На защите Ленинграда

С К. Е. Ворошиловым — на Северо-Западное направление. Планы врага рушатся. Во главе 23-й армии. Блокада. Выстояли и победили. Удар на Карельском перешейке.

Начало Великой Отечественной войны застало меня в Москве на должности старшего преподавателя оперативного искусства Академий Генерального штаба. Вскоре все наши слушатели и более половины преподавателей получили назначения в действующую армию.

10 июля я задержался по общественным делам в академии. В комнату неожиданно вошел исполнявший обязанности начальника академии генерал-лейтенант Василий Константинович Мордвинов.

— Вас вызывает Борис Михайлович Шапошников, — услышал я от него. — Не задерживайтесь, машина уже у подъезда.

В коридоре я снова увидел возбужденного Мордвинова, спешившего мне навстречу:

— Не в Генеральный штаб, а в Кремль к маршалу Ворошилову приказано вам явиться.

В бюро пропусков Кремля повстречался с Михаилом Григорьевичем Ефремовым, героем гражданской войны. Его тоже вызывали к К. Е. Ворошилову.

Через несколько минут оба мы предстали перед Климентом Ефремовичем. Он тепло поздоровался с нами и сказал, что сегодня назначен главнокомандующим войсками Северо-Западного направления.

— Воевать хотите? — вдруг спросил он и, улыбнувшись, добавил: — Сейчас двадцать часов. Поезд, в котором мы поедем в Ленинград, отправляется с Ленинградского вокзала в двадцать два часа. Надеюсь, двух часов на сборы хватит. Итак, в двадцать два ноль-ноль, — повторил Климент Ефремович, отпуская нас.

Ровно в 22 часа 10 июля 1941 г. Маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов в сопровождении группы генералов и командиров отбыл из Москвы в Ленинград. Кроме [218] М. Г. Ефремова я встретил в вагоне поезда хорошо знакомых мне генералов М. В. Захарова и В. Д. Цветаева.

* * *

Много передумал я в ту короткую летнюю ночь в вагоне поезда. Мысленно готовил себя к встрече с теми местами, где проходила боевая юность, где в рядах молодой, только только становившейся на ноги Рабоче-Крестьянской Красной Армии защищая колыбель Великой Октябрьской социалиетической революции — Петроград. Да и враг был, в сущности, тот самый, что и в феврале 1918 г. под Псковом, — германский империализм, только в новом, фашистском, обличье, еще более оголтелый, самоуверенный и жестокий, замахивавшийся на мировое господство, на закабаление целых стран и народов.

Враг тот самый и в то же время другой. Созданная им военная машина уже подмяла под себя почти всю Западную Европу, а теперь подвергала огню и мечу нашу советскую землю, пробивалась, несмотря на большие потери, в сторону Ленинграда, Смоленска, Киева.

Сделав ставку на танковые войска и авиацию, немецкое командование в кампаниях нынешней войны заметно усилило ударную мощь войск, их маневренность. Излюбленный прием гитлеровских стратегов — сосредоточение сил и нанесение глубоких рассекающих ударов на важнейших операционных направлениях в целях окружения и разгрома своего противника. Такая тактика нередко приносила им успех, особенно на Западе, нарушала стабильность и устойчивость обороны.

Нечто подобное происходило сейчас и на дальних подступах к Ленинграду, где танковые и моторизованные колонны группы армий «Север» развивали свой успех, пытаясь окончательно расшатать нашу оборону, лишить ее устойчивости и организованности.

Одним словом, К. Е. Ворошилову, призванному возглавить войска Северо-Западного направления, предстояло решить не одно уравнение со многими неизвестными: надо было сбить спесь с врага, противопоставить ему свою эффективную стратегию и тактику, надежно прикрыть Ленинград.

В душе я радовался тому, что еду наконец на фронт, что работать и воевать придется под руководством видного военного и государственного деятеля и замечательного человека, каким был Ворошилов.

Климента Ефремовича я знал уже давно. [219]

...Красная площадь Москвы. Парад по случаю 10-й годовщины Великого Октября. Колонны войск, застывшие по команде «Смирно». Нарядная площадь, празднично одетые, взволнованные люди на трибунах. Многоголосая медь оркестра. И выезжающий на площадь командующий парадом Народный комиссар обороны К. Е. Ворошилов. Лошадь под ним летит легким галопом. Перед строем Военной академии имени М. В. Фрунзе Ворошилов спешился, передал лошадь коноводу. Под звуки оркестра четким строевым шагом пошел навстречу принимающему парад Михаилу Ивановичу Калинину.

Так впервые я увидел К. Е. Ворошилова, не подозревая того, что пройдет время и мне выпадет честь работать под его руководством.

