Если враг не сдается, его уничтожают
После того как замкнулось кольцо окружения в хуторе Советский, войска 21-й армии во взаимодействии с соседом [101] справа, 57-й армией Сталинградского фронта, и слева, 65-й армией Донского фронта, получили задачу уничтожить сталинградскую группировку, продвигаясь в направлении на хутор Вертячий. С этой целью 21-я армия с утра 24 ноября возобновила наступление в восточном направлении на хутор Вертячий, а 27 ноября основными силами переправилась снова на левый берег Дона, но уже не у Клетской, а у Калача. Так что получилось, что мы форсировали Дон в наступлении два раза. Правда, в этот раз нам было легче хотя бы потому, что стал крепче лед.
К 27 ноября войска армии достигли рубежа Мариновка, хутор Илларионовский, Сокаревка, Песковатка.
А с двадцати четырех часов 27 ноября 21-я армия была передана в состав Донского фронта. Переход в новый фронт, как обычно, начинается с представления командующему фронтом.
К. К. Рокоссовский сказал, что войска 21-й армии действовали хорошо, поздравил меня с повышением в воинском звании. Расспросил К. К. Рокоссовский о наших трудностях и нуждах. Главная наша забота, о которой я доложил ему тогда, — люди. Мало осталось в армии людей: ведь с самого начала операции дивизии ни разу не пополнялись, а те красноармейцы и командиры, что остались в строю, вымотались в тяжелых боях.
Требовалось время для укомплектования изрядно потрепанных частей, пополнения их боевой техникой, вооружением.
К. К. Рокоссовский прекрасно понимал испытываемые нами трудности. Кроме того, он подчеркнул, что теперь воевать нам будет еще труднее. Ведь фронт обороны противника значительно сократился, а боевые порядки уплотнились.
Окруженные войска занимали более выгодные позиции, что позволило им создать сильную оборону, поскольку в окружении находились большие силы — семнадцать дивизий 6-й армии и пять дивизий 4-й танковой армии. Против наших армий противник занял оборону на участке Орловка — Цыбинка — Купоросное в направлении Гумрака.
В последних числах ноября советскому командованию стало известно о переброске на сталинградское направление немецко-фашистских войск из оккупированных районов Западной Европы и с некоторых участков советско-германского фронта. Первоначально не было ясно, где будут сосредоточиваться эти войска и откуда они смогут нанести удар. Однако вскоре стало известно, что войска противника [102] сосредоточиваются в районе Котельниково с тем, чтобы здесь прорвать внешний фронт кольца окружения и соединиться с окруженной группировкой под Сталинградом. Советское командование было вынуждено укрепить этот фронт. Из нашей армии для этой цели были взяты 3-й гвардейский кавалерийский корпус, а 26-й танковый корпус убыл в резерв Донского фронта.
Изъятие таких крупных соединений не могло не сказаться отрицательно на выполнении боевой задачи, поставленной перед армией: к исходу 28 ноября выйти на рубеж реки Россошки и далее наступать на Гумрак. После тяжелых наступательных боев войска 21-й армии добились незначительных успехов. Противник занимал выгодные и хорошо укрепленные в инженерном отношении позиции, и выбить его с них за девять дней ожесточенных боев нам не удалось.
День ото дня становилось все яснее, что расколоть окруженную группировку врага имеющимися силами 21, 57 и 65-й армий мы не сможем, как ни тяжело было это сознавать. К. К. Рокоссовский информировал нас о решении Ставки Верховного Главнокомандования от 8 декабря: более тщательно подготовить операцию по уничтожению окруженной группировки противника под Сталинградом.
С радостью мы узнали о том, что на усиление Донского фронта прибывает 2-я гвардейская армия под командованием Р. Я. Малиновского, полностью укомплектованная, имеющая в своем составе сильный механизированный корпус. Теперь уже вместе с ними мы должны были наступать в направлении Гумрака. Теперь было ясно, что до полной ликвидации окруженной группировки противника остаются считанные дни. Однако положение снова осложнилось. 12 декабря группа армий «Дон» под командованием генерал-фельдмаршала Манштейна перешла в наступление из района Котельниково вдоль железной дороги на Сталинград, стремясь деблокировать окруженную группировку. Это заставило Ставку пересмотреть свое решение от 8 декабря и направить 2-ю гвардейскую армию в район Котельниково.
14 декабря командующий Донским фронтом К. К. Рокоссовский приказал 21-й армии продолжать систематическое истребление окруженных войск врага, не давать ему передышки ни днем ни ночью. Одновременно на нас возлагалась задача усилить оборону в районе Мариновки, где окруженный противник тоже начал сосредоточивать войска для прорыва и соединения с войсками Манштейна.
В районе Мариновки произошел такой случай. Мы только что переехали на новый НП, который находился километрах [103] в трех от переднего края. Я разместился, как обычно, в землянке. Слышу, часа в два ночи стрельба из пулеметов, рвутся гранаты. Попросил адъютанта выяснить, в чем дело. Он вышел и тут же вбежал обратно.
— Немцы!!!
Вошел Пеньковский.
