В антракте между битвами

После окончания Сталинградской битвы несколько частей нашей армии остались в городе и его окрестностях для сбора трофеев, разминирования местности, восстановления дорог, мостов, расчистки улиц. Основная же масса войск спешно грузилась в эшелоны. По железной дороге мы отправились на Елец. Отныне 21-я армия вливалась в Центральный фронт, которым командовал К. К. Рокоссовский.

Штаб армии со средствами управления шел отдельным эшелоном. Ехали мы в товарных вагонах, в которых были установлены железные печки, так что было тепло. Настроение у всех хорошее. Семь дивизий нашей армии получили звание гвардейских, многие красноармейцы, командиры, генералы удостоены правительственных наград. Накануне отъезда мне вручили орден Суворова 1-й степени под номером 21. Товарищи шутили: командующий 21-й армией получил орден Суворова 21 указом, подписанным 21 января, кругом очко...

Два или три часа проехали мы спокойно, но на какой-то станции, километрах в ста от Сталинграда, появился над эшелоном немецкий самолет. Я сказал генералу В. А. Пеньковскому:

— Вот узнал бы он, что штаб тут находится, дал бы нам жару!

Не успел я договорить, смотрю — полетели бомбы. Три головных вагона вмиг загорелись. А поскольку дело происходило на станции и рядом были вагоны со снарядами для «катюш», могло бы кончиться все плохо. Однако все быстро выскочили из вагонов и, взявшись по команде подполковника Пилипенко, коменданта штаба армии, — раз-два-три — взяли! — оттянули на руках остальные сорок или пятьдесят вагонов от горящих.

Если бы мне кто-нибудь это рассказал, я бы сам не [120] очень-то поверил в такую историю, но, видимо, правду говорят, что при пожаре человек может поднять огромные тяжести.

Бедный Пилипенко после этого случая сорвал голос и надолго охрип. Пожар на головных вагонах мы ликвидировали быстро, но как ехать дальше? Паровоз поврежден. Надо было столкнуть его с рельсов. Привязали к паровозу канаты, взялись все вместе и столкнули. Через несколько часов железнодорожники отремонтировали дороги, подали новый паровоз и покатили мы к Орлу.

Остановились в районе станции Елец и начали разгружаться. Вьюга, мороз. Дороги засыпаны. Машин у нас мало, да и те не могут пройти — все занесло снегом. В основном приходилось пользоваться подводами. Расположились войска армии в районе Ельца и Понырей. Здесь получили мы от К. К. Рокоссовского предварительную задачу: наша армия должна готовиться к наступлению на Орел.

Штаб армии стал разрабатывать план операции, но 11 марта я получил по ВЧ от командующего фронтом распоряжение повернуть армию на Курск.

Я был в недоумении. Связался с Рокоссовским.

Спросил его:

— Какая же поставлена задача?

Константин Константинович ответил:

— Езжайте в Курск, там вас обо всем проинформирует генерал Антонов...

Как же не хотелось расставаться с К. К. Рокоссовским, и я ему об этом сказал:

— Товарищ генерал, не хочется мне уходить. Хотя я от вас два выговора и схватил, но так хорошо было с вами воевать.

К. К. Рокоссовский засмеялся:

— Езжайте, там в районе Харькова беспорядок.

Мне было известно, что 4 марта противник нанес мощный удар по войскам Воронежского фронта из района юго-западнее Харькова. Используя свое превосходство в живой силе и технике, гитлеровцы 7 марта вынудили соединения левого крыла фронта начать отход к Харькову. Действительно, уж не на помощь ли Воронежскому фронту нас направляют?

Мы стали спешно готовить войска к отправке, и тут снова в который раз я убедился, какой сильный штаб во главе с генералом Пеньковским был в 21-й армии. Буквально за четыре-пять часов был разработан план марша на Курск. В голове выступил передовой отряд — 158-й гвардейский [121] полк полковника Г. Г. Пантюхова, за ним двинулись остальные. Армия шла пешком, причем только ночью, при полной светомаскировке. По обочинам ехали танки, тягачи, автомашины. Несмотря на то что было очень холодно, сыро, не разрешалось на привалах разводить костры и курить. Чуть светало — на дорогах становилось пустынно. Танки, орудия, люди скрывались по балкам, по лесам.

