За Советскую власть

Деревенька наша Отрубниво Тверской губернии расположена в красивой местности. И леса лиственные, хвойные и смешанные, с полянками, перелесками, и речка рядом, неглубокая, но чистая, с плесами. Земля же совсем плохая, постная, могла прокормить крестьянина только до нового года. Поэтому все мужчины, парни и даже мальчишки уходили до покоса в отход, на заработки. Женщины в деревне сами управлялись по хозяйству: сеяли и рожь, и лен, сажали картофель.

С десяти лет отец стал брать меня с собой на заработки. Собиралось нас пятеро — четверо взрослых и я. Ехали работать в Московскую и Владимирскую губернии — крыли крыши дранкой.

В нашей бригаде работал и мой родственник Арсений Алексеевич Лебедев. Был он человеком грамотным, очень, вежливым, внимательным, даже застенчивым, и позже я никак не мог поверить в то, что за особую храбрость на войне с немцами в 1914 году получил он Георгиевский крест и дослужился до старшего унтер-офицера. Отца тоже забирали на войну, и вернулся он, как и Арсений Алексеевич, израненный. Я часто слушал, как они рассуждали:

— У помещиков земли много, а у нас чуток. Мы работаем на земле, а живем вон как бедно. Помещики же не работают вовсе, а живут богато. В городе тоже так. Рабочие голодают — буржуи обжираются...

Как живут в городе рабочие, я не знал, а вот про крестьян и помещиков дядя говорил правильно. Я все тогда думал, как это у них ловко получается — никто не работает, а живут богато. Откуда же они деньги берут?

Я спрашивал у Арсения Алексеевича, но он усмехался: «Подрастешь — узнаешь».

В школе об этом тоже не говорили. Там учили нас считать, писать. Учился я хорошо и очень любил школу. [4] Особенно учительницу Марию Федоровну. Была она молодая и очень справедливая. Однако учиться долго мне не пришлось. Надо было помогать семье. Только окончил четыре класса, как за мной приехал из Питера дядя Григорий, брат матери. Так я оказался в Питере его помощником. Дядя работал дворником в доме 33 по Вознесенскому проспекту (ныне улица Майорова).

Обязанностей у меня, младшего дворника, было много. Я должен был содержать в полной чистоте двор и улицу, примыкающую к дому. Довольно быстро я научился так держать метлу, что даже на сухом тротуаре или мостовой подметал, не поднимая пыли. С дядей мы кололи дрова и относили их в пятьдесят квартир на этажи. В то время это тоже лежало на обязанности дворников. А так как тогда не было ни газа, ни центрального отопления, то дров приходилось заготавливать много. Поэтому наш рабочий день длился не менее двенадцати — четырнадцати часов.

В десять вечера я обязан был садиться в воротах и пропускать только жильцов дома, а если проходил кто-то чужой, то должен был узнать, к кому тот идет. Иногда мне перепадало две-три копейки «на чай». Если молодой человек шел с девушкой, то, бывало, получал и гривенник.

Каждое утро я обязан был отдавать пятьдесят копеек городовому, причем независимо от того, сколько получил «на чай», а так как иногда чаевые были значительно меньше пятидесяти копеек, то приходилось добавлять деньги из своей зарплаты, которая составляла семь рублей в месяц.

Когда совершилась Февральская революция, улицы Питера преобразились. Люди шли со знаменами, транспарантами, пели:

Я стал бегать на митинги, слушать ораторов. Многое из того, что они говорили, было мне хорошо понятно, сам видел, как бедно живет рабочий люд в Питере, хотя трудится с утра до ночи. Видел, в каких шикарных домах живут баре. На митингах говорили о том, что пора окончить грабительскую войну, а землю раздать крестьянам.

К этому времени я стал все чаще получать письма из дома. Меня просили вернуться, так как отец еще был на войне и хозяйство полностью развалилось. Если не накосим сена, писали мне, пропадем вовсе. [5]

Летом 1917 года мне пришлось вернуться в деревню, а через некоторое время возвратился с фронта отец, раненый и совсем больной. Он рассказал, что в Питере совершилась Октябрьская революция и теперь у власти будут рабочие и крестьяне, а помещичью землю отберут и разделят. И действительно, вскоре помещичья земля у нас в деревне была поделена между крестьянами. В апреле 1918 года в деревню приехал Арсений Алексеевич. Он рассказал нам о тяжелом положении, которое сложилось после Октябрьской революции, о том, что буржуазия с помощью иностранных держав пытается задушить революцию и вернуть помещикам землю, а капиталистам заводы.

Арсений Алексеевич сказал:

— Я приехал сюда, чтобы набрать добровольцев для защиты Советской власти. Нам надо отобрать человек тридцать...

Добровольцы нашлись сразу же, и даже больше, чем было нужно. Разве хотелось кому-нибудь отдавать обратно помещику землю и потерять надежду на хорошую жизнь, которую должны были построить рабочие и крестьяне под руководством своего, народного правительства?

Я, конечно, тоже решил записаться. Для этого встал пораньше утром и вместе со всеми отправился на призывной пункт, который находился в Славской волости Кашинского уезда Тверской губернии.

Писарь, который регистрировал добровольцев, спросил у меня:

— Сколько лет?

— Семнадцать!

— Уходи, мал еще...

Пришел я убитый к Арсению Алексеевичу. Он посоветовал пойти еще раз и сказать, что мне восемнадцать лет, Так я и сделал.

— Сколько лет? — спросил писарь.

— Восемнадцать...

Он записал меня, выдал документы. Когда бумажка была в руках, я не выдержал и сказал ему, приготовившись бежать:

— А мне семнадцать...

— Ну и черт с тобой...

Так я до сих пор и числюсь по документам на год старше, чем есть.

Когда пришел домой и сказал, что записался в добровольцы и буду сражаться за землю и народную власть, бабушка и мачеха — в слезы. Потом собрали в дорогу, отец [6] дал три рубля, свои сапоги, часы, и мы, тридцать парней во главе с Арсением Алексеевичем, двинулись пешком, тридцать пять километров, до Кимры-Савелова, где сели на поезд, и приехали в Москву. Разместили нас в Лефортовских казармах. Мне удалось устроиться на третьем этаже нар. Это было самое удобное место. Конечно, ни о каких матрацах, подушках или одеялах тогда и речи не могло быть. Спали на досках, прикрывшись шинелькой. Между досками были оставлены большие, в палец толщиной, щели, чтобы туда проваливались клопы. А так как их была тьма-тьмущая, то, понятно, хуже всех было тому, кто спал внизу.

Через несколько дней нас переодели и зачислили в 1-й Тульский добровольческий отряд. Начались занятия. Нас обучили, как заряжать и разряжать винтовку, на том учеба и закончилась.

К концу мая — началу июня нашу роту в составе двухсот пятидесяти добровольцев под командованием Арсения Алексеевича Лебедева отправили в Языковскую волость Тульской губернии на подавление мятежа, который, как рассказывал нам Арсений Алексеевич, вспыхнул там потому, что кулаки и зажиточные крестьяне не хотели отдавать излишки хлеба для голодного населения городов. Этим поводом воспользовались контрреволюционеры. Они организовали и вооружили банду, которая жестоко расправилась с советскими работниками. Мы должны были разгромить банду, вывезти излишки хлеба и навести революционный порядок.