Ворошилов внимательно следил за деятельностью советских военных советников в Китае. Мне было известно, что летом 1927 г., во время больших маневров под Одессой, Ворошилов узнал от начальника Разведывательного управления РККА Я. К. Берзина, что я вернулся из Китая и нахожусь на отдыхе в Ессентуках.

— Зря не взяли его с собой на маневры, — заметил Нарком, — пускай бы после долгой разлуки со своей армией окунулся в ее кипучую и разнообразную жизнь. А отдохнуть смог бы и после маневров.

В памяти хорошо сохранились личные встречи с К. Е. Ворошиловым после возвращения в начале 1929 г. из экспедиции по борьбе с басмачеством, перед советско-китайским конфликтом на КВЖД. Но наиболее частое общение с ним пришлось на 1935–1938 гг., когда в аппарате Народного комиссариата обороны мне пришлось возглавлять группу контроля. Эта группа состояла из 12 человек, но, если вопрос, требовавший проверки, нуждался в участии тех или иных специалистов, которыми мы не располагали, нам разрешалось привлекать их из числа работников центрального аппарата Наркомата обороны.

Можно привести множество примеров того, с каким вниманием относился Нарком обороны к результатам наших проверок, какую нетерпимость проявлял к недостаткам, равнодушию, а тем более к бездеятельности или халатности.

Нередко нам приходилось по заданию К. Е. Ворошилова вникать в деятельность весьма высоких военных инстанций и должностных лиц. Так было, например, при расследовании случая утери секретного документа в одном из учреждений. Помню, с какой резкостью осудил К. Е. Ворошилов выявленные [220] нами излишества при ремонте и переоборудовании квартир для некоторых лиц начсостава.

У Климента Ефремовича Ворошилова была широкая русская натура. Он был требовательным и внимательным к людям. Серьезное выражение лица часто сменялось добродушной улыбкой, Он целиком отдавался делу, но, когда выпадала свободная минута, любил повеселиться, умел увлечь своим задором и расшевелить других.

Осенью 1936 г. после большого совещания, на котором подводились итоги боевой и политической подготовки, в Краснознаменном зале ЦДКА был устроен товарищеский ужин и концерт с участием Краснознаменного ансамбля красноармейской песни Союза ССР под руководством Александра Васильевича Александрова, джаз-оркестра под управлением Л. О. Утесова и духового оркестра. На вечере были почти все руководители партии и правительства.

Ужин проходил в теплой, оживленной атмосфере. Произносились речи, гремел оркестр. Когда встали из-за стола, К. Е. Ворошилов подозвал к себе А. В. Александрова и сказал, что маршевая музыка хороша, но хороши и широкие, берущие за сердце народные песни.

— Илья Иванович, — обратился он к комкору Гарькавому, — вы из украинцев, заводите «Реве та стогне Днiпр широкий», а я буду дирижировать.

Гарькавый уверенно начал, его поддержали артисты ансамбля, утесовцы, а потом и все, кто находился в зале. Второй куплет песни подхватил и духовой оркестр, и раздольная мелодия заполнила пространство всего зала.

Одна песня сменяла другую, дирижировал многоголосым хором уже А. В. Александров.

— А теперь плясовую! — воскликнул Климент Ефремович и пошел с Семеном Михайловичем Буденным в пляс. С топотом и присвистом в круг выходили все новые и новые лица, пока весь зал не превратился в огромную танцевальную площадку.

...В вагон поезда уже пробивались лучи непривычно раннего в эту пору солнца, а я все еще находился в плену воспоминаний.

* * *

Утром 11 июля нас встретил по-фронтовому строгий, подтянутый Ленинград — место пребывания главнокомандующего Северо-Западным направлением. На следующий день, 12 июля, Климент Ефремович вместе с членом Военного совета Андреем Александровичем Ждановым был уже [221] в Новгороде, на подступах к которому создалась весьма сложная обстановка: моторизованные соединения врага быстро продвигались к старинному русскому городу.

Разобравшись в обстановке, маршал Ворошилов приказал члену Военного совета Северного фронта бригадному комиссару Т. Ф. Штыкову и мне выехать в Сольцы, в пути собрать что можно из отходящих частей и соединений, задержать противника, приковать к себе, «пока мы (Климент Ефремович никогда в подобных случаях не говорил «я») о товарищем Ждановым и командованием фронта не подготовим контрудар во фланг и тыл врагу». «Помните, что позади нас Великий Новгород», — сказал на прощание маршал.

Мы выехали. За Сольцами остановили какую-то отходящую, изрядно поредевшую моторизованную часть, повернули ее обратно, по дороге собрали другие подразделения. Вскоре завязался бой. Удалось остановить продвижение противника. Мы выехали в Сольцы, чтобы там собрать еще кое-какие силы и подкрепить ими оборону.

Организовав сбор в Сольцах, направились обратно к линии фронта. Километра за два до рубежа обороны увидели наши отходящие подразделения. Оказалось, противник, подведя подкрепления, сбил оборонявшихся с занимаемых позиций.