Утром 18 марта, когда армия находилась на марше южнее Обояни, стало известно, что противник захватил Белгород.

Прибыл я в Курск раньше войск. Разыскал генерала Антонова, доложил ему, что вся армия в пути, вот-вот будет в Курске, спросил его:

— Какова наша задача?

— Генерал Рокоссовский сказал, что я должен получить ее у вас.

Генерал Антонов удивился:

— Я не знаю, зачем вы сюда идете. У меня насчет вас никаких указаний нет.

Будто обухом по голове! Что делать? У меня никаких бумаг нет, только устное распоряжение по ВЧ. Вот это номер!

Генерал Антонов, видя мое смущение, сказал:

— Вечером в Обоянь приезжает представитель Ставки Верховного Главнокомандования маршал Александр Михайлович Василевский. Поедем с вами к нему.

Чуть стемнело, на газике вместе с генералом Антоновым покатили в Обоянь. В военкомате нам сказали, что Василевского еще нет. Как же я волновался в ожидании его! Приехал А. М. Василевский только ночью. Я тут же доложил ему о прибытии. Он обрадовался:

— Вот как хорошо, что ты с войсками успел прийти.

Ввел он меня в обстановку, а она была тяжелой. Противник после ожесточенных наступательных боев 16 марта вновь захватил Харьков и двинулся на Белгород, Обоянь и Курск. В результате этого удара в стык Воронежского и Юго-Западного фронтов образовалась брешь шириною в тридцать — тридцать пять километров. В нее устремились гитлеровские войска, намереваясь соединиться в Курске с орловской группировкой немецких войск, чтобы окружить наши войска на Курском выступе. В связи с создавшейся угрозой окружения Ставка Верховного Главнокомандования решила выдвинуть в район Белгорода 21-ю, 64-ю и 1-ю танковую армии.

А. М. Василевский поставил боевую задачу: закрыть брешь и не дать противнику прорваться к Курску. [122]

В это время зазвонил телефон, Василевскому сообщили, что с ним будет говорить Сталин. После небольшого разговора Василевский сообщил Сталину, что я нахожусь у него, а армия — на марше по направлению к Курску. Сталин спросил у Василевского, нет ли смысла снять меня с армии оборонительной и поставить в наступающую. Василевский тут же задал этот вопрос мне. Я попросил, если можно, оставить меня в 21-й армии, с которой сроднился всей душой.

Василевский передал мою просьбу Сталину и от себя добавил:

— Думаю, товарищ Сталин, что нет смысла снимать его с двадцать первой армии. Он ее знает, и войска его знают, поскольку вместе воевали под Сталинградом.

Сталин согласился с ним и задал такой вопрос:

— Спросите Чистякова, удержит ли он противника?

Что я мог ответить?! Обстановку на этом участке фронта знал плохо, слышал только, что наши войска отступают. Однако на армию свою надеялся, полагал, что сил и средств у нас достаточно, поэтому сказал:

— Да, противника удержу и прорваться на Обояяь и Курск ему не дам.

Сталин спросил у Василевского:

— А что ему еще нужно? Пусть подумает, и доложите. Желаю Чистякову успеха.

После этого разговора А. М. Василевский поделился со мной своими сомнениями:

— Успеют ли войска армии сегодня утром подойти к разрыву, чтобы не пустить противника в Обоянь?

— У меня на подходе пятьдесят вторая гвардейская дивизия.

Василевский обрадовался. Он знал, что 52-я, как и 51-я, 71-я, 67-я, очень хорошая дивизия. В этом он не раз убеждался под Сталинградом.