Вот тут-то, в первой небольшой стычке с бандитами, когда стали стрелять, я испугался. Кругом свистят пули, кого-то ранило, тот кричит в беспамятстве. Я и стал палить в воздух, совсем растерялся.

Подбежал ко мне Арсений Алексеевич, схватил за шиворот.

— Беги в цепь! Убью труса!!!

Какая цепь? Что это такое? Я о ней и не слыхал никогда...

— Рой окоп!

Какой такой окоп? Сказал бы — яму, я б и понял...

Отделенный командир показал мне, как надо рыть окоп, так я от страха за короткое время в метр бугор насыпал!

В это время бандиты усилили обстрел. Я увидел, как наши побежали, и кинулся вслед за ними, на ходу бросив котелок и. лопатку. Добежал до куста, сел за него и думаю: «Чего ж это я котелок бросил, а ложку пожалел? Без котелка на что она мне нужна...» [7]

Слышу, кто-то кричит:

— Спасайся кто может!

Выскочил я из-за куста, но меня задержал командир пулеметного взвода.

— Держи ленту!

Пулемет его затарахтел, бандиты, что бежали за нами, остановились, попадали. Когда же патроны кончились, командир приказал:

— Вынимай замок!

Какой такой замок? Я их только на амбарах и видел... Набросали мы с ним земли в короб, он вытащил какую-то железку из пулемета, закинул подальше в кусты, и мы с ним побежали.

Через несколько минут видим, догоняют нас всадники.

— Стой!

Мы остановились...

Было бы это чуть позже, когда я научился метко стрелять, я б их всех в минуту уложил из той винтовки, которая была со мной. Тогда же попали мы к бандитам в плен.

Разместили нас в сарае. Утром велели перейти в конюшню, которая отстояла от сарая метров на сто, а сами стали живым коридором между конюшней и сараем. Пока мы бежали сквозь строй, били нас чем попало. У меня до сих пор на лбу шрам. Кто-то здорово саданул железкой.

Перегоняли из сарая в конюшню и обратно утром и вечером и каждый раз били. Продолжалось это несколько дней. Ночью солдаты постарше, поопытней, которые были среди нас, сговорились, убили часового, и мы убежали. Всю ночь пробирались стороной и часов через пять-шесть добежали до города Черни. Туда же пришел латышский революционный отряд. Помню, как поразили меня латышские стрелки спокойствием, дисциплиной. Тогда я еще не знал, какую большую помощь оказывали революции наши латышские братья по классу.

Когда я снова попал в отряд, то винтовку мне не дали, а назначили в пулеметный взвод вторым номером. Назначить назначили, а пулемета я не знал. Сказали, научишься в бою...

В одном из последних боев с бандитами я убедился, что за грозное оружие пулемет в умелых руках. На колокольне засел пулеметчик противника и долго не подпускал наших.

Подошла наша артиллерия, открыла по колокольне огонь, и все мимо, даже рядом снаряды не пролетают. Очевидно, артиллеристы были такие же, как я пулеметчик.

Тут выходит из толпы крестьян, которая наблюдала за боем, старичок.

— Есть у кого коробок спичек?

Коробок нашелся, он перед глазами его повертел на оттянутой руке, что-то пошептал и подсказал артиллеристам, как надо стрелять. Действительно, третьим же снарядом уничтожили пулемет.

Потом я узнал, что старичок этот — бывший солдат-артиллерист. С тех пор старался быть поближе к опытным нашим солдатам, учился у них.

После того как мятеж был подавлен, нас оставили помогать убирать помещичий хлеб. Вместе с крестьянами мы, кроме того, два-три раза в неделю в составе продотрядов выходили на железнодорожный путь, останавливали поезда и отбирали хлеб у мешочников.

Сложное было то время. Сейчас, конечно, понимаешь, что, возможно, в чем-то был неправ, может, когда и обидел невинного человека. Но в то время главное было — получить хлеб для голодных городов. Мешочники же в основном были спекулянтами. Бедному человеку не на что скупать продукты. Он сам сидел голодный.

Проверка наша, понятно, была примитивной: руки белые, нерабочие — буржуй, отдавай хлеб. Вшей нет, рубашка чистая — буржуй, отдавай хлеб.

Так или иначе, а с каждого поезда удавалось нам снимать тонны хлеба и другие ценности. Все это под усиленной охраной отправляли в Питер и в Москву.

К сентябрю весь хлеб с помещичьей земли был убран и наш отряд вошел в 7-й Тульский добровольческий полк. Вскоре полк отправили на фронт в район города Лиски, где шли серьезные бои с бандами генерала Краснова.

Здесь я принял свой первый настоящий бой, который запомнил на всю жизнь.

Был я в тот день за пулеметом уже первым номером. Но вот что меня подвело: сзади стояла пушка-трехдюймовка. Она бахнет — я голову в плечи и к земле. Только открою глаза, чтоб поглядеть, где противник, она снова бахнет — я опять к земле. Никак не мог понять, что это наши стреляют... поверх меня. Все казалось, противник по мне бьет.

Арсений Алексеевич подбежал ко мне.

— Огонь!!!

А я противника не вижу, голова-то у земли. Куда стрелять?

— Огонь!!! Убью… [9]

Поднял я голову от затыльника, смотрю, на нас идет цепь, открыл огонь.

В этом первом бою я удивился, не почувствовав никакой жалости к противнику, как в драке: или он тебя, или ты его.

Помню, как в районе Луганска первый раз в жизни мы увидели танк. Он не стрелял, а, видимо, пущен был беляками, чтобы нагнать на нас страху. И действительно, танкист нарочно наезжал танком на хаты, деревья. Только треск стоял. Долго он нас гонял, пока кто-то из бывалых солдат не подорвал его гусеницу гранатой. Танк сразу же остановился. Мы подбежали к нему и что только ни делали: и штыком кололи, и с близкого расстояния стреляли! Больше за всю гражданскую войну я танков не видел.

Почти каждый день участвовали мы в боях. Началась зима. Стало еще тяжелее. Сейчас даже трудно представить себе, как это мы выносили такой холод и голод. Давали нам в день сто граммов плохого хлеба и кое-когда приварок — жиденькую кашу на воде или суп. В основном же обходились хлебом и водой. Одеты были тоже хуже некуда. Кто в лаптях, кто в чувяках, шинелишки старые, худые, протертые.

Хочется привести текст листовки, которую в те годы выпустило Политуправление республики, обращаясь к красноармейцам:

«Береги одежду и обувь, красноармеец! Вся Россия раздета и разута. Враг-капитал окружил нас стеною, отрезал от остального мира, не дает наладить производства.

Только победа, окончательная победа даст нам возможность пустить в ход фабрики и заводы, только после победы мы будем одеты и обуты как следует.

Пока же нам всем приходится донашивать одежду и обувь.

Запомни же твердо, красноармеец: на обновку до победы надежда плоха.