Мы с Терентием Фомичом Штыковым и некоторыми наиболее смелыми и энергичными командирами задержали отходящих и вновь наспех организовали оборону. Я остался командовать ею, а Т. Ф. Штыков поехал создавать вторую линию в полутора-двух километрах позади. И когда подошедший противник, пользуясь численным превосходством, сбил возглавленные мною подразделения, мы перекатились через организованную Штыковым вторую линию обороны и в свою очередь создали позади нее новые очаги сопротивления. Только на седьмом рубеже удалось задержать гитлеровцев.

В это время по приказу Маршала Советского Союза К. Е. Ворошилова войска 11-й армии Северо-Западного фронта нанесли контрудар по противнику. Враг в панике бежал, а мы из отступающих превратились в преследующих и окружающих, так как удар наносился с двух сторон по сходящимся направлениям.

В помощь командирам дивизий, нанесшим контрудар, К. Е. Ворошиловым были посланы генералы Цветаев и Ефремов.

Враг получил хороший урок и надолго прекратил наступление в сторону Новгорода. [222]

Пользуясь превосходством в технике, гитлеровские войска наступали, как правило, не на широком фронте, а клиньями на главных направлениях. Помню, мы, советские военные советники, рекомендовали китайскому командованию во время Уханьской операции сдерживать наступление с фронта, а удары наносить во фланг и в тыл вытянутой колонны противника. И это давало ощутимые результаты. Такая тактика особенно оправдала себя под Чанша, где японцы не только были остановлены, но и отброшены назад.

Нечто подобное произошло и сейчас под Сольцами, где во фланг и в тыл растянутой колонне гитлеровцев был нанесен неожиданный и мощный удар. Со временем немецкий генерал Манштейн, возглавлявший здесь гитлеровские войска, публично признает, что его корпус попал под Сольцами в критическое положение.

Мне пришлось в те дни выступать перед большой группой политработников, прибывших в распоряжение А. А. Жданова, и я развивал перед ними мысль об опыте боев во время Уханьской операции и под Сольцами. Во время беседы в зал вошли К. Е. Ворошилов и А. А. Жданов.

— Правильно говорите, — сказал мне маршал и приказал во всех соединениях, где предоставится возможность, собирать начальствующий состав и проводить с ними подобные беседы.

* * *

Ознакомившись с обстановкой под Новгородом и дав указания по организации контрудара по врагу в районе Сольцов, маршал Ворошилов уже 14 июля прибыл под Кингисепп, где врагу удалось форсировать реку Луга. Вместе с командующим Северным фронтом генералом М. М. Поповым он оказался в тот день в 500 м от окраины села Ивановское, занятого противником. Маршал отчитывал то одного, то другого начальника за то, что позволили гитлеровцам не только создать плацдарм, но и закрепиться на нем, за то, что контратаки ведутся вяло, без надлежащего артиллерийского обеспечения.

Генерал М. М. Попов, которому тоже досталось от главкома, направился к танкистам, сел в танк и решил лично разведать силы врага на плацдарме. Однако танк был подбит, и командующий фронтом выслушал от маршала еще одно строгое внушение, теперь уже за безрассудную удаль.

Да, маршал застал под Ленинградом чрезвычайно сложную обстановку и до тех пор, пока не удалось стабилизировать положение, появлялся то на одном, то на другом участке фронта. [223]

Вспоминается еще один, более поздний, случай, когда угроза нависла уже над Красногвардейским укрепленным районом. К. Е. Ворошилов приказал мне отправиться на место событий и принять все меры, чтобы удержать позиции, на которые срочно перебрасывались дополнительные силы и вооружение с Карельского укрепленного района. Не успел я разобраться в сильно усложнившейся обстановке и поставить задачи коменданту УР и командиру оборонявшейся здесь дивизии, которые руководили боем с наседавшим противником, как появилась знакомая мне машина маршала Ворошилова. Вышедший из нее Климент Ефремович оказался буквально на линии огня. Впереди шла перестрелка, неподалеку стоял наш подбитый танк, под защиту которого мы с трудом увлекли маршала.

Ворошилов выслушал доклады, дал указания об организации обороны на рубеже Красногвардейского укрепрайона, об использовании поступающего вооружения. В это время со стороны переднего края, где кипел бой, подошла группа раненых красноармейцев. Ворошилов приказал немедленно отправить их в тыл. А раненые, узнав в прибывшем военачальнике Маршала Советского Союза Ворошилова, пришли в радостное возбуждение. «Ворошилов с нами!» — послышались голоса. Казалось, люди забыли и про свои беды.

Когда раненых увезли, Ворошилов спросил, когда эвакуируют подбитый танк. От его внимания, конечно, не ускользнуло, что то был танк КВ («Клим Ворошилов»). Ему сказали, что вот-вот подойдет тягач.