— Ведем тяжелый бой с сильной разведкой. Более роты. Надо просить командующего фронтом разрешить отправить секретные документы, шифр.
Звоню К. К. Рокоссовскому, докладываю обстановку и вдруг слышу:
— Я сейчас к вам приеду.
— Зачем? Немцы тут!
— Ничего, пока приеду, вы с ними покончите...
Прошло минут сорок, и правда появляется Константин Константинович.
— Ну как, живы? А где ж боевое охранение?
— Вело бой. Сильную разведку противник бросил...
Я этот случай до сих пор часто вспоминаю и думаю: зачем он ехал? Формально рассуждая, и не надо было так делать. Но видимо, это был один из тех случаев, когда начальник хотел поддержать подчиненных. Это, кстати говоря, в традиции у военных еще с гражданской. В мирное и в военное время сам я не раз так поступал, и, как правило, с пользой.
Приближался Новый год.
28 декабря к нам в штаб приехал К. К. Рокоссовский и сообщил о приказе Ставки подготовить войска фронта к ликвидации окруженной группировки противника. Операция должна начаться 10 января. К. К. Рокоссовский сообщил нам, что на направлении главного удара будут наступать дивизии 65-й армии (командующий — генерал П. И. Батов), которые должны срезать мариновский выступ и во взаимодействии с войсками смежных флангов, справа 21-й армии и слева 24-й армии, из района Южной Цыбинки нанести общий удар на разъезд Басаргино — Новый Рогачек.
Мы усиленно начали разрабатывать план предстоящей операции.
Настроение у всех было приподнятое, и Новый год встретили хорошо. Собрались в штабе, посидели, немного выпили, тосты были веселые. За полночь приехал член Военного совета армии П. И. Крайнов. Он побывал во многих подразделениях, рассказал нам о боевом настроении красноармейцев и командиров, [104] которые тоже в разных условиях отметили этот праздник, связанный с хорошими пожеланиями на будущее, с мыслями о победе, о доме.
Около часа разошлись. Я быстро уснул, а часов в шесть утра слышу, за стеной адъютант Ситников разговаривает с кем-то по ВЧ:
— Нет, товарищ генерал, никаких у нас немцев нет...
— С кем это ты?
— С Вороновым...
Я вскочил.
— Здравия желаю, товарищ генерал! С Новым годом!
А он:
— До меня дошли сведения, что немцы находятся в районе вашего НП. Они прорвались на стыке 51-й и 52-й дивизий. Посмотрите-ка, наверно, и у вас там немецкие танки...
Я в окно смотрю: тихо, спокойно.
— Никаких танков нет, мне бы доложили, если б что.
А он:
— Мне сообщил Маркиан Михайлович Попов, что, когда ехал через Калач ночью, слышал артиллерийскую стрельбу с той и другой стороны, возможно, к вам прорвались танки.
Я ему ответил:
— Да, стрельба была. Немцы сделали налет — поздравили нас с Новым годом, мы их, а так на переднем крае все спокойно.
8 января советское командование, учитывая безнадежность положения окруженной группировки гитлеровских войск под Сталинградом и стремясь избежать напрасного кровопролития, предъявило им ультиматум о капитуляции.
В расположение нашей армии приехал товарищ Вальтер Ульбрихт. Он сам по радио прочитал обращение к солдатам, офицерам и генералам окруженной группировки гитлеровских войск. Им гарантировались жизнь и безопасность, а после войны возвращение на родину. Однако немецко-фашистское командование на обращение о капитуляции не ответило.
Я знал, что парламентеры 24-й армии Донского фронта в районе разъезда «565-й километр» пытались пройти в расположение противника для передачи ультиматума о сдаче, но их не допустили. Тогда командующий войсками фронта К. К. Рокоссовский приказал мне выслать парламентеров в район села Мариновка.
Как положено, парламентеры (к сожалению, не помню фамилий этих героев) вышли из окопов нашего переднего [105] края с белым флагом и отправились в сторону неприятеля. Однако гитлеровцы открыли по ним огонь из пулеметов. Парламентеры залегли и затем ползком вернулись обратно.
Прошло с полчаса. Противник молчал. Тогда наши парламентеры снова двинулись в лагерь врага. Трубач проиграл сигнал. Гитлеровцы не стреляли. В бинокли было видно, как наши парламентеры подошли к окопам противника. Навстречу вышли трое гитлеровцев, завязали им глаза и увели в свое расположение.
Весь день на этом участке фронта стояла тишина, ни одного выстрела. К исходу дня наши парламентеры вернулись. Командующий окруженными гитлеровскими войсками генерал-полковник Паулюс отверг предложение советского командования.
Оставалось одно — уничтожить врага!
10 января в 8 часов 05 минут началась артиллерийская подготовка. В течение пятидесяти пяти минут шквальный огонь разрушал вражескую оборону, подавляя и уничтожая артиллерию врага, штабы, узлы связи, истребляя живую силу.
Очень помогла нам 16-я воздушная армия под командованием генерала С. И. Руденко.
