Проскуровцы

Февраль 1944 года выдался хмурым и пасмурным. Лишь в один из последних дней растаяла облачная морось и неожиданно выглянуло солнце. Почернели, осели снега, побежали по буеракам звонкие ручейки.

Весна!.. Хороша она на Украине. Исходят паром в ожидании сева пашни, рокочут моторы тракторов. Говорливые хозяйки белят хаты, старательно подмалевывают лазурью наличники окон. И до самой полуночи звенят песни, разносится смех дивчин и парубков... Такой мне запомнилась украинская довоенная весна. А сейчас по Украине катилась война. Не радовала нас ранняя теплынь. Дороги развезло. А нашему корпусу после выхода из окружения предстояло совершить марш из Казатина в район Шепетовки и Грицева.

Лучи солнца сняли с земли снежное покрывало и обнажили ее, израненную, опаленную огнем войны. Печальное, страшное зрелище. Мы проезжали через села, сожженные гитлеровцами. Где они, те веселые украинские хаты, которые я видел здесь до войны? Где стройные тополя, трогательные вишняки? Повсюду «зона смерти» — сгоревшие деревни, печные трубы да черные обрубки деревьев.

Можно было бы и не рассказывать об этом марше: мы шли по освобожденной территории. Но разве забудешь его! Каждый из двухсот километров пути от Казатина до Шепетовки учил наших бойцов ненависти к врагу.

...У сожженного дома я заметил троих солдат. Один из них, высокий и стройный, останавливался через каждые три шага и оглядывался. [131]

— Притормози-ка, Гриша, — сказал я шоферу и выскочил из машины. — Что случилось, хлопцы?

Пожилой боец поправил сбившуюся набок пилотку.

— Да вот, дружок наш. Пришел домой, а оно, видите... ни хаты, ни семьи.

Высокий солдат поднял голову. В сухих глазах — горячий блеск.

— Шо ж воны, проклятущи, зробылы з Украиною, товарищ полковник? Ось, бачитэ, тут я жив...

— А что с семьей?

— Угналы каты у Ниметчину.

— Значит, надо идти вперед, солдат, вызволять семью.

И по сей день отчетливо помню этого солдата: смуглое лицо, блестящие лихорадочные глаза, желваки на обветренных скулах.

Во второй половине дня мы въехали в деревню, в центре которой, на площади, высились развалины каменной церкви. Задерживаться мы здесь не собирались — ночевка была намечена в Плискове. Однако в деревне этой пришлось остановиться: мы узнали о новом чудовищном злодеянии фашистов. Эсэсовцы, отступая, загнали женщин, стариков и детей в церковь и в сарай, примыкающий к ней. Церковь они взорвали, а сарай сожгли. Спастись удалось немногим...

Когда я услышал о зверской расправе гитлеровцев над беззащитными людьми, у меня перехватило дыхание. Поспешил к командиру корпуса:

— Митинг надо провести, Андрей Леонтьевич!

Бондарев тоже был потрясен. Его худощавое лицо еще больше осунулось. Широкими шагами ходил он около машины, жадно тянул уже дотлевшую до гильзы папиросу. Потом повернулся ко мне:

— Давай, проводи... Пусть бойцы знают...

Митинг состоялся возле остова церквушки, излизанного черными языками копоти. Бойцы тесно сомкнулись вокруг импровизированной трибуны. Они слушали жуткий рассказ местного жителя — старика. Он был худ и костист. Ветер трепал и заносил в сторону его седую бороду. Моросил дождь. И нельзя было понять, то ли это слезы в глубоких коричневых морщинах на лице старика, то ли капли дождя.

— Внуки мои, — говорил он глухим басом, показывая рукой в сторону сарая, — там от сгорилы. Фашисты измывались [132] як хотилы, грабылы каты, вишалы... Но дитэй, дитэй-то за що? Хиба ж воны повынны, а? Повынны, скажить, робятки?!

Вздохнула, заволновалась площадь. Поднялся на трибуну стройный сержант из полковой разведки.