Затем главнокомандующий Северо-Западным направлением решил осмотреть расположение переднего края укрепленного района. Мы отъехали назад и взобрались на насыпь дороги, откуда открывался хороший обзор. Пули здесь уже не свистели над головой, зато, как назло, в небе появилась девятка вражеских самолетов. Я предложил Ворошилову спуститься в окоп, но он сказал, что еще хорошо не рассмотрел расположение переднего края обороны. Самолеты были уже над нами, но, на счастье, ушли дальше, не обстреляв нас.

— Вы думаете, они дураки и станут палить по каждому встречному? — спокойно заметил Ворошилов. — Нет, они полетели туда, куда им приказано.

* * *

Как видим, Климента Ефремовича Ворошилова в труднейшие дни гитлеровского наступления на Ленинград не раз [224] встречали на самых жарких участках фронта. И по этому поводу ходило, да и сейчас ходит, немало легенд и различных толков — и устно, и печатно. Особенно, когда пытаются сравнить Ворошилова с заменившим его в сентябре 1941 г, на посту руководителя Ленинградской обороны Г. К. Жуковым.

Чей, спрашивают, стиль руководства был предпочтительнее? Стоило ли маршалу Ворошилову расходовать энергию на частые выезды в войска, не лучше ли было руководить с какого-то центра, куда стекалась информация об обстановке, где всегда были необходимые средства связи, — ведь под его началом находились войска всего Северо-Западного направления, а затем — всего Ленинградского фронта{59}.

Что можно сказать по этому поводу?

Те, кто был в те дни рядом с К. Е. Ворошиловым, тоже считали, что его слишком тянет на горячие участки фронта, и, как могли, удерживали его от того, чтобы забираться в пекло сражений.

Это так. Но надо учитывать и другое, не менее важное, — взгляды самого Ворошилова на то, как обязан вести себя крупный военный руководитель в сложной, критической обстановке, что должен он сделать, чтобы повлиять на войска, поднять их боевой дух, восстановить веру в победу, какой пример должен он подать другим командирам и начальникам — и большим, и малым. Вспомним, ведь Ворошилов был не просто крупным военным руководителем, а «первым красным офицером», как поется в песне, человеком, много лет подряд занимавшим пост Наркома обороны, личностью легендарной еще со времен революции и гражданской войны.

Мог ли такой человек уединиться, находиться на КП и лишь оттуда влиять на ход грозных событий? Нет, поступить так он не мог. Это был бы уже не Ворошилов, а кто-то другой. А он, как и в свои молодые годы, жаждал вырваться на простор, почувствовать горячее дыхание боя, увидеть порыв войск, а еще — прислушаться к ритму современных сражений, в которых угадывалось что-то новое, еще не до конца познанное, — надо же было докопаться до причин неблагоприятно складывавшегося для нас первого периода войны! [225]

Не будем забывать и того, что Климент Ефремович ощущал на своих плечах груз не только огромной ответственности, но и груз славы. Он понимал, что его появление в рядах войск не останется незамеченным — люди воспримут это с пониманием и энтузиазмом, их боевой дух станет выше, вера в победу — тверже.

И он не ошибся в своем предположении: те, кто сражался в те дни за Ленинград, почувствовали себя рядом с ним смелее и увереннее.

А потом, мог ли Ворошилов, вступая на новый для него пост, не познакомиться лично с теми командирами и начальниками, которым надлежало воплощать в жизнь его замыслы и приказы, мог ли обойтись без того, чтобы не посмотреть на них и не проверить их в деле, при решении сложных боевых задач?

И последнее. На стиль деятельности Ворошилова конечно же влияли привязанности и представления периода гражданской войны, в ходе которой он сформировался как зрелый и крупный советский военачальник. Он и тогда, мы знаем это, не отсиживался в штабах и не кланялся пулям. Но тогда и природа боя была иной. А его и теперь, в новых условиях, влекло в войска, на поле боя, хотя, конечно, увидеть, схватить здесь можно было не всю широкомасштабную картину происходящего, а только небольшую ее часть.

Как бы там ни было, Климент Ефремович, оставаясь самим собой, целиком отдавался порученному партией делу. Выезды в войска отнимали, конечно, и время, и силы, но, покидая Смольный, он не забывал следить за тем, как развиваются события в целом. Он то и дело связывался с А. А. Ждановым — одним из организаторов и руководителей обороны Ленинграда, со своим штабом, во главе которого стоял генерал М. В. Захаров, перед войной и в начале ее прекрасно зарекомендовавший себя на посту начальника штаба Одесского военного округа. На такого помощника, который станет в будущем Маршалом Советского Союза, начальником Генерального штаба, можно было положиться.

