К Карпатам
Итак, Проскуров был взят. Части корпуса закрепились южнее и юго-западнее города, немного привели себя в порядок. Настроение у солдат было боевое, однако приказа продолжать наступление пока не поступало.
Перед взятием Проскурова и в ходе боев я неоднократно бывал в своей 2-й гвардейской воздушнодесантной дивизии.
Гвардейцы-десантники в те дни воевали крепко, умножая славу воздушнодесантных войск. В их составе сохранилось много ветеранов, прошедших большой и трудный путь. Ветераны скрепляли, цементировали соединение, вносили в боевой коллектив тот порыв и ту энергию, которые присущи всем десантникам.
— Загорать нам здесь до лета, пока пополнения не дадут и дороги не просохнут, — сказал как-то начальник штаба В. И. Шуба.
Я согласился с ним. Все развезло, в оврагах шумели потоки, украинский чернозем размяк. На дорогах море воды. Подвоз боеприпасов и продуктов затруднился настолько, что мы перестали надеяться на автотранспорт. Авторота подвоза перешла на волов.
Однако «загорать» не пришлось. Вскоре нас с Андреем Леонтьевичем вызвали на фронтовое совещание руководящего состава. Проводил его новый командующий фронтом Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. На эту должность он был назначен 1 марта. Прежний командующий генерал армии Н. Ф. Ватутин 28 февраля во время поездки в войска был тяжело ранен украинско-немецкими националистами. [143]
Совещание продолжалось недолго. Командующий фронтом коротко подвел итоги боев, резко отчитал двух генералов за низкий темп наступления. Потом сообщил:
— Ставка приказала прижать немца к Карпатам. Нужно перерезать его коммуникации, чтобы заставить питать одесскую группировку немцев через Балканы.
Командующий фронтом поставил задачи армиям, отдельным соединениям, указал сроки готовности.
В штабе 1-й гвардейской армии, куда мы заехали по дороге в корпус, нашу задачу уточнил генерал-полковник А. А. Гречко. Опершись ладонями о крышку стола, он говорил:
— В первую очередь поймите сами и разъясните подчиненным, что распутица мешает не только нам, но и врагу. Гитлеровцы не верят, что мы можем пойти в наступление, не ждут удара. Пусть же распутица станет нашим союзником. Наше наступление будет неожиданным. А это уже половина победы.
Гречко помолчал, словно давая нам время осмыслить услышанное.
— Теперь — практически... Главная ставка на наиболее боеспособные полки. Это раз. Особое внимание обратите на укрепление рот и батальонов. Это два. Сами понимаете, что им придется чаще всего действовать самостоятельно. И в-третьих, ни в коей мере не растягивайте тылы.
Домой мы вернулись, настроенные на боевые дела.
Прорвать оборону юго-западнее Проскурова удалось сравнительно быстро. После короткого артиллерийского налета наши солдаты ворвались на передний край, с ходу взяли вторую траншею. Как и предполагалось, наш удар для немцев оказался совершенно неожиданным. Из показаний первых же пленных стало очевидным: немцы считали, что, пока не просохнут дороги, никаких активных действий не будет.
Части корпуса наступали «скользящим фронтом», двигаясь на юго-запад. Наступление развивалось успешно. В Смотриче взяли около пяти тысяч различных немецких машин. Никогда не забуду эту картину: дороги на десятки километров забиты автомашинами, тягачами, повозками. Штабные автомобили сожжены или взорваны. А остальные — целехоньки. [144]
Наших бойцов опьяняла победа. Многим казалось, что мы вот так, не останавливаясь, и будем гнать немца чуть ли не до самого Берлина.
У некоторых солдат, да и у офицеров, появилось этакое пренебрежительное отношение к врагу. Мне доложили, что в отдельных подразделениях неохотно окапываются: да что там, дескать, все равно вперед пойдем.
Очень опасно недооценивать противника. Сегодня он бежит до выгодного рубежа, а завтра может собраться с силами и нанести удар. Так оно, кстати, и вышло под Чортковом. Но об этом ниже.
В тот же день я переговорил с начподивами, политработниками корпуса. Поставил задачу: уберечь солдат от шапкозакидательских настроений. Противник еще силен, хитер и коварен. Пусть коммунисты, бывалые бойцы побеседуют с молодыми воинами, объяснят, какая глубокая пропасть лежит между смелостью и безрассудным ухарством. Легкость победы должна не опьянять, не ослеплять бойца, а настораживать.
Сам побывал в нескольких подразделениях, поговорил с солдатами. Надо сказать, правильно мы поступали, объявив войну шапкозакидательству. Командиры и бывалые солдаты поддержали нас, вспоминали случаи нелепой гибели друзей, пренебрегавших элементарной осторожностью.