— Дед, ты не сомневайся, — крикнул он высоким звенящим голосом. — Мы их настигнем! Ты, главное, не сомневайся, дед!.. — У сержанта не хватило слов. Он открыл рот, набрал полную грудь воздуха и на самой высокой ноте выкрикнул:

— Смерть фашистским выродкам!

— Смерть! — глухо выдохнула площадь. Расходились молча. И только суровые взгляды и плотно сжатые губы выдавали внутреннее волнение.

К ночи мы прибыли в Плисков. Штаб корпуса расположился в уцелевшем здании школы. Почтальон принес мне два письма от жены Веры Ивановны, сразу два... Тут же надорвал конверт. Волнуясь, достал из письма фотографии сына Валерки. А ведь я не смог даже поздравить его с днем рождения!

Тут же взял ручку, листок бумаги.

На село опускались сумерки...

«Сынок мой родной! Твой папа крепко тебя целует и поздравляет с днем рождения. Я сейчас на фронте, воюю с фашистами...»

Но дописать письмо не успел. Под окнами послышался какой-то шум.

— К вам, товарищ полковник. Делегация, — доложил ординарец.

Вышел на крыльцо. Две женщины вытолкнули из толпы оборванного, небритого человека.

— Зраднык! — Женщина, произнося это слово, не сказала — плюнула. Ведь «зраднык» по-украински — предатель. — Скильки вин, падлюка, чэсных людэй сгубыв, продав, маты моя!.. Ось спиймалы. Зараз до вас привэлы. До нашой ридной Совецькой власти. Хочемо, щоб усэ по закону.

— А какую бы кару вы сами ему определили?

— Та що там! — зашумели в толпе. — К ногтю його. К ногтю, як вошу, щоб не смэрдило воно на билому свити.

Шепетовка 1944 года лишь отдаленно напоминала ту, довоенную, в которую я не раз приезжал, работая в политуправлении Киевского особого военного округа. Чистенькие, [133] аккуратные прежде улицы исклеваны снарядами, завалены обломками кирпича, битым стеклом. С трудом узнавал я знакомые места. Вот в этом, кажется, здании располагался штаб стрелковой дивизии.

— Товарищ полковник! — Плотный низкорослый старшина прервал мои размышления о довоенных днях. Старшина был молод. Густые усы отрастил, видимо, для солидности.

— В чем дело?

— Может быть, вы мне поможете, товарищ полковник? У кого ни спрошу — никто не знает, где она живет, — старшина смущенно замялся...

— Кто?

— Тоня. — Увидев в моих глазах удивление, он совсем смутился и тихо добавил: — Невеста Николая Островского, товарищ полковник. Бывшая, значит.

Я невольно усмехнулся. Слишком уж странным показался мне вопрос старшины. Искать человека из романа? Да и зачем? Но, когда старшина рассказал мне, в чем дело, и показал книгу в истертой картонной обложке, мне сделалось неловко за свою усмешку.

Книгу эту — «Как закалялась сталь» Николая Островского — возил с собой его командир роты. В тяжелые дни отступления она побывала в руках почти у каждого бойца. Не было бумаги. Заядлые курильщики «пускали в распыл» на закрутки даже бережно хранимые письма от жен и невест. А книга осталась нетронутой. Никто даже уголка страницы не надорвал. Только обложка поистрепалась. Ротный хорошо знал биографию Николая Островского, часто рассказывал о нем бойцам. Как-то пошутил: «Вот освободим Шепетовку, отыщем Тоню, расскажем ей, как книга Островского нам фашистскую немчуру лупить помогала. Пусть знает, какого парня проглядела».

В одном из боев командир роты погиб. А его рота пришла в Шепетовку.

— Не ищи Тоню, — сказал я старшине, — пустое это дело. Да и не стоит она того, чтобы на нее время переводить. А книгу... Книгу храни.

Где, в каком музее лежит сейчас этот томик в серой потертой обложке? А может быть, он у сына старшины или внука его? И так же, как фронтовики, учится он у Павки Корчагина стойкости, мужеству, смелости, честности, беззаветной любви к Родине? Кто знает. [134]

Такие вот книги во время войны в руках умелого командира и политработника действительно превращались в идеологическое оружие огромной силы.

* * *

Ночью, подъезжая к Грицеву, мы увидели вспышки сигнальных ракет, услышали дробный перестук пулеметов. Итак, снова в бой.