Как ты ни плохо одет и обут, а все же ты одет и обут лучше других. Рабочий и крестьянин страдают хуже твоего. Все, что у нас есть, мы отдаем первым делом Красной Армии.

Береги же то, что у тебя есть.

Чини старательно каждую прореху. Помни, что приходится класть заплату на заплату.

Не бросай ничего, рваное отдавай в цейхгауз. Всякая тряпка, всякий отрезок кожи пригодятся: мы научились по нужде всякому хламу находить полезное применение. [10] Помни, что бережешь свое, помни, что бережешь последнее».

Так вот лежишь в этой одежонке ночью в окопе — дождь, весь промокнешь, к утру шинель замерзнет, трясешься и думаешь: хорошо бы к деду сейчас на печку забраться!

Но что интересно и о чем сейчас вспоминаешь с особой гордостью: никто в то время не жаловался, что тяжело, трудно. Я объясняю это отчасти тем, что мы, деревенские и рабочие парни, всегда жили в полуголоде, но главное, конечно, велика была наша вера в необходимость защиты завоеваний Советской власти. К тому времени мы уже знали, что белые возвращали землю помещикам, заводы и фабрики капиталистам и зверски расправлялись с крестьянами и рабочими, которые посмели отобрать их собственность: карательные экспедиции устраивали, массовые порки крестьян, расстрелы рабочих. Беляки думали этим устрашить трудящихся, но достигали обратного.

Особенно жестоко белые относились к красноармейцам добровольческих полков. Как правило, плена для них не было. Их расстреливали на месте, а иногда, вырезав на груди и на спине красные звезды, отсылали обратно, рассчитывая этим запугать нас. Однако это вызывало еще больший гнев, ненависть, а у более малодушных просто и страх попасть в плен. Поэтому все красноармейцы дрались с большим ожесточением.

В феврале срок нашего пребывания в армии истек. Добровольцев записывали только на десять месяцев. Комиссар день в день собрал на митинг и сказал:

— Ну что ж, добровольцы, срок ваш кончился. Вы, конечно, можете уходить по домам. Спасибо за службу. Но кто понимает, что родная рабоче-крестьянская власть все еще находится в опасности и требует защиты, может остаться. Прошу поднять руки, кто согласен остаться.

В секунду — лес рук!!!

Не было среди нас ни одного человека, который бы пожелал вернуться домой!

В то время очень велика была роль комиссаров. Как правило, были они из рабочих или из солдат, прошедших серьезную политическую закалку. К этому времени мы уже знали о Ленине, о его речах, письмах, статьях в газетах, где разъяснялись политика Советской власти, положение в стране, наши задачи. Каждое ленинское слово находило в нашей душе полный отклик. Вернуться домой значило бы предать наших отцов, матерей, сестер, кинуть их на [11] милость мировой буржуазии. Да и самим ведь очень хотелось хорошей жизни. Она у нас связана была только с Советской властью. Одним словом, было за что сражаться со «стоголовым гадом белогвардейщины».

За время службы красноармейцы очень сдружились, стали понимать, какая это великая сила — солдатская выручка, привыкли последнее делить между собой. Мы научились по-настоящему дорожить своим командиром, в бою познав, как велика его роль и для победы, и для сохранения собственных наших жизней.

В марте полк под Гундоровкой вел особенно серьезные бои с бандами Краснова. К тому времени я был уже довольно опытным пулеметчиком, поверил в сокрушающую силу своего оружия.

Пулемет «максим» в гражданскую войну по праву был овеян легендами. В самом деле, один «максим» в те годы мог задержать и задерживал наступление отряда в несколько сот человек.

Бывало, скачет кавалерия, сверкают на солнце клинки, но лошади не добегают до пулеметчика сто — сто пятьдесят метров, становятся на дыбки, не идут дальше, поворачивают или вертятся на месте: то ли боятся, то ли чувствуют смерть, видят огонь...

«Максим» делает в минуту четыреста — пятьсот выстрелов. Так что храбрый пулеметчик может нанести противнику большие потери.

Самый страшный враг пулеметчика — артиллерия.

В первом бою, когда лег я за пулемет, кричит мне Арсений Алексеевич:

— Огонь!

Протарахтел несколько минут, он подает другую команду:

— Хватит…

Понимаю, что артиллерия засекла меня и сейчас будет бить по тому месту, где пулемет, зная, что там залегла и цепь.

В Великую Отечественную войну пулемет «максим» сыграл немалую роль. Он бьет точнее автомата. На Курской дуге, когда я уже командовал 6-й гвардейской армией, был случай, когда пулеметчик (все его помощники были убиты), ведя прицельный огонь, уничтожил в балке до трехсот гитлеровцев.

Несмотря на то что много лет я занимался пулеметом, кончил специальную школу, но научиться отлично стрелять, к моему стыду, так и не смог. Бывали случаи только [12] на «удовлетворительно», хотя из пистолета стрелял отлично и даже держал второе место в тридцатых годах по всей Красной Армии. Наверно, для каждого вида оружия нужна не только большая тренировка, но и особые склонности.

...Под Гундоровкой меня ранили и отправили в госпиталь, потом поехал в деревню долечиваться, но дома бабушка, отец, мачеха и я заболели тифом. Отправили меня в тяжелом состоянии в больницу Вознесенья. Сквозь забытье услышал, как врач сказал медицинской сестре:

— Этот готов. Выноси в мертвецкую.

Помню, что у меня не было сил сопротивляться. Подумал: часом раньше, часом позже, но, видно, конец. Однако сестра подошла ко мне и, наверно, почувствовала, что я не холодный, а, наоборот, чересчур горячий, принесла мокрую простыню, обернула меня в нее раз, другой, я и пришел в себя, стало мне легче, а потом дело пошло на поправку.

Пробыл я в деревне до сентября 1919 года и снова в полк. Оттуда меня отправили в Саратов на курсы красных командиров. Делалось тогда это без особых приготовлений. Наш старшина Бышев стал перед строем и сказал: «Кого буду выкликать, выходи с вещами строиться». Когда все вышли, скомандовал: «Направо шагом марш!»

На курсах меня зачислили в пулеметную школу. Поскольку «максим» я знал, пострелял из него достаточно, направили не в роту «максимистов», а в роту «кольтистов» — изучать пулемет «кольт».

Общевойсковых командиров в этой школе готовили шесть месяцев, пулеметчиков — десять, а артиллеристов — год.

В Саратове мы поучились недолго — школу нашу перевели в Новочеркасск. Поскольку железнодорожный транспорт был перегружен, пошли мы в Новочеркасск из Саратова пешком, а это ни много ни мало около восьмисот километров!

Хорошо шли! Был такой приказ: в каждом селе или хуторе — винтовки «на плечо» и обязательно с песней. Идем, пятьсот — шестьсот парней, будто и не устали, девушки смотрят, улыбаются...

Правда, был тут непредвиденный случай. В Ростовской области около станицы Витякинской есть хутор Красновка. Я, когда в нем и позже бывал, всегда улыбался: «Пропади ты пропадом!» Дело в том, что этот хутор растянулся вдоль реки на двадцать пять километров. А приказ есть приказ. Вот и надо было идти двадцать пять километров с песней, держать винтовку в положении «на плечо». [13] Попотели мы тогда изрядно, но, правда, никто не роптал. Кто ж думал, что может быть такой хутор!