Для выполнения задачи, поставленной А. М. Василевским, я решил выдвинуть в направлении на Белгород передовой отряда армии в составе 158-го гвардейского стрелкового полка подполковника Г. Г. Пантюхова с задачей: войти в соприкосновение с противником и задержать его до подхода основных сил 52-й гвардейской стрелковой дивизии, принять все меры для захвата пленных. В течение всего дня 18 марта у деревни Яковлево полк героически сдерживал натиск противника. Гвардейцам здорово помогла наша авиация. Полк сумел захватить и пленных. Севернее Белгорода, в районе деревни Шанино, разведчики Пантюхова устроили засаду и пленили нескольких гитлеровцев из дивизии СС «Мертвая голова». [123] Фашисты сообщали, что их дивизия движется на Обоянь.

К исходу 18 марта подошли основные силы 52-й гвардейской стрелковой дивизии и все попытки противника прорваться к Обояни были отбиты.

Противник, поняв, что 21-я армия накрепко закрыла эту сорокакилометровую брешь, прекратил атаки.

20 марта представитель Ставки Верховного Главнокомандования Маршал Советского Союза Г. К. Жуков лично вручил награды особенно отличившимся офицерам 52-й гвардейской дивизии: командиру 158-го гвардейского стрелкового полка подполковнику Г. Г. Пантюхову, командиру 153-го гвардейского стрелкового полка подполковнику П. С. Бабичу, начальнику политотдела дивизии подполковнику И. С. Воронову, командиру 151-го стрелкового волка подполковнику И. Ф. Юдичу и многим другим воинам дивизии, отличившимся в боях под Обояныо.

Когда после войны я учился на Высших академических курсах Академии Генерального штаба, меня спрашивали, если речь заходила об этом случае: «Почему вы не стали развивать успех, не пошли на встречное сражение?»

В принципе вопрос был поставлен правильно. Можно было пойти на встречное сражение. Но мы считали тогда, что этот шаг неразумен, поскольку не знали хорошо противника, где он, какими силами располагает, да и где соседи справа и слева, тоже не знали. Они не раз отходили. К тому же наша армия во время скоростного марша сильно растянулась, и за такой короткий срок организовать взаимодействие с авиацией, с соседями и даже внутри армии мы не смогли бы.

Надо учесть также и то, что здесь была всего одна дорога, а наступать по целине было нельзя — кругом лежал очень глубокий снег. Артиллерию на конной тяге по такому снегу вряд ли можно было быстро выдвинуть на огневые позиции, да и пехоте по нему двигаться тяжело. У противника к этому времени, наоборот, имелось много моторизованных частей, танков; это давало ему большие преимущества в тех условиях.

Поэтому-то мы решили, и А. М. Василевский с нами согласился, как и командующий Воронежским фронтом Н. Ф. Ватутин, в подчинение которого вошла наша армия, что задачу свою — остановить противника — мы выполнили и на этом надо пока остановиться.

Некоторые товарищи сейчас пишут, что 21-я армия будто бы стала на заранее подготовленный рубеж обороны. [124] Я должен со всей ответственностью заявить, что никакого заранее подготовленного рубежа обороны в этом районе не было. Все рубежи первой и второй армейской полосы обороны готовили мы сами с помощью местного населения. На тыловой армейской полосе все работы вело только местное население. С какой охотой, рвением помогали советские люди родной армии! Жаль, что нет таланта писать стихи, чтобы выразить в высоком стиле свое восхищение их подвигом!

А теперь мне хочется кратко напомнить читателю, что представляла собой Курская дуга, или Курский выступ, где 21-й армии предстояло и обороняться и наступать в июле — августе 1943 года.

Курский выступ, далеко вытянувшийся на запад, как бы отрезал южную группировку противника от центральной. Это давало нам большие стратегические преимущества, но с другой стороны, возникала серьезная угроза окружения нашей группировки на Курском выступе. Этим последним обстоятельством и решило воспользоваться фашистское командование. В ходе операции под кодовым названием «Цитадель» предполагалось окружить и уничтожить войска Центрального и Воронежского фронтов, а затем нанести удар в тыл Юго-Западного фронта — провести операцию «Пантера»: разгромив армии всего южного крыла советско-германского фронта и добившись решительного изменения в свою пользу военно-политической обстановки, противник планировал нанесение мощного удара в северо-восточном направлении с задачей войти в глубокий тыл центральной группировки наших войск. Можно представить, как гитлеровцам хотелось этого, как мечтали они отомстить нам за Сталинград! Они даже отпечатали специальную листовку под заголовком: «Привет сталинградским головорезам!», в которой угрожали 21-й армии за Сталинград всякими карами.