К вечеру так намотался, что казалось, и шага больше сделать не смогу. Ноги гудят. Добрался до избы, когда уже совсем стемнело. Только пистолет из-за голенища сапога вытащил (я носил его так по старой десантной привычке) — вбегает шофер Григорий Микляев:
— Товарищ полковник, танки!
Гляжу, а его дрожь пробирает. «Эх, думаю, Гриша, Гриша, раньше ты посмелее был, из любой передряги выход находил». (Какой-то надлом в Микляево произошел после ранения.)
Но таким напуганным я его видел первый раз.
— Какие там еще танки? — спрашиваю.
— Немецкие, товарищ полковник. Десятка три, никак по меньше. За оврагами.
Послал офицера проверить. Все верно. Деревеньку, в которой находился штаб корпуса, рассекают неглубокий овраг и заболоченная речушка. Вот за ним и расположилась какая-то приблудная немецкая танковая часть. [145]
Верно, одна из тех, что в корсунь-шевченковский котел не попала. Жгут гитлеровцы костры, греются. Драться нам с ними нечем. Вся артиллерия впереди. Мы, считай, в глубоком тылу.
Я — к Бондареву.
— Андрей Леонтьевич, танки в селе.
Тот выслушал, махнул рукой:
— Черт с ними! Через овраг они ночью не полезут. А мы к утру меры примем или уйдем потихоньку.
Вернулся к себе в избу, а под окнами уже шумок. Солдаты, узнав, что опасность нависла, любопытствуют, как начальство на это реагирует. Серьезное положение или нет.
— Вася, будь добр, дай воды горячей, — кричу. — Бриться буду.
Вышел во двор, окатился до пояса холодной водой, потом в избе у окна с бритвой пристроился. И занавеску отодвинул.
После Гриша рассказывал. Увидели солдаты со двора мой намыленный подбородок, повеселели: «Комиссар бреется, — говорят, — потом чай пить будет. Выходит, все в порядке».
Рано утром, в самую дрему, подошел истребительно-противотанковый полк, скрытно выдвинулся к самому оврагу. За оврагом дотлевали костры. Гриша, как бы в отместку за свой ночной страх, сложил узловатый кукиш, ткнул им в сторону оврага, сплюнул:
— Накось, выкуси. Сейчас дадим тебе жару.
После первых же выстрелов гитлеровцы засуетились. Ответили огнем. Наши артиллеристы били точно: несколько танков сразу же вспыхнули, остальные отошли из села.
В те дни произошло событие, о котором я до сих пор вспоминаю с горечью. Но прежде чем рассказать о нем, попытаюсь коротко воссоздать общую обстановку, сложившуюся на нашем участке фронта. К 30 марта, в результате согласованных действий войск 1-го и 2-го Украинских фронтов, 1-я танковая армия врага была охвачена нашими соединениями в районе Чемеровцы, Дунаевцы, Студеница. В котле оказалось десять пехотных, девять танковых, моторизованная, артиллерийская дивизии гитлеровцев. Однако окружение не было сплошным. Мер по усилению как внешнего, так и внутреннего фронта [146] окружения своевременно не приняли. Неудовлетворительно велась разведка. Особенно непрочным оказался внешний фронт, в полосе 18-го гвардейского стрелкового корпуса. Это соединение, состоящее всего из двух дивизий, обороняло участок протяженностью в тридцать пять километров. И когда противник нанес удар в районе Подгайцы, корпус отошел на юг к Днестру.
Окруженная группировка врага, сконцентрировав войска на узком участке фронта, пробивалась на запад, в общем направлении Чортков, Букач. Тут наряду с другими частями находилась и 309-я стрелковая дивизия, которую лишь накануне переподчинили нашему корпусу.
Эта дивизия занимала оборону на правом фланге, а я с утра поехал на левый, во 2-ю гвардейскую воздушно-десантную дивизию. Комдив полковник С. М. Черный доложил обстановку. Она оказалась угрожающей: противник сосредоточивал танковые силы. Правда, я не особо беспокоился за положение дел в 309-й. Командовал ею опытный, энергичный генерал-майор Дмитрий Феоктистович Дремин. Дивизия не раз отличалась в боях.
С НП 2-й гвардейской в первые же минуты пребывания мне пришлось наблюдать контратаку врага. Группа немецких танков выкатилась из-за соседнего леска и направилась в сторону наших войск. Впереди, настороженно поводя стволами, шли несколько королевских «тигров». Полковник Черный рассказал, что рядом с дорогой, по которой идут танки противника, замаскирована самоходная артустановка СУ-152. Неожиданно «тигры» повернули прямо на самоходчиков. Расстояние быстро сокращалось. Семьсот метров... шестьсот... пятьсот... Мы все волновались за судьбу артиллеристов. Нервничал и полковник Черный.