Еще совсем недавно Гитлер со дня на день ждал известий о падении Ленинграда. Но во второй половине июля наступление фашистских войск на ленинградском направлении временно застопорилось, и тогда фюрер решил лично отправиться в штаб командующего группой армий «Север» Лееба, чтобы устроить ему головомойку. Заметим, это произошло через каких-нибудь десять дней после вступления Ворошилова в командование Северо-Западным направлением. [226]

Как справедливо отмечается в «Истории второй мировой войны 1939–1945», «возросшее сопротивление Советской Армии во второй половине июля сорвало планы немецко-фашистского командования завершить захват Прибалтики и с ходу овладеть Ленинградом»{60}.

* * *

Называясь главным инспектором Северо-Западного направления, я, если можно так выразиться, был «генералом на большой дороге». По заданиям К. Е. Ворошилова выезжал то в одно, то в другое соединение и объединение. В одном случае, чтобы уточнить обстановку, в другом — помочь организовать оборону или контрудар по врагу, в третьем — оценить состояние той или иной дивизии или армии и уровень руководства ею.

Как-то мне пришлось докладывать К. Е. Ворошилову и А. А. Жданову о состоянии 48-й армии, оборонявшей Новгород. После доклада Климент Ефремович сказал, что он советовался с Андреем Александровичем, а сейчас хочет спросить и меня, не следует ли заменить командующего 48-й армией кем-то другим, ну, скажем, тем же А. И. Черепановым.

Я ответил, что винить командующего не за что. Обстановка на фронте этой армии очень тяжелая, и командарм делает все, что в его силах.

— Хорошо. — Климент Ефремович с хитрецой взглянул на А. А. Жданова. — Вас не будем трогать. Вы нужны и здесь. И все же, не кажется ли вам, что командующего надо заменить?

— Нет в том надобности: командующий на месте, — стоял я на своем.

К. Е. Ворошилов принял решение не заменять командующего. А меня снова послали к нему с очередным заданием...

Генерал-лейтенант инженерных войск Б. В. Бычевский в книге «Город-фронт» пишет: «День 28 августа (1941 г. — А. Ч.) мне запомнился на всю жизнь»{61}. Я со своей стороны могу лишь полностью присоединиться к уважаемому автору.

В тот день я был вызван главнокомандующим Северо-Западным направлением Маршалом Советского Союза К. Е. Ворошиловым. Он сказал, что поступают неясные, но тревожные сведения о том, будто за Колпином немцы вышли [227] на Московское шоссе. «Вряд ли это так, но все же поезжайте туда и проверьте».

Выполняя задание, я пересек небольшую речушку Ижора, за которой остался Колпинский укрепленный район, только что занятый ополченцами Ижорского рабочего артиллерийско-пулеметного батальона.

Проехав еще несколько километров, я услышал впереди в лесу ружейную перестрелку. По обеим сторонам шоссе стали попадаться группки бойцов. Остановился. Оказалось, что это маршевая рота. Подошел командир.

— Мы здесь заготовляем лес для Колпинского района, — доложил он. — Недавно мимо нас проехали минеры. Они направлялись в Тосно, но не проехали и полкилометра, как послышалась стрельба. Я послал своих людей узнать, в чем дело.

Однако в это время вернулись пустые машины, выбросившие вперед минеров. В одной из них сидел командир. Он сообщил, что на Московском шоссе — немецкие танки. Минеры завязали перестрелку и стали минировать дорогу. А командир отправлялся в штаб фронта с донесением. Я назвал себя и приказал командиру доложить от моего имени обстановку маршалу Ворошилову и передать просьбу срочно выслать сюда танки и все, что смогут, а я тем временем организую здесь оборону.

— У нас только по пятнадцати патронов на винтовку и три ручных пулемета, — доложил слушавший нас командир маршевой роты.

— Зато леса много, — возразил ему я и приказал делать завалы на шоссе.

Вскоре подъехал помощник командующего фронтом генерал-майор П. А. Зайцев, а вслед за ним и упомянутый мною начальник инженерного управления фронта подполковник Б. В. Бычевский с комиссаром этого управления Н. А. Мухой, следовавшие вслед за своими минерами в Тосно. Узнав, в чем дело, Бычевский разволновался — за тоненькой ниткой колпинского рубежа открывались широкие и никем не защищенные юго-восточные ворота в Ленинград. Что будет, если враг туда прорвется?

— Пантелеймон Александрович, — сказал я генералу Зайцеву, — поезжайте к командующему фронтом, закрывайте поскорее эти ворота да и нам что-нибудь подбросьте, чтобы мы смогли задержать немцев. Заодно проверьте, готовы ли на колпинском рубеже встретить врага.