В училище была исключительно высокая дисциплина. За все время моего обучения не помню, чтобы было хоть одно нарушение или ЧП. Занимались мы по десять часов в день: восемь часов военной и два общеобразовательной подготовки каждый день и один раз в неделю два часа танцы, тоже как обязательный предмет обучения.

Сейчас кажется даже чудным: кругом война, голод, разруха, а будущих красных командиров, которые не сегодня завтра отправятся сражаться с белыми, учат бальным танцам по всем правилам хореографии. Учил танцам нас старичок, который потрясал всех тем, что, постелив себе на лысину носовой платок, поставив на него полный стакан воды, танцевал гордо, плавно. При этом хоть бы раз капля пролилась!

На курсах уделяли много внимания военной выправке. Дело тут не в фасоне, выправка придавала общую красоту человеку. Ну какой же ты краском, если ходишь опустив голову, согнув плечи, волоча ноги! В этом смысле и сейчас в армии делается много: каждый знает, что после армии приходят ребята более подтянутыми, спортивными. К сожалению, проходит некоторое время и эта выправка порой исчезает. Такую память об армии следовало бы сохранить на всю жизнь...

Кроме старичка преподавала танцы женщина средних лет, красивая, строгая, изящная. Она водила нас на практику в медицинское училище, которое находилось как раз против нашей школы. Учились там больше девушки. Однажды, как всегда, пришли мы туда на танцы. Мне уже давно нравилась одна девушка, и я по всем правилам, которые вдолбил нам старичок, пригласил ее на вальс. В этот вечер она казалась мне особенно красивой. На ней было новое белое шелковое платье чуть ли не до полу. Во время вальса ко мне вдруг подходит наш дежурный, извиняется перед девушкой и говорит, что меня требует к себе преподавательница танцев.

Я подошел к ней, она смотрит в сторону.

— Товарищ курсант Чистяков, вы в хорошем обществе танцевать не можете. Вы свободны...

Повернулся я и ушел, не понимая, в чем дело, и, конечно, очень расстроился.

Наутро вызывает меня к себе наш командир роты, бывший штабс-капитан старой армии. [14]

— Товарищ курсант, разве можно сапоги дегтем мазать, когда на бал идете! Все платье девушке перемазали. А тем более она дочка нашей преподавательницы танцев...

На следующем уроке танцев я подошел к преподавательнице, хотел извиниться, но она даже говорить со мной не стала.

В то тяжелое для страны время очень много внимания уделялось подготовке красных командиров. В училище нас прилично кормили, спали мы не на нарах, а на койках, носили сапоги и ботинки с обмотками. Все командиры училища, включая и его начальника, были из офицеров старой армии. Они хорошо знали службу, любили ее и всеми силами старались привить это нам.

Только непосвященному человеку может показаться, что воинские уставы — формалистика, на самом же деле каждый параграф устава — это концентрат опыта многих поколений военнослужащих, достающийся порой ценой крови. Каждый параграф, например, даже то, как держать винтовку, передает новому поколению наиболее рациональный опыт прежних. Солдат, который хорошо, с пониманием, усвоит уставы, в большой степени облегчит себе службу не только физически, но и морально.

Очень многому научили нас наши командиры. Только позже я смог оценить решительность Владимира Ильича Ленина, который смело привлек к службе в Красной Армии десятки тысяч офицеров. Мне хочется напомнить его слова: «Вы слышали о ряде блестящих побед Красной Армии. В ней работают десятки тысяч старых офицеров и полковников. Если бы мы их не взяли на службу и не заставили служить нам, не могли бы создать армии»{1}.

Понятно, не все старые офицеры оправдали доверие, некоторые перебежали на сторону белых, но те, что остались, честно служили Советской власти. В течение многих лет мне пришлось сталкиваться со старыми офицерами, которые учили меня, были моими командирами, и о большинстве из них я вспоминаю с глубокой признательностью за хорошую науку.

Конечно, по духу своему новая армия в корне отличалась от старой. Да и не могло быть иначе. В Красной Армии не стало антагонистического классового расслоения, которое существовало между барами — командирами и «холопами» — солдатами, со всеми вытекающими отсюда последствиями. [15]

И здесь снова хочется вспомнить о комиссарах-коммунистах, роль которых в те годы была огромна. В «Инструкции для комиссара полка в действующих частях», принятой в 1919 году, говорилось: «Комиссар полка является политическим и нравственным руководителем своего полка, первым защитником его материальных и духовных интересов. Если командир полка является главою полка, то комиссар должен быть отцом и душою своего полка...»

Школу я окончил в первой десятке. Нам выдали командирский оклад, обмундирование.

На выпускном вечере начальник школы, бывший подполковник старой армии, сказал много напутственных слов о службе и, между прочим, посоветовал, как надо вести себя в общественных местах. Он говорил и о выправке, и о вежливости, и о выдержке командира, о том, что девушкам не нравятся скупые и неряшливо одетые, и под конец добавил:

— Если зашли в театр, ходите не по одному, а по нескольку, в дверях не толпитесь, подождите, пока все сядут, и тогда только входите. Разговаривайте негромко, но с усмешкой и браво. Тогда все девушки обратят на вас внимание, да и публика подумает: «Вот это командиры!»

По существовавшим тогда правилам командирами взводов нас не ставили до тех пор, пока мы не пройдем стажировку.

Я попал на стажировку в запасную бригаду к начальнику пулеметной роты бывшему штабс-капитану Соцкому.

Он очень вежливо принял меня и сказал:

— Я вижу, старшина, что вы хорошо окончили школу и, конечно, знаете устав лучше меня. Так что прошу вас об одном — чтобы был порядок в казармах, в столовой, повсюду.

Действительно, уставы я знал. Казалось, делаю все как надо. Командую день, другой, на третий появляется в казарме Соцкий. Вынул белый чистый носовой платок и провел им под нарами, под матрацами. На моих глазах платок стал серым.

Уходя, Соцкий заметил:

— Наведите порядок.

Кажется, сделали все, что надо, вымыли под нарами до такой чистоты, что платочек у Соцкого, сколько ни три, останется белым. Выбили матрацы.

Через несколько дней снова зашел Соцкий. Под нары и под матрацы даже не заглянул, а нашел новые наши промашки и уже строже спросил: [16]

— Старшина, когда наведете порядок?

Так повторялось раз пять, а потом пришел и сам показал нам, как надо наводить порядок, предметно поучив, что следует знать уставы не только на словах, но и уметь их с умом выполнять.

В один из августовских дней 1920 года подходит ко мне командир 1-го пулеметного взвода, бывший унтер-офицер старой армии Боков. Мы с ним очень дружили, хоть было в то время Бокову больше сорока лет.

— Ванька, пойдем со мной.

— Куда?

— Собирай вещи, пойдем.