Вдруг грянул орудийный выстрел... другой. Оба «тигра» задымились. Один уткнулся хоботом пушки в дерево, другой крутанулся на перебитой гусенице и замер.
— Красиво сжег! — громко сказал Черный, окидывая собравшихся горделивым взглядом. Сказал так, словно он сам лично уничтожил эти танки.
Остальные танки противника остановились, открыли огонь. В бой вступила наша артиллерия.
Грохот орудий продолжался более получаса. Противник дрогнул и начал отходить. [147]
Вскоре мы разговаривали с командиром самоходной установки. Молодой лейтенант рассказал, как сидел в засаде, как сдерживал себя, ожидая, пока танки подойдут поближе и подставят борты, хвалил заряжающего за быстроту. Как ни старался лейтенант, он не мог скрыть охватившей его радости. Казалось, она так и брызжет из его глаз.
— К награде его, — предложил я полковнику С. М. Черному. — Его и всех членов экипажа.
И в этот момент меня позвали к телефону. Звонок из штаба корпуса. В трубке взволнованный голос начальника оперативного отделения Доможилова:
— Никита Степанович, на правом фланге беда.
— Что случилось?
— Прорвался немец. Смял два полка триста девятой дивизии. Туда выехал генерал Бондарев. Наводит порядок.
Хорошего настроения как не бывало. Выехал в штаб. Григорий гнал машину с бешеной скоростью. Я опустил стекло, высунулся, подставляя разгоряченное лицо под упругую струю прохладного воздуха. Как же могло случиться такое? Почему? Вспомнились дороги, забитые брошенной вражеской техникой, солдат с трофейным аккордеоном в руках. Не коснулись ли «шапкозакидательские» настроения бойцов и командиров 309-й? Они шли теми же дорогами, в течение многих дней видели деморализованного, панически бегущего на запад противника... И вдруг вместо спины врага наткнулись на стальной кулак его танкового тарана.
Так думал я. И тут же пришел к мысли, к которой не мог не прийти: «Ну, а сам-то ты? Почему, узнав, что дивизия вливается в корпус, сразу же не поехал туда, не поговорил с людьми? Понадеялся на то, что командир там боевой и политработники сильные?»
В штаб прибыл ночью. Сырое тяжелое небо висело над самыми крышами. И на душе было сумрачно. Однако, увидев бледного, расстроенного Бондарева, я даже попытался улыбнуться.
— Что. Андрей Леонтьевич, досталось нам? Не все же побеждать.
Бондарев махнул рукой.
— Брось, Никита Степанович, бодрячком прикидываться. Дай-ка лучше махры. Папиросы что-то нынче, как трава. [148]
Я достал свой резиновый кисет, оторвал клочок газеты. Бондарев скрутил цигарку, жадно затянулся. Накурившись, рассказал, как было дело.
Пробив оборону на узком участке фронта, гитлеровские танки вышли на артиллерийские позиции 309-й дивизии, в ее тылы, уничтожили несколько артрасчетов.
— Давно у нас такого не было, — заметил Бондарев.
— В штабе армии знают? — спросил я.
— Послал донесение.
Бондарев быстро заходил по комнате, по обыкновению своему слегка сгорбившись, заложив руки за спину. Потом подошел к карте, нетерпеливым жестом руки подозвал меня.
— Взгляни, Никита Степанович. Видишь, как они врезались в наши позиции? Шилом. Так мы у них оторвем жало. Вот здесь ударит Стенин, а тут — вторая воздушнодесантная.
План, который предложил комкор, был прост, точен и рассчитан на ту же неожиданность, которая только что послужила козырем врагу. Он полностью оправдал себя. В ту же ночь удалось не только восстановить положение, но и вернуть все орудия (они стояли на своих же позициях, целые и невредимые).
Бондарев, довольный успехом, забыл о моей махре и снова перешел на папиросы. Только радость его оказалась преждевременной. Утром мы получили приказ из штаба фронта. Читаю и не верю своим глазам: «За отход без приказа, за оставление противнику артиллерии командира корпуса от должности отстранить».
Андрей Леонтьевич принял это сообщение внешне спокойно. Только лицо потемнело. Да еще вскользь брошенная фраза выдала смятение души:
— Обидно, шут его подери! Ведь дивизию эту я, по существу, еще и не принял. Воюешь, воюешь, а потом... — и он махнул рукой: дескать, о чем говорить.