4 марта 1944 года началась Проскуровско-Черновицкая наступательная операция войск 1-го Украинского фронта. Наш корпус вошел в состав 1-й гвардейской армии (командарм генерал-полковник А. А. Гречко, члены Военного совета генерал-майор II. В. Васильев и полковник М. В. Шевяков, начальник политотдела полковник В. Г. Сорокин), которая получила задачу прорвать оборону в районе Браженцы, Лабунь и наступать в общем направлении на Староконстантинов, Проскуров. Задача нелегкая, если учесть, что в разгаре весенняя распутица. Фронтовики знают, что такое распутица в период наступления. На дорогах грязь по колено. На автотранспорт надеяться не приходилось. Боеприпасы и продовольствие подвозили на волах. «Му-2 с длинным зажиганием» — так метко окрестили солдаты нашу «роту подвоза». Представьте себе картину: идет по дороге этакий чумацкий обоз. Волы медленно тянут тяжелые повозки. Солдаты-ездовые устало месят грязь на обочине или дремлют, сидя прямо на снарядах.

— Как когда-то запорожцы, честное слово! — не раз в сердцах говорил командир корпуса. — Попробуй сманеврируй тут.

Снабжение, в общем, плохое, с перебоями. Голодновато жилось.

Командиры и политработники ни в чем не отделяли себя от рядовых бойцов. Солдатам есть нечего, и нам приходилось пробивать новые дырки в ремнях. Как-то мой ординарец Василий, парень шустрый и пронырливый, раздобыл немного муки.

— Немедленно в медсанбат, — приказал я ему.

— Товарищ полковник!.. — протянул он, всем своим видом показывая, сколько энергии пришлось потратить и изворотливости проявить, чтобы достать эту муку.

— Давай, давай, топай. Раненые на «бабушкином аттестате» сидят, а мы с тобой будем тут пирогами баловаться. Да расписку принеси, что сдал все в целости. [135]

Расписку он принес. Но долго еще обиженно поджимал губы.

Остро давала себя знать и нехватка людей. Наш корпус не успел пополнить свои ряды. В бой пошли в том же составе, в каком вышли из окружения.

С большим трудом нам удалось взять Староконстантинов и Красилов. Впереди был Проскуров. Здесь противник сосредоточил немалые силы. Его войска сжимали боевые порядки, использовали для обороны все, за что можно было зацепиться. А в корпусе растянулись тылы, артиллерия отстала, завязла в грязи, не успевала продвигаться за пехотой.

Едва штаб корпуса переместился в Черный Остров, на КП приехал генерал А. А. Гречко. Выслушав доклад Бондарева, сказал:

— Командующий фронтом поставил задачу: вашему корпусу во взаимодействии с соседями взять Проскуров.

Гречко посмотрел на наши вытянувшиеся лица, усмехнулся:

— Все ясно. Сейчас помощи просить будете. Тяжело, мол, «активных штыков» мало. Знаю. Поможем... — Он помолчал и добавил: — Чем можем. Но в основном рассчитывайте на собственные силы. Подумайте, все подсчитайте и доложите свои соображения.

Командарм уехал. Бондарев долго сидел над картой. Курил больше обычного. Потом поднял на меня ввалившиеся, обведенные синевой усталости глаза:

— Ну что молчишь, Никита Степанович? О чем начальству докладывать будем? Давай думать... Негоже скисать. Наступать-то все равно надо. Где людей возьмем, комиссар?

— Придется опять «Машку с Сашкой — в роту». Бондарев улыбнулся.

— Ну что ж, давай, действуй. А я буду операцию планировать.

«Машку с Сашкой в роту» — фраза со смыслом. Символическая, что ли, вроде морской команды «Свистать всех наверх!». Создали мы в корпусе небольшой ансамбль. Два солдата в нем выступали в роли конферансье. Коронный номер их — шуточный перепляс с частушками на злобу дня, и назывался «Машка с Сашкой». Здорово он у них получался. Бойцы, помню, ладони отбивали, аплодируя. И вот в один из таких же, как сейчас, тяжелых для [136] корпуса дней (было это несколько месяцев тому назад) приехал к нам генерал — представитель штаба фронта. Мы доложили ему, что людей в полках мало, нужно пополнение.