Был он человеком очень опытным, и я его во всем слушался. Вещички собирать недолго — две рубашки да пара нортянок. Пришли мы с ним на пристань Ростова-на-Дону. Там к нам подошел Соцкий, выдал проездные документы, деньги, и мы отправились в Азов. Только на пристани я узнал, что направляют нас командирами пулеметных взводов в 124-й стрелковый полк 14-й дивизии имени Степина. Дивизия переправлялась на Кубань для уничтожения банды Хвостикова, бывшего царского офицера, опиравшегося на наиболее зажиточные слои казачества. Но там мы повоевали недолго, и нас направили в Нагорный Дагестан громить банды имама Гоцинского.

Революция в национальных районах встретила особенно много трудностей, которые придали ей более затяжной характер. Это было связано с отсталостью местного населения, малочисленностью промышленного пролетариата. Прикрывая свою классовую цель лозунгом защиты национальных интересов, эксплуататорская верхушка нерусских национальностей повсеместно выступала против социалистической революции. На национальных окраинах находили прибежище изгнанные из центра контрреволюционные силы. Здесь они формировали свои «национальные» полки. Империалисты, используя это обстоятельство, всеми силами помогали «национальным буржуазным правительствам» оружием, обмундированием, деньгами.

Пролетарская революция на Тереке развивалась тоже в сложных условиях. Князья, помещики, кулаки, духовенство, используя то обстоятельство, что в Дагестане был очень пестрый национальный состав населения, к тому же часто настроенный против русских чиновников, стремились направить эту вражду и против Советской власти. Казачья и горская контрреволюция создала так называемое терско-дагестанское правительство, которое поставило перед собой [17] задачу добиться того, чтобы Терская область была отделена от Советской России. Им удалось сформировать довольно сильные отряды, возглавляемые опытными офицерами, и даже вызвать с фронта части «дикой дивизии» и некоторые казачьи полки.

1 марта 1918 года в Пятигорске открылся Второй съезд народов Терека. От имени трудящихся Осетии, чеченцев, ингушей, балкарцев, казаков и иногородних съезд провозгласил Советскую власть на Тереке. В Петровск-Порте (ныне Махачкала) рабочие и солдаты создали Военно-революционный комитет. Буржуазные националисты Дагестана во главе с имамом Гоцинским на своей чрезвычайной сессии объявили о непризнании Советской власти и о том, что отныне в Темир-Хан-Шуре (с 1922 года Буйнакск) будет монархия во главе с имамом Гоцинским. Однако Военно-революционный комитет ввел в Темир-Хан-Шуру отряды из городской и горской бедноты, и имам Гоцинский ушел со своими бандами в горы.

До Петровск-Порта ехали, а оттуда в Темир-Хан-Шуру сорок пять километров пешком. Навстречу нам шли раненые красноармейцы. Спрашиваем:

— Как воюете? Что за противник?

— Камнями бьют...

— Что это за война камнями?

Только потом мы узнали, что банды Гоцинского заманивали наши войска в ущелья, а сами, забравшись наверх, пускали оттуда камни. Те, падая, увлекали за собой другие — каменная лавина обрушивалась на красноармейцев. Многие погибли в горах от камней.

Позже приехали инструкторы и научили нас, как спасаться от этой беды: следовало лечь, прижавшись к основанию скалы, камни тогда пролетали не задевая.

Это была очень тяжелая война! Оборвались там с ног до головы. Горные тропы в несколько дней приводили в негодность нашу плохонькую обувь. Правда, мы скоро нашли выход: стали обертывать ноги войлоком и закручивать его проволокой. Мучило бездорожье. Вооружение, боеприпасы, продовольствие в горы можно было перевозить только на ишаках, а ишаков было мало, так что оружие чаще несли на себе, а продовольствие оставляли внизу, поэтому были, понятно, всегда голодные. Худо было и то, что, если уж ранили в горах, пиши пропало: никто тебя там не найдет, не окажет помощи.

Банда Гоцинского, хорошо вооруженная английским оружием и направляемая, как я уже говорил, из-за рубежа, творила страшные зверства. [18] Всякими хитроумными, коварными приемами бандиты старались захватить в плен красноармейцев, связывали их и, поставив на колени лицом к восходу солнца, резали, как скот.

Командир одного из отрядов Гоцинского заявил начальнику гарнизона крепости Ботлих, что они хотят перейти на нашу сторону и желают сдать оружие. Их впустили в крепость, но вместо того, чтобы сдать оружие, бандиты перерезали всех, кто там находился, поскольку были вооружены лучше и значительно превосходили гарнизон числом.

В середине зимы получили мы приказ уничтожить противника, который, по имеющимся у командования сведениям, должен был на рассвете выступить из аула Гиргибиль. Чтобы лучше выполнить поставленную задачу, мы решили установить два пулемета на площадке, которая находилась на тысячу метров ниже того места, где располагался наш отряд. Спускались на канатах ночью. Темнота такая — подойди, бей по уху, не увидишь кто. Страшно, конечно: сорвешься — и конец. Но ничего, двадцать четыре человека во главе с комбатом Короваевым благополучно спустились. Установили пулеметы. Стало рассветать. Лежим около пулеметов, ждем, когда начнет выходить из аула противник. Есть хочется, терпенья нет. Вдруг слышим, командир взвода, наблюдавший в бинокль, говорит:

— Овец из аула выгоняют. Давайте чесанем по ним, есть больно охота. Парочку хоть...

Подошел командир батальона.

— Ни в коем случае! Себя обнаружим.

Овцы скрылись за поворотом горной дороги.

Бандитов так мы и не дождались. Заняли аул, но их и там найти не смогли. Только потом узнали, что они, вывернув шубы мехом наружу, встали на руки, сгрудились гуртом и таким образом вышли из аула.

С кое-кого из нас дознание снимали: как это так мы их проморгали! Дознание дознанием, а сами себя мы казнили не знаю как, ведь могли бы из двух пулеметов положить всех!

Я уже говорил, что мы сильно голодали в горах. Поели даже всех ишаков. Молодые, они на вкус хорошие, а вот старые — никуда. Однажды кто-то из красноармейцев принес колоду с медом. Все мы набросились на мед, наелись, а минут через двадцать криком кричали от боли в животе. Нельзя было, оказывается, после голодовки есть мед. С тех пор я его видеть не могу. [19]

К весне с помощью вооруженных отрядов горской бедноты, рабочих Петровск-Порта, руководимых Военно-революционным комитетом, банды Гоцинского были разбиты и в Дагестане установилась Советская власть.

В апреле 1921 года вызывают меня в штаб 14-й дивизии к председателю комиссии по борьбе с дезертирством.

— Из Ростова есть донесение, что вы дезертировали из своей бригады, объясните, как оказались в Дагестане.

Только при разборе дела я узнал, что нас с Боковым послали сюда по особому приказу как наиболее опытных командиров-пулеметчиков, уже участвовавших в боях, а в Ростове об этом, оказывается, не все знали. Кто-то и решил, что мы дезертировали.