Признаться, решение об отстранении Бондарева меня ошарашило. За плечами Бондарева — годы гражданской войны, финская кампания, оборона Ленинграда, Днепр. Он умело командовал соединениями, обладал развитым тактическим и оперативным мышлением, крепкой волей. Его знали и ценили в войсках.
В каких только переделках не бывали мы с Андреем Леонтьевичем. Не раз, как говорят, вместе умирали и [149] воскресали. В любых обстоятельствах он сохранял ясность ума, не поддавался дурному настроению, никогда не падал духом, из любого самого трудного положения находил выход.
Что и говорить, не хотелось мне расставаться с Бондаревым. Крепко я с ним сроднился. Это был самый близкий фронтовой друг. Горевал и начальник штаба. Сидели мы с Василием Ивановичем Шубой в пустой штабной комнате, в потемках, вспоминали разные разности об Андрее Леонтьевиче. О том, как он всегда старался быть впереди, а я его сдерживал: «Смотри, командир, ты все-таки пулю схватишь».
Или о том, как однажды Андрей Леонтьевич, умывшись, попросил лейтенанта Львова из роты связи подать ему гимнастерку. Тот поднял гимнастерку и ахнул от удивления: «Ну и тяжелая же она у вас, товарищ генерал!» А вся тяжесть ее — в орденах да медалях. Тридцать две награды имел Бондарев. Тридцать две — и золотую звездочку Героя Советского Союза!
Вот так и вспоминали. А потом Шуба засмеялся:
— Да что мы, отпеваем Андрея Леонтьевича, что ли? Такой человек еще покажет себя!
Здесь, на этих страницах, мы прощаемся с моим самым близким фронтовым другом Андреем Леонтьевичем Бондаревым. И мне хотелось бы вкратце рассказать о том, как сложилась его жизнь в дальнейшем.
Вскоре после этого события А. Л. Бондарев был назначен заместителем командующего 38-й армией.
С должности заместителя командующего 38-й армией Андрея Леонтьевича по его просьбе вновь назначили командиром корпуса. Ему, боевому генералу, хотелось непосредственно руководить боем, чувствовать, как говорится, жар победы на своей ладони. До конца войны он командовал 101-м стрелковым корпусом. Это соединение не раз отличалось в боях. На Параде Победы в Москве сводным полком 4-го Украинского фронта командовал Андрей Леонтьевич Бондарев, а его заместителем по политчасти был генерал-майор Леонид Ильич Брежнев. Когда кончилась война, неспокойная судьба военного человека забросила генерала на Дальний Восток. Там мне довелось вновь встретиться с ним.
Интересна дальнейшая жизнь этого замечательного человека. В 1955 году Андрей Леонтьевич ушел в отставку, [150] приехал на родную Белгородщину, в Новооскольский район.
Колхоз «Память Ильича», одним из первых председателей которого был когда-то отец Андрея Леонтьевича, после войны считался самым отстающим в области.
Посмотрел Бондарев на происходящее в селе, потолковал с колхозниками и взялся за изучение сельского хозяйства, поступил на заочное отделение Харьковского сельскохозяйственного института.
Однажды на колхозном собрании встал вопрос, как же вытянуть хозяйство из прорыва. И тут колхозники обратились к присутствовавшему на собрании Бондареву:
— Хоть бы вы помогли нам, товарищ генерал!
Задумался Андрей Леонтьевич, а потом ответил:
— Если доверите, возьмусь за дело. Только предупреждаю, работать придется до седьмого пота всем, потому что один председатель в поле не воин...
Его избрали единогласно. Бондарев взялся за работу так. как воевал: на совесть, с выдумкой, инициативой. По примеру передовых артелей с помощью райкома партии перевел колхоз на денежную оплату труда. Отличное знание дела и фронтовая хватка помогли ему поставить колхоз на ноги. В 1961 году Бондарева избирают делегатом на XXII съезд КПСС. Мне тоже посчастливилось удостоиться этой чести. Надо ли говорить, как я ждал предстоящей встречи! И вот Москва, Кремль. В перерывах между заседаниями брожу по Дворцу съездов, вглядываюсь в лица делегатов. Иногда мне кажется, что вижу своего бывшего командира, и руки сами раскрывают объятия. Бондарева не было. И только здесь, на съезде, я узнал от секретаря обкома, что Бондарева не стало... Сердце боевого генерала, моего фронтового друга, сдало. Он скончался скоропостижно, за несколько дней до открытия XXII съезда партии, решая какое-то срочное и важное дело.