Особенно мощная артиллерийская и авиационная подготовка была на участке 65-й армии. Почти семь тысяч орудий и минометов Донского фронта обрушили свои снаряды и мины на оборонительные полосы противника. Такого ошеломляющего удара нашей артиллерии фашистские войска еще ни разу не испытывали.
На участке 21-й армии как плотность стволов на километр фронта, так и количество боеприпасов было, безусловно, меньше, чем на участке 65-й армии, поскольку она наносила главный удар. А так как снарядов у нас было маловато, генералу Турбину пришлось подавлять артиллерию противника, разрушать его инженерные сооружения зенитными снарядами, которые мы вместе с зенитными пушками в очень большом количестве захватили на хуторе Советский.
В девять часов пехота при непосредственной поддержке танков, артиллерии и авиации, используя дымовые снаряды, медленно пробивалась вперед, ломая оборону противника, и к исходу первого дня наступления продвинулась на три-четыре километра, о чем я доложил командующему фронтом.
В ночь на 11 января наша разведка установила, что противник начал отводить свои войска от мариновского выступа. Я приказал частям 52-й гвардейской и 96-й стрелковой [106] дивизий с утра перейти в наступление. Уже к четырнадцати часам эти соединения, прорвав вражескую оборону, овладели Мариновкой, а затем вышли к западным отрогам балки Водяной и, встретив сильное сопротивление, завязали бой.
К утру 12 января войска нашей армии во взаимодействии с соседями очистили от противника опорный пункт в селе Карповка. Продолжали преследовать отходившего врага и части 51-й гвардейской и 120-й стрелковых дивизий нашей армии, а также 173-й стрелковой дивизии 65-й армии.
Поскольку К. К. Рокоссовскому стало известно, что войска 65-й армии за это время вклинились в оборону значительно меньше, чем 21-й, он решил перенести главный удар с участка 65-й армии в полосу наступления 21-й, приказав усилить нашу армию за счет войск 65-й армии и всю перегруппировку закончить 12–14 января.
Распоряжение об этом я получил в тринадцать-четырнадцать часов 12 января, а в пятнадцать-шестнадцать часов на мой КП прибыли Н. Н. Воронов, К. К. Рокоссовский, командующий ВВС А. А. Новиков и командующий артиллерией фронта В. И. Казаков.
Уточнив обстановку, Константин Константинович спросил, когда войска нашей армии будут готовы к наступлению.
Вместе с начальником штаба, начальником оперативного отдела и командующим артиллерией армии мы подсчитали, что не раньше десяти-одиннадцати часов 14 января. Так я и доложил командующему фронтом.
— Вы не кавалерист? — спросил меня Рокоссовский.
— Нет, — говорю, — я природный пехотинец.
— Жаль, что вы не кавалерист, — сказал Рокоссовский. — Если бы вы были кавалеристом, то могли бы организовать наступление уже сегодня, 12 января, к семнадцати-восемнадцати часам.
Сказано это было, быть может, не совсем всерьез, но все же видно было, что командующий фронтом не очень доволен моим ответом. Мне тоже хотелось бы скорее начать наступление, но что поделаешь, когда не получается! Я доложил наши расчеты. Посмотрев их, Рокоссовский и Воронов согласились со мной, помогли разобраться с группировкой противника, наметить построение боевых порядков войск армии,
В течение 14 января командиры соединений и частей поставили боевые задачи своим подчиненным. Организовали взаимодействие с другими родами войск. К исходу дня армия была готова продолжать наступление. [107]
Дальнейшие события развивались стремительно.
Уже к исходу 15 января войска 65-й и 21-й армий вышли к реке Россошка и, ломая упорное сопротивление противника, стали продвигаться вперед. Правда, немного противник задержал нас у левого берега Россошки, поскольку тот был сильно укреплен еще нашими войсками в сентябре — октябре. Но и этот рубеж был прорван, и войска армии успешно наступали в общем направлении Питомник, Гумрак.
Противник начал беспорядочно отступать, бросая по дороге вооружение, даже тяжелую артиллерию.
Здесь мне хочется привести выдержку из дневника немецкого писателя-антифашиста Эриха Вайнерта, который правильно отобразил события этих дней, свидетелем которых был:
«Наступление бурно развивается. Как нам стало известно, западная часть котла уже отрезана гигантским клином, тянущимся с северной стороны долины речушки Россошка вниз до Карповки, Дмитровки, Атамановского. Повсюду признаки паники: гитлеровцы бросают все и нисколько не беспокоятся о больных и раненых. Куда ни глянь, везде опрокинутые пушки, поврежденные танки, стоящие поперек дороги грузовики. Во время бегства гитлеровцы пытались погрузить награбленное на уцелевшие машины и при этом растеряли добрую половину, даже пулеметы оставили. Повсюду гранаты, патроны, бомбы и снаряды».
Допросы пленных в районе Карповки полностью подтверждали, что картина, которую описывает Э. Вайнерт, еще несколько смягчена. На самом деле паника начала охватывать не только одиночных солдат и офицеров, но целые подразделения и части. Когда 12 января возле аэродрома Питомник появилось несколько танков 51-й гвардейской дивизии, солдаты и офицеры побежали в панике кто куда. Мне потом докладывали наши разведчики о невообразимом хаосе, который начался после того, как кто-то крикнул: «Русские идут!»