Итак, мы приступили к строительству своих оборонительных рубежей. Траншеи и ходы сообщения рыли глубокие — один метр семьдесят сантиметров, копали, строили блиндажи и укрытия, готовили позиции для огневых средств. Работы было много. Армия занимала шестьдесят четыре километра по фронту, и по всему фронту можно было ожидать наступления: болот и лесов, так называемых пассивных участков, неудобных для наступления, здесь не имелось.

Надо сказать, что в течение всей войны с гитлеровской Германией там, где воевала наша армия, не было пассивных участков. Кроме всего прочего, это заставляло создавать [125] серьезные армейские, корпусные и дивизионные резервы.

Оборона — тяжелый и очень сложный вид боя. Оборонительные боевые действия протекают в трудных, подчас невыгодных для обороняющихся войск условиях. Противник всегда сосредоточивает превосходящие силы и средства на главных направлениях. Это превосходство иногда достигает трех-, пятикратного размера. Поэтому каждому обороняющемуся воину приходится вести борьбу не один на один, а одному против трех или пяти врагов.

Войска работали день и ночь. Причем особая сложность состояла в том, что на первых позициях бойцы копали в целях маскировки только в ночное время.

В разгар оборонительных работ произошло знаменательное для нас событие. 22 апреля 1943 года за героические подвиги и отличные боевые действия по окружению и разгрому немецко-фашистских войск под Сталинградом 21-я армия была преобразована в 6-ю гвардейскую армию.

Казалось бы, с марта до 1 июля накопано было много, но известно, что у работ на оборонительных рубежах начало есть, а конца не бывает.

Когда уже в конце июня мне позвонил командующий фронтом Н. Ф. Ватутин и спросил: «Ну как, закончили работу?» — я мог только ответить: «Конца-краю нет, роем, как кроты, день и ночь...»

В самом деле, то дорогу надо еще проложить, то еще где-то мин наставить, противотанковых препятствий...

Противотанковая оборона строилась и в глубину с учетом взаимодействия противотанковых средств с авиацией, танков с пехотой, артиллерией. Все артиллеристы, находящиеся на переднем крае обороны и в глубине, знали каждый метр наших противотанковых районов. Широко практиковались занятия на ящиках с песком, в ходе которых офицеры изучали многочисленные варианты возможных действий противника.

На специально подготовленных полигонах мы обучали личный состав борьбе с танками. Это вселяло в каждого воина уверенность, что если не с первого, то со второго выстрела вражеский танк будет поражен. Такая подготовка хорошо оправдала себя в последующем. Если посадить необстрелянного воина в траншею и пустить на него танк, даже не ведущий огонь из пушки и пулемета, редко кто из новичков может это выдержать. Поэтому мы не раз делала [126] «обкатки»: учили бойцов подпускать танк на десять — пятнадцать метров и кидать в него учебную гранату, лотом укрываться на дне окопа и пропускать танк «через себя», быстро подниматься и поражать его с кормы. Это требует большой ловкости.

Чтобы победить в подразделениях танкобоязнь, мы часто делали и так: каждая рота выделяла рядового, которого сажали в танк, чтобы он сам убедился — мелкая цель оттуда не видна. Боец ехал, смотрел в смотровую щель, действительно, ничего не видно — земля да небо, стрелок и бьет оттуда, как в белый свет.

Мы рассчитывали на то, что немцы пустят много авиации, и неплохо подготовили противовоздушную оборону. Не одна сотня убежищ от бомбежки и артобстрела, дзотов для пулеметов, для противотанковой артиллерии, сотни километров траншей были отрыты единственными тогда орудиями — киркой, лопатой и ломом. Траншеекопателей тогда мы не знали.