Андрей Леонтьевич говорил мне как-то, еще в 1943-м, на Днепре: «Я уж если и умру, то не в постели, а в жарком деле».
Он умер на земле, которую защищал, которую украшал своим трудом, умер в бою...
В памяти моей он остался таким, каким прощался со мной у Днестра. Андрей Леонтьевич крепко сжал мне плечи, заглянул в глаза: [151]
— Ну, ты не расстраивайся. Бондарев ушел — корпус остался. Держи марку, комиссар. И... давай-ка закурим твоей махры напоследок...
Каждый новый день наступления приближал нас к Карпатам. К распутице привыкли. Двигались кто на чем. Больше — пешком. Уж на что проходимой считал я свою трофейную легковушку, но и ее в конце концов вынужден был бросить в пути.
А неутомимые солдатские ноги отмеряли километр за километром. Шли солдаты, отбивая яростные контратаки гитлеровцев, чуть ли не вплавь перебираясь через глубокие, залитые вешней водой балки, разлившиеся реки.
В районе Залещики корпус форсировал Днестр. Деревушка, расположенная на противоположном крутом берегу реки, поразила резким контрастом между домами богатеев и бедняков. Северная Буковина всего год была при Советской власти. Боярские дома (их было немного) громоздились над кустами уже пустившей первые листочки сирени. И как жалко выглядели на фоне свежей молодой зелени покосившиеся, потемневшие от времени крестьянские развалюхи. Это был яркий контраст старой Румынии, контраст классовый.
У одной из таких хибар я увидел своего ординарца Василия Ананьева. Отчаянно жестикулируя, он «разговаривал» со старым румыном. До меня долетела последняя фраза:
— Ну как ты не поймешь? У него дела. Некогда ему...
Тут Василий бросил взгляд в мою сторону. Лицо его заискрилось улыбкой.
— Желает пригласить пана полковника, вас то есть, в гости, на мамалыгу, — доложил он. — Я ему объясняю, что, во-первых, не пан, а товарищ, а во-вторых...
Мне и впрямь было недосуг. Но тут я увидел коричневые, перевитые узловатыми венами руки старого румына, прочитал немой вопрос в его взгляде... И шагнул в темный проем гостеприимно распахнутой двери. В тесной комнатенке полным-полно народу. Меня встретили одобрительным гулом, улыбками. Потом гости замолчали, выжидающе глядя на хозяина. Тот поднял рюмку и обратился ко мне на сравнительно чистом русском языке: [152]
— Я хотел бы выпить с паном, то есть с товарищем полковником за вашу победу над Гитлером.
— Почему только за нашу? — ответил я в свою очередь, поднимая рюмку. — Давайте выпьем за нашу общую победу.
Старый румын перевел эти слова своим соотечественникам, и комната взорвалась возбужденными голосами. «Так будет!» — читал я на лицах румынских крестьян.
В штабе мне сообщили новость: командиром корпуса вместо Бондарева назначен генерал-майор Антон Иосифович Гастилович. Ранее он командовал 17-й армией, которая дислоцировалась в Монголии.
Не скрою, первое впечатление, которое произвел на меня Гастилович, было весьма противоречивым. По-видимому, здесь сыграли немалую роль мои чувства к Бондареву. Андрей Леонтьевич был как бы рожден войной и вырос в боях. Он, подобно опытному врачу, чувствовал пульс боя, предвидел его развитие, всегда находился как можно ближе к переднему краю. У нового командира корпуса этих качеств поначалу, к сожалению, не было. Он не имел фронтового опыта в Отечественной войне.
Несколько раз я затевал с генералом откровенный разговор. Но Гастилович не очень-то любил, когда политработники вмешивались, как ему казалось, «не в свое дело».
«Срабатывались» мы с Гастиловичем медленно. Мне не нравилась сухость комкора в обращении с людьми. Но вместе с тем я видел, что Гастилович перспективный командир, грамотен в военном отношении, смел в решениях, оперативен. Это подкупало, заставляло верить, что в самое ближайшее время придет к нему и боевой опыт.
В конце апреля левое крыло 1-го Украинского фронта остановилось. Мы подошли к Карпатам. Корпус занял оборону в районе реки Прут, городов Коломыя, Косов, Куты. Штаб нашего соединения разместился в Коломые.
Хорошо запомнился первый вечер в предгорьях Карпат. Синий сумеречный туман опускался на землю, застревал [153] в щетине деревьев, что росли на отрогах. И деревья сливались в один сплошной темный ковер. Все выше уходили горы. А там, вверху, они еще розовели, подставляя макушки лучам солнца. Не верилось, что здесь, среди этой красоты, разгорятся жестокие бои и черная копоть пожаров повиснет над этими разбуженными весной деревьями. Что бойцы будут умирать рядом с первыми тюльпанами и окрашивать своей кровью прозрачную воду горных речек. Нет, не верилось.
