, главной ударной силой Красной Армии. Эти танковые соединения раскалывали фронты, окружали большие вражеские группировки, с ходу захватывали водные преграды, аэродромы, железнодорожные узлы, первыми врывались в Бухарест, Будапешт, Софию, Белград, Варшаву, Вену, Берлин...

Совещание окончилось, участники его разъехались по своим полкам и бригадам. Я тоже спешил к себе. Многое передумал в тот день. Мысли невольно возвращали меня в крепость Осовец первых месяцев войны, на землю пылающей Смоленщины. Вспомнил наш батальон, в котором оставался один-единственный исправный танк... Мы с боями отходили на восток. Но и тогда свято верили в нашу победу...

* * *

Сигнал о выдвижении наших частей не заставил долго себя ждать. С большими трудностями мы совершали трехсоткилометровый марш на северо-запад, в район Демянска.

От Селижарово до Хойма непроходимой стеной стоял на нашем пути спрессованный снег двухметровой толщины. Мы выбивались из сил, тащили на себе машины и орудия. Танки по самую башню проваливались в снежную пропасть. Но, несмотря ни на что, танковая армада ползла вперед, преодолевая всего с десяток километров в сутки.

Мы торопились, но время все же было упущено, и удар танков с юга по демянской группировке противника запоздал. Началась оттепель. В эти труднопроходимые, болотистые места подкрадывалась весна, готовая приковать на месте все живое. Мне трудно судить о планах командования, предусматривавших использование танковой армии на этом направлении. Во всяком случае, мы, танкисты, были удивлены, оказавшись в тех топких краях. Танкам необходим разбег, размах, простор, чтобы проявились основные качества этой боевой машины: крепкая броневая защита и мощная огневая сила в сочетании с подвижностью и маневром.

Однако фортуна над нами смилостивилась. Не прошло и месяца, как нашу 1-го танковую армию вывели в резерв Ставки, а еще через некоторое время последовал приказ грузиться в эшелоны.

Тысячи вагонов, сотни эшелонов потребовались для [101] перевозки личного состава и техники корпусов и бригад армии на юг. День и ночь мчались по «зеленой улице» в направлении Курска тяжеловесные составы.

В первых числах апреля наша 1-я механизированная бригада выгрузилась в маленьком прифронтовом городке Обоянь. Затем своим ходом она вышла в район Ивня, Курасовка, Алисовка и притаилась в змеевидных оврагах. Как и всей 1-й танковой армии, бригаде предстояло в составе Воронежского фронта участвовать в боях на просторах Курщины.

По огромной концентрации людей, техники, по импульсу фронтовой жизни чувствовалось: именно здесь в недалеком будущем развернутся большие события.

Впервые в жизни я попал на курскую землю. Недаром так много об этих местах говорят, пишут, слагают песни. Действительно, чудесный край. Весна 1943 года выдалась ранняя. Зазеленели рощи, в Обояни, Ивне и Курасовке зацвели сады. Запах весенних цветов, веселое пение жаворонков кружили голову...

Казалось, это был самый мирный уголок земли. К сожалению, это только казалось... В те дни мы еще не знали, что вскоре эти живописные места станут ареной жестокой битвы, которой будет суждено войти в историю.

Еще в первой половине апреля немецко-фашистское командование подготовило план наступательной операции против Красной Армии, получивший условное название «Цитадель». Как известно, общий замысел этой операции сводился к тому, чтобы двумя одновременными встречными ударами на Курск — из района Орла на юг и из района Харькова на север — окружить и уничтожить советские войска на Курском выступе.

Для реализации этого плана гитлеровцы к началу июля сосредоточили на курском направлении 50 своих лучших дивизий, в том числе такие, как «Адольф Гитлер», «Мертвая голова», «Рейх», «Великая Германия», и другие. Десятки дивизий, сотни полков были переброшены с других фронтов, из самой Германии, из Франции, Голландии, Норвегии.

Сюда прибывали танки последних выпусков — «тигр», «пантера», а также самоходные орудия «фердинанд». Немецкая авиация пополнилась модернизированными бомбардировщиками. В курском небе появились новые истребители «Фокке-Вульф-190А» и штурмовики «Хейнкель-129». [102]

Группировка немецко-фашистских войск на курском направлении насчитывала в своем составе около 900 тысяч солдат и офицеров, до 10 тысяч орудий и минометов, около 2700 танков и штурмовых орудий, свыше 2000 самолетов. Этот мощный бронированный таран, по мнению гитлеровцев, был неотразим.

По замыслу авторов операции «Цитадель» разгром советских войск в самом центре России должен был резко изменить военную обстановку на всем Восточном фронте в пользу гитлеровской армии, поднять на прежнюю высоту ее престиж, сильно пошатнувшийся после Московской и Сталинградской битв.

О том, какое огромное значение придавали фашистские заправилы осуществлению операции «Цитадель», свидетельствует содержание приказа на наступление, который отдал своим войскам Гитлер в ночь на 5 июля 1943 года:

«Солдаты! — писал он. — С сегодняшнего дня вы начинаете большое наступление, исход которого может иметь решающее значение для войны. Ваша победа должна еще больше, чем раньше, укрепить во всем мире уверенность в том, что оказывать какое бы то ни было сопротивление немецкой армии в конечном итоге бесполезно... Колоссальный удар, который сегодня утром поразит советские армии, должен потрясти их до основания. И вы должны знать, что от успеха этого сражения может зависеть все»{3}.

Но в плане операции «Цитадель» были допущены роковые просчеты. Немецкие генералы и на сей раз остались верны себе, своей стратегии, своим тактическим взглядам, своей педантичности. Поражения под Москвой и Сталинградом ничему их не научили. Они по-прежнему не считались со сложившейся обстановкой, по-прежнему превозносили свои силы, отказывались трезво оценить те большие качественные и количественные изменения, которые произошли в Красной Армии за первые два года войны.

Намерение гитлеровцев осуществить операцию «Цитадель» не осталось, конечно, тайной для советского командования. Весь апрель, май и июнь наши соединения, части, подразделения неутомимо трудились на своих участках, чтобы как можно лучше и надежнее подготовиться к отражению ударов противника. Наша 1-я механизированная [103] бригада в это время непрерывно пополнялась танками, а также личным составом за счет маршевых рот, подходивших с Урала и из Сибири.

Верховное Командование и командующий Воронежским фронтом генерал Н. Ф. Ватутин в своих стратегических и оперативных планах определили нашей 1-й танковой армии роль своеобразного бронированного щита на белгородско-курском направлении. Расположившись вторым эшелоном позади 6-й гвардейской армии генерала И. М. Чистякова, она должна была прочно удерживать наиболее важное белгородско-обоянское направление и быть готовой к нанесению мощных контрударов. Но этот замысел командования стал известен нам, офицерам, гораздо позднее, а пока мы денно и нощно готовились к предстоящим сражениям. За три месяца нами были исхожены, разведаны и подготовлены соответствующим образом к боевым действиям все лесные опушки и просеки, высоты и овраги, дороги и населенные пункты.

Траншеи и окопы, ходы сообщения, минные поля и проволочные заграждения, всевозможные инженерные ловушки и сюрпризы постепенно опоясывали поля и дороги на нашем белгородско-курском направлении. Везде и всюду создавалась противопехотная, противотанковая, противоартиллерийская и противовоздушная оборона.

Впервые за годы войны я увидел такую прочную, глубокую, насыщенную огромными силами и средствами оборону. За сотни километров от переднего края изготовились к боевым действиям советские войска, экипированные всем необходимым. Пехота поддерживалась артиллерией всех калибров, усиливалась огромной массой танков, надежно прикрывалась зенитной артиллерией и истребительной авиацией. И все это обеспечивалось устойчивой связью, единым и твердым управлением.

В те дни мы с командиром бригады и командиром танкового полка, а также командиры батальонов, саперы и артиллеристы не вылезали из траншей и окопов, с огневых позиций и наблюдательных пунктов. Каждому танку, орудию и пулемету готовили огневую позицию и назначали секторы обстрела, устанавливали ориентиры и прицелы, оборудовали основные, запасные и ложные позиции. Работа шла не только днем, она не прекращалась и по ночам. Люди трудились без устали. Впереди нас стояли готовые к бою воины 6-й гвардейской армии генерала И. М. Чистякова. Мы, танкисты генерала М. Е. Катукова, [104] подпирали их своими двумя корпусами: 31-м танковым генерала Д. X. Черниенко и 3-м механизированным генерала С. М. Кривошеина.

Завершив подготовку к предстоящим решающим боям, обе враждующие стороны застыли на месте, ощетинились друг против друга и выжидали. Шло испытание нервов...

Тягостное ожидание длилось несколько дней. В эти дни своими обычными делами занимались лишь разведки обеих сторон, не прекращались ракетные фейерверки на переднем крае да обменивались снарядами наша и вражеская артиллерия.

На земле и в последние дни перед началом операции царило позиционное фронтовое спокойствие, зато небо над нами бурлило. День и ночь продолжались разведывательные полеты, усилились воздушные бои. Борьба за господство в воздухе приняла невиданный по ожесточению характер. Наблюдая за воздушными боями, мы с радостью убеждались в возросших возможностях нашей истребительной, штурмовой и бомбардировочной авиации.

Огромное напряжение, в котором мы пребывали, в конце концов разрядилось. Утром 5 июля немецко-фашистские войска перешли в наступление...

Огонь и смерть ворвались в окопы и траншеи первого эшелона 6-й гвардейской армии. Свыше 700 танков ринулись на боевые порядки ее дивизий, сотни самолетов обрушивали на наши наземные войска свой смертоносный груз. Непрерывно грохотала артиллерия. Очаги пожаров озаряли все небо. Войска генерала И. М. Чистякова вступили в упорные и кровопролитные бои, пытаясь сдержать невиданный доселе танковый смерч.

К концу дня 5 июля обозначился прорыв обороны первого эшелона дивизий 6-й гвардейской армии. Определилось и направление главного удара врага: немцы рвались на Обоянь. Ценою больших потерь противнику удалось оттеснить стрелковые части б-й гвардейской армии и овладеть на участке обороны 52-й гвардейской стрелковой дивизии районом Быковка, Козьмо-Демьяновская. Передовые немецкие подразделения вышли к южной окраине Солонца — на подступы ко второй полосе обороны армии.

В 16 часов 5 июля командующий фронтом приказал командующему 1-й танковой армией генералу М. Е. Катукову занять вторую полосу обороны на рубеже Меловое, Яковлеве и ни при каких обстоятельствах не допустить прорыва противника в направлении на Обоянь. [105]

Выполняя этот приказ, соединения и части соседнего с нами 6-го танкового корпуса генерала А. Л. Гетмана и наш 3-й механизированный корпус под командованием генерала С. М. Кривошеина, оставив насиженные места, совершили бросок на юг и в ночь на 6 июля заняли указанный им оборонительный рубеж.

Вместе с 3-м механизированным корпусом пришла в движение и наша 1-я механизированная бригада. Команды командиров, звон металла, лязг гусениц повисли в воздухе. Оставив обжитый нами район Алисовка, Ивня, Курасовка, бригада ринулась на юг, в район Сырцево. К полуночи 5 июля мотобатальоны Долгова, Иванова и Долженко заняли здесь отсечные позиции. Бригадная артиллерия майора Ф. М. Вересова подготовилась к стрельбе с оборудованных огневых позиций. Позади боевого порядка бригады окопались танки нашего 14-го танкового полка.

6 июля с новой силой развернулись бои восточнее и западнее Обоянского шоссе. В 11 часов 30 минут после полуторачасовой артиллерийской подготовки вражеская пехота, поддержанная сотнями танков, снова ринулась на позиции 67-й и 52-й гвардейских дивизий 6-й гвардейской армии. В ходе ожесточенных боев к 15 часам гитлеровцам удалось потеснить эти дивизии, и они отошли на вторую оборонительную полосу, где уже заранее заняли оборону танкисты армии генерала М. Е. Катукова.

Наш 3-й механизированный корпус занимал оборонительный рубеж на участке Лухапино, Сырцево, высота 247,2. Замысел командира корпуса генерала С. М. Кривошеина сводился к тому, чтобы 3-й мехбригадой полковника А. X. Бабаджаняна встретить противника с фронта на самом Обоянском шоссе. Наша же 1-я мехбригада и 10-я мехбригада, находившаяся правее нас, должны были с. фланга нависать над вражеской танковой группировкой, рвавшейся по шоссе на Обоянь.

Расставляя силы бригады, мы вывели свой 14-й танковый полк в первый эшелон, а левее его разместили мотострелковые батальоны, действия которых должны были поддерживать несколько артиллерийских дивизионов, возглавляемых майором Вересовым.

В течение дня 6 июля противник несколько раз атаковал позиции 3-го механизированного корпуса, бросая против нас одновременно до 250 танков с пехотой. Но 1, 3 и 10-я мехбригады корпуса держались стойко и отбили все [106] атаки врага. Лишь в районе высоты 247,2 отдельным группам немецких танков удалось вклиниться в нашу оборону и просочиться через боевые порядки 3-й бригады полковника А. X. Бабаджаняна. Но и после этого воины бригады не дрогнули. Отсекая пехоту противника от танков, они всеми способами уничтожали прорвавшиеся машины. Потеряв несколько танков, враг вынужден был отойти в исходное положение.

Не обошли гитлеровцы своим вниманием в этот день и нашу бригаду. Восемь раз бросали они на нас из района Ольховки до ста танков, но каждый раз бригада сдерживала этот бешеный натиск и своих позиций не оставила.

В ночь на 7 июля 1-я и 3-я механизированные бригады нашего корпуса передали свой оборонительный рубеж 31-му танковому корпусу. Сами же они временно перешли в оперативное подчинение 6-го танкового корпуса нашей танковой армии и передвинулись несколько правее, в район Сырцево.

Расставляя этой ночью танковые роты 14-го танкового полка, я к утру 7 июля оказался в одной из них. Командовал ею щуплый на вид, заросший за двое суток непрерывных боев рыжей щетиной капитан Н. В. Смирнов. Мы с ним расположили роту на пригорке, у небольшого хуторка. Позиция оказалась весьма удачной. Отсюда можно было держать на прицеле все, что появлялось на дороге, идущей на север — в сторону Обояни.

К утру 7 июля гитлеровцы, подтянув на обоянское направление свежие силы, развернули новое наступление, в котором участвовали сотни танков и большая масса пехоты. Главные усилия противник направил против 3-го механизированного и 31-го танкового корпусов 1-й танковой армии. Особенно ожесточенные бои развернулись на участке 1-й и 3-й механизированных бригад в районе Сырцево.

Противник начал атаки в три часа утра. Как только рассеялся предрассветный туман, перед нами предстала длинная колонна немецких танков. Мы бросились к своим танкам. В телескопическом прицеле четко обозначились контуры фашистских «тигров». Капитан Смирнов подал команду изготовиться к стрельбе. Впопыхах он не смог дать точный прицел, и первый залп прошел впустую. Последовали поправки данных, и снаряды стали ложиться в районе цели. Вслед за ротой Смирнова открыли огонь [107] остальные подразделения танкового полка, подключилась бригадная в корпусная артиллерия.

В то утро мы убедились в неэффективности наших противотанковых осколочных и даже бронебойных снарядов. Нужны были подкалиберные снаряды, а их было очень мало. А тем временем колонна немецких танков продолжала медленно двигаться по дороге. Нас охватило волнение: что делать? Решение пришло молниеносно: сосредоточенным огнем ударить по бронетранспортерам. И это возымело действие. Во вражеской колонне возникли очаги пожаров.

В это время усилила огонь наша артиллерия, в небе появились штурмовики, которые несколько раз прошлись вдоль немецкой колонны. Мы же, танкисты, сосредоточили огонь по уязвимым местам вражеских танков: били по гусеницам, топливным бакам, по основанию башен.

И все же в тот день мы не смогли остановить неприятеля. Он по-прежнему рвался к Обояни. Сосредоточив превосходящие силы, создав огромный танковый кулак, гитлеровцы прорвали фронт нашей обороны и начали просачиваться в северном и северо-западном направлениях. 1-я и 3-я мехбригады отходили с ожесточенными боями. Тяжелые бои вела также 1-я гвардейская танковая бригада нашего корпуса.

Во второй половине дня 7 июля немцы резко усилили натиск на нашу бригаду. Огромной силы удар был нанесен во 2-му батальону майора М. Т. Долженко. Вскоре командир батальона погиб. Был тяжело ранен Д. А. Иванов, батальон которого также мужественно отражал атаки противника. Трудное испытание выпало и на долю 1-го батальона Долгова.

Героический подвиг совершил в этих боях командир пулеметного взвода нашей бригады старший сержант И. Т. Зинченко. Взвод под его командованием занимал оборону у высоты 254,5 в районе деревни Сырцево и успешно отбил несколько атак гитлеровских танков и пехоты. Но во время очередной атаки вражеским танкам удалось подойти к самым окопам. Тогда Зинченко метким броском противотанковой гранаты подбил средний танк. Однако вскоре за этим танком появился тяжелый «тигр». Старший сержант сразу понял, какую страшную опасность несет эта стальная махина пулеметным точкам его взвода. Мгновенно обвязавшись противотанковыми гранатами и взяв еще по гранате в каждую руку, он с возгласом «Прощайте, [108] друзья! Мстите за меня, за мою Родину — Украину!» бросился под гусеницы «тигра». Раздался взрыв, танк вздрогнул и остановился... Родина высоко оценила бессмертный подвиг отважного воина. Указом Президиума Верховного Совета СССР старшему сержанту Ивану Трофимовичу Зинченко было присвоено звание Героя Советского Союза (посмертно)...

Мне было очень приятно, когда, читая содержательную книгу военных историков полковников Г. А. Колтунова и Б. Г. Соловьева «Курская битва», я увидел там строки, посвященные описанию подвига И. Т. Зинченко...

До самого вечера 7 июля, окопавшись на небольшом пятачке, бригада продолжала вести тяжелые кровопролитные бои. А когда наступила темнота и бой стих, мы сменили огневые позиции, заняли более выгодные рубежи, пополнились боеприпасами, продовольствием, эвакуировали раненых, похоронили убитых. Вся короткая июльская ночь ушла на подготовку к новым боям, которые должны были начаться утром.

Трудным для наших войск оказался и день 8 июля. После небольшой ночной паузы, которую враждующие стороны использовали для перегруппировки своих сил и средств, а также для взаимных поисков слабых мест друг у друга, бои возобновились утром с новой силой. Гитлеровцы продолжали атаки в направлении Обояни.

Против наступавших вражеских танков и пехоты генералы Катуков и Кривошеий бросили в помощь частям бригады А. X. Бабаджаняна 1-ю гвардейскую танковую бригаду полковника В. М. Горелова, всю корпусную и армейскую артиллерию, несколько дивизионов «катюш». Над фашистской группировкой нависли «илы», беспрерывно штурмовавшие танки и пехоту.

Ожесточенно сражались чистяковцы. На десятки километров бушевало море огня. От бомбовых ударов, разрывов артиллерийских снарядов, танковых атак содрогалась белгородская земля.

Крепко досталось в тот день и нашей бригаде. Второй мотобатальон после гибели комбата М. Т. Долженко и выхода из строя двух командиров рот с боями отошел на несколько километров, в сторону Верхопенья.

Не удержался на своих позициях и 3-й батальон. Командир бригады вместе с 1-м батальоном Долгова, отойдя в реденький дубняк, продолжали ожесточенно сопротивляться. Им удалось отразить несколько вражеских атак, [109] и только с наступлением темноты они отошли за реку Пена.

Я по-прежнему находился в 14-м танковом полку. Генерал Кривошеий приказал мне руководить боем на правом фланге бригады и совместно с соседней 10-й механизированной бригадой не допустить прорыва противника на Верхопенье и далее на Ивню.

Зацепившись за небольшой хуторок и господствующую высоту, танкисты успешно отражали вражеские атаки. За этот день мы подбили до полутора десятков танков и самоходок. Но к вечеру 8 июля положение нашего полка резко ухудшилось. В строю остался примерно десяток танков. Соседняя бригада не выдержала натиска врага и отошла на другой рубеж. Наш танковый полк также не смог закрепить позиции. Связь с батальонами не была восстановлена, бронебойные и подкалиберные снаряды иссякли. Накопилось много раненых. Мы оказались словно на каком-то острове, вокруг которого бушевало огненное море. Оставаться на этом рубеже не было уже никакого смысла, надо было прорываться к главным силам бригады. Прикрывшись небольшим танковым заслоном, мы двинулись к реке Пена. Переправившись на противоположный берег, неожиданно очутились неподалеку от немецкой танковой колонны, которая обошла правый фланг корпуса и вышла к нам в тыл.

Притаившись в одном из глубоких оврагов, я стал связываться со штабом бригады, но это оказалось нелегким делом — слышимости не было. Пришлось с радистами выскочить на пригорок, развернуть там антенное хозяйство и ловить свой штаб. Нам повезло: связь была установлена. Переговорив со своим заместителем Константином Яковлевичем Дмитриевским, я выяснил, что мы находимся в десяти километрах от штаба 1-й механизированной бригады. От него же узнал о переходе бригады к обороне южнее Ивни и Курасовки.

В голове стали рождаться планы ночного броска с целью выхода к своим частям. «Десять километров, отделяющие нас от главных сил, — это не так уж много, — размышлял я. — Тем более при наличии такого надежного союзника, каким является темная ночь...» Но радоваться было преждевременно. Возвращаясь в свой овраг, мы натолкнулись на немецкие танки. От неожиданности отскочили в сторону, залегли в пшеничном поле. Пристально оглядываясь вокруг, различили несколько оврагов, в темноте они [110] были очень похожи один на другой. С час еще продолжали мы петлять вокруг какого-то овражка, но своих танков так и не нашли. Только через два-три часа услышали в стороне завывание моторов родных тридцатьчетверок.

Ночь была на исходе, а мы с трудом продолжали пробираться в направлении Курасовки. Когда рассвело, стало еще хуже: часто приходилось низко пригибаться, а более открытые места преодолевать ползком. Слева и справа от нас шли немецкие танки, следом за ними тянулась пехота на бронетранспортерах. В одном овражке мы задержались, чтобы еще раз сориентироваться, а главное — на глазок определить участки, на которых не велись боевые действия. Я хорошо знал, что сплошного фронта нет, поэтому можно было найти какую-то лазейку, чтобы юркнуть в нее.

В тот самый момент, когда мы изготовились к очередному броску в ближайший дубняк, у наших ног разорвался осколочный снаряд. На месте был сражен начальник рации. От радиостанции ничего не осталось, обломки ее разлетелись в разные стороны.

В разгар этой суматохи я не сразу почувствовал, что ранен в правую ногу. На какой-то миг испугался. Но взял себя в руки. Однако вскоре рана стала меня беспокоить. Ребята сделали мне перевязку, уложили на плащ-палатку. Мозг сверлила одна мысль: что делать? Продолжать идти, на соединение со своей бригадой днем — на глазах у немцев — бессмысленно. А оставаться в овраге — очень рискованно.