Из блиндажей, из палаток в чем попало, давя друг друга, выскакивали солдаты и офицеры. В этом районе было много немецких госпиталей. Раненые, цепляясь за товарищей, опираясь на палки, на винтовки, спешили вперед, к Сталинграду, надеясь, что там они найдут спасение. Но что их ждало впереди?!
Местные жители рассказывали о страшной картине бегства раненых, которых бросили их здоровые товарищи, сами захватив моста в грузовиках. Раненые цеплялись за борта грузовиков, но сколько можно так продержаться?! [108] Пять — десять минут. Потом они срывались, на них наезжали идущие следом машины. А те, кому удавалось отползти в сторону, замерзали, поскольку мороз был больше двадцати пяти градусов, а одета фашистская армия была очень плохо.
Вскоре, однако, паника на аэродроме кончилась, так как противнику стало ясно, что в районе Питомника побывала лишь наша разведка, и он вернулся на аэродром.
15 января 51-я гвардейская стрелковая дивизия вместе с частями 252-й дивизии освободила Питомник. В тот же день я с оперативной группой прибыл туда и своими глазами увидел тяжелую картину последствий паники и боя.
20 января генералы Н. Н. Воронов и К. К. Рокоссовский сообщили мне, что 22 января начинается последний, завершающий этап операции по уничтожению окруженного врага. Предстояло расколоть группировку противника на две части и уничтожить.
Главный удар должна была нанести 21-я армия в направлении на Гумрак, поселок Красный Октябрь. Войска правого фланга 65-й армии во взаимодействии с 21-й армией должны были 22 января нанести удар в направлении Александровки, северной окраины поселка Красный Октябрь. 24, 62 и 66-я армии также должны были активно действовать, оттягивая противника от направления нашего главного удара.
Утром 22 января на мой командный пункт прибыли представитель Ставки Верховного Главнокомандования Н. Н. Воронов, командующий авиацией А. А. Новиков, командующий Донским фронтом К. К. Рокоссовский и другие ответственные генералы и офицеры.
Как всегда, началось наступление с артиллерийской подготовки.
Об огневой насыщенности ударов артиллерии можно судить по тому, что в двадцатидвухкилометровой полосе прорыва 64, 57 и 21-й армий было сосредоточено четыре тысячи сто орудий и минометов, что составляло общую плотность сто восемьдесят шесть стволов на один километр фронта. На главном же направлении 21-й армии насчитывалось по двести и более стволов.
Казалось бы, при таком мощном ударе противник должен сложить оружие, но он продолжал яростно сопротивляться, местами даже переходя в контратаки. Мы тогда не раз удивлялись, кажется, уж не на что было рассчитывать гитлеровцам, но они продолжали ожесточенно сражаться. [109]
При допросах пленные солдаты и офицеры говорили о том, что боялись мести за содеянные ими преступления, не рассчитывая на пощаду, дрались, как смертники.
Итак, наступление развивалось успешно, но тут произошли два случая, о которых я хочу рассказать.
В самый разгар боя К. К. Рокоссовский, следивший в стереотрубу за наступлением 293-й стрелковой дивизии, которой командовал генерал П. Ф. Лагутин, подозвал меня:
— Иван Михайлович, посмотри, что там у тебя творится!
Я взглянул в стереотрубу и замер. Что такое? Впереди наступающих цепей идет кухня! Пар валит вовсю!
Звоню Лагутину.
— Слушай, старина, что это там у тебя творится? Разбахают сейчас кухню, всех оставишь голодными! Почему она у тебя впереди войск газует?
Последовал такой ответ:
— Товарищ командующий, противник по кухне бить не будет. По данным разведки, они там уже три дня ничего не ели!
Я передал ответ Лагутина, и все мы стали наблюдать за этим, никем из нас не виданным ранее зрелищем.
Отъедет кухня метров на сто, цепи поднимаются — и за ней! Прибавит кухня шаг, и воины следом. Никакой стрельбы! Видим, въезжает кухня в хутор, занятый немцами, бойцы за ней. Потом нам доложил Лагутин, что противник тут же сдался в плен. Построили пленных в колонну по одному — и накормили. Таким образом, без единого выстрела был взят этот хутор.
120-й стрелковой дивизией командовал полковник К. К. Джахуа, человек очень энергичный. Перед дивизией стояла задача перехватить железную дорогу Гумрак — Сталинград.
Наступление, как я говорил, в общем, шло хорошо, мы видели, как продвигаются вперед 51-я и 52-я гвардейские и 277-я дивизии, но вот почему-то 120-я не наступает.
Рокоссовский просит:
— Подтолкните 120-ю дивизию!
Вызываю по телефону Джахуа:
— Почему не наступаешь?!
— Товарищ командующий, скоро буду наступать.
Вдруг начальник штаба Певьковский говорит:
— Иван Михайлович, посмотрите, что делает 120-я дивизия!