Стояла тишина!
И вдруг обостренный слух уловил знакомые звуки. Мы с майором Никитиным — агитатором политотдела, переглянулись и, словно по команде, одновременно задрали головы. По выцветшему бледно-сиреневому небу медленно и величаво плыл журавлиный клин. Птицы тянулись на восток, в сторону милой нашей Родины.
— Эх, сейчас бы котомку за плечи — и вслед за ними, на Тамбовщину и в Воронеж, — вздохнул Никитин.
Журавли подлетали все ближе, ближе. И в этот момент меня позвали к телефону. Едва успел снять трубку, как за окнами дробью рассыпались автоматные очереди, а потом поднялась пальба. Я послал солдата узнать, в чем дело. Он вскоре вернулся, доложил:
— Из-за журавлей все это, товарищ полковник.
— При чем здесь журавли? — удивился я.
— Да немцы по косяку трассирующими пулями стрелять начали. Разогнали. А наши ребята обозлились — и по ним, по немцам то есть.
Эти выстрелы положили конец обманчивой тишине в предгорьях Карпат.
Горы... Сейчас мы видим в синей дымке их заснеженные вершины, любуемся их сказочной, дикой красотой. Горы пленяют нас чистым воздухом, неповторимым говором быстрых речек, отвесными скалами и пропастями. Мирный вид гор вызывает радостное, приподнятое чувство. Но тогда, в 1944-м, Карпаты явились для нас суровым испытанием, экзаменом на боевую зрелость. Предстояло с боями преодолеть горные гряды общей протяженностью свыше ста километров, провести войска и боевую технику в условиях бездорожья через перевалы. Но не только естественные преграды стояли на нашем пути. Впереди были грозные укрепления возводимой врагом в течение ряда лет так называемой «линии Арпада». [154]
И хотя мы еще не дошли до нее, но уже в предгорьях Карпат почувствовали всю сложность и своеобразие горной войны. Тот, кто воевал в горах, хорошо знает, как трудно там наступать. Ведь иной раз один пулеметный расчет, закрепившись в скальной норе и перекрыв огнем горную дорогу, может оказаться почти непреодолимой преградой. Надо было учить солдат и офицеров умению вести бои в горах. Где-где, а здесь, в горах, крылатая суворовская фраза «Воюют не числом, а умением!» была особенно к месту.
Все эти особенности войны в горах мы терпеливо и настойчиво разъясняли всему личному составу. Этим была пронизана вся партийно-политическая работа. Перед офицерским составом встала задача по-иному взглянуть на многие вопросы организации боя в горах. В горных условиях намного сложнее управлять боем крупных частей и соединений. Да и, как правило, бросать в бой большие массы войск и боевой техники в горах не было необходимости. Иной раз это даже и вредно. Только напрасно кровь прольешь. И как часто успех боя решала горстка смельчаков, пробравшаяся через горные кручи и дерзким броском захватившая важную высоту или горный проход.
Многому предстояло научить сержантов и солдат. Например, умению измерять расстояние в горах и соответственно выбирать прицел. Ведь в горах все предметы кажутся расположенными ближе, чем в действительности. Не зная этого, солдат может расстрелять весь боезапас, а цели не поразить.
А гранатный бой в горах! Казалось бы, о какой специфике может идти речь? Оказывается, она и тут есть. Взять хотя бы такой случай. Батальон залег у подножия высоты, на которой закрепился противник. Склоны высоты довольно крутые. Если просто метнуть гранату, как в чистом поле, она может скатиться по склону и поразить своих. Поэтому солдат должен не сразу швырнуть гранату, а секунду-другую придержать в руке, хоть это не бог весть какое удовольствие — любоваться гранатой, которая вот-вот взорвется.
Тысячи и тысячи «мелочей». И все их надо было учесть, усвоить, ввести в боевую практику, сделать достоянием воинов. Это стало предметом постоянных забот командиров всех степеней, здесь были сосредоточены и [155] усилия политработников, партийных и комсомольских организаций.
Наши политработники в эти дни особое внимание обратили на правильную расстановку коммунистов и комсомольцев в частях и подразделениях, повышение их авангардной роли в бою. Добивались, чтобы в каждой роте, в каждом взводе, в каждой штурмовой группе были коммунисты и комсомольцы, по которым бы равнялись все бойцы.
Мы напряженно учились. Самые тяжелые бои ждали нас впереди.