Не долго думая, радисты оттащили меня в лощину, заросшую желтым бурьяном. С ближайших высот она по просматривалась. Дороги и тропинки туда не подходили, И; было маловероятным, чтобы сюда заглянули немцы. Целый день мы пролежали на солнцепеке — грязные и голодные.

День 9 июля показался нам вечностью. Мы с нетерпением ждали наступления ночи. Она должна была решить нашу судьбу.

Наконец солнце плюхнулось где-то за пригорком. Тьма окутала землю, и начался наш поход в сторону фронта. Нам надо было пройти всего несколько километров, но на это ушла целая ночь. Рана на ноге кровоточила. Ребята тащили меня под руки, а местами волокла на самодельных носилках. Двигались оврагами, далеко обходя горящие, танки: в темноте трудно было определить, чьи они. [111]

Спасло нас отсутствие сплошного фронта. Нырнув в какое-то топкое болото, на котором не было никаких признаков боя, мы, выбравшись из него, наткнулись на конный обоз 6-й гвардейской армии, который и доставил меня под утро 10 июля в полевой госпиталь...

* * *

Ничто так благотворно не действовало на раненых, находившихся в полевом госпитале, как хорошие вести с передовой. Они доходили до нас по радио, их сообщали дивизионные, армейские и фронтовые газеты. Четко работал и так называемый солдатский телеграф, незамедлительно передававший из палаты в палату, от койки к койке последние новости.

Через несколько дней мы узнали о полном провале фашистского наступления на Курской дуге.

Мне, танкисту, было особенно приятно, что в этом сражении большую роль сыграли танковые войска. Имена генералов Катукова, Ротмистрова, Гетмана, Кравченко, Кривошеина, офицеров Бабаджаняна, Горелова, Бурды, Бойко, Стороженко, Смирнова и многих других засверкали в полном величии.

Курская битва, в которой участвовали тысячи танков с обеих сторон, вошла в историю как самая блистательная страница советского военного искусства периода второй мировой войны. Наши советские тридцатьчетверки, хотя броня их была тоньше, а орудия имели меньший калибр, смогли разгромить «тигров», «пантер», «фердинандов». Находясь в госпитале, я имел достаточно свободного времени на размышления. Не раз задавал себе вопросы: почему более сильные немецкие танки оказались слабее наших? почему воинственные фашистские генералы, за плечами которых был огромный опыт, оказались битыми? почему немецкие солдаты не выдержали натиска советских воинов?

Ответ напрашивался один. Война шла за жизнь советских людей, за свободу нашей Родины, за ее правое дело и светлые идеалы, за спасение всего человечества, за идеи великого Ленина. Вот почему советские люди оказались крепче стали. Вот почему каждый из нас, едва залечив раны, рвался в строй, чтобы мстить врагу, который продолжал еще топтать советскую землю. Вот почему и я, не дождавшись окончательного выздоровления, оставил госпитальную койку и подался в свою бригаду... [112]

На месте я узнал, что прибыл как раз вовремя: войска Воронежского фронта готовились к переходу в контрнаступление. 3 августа начиналась Белгородско-Харьковская операция. Важнейшее место в ней отводилось 1-й танковой армии в составе 6-го и 31-го танковых корпусов, а также 3-го механизированного корпуса, куда по-прежнему входила наша 1-я механизированная бригада.

Свою 1-ю механизированную бригаду я застал на колесах. Разведка ушла вперед, за ней последовал танковый полк, изготовились к выступлению штаб бригады, артиллерия Вересова и все три мотобатальона. Опоздай я на сутки, пришлось бы догонять и разыскивать их где-то на дорогах наступления.

Ночь оказалась полной неожиданностей. Зайдя в автобус командира бригады, я застал там вместо полковника Мельникова старого знакомого по академии имени Фрунзе подполковника Ф. П. Липатенкова. До этого в течение года он был начальником штаба 10-й механизированной бригады нашего же корпуса.

— Так вот, дружище, пути господни неисповедимы, несколько дней назад назначен командовать бригадой вместо Мельникова, — сказал Липатенков, дружески протягивая мне руку. И как бы извиняясь, добавил: — Наше дело солдатское, приказ есть приказ!

То, что прежнего комбрига необходимо было заменить, ни у кого не вызывало сомнений. И я не скрывал, что от души рад этой перемене.

— Завтра — в бой. На сей раз это будет наступательный и решительный бой. Надеюсь, мы будем работать дружно и слаженно, — напутствовал меня новый командир бригады.

Стремительно выскочив в непроницаемую августовскую ночь, я ощупью нашел свой штабной автобус, тут же на ходу ознакомился с боевой задачей бригады и немедленно включился в работу. А вскоре штабной трофейный вездеход, в котором разместилась оперативная группа штаба бригады, мчал нас на юг, на новые исходные позиции западнее Обояни. Через несколько часов нам предстояло совершить прыжок на Яковлево, Калинино, Томаровку, Ахтырку, Богодухов. В грохочущей гусеницами машине было темно и тесно. Но я хорошо представлял себе худощавое лицо начальника оперативного отделения Константина Дмитриевского, славного, кругленького, никогда не унывающего разведчика Сашу Иванова, бригадного инженера [113] капитана Паллера — человека огромного роста, с жгучими кавказскими глазами. С офицерами связи и несколькими связистами, которые примостились здесь же, на железной скамейке, я рассчитывал познакомиться ближе при первом удобном случае.

Заглушая гул мотора и лязг гусениц, офицеры штаба шумно поздравляли меня с выздоровлением и возвращением в строй. Я же был рад нашей встрече вдвойне. Во-первых, потому, что снова оказался в кругу близких людей, с которыми много месяцев делил радости и испытания военной жизни. А во-вторых, потому, что не опоздал к началу боя. Ведь это ни с чем не сравнимое счастье — участвовать в боях в составе дружного коллектива, с которым прошел уже немало фронтовых дорог.

Канонада шести тысяч орудий и минометов, гул тысячи двухсот самолетов разорвали предрассветный туман начинавшегося дня 3 августа 1943 года. Невиданной силы смертоносный ураган обрушился на вражеские позиции. Три часа подряд длилась артиллерийская и авиационная обработка немецкой обороны.

Сотни тысяч снарядов и мин, тысячи осколочных и фугасных бомб настигали врага в его окопах и траншеях, танках и бронетранспортерах.

В 8 часов утра артиллерия по определенному сигналу перенесла свой мощный огонь в глубину расположения противника. Его резервы подверглись обработке наших штурмовиков. Бомбардировщики громили тылы.

Прижимаясь к огневому валу, в атаку ринулись наши танки и пехота. Воронежский и Степной фронты перешли в общее наступление на харьковском направлении.

Вслед за дивизиями и полками 5-й и 6-й гвардейских армий в бой вступили корпуса и бригады 1-й танковой армии. Пошли смело, лихо, в батальонных и ротных колоннах, на больших скоростях средь белого дня, не прячась в лесах, не боясь «юнкерсов» и «мессершмиттов». Напрасно изощрялся Геббельс, пытавшийся доказать своим соотечественникам, что русские не могут воевать летом. Немцы хорошо убедились в обратном не только в жаркие июльские дни Курской битвы, но и в тех боях, которые начались в первых числах августа 1943 года, когда наши войска устремились на Харьков.

На просторе курских и белгородских степей развернулись армады танков, артиллерии, авиации, свыше десятка общевойсковых и танковых армий, около сотни дивизий, [114] многие десятки танковых и механизированных бригад, свыше пятисот полков. Эти могучие силы прикрывали с воздуха воздушные армии генералов С. А. Красовского и С. К. Горюнова. И это на одном лишь нашем харьковском направлении!

Уже к исходу первого дня наступления соединения 1-й танковой армии вклинились в оборону противника на 12 километров. Наши передовые части подошли к восточной окраине Томаровки.

Наступательный порыв советских войск изо дня в день нарастал. 5 августа был ликвидирован томаровский узел сопротивления гитлеровцев. За этот же день соединения нашей танковой армии продвинулись на 30 километров и обошли с юга борисовский и головчиновский узлы сопротивления неприятеля. На марше мы узнали, что по приказу Верховного Главнокомандующего в Москве будет произведен салют в честь освобождения Белгорода и Орла.

Танковая лавина катилась вперед, сметая и уничтожая на своем пути все, что еще пыталось сопротивляться. Впереди был Богодухов — важный центр сопротивления врага в оперативной глубине его обороны и крупный узел дорог.

Командир бригады подполковник Ф. П. Липатенков поручил мне возглавить передовой отряд в составе 14-го танкового полка и батальона Долгова. Такие же отряды шли от 6-го и 31-го танковых корпусов нашей армии и приданного ей 5-го гвардейского танкового корпуса генерала А. Г. Кравченко.

Утром 7 августа части различных соединений 1-й танковой армии с трех сторон ворвались в Богодухов. В эфире творилось что-то невообразимое. Нас подгонял голос «Барса» — командира корпуса генерала Кривошеина. После скоротечного боя наши части овладели городом.

Опомнившись, противник начал спешно подтягивать к Богодухову части танковой дивизии СС «Рейх». Генерал Кривошеин, быстро оценив обстановку, принял решение охватить с обоих флангов главные силы вражеской дивизии, вышедшие на рубеж хутор Зиньковский, Балановка, и во встречном бою разгромить их.

Завязались ожесточенные бои, в результате которых танковая дивизия СС «Рейх», понеся огромные потери, откатилась за реку Мерчик, на 16 километров южнее Богодухова.

8 и 9 августа соединения 1-й танковой, а также 6-й гвардейской армий вели непрерывные бои юго-восточнее [115] Богодухова с частями танковых дивизий СС «Рейх», «Мертвая голова» и остатками 19-й немецкой танковой дивизии. Благодаря усилиям танкистов генералов Кривошеина, Кравченко и пехоты генерала Чистякова в районе Богодухова мы окончательно умертвили эту недоброй памяти «Мертвую голову».

Войска Воронежского и Степного фронтов неудержимо рвались к Харькову, охватывая его со всех сторон. Военное счастье, о котором мы мечтали под Смоленском и Ржевом, под Керчью и Севастополем, теперь вовсю улыбалось нам. Ведя ожесточенные бои за каждый населенный пункт, мы обеими ногами вступали на Левобережную Украину...

Ночь на 11 августа оказалась для нашей бригады трудной. В одном из населенных пунктов восточнее Богодухова мы напоролись на сильную вражескую группировку. Завязался тяжелый ночной бой. Только к утру главные силы бригады смогли двинуться на северо-восток.

Предстояло перерезать железнодорожную ветку Богодухов — Харьков и овладеть станцией Максимовка.

Потеряв много времени на ночной бой, мы с большим опозданием вышли на исходные позиции у реки Мерчик. На этот раз бригадный разведчик Александр Иванов сработал неважно: противник от нас ускользнул. Местонахождение его основной группировки и характер системы обороны на высотах противоположного берега реки Мерчик остались для нас полной загадкой. Солнце стояло в зените, когда наши батальоны, не встречая сопротивления, развернулись на широком плато и приблизились к мосту. Безмолвие на противоположном берегу крайне удивило нас. Командир бригады приказал остановить главные силы и возобновить наступление только после тщательной разведки берега. Перед разведчиками была поставлена задача отыскать брод, а также проверить, пригоден ли мост для прохождения танков и тяжелой техники. Получив от меня задачу, разведчики бросились вперед. Саперы и минеры во главе со своим командиром канитаном Паллером так же, не задерживаясь, ринулись к мосту.

Развернув карту на крыле машины радиостанции, подполковник Липатенков уточнил боевую задачу дня. Поочередно оглядев через бинокль мост, мы пришли к выводу, что он непригоден к использованию в качестве переправы для танков и гусеничной техники. Поэтому командир бригады решил лично повести танковый, полк в обход [116] моста слева, а мне приказал наступать с мотобатальонами прямо — в направлении моста. Давно улеглась придорожная пыль, все заметнее удалялся шум танков, которые подполковник Липатенков повел к броду, а разведчики, посланные мною к мосту, все не возвращались.

И как всегда, меня подвел неугомонный характер. Вскочив на ходу в «виллис», я через десяток минут оказался у моста, по которому беззаботно прогуливался Паллер. Добродушная улыбка расплылась на его лице:

— Все в порядке, товарищ подполковник, мост разминирован и пригоден для всех видов автотранспорта.

Увидев нас с Паллером прогуливающимися по мосту, подбежал Саша Иванов. Куда девалось его плохое настроение, вызванное моим недавним разносом.

— Разведчики обследовали реку, танки вполне могут переправляться вброд! — радостно доложил он.

А меня по-прежнему беспокоило таинственное затишье на противоположном берегу Мерчика.

— Где все-таки гитлеровцы? — ни к кому не обращаясь, спросил я.

— Видимо, мотанули отсюда! — безапелляционно отчеканил разведчик.

Мост, как магнит, притягивал всех нас к себе.

К мосту ринулась головная походная застава, подошел со своим батальоном Долгов. Невесть откуда, прыгая по кочкам, обдавая нас паром, промчалась походная кухня, за ней потянулись другие хозяйственные машины... Я сразу понял, что этот беспорядочный бег к мосту к добру не приведет. Но понял это, к сожалению, слишком поздно. Не успел хорошенько оглядеться, как на нас обрушился залп минометов. С противоположного берега ударили автоматные очереди.

Через несколько секунд мост опустел: он был невысоким, и все мы бросились в воду. Со стороны станции, с холмов противоположного берега сыпанули снаряды и мины.

Спасло нас мертвое пространство, образованное высоким берегом, за которым мы прятались. У противника не выдержали нервы. Открыв огонь преждевременно, он к тому же повел его очень неточно. Это позволило нам опомниться и принять контрмеры.

Суматоха у моста вскоре улеглась. Артиллерийский дивизион Ф. М. Вересова и приданный бригаде минометный полк открыли огонь, который сразу заставил замолчать [117] вражеские батареи. Приутихли и немецкие автоматчики. Мокрые, измотанные, но невредимые, мы добрались до штаба бригады, располагавшегося в реденьком садочке.

А через час после нашего сильного артиллерийского и минометного огня слева и справа от моста развернулись и пошли в наступление батальоны Долгова и Иванова. Они сразу зацепились за противоположный берег Мерчика. А вскоре передовой батальон радировал о взятии станции Максимовка...

Я лежал у моста. Словно в тумане, плыли по нему машины и артиллерия, минометы и кухни. Все пришло в движение, лишь я остался лежать на земле. Несчастье произошло со мной в тот самый момент, когда я остановился у берега, чтобы радировать «Барсу» о выполнении бригадой боевой задачи. На нас налетела стая итальянских самолетов. Они покружили над мостом, и вдруг на наши головы посыпалось огромное количество мелких осколочных гранат. Около меня каким-то образом очутился совсем молоденький солдат, видимо только что прибывший на фронт. Задрав голову, он с удивлением наблюдал за тем, что происходило в небе. Я успел крикнуть солдату «Ложись!» и вслед за этим толкнул его в воронку, прикрыв сверху своим телом.

Маленький осколок, величиной с горошину, попал мне в живот, проник в брюшину... Молодой солдат остался невредимым и двинулся со своей частью на запад, освобождать Украину. Я же на долгие месяцы вышел из строя.

Опомнился в госпитале на станции Солнцево недалеко от Курска, а в первых числах сентября меня перевели во фронтовой госпиталь, находившийся в освобожденном Харькове, в том самом городе, на подступах к которому я получил тяжелое ранение. [118]

Под Киевом

Тяжелыми и тягучими казались дни пребывания в харьковском госпитале. Меня, как и многих других фронтовиков, тянуло на фронт. Газеты и письма приносили радостные вести. Враг, разбитый под Орлом и Курском, откатывался на запад. Левобережье Украины очищалось от фашистских оккупантов. С невиданной силой вспыхнули бои на отвоеванных и закрепленных плацдармах севернее и южнее Киева.

И тут не выдержала моя солдатская душа. Да пусть простят мне это прегрешение: в одну из темных осенних ночей с группой выздоравливающих солдат и офицеров я просто сбежал из харьковского госпиталя на фронт. Рана еще не зарубцевалась, но настроение было хорошее, а я по опыту уже знал, что бодрое состояние духа помогает затягиваться ранам.

И все же в глубине души что-то подсознательно тревожило меня. На днях я ездил в штаб 1-й танковой армии. С ней провоевал около года, там и мечтал продолжать службу. Жаль было бы расстаться с боевым, умным, жизнерадостным командующим М. Е. Катуковым, которого я искренне уважал. Да и к танкистам в бригаде я успел привязаться душой. Но место мое оказалось запятым, а быть в резерве не захотел. Меня тянуло на Днепр, где развертывалась гигантская битва за Киев.

Прежде чем принять окончательное решение, я поехал к командиру 3-го механизированного корпуса генералу Семену Моисеевичу Кривошеину.

Командир корпуса тепло встретил меня, расспросил о здоровье, вручил орден Красной Звезды.

— Я буду рекомендовать вас моему другу генералу Штевневу на должность командира танковой бригады, — сказал он. — Надеюсь, вы оправдаете мое доверие.

Взяв лист бумаги, он быстро написал письмо, запечатал его и вручил мне: [119]

— Езжайте в Требухово, там вы найдете генерала Штевнева...

Поблагодарив генерала Кривошеина, я направился к контрольно-пропускному пункту и на попутных машинах добрался до Требухово, где в то время располагался штаб Воронежского фронта.

Быстро наступила ночь, шел сильный дождь. Посоветовавшись, мы решили попроситься на ночлег в одну из хат, расположенных на краю села. Пожилая украинка гостеприимно приютила нас. За ночь мы отлично отогрелись и обсушились на русской печи. К утру дождь прекратился. Я отправился разыскивать штаб бронетанковых войск фронта.

По правде говоря, я опасался неприятностей. Из госпиталя сбежал, не дождавшись окончательного выздоровления, на руках у меня не было ни вещевого аттестата, ни расчетной книжки, ни командировочного предписания. Единственное, чем я располагал, — было письмо генерала Кривошеина к генералу Штевневу.

Но мир, как говорится, не без добрых людей. Здесь среди танкистов я встретил офицеров, которые вместе со мною воевали в начале войны на Западном фронте. Одни знали меня по боям на Северном Кавказе, с другими я воевал под Белгородом и Богодуховом. Товарищи и показали мне небольшую хатенку, в которой разместился командующий бронетанковыми войсками фронта генерал А. Д. Штевнев.

У входа меня встретил подтянутый капитан-танкист. Он осведомился о цели моего прибытия и через несколько минут предложил пройти в дом.

Войдя в комнату, я увидел генерала, сидевшего за столом, и доложил о себе. Поднявшись из-за стола, генерал протянул мне руку, пригласил сесть. Распечатав конверт и прочитав письмо, он посмотрел на меня и сказал:

— Слушаю вас, товарищ подполковник!

Я рассказал о себе, о своей службе. Беседа длилась недолго. Справившись о моем здоровье, генерал Штевнев сказал:

— Ваше желание одобряю. Буду рекомендовать Военному совету фронта назначить вас командиром бригады.

В тот же деень я предстал перед командующим фронтом генералом Н. Ф. Ватутиным. [120]

— Военный совет решил назначить вас командиром бригады. Справитесь? — спросил командующий фронтом.

— Буду стараться, товарищ командующий...

— Если судить по наградам подполковника, он должен справиться. Кстати, мои танкисты неплохо отзываются о нем, — заметил Штевнев.

— Ну коли так, воевать ему под началом Рыбалко, — подытожил Ватутин и, уже обращаясь ко мне, добавил: — На букринском плацдарме идет тяжелый бой. Вам надлежит сегодня быть на Днепре...

Сборы были недолгими. Забравшись в кабину случайно попавшегося грузовика, я направился к переправе. Машина подпрыгивала по неровной, ухабистой дороге. Временами она проваливалась в воронки, наполненные водой, с трудом выскакивала на поверхность, но все же шла к намеченной цели — к букринскому плацдарму, который находился в ста километрах южнее Киева.

Фронт приближался с каждой минутой. Над нами появились «юнкерсы», сопровождаемые «мессершмиттами».

На большой скорости проехали мы Переяслав, знаменитый со времен Богдана Хмельницкого, миновали Трубайло, Андрушки. В Подсенном скопилось много машин и обозов, направлявшихся к переправе. Но проскочить туда было невозможно: над переправой шли воздушные бои. Над Днепром тучей висела немецкая авиация. Где-то ухали наши зенитки. Вражеская артиллерия и минометы обстреливали берег.

Я спросил шофера:

— Когда это стихнет?

— Когда война кончится, — молодцевато, с улыбкой ответил лихой усач.

Такой ответ мне понравился.

— Коли так, дуй к переправе, поскольку до конца войны еще далеко...

Шофер с любопытством посмотрел на меня, со скрежетом включил третью скорость, машина подпрыгнула и покатила вперед.

— А все же надо бы переждать, — заметил усач. — А то, чего доброго, сыграем в ящик.

— Все равно, браток, двум смертям не бывать, а одной не миновать...

— Ишь прыткий какой! А кто ты вообще будешь?

Я назвался. Шофер посерьезнел и, к моему огорчению, стал менее разговорчив. [121]

На мосту меня поджидал офицер отдела кадров. Он подошел и вежливо спросил:

— Подполковник Драгунский?

— Да.

— Приказано сопровождать вас к командующему армией.

Мы пошли по мосту. Свежеоструганные прогоны, пахучий запах смолы свидетельствовали о том, что мост недавно введен в строй.

Грохот артиллерии все усиливался. На правом берегу Днепра к канонаде присоединилась и пулеметная стрельба.

Откуда-то над нашими головами появилась группа фашистских самолетов. Мы плюхнулись в ближайшую воронку. Лежали молча. Каждый ушел в свои мысли. О чем думал тогда мой сосед — не знаю, но меня в ту минуту беспокоило одно: только бы не накрыться здесь! Вот уж глупее не придумаешь смерти! И бригадой не успеешь покомандовать!

Закрыв глаза, я вдруг представил себе суровое лицо генерала Ватутина и будто снова услышал его голос: «Справитесь?»

Командный пункт командарма П. С. Рыбалко находился в глубоком, заросшем кустарником овраге и состоял из десятка блиндажей. Здесь же стояли окопанные землей автобусы, грузовые и легковые машины.

Землянка командарма показалась мне довольно просторной. На дощатом неотесанном столе были разложены карты. Оторвавшись от них, генерал Рыбалко поднялся.

Командарм рассматривал меня долго и молча. Он примеривался, раздумывал.

— Вы знакомы с участком фронта?

— Нет. Я только что из госпиталя, товарищ командарм.

— Как здоровье сейчас?

— Хвалиться нечем, товарищ генерал, но воевать силенок хватит.

То, чего я больше всего боялся, случилось. Рыбалко подошел ко мне и в упор спросил:

— Почему вы оставили первую танковую? Она ведь по праву считается одной из лучших.

Я честно рассказал, как было дело. Мой ответ, видимо, удовлетворил командарма. Еще раз оглядев меня, [122] генерал снова склонился над картой и стал объяснять обстановку:

— На этом плацдарме, южнее Киева, днем и ночью идут трудные затяжные бои. Сюда стянуты крупные резервы неприятеля. Элемент внезапности нами уже потерян. Сейчас Киев трудно брать с юга, мы оттянули на себя основные силы немцев, а теперь надо обмануть их, перекантоваться на север и оттуда нанести главный удар.