Вначале в частях было много недовольных: зачем, мол, столько рыть?! Даже кто-то в Москву жалобу на меня написал: мол, чересчур утомляет людей земляными работами. Но я был непреклонен и попросил наши политорганы лучше разъяснить солдатам важность этих работ: чтобы сохранить людей от обстрела и бомбежек, надо было зарываться в землю.

Противник это тоже отлично понимал и сам залезал в землю — у него также день и ночь шли земляные работы, поскольку мы ждали, что враг первым перейдет в наступление, а он предполагал, что начнем мы.

Как позже стало известно, Ставка Верховного Главнокомандования решала тогда вопрос о том, должны ли мы наступать первыми. Наш командующий фронтом И. Ф. Ватутин предлагал И. В. Сталину провести упреждающее наступление, поскольку сил к тому времени у Воронежского фронта было значительно больше, чем у противника. Я, как командарм, имел предварительное ориентирование на наступление, поэтому готовил войска не только для обороны.

Ставка, Генеральный штаб и некоторые командующие фронтами считали необходимым перейти к жесткой активной обороне, измотать противника в оборонительных боя к, а уже затем начать контрнаступление. Так было сделано, и, как потом показало время, сделано правильно.

Нам было известно, что противник несколько раз назначал сроки своего наступления, но все откладывал его. Наверное, ждали, что начнем мы, а кроме того, как выяснилось [127] позже, у фашистов не были еще готовы тяжелые танки «тигр» и «пантера». Гитлер считал, что пробить их броню советская артиллерия не сможет. Наше Верховное Главнокомандование, видимо, знало о существовании этих танков уже давно, потому что в ходе оборонительных работ мы стали получать новые противотанковые средства, способные пробивать и прожигать броню «тигров» и «пантер».

По своим боевым качествам «тигры» и «пантеры» представляли грозную силу, и если бы мы не были обеспечены новыми противотанковыми артиллерийскими средствами, то противник смог бы достичь значительно больших успехов...

С каждым днем мы получали все больше и больше различного вооружения. Если под Москвой я имел на один километр фронта 1–2 противотанковых ствола, под Сталинградом 5–7 стволов, то на Курской дуге, на нашем основном направлении Белгород, Обоянь, Курск, 25–30 стволов. Это уже сила! Ведь каждая противотанковая пушка в состоянии вывести из строя 2–3 танка. Да и танков у нас стало куда больше. Если под Москвой был у меня 1 танк на 1 километр фронта, под Сталинградом 2–3, то здесь 10 и больше. То есть на каждые сто метров — танк!

Вот как работала наша промышленность! А ведь на не оккупированной врагом территории в тяжелые дни лета 1942 года оставалось чуть больше половины населения нашей страны, и три четверти оборонных предприятий были перебазированы в восточные районы и потому почти заново налаживали там производство.

Только плановая система социалистического хозяйства могла так мобилизовать ресурсы. Только советские люди были способны к той трудовой самоотверженности, организованности, которая проявилась в ходе Великой Отечественной войны!

Война опрокинула надежды мирового империализма на возрождение национальных междоусобиц, на развал многонационального социалистического государства. Народы СССР в едином строю героически сражались и самоотверженно трудились во имя защиты своей социалистической отчизны, ярко показав преимущества социалистическою общественного и государственного строя, нерушимость Союза Советских Социалистических Республик.

Уже со второго года войны гитлеровская Германия начала отставать в темпах развития военного производства в размерах снабжения своей армии. Не хватало у гитлеровцев для этого сил и средств, несмотря на то что работала на них чуть ли не вся Европа. Позже, уже после войны, гитлеровский [128] министр вооружения Шпеер написал, что Германия проиграла войну, с точки зрения ее экономического потенциала, еще летом 1944 года. С этого времени начался упадок военной экономики Германии, в то время как военная мощь Союза Советских Социалистических Республик все возрастала и возрастала.