В конце апреля — начале мая здесь начались упорные бои. Противник стремился во что бы то ни стало вернуть Коломыю, удержать шоссейные и железные дороги, идущие из Закарпатья через Яблоницкий перевал на Делятин, Станислав, Львов.
Особенно трудно пришлось 317-й дивизии. Она обороняла правый фланг корпуса в районе Коломыи. Первого мая в шесть часов утра по позициям этого соединения враг нанес сильный огневой и авиационный удар. Затем последовала контратака.
Два пехотных полка гитлеровцев, поддержанные танками, попытались сбить наши батальоны с занимаемых позиций, перерезать шоссейную дорогу. Более четырех часов продолжался бой. Дело доходило до рукопашных схваток.
После короткой передышки последовал новый удар. Только поздно ночью затихли выстрелы.
А в три часа утра второго мая мы вновь услышали сильную артиллерийскую канонаду на правом фланге. Связь с 317-й дивизией прервалась. Когда ее восстановили, я сразу позвонил начальнику политотдела дивизии полковнику Мусатову.
— Что там у вас, Алексей Тимофеевич? — спрашиваю.
— Противник атакует при поддержке двадцати танков. Основной удар наносится по шестьсот шестому полку. Выстоим. Вчера укрепились...
К семи часам утра затихло, а потом бой вспыхнул с новой силой. Враг давил, не считаясь с потерями. Наши измотанные и обескровленные в прошлых боях полки [156] едва держались на своих позициях. Начподив полковник Мусатов в шутку говорил:
— Вот сволочи! Не дали по-человечески праздник отметить. Первого мая семь контратак пришлось отражать, а второго — девять.
Противник обладал значительным численным превосходством. Он занимал выгодные позиции на господствующих высотах и почти безнаказанно поливал нас артиллерийским и минометным огнем. Над Коломыей днем и ночью надсадно гудели фашистские самолеты. Из-за частых бомбежек и артналетов штаб корпуса покинул город и занял место на обратных скатах высот, зарывшись в землю.
В начале мая наш корпус вошел в состав 18-й армии. Командовал ею генерал-лейтенант Е. П. Журавлев, членом Военного совета был генерал-майор Семен Ефимович Колонин, начальником политотдела армии полковник Леонид Ильич Брежнев.
В ее рядах 17-й гвардейский корпус воевал с мая по сентябрь 1944 и с января по май 1945 г.
Как только наш корпус вошел в подчинение 18-й армии, нас, корпусных и дивизионных политработников, сразу же вызвали в поарм для знакомства. Никаких особых речей не произносилось. С нами запросто беседовали член Военного совета генерал-майор С. Е. Колонин и начальник политотдела армии полковник Л. И. Брежнев. Они рассказали о задачах армии, о специфике партийно-политической работы в условиях горной войны. Подробно расспрашивали о людях корпуса, их боевых делах, обратили внимание на необходимость проявлять заботу о воинах.
Много было хороших людей в штабе и политотделе армии: Павел Илларионович Кулик, Сергей Васильевич Караваев, Иван Павлович Кравчук. Ближе всех по службе я был связан с Сергеем Степановичем Пахомовым и Алексеем Николаевичем Копенкиным. Эта наша фронтовая дружба еще более окрепла после войны и не прерывается вот уже больше четверти века.
Как я уже упомянул, из-за частых бомбежек и артналетов штаб корпуса вынужден был покинуть Коломыю и обосноваться на обратных скатах одной из высот южнее города. Но и здесь нам не давали покоя гитлеровцы. Сюда к нам вскоре приехал полковник Л. И. Брежнев с [157] работниками поарма. Внимательно выслушал доклад командира корпуса о состоянии наших войск, о противнике. Когда Гастилович показал на карте расположение частей врага, Леонид Ильич заметил:
— Вымпелов и флажков много. А каково соотношение сил в людях и технике?
Начальник штаба подал справку. Начпоарм внимательно просмотрел данные о противнике. Они были далеко не в нашу пользу: по живой силе соотношение равнялось 1 к 2,5, по артиллерии силы примерно одинаковы, зато танков у нас не было совсем, а у противника имелись и танки. Кроме того, в корпусе на вес золота был каждый снаряд...
— И все же мы не думаем сидеть в норах, — заметил командир корпуса. — Будем атаковать, улучшать позиции, готовиться к наступлению.
— Спасибо за подробную информацию, товарищи. А теперь я хочу побывать в частях, посмотреть позиции противника, — сказал Л. И. Брежнев. — Надо же и «другую сторону» выслушать, а потом уж что-то советовать.
«Другая сторона» — противник — все время давала о себе знать артиллерийскими налетами, бомбежками, контратаками.