Так или иначе, отправили нас обратно в Ростов. Пробыл я там до конца мая, когда меня назначили командиром взвода охраны эшелона штаба фронта, который переезжал из Ростова в Тифлис. Мы приняли все возможные меры, чтобы успешно обороняться от бандитов, которых в то время было очень много. Дорога прошла благополучно. Однако в Тифлисе свалила меня малярия. Не помню уж, как попал в госпиталь. Когда очнулся, увидел, что соседи мои на полу мертвые — в то время малярия была страшной болезнью и унесла много жизней моих товарищей, особенно тех, что попали в новые для себя климатические условия.

После выздоровления получил я назначение в 37-й стрелковый полк. Думал, заеду далеко, а приехал в город Темир-Хан-Шура, который хорошо знал.

Как только мы, группа молодых командиров, прибыли в часть, нас принял командир полка Трубаров, военком Абакумов и начальник штаба Киселев. Они расспросили, откуда мы родом, где воевали во время гражданской войны, где учились, есть ли настроение служить в армии. Мы и не думали возвращаться домой, хотя была такая возможность. Кругом еще много врагов, значит, впереди много боев.

Через каждые восемь месяцев полк уходил в лагеря. Располагались в старинных крепостях, построенных еще в начале прошлого века. Одна из них занимала около двух тысяч квадратных метров и была обнесена кирпичной стеной толщиной в два и высотой в три метра. Жизнь наша шла там очень напряженно. Восемь часов занятий, тактические учения, стрельбы. Час или два отводились на строевую подготовку, а вечером для повышения общеобразовательного уровня командиров занимались еще два часа.

В то время уделялось исключительное внимание самоподготовке командиров. Знания наши были много ниже [20] среднего. Поэтому тянулись мы к знаниям изо всех сил. Учили русский язык, математику, географию, историю, как школьники. Это всячески поощрялось высшими командирами, многие из которых сами показывали нам в этом пример.

Душой нашего полка стал новый комиссар И. В. Льдоков, бывший ленинградский рабочий, коммунист с большим опытом. Тактично, мудро умел он выявлять нужды людей, так что каждый из нас всегда чувствовал его поддержку и заботу.

Часто И. В. Льдоков собирал нас и рассказывал о том, как все еще сильна в горах власть шариата. Чтобы пробуждать классовое сознание горцев и активизировать их борьбу за новую жизнь, мы вместе с комиссаром ходили по аулам, беседовали с жителями, которые всегда относились к нам хорошо, угощали кто чем мог.

Начало двадцатых годов было довольно сложным периодом для молодой Красной Армии. Кончилась гражданская война, укрепилось международное положение СССР. Появилась возможность перевести Красную Армию и Флот на мирное положение и сократить расходы на их содержание. Но несмотря на невероятные трудности восстановительного периода, Советское государство делало все необходимое для повышения могущества своих Вооруженных Сил. Очень много внимания уделялось вопросам укрепления воинской дисциплины. Дело в том, что у части красноармейцев и даже командиров остались дурные пережитки.

Немало тогда было сквернословов. Это даже казалось иным своего рода шиком, лихостью. Вроде бы чем крепче человек ругается, тем больше он на виду, о нем говорят даже с некоторой долей восхищения: «Вот это дает прикурку!»

С этой пакостью надо было кончать. Но как? Тогда мы и придумали: с каждого, кто хоть раз выругается, будем брать штраф — червонец. Если же выругается покрепче — три червонца. На скопленные деньги покупали табак, а если набежит побольше, то сапоги наиболее в них нуждающимся. Так мы успели купить лишь несколько пар сапог, после чего ругань резко сократилась.

Был у нас командир взвода Жорин, кубанский казак, лихой кавалерист, начальник разведки в годы гражданской войны. Все знали, что Жорина можно послать на самое рискованное, опасное для жизни дело. [21]

Однажды прихожу утром в команду, все спят. Приказал дежурному поднять, а он отвечает:

— Они не встанут.

— Как так не встанут?

— Они все пьяны.

— Кто ж напоил?

— Жорин.

— Где командиры?

— Тоже спят.

Я знал, что был у Жорина друг среди местного населения, который гнал вино. Видимо, он от души преподнес четверть Жорин у, а тот, понятно, угостил своих.

Что было делать? Пулеметная команда в то время подчинялась непосредственно командиру полка. Я поехал в штаб, вернулись мы с комиссаром полка. Он пожурил нас, дал тем, кто пил, по три наряда вне очереди. На том тогда дело и кончилось.

Даже в то время этот случай был, конечно, серьезным нарушением. Да, нелегко было готовить армию, основанную на строжайшей дисциплине, глубоких знаниях. А делать это надо было. Мы помнили указания В. И. Ленина о том, что, пока существует империализм, нельзя забывать о грозящей нам опасности. Кроме того, думали мы тогда и о мировой революции, о том, что нам придется идти на помощь братьям по классу в других странах. В клубе нашем даже висел лозунг «Даешь мировую революцию!», который мы понимали как вполне конкретное дело недалекого будущего.

У меня в подразделении были красноармейцы раза в два старше, чем я. Когда я обращался к ним, они докладывали по уставу и на мое приветствие отвечали:

— Здравия желаем, товарищ командир!

Потом же, после занятий, на отдыхе, говорили мне ласково:

— Сынок, не волнуйся, мы тебя не подведем...

Тогда кадровые красноармейцы служили два года, а «территориальники» в течение пяти лет ежегодно призывались на сборы. В стране, обескровленной гражданской войной, трудно было отрывать мужчин на два года от работы в сельском хозяйстве или промышленности. Они и служили «по-милицейски»: сначала три месяца, а затем по одному месяцу в году, неподалеку от дома, таким образом получая необходимую военную подготовку.

Вообще же люди собрались тогда у нас удивительные. Каждый был чем-то оригинален, например командир взвода [22] Вася Ходаренко. Никто в трудную минуту не мог придать столько бодрости людям, как он. Кто-нибудь попросит его:

— Вась, сделай умную физиономию...

— А теперь испуганную...

— Радостную давай...

Люди хохотали до упаду, усталость будто рукой снимало. Это был удивительный талант комика.

Постепенно в полк стали приходить командиры, окончившие военные учебные заведения. Жизнь налаживалась, дисциплина укреплялась, создавался хороший, дружный, работоспособный коллектив.

Надо сказать, что за время многолетней службы, особенно в годы Великой Отечественной войны, мне очень везло на хороших товарищей, хороший коллектив.

В 37-м стрелковом полку я прослужил пятнадцать с половиной лет и прошел путь от командира взвода до командира полка. На моих глазах мужала, росла, крепла Красная Армия.

Сейчас молодым людям даже трудно представить, как мы жили в начале двадцатых годов. Красноармеец должен был получать в день фунт хлеба, но ему выдавали только двести граммов, потому что остальные двести отчислялись детским домам. В то время все мы видели, как страдают дети. На вокзалах, на базарах толпы оборванных голодных ребятишек, потерявших родителей, отбившихся от дома. Страна делала все возможное, чтобы облегчить участь детей, поэтому и красноармейцы стойко переносили полуголодную жизнь. Вволю поели крапивы. Наварят ее полный котел, бросят туда кружку крупы или кукурузной муки, вот и приварок.