Пользуясь тем, что противник не начинал свое наступление, мы упорно продолжали обучать войска. Для занятий всегда подбирали местность, схожую с той, на которой занимал оборону противник. Одним из показных батальонных учений, посвященным отработке вопросов наступления пехоты с танками вслед за огневым валом, руководил я. Создали мы мишенную обстановку за противника, наставили макеты пушек, танков. Выделили для артиллерийской поддержки наступления две батареи — одну из 51-й и одну из 57-й дивизий и один полк «катюш». Командующий артиллерией генерал Д. И. Турбин определил рубежи безопасности, куда могут подойти наши танки и пехота, не опасаясь поражения со стороны своей артиллерии, наметили новые рубежи огневого вала, и после десятиминутного артналета комбат подал команду:

— Вперед, в атаку!

Мы увидели, что батальон дружно выскочил из траншей и ускоренным шагом пошел к траншеям «противника», по которым в это время била наша артиллерия.

Хорошо идут! Но что такое? Вижу, лег один красноармеец, второй, третий. Понял, боятся они разлета осколков своих снарядов. По опыту знал: приказы и уговоры тут не помогут. Нужно, чтобы воин сам осознал, что на определенном расстоянии ему нечего опасаться своих снарядов. Обстрелянные бойцы знают это, а на новичков близкие разрывы своих снарядов наводят такой страх, что люди не в силах подняться.

Остановил я учения и приказал сделать так, как учили меня старые, опытные командиры еще на Дальнем Востоке. Положили мы в ямки два снаряда: 122-миллиметровый осколочный и 152-миллиметровый. Копали ямки представители от каждой роты на глубину 0,5–0,8 метра. Снаряды зарыли и обнесли их полотнищем бязи, отойдя на восемьдесят — сто пятьдесят метров. Получилась ломаная фигура высотой в два метра. Батальон на расстоянии трехсот метров от снарядов залег вкруговую.

Я спросил у одного из красноармейцев: [129]

— На сколько метров разлетается 122-миллиметровый осколочный?

Он ответил неуверенно:

— На двести метров...

— В двухстах метрах от него можно сидеть и чай пить!

Саперы подорвали снаряды. Осколки разлетелись в разные стороны. После этого я приказал солдатам подойти к полотнищам и посмотреть, есть ли пробоины. И так смотрели они, и сяк...

— Ну что, нашли пробоины?

— Нет...

— Теперь пойдете?

— Теперь пойдем...

Еще раз посадили батальон в траншею. Снова дали артподготовку.

— Вперед, в атаку!

Выскочили, пошли... прошли то место, где залегли раньше. Ближе, ближе, вот уже триста метров до разрыва снарядов! Вижу, замедлили шаг, ох, сейчас лягут... Но генерал Турбин перенес огонь на четыреста метров, красноармейцы увидели это, поняли, побежали вперед.

Все! Хорошо!

Потом собрал я бойцов, разъяснил им, что они должны не бояться, а радоваться, что идут под прикрытием своего огневого вала. Противник же в это время забился в траншею. Артиллерия лупит по нему, не может он поднять головы! А вы успели уже подбежать к нему вплотную, и теперь забрасывайте гранатами, поливайте его своим огнем!

Настроение, вижу, у них поднялось. Поблагодарил я участников учения за их старание, пожелал, чтобы они в настоящем бою не боялись своих разрывов и шли в наступление так же стремительно, как только что.

Меня порадовало, когда я услышал спокойные ответы:

— Постараемся, товарищ генерал...

Потом были проведены такие же ротные показные учения.

Бой — явление очень сложное и технически, и психологически. Об одном и том же бое по-разному расскажут рядовой, сержант, командир взвода, разные специалисты. Бой в окопе и на командном пункте видится по-разному. Да и люди разных характеров, разного опыта тоже расскажут о бое по-разному, это необходимо учитывать.

День и ночь штаб контролировал оборудование позиций. Как-то, проверяя передний край у деревни Томаровка на участке 67-й гвардейской дивизии, я подошел к одному [130] противотанковому орудию. Поинтересовался у наводчика его сектором обстрела, какие рубежи пристреляны, где минные поля и откуда наиболее вероятно появление вражеских танков на его направлении.