У меня сердце екнуло. Наверное, бегут... Они находились [110] от НП километрах в двух-трех. Местность ровная, погода ясная, и без стереотрубы видно все отлично. Взглянул и сам себе не верю — прямо из леса на боевые порядки немцев на полном ходу движется обоз! Кричу в телефон Джахуа:
— Ты что там безобразничаешь?
Рокоссовский спрашивает:
— Кого ты так кроешь?
— Посмотрите, что делает!
Рокоссовский взглянул в стереотрубу.
— Он что, пьяный? Глядите, глядите, немцы бегут! А обоз за ними!
Я опять ему кричу:
— Что ты делаешь?
— Прорыв делаю.
Когда потом Н. Н. Воронов немцев допрашивал, поинтересовался:
— Почему бежали от обоза?
Они ответили:
— А мы думали, что окружены, раз идет обоз...
Уже после войны мы служили с генералом Джахуа в Белорусском военном округе. Если дела шли не очень хорошо, я ему говорил: «Это тебе не на войне немцев обозом гнать...»
Чем ближе мы подходили к Сталинграду, тем ужаснее были картины прошедших здесь боев. На дорогах, обочинах сидели и лежали немецкие солдаты и офицеры, те, кто не мог уйти, побитые, обмороженные, брошенные...
Я думал тогда о том, насколько же слепо верили они, что Гитлер поможет им выйти из окружения. Сулил он им это каждый день, сам, конечно, отлично понимая обреченность своих войск.
За четыре дня тяжелых боев мы смогли продвинуться всего на десять — пятнадцать километров. Правда, левофланговые 298-я, 293-я стрелковые дивизии и 51-я и 52-я гвардейские стрелковые дивизии нашей армии продвигались быстрее и освободили восточную окраину важного опорного пункта Гумрак.
25 января войска армии полностью освободили Гумрак, перерезав железнодорожную линию Гумрак — Сталинград.
У Гумрака оказался лагерь наших военнопленных. О том, как их содержали фашисты, не буду писать, об этом известно всему миру.
Мне было приказано всех наших бойцов, бывших военнопленных, хорошо одеть, обуть, подлечить, накормить, [111] дать им отдых на десять — пятнадцать дней и затем отправить в тыл.
Я побеседовал с этими воинами и убедился, что настроенно у людей такое, что готовы они в любую минуту идти драться с фашистами насмерть, чтобы отомстить за все унижения и муки, за гибель своих товарищей. Рвутся в бой люди! Можно было их понять.
Поскольку передо мной стояла очень сложная и ответственная задача по расчленению группировки противника, я отобрал из бывших военнопленных около восьми тысяч человек, сформировал из них восемь батальонов, вооружил и отправил в дивизии. Поступил я, наверное, не очень правильно, но были у меня, казалось, для этого основания.
Дня через два звонит К. К. Рокоссовский:
— Иван Михайлович, вы военнопленных в тыл отправили?
— Нет, они у меня хорошо воюют...
Тут я выговор и получил...
Воевали эти люди отлично, и я как-то осмелился пошутить при Рокоссовском:
— Товарищ командующий, нет ли у вас еще наших военнопленных, я б за них согласился еще два выговора принять...
Многих из бывших военнопленных мы представили к правительственным наградам, провоевали они в нашей армии до конца войны...
Шли последние дни Сталинградской битвы.
В ночь на 26 января К. К. Рокоссовский приказал войскам 21-й армии прорваться в район Мамаева кургана и завершить расчленение остатков окруженных немецко-фашистских войск.
Непрерывно нарастающие удары советских войск значительно деморализовали противника. Высшее командование окруженной армии отлично понимало безнадежность и бессмысленность дальнейшего сопротивления. Об этом убедительно свидетельствует донесение командующего генерал-полковника Паулюса Гитлеру 24 января 1943 года:
«Докладываю обстановку на основе донесений корпусов и личного доклада тех командиров, с которыми я смог связаться: войска не имеют боеприпасов и продовольствия; связь поддерживается только с частями шести дивизий. На южном, северном и западном фронтах отмечены явления разложения дисциплины. Единое управление войсками невозможно. [112] На восточном участке изменения незначительны, 18 000 раненым не оказывается даже самая элементарная помощь из-за отсутствия перевязочных средств и медикаментов.44, 76, 100, 305 и 304-я пехотные дивизии уничтожены. Ввиду вклинения противника на многих участках фронт разорван. Опорные пункты и укрытия есть только в районе города, дальнейшая оборона бессмысленна. Катастрофа неизбежна. Для спасения еще оставшихся в живых людей прошу немедленно дать разрешение на капитуляцию».
Однако этого разрешения руководство фашистской Германии не дало.
С утра 26 января войска 21-й и 65-й армий обрушили новый мощный удар на врага. Навстречу нам с тяжелыми боями продвигалась 62-я армия.
В первой половине дня 26 января в южной части Сталинграда окруженные 64, 57 и 21-й армиями продолжали отчаянную борьбу остатки шести пехотных, двух моторизованных и одной кавалерийской дивизии во главе с генерал-полковником Паулюсом.