— Развели ансамбли, а воевать некому, — накричал он на командира. — Все — в роты.

Пришлось нашим самодеятельным артистам разойтись по подразделениям. Надо сказать, что дрались они так же, как и играли, отменно. «Сашку» однажды ранило. Так он и выходил на сцену с перебинтованной рукой. В зале обычно при его появлении слышался одобрительный гул: «На все руки мастер, что фрица бить, что бойцов веселить». Тот же генерал позднее, посмотрев концерт, похвалил:

— И воевали хорошо, и ансамбль сохранили. Молодцы.

С тех пор и пошло: «Машку с Сашкой — в роту» — значит, всех, кто способен держать в руках оружие, в критические минуты — на передовую.

В тот же день приступили к работе. Бондарев приказал своему заместителю по тылу полковнику С. Ф. Абрамову до минимума сократить тыловые подразделения. В помощь ему выделил офицеров политотдела. Сам поехал во 2-ю гвардейскую воздушнодесантную дивизию. Ее только что переподчинили нашему корпусу. Гвардейцы-десантники недавно вышли из боев, пополнение получить также не успели.

Многое в дивизии изменилось. На другую должность ушел комдив Илья Федорович Дударев. Дивизию принял полковник Степан Макарович Черный. Начальник политотдела подполковник Игнатий Григорьевич Мазуркевич доложил, что полки готовы к наступлению.

Деловую часть беседы мы закончили быстро. Я убедился, что политический отдел здесь работает дружно.

— Ты меня не сопровождай. Дел у тебя много. Сам проеду в полки, встречу старых друзей, посмотрю, как готовятся к наступлению, — сказал я Мазуркевичу.

В одном из батальонов нашел майора Михаила Трофимовича Полтавца, теперь уже секретаря дивизионной партийной комиссии. Он вместе с парторгом ставил задачу коммунистам. С горечью узнал, что лучший в дивизии замполит полка Володя Вырвич тяжело ранен в голову, отправлен в госпиталь, и, видимо, надолго.

Заехал я и в медсанбат, к майору Шапошникову. Этот [137] энергичный, веселый, отлично знающий свое дело человек всегда вызывал у меня симпатию. А раненые в нем души не чаяли. Борис Васильевич встретил меня своей неизменной улыбкой. Обнялись.

— Сколько лет, товарищ полковник, сколько зим...

— Да не так уж много. А впрочем, на войне иной раз и день месяцем кажется.

Предаваться воспоминаниям не было времени, и я сразу приступил к делу.

— Раненых повидать хочу. Поговорить.

В тесной комнатушке, отведенной для тех, кто уже «малость подлатался», нас сразу засыпали вопросами:

— Как на фронте, товарищ полковник?

— Гоним фрица?

Объяснил обстановку, рассказал, что корпус готовится к новым боям.

— Товарищ полковник, у нас вчера тут неприятность вышла. — Это говорил высокий солдат, с повязкой на шее. Я насторожился.

— Мы вот четверо два раза к майору ходили. Просим: отпустите, здоровые уже. Я парторг, а рота в бой пойдет...

— Погоди, погоди, — перебил его Шапошников. — Здоровых всех выписали.

Раненые загудели:

— Не всех...

— Мы разве барышни?

— С прыщом из санбата не выпустят!

— Ты, Борис Васильевич, вот что сделай, — предложил я. — Посмотри еще раз всех и реши персонально: кого можно и нужно — отпусти, а кого нельзя — лечи.

Несколько человек сразу же направились на последнюю перевязку. Пожилой боец, сунув под кровать палку, тоже поспешил к выходу. Он явно старался показать, что ему наплевать на больную ногу, и тихо бурчал себе под нос:

— Правильно. Хватит сачковать, на передовую давно пора.

— Стоп, — перехватил его Шапошников. — Вам, Мамыкин, рано о передовой думать. И вам, Никитин, тоже.