Бой разгорался. Через завалы и мины танки врага не прошли. Видим, среди деревьев стали перебегать пехотинцы, [228] с танков их поддерживали пушки и пулеметы. Учитывая скудные запасы патронов, прицельный огонь открыли лишь лучшие стрелки, а остальные солдаты укрепляли завалы, спиливая вековые сосны.

После полудня подошли четыре наших танка, а с темнотой нам подбросили четыре станковых пулемета, и мы зацепились крепко.

Пошел дождь. Я указал каждому пулеметному расчету его место в нашем боевом порядке и приказал по занятии позиции выслать ко мне связных на командный пункт, то есть в легковую машину. Вскоре явились красноармейцы с докладами. Один из них отрапортовал: «Не знаю, как вас звать... прибыл в ваше распоряжение, связной от такого-то пулемета».

После полуночи вернулся генерал П. А. Зайцев и сообщил, что войска по приказанию К. Е. Ворошилова подбрасываются и что мне приказано отбыть к главнокомандующему.

В конце августа я вернулся из очередной поездки. После доклада К. Е. Ворошилов в присутствии А. А. Жданова объявил, что 23-я армия под напором финнов отходит и что я назначаюсь командующим этой армией. Ее задача — остановить противника, не пустить его до переднего края укрепленного района на Карельском перешейке, надежно прикрыть Ленинград с севера.

Я открыл было рот, чтобы сказать «Слушаюсь!», но Ворошилов предупредил: «Одно прошу — не заверяйте, что только через ваш труп пройдут. Живите себе на здоровье, во не пропустите противника».

* * *

В начале августа 1941 г. гитлеровское командование под Ленинградом, перегруппировав силы и получив солидные подкрепления, снова перешло к решительным и, как ему казалось, завершающим действиям по захвату города.

Особенность нового наступления состояла в том, что на этот раз оно велось комбинированно, удар гитлеровских полчищ с южных направлений дополнялся ударом финских войск с севера. Еще в июле 100-тысячная карельская армия финнов, достигнув побережья Ладожского озера, развернула наступление на петрозаводском, олонецком и сортавальском направлениях. Значительно уступая противнику в силах, оборонявшаяся здесь 7-я армия вынуждена была отходить.

На Карельском перешейке после прорыва финнов с сортавальского направления к Вуоксинской водной системе перед [229] ними открылась возможность удара по флангу и тылу выборгской группировки 23-й армии.

Следует отметить, что, пока на Карельском перешейке было относительно спокойно, наше командование время от времени перебрасывало оттуда силы на горячие участки обороны Ленинграда. Зато ослаблялась 23-я армия. Ее дивизии были вытянуты тонкой цепочкой. Каждая из них обороняла фронт протяженностью в 50–60 км. Не было резервов.

Прорвав оборону 23-й армии, противник стал развивать достигнутый успех, вынудив некоторые наши полки и дивизии драться в условиях окружения. С тяжелыми боями войска армии отходили к государственной границе с Финляндией 1939 г., с тем чтобы опереться на старый Карельский укрепленный район. Но Карельский УР передал немало своих сил и вооружения на другие участки Ленинградского фронта, поэтому обстановка была сложной.

Вступив в командование 23-й армией, я почувствовал, как велика опасность прорыва вражеских сил к Ленинграду с севера. Яснее стало и то, почему Маршал Советского Союза К. Е. Ворошилов в такой категорической форме потребовал от меня во что бы то ни стало удержать Карельский укрепленный район.

Надо было иметь собственное представление о состоянии оборонительных сооружений и войск, спешно занимавших новый оборонительный рубеж, и я приказал начальнику штаба армии генерал-майору С. П. Микульскому отправить на важнейшие участки фронта ответственных работников штаба. Им вменялось в обязанность не только определить степень боеготовности на том или ином рубеже, но и принять необходимые меры к устранению выявленных недостатков, оказать помощь командирам и политработникам в расстановке и наиболее целесообразном использовании имеющихся сил и средств, создании эффективной системы огня.

Делегаты штаба армии вернулись с малоутешительными вестями.

Вот строки из донесения капитана Куриста, проверявшего состояние 245-го Краснознаменного стрелкового полка 123-й ордена Ленина стрелковой дивизии:

«...Траншеи отсутствуют, так как в полевом заполнении на 3 км — 100 человек. Поэтому сделаны только одиночные ячейки полного профиля.

Лемболовский и Елизаветинский УРы обеспечены станковыми пулеметами на 50%, Агалатовский — совсем не имеет пулеметов. [230]

Между дотами слабое заполнение, не обеспечивающее в ночных условиях, а также на случай наступления противника.

Некомплект личного состава и оружия снижает боеспособность дотов. Например, дот № 675 имеет 4 амбразуры и на них всего 1 станковый пулемет и один ручной и всего 5 чел. команды, из числа которой выделяется полевой караул — 3 чел.

Итак, в ночных условиях и при наступлении противника в 4-амбразурном доте будет действовать только одна амбразура.