Я напряженно слушал командарма, следил за каждым его движением.

— Бригаду вручаю вам потрепанную, — пройдясь по землянке, сказал Рыбалко. — Танков в ней осталось мало. С Орловской битвы не пополнялась. А воевала бригада отлично. Ее командир полковник Чигин Леонид Сергеевич пал смертью храбрых. Ему присвоено посмертно звание Героя Советского Союза. Немедленно, сегодня же, вступайте в командование...

Вместе с офицером связи мы оврагами и лощинами добрались до боевых порядков бригады. Начало темнеть. Над нами висело разорванное в клочья багровое небо, по которому скользили разноцветные ракеты.

В ту же ночь я обошел батальоны, роты и взводы. В окопах, танковых капонирах, в траншеях и на огневых позициях знакомился я с танкистами, автоматчиками, разведчиками, артиллеристами и саперами. Уточнил состояние подразделений и положение противника. Здесь под вражеским огнем и состоялось мое вступление в командование бригадой.

Надо было готовиться к боям. Но противник, к нашему удивлению, не проявлял особой активности. Убедившись в бесплодности своих контратак, он перешел к обороне, стал, как и мы, зарываться в землю.

Последующие дни еще раз убедили наше командование в том, что южнее Киева лобовой атакой врага не сбить. Возникал вопрос о перенесении главного удара в район севернее Киева. И он был перенесен. Началась перегруппировка наших войск на север.

Чтобы усыпить бдительность гитлеровцев, мы расставили макеты деревянных танков. Отдельные орудия кочевали с одного места на другое и вели беспокоящий огонь. Продолжали свою работу и некоторые радиостанции.

Днем разводились мосты, шла обычная артиллерийская перестрелка. А ночью незаметно для неприятеля [123] мы переправлялись на другой берег, сосредоточивались в лесах. Так в течение трех ночей танковая армия генерала Рыбалко в последних числах октября перешла с юга на север.

Танкистам генерала А. Г. Кравченко, пехотинцам К. С. Москаленко, кавалеристам В. К. Баранова и нашим братьям чехам пришлось потесниться, уступить нам немного места на крохотном лютежском северном плацдарме. Сюда прибыли бригады и корпуса танковой армии. Здесь же сосредоточилась и наша 55-я гвардейская танковая бригада

* * *

За неделю, что я пробыл в бригаде, произошло немало событий. Были бои с удачным и неудачным исходом, совершались марши, дважды мы переправлялись через Днепр. Постепенно передо мною раскрывались характеры людей, которые меня окружали. В мирное время потребовались бы месяцы, а то и годы, чтобы узнать каждого. На фронте таким временем не располагаешь. Зато в трудной обстановке боя довольно быстро проявляются характеры, способности, особенности людей.

Дни и ночи мы занимались подготовкой к предстоявшему наступлению на Киев. Разведка продолжала свою никогда не прекращавшуюся работу. Мы изучали местность, провешивали колонные пути, организовывали взаимодействие с войсками генерала К. С. Москаленко. Принимали пополнение, ремонтировали танки, запасались продовольствием, переодевались в зимнее обмундирование.

Каждую свободную минуту я, естественно, использовал для знакомства с офицерами штаба бригады. Во главе штаба стоял умный, собранный, смелый капитан М. М. Эрзин. По душе пришелся мне большой специалист своего дела, всесторонне развитый офицер, заместитель по технической части москвич инженер-майор Иван Сергеевич Лакунин. Хорошее впечатление сложилось о начальнике тыла бригады майоре Иване Михайловиче Леонове, который с первых дней показал себя рачительным и заботливым хозяйственником. Кстати, мне было суждено пройти с ним до конца войны.

На букринском плацдарме родилась наша долголетняя дружба с начальником политотдела бригады Александром Павловичем Дмитриевым. Здесь стали родными [124] для меня многие командиры батальонов и рот, многие из тех, кто составлял дружную семью танкистов...

30 октября на Киевщине выдался на редкость ясный, слишком теплый для осени день. В этот день в село Ново-Петровцы были вызваны командармы, командиры корпусов, комдивы и командиры бригад.

Все собрались в здании старой деревенской школы.

В большой классной комнате я увидел своего командарма Павла Семеновича Рыбалко. Недалеко от него сидел командарм Кирилл Семенович Москаленко. Здесь же находились бывший преподаватель Саратовской бронетанковой школы командир 5-го танкового корпуса генерал Андрей Григорьевич Кравченко и командир 1-го гвардейского кавкорпуса генерал Виктор Кириллович Баранов. Совсем недалеко от меня сидели чехи. В седом статном офицере мы узнали командира чехословацкой бригады Людвика Свободу.

Мы собрались, чтобы заслушать приказ командующего фронтом и получить боевую задачу. 1-му Украинскому фронту предстояло провести Киевскую наступательную операцию.

Генерал Н. Ф. Ватутин четко и лаконично изложил план операции и поставил задачи армиям, корпусам, дивизиям.

— Ставка приказала начать штурм вражеских позиций 3 ноября, — сказал он в заключение. — К 6 ноября столица Украины должна быть освобождена.

В приподнятом настроении мы покидали просторный класс школы.

В ожидании машин завязалась беседа. В 3-й армии я был новичком, а потому не участвовал в разговорах и стоял в стороне. Вдруг размашистой походкой ко мне подошел бравый полковник в небрежно расстегнутой шинели и заломленной кубанке.

— Головачев! Будем знакомы! — протянув руку, скороговоркой выпалил он.

Поздоровались. Изучающе смотрел я на комбрига, о котором за короткое время слышал много хорошего. Не скрою, при первом знакомстве он не очень понравился мне: показалось, что чересчур копирует Чапаева. Но встреча эта была очень короткой. Подошла машина Головачева, и он на прощание крикнул:

— До встречи в Киеве, дружище!..

Я тоже не задержался в Ново-Петровцах. К зданию [125] школы подкатили на «виллисе» адъютант — вихрастый ленинградец Петр Кожемяков и шофер — сероглазый курянин Петр Рыков. Машина помчала нас вдоль деревни. У колодца я заметил большое скопление легковушек, чуть в сторонке от них стояли знакомые мне бригадные кухни. Выбравшись из «виллиса», я очутился в кругу наших поваров. Они угостили меня студеной криничной водой.

Невдалеке от меня два белокурых голубоглазых паренька в светло-защитных коротких мундирчиках с брюками навыпуск, жестикулируя, что-то объясняли окружившим их советским солдатам. Как выяснилось, это были чешские воины из 1-й Чехословацкой отдельной бригады генерала Людвика Свободы, тоже приехавшие сюда, чтобы заправиться водой.

Отозвав подчиненного мне помпохоза батальона, я приказал ему отпустить чехам воду вне всякой очереди. Слова мои были моментально подхвачены. Загрохотали машины: одни попятились назад, другие подались в сторону.

Я стоял невдалеке, свернув по привычке козью ножку, и затягивался дымком.

Ко мне нерешительно подошел офицер чехословацкой армии:

— Товарищ подполковник, мы тоже будем вместе с вами драться за Киев. Нам сегодня объявил это наш командир бригады. Скажите, пожалуйста, Киев — большой город?

Я прекрасно понял чеха, говорившего на ломаном русском языке. Его вопрос меня озадачил. Я никогда не бывал в Киеве, хотя очень много слышал и читал о нем. Пришлось поднапрячь память. Вспомнил Печерскую лавру, Крещатик, Владимирскую горку. Кажется, мой рассказ удовлетворил молодого офицера. Во всяком случае, слушал он внимательно. А когда я умолк, он крепко пожал мне руку и сказал:

— До встречи в Киеве!

— До встречи в Праге! — ответил я.

— Да-да! До встречи в Праге! Но скоро ли это будет?

Вскочив на подножку машины, я громко крикнул, заглушая шум мотора:

— Скоро!.. Путь на Прагу лежит через Украину! До встречи в Киеве! [126]

— До свидания в Праге!..

Моим словам суждено было сбыться. Но об этом — потом.

Утром 3 ноября 1943 года на фашистские войска обрушился мощный огонь артиллерии. Больше трех тысяч орудий обрабатывали на десятикилометровом фронте оборону врага.

Артиллерийская подготовка длилась более полутора часов. Бомбардировщики и штурмовики беспрерывно бомбили фашистов. Все было окутано дымом и гарью.

В ворота, образованные артиллерией и авиацией, пошли танки генерала Кравченко, за ними — войска генерала Москаленко. Двинулись в бой и наши братья чехи. Танкисты генерала Рыбалко были готовы развить успех первых эшелонов, штурмовавших вражеские позиции, и вступили в сражение во второй половине дня.

Бои перенеслись в Беличи, Пуще-Водицу, Святошино, на станцию Берново. Враг непрерывно подтягивал свежие резервы, вторые эшелоны, цеплялся за окраины города. Кавалеристы генерала Баранова повернули на реку Ирпень, а мы, танкисты, выскочили на Житомирское шоссе.

Полностью овладеть дорогой — означало запереть неприятеля в самом Киеве, отрезать ему пути отхода на Житомир, Белую Церковь.

В Пуще-Водице на четвертой просеке я настиг 1-й батальон и приказал комбату капитану Ковалеву поторопиться.

Стоя в открытой башне, я дал знак водителю — и танк двинулся вперед. А уже через несколько минут танкисты Ковалева обогнали меня.

Радист командирского танка без устали повторял мой приказ:

— Обойти Святошино справа, всем выходить на Житомирское шоссе.

Десятки танков из других корпусов и бригад подошли к Киевско-Житомирской магистрали. Там же оказался батальон Ковалева из нашей бригады, овладевший до этого Беличами и станцией Берново.

Идти с одним батальоном на Жуляны было опрометчиво, тем более что мы не сумели разведать находившуюся перед нами вражескую группировку. Подчинять же себе полсотни чужих танков я не имел никакого права. И все же внутренний голос твердил: «А что, если [127] собрать эту массу танков, объединить их и бросить на Жуляны?» Сделать это было заманчиво, но ведь мне могло и здорово влететь за самоуправство. Из раздумий меня вывел голос командира корпуса, раздавшийся в эфире.

— Кто вас держит?

По существу, нас никто не держал. Да и сопротивление врага на нашем участке фронта резко ослабело. Слова комкора словно бы подхлестнули меня:

Спрыгнув с командирского танка, я собрал накоротке командиров танковых рот и отдельных, находившихся поблизости подразделений и отдал приказ:

— Всем идти на аэродром в Жуляны!

В этот момент произошла у меня незабываемая встреча с человеком, которого знал еще по 1-й танковой армии и которого безгранично уважал. Я имею в виду генерала Ивана Ивановича Петрова, являвшегося заместителем командующего бронетанковыми войсками нашего 1-го Украинского фронта.

Я только вскочил на танк, чтобы следовать на Жуляны, как возле меня раздались пронзительные гудки автомашины. К моему танку подкатил «виллис», из него проворно выскочил генерал Петров.

— Видел, видел. Правильно поступаешь... Немедленно доложу командующему фронтом... Смотри, Драгунский! — после паузы сказал он. — Перед нами мой родной Киев. С этим городом связана вся моя жизнь. И уже третий раз я вижу его горящим... Если останусь жив, сегодня ночью обязательно буду на Крещатике...

Забегая вперед, скажу: 6 ноября 1943 года генерал И. И. Петров вошел вместе с вами в освобожденный Киев. Мне посчастливилось пройти рядом с ним всю войну. Я встречал его на Украине и в Польше, на сандомирском плацдарме, в период штурма Берлина и в дни освобождения Праги. Он носился, как метеор, на своем неизменном «виллисе», всегда поспевал за нами, и никто не видел его в унынии даже тогда, когда бывало невмоготу. Он вечно торопился и постоянно подбадривал, подгонял нас. А смелости И. И. Петрова могли в одинаковой степени позавидовать и солдат, и генерал.

Неоднократно виделись мы и в послевоенные годы. Причем все наши встречи происходили, конечно, в его [128] родном городе. Здесь, в Киеве, более пятнадцати лет И. И. Петров командовал танковым гвардейским училищем... Сейчас Ивана Ивановича, к великому сожалению всех, кто его знал, уже нет в живых.

* * *

Короткий ноябрьский день был на исходе, когда наши танки подошли к Жулянам. На аэродроме горели немецкие самолеты. Взрывались огромные резервуары с бензином. А по радио уже звучал голос командира корпуса: «Не задерживаться! Вперед, на Вету-Почтовую, на Васильков!»

Вот и Васильков... Горячие бои были у этого города. Не выдержали гитлеровцы нашей дружной атаки и отскочили к Фастову. В Васильков входили 23-я мотобригада, а также 54-я и 55-я танковые бригады. Медленно продвигались вперед танки. Двигаться им было трудно. На обочинах дорог, на тротуарах, на улицах и прямо у домов — везде ликовал народ.

— Откуда столько людей в этом маленьком городке? — спрашиваю подскочившего ко мне мальчугана.

— Да мы не тутэшни.

— А откуда?

— Мы киевляне.

Паренек рассказал, как оккупанты расправлялись с жителями Киева, как, спасаясь от гибели, старики, женщины, дети разбрелись по лесам и пригородным селам.

Дождь, начавшийся еще утром, усиливался с каждой минутой, но люди не расходились многие искали среди солдат и офицеров, освободивших Васильков, своих близких, ушедших на фронт в первые дни войны.

В холодной, заброшенной продолговатой комнате двухэтажного домика разместился штаб бригады. Фонарики неярко освещали помещение. Железная печурка накалилась докрасна. На столе распласталась помятая карта, вытащенная из-за голенища сапога. Над ней склонились несколько офицеров. И сразу же фронтовая жизнь вступила в свои права.

С минуты на минуту мы ждали прибытия командира корпуса генерала К. Ф. Сулейкова: нас предупредили, что к исходу дня комкор обязательно посетит бригаду. Каково же было наше удивление, когда в расположение штаба прибыли командующий армией П. С. Рыбалко и член Военного совета генерал С. И. Мельников. [129]

— Ну, комбриг, бригада может завтра драться? — без обиняков спросил командарм.

— Может, товарищ командующий! Только бы немного отдохнуть водителям...

— Хорошо. До утра не трогайте танкистов, а завтра... — Рыбалко подошел к карте и указал пальцем на черную точку, обозначавшую крупное село Паволочь: — Ваша бригада в качестве передового отряда должна обойти Фастов с юга, прорваться в глубокий тыл врага и овладеть Паволочью. В затяжные бои не ввязываться. Дальше Паволочи не идти, пока не подойдут главные силы армии. Правее вас на станцию Попельню с такой же задачей выходит бригада полковника Лупова. Вам все ясно?

Переступая с ноги на ногу, я медлил с ответом, стараясь осмыслить полученную задачу.

— Я не имею связи со штабом корпуса, не знаю, где он находится и как доложить о полученной от вас боевой задаче.

Командарм посмотрел на меня и после небольшой паузы добавил:

— Не беспокойтесь. Я это сделаю сам.

Мы вышли на улицу. После освещенной комнаты показалось, что попали в бездонную темную яму.

Вытянув руки, мы ощупью добрались до машины. Шофер встретил нас узеньким пучком света от фонарика. Постепенно глаза привыкли к темноте, они уже различали контуры людей, силуэты танков, машин, пушек и кухонь.

— С рассветом уходите отсюда, иначе противник даст вам жизни! — Понизив голос, Рыбалко продолжал: — Действиями вашей бригады командующий фронтом остался доволен. Насколько мне известно, он хлопочет о присвоении пятьдесят пятой бригаде наименования Васильковская. Сегодня ночью ожидается приказ Ставки.

Я молча стоял перед командармом.

— Верю вам и надеюсь, что завтра бригада возьмет Паволочь... Это будет хороший подарок в честь 26-й годовщины Великого Октября. Вы не забыли, что сегодня канун праздника?

Стоявший рядом начальник политического отдела бригады А. П. Дмитриев своим звонким голосом рассек ночную тишину: [130]

— Не забыли, товарищ командующий! Разве можно забыть такой день!

После отъезда командарма все пришло в движение. Клеили карты, наносили маршруты. Начальник разведки бригады Борис Савельев давал задание командиру взвода Андрею Серажимову, человеку могучей силы, который на первый взгляд казался несколько неуклюжим. Я с комбатами уточнял боевую задачу на следующий день. А в другом углу нашей «штаб-квартиры» Александр Павлович Дмитриев инструктировал замполитов батальонов и секретарей парторганизаций.

Утром разнеслась весть, что бригаде присвоено почетное наименование Васильковская, Для каждого из нас это была большая радость.

Митинг в честь 26-й годовщины Великого Октября был проведен прямо у построенных в походную колонну танков и проходил, я бы сказал, необычно.

Первым к одному из танков подошел командир взвода лейтенант Василий Усков. Он был назначен в головную походную заставу, а потому спешил, слова произносил скороговоркой. Закончив короткое выступление, Усков побежал к своему танку, нырнул в башню, и танк помчался по дороге на Фастов. Ему надо было оторваться от главных сил хотя бы на пять-шесть километров.

Потом выступали другие танкисты, автоматчики.

Митинг кончился довольно быстро. В день празднования годовщины Великой Октябрьской социалистической революции танковая бригада продолжала наступление.

Ушла разведка, скрылась головная походная застава, тронулись и мы — главные силы бригады.

Здорово досталось нам в тот день! Танки вязли, машины застревали. Но все же нет худа без добра. Погода была нелетная, и ни один вражеский самолет не угрожал нам.

Оставив Васильков, гитлеровцы отошли в направлении Белой Церкви. Мы, преодолевая распутицу, двигались по их следам. Десантники разместились на танках. Они накрылись брезентом и согревались теплым воздухом, идущим от моторов.

Я помнил приказ Рыбалко действовать смело, решительно, не ввязываться в затяжные бои и во что бы то ни стало овладеть Паволочью. [131]

В те дни этот крупный населенный пункт имел большое значение для наших наступающих войск. Через район Паволочи пролегали дороги с востока на запад, с севера на юг, на Казатин и Бердичев.

Севернее нас наступала механизированная бригада полковника Лупова. Обе бригады должны были вырваться вперед, сломить сопротивление врага, преодолеть распутицу, захватить рубеж Паволочь, Попельня и удерживать его до подхода главных сил 3-й танковой армии.

Неотступно следуя за разведкой и головной походной заставой, бригада, не доходя до Фастова, повернула на юго-запад.

Населенные пункты Бердники, Поляниченцы, Королевка, Червоный раскинулись вдоль речушки и оврагов. Они образовали многокилометровый труднопроходимый барьер.

Первую остановку сделали у деревянного моста через реку Каменку, который оказался заминированным. Пока саперы возились с мостом, подошли главные силы бригады и пристроились к хвосту авангардных подразделений.

В середине дня получили радиограмму от разведчика Серажимова: «Столкнулись с разведкой противника, захвачены пленные».

Не дожидаясь переправы всей бригады, я помчался к разведчикам.

На окраине Королевки в холодном заброшенном домике мы допрашивали пленных. Высокий, веснушчатый фельдфебель испуганно озирался по сторонам. Не отвечая на заданный вопрос, он невнятно лепетал:

— Гитлер капут, Гитлер капут!

— Да черт с ним, с вашим Гитлером! Отвечайте, какого вы полка, какой дивизии, откуда пришли?

— Геринг капут! — продолжает ту же песню пленный.

Только после того как на него прикрикнули, фельдфебель стал рассказывать, что их 25-я танковая дивизия несколько дней назад по тревоге оставила свой участок обороны на побережье Ла-Манша и двинулась на восточный фронт. На станции Бердичев разгрузился 146-й мотострелковый полк, за ним — танковый полк, и оба они теперь спешат к Киеву.

— В Киеве вам делать нечего, он уже два дня как освобожден, — не удержался я.

Гитлеровец испуганно заморгал. [132]

— О!.. Наш капитан сказал, что мы будем стоять в Киеве...

Пленных мы отправили в штаб армии. Они показали, что из Франции на наш участок фронта брошены свежие части 1-й и 25-й танковых дивизий.

Так вот почему генералы Ватутин и Рыбалко торопили с наступлением на Паволочь и Попельню! Занять Паволочь — означало овладеть исходным пунктом для дальнейшего броска наших войск на Казатин и Бердичев.

Появление новых немецких частей перед нашим фронтом заставило меня серьезно подумать о дальнейших действиях. Было ясно: вступать в бой с сильной вражеской группировкой бригаде не под силу. Что же делать? Отходить или отсидеться и ждать подхода наших главных сил? Но тогда неизбежны потери времени, а это может дорого обойтись нам. Надо перехитрить врага, обойти его и ударить по тылам. Это тоже риск. Но он оправдан.

Продумав предстоящий маневр, сделал некоторые перестроения. Артиллерийскую батарею и взвод танков поставил в засаду, чтобы встретить фашистов огнем на дальних подступах и заставить их преждевременно развернуться. А тем временем главные силы бригады будут наступать на запад, громить вражеские тылы и выйдут к намеченной цели — в Паволочь.

Дождь и туман затрудняли наблюдение за действиями врага. Обе стороны, не встречая сопротивления, шли по своим маршрутам. Мы — на запад, в Паволочь, немцы — на восток, в Киев. Шествовали параллельным курсом, не беспокоя друг друга. Но неожиданно заговорила артиллерия. Командир головной походной заставы Василий Усков взволнованно доложил по радио:

— Веду огонь! В полутора-двух километрах от меня развертываются танки!

— Задержи их на полчаса! — скомандовал начальник штаба.

Ускову удалось задержать немецкие танки на целый час. Это позволило нам уйти на несколько километров вперед. Уже надвигалась ночь, когда мы подъехали к селу Малое Половецкое. Запахло дымом — где-то топили печи, из труб золотистым дождем вылетали искры.

Совсем близко ударили взрывы, темное небо озарилось огнем. Послышались крики, вопли, раздалась стрельба. Я бросился к радиостанции и отчетливо уловил команды [133] командира батальона Николая Иосифовича Лордкипанидзе:

— Огонь! Огонь! Все поджечь!

А через некоторое время разведчик Савельев докладывал мне, что операция завершена и все в наших руках.

— С кем это расправлялся Лордкипанидзе?

— Он уничтожал тылы танкового полка 25-й танковой дивизии.

Картина, которую я увидел, была очень внушительной. Пылали десятки бензоцистерн, языки пламени поднимались высоко к небу. Между горящими машинами метались немецкие солдаты, попавшие в ловушку. Дорого обошлась врагу его беспечность...

В ночь на 8 ноября мы остановились на восточной окраине Малого Половецкого. Немного опомнившись от дневных забот, стали собирать данные о месте пребывания батальонов, о их скоплении. Меня беспокоило молчание штаба корпуса. Корпусная радиостанция безмолвствовала. Штаб, видимо, находился на большом расстоянии.