Невысокий солдат с марлевой чалмой на голове сморщился, как от зубной боли:

— Доктор, в бою раны сами заживают, а тут дойду [138] окончательно. — Он быстро повернулся ко мне. — Товарищ полковник, замолвите словечко. Вы же меня знаете. Из-под белой повязки глянули на меня серые, со знакомой озорнинкой глаза. И тут же всплыло в памяти: танковая атака на батальон Ходырева, черные остовы сожженных машин врага, засыпанный землей окоп и человек, медленно встающий из него, как из могилы. Сержант Никитин. Боевой комсомольский вожак. Тот самый, которого, по его словам, пули стороной облетают.

— Это как же ты сюда попал?

Никитин хитровато сощурился.

— Товарищ полковник, пуля же, она — дура. Я ей визитную карточку: «Так, мол, и так, сержант Никитин Николай, молодой, неженатый». А она клац по черепку — будь здоров. Без понятия пуля.

Я посмотрел на улыбающегося Шапошникова.

— Может быть, выпишем?

Борис Васильевич покачал головой. Улыбка пропала.

— Рано.

— Ничего не поделаешь, — развел я руками. — Слово врача — закон.

— Все равно сбегу, — серьезно сказал Никитин.

— Брюки отберу — не сбежишь, — усмехнулся Шапошников.

* * *

...Ночью проходила перегруппировка частей корпуса. Утром следующего дня мы пошли в наступление. Оборону врага приходилось буквально прогрызать, каждую пядь земли брали с боем. Проскуров (ранее там располагался штаб немецкой группы армий «Юг») — крупный железнодорожный узел, и противник принял все меры, чтобы удержать его.

В штабе корпуса, как говорят, «дым стоял коромыслом»: непрерывно звонили телефоны, сновали посыльные, штабные офицеры, с воспаленными от бессонных ночей глазами, выкрикивали в телефонные трубки срочные указания. И над всем этим кажущимся хаосом царил Бондарев. В решительные минуты он буквально преображался.

Нельзя было не восхищаться его четкими, умными приказами, быстрой реакцией на изменение обстановки. В самые критические моменты Бондарев не терял хладнокровия, не утрачивал чувства юмора. Вот и сейчас, едва я [139] вошел в штаб, он, прикуривая от полусгоревшей папиросы, вдруг спросил:

— Никита Степанович, ты обедал?

— Нет еще.

— И не будешь обедать. Подтяни пока ремешок. К Стенину поедем, в шестьдесят восьмую. Что-то у них не клеится.

Через некоторое время с НП 68-й гвардейской стрелковой дивизии мы уже изучали в бинокли немецкие позиции, расположенные вдоль железной дороги. За ними лежал Проскуров. Город хорошо просматривался. Его улицы были забиты машинами, артиллерией.

— Один хороший удар — и город наш, — сказал Бондарев, отрываясь от бинокля.

— А чем бить-то? — недовольно спросил генерал-майор В. Ф. Стенин.

Мне был понятен этот вопрос командира дивизии. Дважды его бойцы штурмовали позиции врага, и оба раза атака захлебывалась. Не хватало людей, артиллерии и других средств усиления.

Командир корпуса нахмурился.

— А вы не нервничайте, генерал, — сказал он, делая ударение на каждом слове. — Сил мало — хитростью возьмем.

Бондарев отлично знал природу боя, повадки противника. Это почти всегда помогало ему принимать верные решения, Не ошибся он и на этот раз, решив попытаться прорвать немецкие позиции ночью, внезапной атакой во фланг.

На правом фланге, там, где железнодорожная насыпь круто поворачивала влево, был небольшой, но густой лесок. К нему примыкала глубокая серповидная балка. Туда, как только стемнело, по указанию Бондарева был переброшен один полк. А батальон Героя Советского Союза Ильи Андрейко скрытно зашел еще глубже, чуть ли не в самый тыл противника.

Все действия дивизии были согласованы с соседями.

В час ночи над насыпью вспыхнули осветительные ракеты, темноту прошили светляки трассирующих пуль. Грянуло мощное «ура» — батальон Андрейко пошел в атаку.

Бой длился недолго. Вскоре вспышки выстрелов переместились на окраинные улицы Проскурова. [140]

— Зацепились, — облегченно вздохнул Бондарев. — Теперь дело пойдет веселей. Поедем домой, пусть Стенин сам хозяйничает, — лукаво подмигнул он мне.