С начпоармом я провел целый день в батальонах на переднем крае. Леонид Ильич разговаривал с командирами, политработниками, солдатами, интересовался, как организовано питание, как дела с боеприпасами. В тот день, находясь на КП 317-й стрелковой дивизии, наблюдали за ходом тяжелого боя. С большим трудом удалось соединению отстоять занимаемые позиции.
Вечером, когда мы вернулись с передовой в штаб корпуса, полковник Брежнев сказал:
— Безусловно, круто немец завернул. Но я не думаю, чтобы он предпринял что-либо серьезное. Вы правы, надо сбивать противника с ближайших высот, господствующих над местностью, улучшать позиции. Сейчас положение триста семнадцатой дивизии, например, таково, что она несет большие потери, чем в наступлении. А все высоты! Взять их надо.
Мы с Гастиловичем не преминули воспользоваться моментом и попросили Леонида Ильича доложить командарму о наших планах, о тяжелом положении в корпусе [158] с артиллерией, боеприпасами, о том, что давно не получали пополнения.
— Доложу, — пообещал начпоарм. — Постараемся помочь.
Полковник Брежнев поддержал наши планы об активных действиях, вопреки мнению некоторых оперативных работников штаба армии, полагавших, что корпус должен зарываться в землю и не тратить силы на частные операции.
Проводив Леонида Ильича, мы долго беседовали с начподивом 317-й стрелковой дивизии полковником А. Т. Мусатовым и замначпоарма подполковником С. С. Пахомовым (он остался с группой работников поарма в нашем корпусе).
— Вот, пожалуйста, — начал разговор Мусатов, — вдоволь наговорились с бойцами и командирами, докопались до всех мелочей солдатской жизни, по-товарищески разобрали все наши недостатки в горной войне. Спокойно, без шума и трескотни.
— А у нас в поарме всегда так, — заметил подполковник Пахомов. — Прежде чем начинать что-либо делать или принимать какое-то решение, мы советуемся с народом, выслушиваем сначала тех, кто на передовой кует победу.
Обещание свое начпоарм выполнил. Вскоре к нам прибыл полк «катюш». Эрэсовцы быстро подготовили данные для удара по противнику. Почти сутки выжидали удобного момента и нанесли по гитлеровцам ошеломляющий огневой налет. Противник понес огромные потери.
Получил корпус и боеприпасы. Стало прибывать пополнение. Не скрою, настроение у нас поднялось. Увереннее стал чувствовать себя командир. Теперь нужно было выбивать гитлеровцев с господствующих высот. И тут, может быть впервые, мы убедились на практике, что не умеем еще как следует воевать в горно-лесистой местности.
Это показала нам небольшая, в сущности, операция по захвату высоты 709,6. Высота эта господствовала над местностью, и, захватив ее, мы получили бы возможность держать под обстрелом дорогу, по которой гитлеровцы подбрасывали резервы. Ночной атакой батальон одного из полков 317-й дивизии занял высоту. Едва рассвело, немцы пошли в контратаку. Когда первая контратака [159] захлебнулась, они предприняли вторую, третью... Безрезультатно!
Тогда фашисты по лощине просочились в тыл и отрезали батальон от главных сил. Они сосредоточили вокруг высоты до полка пехоты с танками и артиллерией. Но батальон держался. Комсорг 571-го полка 317 сд Герой Советского Союза лейтенант Александр Яковлевич Перегудов с группой смельчаков ночью пробрался через гитлеровский заслон и к утру вернулся на высоту с боеприпасами. Их хватило еще на двое суток. С окруженным батальоном нарушилась связь. О положении дел на высоте судили по выстрелам. Стреляют — значит, держатся. К исходу третьих суток ударная группа из трех рот и взвода противотанковых ружей прорвалась на высоту. К этому времени в батальоне осталась в живых лишь треть личного состава. Геройски погибли заместитель командира батальона старший лейтенант Ганзюк и Герой Советского Союза лейтенант Перегудов.
Бойцы дрались отважно, они выполнили свою задачу. Батальон занял и удержал важную высоту. Это был успех. Но в этом бою выявились и серьезные просчеты. Прежде всего надо было предусмотреть все, чтобы батальон мог вести бой в отрыве от главных сил, то есть лучше снабдить боеприпасами, продовольствием, четче решить вопросы связи и взаимодействия. Этого в дивизии не учли. Успешные действия одного батальона своевременно не поддержал полк.
Этот бой научил нас многому. И позднее, когда в схватке за высоту с отметкой 810,0 сложилась похожая ситуация, командиры действовали куда смелее и умнее. [160]