Уже за полночь в бригаду возвратился начальник штаба батальона капитан И. И. Рой. Он доложил, что захваченные нами пленные сообщили весьма важные сведения. Допрашивал их сам Рыбалко и сразу после допроса приказал отправить пленных в штаб фронта. От капитана Роя мы узнали, что обратно через Королевку проехать невозможно, так как немецкие танки вышли южнее Фастова. Это известие очень встревожило нас.

— Что же это получается? Мы в тылу у немцев? — спросил я.

— Видимо, так...

— Какие привез приказы?

Рой вытащил мокрую, замусоленную карту. Показал пальцем точку — Паволочь. После того как мы определили характер и примерную численность новой вражеской группировки, прибывшей на наш участок фронта, я ожидал, что бригаду в лучшем случае остановят на рубеже реки Каменка или вернут в район Фастова. Но приказ командарма остался в силе.

...Мы с Дмитриевым забрались на печь. С большим трудом стащили с себя тяжелые, разбухшие сапоги. Заснули мгновенно, но спали нервно, прислушиваясь к каждому звуку.

На рассвете завыла сирена, послышались крики «Тревога!», шум, трескотня автоматов и пулеметов. [134]

Вскоре выяснилось: на западной окраине села замечено большое скопление гитлеровцев. Раздумывать было некогда. Около меня оказались комбаты и командир артиллерийского дивизиона. Я приказал атаковать неприятеля, не дать ему зацепиться за окраину, выгнать в чистое поле и громить.

Выскочив из села, мы увидели такую картину. На огромном поле стояло несколько наших танков. На разном расстоянии от них неподвижно застыли около пятисот немецких солдат и офицеров с поднятыми руками. Окружившие меня товарищи с недоумением глядели друг на друга. Произошло, оказывается, вот что.

146-й гренадерский мотострелковый полк 25-й немецкой танковой дивизии, переброшенный с берегов Атлантики, хорошо вооруженный и блестяще экипированный, совершал марш в направлении Киева. А погода стояла дождливая, дороги размыло, и гитлеровцы решили заночевать в Малом Половецком, в том самом населенном пункте, куда накануне вошла 55-я бригада.

Ночью наша разведка, наспех высланная в западном направлении, заплуталась в селе. Шум моторов не вызвал у разведчиков тревоги. «Это наши, конечно», — решили они. Не лучшим образом действовала и вражеская разведка. Кто-то из фашистских офицеров доложил командиру 146-го полка, что танки их дивизии уже в Киеве, а горящая колонна машин — остатки разбитых советских частей.

Довольные «блестящей победой», гитлеровцы улеглись спать. А утром увидели: по селу спокойно двигаются советские тридцатьчетверки. Немецкие танкисты бросились к дороге, к своим машинам, но их там не оказалось. Тогда последовала команда немедленно отходить в лес. До леса гитлеровцы добежать не успели — их догнали тридцатьчетверки. Немецкие солдаты и офицеры разбежались по полю и попали в месиво раскисшего чернозема. В это время наши танкисты открыли огонь.

В то утро в течение одного часа прекратил существование 146-й гренадерский полк. Мы взяли в плен 450 вражеских солдат и офицеров.

К середине дня легкий ветерок разорвал скопление хмурых туч. Бригада развернулась в батальонные колонны и продолжала свой путь на Паволочь.

Небольшая стычка произошла на дороге Попельня — Сквира. Здесь, охраняемая несколькими танками, двигалась [135] длинная колонна немецких грузовых и легковых машин. Мы внезапно напали на них. Как потом выяснилось, это перемещался штаб 25-й танковой дивизии.

Когда писались эти строки, на столе передо мной лежала книга бывшего фашистского генерала Ф. В. Меллентина «Танковые сражения 1939–1945 гг.». Названное сочинение не лишено интереса. Это свидетельство врага, вынужденного признать превосходство Советской Армии над вермахтом, признать провал планов Гитлера, который стремился вновь захватить Киев. Касаясь событий в районе Житомира, Ф. В. Меллентин отмечал:

«6 ноября Манштейн решил сосредоточить все наличные танковые дивизии в районе Фастов, Житомир о целью нанесения удара на Киев... 7 ноября я развернул наш командный пункт у Белой Церкви, примерно в 25 км южнее Фастова... К сожалению, в бой под Фастовом преждевременно была введена 25-я танковая дивизия. История этой дивизии очень печальна. Она была сформирована в Норвегии и с августа 1943 года проходила подготовку во Франции... Днем 7 ноября передовой отряд — 146-го мотострелкового полка встретил южнее Фастова русские танки Т-34 и обратился в паническое бегство. В страшном беспорядке эти необстрелянные части бежали, и хотя командир дивизии генерал Шелл лично навел порядок и собрал свои части, им с большим трудом удалось оторваться от русских...»{4}

У меня, участника этих событий, подобное освещение фактов вызывает грустную улыбку: «...генерал Шелл лично навел порядок...» Не мог он сделать этого. Не мог по той простой причине, что сам спасся лишь благодаря тому, что постыдно бежал на грузовике на юг, бросив своих подчиненных на произвол судьбы...

В тот же день приказ командарма Рыбалко был выполнен. Мы вошли в Паволочь.

Наступило утро 9 ноября. Связь со штабом корпуса и армии все еще не была восстановлена, и мы переживали тревожные минуты.

Обстановка прояснилась лишь к вечеру. Сквозь многочисленные помехи к нам донеслись слова командарма: «Гордимся вами. Поздравляю с победой. Организуйте [136] круговую оборону. Громите врага в тылу, мы идем к вам».

Много часов просидели мы над картой, анализируя положение на нашем участке фронта, изучали каждый холмик, каждую рощицу, лесок и каждую деревушку.

— Будем стоять насмерть. Будем громить врага в его же тылу и ждать подхода своих войск. Таков приказ Родины, — сказал я.

Эти слова были встречены горячим одобрением. Услышав их, приосанился стройный красавец комбат Лордкипанидзе. Коренастый сибиряк Петр Федоров, не любивший долгих разговоров, согласно закивал головой. Партизанские командиры Дорош и Бак, отряды которых утром вошли в Паволочь, после недолгой паузы уверенно заявили:

— Теперь мы покажем фрицам...

В ту же ночь было принято решение: капитана Ковалева с тремя танками послать в разведку на станцию Вчерайше, находившуюся от нас в 23 километрах. По полученным данным, там разгружались немецкие эшелоны.

Савельев с группой ушел разведать станцию Попельня и связаться с передовым отрядом полковника Лупова.

С рассветом по деревням и селам разошлись подростки, которым мы поручили распространить ложные слухи о скоплении в Паволочи огромного количества орудий и танков, а главное — «катюш». На самом деле у нас было всего 17 танков, четыре орудия, два миномета, зенитная батарея и одна «катюша». Но нам было необходимо обмануть врага, выиграть время до подхода главных сил корпуса.

И вдруг по всей округе разнеслась весть: в Паволочь и Попельню вошли советские войска. Слух распространялся из деревни в деревню, из хаты в хату. К нам потянулись старики, старухи, отцы и матери, чьи дети находились на фронтах, молодые женщины, чьи мужья и братья пропали без вести.

— Неужто, сыночки, это правда, неужто вы пришли насовсем?..

В те же дни завязались крупные бои под Фастовом. Немецкая танковая группа рвалась к Киеву. Она обрушилась на войска 1-го Украинского фронта и его танковый [137] кулак — армию Рыбалко, которые шагнули далеко на запад.

Танковые бои под Фастовом были крайне ожесточенными. С Западного фронта, с берегов Ла-Манша, из Голландии и Бельгии подходили все новые эшелоны с пополнением. Немецкие войска с ходу бросались в бой. Не достигнув успеха, они останавливались и переходили к обороне. Наши войска тоже несли ощутимые потери. Беспрерывные бои за Днепр, Киев, Правобережную Украину изрядно измотали их. Не сумев преодолеть танковый барьер фашистов, армия Рыбалко тоже временно перешла к обороне на реке Каменка.

Попытка 7-го танкового корпуса пробиться к нам успеха не имела. Мы остались одни: механизированная бригада Лупова — в Попельне и 55-я танковая — в Паволочи. Теперь нас разделяли 20 километров. Мы оказались в тылу армии Манштейна, вдали от линии фронта (она проходила в шестидесяти километрах). В этой обстановке, как никогда, нужны были выдержка, спокойствие и стойкость. Ведь мы могли рассчитывать только на себя.

Между тем враг стянул к Паволочи сотни бронемашин. Установившаяся погода позволила гитлеровской авиации начать активные налеты. «Юнкерсы», «фокке-вульфы» с утра до ночи кружили над селом. Фугасные бомбы безжалостно разрушали дома. На улицах появились очаги пожаров. Самолеты придавили нас к земле. Мы хорошо знали повадки врага — вслед за ударами авиации должны были последовать атаки на земле.

Так оно и произошло. Бурные события развернулись во второй половине дня 13 ноября. Вскоре после налетов «юнкерсов» и сильного артиллерийского и минометного обстрела на горизонте появились три танка. Вслед за ними стали вырисовываться силуэты бронемашин, бронетранспортеров. Их было много. В бинокль они отчетливо были видны — 10... 20... 30...

— Не стрелять! Не выдавать себя! Подпустить противника ближе! — передал я по рации.

Боеприпасы у нас были на исходе. Баки с горючим полупустые, снарядов в танках осталось меньше десятка.

Справа от дороги темнели необозримые черноземные поля. Дождь, что прошел накануне, растопил тонкую корку льда, и поля стали непроходимыми. Слева тянулись [138] глубокие балки и овраги, по которым неслись ручьи.

Комбаты Лордкипанидзе, Ковалев и Федоров ждали по радио моего сигнала. Но я, стиснув зубы, молчал. Темпераментный Лордкипанидзе беспрерывно запрашивал разрешения на открытие огня. Я молчал.

В бинокль уже были видны зловещие кресты на машинах, с каждой секундой все более четко вырисовывались лица немецких солдат, все ясней слышались лающие команды гитлеровцев.

— Дайте же сигнал, товарищ комбриг! — не выдержал мой заместитель, вечно спокойный Иван Емельянович Калеников. — Иначе нас накроют, а мы не успеем нанести ответный удар.

В трехстах метрах вынырнул из-за бугра фашистский танк. Теперь настало время действовать.

— Огонь!

Эту команду подхватили не только Федоров, Ковалев, Лордкипанидзе, но и ротные и взводные командиры.

Танковые пушки прямой наводкой, точным прицельным огнем накрыли врага. Заговорила артиллерийская батарея, застрочили два станковых пулемета, в дело вступил единственный уцелевший миномет.

Взорвался шедший впереди немецкий танк: снаряд угодил в самый центр фашистской свастики. Другой танк вначале запылал ярким огнем, потом окутался черным дымом, который закрыл полнеба над нами. Те, кто ехали на бронемашинах, бронетранспортерах и мотоциклах, поняли, что попали в ловушку, стали скатываться в овраг. Туда же сползли все немецкие танки. Этого мы ожидали, на это и рассчитывали: из мокрого, топкого оврага им не уйти.

Лордкипанидзе с Федоровым ринулись к оврагу. Туда же устремились три танка из нашего резерва, автоматчики вместе с партизанами Дороша и Бака.

Громкое победное «ура!» прокатилось по полю, по дороге, по оврагам.

Мы с Дорошем и Баком на крестьянской телеге спустились в овраг. Через несколько минут там все было кончено. В немецких бронемашинах и бронетранспортерах хозяйничали наши танкисты и партизаны. Снимали пулеметы и орудия, разбирали боеприпасы, демонтировали радиостанции. Радости не было предела. В наших руках оказалось тридцать девять вражеских бронетранспортеров [139] и бронемашин, а также один исправный танк.

Надвигались вечерние сумерки. Уставшие, мы возвращались в школу, которая была для нас и штабом, и родным домом. Только теперь я почувствовал, что зверски голоден. Целые сутки во рту не было ни крошки хлеба, ни глотка воды.

В жизни часто случается так, что за плохим тянется плохое, а за хорошим делом обязательно следует опять что-то хорошее. Отсюда, наверное, и пословицы: пришла беда — отворяй ворота, а радость за радостью тянется.

Одновременно с разгромом вражеской группировки нашей диверсионной группой был подорван железнодорожный мост у Попельни. В воздух взлетел вражеский эшелон с боевой техникой и боеприпасами.

Окрыленные успехами, мы вместе с партизанами усилили вылазки в фашистском тылу. Коммуникации неприятеля были теперь под постоянной угрозой. В Паволочь же продолжали прибывать группы наших парашютистов, которые после неудачной выброски за Днепром разбрелись по лесам и оврагам.

Не по вкусу пришлось гитлеровцам пребывание в их тылу, в районе Попельни и Паволочи, механизированной и танковой бригад. Они решили с нами разделаться.

К 15 ноября гитлеровцам удалось нанести серьезное поражение механизированной бригаде полковника Лупова. Больше суток она оказывала яростное сопротивление. Понеся большие потери в людях и технике, не имея боеприпасов, горючего, механизированная бригада была рассечена: одна группа во главе с полковником Луповым вышла на север, в леса, и через несколько дней соединилась с войсками 1-го Украинского фронта, другая — во главе с капитаном Шумиловым прорвала вражеское кольцо окружения и соединилась с нами в Паволочи. В эти же дни к нам вышел батальон автоматчиков из 54-й танковой бригады во главе с подполковником Москальчуком. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что нас набиралось свыше полутора тысяч человек, а плохо было то, что мы имели мало машин, еще меньше горючего и боеприпасов. Воевать же в пешем строю против сильной танковой группировки противника было явно невыгодно.

Для бригады наступил критический момент. [140]

Захваченные пленные подтвердили, что немецкое командование намерено окружить нас с востока, севера, запада, загнать в озёра и болота южнее Паволочи и развязать таким образом себе руки в районе Фастова.

В эти тревожные дни и часы нужна была полная ясность. Где главное направление удара врага? Откуда идут войска к Паволочи?

Послать танковую разведку? Бесполезно. Танки не пройдут. Послать солдат? Они тоже будут сразу замечены. И тут на помощь нам, как и в предыдущие дни, пришли партизаны.

В школьный класс, где сизый дым стоял до самого потолка, бесшумно вошли две девушки. Их послал командир партизанского отряда Дорош.

Стройная черноокая Галина Чернуха молча разглядывала меня и моих друзей. Рядом с ней переминалась с ноги на ногу голубоглазая, с золотистыми волосами, небольшого роста Маша Сотник. У нее были такие смеющиеся, озорные глаза, что трудно было представить, как такая девушка сможет выполнить серьезное поручение.

Получив задание, девушки на двое суток исчезли, а на заре третьего дня вновь предстали перед нами. Сидя за столом, перебивая друг друга, они делились своими наблюдениями.

Первой заговорила Маша. Но ее рассказ не утешил нас.

Немцы с трех сторон подтягивали танки, минометы. Большое скопление танков и пехоты было отмечено на севере и востоке.

С юга нас прикрывали озера, болота и леса. Теперь нетрудно было разгадать замысел врага. Нас хотели загнать туда, откуда мы не смогли бы выбраться.

Долго молчавшая Галочка сказала только одну фразу:

— Слыхала, что фашисты будут наступать только завтра утром. Они хотят бросить против вас очень много танков.

— Спасибо, девушки, за ваши труды. Мы здесь постараемся во всем разобраться.

— Неужели они уничтожат вас? — спросила Машенька.

Услышав этот вопрос, в разговор включился офицер политотдела С. П. Грушман:

— Мы не сдадимся. В этом, девушки, нет никаких сомнений... А если даже не разобьем врага, то перехитрим [141] его обязательно. Так что бояться нечего. Все будет в порядке.

Дальнейшие события подтвердили, что девушки-партизанки сообщили достоверные сведения. Эти юные патриотки оказали нам неоценимую услугу.

У нас все еще теплилась надежда: Рыбалко о нас знает, не забудет, придет на помощь. Теперь эта иллюзия рухнула. Мы убедились, что окончательно отрезаны от фронта, а значит, бороться с врагом придется, не имея горючего и боеприпасов.

Положение под Фастовом стабилизировалось. Пробить сильную немецкую танковую группировку генерала Манштейна было в те дни для наших войск трудным делом.

Нам надо было предпринять какой-то маневр, чтобы выстоять и причинить противнику как можно больший урон.

Усталые партизанки отправились отдыхать. Офицеры штаба бригады разошлись по своим местам. Мы с начальником штаба и заместителем начальника политотдела склонились над картой, этой безмолвной спутницей войны. На карте привыкли мы искать ответ на многие вопросы.

— Что будем делать дальше? — нарочито громко обратился я к присутствующим.

Вопрос повис в воздухе. Молчал молоденький начальник штаба капитан Эрзин. Не проронили слова и другие офицеры. Вопрос стоял конкретно: как действовать в такой обстановке? Ведь мы остались без горючего, без боеприпасов, без связи с корпусом и армией. Я попросил офицеров высказаться.

Напрашивались два решения: либо в ту же ночь уйти в леса, снять вооружение с танков, присоединиться к партизанам и вместе с ними дальше громить гитлеровцев, либо прорвать кольцо вражеского окружения, ударить по тылам и выйти к своим войскам.

Первым заговорил майор Калеников:

— Все равно нам не прорваться. Слишком мало сил и средств. Шестьдесят километров таранить врага — это немыслимо.

К нему присоединился и капитан Эрзин.

— Не вытянем, товарищ комбриг. Погубим людей. А у нас свыше тысячи человек... Но если действовать вместе с партизанами и парашютистами... [142]

Из-под сросшихся черных бровей на меня внимательно смотрел офицер политотдела Грушман.

— Ну как? — обратился к нему я. — Что скажешь ты?

— Скажу одно, что туговато.

В душной, пропахшей дымом и гарью комнате воцарилась тишина. Люди ждали окончательного решения.

Мысль об уходе в партизанские отряды я решительно отметал. И не потому, что недооценивал партизанскую борьбу. Действуя десять дней бок о бок с партизанами Дороша и Бака, я проникся искренним уважением к этим мужественным, бесстрашным людям. Дело здесь заключалось в другом. Мне, кадровому офицеру, танкисту, за спиной у которого были десятки танковых боев на Западном и Калининском фронтах, на Курской дуге, хотелось и на Днепре громить врага танками. В бригаде были сотни танкистов, которые могли вести машины в бой. Вот почему, взвешивая и оценивая оба предложения, я стоял решительно и бесповоротно на том, чтобы ни при каких условиях не оставаться в лесах. Идти только напролом. На риск. Кто из нас в те годы не рисковал? Каждый бой — это риск, борьба не на жизнь, а на смерть. А ради победы над фашизмом стоило не только рисковать, стоило, если потребуется, и умереть...

Сиплым, простуженным голосом начал говорить. Говорил медленно, как бы прислушиваясь к собственным словам:

— Мы можем и должны сделать многое для наших войск. Будем прорываться к своим. Будем громить фашистские тылы. Решение одно: не оставаться в лесах, не топить танки в болотах и озерах, а идти на соединение с войсками!

Первым вскочил со своего места Иван Емельянович Калеников.

— Дебаты окончены, приказ получен, готовиться к выступлению.

Сердцем я почувствовал, что присутствующие одобряют предложение, и это морально очень поддержало меня.

Офицеры покинули штаб бригады и отправились в свои подразделения. В воздухе опять появились «юнкерсы», сопровождаемые «мессершмиттами». Снова заработала неуклюжая «рама». Начался очередной налет. Прижимаясь к домам, люди беспомощно смотрели на воздушных [143] разбойников. Наша зенитная батарея молчала: снаряды были на исходе. А вражеские самолеты опускались все ниже и ниже, сбавляя скорость, высматривали цели для бомбежки. Все на земле замолчало, притаилось и замерло. Потом развернулся первый самолет, за ним — второй, третий, и, образуя круг в воздухе, они начали бомбежку. Во все стороны полетели комья земли с раскаленными осколками бомб. Загорелись постройки, зазвенели стекла в окнах домов. Жалобно заплакали дети, страшно заревели испуганные животные.

Наконец бомбежка прекратилась. «Юнкерсы» улетели. Над нами продолжали бесноваться только «мессершмитты». В это время над самыми крышами домов затарахтел знакомый нам «король воздуха» У-2. Над ним сразу повисли два вражеских истребителя. Но У-2 спустился еще ниже, скрылся за домами и сел на ближайшем огороде. «Мессершмитты» в бессильной ярости покружили над ним, потом свечой взмыли вверх и пустились догонять своих подшефных бомбардировщиков.

В сторону огорода ринулась толпа людей. Все ждали вестей от этого крылатого посланца. И предчувствие нас не обмануло. Два молодых летчика передали мне приказ командарма. Он был, как всегда, краток:

«Сегодня ночью ударом в северном направлении сломить оборону. Разведать части противника, выйти в лес севернее Ставища. Вас встретят. Артиллерия обеспечит выход. Сигналы прохода через наши войска устно передадут летчики. Громов». (Громов — это был псевдоним Рыбалко.)

Значит, мы были правы, приняв сегодня утром такое же решение! А главное — командарм помнит о нас. Помнит и позаботился, чтобы бригада благополучно пробилась из окружения. Думая об этом, я еще больше гордился своим командармом.

Стайка ребят провожала наших летчиков в путь. Детишки облепили самолет, кое-кто уже влез в кабину.

— Ишь, пострелы, диковинку увидели! Марш отсюда! — прикрикнул на них дед, хозяин огорода, на котором приземлился самолет.

Молодая женщина принесла летчикам молока. Летчики охотно подкрепились, потом натянули шлемы, поднялись в кабину. У-2 заковылял по грядкам и бороздам, с трудом подпрыгнул и взял курс на Фастов. Мы видели, [144] как самолет, поднявшись в воздух, превратился в маленький комочек, который вскоре потерялся среди плывших ему навстречу рваных облаков...

Короткий ноябрьский день был на исходе. С трудом улеглись волнения. Черная ночь надвигалась на Паволочь. Школа, где размещался штаб бригады, напоминала муравейник: люди сновали непрерывно, получая приказания на предстоящие ночные действия.

Село забурлило, пришло в движение. Бойцы вытаскивали из окопов орудия и пулеметы, перегоняли на северную сторону танки и машины. Здесь же строились колонны, формировались разведывательные отряды.

Тревожно притаились жители Паволочи, предчувствуя разлуку. Мы понимали их состояние. Но что мы могли сделать? Боевые действия на фронте развертывались не так, как хотелось. И мы чувствовали, какие горькие испытания ждут мирных жителей сразу после нашего ухода.

Просторная комната оказалась тесной: в ней собрались командиры подразделений, офицеры штаба бригады, командиры партизанских отрядов.

Отданный здесь же боевой приказ был краток. Он сводился главным образом к тому, чтобы в течение ночи совершить из Паволочи 60-километровый марш, прорвать вражеский фронт на реке Каменка и к утру соединиться с армией Рыбалко. Для обмана врага было решено совершать прорыв не на восток и не на север, а на запад — там, где гитлеровцы не ожидали нас. Противник был убежден, что мы будем пробиваться по кратчайшему пути — на восток. А потому обложил нас с севера и востока, стянул сюда танки и пехоту. Приготовления немцев не прошли незамеченными: в те дни на нас работали десятки партизанских разведчиков.