В северной части Сталинграда войсками 62, 65 и 66-й армий были окружены остатки трех танковых, одной моторизованной и восьми пехотных дивизий.
Оборона окруженной северной группировки противника возлагалась на командира 11-го армейского корпуса генерала пехоты Штрекера.
Сюда для усиления армии командующий Сталинградским фронтом генерал К. К. Рокоссовский прислал 121-ю танковую бригаду, в которой было более тридцати танков Т-34. Я сказал командиру бригады:
— Постройте бригаду в предбоевые порядки и на полном ходу догоните первые эшелоны 51-й и 52-й дивизий, которые идут на Гумрак. В бой с мелкими группами противника не ввязывайтесь, поскольку в Гумраке много каменных построек, а идите прямо на Мамаев курган. Противник держится уже не крепко. С Мамаева кургана виден Сталинград как на ладони. Задача у вас очень почетная. Отличившихся представим к награде.
Вместо ожидаемого ответа: «Задача ясна и будет выполнена» — я услышал такое:
— Товарищ генерал, ведь там, наверно, есть мины на дорогах, закопаны танки, пушки стоят. Надо все разминировать, разузнать, пусть пехота сначала пойдет, а мы за ней... [113]
Я знал, что командир бригады только что пришел из резерва. Он был преподавателем. В его ответе была какая-то правда, он мыслил строго по-уставному. Но не ко всем случаям жизни можно применить уставные требования. Я решил, что такого командира бригады не следует сразу посылать в бой, пусть побудет в штабе, а в этот бой послать более опытного командира. Приказал командующему бронетанковыми войсками армии полковнику А. Н. Липатову принять командование танковой бригадой. Она стояла от моего НП километрах в десяти, в балке с кустарниками. Сели на «виллис» и поехали с ним в бригаду.
Танкисты выглядели хорошо — бригада только что прибыла с Урала.
Я приказал соединить левые и правые фланги строя, рассказал танкистам, что делается на фронте, и, поскольку противник все еще сдерживает наши войска, попросил их помочь нашей пехоте.
Потом скомандовал:
— Кто не боится идти на Сталинград, пять шагов вперед шагом марш!
Бах-бах-бах-бах-бах!!! Вся бригада до единого передвинулась на пять шагов вперед.
Я поблагодарил танкистов, и под оркестр бригада под командованием полковника Липатова рванулась на Мамаев курган и вскоре вместе с воинами 51-й и 52-й гвардейских дивизий соединилась с частями 13-й гвардейской и 284-й стрелковых дивизий 62-й армии, наступавшими из города.
Это была незабываемая встреча: радостные, возбужденные воины двух армий обнимались, поздравляли друг друга.
— Привет с Дона!
— Привет с Волги!
И по сей день на постаменте у подножия Мамаева кургана стоит танк Т-34 № 18 121-й танковой бригады. Командиром этого танка был гвардии старший лейтенант Николай Михайлович Канунников, а механиком-водителем старшина Николай Ермилович Макурин.
На танке установлена мемориальная доска, надпись на ней гласит:
«Здесь 26.1.43 г. в 10.00 произошла встреча этого танка, шедшего с запада впереди танковой бригады.., с частями 62-й армии, оборонявшей город с востока. Соединение 121-й танковой бригады с частями 62-й армии разделило немецкую группировку на 2 части и способствовало ее уничтожению». [114]
Я справлялся о судьбе Николая Михайловича Канунникова. Мне сказали, что он героически погиб на Курской дуге летом 1943 года, а вот Николая Ермиловича Макурина встретил я случайно на Мамаевом кургане у танка, который он привел сюда более тридцати лет назад. Приехал сюда Н. Е. Макурин с Урала вместе с женой, родителями, детьми, поднялся к своему танку, и, видимо, не выдержали нервы — прижался к холодной броне лицом и заплакал. На Мамаевом кургане всегда много людей — едут сюда из всех городов нашей страны, из-за границы. Людно было и в этот день. Нужно ли говорить, как встретили окружающие этого героя!
Кольцо, в котором были зажаты вражеские группировки — южная, в центре города, и северная, в районе заводов «Баррикады» и Тракторного, — стягивалось все уже и уже. Завершалась трагедия обреченной на уничтожение фашистской армии.
27 января начались бои по уничтожению вражеской группировки. Однако даже и в таких условиях противник продолжал упорно сопротивляться, в особенности в южном секторе, в котором взаимодействовали три наши армии: 64-я под командованием генерала М. С. Шумилова, 57-я под командованием генерала Ф. И. Толбухина и наша, 21-я. Особенно упорные бои шли за овладение элеватором, хлебозаводом, вокзалом Сталинград-2, Доргорской церковью и прилегающими к ним зданиями.
По сути дела, это были уличные бои трех армий, и надо сказать, что тут нам удалось установить между собой хорошее взаимодействие, так что не было ни одного случая, чтобы та или иная армия побила соседа. Бои трудные: в таких условиях, когда мы локтем чувствуем друг друга, не применишь ни авиацию, ни тяжелую артиллерию!