Я, командир, как и мои подчиненные, в то время ходил в лаптях. Гордо ходил! Наган на одном боку, полевая сумка на другом — девушки смотрели! Приходишь в казарму, скорее лапти в воду, знаешь, что старшина строгий. Красноармейцам говорил:

— Кто лапти раньше пяти дней износит, новые давать не буду — топчитесь по лужам.

И правда, идем строем, а как увидим лужу, все в нее гуртом — потопчемся, лапти намокнут, значит, не растрескаются раньше времени, дольше прослужат.

В пулеметной роте было шесть командиров: командир роты, политрук, заместитель командира роты и три командира взвода. На всех у нас была одна пара сапог. Брали мы самый большой размер, чтобы подошли всем. Составляли график, когда кому в них идти в город. [23]

Как-то пришла моя очередь на сапоги. Пошел я гулять в город, вдруг догоняет меня вестовой.

— Товарищ Чистяков, вас срочно требует командир дивизии. Он на плацу.

Бегу. Волнуюсь: что случилось? Подбегаю к командиру дивизии, докладываю.

— Товарищ Чистяков, я слыхал, ты здорово барыню пляшешь. Выходи на соревнование.

К этому времени на плацу собралось много народу. Играл оркестр. Я пошел плясать. Барыня — не фокстрот: на месте топтаться, обняв девушку. Тут есть строжайшие правила: если твой партнер выплясывает одно колено, ты должен другое и ни в коем случае ни разу не повторить ни его, ни себя. Я знал в то время много таких колен. Плясали по тридцать — сорок минут, кто кого перепляшет не повторяясь. Если уж не знаешь, что еще придумать, выходи из пляса. Азартное было дело и для тех, кто пляшет, и для тех, кто смотрит.

В тот день я все-таки выплясал первое место и получил за это осьмушку табаку, которую мы тут же всю и раскурили.

22 января 1924 года наш драмкружок давал в полковом клубе для жителей города и близлежащих аулов спектакль под названием «Старый быт». Показывали мы в нем городовых, купцов, бар, которые издевались над простыми людьми. Пьеса и исполнение, понятно, были не на большой высоте, но тогда и такое дело казалось дивом. В зале не раз раздавались проклятья в адрес эксплуататоров и даже слышался плач, так близко к сердцу принимали люди все, что происходило на сцене.

В середине спектакля вдруг на сцену поднялся И. В. Льдоков.

— Товарищи, — сказал он, — вчера скончался великий вождь трудящихся Владимир Ильич Ленин...

В эти тяжелые для Родины дни очень много командиров, политработников, бойцов вступили в партию большевиков. Каждый из нас понимал, что ныне ему надо работать еще лучше, что ответственность за судьбу страны для каждого из нас после кончины В. И. Ленина возросла. Подал заявление в партию и я.

В 1924 году командовать 37-м стрелковым полком прибыл Мартьян Иванович Петров, молодой, энергичный, грамотный. Он служил вольноопределяющимся в старой армии, а после Октября сразу же встал на службу революции. [24]

Командир полка был требователен к своим подчиненным, но никогда не переходил на крик, не унижал их достоинства. В трудную минуту первым помогал, умел выслушать человека, понять его.

Был Мартьян Иванович Петров прекрасным спортсменом. Мы всегда любовались, когда он занимался на гимнастических снарядах. Отлично владел стрелковым оружием и лично научил меня хорошо стрелять из нагана.

Комиссаром полка был у нас Александр Иванович Борисов. Бывший рабочий, он служил в Красной Армии с момента ее создания. После гражданской войны окончил Военно-политическую академию. Борисов проводил огромную организаторскую и политико-воспитательную работу, особенно по вопросам воспитания сознательной дисциплины у личного состава. Комиссар постоянно напоминал нам, командирам, что дисциплина в Красной Армии должна строиться совсем на иных основах, чем в старой армии. Сознание, что ты воюешь за правое дело, придает человеку богатырские силы.

Из комбатов полка особенно выделялся Филипп Николаевич Ромашин. До империалистической войны работал он учителем. В царской армии за исключительную храбрость в бою его произвели в подпоручики, хотя на вид он не производил впечатления героя. С первых дней революции Филипп Николаевич добровольно перешел на сторону красных и провоевал всю гражданскую войну.

Он мне рассказывал, что во время боев с Махно попал в плен вместе со своим командиром. Когда их привели к Махко, тот приказал: «Кто из вас командир, выходи!» Ромашин вышел. Махно посмотрел на него удивленно. «Ты командир?» — «Да, командир отделения». Махно не поверил. Как рассказывал тогда Ромашин: «Съездили мне по роже пару раз и отпустили...»

На один из первомайских праздников в полк приехал командир дивизии Д. Атаев и новый комиссар. Когда был построен полк и они обходили строй, комиссар увидел Ромашина. Обнял его, расцеловал при всех и рассказал, как Ромашин вышел вместо него к Махно.

В 1936 году мы с Филиппом Николаевичем разлучились. В 1939 году я приехал с Дальнего Востока в Москву в командировку. Зашел в ресторан Дома Красной Армии пообедать и вдруг вижу за столом в углу знакомую фигуру.

— Ромашин! Филипп Николаевич!

Настроение у него было подавленное: сообщил мне, что по неизвестным причинам увольняют его из армии. [25]

Я был тогда членом Военного совета при Наркоме Обороны К. Е. Ворошилове. Пошел в управление кадров, рассказал, что знаю Ф. Н. Ромашина с 1921 года. И поскольку у меня имелась в дивизии вакантная должность, попросил отпустить его ко мне. В управлении кадров со мной согласились. Я забрал его с собой на Дальний Восток, а затем мы вместе с ним провоевали всю Отечественную войну.

Много лет подряд с 1925 года был я председателем призывной комиссии. В те годы ребята особенно охотно шли служить в армию. И если по той или иной причине призывника в армию не брали, дело доходило до слез. В школу краскомов на одно место было десять — пятнадцать желающих. И красноармейцы и командиры пользовались у народа огромным авторитетом. Приходило в те годы в армию до шестидесяти — семидесяти процентов неграмотных ребят, которые даже не могли расписаться. За них расписывался старшина, или сами они ставили кресты. Армия давала им грамоту, часто и специальность.

Поначалу было трудно. В армии же распорядок. Не что хочу, а что приказано. Много мук со строевой подготовкой, и особенно, если относиться к ней свысока: зачем, мол, она нужна в наш век техники?

А ведь без строевой подготовки не обойтись, пока есть армия. Строевая подготовка необходима, чтобы выработать у человека ловкость в движении, смекалку, сноровку, умение четко среагировать на приказание начальника.

Я иногда сяду на лавочку на бульваре, погляжу на прохожих и всегда определю, служил ли человек в армии. Если ставит ногу правильно, голову держит красиво, значит, прошел армейскую подготовку. Сто раз, наверно, старшина приказывал: «Голову держи выше!» Хочешь не хочешь, а отвыкнешь ходить вяло, расхлябанно.

Чем лучше подготовлен боец или командир в строевом отношении, тем дольше и лучше он воюет. Если умеет он ловко сделать в нужный момент перебежку, переползание, правильно держать оружие, то ему легче не только перенести многие тяготы боя, но и сохранить себе жизнь, выйти с победой.