Смысл нашего маневра заключался в том, чтобы выйти на 10–15 километров западнее Паволочи, дальше прорваться в тыл врага, а затем внезапно повернуть на север и на восток.

Дорош и Бак вызвались своими активными действиями отвлечь немцев на себя. А к утру партизаны рассчитывали уйти на юг, в леса, вывести туда молодежь и всех, кто в состоянии сражаться с врагом до момента окончательного прихода советских войск.

Трогательным было прощание с нашими друзьями партизанами. Мы хорошо понимали, что им без нас будет [145] нелегко, но были уверены, что они любой ценой выполнят свой долг перед Родиной.

Крепкое рукопожатие, молчаливое мужское объятие... И мы расстались с друзьями. Партизаны ушли выполнять боевой приказ.

* * *

Разведывательная группа на десяти трофейных бронетранспортерах, возглавляемая капитаном Шумиловым, добралась до северной окраины Паволочи и замерла в ожидании приказа и сигнала к выступлению. Сегодня на группу возлагалась необычная задача: ей предстояло на немецких машинах проникнуть в боевые порядки врага, открыть там стрельбу, вызвать панику среди гитлеровцев, отвлечь на себя их главные силы и обеспечить тем самым выход бригады на запад.

Приподнятое настроение разведчиков обрадовало меня. Я попросил их только стараться не говорить по-русски.

— Все будет в порядке, товарищ комбриг, — улыбаясь, откликнулся лейтенант Андрей Серажимов. — Ни одного русского слова не пророним. Будем объясняться только по-немецки, но бить врага только по-русски.

Мы знали этих ребят и верили Андрею Серажимову, Николаю Новикову, Александру Тынде, Завалько, братьям Рябовым и многим-многим другим, стоявшим в ту темную ночь около нас в ожидании сигнала. Этот сигнал был дан ровно в 24.00.

Разведчики ушли на север, а через некоторое время на восточной окраине заговорили скороговоркой пулеметы, застрочили автоматы, темное небо осветилось красными и зелеными ракетами, где-то в стороне заухали две пушки, подал голос подбитый танк, пушка которого еще жила. Это начали демонстративные действия наши партизаны.

Немцы были ошеломлены. Но растерянность их длилась недолго. Темноту прочертили огненные трассы, направленные в сторону партизан, хрипло зачавкали минометы. Главные силы бригады, построенные в колонну, воспользовавшись ситуацией, незаметно для врага двинулись на запад.

Пробив слабое прикрытие гитлеровцев, мы через полчаса оказались у них в тылу. Кольцо окружения было прорвано. Неистово ревели моторы танков, завывали автомашины. [146] Уцепившись за кольца башни, за ствол пушки, просто друг за друга, мы стояли на танке, всматриваясь в непроглядную тьму. Издали слышалась стрельба. Горели бронетранспортеры наших разведчиков, и красные языки пламени лизали низкое, осеннее небо.

В такую темную ночь не просто пользоваться компасом. Нашими проводниками были, к счастью, девушки-партизанки Маша Сотник и Галя Чернуха, пристроившиеся на танке рядом с нами. Над ухом у меня, заглушая, шум моторов, звенел голос Машеньки:

— Подходим к Андрушкам. Пора повернуть на север!

Колонна повернула и, пройдя несколько километров, взяла курс на восток. Теперь мы шли параллельно обороне противника. И все-таки немцы разгадали наш маневр. Они поняли, что их обманули, обошли с запада. Выстрелы правее нас прекратились. Зато огонь минометов и беспорядочная пулеметная стрельба были направлены в нашу сторону.

Колонна бригады, растянувшаяся на пять километров, напоминала огнедышащий поезд. Танки и машины мчались на восток. И надо же было произойти такому: совершенно случайно мы попали прямо на артиллерийские позиции. Фашистские орудия оказались раздавленными. По врагу был открыт огонь из танков. Стреляли из автоматов, карабинов, бросали гранаты. Кто-то пустил в дело даже ракетницу. Огонь мы вели неприцельный, но он был полезен, потому что вызывал переполох в стане неприятеля.

Огненная колонна уверенно шла к цели.

Используя успех главных сил, разведчики бригады, оторвались от врага, потеряв при этом несколько бронетранспортеров. Затем они спокойно пристроились в хвосте нашей колонны.

Партизаны Дороша и Бака, выполнив боевую задачу, спешно уходили в леса. За ними потянулись новички: ребята-подростки, девушки, женщины, старики — все те, кто не мог больше оставаться в стороне от активной борьбы.

Бригада на больших скоростях мчалась вперед. Первая заминка произошла у железнодорожной ветки Попельня — Сквира: на переезде заглохла двигавшаяся впереди автомашина. Все остановилось. Пытаясь обогнать застрявшую [147] машину, перевернулся бронетранспортер. Образовалась пробка.

Автоматчики и офицеры штаба на руках оттащили машину в сторону. Путь был расчищен, и все снова устремились вперед.

— Не туда едем: надо взять влево, только влево, — стали убеждать меня девушки-партизанки.

Послушав их, мы взяли влево. Едва успели развернуться, как позади колонны раздалась усиленная стрельба. Это открыли огонь по хвосту колонны пришедшие в себя гитлеровцы. Несколько наших машин загорелось, но Паволочь осталась далеко позади. Десятки километров были пройдены почти без сопротивления противника. С выключенными фарами мы мчались вперед, к линии фронта.

Миновали крупное село Парисы.

Пять километров осталось до Почуйков. Мы проскочили это расстояние буквально за несколько минут. Перед деревней сделали небольшое перестроение. В голову колонны для создания ударного кулака поставили последние девять танков, включая и танк командира бригады, который следовал непосредственно за разведкой.

Беззаботно вели себя гитлеровцы в прифронтовой деревне Почуйки. Немецкие солдаты и офицеры аккуратно построили свою колонну, насчитывавшую свыше полусотни машин, подготовили к минированию мост через реку, а сами разбрелись по хатам на отдых.

Ворвавшись в село, бригада наткнулась на большое скопление машин. Самостоятельно, без команд, десантники, артиллеристы, мотострелки открыли огонь по моторам и колесам. Начали рваться бензобаки. По всей колонне появились очаги пожаров. Огонь перекинулся и на дома, откуда стали выскакивать полураздетые гитлеровцы. Ведя на ходу огонь, мы торопились к мосту. Казалось, вот-вот и он будет в наших руках и победа уже близка. Но немецкие минеры и стрелки, оборонявшие мост, опомнились вовремя. Раздался страшной силы взрыв. Первый танк, выскочивший на мост, рухнул в реку. Путь через Каменку был для нас окончательно отрезан.

Теперь, не теряя времени, надо было выскочить из горящего пекла — деревни Почуйки и искать проходы через реку где-то на востоке.

Среди обломков взорванного моста мы нашли смертельно раненного подполковника Москальчука и успели [148] попрощаться с ним. Затем я подал команду всем выходить из деревни и следовать за мной. Я стоял на крыло танка, одной рукой уцепившись за танковую пушку. Рядом со мной находились бригадный инженер Писаренко, разведчик Савельев, офицеры штаба. Танкисты начали разворачиваться по узким улочкам, охваченным пожаром. Увидев, что мы шарахаемся из стороны в сторону, гитлеровцы стали действовать более решительно. С огородов и из сараев застрочили автоматы.

Командирский танк чуть задержался на повороте. В тот же миг будто из-под земли вынырнули два немецких солдата и дали в упор очередь из автоматов. Перед глазами у меня поплыли сверкающие пятна. Словно каленым железом, обожгло шею...

Очнулся через несколько минут. Рядом со мной лежал убитый бригадный инженер Писаренко. А вокруг раздавались голоса:

— Спасайте комбрига...

Каким-то чудом я остался жив. Вражеская пуля слегка задела шею, обожгла кожу, но ранение оказалось легким.

Бригадный врач насильно влил мне в рот ампулу спирта. Охвативший меня испуг сразу прошел. Я снова стоял на танке, держась за кольца башни.

Колонна направлялась в Ставище, где, по нашим соображениям, тоже должен был находиться мост.

Приближалось утро. До полного рассвета нам было необходимо во что бы то ни стало прорваться к своим. Днем на открытом месте для нас создалась бы тяжелая обстановка. Силы были слишком не равны.

Разведывательный танк на бешеной скорости ворвался в Ставище, но и здесь нам тоже не повезло: на наших глазах горбатый мост взлетел в воздух.

Противник всполошился по всему участку фронта. Элемент внезапности был нами потерян.

А между тем неумолимо надвигался рассвет.

Замолкли моторы, погасли фары, машины прижались одна к другой. К моему танку, стоявшему у обочины дороги, подходили командиры танковых подразделений, в батальонах которых осталось по два-три танка с пустыми баками, артиллеристы, зенитчики, минометчики, в батареях которых насчитывалось по одному орудию с пятью-шестью снарядами. Молча стояли у танка офицеры штаба бригады. Здесь же оказались наши партизанки-проводники, [149] медики и все те, кто входил в состав 55-й бригады или примкнул к ней за последние десять дней.

Я ошибся, думая, что сейчас посыплются вопросы: «Что делать дальше?», или прозвучит высокий голос комбата капитана П. Е. Федорова: «Я жду приказа», или разорвет тишину медвежий бас Андрея Серажимова: «Куда идти в разведку?»

Теперь, когда мосты были взорваны, когда у нас почти не осталось снарядов, а бензиновые баки оказались пустыми, имевшаяся в бригаде техника уже не могла повлиять на исход боя. Более того, она стала обузой. Напрашивалось одно-единственное решение — вывести из строя материальную часть, к утру выйти топкими болотами на северный берег реки и соединиться со своими войсками.

А что скажет Рыбалко, узнав, что техника бригады погибла? Не подумает ли он, что командир бригады оказался трусом или, в лучшем случае, нераспорядительным офицером? Что ж, будь что будет. Совесть моя была чиста. Оглядев еще раз подчиненных, я приказал в первую очередь немедленно похоронить погибших.

Выполнив этот печальный долг, мы сняли с танков все пулеметы, диски, ракетницы, забрали с собой затворы танковых пушек, засыпали землей моторы, в баки забросали песок, порезали всю резину, а через 30 минут построились в колонны и приготовились к следующему броску...

Через полчаса приказ был выполнен. Обойдя Ставище, танковая бригада двинулась в пешем строю по топким болотам к реке Каменка. Бойцы несли на себе раненых, уцелевшие пулеметы, радиостанции. А над ухом у меня по-прежнему раздавался теперь уже охрипший голос нашего проводника, партизанки Машеньки Сотник:

— Влево, влево, еще взять влево, там должен быть мост.

Девушка не ошиблась. Прямо из-за поворота показался изрядно искореженный пешеходный деревянный мост...

За рекой виднелись темные точки блиндажей и окопов. Высланных вперед разведчиков обстреляли со стороны рощи. А когда в предутреннее серое небо взвились зеленые опознавательные ракеты, выяснилось, что впереди наша оборона.

Рейд по вражеским тылам был завершен. Мы вышли [150] в фастовские леса и соединились с танкистами 3-й гвардейской танковой армии П. С. Рыбалко.

Командарм принял меня в небольшом домике на окраине Фастова. Выслушав доклад о боевых действиях бригады за последние десять дней, он спросил, что делается в тылу противника.

Я стал подробно отвечать на этот вопрос. Пока говорил, командарм испытующе смотрел на меня. Потом он не спеша взял телефонную трубку и доложил:

— Товарищ командующий фронтом, пятьдесят пятая бригада сегодня ночью прорвала кольцо окружения, прошла с боями по тылам врага и соединилась с нами. Передо мной сидит командир бригады. Подробные данные о положении в тылу доложу позднее.

Разговор длился несколько минут. Затем Рыбалко так ке не торопясь положил трубку на телефонный аппарат, «осмотрел на меня добрыми выразительными глазами.

— Командующий фронтом просил передать вашей бригаде благодарность. Действиями бригады он остался доволен и приказал немедленно представить к наградам отличившихся. Кстати, кто был у вас проводником? Удивительно, как вы смогли выйти точно в намеченный район, да еще ночью.

Пришлось рассказать генералу о партизанках Маше Сотник и Гале Чернухе.

— Поблагодарите девушек от моего имени и наградите орденами.

— Будет исполнено, товарищ командующий. В конце беседы командарм осторожно спросил:

— Сколько потребуется времени, чтобы привести бригаду в порядок, дать людям отдохнуть, получить материальную часть и пополнение?

— Хорошо бы деньков пять-шесть, — ответил я, а сам додумал, что этого времени будет крайне мало.

Павел Семенович немного помолчал и твердым голосом произнес:

— Нет, это слишком много. Обстановка на фронте осложнилась. Вы ее знаете лучше нас. Надо ожидать больших танковых атак группы Манштейна... Предоставляю вам двое суток. Завтра к ночи поступит боевая техника, я распорядился выделить вам два эшелона танков. Боевую задачу поставит командир корпуса... Боюсь, вам снова придется встретиться с главными силами 25-й танковой дивизии. [151]

Генерал встал. Это означало, что мне пора идти.

— И не переживайте, пожалуйста. Командующий фронтом считает ваше решение на вывод из строя техники и выход к нам разумным и правильным. Я целиком и полностью разделяю это мнение. Знайте, мой друг, не скоро враг сложит оружие. Потребуются долгие месяцы, чтобы сломить его. Полную победу принесут люди. Их надо беречь особо. А танки, машины, минометы — дело наживное.

Окрыленный, возвращался я в родную часть. А через два дня в составе войск 3-й танковой армии 55-я гвардейская танковая бригада вела успешные оборонительные бои в районе Фастова против старых своих «знакомых» — 25-й и 1-й танковых дивизий врага.

* * *

В течение всей войны меня терзала мысль о судьбах людей из Паволочи. Что сделали с ними фашистские изверги после ухода из села 55-й танковой бригады? Не сетуют ли местные жители на танкистов за то, что те были вынуждены покинуть Паволочь в ноябрьские дни 1943 года?

Получилось так, что сразу после войны я не смог попасть в те края. Сделал это только спустя 20 лет. Газик лихо промчал меня по дорогам войны. Вот уже позади остались Васильков, Фастов. С волнением подъезжали мы к Малому Половецкому.

С наступлением темноты сразу дала о себе знать осенняя прохлада. Ночь окончательно повисла над нами, когда из-за поворота появились огоньки. Сначала они казались маленькими точками, но с каждой минутой становились все больше и ярче.

Тревожно и учащенно забилось сердце, когда по старой знакомой дороге мы въезжали в Паволочь. Вот и школа, где когда-то располагался штаб бригады. Увидев школу, я решил заночевать в селе. Впереди был воскресный день, и времени хватит, чтобы обойти все уголки, знакомые по войне.

В Паволочи было очень оживленно. Вовсю разрывались баяны. Голосисто пели парни и девчата. Многие спешили в Дом культуры.

— Куда податься на ночь? — спросил один из спутников. — Удобно ли в такое время тревожить людей? [152]

И сразу мелькнула мысль: прежде всего надо разыскать дом Маши Сотник и заехать к ней.

После боев за Паволочь эта девушка-патриотка, благодаря которой мы вышли за линию фронта, осталась в 55-й бригаде и до конца войны делила с нами радости и печали.

Как сложилась ее жизнь? Не затерялась ли Машенька Сотник в огромном человеческом водовороте? Нашла ли после войны свое место в жизни?

Нас встретила мать Маши — небольшого роста, уже немолодая женщина. Любезно поздоровавшись, она пригласила нежданных гостей в дом и вежливо спросила, что привело нас к ней в такое позднее время.

Я назвал себя.

— Прасковья Михайловна Сотник, — представилась хозяйка дома. — Моя дочь часто рассказывала о вас. Да и в селе многие партизаны помнят вас по сорок третьему году.

На стене в комнате Машеньки под большим стеклом в раме было выставлено много фотокарточек. Среди них я нашел и свою в группе солдат и офицеров. Мы сфотографировались 3 мая на фоне поверженного рейхстага.

Хозяйка дома с гордостью сообщила, что ее Машенька окончила Киевский университет, вышла замуж, имеет хорошего сына, счастливо живет и работает в Шепетовке. Я рад был услышать это. Маша Сотник заслужила большое человеческое счастье.

Ночь была на исходе. Мои спутники крепко спали в соседней комнате, не сомкнули глаз только я и Прасковья Михайловна.

Она поведала мне о том, что произошло в их селе после нашего ухода. Страшная картина встала перед моими глазами, когда услышал рассказ матери Маши Сотник, а затем побеседовал с участниками партизанского движения и боев в Паволоче.

После нашего прорыва партизаны еще несколько часов держали фронт. Прикрываясь огнем, они ночью оставили Паволочь и ушли в леса. Фашисты по каким-то причинам не торопились войти в село. В Паволочи и в ближайших населенных пунктах они появились лишь в конце ноября.

Первым делом у населения потребовали выдачи партизан и раненых танкистов.

Днем и ночью рыскали оккупанты по селам, вылавливая [153] тех, кто помогал бригаде бить гитлеровцев. Но местное население держалось стойко, предателей не нашлось.. Тогда начались массовые расстрелы.

Первыми поплатились жители Малого Половецкого — там было расстреляно около двухсот человек. В деревне Соколянка, в помещении школы, фашистские изверги сожгли 160 человек. Не одну сотню мужчин и женщин уничтожили они и в Паволоче.

В ответ на расправы с мирными жителями усилили свои удары по гитлеровцам партизаны. Немцы подтянули войска к лесу. Стали бомбить его с воздуха. Начались лесные пожары. Но и в этих условиях партизаны продолжали истреблять оккупантов.

Трудно сказать, сколько бы еще продолжались кровавые расправы фашистов над беззащитными детьми, женщинами, стариками. Но к счастью, в конце декабря 1943 года войска 1-го Украинского фронта разгромили 4-ю и 1-ю танковые армии противника и окончательно освободили Попельню, Паволочь, Бердичев...

С самого утра к дому Прасковьи Михайловны Сотник потянулись бывшие партизаны (вездесущие ребятишки уже растрезвонили по селу весть о приезде гостей). Первыми пришли колхозный бригадир Иван Кириллович Иванкевич и председатель сельсовета Василина Михайловна Ищук.

Долгой была задушевная беседа. Я рассказал о боевом пути 55-й гвардейской танковой бригады до Берлина и Праги. А мне с гордостью сообщили, как восстанавливали село Паволочь, разрушенное и сожженное фашистами, как строили новую школу-десятилетку, мост, пищевой комбинат.

С большим удовольствием я и мои спутники осмотрели похорошевшую Паволочь. Я признался, что очень хочу побывать в гостях у Фомы Ивановича Чернухи, того самого Чернухи, на чьем огороде в памятные мне дни 1943 года приземлился наш У-2. Встретила нас внучка Чернухи — Нина. Она и вызвалась проводить нас на пастбище к дедушке. В те дни Фоме Ивановичу было свыше восьмидесяти, но он продолжал работать. Голова у старика оставалась на редкость ясной, он отлично помнил события двадцатилетней давности...

В центре села, напротив двухэтажной школы, недалеко один от другого, поднялись два памятника: один — воинам-танкистам 55-й бригады, погибшим в последнюю [154] ночь при прорыве из окружения, другой — погибшим партизанам и жителям села.

Здесь свято чтут память погибших героев. Об этом свидетельствуют и монументы в их честь, и свежевыкрашенные ограды могил, и множество цветов, буйно распустившихся на тех местах, где в годы войны проливали кровь советские люди.

Жители Паволочи стали мне еще родней после этой встречи, и было грустно расставаться с ними. Однако дела звали меня в Киев.

Машина тронулась в путь, но долго еще глядел я в ту сторону, где в лучах заходящего солнца раскинулось дорогое моему сердцу мирное, счастливое село Паволочь. [155]

СМЕРТЬ — НЕ СМЕТЬ!

На реке Тетерев

В первых числах декабря 1943 года наша танковая бригада находилась на отдыхе и пополнении в селе Плесецком под Киевом. В те дни к нам заехал генерал Рыбалко, направлявшийся куда-то на север. Выглядел он на сей раз крайне уставшим: тяжело опирался на палку, под глазами резко обозначились синие мешки, выдававшие старую болезнь почек. Беспрерывные двухмесячные бои на днепровском плацдарме и на Киевщине, видимо, сказались на состоянии его здоровья. Большие умные глаза командарма, в которых всегда искрились огоньки, потускнели.

Склонившись над картой, генерал молча анализировал положение воюющих сторон. Потом стал интересоваться состоянием бригады.

— Чем занимались эти дни?

— Пристрелкой, вождением танков, обкаткой автоматчиков.

— Каковы новые экипажи?

— Не обстреляны, товарищ генерал.

— Что думаете делать?

— Решил в новые экипажи влить старичков.

— Это о ком идет речь?

— О тех, кто уже неоднократно бывал в боях.

— Ну а каково настроение у вновь прибывших?

— Неважное. Не хотят расставаться со своими танками.

Командарм задумался.

— Да, положение щепетильное. Тут нужно по-умному поступить, нельзя рубить сплеча. Соберите-ка бригаду. Я хочу побеседовать с бойцами. [156]

Не прошло и получаса, как в строю замерла танкисты, автоматчики и артиллеристы. Рыбалко говорил недолго. Он поздравил ветеранов бригады с освобождением Киева и успешными оборонительными боями под Фастовом. Потом подошел к танкистам, прибывшим с Урала: их легко было узнать по новому обмундированию и отличной экипировке.

— А вас, товарищи, поздравляю с прибытием на фронт, в нашу боевую семью, — сказал новичкам командарм. — Живем мы, как видите, неплохо, но и достается нам тоже основательно. Недавно за Днепром мы потеряли командира корпуса генерала Зеньковича, начальника инженерных войск армии, двух командиров бригад... А войне пока не видно конца. И немало еще потребуется сил, чтобы окончательно разбить врага.

Командарм замолк, ближе подошел к строю. В первом ряду стояли ветераны бригады: начальник политотдела Александр Павлович Дмитриев, комбат Петр Еремеевич Федоров, разведчик Борис Савельев. Все они вместе с генералом Рыбалко воевали под Орлом, на Днепре, у Киева.

— Не обижайтесь, уральцы, на вашего комбрига, — низким, простуженным голосом продолжал генерал. — Мне кажется, он поступил правильно. Пусть старички подучат молодежь. Впереди Украина, Польша, Германия. Всем хватит работы... Только теперь, с этого года, началось настоящее освобождение нашей Родины, а мы с вами должны и Европе помочь. Без нас ей не одолеть фашистскую нечисть.

В безмолвии стояли и слушали солдаты своего командарма. Рыбалко прошелся вдоль всего строя, увидел бойкого разведчика лейтенанта Андрея Серажимова, остановился:

— Ну а вы что скажете, лейтенант? Приземистый черноглазый Серажимов хитро улыбнулся:

— Товарищ генерал, а долго мы еще будем месить грязь и загорать на холоде?

Рыбалко поглядел на лейтенанта, силясь что-то припомнить. И вдруг улыбка озарила его лицо.

— Да вы, никак, мой старый приятель? Ведь это вы притащили пленного из 25-й танковой дивизии?