С утра действительно дело пошло веселее.

Прибыл офицер связи от Стенина.

— Генерал просит «огонька». Просит самую малость. Немцы на волоске держатся.

— Будет огонек! — уверенно сказал Бондарев.

Я поехал к гвардейским минометчикам. Их накануне придали нам. Реактивные установки заняли позиции в лощине, за высотой, покрытой мелким кустарником. С этой высоты Проскуров был виден как на ладони. Командир — моложавый, подтянутый офицер — посетовал:

— Снарядов в обрез. Полтора-два залпа. Больше не натянем.

— Куда привязались? (Я имел в виду место залпа, эллипс рассеивания.)

— А вот к тому муравейнику. — Он указал на юго-западную окраину Проскурова.

Я поднес к глазам бинокль. Скопление техники, масса солдат, и все ото в каком-то беспорядочном движении. Точно, вроде муравейника. А по шоссе из Проскурова, на запад, вытянулась длинная колонна.

— Действуйте.

Со свистом рванулись к небу снаряды-ракеты «катюши». И пошло перекатываться эхо. Всю окраину затянуло клубящейся пылью, дымом. Где что — не разберешь...

К вечеру 25 марта во взаимодействии с соседями Проскуров полностью очистили от врага. Конечно, в удачном завершении операции была не только наша заслуга. Отличились части 127-й стрелковой дивизии полковника И. П. Говорова, 304-й дивизии подполковника М. М. Музыкина. Хорошо действовали летчики, танкисты, артиллеристы. Успеху способствовал и тот стремительный удар по врагу, который нанесли соединения 107-го стрелкового корпуса 1-й гвардейской армии (командир корпуса генерал-майор Д. В. Гордеев) севернее и северо-восточнее Проскурова.

После упорных боев выдалось короткое затишье. Мы собрались у радиоприемника. Курили, вслушивались в далекие орудийные раскаты. Залпы гремели не за окном. Их принесли радиоволны. Это Москва салютовала доблестным войскам, взявшим Проскуров. Нам салютовала! [141]

В приказе Верховного Главнокомандующего отмечались все дивизии корпуса, отличившиеся при взятии Проскурова, но особенно радовало, что моя родная 2-я гвардейская воздушнодесантная дивизия стала «Проскуровской». Отгремели последние залпы салюта. Я вышел на крыльцо и увидел инспектора политотдела корпуса подполковника Вороновича. Его я искал с самого утра. Хотелось узнать, как дрались десантники из 2-й гвардейской (он был там во время боя). Воронович доложил обстановку в дивизии, назвал рубежи, которые она сейчас занимает. Потом воскликнул:

— Какие люди, Никита Степанович! Как воюют! Особенно один сержант... Немцы на третьем этаже пулемет установили. Бьют по перекрестку. Комбат Ходырев — вы его помните, невысокий такой, шепелявит немного — к солдатам. «Кто снимет?» А этот сержант, голова у него вся перебинтована, просит: «Можно мне? Я, говорит, в партии недавно, мне доверие оправдать надо». И пошел. По водосточной трубе, как кошка, залез на третий этаж. Связку гранат — р-раз! Был пулемет — и нет. Герой!

Смутная догадка шевельнулась у меня в голове.

— Как фамилия сержанта?

— Никитин.

В этот же вечер, переговорив по телефону с начподивом Мазуркевичем, я переключился на медсанбат. Трубку взял Шапошников.

— Борис Васильевич, как там мой знакомый поживает? Да, сержант Никитин, — спросил я, чувствуя, что сейчас расхохочусь.

— Удрал, — мрачно ответил Шапошников.

— Без брюк? — уточнил я, уже не сдерживая смеха.

— Сестра смалодушничала. Поверила парню, отдала обмундирование, — последовал еще более мрачный ответ.

Всю эту историю я рассказал Бондареву. Под конец добавил:

— Вот, суди сам. Ходырев к награде Никитина представил, а Шапошников требует наказать. Как быть?

Бондарев только посмеялся: дескать, дело ясное. [142]