Станковых и ручных пулеметов в полку нет, поэтому в полевом заполнении может вестись только ружейный огонь.

В штарме-23 от 245 сп имеется одна стрелковая рота с пульвзводом. Командиры полка и дивизии просят возвратить ее для полевого заполнения и установки пулеметов в дотах».

Поставив свою подпись, капитан Курист, надо полагать, мучительно думал над тем, все ли он сказал. И решив, что не все, сделал многозначительную приписку: «Возникают опасения за сегодняшнюю ночь.

5.9.41»{62}.

А вот что в тот же день сообщал начальник отдела боевой подготовки штаба армии майор А. И. Семенов с левого фланга оборонительного рубежа:

«Вооружения в дотах недостает, обеспеченность составляет не более 50 процентов.

Сегодня с вечера противник вновь все свои усилия направил на овладение Белоостровом и выход на шоссе в целях, очевидно, обхода и окружения УР с юго-запада.

Считал бы целесообразным организацию контратаки с целью отбросить противника за Белоостров и Александровку с последующим созданием мощного и надежного огневого заслона»{63}.

Безрадостную картину рисовали в своих донесениях и представители штаба армии подполковник Денисов, капитаны Пугач, Бастрыкин и другие.

Противник пока не предпринимал серьезных попыток пробиться через новый рубеж обороны. Силы его во время ожесточенных месячных боев были основательно подорваны, да и укрепленный район, к которому он вышел и о существовании которого конечно же знал, тоже внушал ему известные — и немалые! — опасения. [231]

Исключение составлял лишь район Нового Белоострова, где враг форсировал реку Сестра и после нескольких дней упорных боев, которые стоили ему немалых жертв, овладел им.

Как только это произошло, мне позвонил А. А. Жданов.

— Товарищ Черепанов, — услышал я его усталый, но твердый голос, — ленинградцы болезненно переживают потерю Белоострова. Постарайтесь вернуть его.

Судьба Белоострова не давала нам покоя. С захватом его финны, как правильно заметил майор Семенов в своем донесении, создавали угрозу флангу и тылу нашего оборонительного рубежа. Этот важный пункт и узел дорог становился объектом острого противоборства. Здесь происходила проба сил, проверялась воля и решимость как одной, так и другой стороны.

Звонок А. А. Жданова лишний раз подчеркнул важность Белоострова и крайнюю необходимость отбить его.

Бои за Белоостров развернулись в наиболее тяжелое и критическое для Ленинграда время. Стояли унылые, хмурые дни середины сентября. Серьезность положения подчеркнула еще одна весть: произошла смена командования фронта. К. Е. Ворошилов отзывался в Москву, его место занял генерал армии Г. К. Жуков.

Мы на Карельском перешейке делали все для того, чтобы в Ленинграде были спокойны за северные подступы к городу. И конечно же готовились отбить у врага Белоостров. Первая попытка была предпринята 13 сентября. После 30-минутной артиллерийской подготовки батальон морских пехотинцев под командованием полковника Голубятникова и стрелковая рота 291-й стрелковой дивизии атаковали противника и вскоре прорвались в район железнодорожной станции. Но противник контратаковал раз, другой и третий и восстановил прежнее положение. Оказалось, что Белоостров оборонял не батальон финнов, как докладывал накануне командир 291-й стрелковой дивизии полковник Н. А. Трушкин, ссылаясь на свои разведданные, а целый полк.

Надо было все начинать сначала. Никакими резервами мы тогда не располагали, и собирать силы для нового удара приходилось с великим трудом — где экономить, а где и рисковать. Командиру 291-й стрелковой дивизии пришлось вывести из обороны и отрядить для участия в операции весь 181-й стрелковый полк, заменив его другими подразделениями. Привлекли к делу и отряд пограничников.

Но главная ставка была сделана на 48-й отдельный танковый батальон, который, получив часть танков из 106-го отдельного [232] танкового батальона, выставил для удара по Белоострову 2 танка КВ, 5 — Т-34 и 15 — Т-26.

В ночь на 20 сентября все эти силы вышли на исходный рубеж. Акцент был сделан на быстроту действий. Обеспечить ее должна была танковая группа, которой были приданы рота пограничников, одна батарея 838-го артиллерийского полка и взвод саперов. Наступая вдоль железной и шоссейной дорог с Каменки на Белоостров, танкисты должны были стремительно вырваться вперед и совместно со 181-м стрелковым полком и 5-м отрядом пограничников разгромить противника, овладеть переправами на реке Сестра и надежно закрепиться на берегу реки.

Колонну танков возглавлял командир танковой роты старший лейтенант Левин. После короткой артиллерийской подготовки наступающие, едва-едва рассвело, двинулись вперед. Но что такое? Танки, пройдя несколько сот метров, вдруг остановились и повели огонь по противнику с места.