— Я! — браво отчеканил разведчик. Потом, словно опомнившись, неуверенно произнес: — Поймали его, собственно [157] говоря, Тында и Новиков, а мне было приказано сопровождать пленного офицера в штаб армии.

— Могу вас обрадовать, лейтенант. Через несколько дней вы опять встретитесь со своими старыми знакомыми — с частями 1-й и 25-й танковых дивизий. Под Паволочью вы их недобили, придется сейчас повозиться с ними.

— Что ж, теперь мы их определенно прикончим, — не растерялся Серажимов.

Беседа приняла задушевный характер.

Танкисты поротно расходились в свои районы.

По селу разнеслись знакомые мелодии известных песен: «По долинам и по взгорьям», «Дан приказ ему на запад».

Молодая хозяйка дома, где мы остановились, была сегодня особенно приветлива и гостеприимна: впервые за свою жизнь она увидела советского генерала. Пытливым взглядом женщина окинула командарма. Удивленное лицо ее как будто говорило: «Росточком вроде бы невелик и держится по-простому, не по-генеральски».

Павел Семенович Рыбалко, словно прочитав ее мысли, весело улыбнулся.

В приподнятом настроении был и начальник тыла бригады Иван Михайлович Леонов. Он организовал настоящий диетический обед: достал молоко, творог, яйца, сметану. Где-то раздобыл пару кур. Заместители командира бригады, не решаясь сесть первыми за стол, жались в уголке.

— Вы что, как красные девицы, стоите у печки? Прошу к столу. И вас тоже, — обратился Павел Семенович к старику и краснощекой молодухе. Генерал был в приподнятом настроении. — Давненько не сидел за домашним столом в семейном доме. Приятное дело...

— Товарищ командующий, к этой диете да рюмку водочки! — выразительно произнес Леонов.

— Вы же знаете, я не пью. И рад бы рюмочку пропустить, да проклятые почки не позволяют. А вас прошу не стесняться.

Из-за стола быстро поднялся старик и неслышно шмыгнул в коридор. А еще через минуту скрипнула дверь, и мы увидели, что дед тащит огромную бутыль голубоватой жидкости. С шутками и прибаутками он налил всем по стаканчику, а командарму наполнил большую чашку. [158]

— Пейте, товарищ генерал. Водки вам нельзя, так я хочу попотчевать вас собственным зельем. Это средство от всех хвороб помогает. Прямо-таки сжигает всех микробов.

Сидевшие за столом засмеялись.

— Ну что ж, давайте, отец, выпьем за Советскую Украину.

Рыбалко сделал два глотка и отставил чашку. Все, кто сидели за столом, с удовольствием отведали «лекарства» деда. Оно действительно оказалось чудесным.

Когда стало смеркаться, командарм покинул Плесецкое.

А через несколько дней генерал П. С. Рыбалко позвонил мне и сообщил:

— Ваша бригада переподчиняется генералу Ивану Даниловичу Черняховскому. Под Житомиром обстановка накалилась. Прошу вас, товарищ Драгунский, не подкачайте. Пусть мой друг Черняховский оценит силу удара нашей танковой армии. По действиям вашей бригады будут судить обо всех танкистах. — Голос в трубке затих.

— Я вас понял, товарищ командующий, все сделаю, чтобы оправдать ваше доверие.

К утру бригада, вытянувшаяся в длинную шестикилометровую колонну, на высоких скоростях мчалась на северо-запад в район Устиновки. В тот же день мы были в назначенном месте.

На краю села я встретил командира кавалерийской дивизии генерала Хаджи Мамсурова, моего старого знакомого по академии и по боям на Кавказе в 1942 году.

Хаджи Мамсуров был по-прежнему жизнерадостен, и, как всегда, его лицо озаряла застенчивая улыбка.

Я спросил друга:

— Ты здесь один?

— Нет, в этом районе расположился штаб 18-го стрелкового корпуса.

— Против кого обороняется корпус? Мамсуров промолчал.

Мне показалось странным поведение противника. На этом участке фронта вражеские самолеты не летали, артиллерия молчала — словом, царило спокойствие.

— Слушай, Хаджи, неужели немцев привлекают эти болота и леса? Не кажется тебе, что они пойдут восточнее и попрут на север к реке Тетерев? [159]

— Я тоже такого мнения. Но зачем же сюда пригнали столько танков?

Обстановка была для нас действительно загадочной. Но разговор остался неоконченным: меня разыскивал адъютант командира корпуса генерала И. М. Афонина.

— Вы что здесь делаете? — сурово спросил меня командир корпуса, когда я предстал перед ним. — Почему танки стоят в колоннах?

— Жду приказа командующего армией генерала Черняховского.

— Прошу помнить, что вы находитесь в полосе действий стрелкового корпуса, которым командую я. Немедленно займите оборону по южной опушке этого леса. — Генерал ткнул пальцем в зеленый квадрат, обозначающий большой лесной массив.

Не привыкший к такому тону, я не выдержал:

— Товарищ генерал, обстановка мне непонятна. Сомневаюсь, чтобы противник наступал по этим болотам. До получения личных указаний генерала Черняховского я никуда не поведу бригаду.

Атмосфера в комнате накалилась.

— Ну что ж! — с трудом сдерживая себя, сквозь зубы процедил комкор. — Сейчас мой приказ подтвердит вам генерал Черняховский.

После этих слов генерал Афонин попросил связать его с командармом и через несколько минут притихшим голосом докладывал:

— Товарищ командующий, в селе болтается какая-то танковая бригада. Комбригу мною поставлена задача на оборону, но он категорически отказывается выполнять приказ без вашего подтверждения. К тому же подполковник ведет себя, на мой взгляд, некорректно.

— Неужели это так? — громко зазвучал в трубке голос Черняховского. — Мне только что звонил Рыбалко и передал, что бригаду он послал полностью укомплектованную, хорошую, и о комбриге отзывался недурно. Где, кстати, командир бригады?

— Рядом со мной.

— Передайте ему трубку.

Взволнованный и оскорбленный, стоял я у телефонного столика. Трубка подпрыгивала у меня в руке.

— Вы слышали наш разговор?

— Так точно, товарищ командарм!

— Что можете сказать в свое оправдание? [160]

— Ничего.

— Это как понимать? Обида?

— Товарищ командарм, я готов понести любое наказание, но остаюсь при своем мнении. Немцы не пошлют сюда свои танки. Наоборот, им выгодно заманить побольше наших машин в леса и болота. А сами они могут двинуться на Малин и Радомышль.

— Что вы предлагаете?

Взяв карту из рук начальника штаба бригады, я уже более твердым голосом закончил доклад:

— Предлагаю в течение ночи перебросить бригаду на северный берег реки Тетерев, оседлать дороги, идущие на Малин, и в качестве вашего резерва быть готовым нанести удары по основным танковым силам врага.

Командарм молчал. Притихнув, стоял рядом со мной и комкор. Я сам был ни жив ни мертв. Наконец снова ожил телефон.

— Ваше предложение заслуживает внимания и изучения, — сказал Черняховский. — Мы здесь разберемся и через полчаса дадим ответ. Прошу не отходить далеко от телефона.

Вскоре адъютант комкора позвал меня к телефону. Начальник штаба армии генерал Тер-Гаспарян сообщил:

— Командарм приказал передислоцировать бригаду в район Малина и переправиться через реку. Вам лично явиться на командный пункт Пинизевичи.

Я попросил у генерала Афонина разрешения уйти.

— Больше я вас не задерживаю, — довольно мягко сказал комкор. — Возможно, ваши доводы обоснованы.

От командира корпуса я вышел в смятении. Поостынув, понял, что не вправе осуждать комкора за яростное желание оставить у себя полнокровную танковую бригаду. И еще тревожила мысль: не допустил ли какой бестактности по отношению к заслуженному боевому генералу? Сколько раз я ругал себя за несдержанность. Да видно, мало ругал...

Лес стонал от рева заведенных моторов и лязга гусениц. Я в полудреме покачивался в штабном автобусе. Раскаленная докрасна печка излучала приятное тепло.

Бригада двигалась на север, к реке Тетерев, к малинской переправе. А в это же время буквально в двух километрах восточнее крупная танковая колонна немцев тоже ползла на север и к той же малинской переправе. Мы шли параллельным курсом к одной цели. [161]

Шум и лязг собственных машин заглушал звук работающих моторов и грохот немецких танков. Такое же положение было и у немцев. Высланная нами разведка долго плутала в лесу. Вражеская разведка действовала не лучше.

Не зная друг о друге, мы и гитлеровцы спокойно пробирались на север.

Первым выскочил со своими танками к пойме реки комбат Петр Еремеевич Федоров, о котором у нас шутливо говорили, что, кто его обманет, тот и дня не проживет. Его танкисты елозили по берегу в поисках брода и проходов, когда кто-то из них заметил, что с юго-востока на эту же переправу ползет еще какая-то колонна с включенными фарами. «Странно, у нас в бригаде за это голову сняли бы», — подумал комбат и насторожился.

Выставив засаду, Федоров подпустил поближе двигавшуюся на него колонну и, убедившись, что перед ним немецкие машины, открыл огонь. Три горящих фашистских танка остались на берегу, остальные повернули на 180° и, уже с выключенным светом, на полном ходу, скрылись в ночных лесах.

К утру бригада сосредоточилась в новом районе, и я явился к командарму И. Д. Черняховскому.

Молодой, статный, красивый, с черными выразительными глазами генерал с большим вниманием выслушал мой доклад. Он был рад своевременному выходу 55-й бригады на северный берег реки и остался доволен ночным боем, подтвердившим группировку противника и правильность принятого решения о выводе бригады из лесов и болот.

Много хорошего слышал я на фронте об Иване Даниловиче Черняховском. Это был танкист до мозга костей, блестяще знавший теорию и практику боевого применения танков: он не только окончил бронетанковую академию, но еще до войны командовал танковой дивизией.

Взяв мою карту, командарм красным карандашом обвел населенные пункты Малин, Пинизевичи, Ялцовку, Зарудню.

— В каждом из этих пунктов разместите по танковой роте. Фронт вам даю двенадцать километров. Имейте в виду: ни один вражеский танк не должен прорваться на северный берег реки. В Ялцовке оставьте в своих руках сильный резерв, туда же прибудет в ваше распоряжение [162] артиллерийский истребительный полк. Хочу напомнить одно важное обстоятельство: мы располагаем достоверными данными, что противник сегодня попытается прорваться по всему вашему участку. Полагаю, ночью вы сами в этом убедились.

Генерал Черняховский протянул мне сильную руку и вышел из комнаты. Я остался с генералом Тер-Гаспаряном, чтобы договориться по ряду вопросов управления и организации связи...

В тот же день я возвратился в бригаду. А через несколько часов танковые батальоны и роты уже заняли свои места. Штаб бригады разместился в Ялцовке, в центре боевых порядков.

С утра все было спокойно, противник себя не обнаруживал. Но прошел еще час, и вдалеке стали раздаваться глухие артиллерийские выстрелы, однако это было где-то слева. Постепенно стрельба приближалась. Вскоре в бинокль можно было уже рассмотреть голубые дымки разрывов. В Ялцовке с каждой минутой становился все слышней гул танковых моторов...

Запрашиваю Федорова. Его рация не отвечает. К счастью, обстановка прояснилась довольно быстро. В Ялцовке неожиданно появились две самоходки. Остановив их, И. Е. Калеников подозвал старшего. Из разговора с лейтенантом-самоходчиком мы узнали, что немцы переправились через реку и вошли в Зарудню.

Я не мог этому поверить.

— Не ошибаетесь, лейтенант? В Зарудне у нас целый батальон...

— Ваш батальон отошел тоже...

Не успел я закончить разговор с самоходчиком, как возле нас остановился танк начальника штаба первого батальона капитана И. И. Роя. Выскочив из танка, он протянул мне карту:

— Меня послал за помощью Федоров.

Посмотрев на карту и оценив обстановку, я перевел взгляд на Ивана Емельяновича Каленикова. Своего заместителя я знал с 1935 года: вместе учились еще в Саратовском бронетанковом училище. Неудивительно, что оба понимали друг друга с полуслова.

— Бери, Иван, резервную роту и жми на помощь Федорову. Зарудню надо вернуть во что бы то ни стало.

Горячая пора началась и на правом фланге. Комбат 2-го батальона прислал тревожную радиограмму: «Веду [163] огневой бой. Против моего батальона развернулось 50 танков в направлении Пинизевичи».

Как кстати под руками у меня оказался приданный артиллерийский полк. Через десять минут он уже кромсал своими снарядами переправу. 20 наших танков и 24 орудия приданного артполка открыли сильный огонь. Загорелись три фашистских танка, и этого оказалось достаточно, чтобы заставить противника отскочить.

Потерпев неудачу на правом фланге, гитлеровцы сосредоточили главные усилия против центра обороны.

Первым заметил скопление вражеских танков на нашем участке разведчик Серажимов. Его тревожная радиограмма гласила:

«Около 70 танков противника в лесах против Ялцовки. Ведется разведка бродов. На берег выкатываются шестиствольные минометы».

Через час появился заместитель командира бригады И. Е. Калеников, которого я посылал в Зарудню на помощь Федорову.

— У Федорова полный порядок, — бодро доложил Иван Емельянович. — Подбито три вражеских танка, немцы отскочили через реку на юг, резервную роту я подтянул ближе к вам.

Положение на всем нашем участке фронта складывалось как нельзя лучше. Ни один вражеский танк не прорвался через Тетерев на север.

Принимая эти данные по телефону, командарм то и дело подбадривал:

— Хорошо, хорошо, танкисты. Держитесь до темноты, враг еще попытается не раз потревожить вас на другом участке.

Так оно и случилось. Над нами закружилась «рама». Сколько ни били по ней, она оставалась невредимой и продолжала плыть над берегом, вдоль дороги и над Ялцовкой. Вслед за ней показались «юнкерсы». Бомбовые удары чередовались с пулеметными обстрелами «мессершмиттов». Но наиболее чувствительным оказался десятиминутный огневой налет. Стреляла артиллерия, противно визжали немецкие шестиствольные реактивные минометы.

Артиллерийский налет пришелся по узлу связи и вывел его из строя. Досталось и медсанвзводу, который расположился невдалеке от нас. [164]

Своевременным оказалось выдвижение 2-го батальона на берег реки. Расставленные в одну линию танки притаились в ожидании врага.

Туман, поднявшийся над не скованной льдом рекой, скрывал наше расположение. Фашисты после артиллерийского налета пошли в атаку. Лавина немецких танков отделилась от леса, подошла к берегу, спустилась к реке и поползла по воде.

Казалось, не остановить эту стальную бронированную волну. Завязалась танковая дуэль. Скорострельные танковые пушки выпускали сотни бронебойных и трассирующих снарядов. Появились очаги пожаров. Бригада также понесла ощутимые потери.

Мы с Дмитриевым и Калениковым помчались на берег, туда же подтянули резервную роту. Расторопный командир артполка, не дожидаясь особых указаний, выкатил орудия на высоты и прямой наводкой открыл огонь по развернувшимся вражеским танкам. В разгар боя откуда-то появился дивизион «катюш». Прошло несколько минут, и через наши головы в сторону противника с шумом понеслись реактивные снаряды. Немцы ответили залпами из шестиствольных минометов.

В тот самый момент, когда бои на нашем участке приняли самый кризисный характер, комбат П. Е. Федоров доложил об отходе противника в полосе действий его батальона...

Мы облегченно вздохнули. С правого фланга тоже донесли о спаде боевого накала в районе Пинизевичи. Теперь мы обрушили весь огонь на центральную группировку врага, против которой сосредоточили огонь танков, артиллерии, гвардейских минометов — «катюш». Оставив на обоих берегах десять подбитых и сожженных танков, противник как будто отказался от дальнейшего наступления. Савельев прислал донесение: «Немцы колоннами уходят на юг».

Я, Дмитриев и Калеников бросились обнимать друг друга. Радостью светились лица моих боевых друзей. В разгар ликования к нам подбежал начальник связи бригады Засименко.

— Товарищ подполковник, телефонная связь налажена, вас вызывает к аппарату генерал Черняховский.

С группой офицеров я направился в крайнюю хату, где был установлен телефонный аппарат. [165]

— Мае остается, товарищ командир бригады, сказать всем вашим танкистам одно слово — спасибо! — раздалось в трубке.

— Наступила пауза. Воспользовавшись этим, я спросил:

— Что прикажете делать дальше, товарищ командарм? Черняховский с минуту помолчал и отрывисто ответил:

— С утра начнем наступать. Сегодня от Рыбалко подходит пятьдесят четвертая танковая бригада генерала Лебедева, она будет действовать рядом с вами. В 20.00 я жду вас у себя на КП...

* * *

Я не прибыл к генералу Черняховскому в назначенное время.

Радостный, взволнованный вышел я из домика и торопливо зашагал к своему танку. Меня окружили офицеры штаба бригады, им хотелось знать мнение командарма о наших действиях. Развернув помятую карту, я стал здесь же, на крыльях танка, наносить маршруты возможных действий. Где-то заиграли шестиствольные немецкие минометы, и вдруг протяжно заскрипело в воздухе. Над ухом кто-то крикнул «Ложись!», но... было поздно. Я не успел упасть на землю. Со страшной силой резануло грудь. Перед глазами завертелась земля, закружилось предвечернее небо, запрыгали танки, люди, дома. Я упал.

Как сквозь сон услышал шум, какие-то звуки, слова: «В машину его, он жив, жив...»

Надо мной склонились Дмитриев и Калеников. Доктор Людмила Федорова оказала первую помощь.

Очнулся через сутки в половом госпитале. Здесь узнал, что семнадцатисантиметровый осколок прорвал плотную шерсть дубленого полушубка, пробил орден Красной Звезды и впился своим щербатым концом в печень.

Спасибо, товарищи медики!

Госпиталь, в который меня привезли, был расположен в школе на одном из полустанков, недалеко от Радомышля.

Ко мне постепенно возвратилось сознание. Стал припоминать события последних дней. Не мог только вспомнить, [166] как очутился в этих стенах. Впрочем, Людмила Николаевна Федорова уже рассказывала мне, с каким большим трудом меня везли. Накануне грянули морозы, сковавшие грязь. Машину подбрасывало. Толчки терзали раненую печень. Полуживого, в бессознательном состоянии положили меня на операционный стол. И здесь со мной стряслось новое несчастье.

Молодой военврач увидела торчащий в груди осколок и решила сама справиться с ним, не дожидаясь прихода хирурга. Девушка извлекла осколок. Она не догадывалась, что щербатый конец его проник глубоко в печень.

Меня положили в палату тяжелораненых. Стало вроде бы легче. Но это было лишь кажущееся облегчение. Опрометчивые действия молодого госпитального врача дали вскоре знать о себе. Началось сильное кровотечение.

В палате появились врачи и медицинские сестры. Ни на шаг не отходили от меня доктор Федорова, адъютант Кожемяков, шофер Рыков.

Алая кровь била фонтанчиком. До меня с трудом доходил смысл разговора окружающих.

Меня снова уложили на тот же операционный стол, на котором я уже лежал несколько часов назад. Хирургическое отделение находилось в большом классе. Окна были забиты кусками фанеры. Декабрьский ветер задувал в щели. Было очень холодно. Мне срочно сделали переливание крови. Большая игла вонзилась в позвоночник: это сделали блокаду, чтобы обезболить дальнейшие процедуры. Потом связали руки и ноги, над головой замаячил металлический обруч. Закрыли марлей лицо. Остро запахло эфиром.

Скрипучий голос несколько раз повторил над ухом:

— Считайте, считайте...

Очнулся под утро. Перед глазами мигали язычки керосиновых ламп. У койки стояли и сидели люди в белых халатах. В упор на меня смотрели чьи-то знакомые глаза.

— Я жив?

— Конечно, жив, — ответил мужской голос.

— Разве я не умирал?

— Ненадолго, — ответил тот же голос. Врач взял мою левую руку, нащупал пульс и громко сказал: — Шприц, камфору.

Я тут же погрузился в блаженный сон...

Проснулся оттого, что кто-то легко тормошил меня и приговаривал: «Довольно спать! Проснись». [167]

С большим трудом приподнял свинцовые веки. Передо иной опять были люди в белых халатах.

— Почему вокруг разведчики в маскировочных халатах?

Надо мной склонилась Людмила Федорова. Я киваю головой, улыбаюсь ей. На меня смотрят Петр Кожемяков, Федор Романенко и Петр Рыков. Их я узнаю тоже.

Три дня и три ночи — 72 часа подряд — дежурили они у постели. Все эти бессонные дни и ночи они ждали и надеялись.

Через неделю, когда жизнь стала возвращаться ко мне и смерть медленными шажками начала отступать, хирург, он же начмед госпиталя П. К. Ковальский, сказал:

— Вы одержали большую победу. Жизнь победила там, где, казалось, неминуемо восторжествует смерть. Знаете, что у вас было?

Я отрицательно покачал головой и посмотрел в сильное, волевое, с черными глазами, лицо хирурга.

— Теперь, когда смерть отступила, я буду с вами откровенен. За один день вам сделали две операции: первая была неудачной, вторая, полагаю, прошла благополучно... Вы знаете, что такое печень? Грубо говоря, она похожа по структуре на пшенную кашу. А мы ее зашили четырьмя узловыми швами. Я, друг мой, впервые провел такую операцию в полевых условиях.

— Спасибо, доктор...

Ковальский сильной рукой слегка похлопал меня по плечу и энергичной походкой вышел из палаты...

В последние дни меня мучили невыносимые боли в области печени. Очень беспокоила и огромная ранд на груди, в которую свободно входила рука хирурга. Мучительно тянулись длинные зимние ночи. К вечеру температура поднималась до сорока. В минуты лихорадки меня привязывали к железной койке. Уставший от боли и ночных кошмаров, я, обессиленный, засыпал к утру непробудным сном.

Трудной была наша палата. В ней находились только тяжелораненые. Редко кто из них выживал.

В те декабрьские дни шла очередная битва за жизнь летчика, который лежал напротив меня, у окна.

Василию должны были ампутировать ногу, а он умолял врачей не делать этого, так как не мыслил свою жизнь без авиации. [168]

Операция все же состоялась, но было уже поздно. На другой день летчик скончался, не приходя в сознание. А через два дня умер мой сосед по койке, командир минометной батареи старший лейтенант Архипов, которого привезли к нам с простреленной грудью.

В палате остались двое: я и замполит полка. Он был без ноги и ожидал отправки в глубокий тыл.

Медленно ползли дни и ночи.

Приближался конец декабря. Уходили последние дни 1943 года.

* * *

Далеко позади остались бои за Сталинград и Волгу, Кавказ и Кубань, Брянск и Смоленск, Донбасс и Ростов. Уже освобождена была Левобережная Украина, началась операция по освобождению Правобережной Украины и Крыма...

Много думал я, лежа в госпитале, о прошедших боях, о городах и селах, в освобождении которых мне посчастливилось участвовать, о друзьях, которые были убиты и ранены в период этих боев. Думал и о себе, не скрою этого. С тревогой гадал, выживу ли после этого тяжелого ранения, третьего за последние полгода. Смогу ли опять попасть в родную бригаду?..