В ночь на 29 января соединения 64-й армии преодолели реку Царица, вышли в центральную часть города. Войска 21-й армии, наступавшие северо-западнее, 30 января продвинулись к центру города и стали соедиияться с войсками 64-й армии.
30 января я отдал распоряжение:
«Всей артиллерии, за исключением полковых и сорокапятимиллиметровых пушек, огонь прекратить. Пробанить орудия и надеть чехлы».
Действительно, территория в южной части города, на которой еще оставался противник, была настолько ограничена, что стрелять из пушек большего калибра стало опасно для [115] своих же войск. Основные артиллерийские средства армии переключались на разгром северной группировки врага.
Дни окруженных иемецко-фашистских войск были сочтены. Началась массовая сдача в плен. Утром 31 января частями 64-й армии были пленены командующий 6-й немецкой армией генерал-фельдмаршал Паулюс и его штаб. В тот же день и в районе площади имени Девятого января соединились войска 21-й и 64-й армий. Разгром южной группировки противника был завершен.
Общие потери вражеских войск с 17 июля 1942 года по 2 февраля 1943 года под Сталинградом составили около полутора миллионов человек. Вдумаемся сегодня в эту цифру! Нет, не хотели мы, советские люди, занятые мирным трудом, сделать черной старость немецких и румынских матерей, не мы вырвали у жен мужей, у детей отцов, навек уложив их в мерзлую сталинградскую землю. Здесь, у великой русской реки Волги, пожали они плоды преступного авантюризма своих политических и военных руководителей.
Эрих Вайнерт в дневнике 1 февраля 1943 года записывал:
«По пустынной, унылой проселочной дороге из Вертячего на север тянутся бесконечные вереницы пленных. Они идут на железнодорожную станцию. Все плетутся, согнувшись, тяжело волоча ноги. С растрепанных бород свисают сосульки. Головы и плечи обернуты всем, что попалось под руку: старым тряпьем, мешками, войлоком. Кожаные сапоги или босые ноги обвязаны соломой. Вслед за ними ползет грузовик, подбирающий тех, кто не может идти. Когда кто-нибудь из пленных падает, к своим не обращаются, конвойные поднимают их на машины.Я кричу:
— Эй, земляки! Радуйтесь, что остались живы. Гитлер и его военачальники обрекли вас на гибель. Ведь вы им больше не нужны.
— Мы рассчитаемся с ними! — кричат некоторые и поднимают кулаки.
— У вас была уже такая возможность, прежде чем сотни и тысячи людей отправились на тот свет. Теперь вы не имеете никакого права жаловаться.
Они ничего не ответили, только стали поправлять свои лохмотья, и жалкая толпа побрела дальше...»
В эти дни мне много пришлось разговаривать с военнопленными, в том числе и с командиром 8-го армейского корпуса генерал-полковником артиллерии Гейтцем.
Во время разговора Гейтц попросил позволения задать [116] мне первый и главный вопрос. Я разрешил, а пока он говорил переводчику по-немецки, думал: «Что ж это его интересует? Какой такой первый и главный вопрос?» Переводчик обращается ко мне:
— Генерал... спрашивает, сколько вам лет?
Вот тебе и вопрос!
Военной тайны тут нет, поэтому ответил:
— Мне сорок один год.
Он понурил голову.
— Да, господин генерал, победа за вами, а мы войну проиграли.
Больше он ничего не сказал.
Да, молодость имеет большие преимущества. Тогда мог не есть и не спать сутками, быть на ногах целыми днями — и ничего! Война — это колоссальное напряжение всех сил человека, и, понятно, к старости выдержать это чрезвычайно трудно.
2 февраля боевые действия в городе Сталинграде прекратились.
Сколько же подвигов совершили наши красноармейцы и командиры в Сталинградской битве! На одном из участков фронта под Клетской группа немецких танков и броневиков прорвалась в наше расположение. Два расчета бронебойщиков залегли на холмике: Беликов, Олейников, Болото, Самойлов. На четырех человек с двумя противотанковыми ружьями двигалось около тридцати танков. Воины не дрогнули, не побежали, увидев бронированные чудовища. Первыми же выстрелами они сумели поразить два танка, затем еще и еще. Пятнадцать немецких танков запылали на поле боя. Остальные попятились назад, не выдержав такой отваги четырех воинов, причем все бойцы остались живы. Так мужество победило смерть.
3 ноября 1942 года в газете «Комсомольская правда» была напечатана заметка фронтового корреспондента Ивана Давыдова, в которой рассказывалось о подвиге одиннадцати героев. Приведу часть ее:
«...Враг отошел назад, но надо было ожидать, что он не захочет примириться с потерей выгодного рубежа. Это знали все, и прежде всего те одиннадцать человек, что закрепились на горке. Ими командовал лейтенант комсомолец Михаил Кабрибов, родом из города Баку. Он был высок и строен, с черными жгучими глазами.
...Еще не просохли гимнастерки после недавнего штурма.
— Приготовиться! — прозвучала короткая команда. [117]
Они были готовы. Крепче сжал свой пулемет Бабаяр Гайаров, молодой казах, горячий, порывистый воин. Немцы выползали из-за бугров.