Командир орудия, молодой сержант, расторопный и, очевидно, опытный, достал карточку, на которой действительно все это было очень хорошо указано. Я подумал: «Дай-ка посмотрю, куда все-таки они навели пушку?» Вижу, на одну хату. Я спросил сержанта:

— Почему вы на хату навели пушку?

Он ответил:

— Товарищ генерал, это хата моя. У меня там мать, жена, и двое детей, но я знаю, что немец их выгнал оттуда и теперь живут там фашисты. Хочу их первым выстрелом перебить.

Я сказал ему:

— А вдруг они ушли из хаты и там снова живут твои? А кроме того, война кончится, кто тебе хату будет сразу строить? Намучаешься!

Приказал: ни в коем случае по хате не бить. Когда мы заняли уже эту Томаровку, я поинтересовался, разбили все-таки эту хату или нет. Подхожу, хата стоит исправная, только сильно поцарапана. В хате женщины, пожилая и молодая, двое маленьких детей. Сижу с ними, разговариваю, спрашиваю у пожилой: где сын?

— А кто его знает, война...

— Вы бы хотели увидеть его? Это можно устроить, если вы пообещаете мне не бранить его, поскольку он хотел расстрелять свою хату.

Женщины встрепенулись, старшая ответила мне:

— Пусть бы расстрелял, там фашисты сидели. Была бы Советская власть, а хату при ней мы построим.

Я нашел сержанта, дал ему десять суток отпуска. Когда в 1968 году заезжал в Томаровку, хата эта еще была цела; но хозяин, который вернулся с войны цел-невредим, переехал с семьей в Обоянь.

Все это время в армии велась большая разведывательная работа как средствами авиации, так и наземными войсками. Кажется, мы знали о противнике все. Понятно, и он не дремал, всеми силами старался выяснить то, что творится на наших позициях.

Несколько раз начальник штаба армии генерал В. А. Пеньковский собирал слеты разведчиков, на которых они делились своим опытом. Я запомнил случай, о котором услышал на одном из слетов. Наша разведка прошла через [131] передний край и, возвращаясь обратно, встретилась с разведкой противника, которая шла от нас. Дальше события разворачивались так: навстречу нашему разведчику-узбеку, маленькому, щупленькому на вид, двинулся верзила обер-лейтенант, повалил его, но наш боец не сдавался, только закричал товарищу:

— Федоров, Федоров, если ты мне не поможешь, я старшине доложу!

Однако Федоров в это время сам дрался с двумя немецкими солдатами, и ловкий узбек как-то справился с обер-лейтенантом без посторонней помощи.

Потом, когда наши разведчики приволокли этого обер-лейтенанта на КП, я спросил его:

— Как же это вы, господин лейтенант, поддались такому маленькому солдату?

На что он мне ответил:

— Маленький, а уж очень ловкий и здоровый...

В те дни в армию часто приезжали наши шефы. Над 6-й гвардейской шефствовало несколько республик: Узбекская, Грузинская, Армянская, Туркменская. Там формировались некоторые наши дивизии. Вряд ли нужно говорить подробно о том, как много значит для успеха в бою настроение воина! Особенно влияют на его настроение мысли о доме, о семье, о родных. Можно представить себе радость воина, когда приезжают шефы из его родной республики, привозят письма, посылки, рассказывают о том, как живут их земляки. Бывало так, что приезжали к воинам в составе шефской делегации отец, мать или жена. Да и мы время от времени посылали в республики к шефам небольшие группы под руководством сержантов. Воины рассказывали на родине, как сражаются их земляки, какие они совершили подвиги.

Наш политотдел хорошо понимал важность шефской работы и всячески ее поддерживал. Надо сказать, что и до войны шефская работа по всей Красной Армии была поставлена очень хорошо, но особенно сильно развернулась она во время войны.

В начале мая Н. Ф. Ватутин предупредил, что противник вот-вот может перейти в наступление. Мы были готовы к этому, но шли дни, а враг вел себя спокойно...