Сегодня в нашем госпитале переполох. Причину его я понял около полудня: распахнулись скрипучие двери, и несколько человек в белоснежных халатах переступили порог палаты.

У моей кровати остановился широкоплечий, приземистый, с седыми отвисшими усами и густыми черными бровями, могучий мужчина лет шестидесяти.

— Этот самый? — спросил он.

— Так точно! — торопливо выпалил хирург.

— Плевра цела?

— Повреждена. Ранение проникающее.

— Как глубоко проник осколок в печень?

— На девять сантиметров.

Ковальский еле успевал отвечать на вопросы, которые градом сыпались на его голову.

— Сделал резекцию седьмого, восьмого и девятого ребер, наложил сальниковую тампонаду.

— Почему гноится рана?

— Обнаружен остеомиелит и перихондрит. [169]

— Ну а как сердце? — Произнеся эти слова, незнакомый доктор пощупал мой пульс, послушал сердце. — Мне говорили, что вы три раза были ранены за полгода.

Я кивнул.

— Хороший у вас мотор. Как у тяжелого танка. Ковальский улыбнулся:

— Товарищ генерал-лейтенант, он и есть танкист. Командир танковой бригады.

— Тогда все ясно.

Воспользовавшись паузой, я тихо спросил:

— А вы кто будете?

— Я заместитель главного хирурга Красной Армии Гирголав. Слыхали про такого зверя?

— Тогда разрешите задать вопрос. Можно ли жить с заплатами на печени?

Академик С. С. Гирголав придвинул стул к кровати, погладил меня по голове и сказал, мягко улыбаясь:

— Дорогой мой человек, вы обязательно будете жить. Такие оптимисты не умирают. Но придется еще немало повозиться с вами. Мы отправим вас в глубокий тыл. Сделаем пластическую операцию, закроем образовавшуюся дыру. Но теперь берегитесь танков, держитесь от них подальше. Кстати, — обратился академик к доктору Ковальскому, — почему раненый до сих пор здесь?

— Две недели он был нетранспортабельным, но на днях обязательно отправим.

— Вот и хорошо, — резюмировал Гирголав. — А вас, коллеги, — обратился он к стоявшим в палате врачам, — сердечно благодарю за классически проведенную операцию. Такому мастерству может позавидовать любой хирург.

* * *

30 декабря, забинтованный и укутанный, как младенец, я лежал в купе санитарного поезда. Меня провожали близкие друзья: доктор Людмила Федорова, адъютант Петр Кожемяков, шофер Петр Рыков и рядовой Федор Романенко. Поезд уходил на восток.

Санитарный эшелон начал отсчитывать километры по Левобережной Украине. Всего несколько месяцев назад разъезды, станции, города, села, которые мелькали в окнах вагона, были полями сражений. Всюду виднелись остовы разрушенных домов, сгоревшие дотла деревни с [170] торчавшими кое-где закопченными кирпичными трубами. На железнодорожных станциях восстанавливались мосты, шла укладка железнодорожных путей, ремонтировались водонапорные башни. На каждом шагу были видны зияющие раны войны. Этот когда-то цветущий край был разрушен и опустошен...

Сколько же потребуется сил и средств, чтобы на этой измученной, поруганной земле заколосились поля, расцвела жизнь!

Второй день мы в пути. Каждая станция держит нас по нескольку часов. Безостановочно пропускаются идущие на фронт эшелоны с танками, боеприпасами, продовольствием. Идут маршевые роты. Молодые солдаты и подтянутые офицеры спешат на Правобережную Украину, идут на смену тем, кто, как мы, вышел из строя.

Наш вагон особый, в нем лежат тяжелобольные. Здесь нередко стонут, кричат, взывают о помощи.

Наивная, милая сестричка пытается своими разговорами отвлечь нас от тягостных дум, от непрекращающихся болей.

Температура у меня скачет и скачет. К ночи она достигает 40,2 градуса, утром и днем — не снижается. В купе собрались врачи. Читают историю болезни, многозначительно качают головой. Высокий, очкастый и усатый, похожий на моржа врач грозно произносит, ни к кому не обращаясь:

— Зачем его взяли в поезд?

Он слушает сердце, щупает пульс, трогает вздутый живот.

А я мало что соображаю, вижу только людей в белом. Приоткрыв глаза, ищу среди них Федорову, Ковальского, Рыкова, Кожемякова, но их здесь нет.

— Его и до Саратова не довезешь, не говоря уже о Челябинске, — доносятся до меня обрывки разговора.

— Как жаль, что проехали Полтаву...

— Будем надеяться на Харьков, — говорит тот же очкастый и усатый.

Ни запах нашатырного спирта, ни беспрерывные уколы уже не раздражают меня. Ко всему — полное безразличие.

Второго больного уносят из купе, меня оставляют одного. Веселая сестричка загрустила, притихла. Тревожные и пугливые глазенки устремлены на меня. Рука се все чаще прикасается к моей голове. Близится страшная, [171] изнурительная ночь. В куне снова несколько человек в белых халатах.

— Мерефу проехали, обещают эшелон до Харькова нигде не останавливать, — докладывает один из врачей усачу — он у них, видимо, главный.

Меня укутывают в одеяло. Голову обвязывают полотенцем. Чем-то мягким и теплым накрывают ноги. Веселая сестричка оказалась в центре внимания: люди подходят к ней, инструктируют, суют в карманы порошки, склянки. Появляются двое пожилых мужчин, кладут меня на носилки. Поезд замедляет движение.

Вагон наш дернуло, колеса заскрипели и остановились. Ко мне подошел все тот же очкастый мужчина, поднес к носу бутылку с противным запахом, наклонился ко мне, и я четко услышал его слова:

— Сестричка отвезет вас в харьковский госпиталь. Там вам будет лучше. Выздоравливайте, дорогой. Девушка сама харьковчанка. Она вас не оставит. Заодно поздравляю с Новым, 1944 годом. Он уже наступил...

Санитарная машина с затемненными фарами мчала нас в новогоднюю ночь по пустынным разрушенным улицам Харькова.

Сонный и растрепанный дежурный врач растерянно замахал длинными руками:

— Откуда вы взялись? Мы ожидаем санлетучку пятого января. Не знаю, что и делать с вами?! Нет ни одного свободного места. Пока положите его на пол, а завтра разберемся.

И тут вдруг заговорила девчушка-медсестра. Да как заговорила!

Не теряя времени, дежурный врач, оказавшийся окулистом, вместе с моей спасительницей отнесла меня в операционную. Здесь девушка разбинтовала меня, осторожно обтерла рану ватой, смоченной спиртом, обмыла мне лицо, дала попить.

Бледные лучи январского солнца проникли в операционную, и стало совсем светло. Очнувшись от сна, я увидел снова вокруг себя врачей и сестер, а среди них мою курносую харьковчанку с улыбающимися черными глазенками.

Поймав ее взгляд, я приветливо кивнул и спросил: что случилось? где нахожусь?

В тот же миг до меня донесся зычный голос, а вслед [172] за тем к столу пробрался среднего роста человек в белом халате с карими глазами и седой головой.

Я с радостью узнал в нем чудесного хирурга, начмеда госпиталя Исаака Яковлевича Кугеля, который лечил меня несколько месяцев назад, когда осколок угодил в брюшину. Недолечившись, я в октябре сбежал из-под опеки доктора Кугеля на фронт. К счастью, я оказался не одинок. Среди выздоравливающих нашлось около двадцати таких же умников. Мы и махнули тогда в свои части.

Мгновенно вспомнив все это, я тут же сообразил, что снова попал в харьковский госпиталь. От одной этой мысли настроение сразу улучшилось: здесь меня спасли однажды, значит, спасут и теперь.

* * *

В апреле мне разрешили сидеть. Этому радовался не только я. В палате нас двое. Недавно поселили новичка, Василия Дубкова, молодого майора, командира стрелкового батальона. Осколком у него сильно изуродована ключица. В первые дни он стонал и метался. После того как его заковали в гипс, мой сосед притих, успокоился. Я тоже в последнее время стал чувствовать себя значительно лучше, только ночи по-прежнему казались длинными и изнурительными. За три с половиной месяца, что я находился в этой длинной, узкой, с высоким потолком комнате, я успел проводить на фронт не одно пополнение из бывших раненых.

В январе в этой палате лечился командир танковой бригады — маленький светловолосый, с серыми глазами, полковник Колесников. Его сменил командир артиллерийского полка — стройный голубоглазый белорус Забелло, который находился со мной в этой комнате до конца марта и тоже уехал на фронт.

— А я?.. Мне оставалось только по-хорошему завидовать товарищам.

Наш терапевт Нина Ивановна Барабаш и строгий невропатолог доктор Кудь обещали в мае разрешить мне прогулки по саду.

Из писем друзей я знал, что армия П. С. Рыбалко действует под Тернополем. Наша бригада из боя не вышла. Ею командует теперь полковник Бородин, но танкисты вроде бы с большой теплотой еще вспоминают меня.

Недавно бригаду посетил наш командарм, расспрашивал, [173] где я нахожусь, интересовался состоянием моего здоровья. А дела у меня, надо сказать, неважные. В последние дни медики обнаружили искривление позвоночника. К тому же все больше прогрессирует остеомиелит ребер.

Три известных профессора — Филатов, Минкин и Коган-Ясный — целых два часа внимательнейшим образом занимались моей скромной персоной. Вертели, выслушивали, ощупывали. И вывод сделали весьма неутешительный: подлежит лечению в железноводском санатории «Дом инвалидов Великой Отечественной войны» и увольнению из армии.

Узнав об этом, я впервые за все время впал в глубокое отчаяние.

Много передумал я о своей судьбе в ту бессонную ночь, что наступила после консилиума. Твердо решил тогда же: на фронт попаду чего бы это ни стоило. Роль инвалида, которую уготовили мне врачи, никак меня не устраивала. Да, я перенес очень тяжелое ранение. И может быть, одно то, что выжил, — уже само по себе чудо. Но зачем тогда свершилось чудо, если впереди такой печальный финал? Я выжил и буду драться за то, чтобы стать полноценным человеком вопреки всем предсказаниям медиков... И мы еще посмотрим, кто окажется прав...

Утром впервые за пять месяцев после ранения я сполз с кровати, сунул ноги в огромные суконные шлепанцы и попытался передвигаться по комнате.

Не буду рассказывать, чего это стоило, но я три раза подряд обошел палату.

Как ни странно, мои попытки бороться с собственной беспомощностью горячо поддержал доктор Кугель.

— С сегодняшнего дня разрешаю тебе ходить и даже выполнять легкие физические работы. Завтра сделаем приспособление для выравнивания позвоночника. Но делаю это с условием, что ты все-таки обязательно поедешь в Железноводск.

Судорожно вцепился я в халат Кугеля. Я не ошибся в старом, добром хирурге: он понимает меня и делает все, чтобы помочь. Начмед сдержал слово. Над дверьми палаты оборудовали «собачий намордник», и каждый день по десять раз меня подтягивали к потолку, выправляя позвоночник. И он постепенно поддался, стал выравниваться. Это была моя первая крупная победа в борьбе за жизнь. С печенью тоже стало заметно лучше, желтуха исчезла, я постепенно приобретал человеческий вид. [174]

В один из дней в конце апреля в палате появились представители штаба Харьковского военного округа. Мне вручили ордена Красного Знамени и Красной Звезды, а также полковничьи погоны.

Обо всем этом позаботился наш умный и проницательный командарм Павел Семенович Рыбалко.

* * *

Утро 30 апреля не отличалось от предыдущих дней. Оно было теплым и солнечным. Цвела акация, зеленым ковром покрывала землю трава. Необычным было лишь раннее появление в нашей палате начмеда доктора Кугеля. Справившись о самочувствии, Исаак Яковлевич спросил, хочу ли я увидеть фронтовых друзей. В ту же минуту открылись двери — и в комнату вошли Петр Кожемяков, Петр Рыков и Федор Романенко.

Расцеловавшись с друзьями, я первым делом, конечно, спросил, где доктор Федорова. Шофер и адъютант растерянно потупились. Молчал и Романенко.

— Где же Людмила Николаевна? — громко повторил я. — Почему она не с вами? Она жива?

Адъютант, осторожно ступая, вплотную подошел к кровати, пристально поглядел на меня и тихо сказал:

— Доктора Федоровой больше нет с нами, товарищ полковник... Это случилось 23 апреля. Прямо из боя бригада направлялась в новый район для переформирования. Нас сильно бомбили. Во время бомбежки и была тяжело ранена Людмила Николаевна... После ранения она прожила всего несколько часов. Я сам отвозил ее в госпиталь. Оперировал ее известный вам доктор Ковальский, но спасти Людмилу Николаевну не смогли...

У меня перехватило дыхание. С трудом взял себя в руки:

— Мне она ничего не передавала?

— Просила передать письмо, сахарный песок и глюкозу, чтобы лечили печень.

— А больше ничего?

— Еще Людмила Николаевна наказывала, чтобы вы выполнили данное ей обещание. Она сказала, что вы знаете, о чем речь.

— Да, Петр, знаю. Помню и никогда этого не забуду. Я дал ей обет вернуться на фронт и громить врага до полного его уничтожения... [175]

В палате всю ночь горел свет.

Мой сосед крепко спал. Мы с Кожемяковым и Рыковым не сомкнули глаз. Перебивая друг друга, тезки до утра рассказывали о делах и людях бригады.

За форсирование Днепра и освобождение Киева бригада была награждена орденом Красного Знамени. Приезжал командарм Рыбалко. Собственноручно вручил танкистам гвардейское Знамя и орден.

— И знаете, что сказал тогда генерал? — торжественно спросил Рыков. — Он сказал, что эти награды заслужили вместе с танкистами бывшие командиры бригады Чигин и Драгунский.

— Не забыли, значит, меня в бригаде?

— Что вы, товарищ полковник! Вас ждут...

Через несколько дней Кожемяков и Рыков выехали на фронт. А меня работники госпиталя отправили в Железноводск. Там, в санатории «Дом инвалидов Великой Отечественной войны», мне предстояло окончательно поправить свое здоровье.

...Живописно выглядит курортный городок Железноводск, а в те майские дни нам, раненым, он казался райским уголком. Затерянный в горах, окруженный зелеными лесами, залитый солнцем, он был настоящим чудом природы.

Санаторий разместился в старинном парке. Прямо к моему окну протянулись большие ветки душистой сирени.

В городке пробуждалась жизнь. А ведь совсем недавно здесь, как и в Кисловодске, Ессентуках и Пятигорске, разгуливали фашисты.

Захватив на несколько месяцев эти места, гитлеровцы посеяли в них смерть, голод, нищету, разорение. За дни оккупации они расстреляли десятки тысяч мирных жителей, взорвали многие здравницы. Следы фашистских злодеяний были видны повсюду.

Сразу после изгнания гитлеровцев началась большая восстановительная работа. В Кисловодске, Пятигорске, Ессентуках, Железноводске развернулись десятки госпиталей и лечебных учреждений. И результаты этой работы не заставили себя ждать: например, полуразрушенный Железноводск уже начал принимать раненых солдат и офицеров. Большинство из них стали инвалидами и нуждались в длительном лечении и восстановлении сил.

Больные и раненые надеялись на благодатное солнце, минеральные воды и целебные источники. Верил и я, что [176] избавлюсь от тяжких недугов, появившихся вследствие тяжелого ранения.

Руководил санаторием опытный врач Мильчев. Болгарин по национальности, он волею судьбы оказался за пределами своей страны и обрел в Советском Союзе вторую родину, которой служил верно и благородно, твердо зная, что победа СССР в Великой Отечественной войне принесет спасение его многострадальной свободолюбивой Болгарии.

Доктор Мильчев лично занялся моим лечением. Осматривая меня, он многозначительно вздыхал и приговаривал:

— Хирург, который оперировал вас, очень смелый врач. За одну эту операцию ему следовало присвоить степень доктора медицинских наук. Я просто по-хорошему завидую ему... А вас, полковник, могу порадовать. Самое страшное осталось позади. Теперь будем вместе бороться за ваше возвращение в строй...

Южное кавказское солнце, целебные минеральные источники, заботливые руки доктора Мильчева, врачей и сестер, беспредельная вера в жизнь — все это, словно исцеляющее чудо, подействовало на меня.

Пробыв в санатории около месяца, я буквально ожил.

Раны больше не гноились, стал выравниваться позвоночник, боли в печени постепенно прекратились. Опираясь на палку, я уже добирался до горы Железной, а в один из последних майских дней смог даже подняться на ее вершину.

Немало способствовали окончательному выздоровлению и письма от фронтовых друзей, благодаря которым я знал все, что было связано с нашей гвардейской орденоносной бригадой. Знал, что она сейчас пополняется и приводит себя в порядок на Тернополыцине.

Записка от начальника отдела кадров армии полковника М. Г. Меркульева влила в меня новые силы и уверенность в полном выздоровлении. Меркульев писал:

«Рыбалко вызывал меня, интересовался вашим здоровьем, приказал отправить посылку с продуктами, а главное, передать следующее: «Милости прошу вместе кончать войну».

После этой короткой записки я только и мечтал, как бы скорее вырваться на фронт.

Весточка, которую я получил с фронта, переходила из рук в руки. Дошла она и до лечащих врачей. [177]

Доктор Мильчев только и мог сказать:

— Ваш генерал Рыбалко — настоящий человек. Он, пожалуй, сделал для вас больше, чем любой из нас, врачей.

Выздоровление шло успешно, но неожиданно на меня навалилось большое личное горе.

В один из июньских вечеров меня посетил односельчанин и друг детства Петр Усов, который тоже был ранен и находился на излечении в Железноводске. Мы не виделись больше пяти лет. С детства я знал его очень веселым и разбитным пареньком. Но тогда, встретившись со мною, Петр был мрачен и неразговорчив. Я сразу почувствовал: мой друг что-то недоговаривает.

Мы вышли на балкон, уселись в плетеные кресла. Разговор шел о нашем селе Святске, где оба родились и выросли. Вспомнили годы счастливой юности, нашу комсомольскую ячейку и первые дни коллективизации.

Я спросил о моих родителях. Петр промолчал. Спросил снова — та же реакция. Поведение Петра насторожило меня. С первых дней войны и не получил ни одной весточки от своей семьи, хотя неоднократно пытался связаться с ней.

И вот передо мною сидел школьный товарищ, побывавший после освобождения в нашем селе. Неужели я и от него ничего не узнаю?

Петр Усов оказался настоящим другом, не утаил от меня страшной правды.

— Знаешь, Давид, не в силах я больше молчать, — сказал он в конце вечера, собираясь уже прощаться. — Хотел скрыть от тебя, да не могу. Крепись, дружище. Нет у тебя больше семьи. Фашисты расстреляли батьку твоего, мать и Соню с детьми, Аню, не пощадили дедушку и бабушку. Вместе с ними погибли мой брат Ваня и наш друг Гриша Сапожников...

О гибели родных и близких я догадывался уже давно. Но не хотел верить в это. Освобождая города и села Украины, мы много раз видели следы фашистских злодеяний. Был я и у Бабьего Яра в Киеве. Видел бесконечные виселицы, могилы, трупы и разрушения на пути, по которому отступали фашисты.

Рассказ друга навсегда похоронил мои надежды. Какое злодеяние! Найдутся ли у меня силы, чтобы перенести эту страшную трагедию?! [178]

Через несколько дней, когда острая боль немного притупилась, я посетил моего земляка. Еще раз выслушал печальный рассказ о гибели родных и близких.

Всех моих родных и весь партийный актив Святска расстреляли 25 января 1942 года. Оккупанты уничтожили всех, кто поднял голос протеста против их звериных порядков. Они безжалостно истребляли стариков, женщин, детей. Среди погибших 74 человека носили фамилию Драгунских. Это были мои родители, сестры и братья, дяди, родные и близкие...

В последний раз я побывал в Святске незадолго до войны. По случайному совпадению под родительский кров съехались тогда четыре брата. Я — слушатель академии имени Фрунзе, младший брат Михаил — курсант танкового училища, мечтавший стать военным и всегда следовавший моему примеру, средний брат Зиновий — студент Московского института химического машиностроения, и старший брат, работавший в Москве.

Грянула война, и наша добрая, хрупкая мама проводила всех четырех сыновей на фронт... Значит, она так и не узнала, что под Сталинградом сложили головы два ее младших сына.

Я невольно думал об этом, слушая Петра Усова, от которого узнал страшную правду.

Мою мать долго прятали соседи-русские, рискуя своей жизнью. И все-таки фашисты ее нашли. На Брянщине тогда стоял лютый мороз. Мать вывели на сельскую площадь. Все население согнали к зданию сельсовета. Эсэсовец крикнул во весь голос:

— Сколько у тебя сыновей, иудейка?

Мать презрительно на него посмотрела:

— Миллионы. Дети всех матерей — мои дети.

— Где твои сыновья?

— Воюют против вас, фашистских гадов.

— Прокляни своих сыновей, иудейка, и мы дадим тебе свободу.

Люди замерли в ожидании ответа.

Маленькая, седая, совсем больная женщина встала, расправила плечи, набрала в остывшие легкие холодный воздух и крикнула:

— Я благословляю своих сыновей, благословляю сыновей России на борьбу с ненавистным врагом...

Автоматная очередь оборвала жизнь моей матери, советской женщины, душой понимавшей, что такое дружба [179] народов и любовь к Родине, хотя она была малограмотной и еле-еле умела расписаться. Она была не только матерью, но и советской патриоткой...

После всего, что я услышал от Петра Усова, немыслимо было дальше оставаться в санатории. Я стал собираться в путь.

Опять в строю

В один из знойных июньских дней я втиснулся в душный вагон, чтобы через Ростов и Харьков добраться до Киева.

Стояло лето 1944 года. Станции и разъезды, мелькавшие за окном, носили на себе неизгладимые следы войны.

Армавир и Ростов лежали в руинах и были неузнаваемы. Но, несмотря на это, жизнь здесь била ключом. Восстанавливались заводы, через Дон уже был сооружен временный мост, по которому двигались железнодорожные эшелоны.

Ожил Донбасс. Вовсю шли восстановительные работы на железнодорожных путях, в пристанционных постройках.

В Харькове сделал пересадку. Впервые за годы войны я ехал пассажирским поездом. Приближение к Киеву вызвало рой воспоминаний: о битве на Днепре, о букринском плацдарме, об освобождении столицы Украины.

С закинутым за спину солдатским вещевым мешком я, опираясь на палку, гордо зашагал по Крещатику.

Киевляне по кирпичику разбирали разрушенные дома, взрывали лестничные клетки, висевшие в воздухе, расчищали улицы и переулки.

Наконец добрался до окраины Киева — Святошино. В ноябре прошлого года в этих местах на лесных просеках, у Беличей и Пущи-Водицы шли ожесточенные бои. Теперь на опушке этого леса сидела большая группа солдат и офицеров: ждали случая, чтобы добраться до своих частей.

Лихо подкатил бензовоз. Из кабины выскочил чернявый шофер. Длинные тонкие усики, концы которых стрелками смотрели вверх, ничуть не старили молодого мальчишеского лица.