— Пли! — махнул рукой Кабрибов. Дружный залп скосил первые ряды наступавших.
Меловая горка вся в дыму. Сотни, тысячи вражеских пуль визжат, режут воздух. Немцы все лезут. Вздрагивает и бьет автомат Кабрибова, накалился докрасна ствол пулемета Бабаяра Гайарова.
Уже целый час без передышки длится эта отчаянная стрельба. Вот шесть немцев подползли совсем близко, бросили гранаты с длинными ручками, Сапхар Пайзиев и Нармурад Хаитов ловят гранаты, швыряют обратно.
И вдруг — тишина. В разгаре боя тишина всегда кажется страшной, роковой. Нет больше патронов. Замолчали и немцы. Они, видимо, были удивлены, а потом догадались, стали орать:
— Рус, сдафайсь!
— В штыки!
Михаил Кабрибов спрыгнул вниз, врезался в гущу золеных мундиров.
...Михаил Кабрибов, Бабаяр Гайаров, Абдурахман Ирданов, Диар Ахметов, Сапхар Пайзиев, Нармурад Хаитов, Сайпир Морданов, Худайкул Мусаев, Бахмарим Альгибов, Сабир Тлепов, Камель Хузин, ваши имена мы запомним на всю жизнь.
А высокий холм понесет в будущее славу и бессмертие героев нашей великой войны».
Так кончалась эта заметка. Тогда же, в 1942 году, мы представили всех перечисленных героев посмертно к правительственным наградам, а Михаила Кабрибова — к званию Героя Советского Союза, тоже посмертно.
Но случилось так, что Михаил Кабрибов остался жав. Вражеская пуля прострелила ему горло, он в бессознательном состоянии попал в плен, бежал оттуда в надежде пробиться к своим и, обессилевший, ночью добрался до украинского села Старобешева в Донецкой области, постучался в окно крайней избы.
Хозяйка, украинка Пелагея Петровна Бордова, спрятала юношу азербайджанца. Она же помогла Михаилу связаться с несколькими советскими военнослужащими, которых скрывали жители. Немцы и раньше предполагали, что в Старобешеве работает подполье, но сейчас убедились в этом, потому что листовки, воззвания все чаще и чаще стали появляться на улицах села. Наши воины сочиняли их, а переписывал [118] и расклеивал местный житель, юноша Петр Константинов, ныне живущий в городе Кисловодске.
Староста все-таки выследил Кабрибова. Снова колючая проволока, пытки, голод, ожидание казни. И снова Пелагея Петровна Борлова спасла Михаила, подкупив полицаев водкой. Летом 1943 года Михаил Кабрибов перешел линию фронта. Случилось так, что на Украине его рота первой ворвалась в село Старобешево, и он побежал к женщине, которую назвал своей второй матерью.
С Михаилом Кабрибовым я за эти годы встречался не раз. Я знал, что Михаил Нафталиевич Кабрибов стал почетвым гражданином Клетской, что он ежегодно бывал у своей второй матери, а она ездила к нему в Баку. Сообщили мне, что Указом Президиума Верховного Совета Азербайджанской ССР Пелагея Петровна Борлова за мужество и отвагу, проявленные в годы Великой Отечественной войны в тылу врага при спасении бежавшего из фашистского плепа раненого советского офицера, награждена Почетной грамотой Верховного Совета Азербайджанской ССР.
Знал я и то, что каждый год ездил по приглашению волгоградцев Михаил Кабрибов на ту высоту — 115,2, которой ныне Волгоградский областной Совет депутатов трудящихся, увековечивая солдатскую память, присвоил наименование «Высота одиннадцати героев».
Брал туда Михаил своих шестерых детей. Юные бакинцы привезли в свои школы с той высоты землю, в каждой горсти которой осколки металла. Однажды откопали дети рукоятку от кирки Сапхара Пайзиева, на которой было вырезано его имя...
Однако вернусь к рассказу о тех далеких днях начала февраля 1943 года.
Трудно описать ту радость, которая царила в только что освобожденном городе. На площади Павших борцов, изрытой свежими воронками, на которую ветер все еще сносил дымок от недогоревших зданий, у обелиска в честь борцов, павших за Царицын, избитого пулями и осколками, состоялся митинг. На площади собрались воины, жители города, которые вернулись из балок, лесов, из-за Волги. И хоть стоял я на площади среди всеобщего ликования, не мог отрешиться от мысли, что только два дня назад воины 21-й и 64-й армий вели здесь последние бои с остатками фашистских войск, очищая дом за домом.
С волнением слушали мы слова приветствия городского комитета партии: [119]
— В памяти народной никогда не изгладится величие и благородство ваших легендарных подвигов. Наши потомки будут с гордостью и благодарностью вспоминать вас, будут слагать песни и стихи о стальных полках и дивизиях славных армий, дравшихся под Сталинградом...
Однако война продолжалась, и уже в первые часы после победы здесь, в Сталинграде, мы стали думать, по каким же военным дорогам пойдет в бой за освобождение любимой Родины ваша 21-я армия.