Да, поначалу многим бывает трудно в армии, но потом привыкают. И ведь почти нет случая, чтобы кто-то вспомнил годы службы плохо. Наоборот, чем дальше, тем теплее вспоминается...

Ребятам двадцатых годов легче было привыкать к распорядку, но в главном им было труднее: у них не было образования. [26] Общая эрудиция дает человеку в армии огромные преимущества.

Глубоко убежден в том, что наша сегодняшняя молодежь не только грудью встанет на защиту своего социалистического Отечества, если появится в том нужда, но будет воевать лучше, чем мы.

...Я уже говорил, что в двадцатых — тридцатых годах в армии была очень хорошо налажена командирская подготовка. Командиров посылали на всевозможные курсы, в академии, учили их по обычной школьной программе. Во всех полках были кружки, где изучалась история гражданской войны, организация армий капиталистических государств, новая техника, разбирались различные военные операции. В полках, в дивизиях, в гарнизонах — всюду были военно-научные кружки, которые помогали командиру учиться творчески мыслить.

В те годы, как, наверно, многие помпят, большое внимание уделялось военной подготовке населения через различные кружки. Командиры принимали в этом деле самое серьезное участие.

В 1927 году все мы приступили к изучению книги Б. М. Шапошникова «Мозг армии». Человек исключительно высокой эрудиции, Б. М. Шапошников сделал своей книгой для нашего военного просвещения очень много.

Командиры, сами учась, привлекали к учебе и своих жен. В то время командиры не имели права жениться без разрешения командира полка. Препятствием к женитьбе было только одно обстоятельство: у командира Красной Армии жена не должна быть из сословия бывших эксплуататоров.

Однажды мой товарищ Лобачев сказал мне, что хочет жениться на девушке Тане. Милая, симпатичная, была она из крестьянок. Получил Лобачев разрешение от командира полка. Пошли мы втроем в загс. Женщина, что регистрирует браки, протягивает Лобачеву книгу.

— Распишитесь.

Он расписался. Женщина дает книгу Тане.

— Распишитесь.

Таня молчит, застыла.

— Распишитесь...

Девушка покраснела, чуть не заплакала.

— Я неграмотная...

Пришлось ей поставить три крестика. [27]

Незадолго до войны мне снова довелось встретиться с Лобачевымн. Таня к тому времени уже имела высшее образование, с отличием закончила исторический факультет университета.

В 1924 году и меня, командира пулеметной команды, послали учиться во Владикавказ на командирское годичное повторное отделение, чтобы мог я получить среднее военное образование. Эта школа дала мне очень много, особенно по общеобразовательной подготовке. Все «повторники» сдали там экзамены за семь классов. Это было для нас большой победой, так как в основном набор был из людей, имеющих официально за плечами три-четыре класса.

Когда я, окончив учебу, прибыл в полк, то получил назначение на должность командира 3-й стрелковой роты, а потом снова 3-й пулеметной команды, которой командовал шесть лет. За все эти годы на проверках получал неплохие оценки, что было для меня самой большой наградой.

В пулеметной команде тогда служил командиром взвода Иван Ильич Людников, впоследствии Герой Советского Союза, генерал-полковник.

Вспоминалось, когда встречались, он становился по стойке «смирно» и докладывал, прежде чем расцелуемся: «Товарищ начальник пулеметной команды, командир взвода Людников...»

В 1927 году командование направило меня в Москву на трехмесячные курсы «Выстрел», где мы изучали стрельбу из пулемета по воздушным целям. Во все большем количестве в армиях капиталистических государств начали появляться самолеты, летали они невысоко, а зенитных пушек еще не было, так что мы учились стрелять по ним из пулемета.

Через три года я снова оказался на курсах «Выстрел», но уже годичных. Посылали туда командиров с таким расчетом, что после окончания курсов они будут назначены на более высокую должность; посылали и тех, кто уже назначен, но не имеет соответствующих знаний.

Преподавательский состав на курсах «Выстрел» был исключительно сильный, и особенно «стрелкачи», как их называли. Среди них был ученый с мировым именем — Николай Михайлович Филатов, один из основоположников научной теории стрельбы из стрелкового оружия в России.

Вскоре после возвращения с курсов я был назначен начальником пулеметных сборов 13-й дивизии, куда собирались все пулеметчики 9-го стрелкового корпуса. Как-то к нам приехал командир корпуса легендарный Е. И. Ковтюх. [28]

Он был пулеметчиком еще в старой армии, получил там чин прапорщика, знал это дело прекрасно и поэтому был особенно требователен на проверках к пулеметчикам. Все отстрелялись хорошо. Ковтюх поблагодарил нас, а потом снял перед строем с руки золотые часы и подарил их мне. Затем сказал:

— Дай-ка я постреляю.

Стреляет первый раз.

— Неуд!

Второй.

— Неуд!

Третий.

— Неуд!

Ковтюх совсем расстроился. Я сказал:

— Вы, товарищ комкор, не так держите затыльник пулемета.

— А как надо?

Я показал. Дело в том, что пулеметы у нас были старые, разболтанные и стрелять из них надо было, приспособившись определенным образом, не налегая на затыльник. Только тогда можно было рассчитывать на попадание. Ковтюх обиделся:

— Чего ж ты мне раньше не сказал...

В другой раз нам от комкора здорово попало. Тогда много внимания уделялось стрельбе по летящим шарам, ибо развивалась, как я уже говорил, авиация. Стреляли мы по шарам здорово, но Ковтюх, когда приехал, приказал:

— Завтра три роты назначьте стрелять по наземным целям. По первому упражнению десять патронов одна очередь, поразить две мишени.

А всего их было семь головных по фронту десять метров. Утром стали стрелять, и все три роты дали «неуд». Собрал всех командиров Ковтюх и отчитал:

— Эх вы, вояки, по шарам в небе стреляете, а на земле не можете попасть по мишени!

Мы тогда сильно огорчились: да, действительно прошляпили, увлеклись. Поняли тогда, что к моде надо относиться разумнее, и начали наверстывать упущенное.

Осенью нас проверял командующий Северо-Кавказским военным округом Н. Д. Каширин. Он поставил задачу двум пулеметным ротам, в каждой из которых было по двенадцать пулеметов, поразить закрытые цели и порезать колючую проволоку. Мы ее так очередями порезали, что хоть на машине езжай, а за стрельбу по закрытым целям получили «хорошо». [29]

К тому времени у нас командиром дивизии был уже Казанский. Вежливый, грамотный командир, хороший методист, в Коммунистическую партию вступил еще до революции, будучи офицером старой армии. Он знал, что я хорошо стреляю из нагана, и иногда говорил: «Ну, Чистяков, становись, кто кого обстреляет».

Начинали мы стрелять, и каждый раз у меня при нем получалась неудача. В чем дело, понять не могу! Будто заколдовывал он меня. Даже на соревнованиях в его присутствии давал я хуже результаты. Дело дошло до того, что я попросил Казанского не приходить на соревнования, если я стреляю...

В 1932 году меня назначили заместителем командира полка по строевой части, а несколько позже я сдал экзамены и начал заочно учиться в академии имени Фрунзе.