— Кому куда, пожалуйста, в кабину! — бойко выкрикивал он. [180]

Из толпы доносились голоса:

— В Белую Церковь, в Житомир, в Казатин.

— В Тернополь. Может, по пути? — с надеждой спросил я.

Мне повезло. Шофер молча забрался в кабину, тряпкой протер сиденье, и мы покатили на запад по разбитой войной дороге.

Паренек оказался разговорчивым и расторопным. Успел рассказать о себе, о части, в которой служит второй год. К вечеру добрались до Бердичева.

— Мне сворачивать, товарищ полковник. Посидите минутку в кабине, здесь рядом дорожная комендатура. Я туда живо смотаюсь и приведу кого-нибудь. Не стоять же вам на шоссе в ожидании попутного транспорта.

Не прошло и нескольких минут, как из ближайшего переулка вынырнул мой новый знакомый. А вслед за этим к бензовозу подъехала автомашина, из кабины которой медленно выбрался неопрятно одетый угрюмый солдат.

— Солдат Мельников к вашим услугам. Пожалуйте в дорожную комендатуру. — И зашагал широким шагом, не оглядываясь в мою сторону.

Я засеменил за солдатом. Мне вдруг захотелось растормошить этого мрачного человека.

— Чем недовольны, старина?

Мельников остановился, неопределенно посмотрел на меня:

— А что хорошего, товарищ полковник? Встречаешь, провожаешь, кормишь людей... Разве это война? Просил одного заезжего генерала захватить с собой на фронт, а он усмехнулся: «Фронт обойдется и без таких вояк».

— Да чем же вам здесь плохо?

— Хорошего маловато. Приеду на Урал, спросят: где воевал? на каком фронте? за что медали получал? А мне что сказать? С девчатами тыловые дороги обслуживал? Да моя старуха и та засмеет.

Теперь мы шли рядом. Я не перебивал своего мрачного спутника, а его вдруг словно прорвало:

— Навешали мне три медали... Намедни дали даже «За отвагу».

— За что же вас наградили боевой медалью — осторожно спросил я.

— Налетели «юнкерсы» и давай бомбить. Ну я со всей бабской командой склад тушил. Правда, толково получилось, спасли продовольствие. [181]

— Оказывается, не даром хлеб едите.

Мельников неопределенно махнул рукой.

— Может, и не даром. А все-таки не война тут у нас.

— Сколько же вам годков, папаша?

— Пять десятков давно разменял. У меня уже сыновья в майорах ходят. Да вот, кстати, и пришли, — указал он на белый домик с узорчатыми окнами и уцелевшей изгородью.

В моем распоряжении оказались железная койка, ладный матрац, суконное шерстяное одеяло. Мельников позаботился обо мне: принес миску пшенной каши, котелок горячего чая. Теперь, когда я хорошо пригляделся, солдат уже не казался таким мрачным. Из-под густых бровей на меня глядели умные, добрые, отцовские глаза.

Мельников не торопился уходить из комнаты. Переминаясь с ноги на ногу, он стал упрашивать, чтобы я взял его с собой.

— Каяться не будешь, сынок. Руки у меня работящие. Я и плотничать могу, и сапоги тачал, и кузнечное дело знаю.

Разговаривая с ним, я невольно вспомнил своего отца. Он тоже был на все руки мастер. Вспомнил, подошел к Мельникову и утвердительно кивнул головой.

— По рукам, значит, сынок?

— Добро, батя! Собирайтесь в путь, завтра поутру махнем к фронту. Но прежде со своим начальством обо всем договоритесь.

— Это уж давно обговорено.

— Жалеть не будете. Поедете со мной в танковую армию, в бригаду, понимаете? Это вам не девичий хоровод!

Мельников подошел ко мне, подтянулся, приосанился и браво выпалил:

— Товарищ полковник, я на третьей войне воюю, знаю, почем фунт лиха, и вас не подведу.

— Спокойно, товарищ солдат. Не будем повторяться. Вопрос окончательно решен в вашу пользу.

На рассвете мы с Мельниковым забрались в кузов попутной машины и двинулись на запад.

Выехав из Бердичева, мы сразу почувствовали, что находимся в прифронтовой полосе. Перекрестки дорог пестрели десятками разноцветных указок. Стрелы их были направлены к складам и базам, мастерским и госпиталям. По фронтовым дорогам, по многочисленным рокадным и [182] магистральным путям неслись потоки машин с продовольствием, горючим, боеприпасами, медикаментами. Они держали курс на запад, к своим корпусам, дивизиям, полкам.

Надвигалась ночь, и мы с трудом нашли Романовну, где разместился штаб 3-й гвардейской танковой армии. Большое село, погруженное в ночную тьму, казалось совершенно безлюдным. Ночной патруль долго шарил лучом фонарика по нашим документам. Удостоверившись в их подлинности, нас доставили в домик, где находились кадровики. Выяснив все, что положено в таких случаях, начальник отдела кадров полковник Меркульев, тот самый, что написал мне записку в Железноводск, спохватился, начал звонить командарму. Потом вдруг опустил на рычаг телефонную трубку, бросил на меня удивленный взгляд:

— Слушайте, у вас имеется лучшее обмундирование?

— У меня нет не только обмундирования, но даже вещевого аттестата.

Меркульев безнадежно махнул рукой:

— Пошли к командарму, он ждет вас.

Глухими, притихшими улочками мы добрались до окраины села. Здесь, в домике, стоявшем в глубине сада, расположился генерал П. С. Рыбалко.

Волнуясь, переступил я порог ярко освещенной электрическим светом просторной комнаты.

Склонившись над картой, за столом сидели несколько генералов. Я растерянно искал глазами командарма, чтобы доложить о прибытии.

— Ладно, хватит, вижу, что в госпитале натренировался рапортовать, — упредил меня Павел Семенович.

Командарм ничуть не изменился. Таким же проницательным, с хитринкой в умных серых глазах, я впервые увидел его на Днепре в оврагах букринского плацдарма, а позднее много-много раз видел под Киевом, в Фастове и за несколько дней перед ранением в Плесецком.

Павел Семенович отечески обнял меня, несколько раз добродушно хлопнул по плечу, отступил на шаг, внимательным взглядом окинул меня сверху донизу и улыбнулся своей простой улыбкой, которая всегда покоряла людей.

— Ну, браток, будем воевать?

— Будем, товарищ командующий.

— Я тоже так думаю. [183]

В тот день я впервые увидел начальника штаба армии генерала Дмитрия Дмитриевича Бахметьева. Огромную руку протянул мне член Военного совета армии Семен Иванович Мельников, которого я уже хорошо знал.

Генерал Мельников всегда поражал нас своим спокойствием, хладнокровием, личной отвагой, знанием солдатской жизни. Без громких напыщенных фраз, без шума и трескотни он умело руководил коммунистами танковой армии и пользовался у них безграничным уважением, непререкаемым авторитетом.

Рыбалко, судя по всему, тоже глубоко уважал Мельникова. Хотя командарм и член Военного совета были по характеру людьми совершенно разными, в работе они удачно дополняли друг друга.

Закончив дела, Павел Семенович Рыбалко пригласил всех к столу. Во время ужина он несколько раз пытливо поглядывал на меня, а когда поднялись из-за стола, спросил, как я смотрю на то, чтобы принять 91-ю армейскую танковую бригаду, командир которой, И. И. Якубовский, получил недавно повышение.

Предложение командарма застало меня врасплох. Все эти недели и месяцы я мечтал о возвращении в родную 55-ю бригаду, людей которой хорошо знал и горячо любил! Набравшись смелости, я честно сказал командарму, что обещал товарищам вернуться к ним, а главное — обещал сделать это человеку, которого уже нет в живых.

Я видел, как подошел к командарму генерал Мельников.

— А что, Павел Семенович? Может, и в самом деле пересмотрим свое решение и пошлем Драгунского в пятьдесят пятую? Его там наверняка ждут.

Рыбалко пристально посмотрел на члена Военного совета, молча взял телефонную трубку и попросил соединить его с командующим бронетанковыми и механизированными войсками Красной Армии генералом Я. Н. Федоренко.

— Яков Николаевич, ко мне из госпиталя прибыл полковник Драгунский, бывший командир пятьдесят пятой бригады. Я предложил ему армейскую бригаду — наотрез отказывается.

Из аппарата донесся приглушенный расстоянием голос Федоренко:

— Передай ему, пусть хвостом не вертит. Бригада не невеста, и ее на выбирают. [184]

Присутствующие улыбнулись. Все хорошо знали, что Федоренко любит крепкие и образные выражения.

— Яков Николаевич, а все же, мне кажется, он прав... Что я предлагаю? На армейскую бригаду поставить полковника Тутушкина, Бородина послать на учебу, а Драгунского назначить на прежнее место.

— Ну что ж, Павел Семенович, твои пожелания будут учтены. Посоветуюсь с кадровиками, ответ дам утром.

Выспавшийся, отдохнувший, шагал я утром к домику командарма. На лице Павла Семеновича Рыбалко светилась знакомая мне улыбка.

— А беспокоились вы напрасно. Москва утвердила вас командиром пятьдесят пятой танковой бригады.

— Спасибо, товарищ командующий!

— Ладно, ладно, после войны сочтемся. А пока давайте собираться в путь. Я распорядился построить бригаду, представлю вас танкистам, заодно поговорю с командиром этой бригады Бородиным. Предвижу его недовольство.

Два «виллиса» помчали нас на юг. По пути к нам присоединился командир корпуса генерал С. А. Иванов. Суровый на вид, малоразговорчивый, комкор исподволь изучающе смотрел на меня. Он пересел в машину командарма, и теперь мы оказались рядом на заднем сиденье. Разговор не клеился. За всю дорогу генерал только и спросил: «Как здоровье?»

Чувствовалось, что Иванов не верит в мои физические силы. Вид у меня действительно был далеко не боевой. Солдатская гимнастерка висела на мне, как на вешалке. Под глазами выдавались мешки, лицо еще было одутловато-желтым. Комкор наверняка думал, что человек, который имеет такой болезненный вид, много не навоюет...

И меня начали одолевать сомнения. Может быть, и в самом деле мне с моим здоровьем на фронте делать нечего. На какое-то мгновение я заколебался. Как бы ища поддержки, я посмотрел на сидящего впереди Павла Семеновича и подумал: «А как же он? Весь израненный, болезней не перечесть, а ведь армией командует». Как будто в ответ на мой вопрос Рыбалко обернулся и, видимо поняв мое настроение, ласково улыбаясь, сказал:

— Ничего, Драгунский, не падай духом. Нам еще до Берлина дойти надо. — Слова командарма несколько ободрили [185] меня. — До войны я тоже в больных числился, — продолжал Павел Семенович, — а теперь, видишь, ничего, воюю, все болезни пришлось отложить до лучшего времени. Мне еще в гражданскую досталось, да и потом не легче было...

По изуродованным улицам Тернополя, подвергшегося накануне вражеской бомбардировке, проскочила колонна «виллисов». Город горел. Пламя пожаров обжигало лица, дым застил глаза.

Разговоры в машине умолкли...

Город остался позади. Впереди зеленел разбухший от весеннего половодья лес.

Лесная просека с наезженной тропой уводила нас все дальше и дальше.

Глядя на сидящего впереди командарма, я с благодарностью думал о том, как много значит генерал Рыбалко для каждого из нас, своих подчиненных. Но тогда, в сорок четвертом, естественно, я далеко не все мог объять до конца.

Лишь ныне, спустя несколько десятилетий после войны, когда стали известны из разных источников страницы его замечательной жизни, перед нами встал во всю ширь этот необыкновенный человек.

В чем его притягательная сила, почему к нему тянулись сотни и тысячи людей? Где истоки уважительного, я бы даже сказал, любовного отношения к командарму со стороны его начальников, коллег, подчиненных?

За эти годы я по крупицам собирал все, что знали о Павле Семеновиче друзья и боевые соратники, ознакомился с их перепиской, покопался в архивных документах, побывал на его родине в селе Малый Истороп, Лебединского района, Сумской области. Там видел бронзовый бюст — памятник, сооруженный в честь дважды Героя Советского Союза П. С. Рыбалко на фоне знаменитого Т-34. Видел домик, в котором родился будущий маршал бронетанковых войск (в домике ныне создан музей). Посетил сельскохозяйственный техникум имени Рыбалко в его родном селе. Знаю, что имя вашего командарма присвоено Ташкентскому высшему танковому командному училищу, что в его честь названы некоторые школы, а также улицы в Москве, Киеве и других городах.

И чем больше думаю обо всем этом, тем лучше понимаю, с каким большим, мудрым и светлым человеком посчастливилось [186] мне воевать на фронте. Как он был прост, доступен, человечен! Как хорошо знал и любил танкистов! Как гармонично сочетались в нем строгая требовательность и душевность!..

Выходец из многодетной рабочей семьи, начавший в 13 лет трудовую жизнь, Павел Семенович восемнадцатилетним пареньком попал в окопы первой мировой войны, участвовал в Брусиловском прорыве, был ранен и награжден за личную отвагу Георгиевским крестом. А с 1919 года навсегда связал свою жизнь с партией большевиков и Красной Армией.

В период гражданской войны он — командир кавалерийского полка в прославленной дивизии Пархоменко, затем — комиссар кавалерийской бригады. Дальнейший путь молодого краскома неразрывно связан с легендарной 1-й Конной армией.

В 1931 году Павел Семенович Рыбалко был принят в Военную академию имени Фрунзе. Неуемная жажда знаний, глубокая военная эрудиция, широта взглядов — все это выдвинуло Рыбалко в число лучших слушателей.

После окончания академии Рыбалко более двух лет являлся помощником командира горнокавалерийской дивизии. А в 1937 г. его направили советником в Китай.

Обостренная обстановка создалась в конце тридцатых годов на Западе. И Рыбалко посылают в качестве военного атташе в Польшу. «Не знаю, когда было труднее: в степях Украины, где мы скрещивали клинки с польской шляхтой, или в бескровной войне с польскими дипломатами», — честно признался он однажды.

Знакомясь с документами Павла Семеновича, относящимися к предвоенным годам, невозможно не удивляться его уму, дару предвидения, умению дать серьезный анализ международной обстановки, сложившейся за несколько месяцев до нападения на Польшу фашистской Германии.

В дальнейшем он снова попадает в Китай, где до предела была накалена атмосфера — страну пытались оккупировать японские милитаристы.

Болезнь почек, отсутствие необходимых лекарств и диеты, тяжелое переутомление (4 года без отпуска!) — все это подточило здоровье Рыбалко. В Советский Союз он вернулся тяжелобольным. Было это незадолго до Великой Отечественной.

В годы войны Павел Семенович рвется на фронт, пишет в высокие военные инстанции, пишет И. В. Сталину. [187]

В мае сорок второго желание П. С. Рыбалко удовлетворили: он был назначен заместителем командующего 5-й танковой армией...

* * *

На одной из широких просек южнее Тернополя выстроилась в пешем строю бригада.

Высокий, статный, внешне подтянутый полковник Бородин отделился от строя, зычным голосом подал команду «Смирно». Глухое эхо разнеслось по лесу.

Медленно, опираясь на свою крючковатую палку, Рыбалко прошел вдоль фронта бригады, сопровождаемый Бородиным. Сзади шагали мы с генералом Ивановым. Все замерло кругом. Все взгляды были устремлены в сторону командарма.

Останавливаясь у каждого батальона, Павел Семенович здоровался с танкистами и обменивался рукопожатием с комбатами.

Никогда в жизни не переживал я такой радости, как тогда: меня вернули в родную семью. Знакомые солдаты и офицеры узнали меня. Не нарушая команды «Смирно», они, казалось, следили за каждым моим движением.

Команда «Вольно» ослабила напряжение. Расплылось в улыбке лицо начальника политотдела бригады Александра Павловича Дмитриева. Маленький, юркий комбат Петр Еремеевич Федоров приветствовал меня поднятой вверх пилоткой. В строю стояли заместителя командира бригады Иван Сергеевич Лакунин, Иван Емельянович Калеников, Иван Михайлович Леонов, офицеры Осадчий, Рой, Засименко, Савельев и многие мои боевые друзья.

Здесь же находились родные и близкие мне адъютант Петр Кожемяков и шофер Петр Рыков. Вспомнились слова этих двух парней, сказанные мне в харьковском госпитале: «Приезжайте, вас ждут».

Что ж, с такими ребятами уверенно пойдем добивать фашистов. Счет у меня к гитлеровцам большой и еще полностью не оплаченный.

Бородин приказал перестроить бригаду, и образовался большой круг. В центре его оказались командарм, комкор, Бородин, Дмитриев и я.

— Я привез вам в бригаду вашего командира, — сказал командарм. — После семимесячного отсутствия он вступает сегодня в командование...

Долго длилась задушевная беседа Павла Семеновича [188] с танкистами. А после того как роты разошлись по своим землянкам, Рыбалко направился к стоявшему в сторонке Бородину.

— Я вас хорошо понимаю, товарищ Бородин, но и вы тоже поймите меня правильно. Этот человек воевал с ~ бригадой на Днепре, участвовал с ней в числе других частей в освобождении Киева, Василькова. Вы, наверное, слышали о рейде бригады в тылу врага в Паволочи, о трудных боях под Фастовом... Там его и стукнуло так, что еле жив остался. А тут сам приехал и нажимает на нас: дайте только пятьдесят пятую бригаду, а не какую-нибудь другую. Что прикажете с ним делать?

Широкая, подкупающая всех улыбка осветила крупное лицо командарма. В тот же миг ожили глаза Бородина.

— Товарищ командующий, я рад, что вы удовлетворили просьбу Драгунского. Его действительно ждут танкисты бригады...

Во второй половине дня уехали Рыбалко и Иванов, ушел собираться в путь Бородин. Группами и в одиночку стали подходить ко мне солдаты и офицеры. Среди них я не увидел многих из тех, кого хорошо знал: кто погиб, кто находился в госпиталях. С болью услышал о гибели многих близких, дорогих моему сердцу людей и храбрых воинов. Я никак не мог смириться с мыслью, что нет в живых начальника штаба бригады, способного и обаятельного офицера Матвея Эрзина.

Вместе с Дмитриевым мы начали обход землянок. Радостно встречали нас танкисты. Старые мои знакомые по; боям комбаты Федоров, Савченков, Осадчий уверенно докладывали о своих подразделениях. Новые комбаты и командиры рот, прежде чем начинать доклад, с любопытством оглядывали меня, а я всматривался в их лица.

Отличное впечатление произвел на меня командир батальона автоматчиков — бывший пограничник майор Старченко. Долго засиделись мы у разведчиков. А к ночи забрели на огонек в медсанвзвод, который расположился в деревушке, притаившейся у опушки леса. Всегда гостеприимные медики на сей раз также не подкачали.

Последние дни июня прошли в больших хлопотах, связанных с подготовкой к предстоящему наступлению.

Спешно подвозились боеприпасы и продовольствие, из мастерских приходили отремонтированные машины, с [189] Урала поступил эшелон танков. Пополнялся офицерский состав, укомплектовывались роты, батареи, взводы. Не теряя ни часа, мы проводили рекогносцировку переднего края обороны противника. Артиллеристы тщательно определяли будущие огневые позиции.

Весь 1-й Украинский фронт готовился к большому летнему наступлению. В связи с этим и прибыл в 3-ю гвардейскую танковую армию командующий фронтом Маршал Советского Союза Иван Степанович Конев. В его присутствии под руководством П. С. Рыбалко детально отрабатывались вопросы организации и управления боем.

Однажды после очередной поездки к переднему краю нашей обороны в конце жаркого утомительного дня ко мне в землянку осторожно вошел всегда вежливый и предупредительный начсанбриг Леонид Константинович Богуславский. Его визит в такое позднее время был необычным — я привык видеть доктора только по утрам, когда он делал мне ежедневные перевязки.

— Каким ветром занесло вас ко мне в такую пору? — шутливо спросил я.

Оказалось, что в нескольких километрах от бригады расположился полевой госпиталь 60-й армии.

— Тот самый госпиталь, в котором вас оперировали, — сообщил Богуславский.

Услышав это, я решил на следующий же день навестить врачей, которые спасли мне жизнь, и пригласил с собой начсанбрига.

Указки с красным крестом и буквами ППГ привели нас к двухэтажному школьному зданию, временно занятому под госпиталь. Там мы без труда выяснили, что доктор Ковальский занимается эвакуацией нетранспортабельных тяжелораненых. Шофер на большой скорости примчал нас к лесной поляне, оборудованной для приема неприхотливых самолетов По-2.

В группе врачей, наблюдавших за переноской раненых, я еще издали узнал плотного человека с черными, жгучими глазами и бритой головой. Это был мой спаситель — доктор Ковальский. Приблизиться к нему я рискнул, только убедившись, что с лесного аэродрома поднялся последний самолет.

— Чем могу служить, товарищ полковник? — спросил Ковальский, увидев меня.

— Однажды вы уже сослужили мне великую службу, товарищ майор. [190]

Врач был явно заинтересовав. Пронзительными глазами он впился в меня. Видно было — пытался что-то вспомнить, но, так и не вспомнив, безнадежно развел руками.

— Простите, не узнаю... С кем имею честь?

— Эх, доктор, доктор! А кто говорил в декабре прошлого года, что эту операцию на печени не забудет никогда? Я, грешным делом, думал, что врачи не страдают склерозом.

Ковальский стоял как вкопанный. Еще минуту, другую он продолжал сверлить меня своими жгучими глазами, потом на всю поляну захохотал и с такой силой потянул меня к себе, что я едва удержался на ногах.

Подошли другие врачи, ассистенты, медсестры.

— Это наш подопечный, друзья! — с гордостью представил он меня. — Помните, сколько хлопот он причинил нам? Помните нашумевшую операцию на печени?

Хирург попросил меня при всем честном народе снять рубашку. Я отмахивался, но не уступить его просьбам и требованиям не мог.

— Молодец, молодец, — удовлетворенно приговаривал он, осматривая меня.

До деревушки было близко, и мы целой ватагой пошли пешком. Ковальский искренне порадовался, узнав, что я, как он выражался, не списан с корабля.

На столе появились госпитальные алюминиевые тарелки. Все здесь было хорошо. И пшенная каша казалась вкусное всяких пирожных и глоток спирта слаще лучших сортов портвейна. Смеющимися, радостными глазами смотрели мы с доктором Ковальским друг на друга.

— Я рад, что вы не только остались живы, но и вступили в строй.

— И многим обязан вам, дорогой доктор! Вы заслужили самую большую благодарность тех, кого, как меня, спасли от смерти. Низко кланяюсь вам за это...

По той же глухой дороге поздно ночью мы с Богуславским возвращались в бригаду. Я был полон радостных впечатлений от неожиданной приятной встречи с представителями огромной армии врачей, медицинских сестер, санитаров, которые неутомимо, днем и ночью, в жару и мороз, вблизи от передовой и в глубоком тылу возвращали к жизни защитников Родины...

В землянке меня ожидал боевой приказ. Через несколько дней бригаде предстояло вступить в бой. 1-й Украинский фронт переходил в решительное наступление. [191]