— Те, кто изобрел танки, возмутились бы при виде такой картины! — вырвалось у меня. — Пока мы стоим да постреливаем, враг придет в себя и не только пушки подтянет, но и дорогу заминирует.

Эта реплика была обращена прежде всего к начальнику автобронетанковых войск армии генерал-майору Б. В. Лавриновичу, который стоял на наблюдательном пункте рядом со мной.

Этот немолодой уже генерал, коммунист с 1930 г., на груди которого блестел орден Красного Знамени — свидетельство боевых заслуг в годы гражданской войны, переживал не меньше моего:

— Разрешите, товарищ командующий, выскочить вперед, дело еще можно поправить.

Возбужденный Лавринович тут же бросился к стоявшему неподалеку танку, забрался в него и помчался туда, где в нерешительности остановились его стальные кони. Обгоняя колонну танков, он, высунувшись из открытого люка, что-то кричал и сильно жестикулировал. Наконец генерал оказался в голове колонны, обернулся назад, призывно махнул рукой и только тогда закрыл за собой крышку люка.

Колонна танков, повинуясь воле старшего начальника, тронулась с места и с каждой секундой увеличивала скорость движения. Танки вели огонь с ходу. Заметно веселее пошла вперед и пехота. К 8 часам Белоостров был освобожден.

Многие воины отличились в том бою. Вслед за танками ворвалась в Белоостров стрелковая рота под командованием [233] младшего лейтенанта Ф. П. Андреева. Умело руководил своими людьми командир отделения красноармеец Михаил Смирнов. Бойцы захватили орудие и 4 ручных пулемета.

В другом месте самоотверженно действовал командир отделения сержант Илларион Афанасьевич Руднев. Он заменил выбывшего из строя командира взвода, а, когда вторично был ранен младший политрук Моисей Иванович Денисов, возглавлявший роту, сержант Руднев принял на себя командование ротой.

Много добрых слов заслужили ротные политработники Н. М. Ефимов и К. И. Клинковский. И тот и другой всегда находились в первых рядах атакующих.

Но главная заслуга в успехе принадлежала, бесспорно, танкистам. Отлично показал себя и оплошавший поначалу старший лейтенант Левин, и комсомолец младший лейтенант Садиков, сумевший под сильным огнем врага вывести с поля боя подбитый танк, и танковое подразделение под командованием старшего политрука Егорова, уничтожившее 9 противотанковых орудий и много живой силы врага, и командир танка Лепсура, и механик-водитель Родионов, и многие другие.

Особо хочется сказать о генерале Вацлаве Брониславовиче Лавриновиче. В его воинском звании не отражена принадлежность к танковым войскам, он был просто генерал-майором, но в том бою он проявил истинно танкистский характер, наглядно показав всем своим подчиненным, на что способны танки, если умело используется не только их огневая мощь, но и подвижность, маневренность. Не прошло и 30 минут после начала наступления, как танки достигли реки, вышли к переправам через нее и не позволили врагу маневрировать резервами, подбрасывать подкрепления. Тем временем наша пехота уверенно выбивала остатки вражеского гарнизона из домов и укрытий и тоже выходила к берегу реки.

Тут бы генералу Лавриновичу отвести танки назад, предоставив пехоте ее законное право закрепиться на отбитом рубеже. Но он, упоенный боем и достигнутым успехом, продолжал совершать рейды вдоль берега реки. Танки вели огонь, выслеживали новые цели, но и сами все чаще попадали под огонь противотанковых средств врага и несли потери. Наш успех был омрачен гибелью генерала В. Б. Лавриновича, сыгравшего в освобождении Белоострова важнейшую роль.

Мы похоронили боевого друга, с которым только-только начали вместе работать и воевать, в Ленинграде. Посмертно [234] генерал-майор В. Б. Лавринович был награжден вторым орденом Красного Знамени.

Уже позже я узнал, что генерал Лавринович был влюблен в танки. До войны, работая преподавателем в академии, он читал лекции о танках, прививал слушателям почтительное отношение к этому роду войск...

На примере Белоострова противник увидел и почувствовал, что все его попытки на нашем направлении пробиться к Ленинграду будут пресечены самым решительным образом.

Тут надо сказать, что в известной степени сдерживали врага и настроения широкой солдатской массы. В Финляндии очень немногие разделяли близорукий и крайне опасный политический курс тогдашних правящих кругов, которые с необыкновенной легкостью ввергли страну в развязанную Гитлером войну против Советского Союза.

Об умонастроениях простых финнов знали и мы. В первых числах сентября на нашу сторону перебежал финский капрал. Пленный рассказал, что солдаты высказывают недовольство войной. По этой причине десять человек в батальоне арестованы.

Другой военнопленный из 2-го батальона 57-го пехотного полка рассказал: «Когда полк подошел к старой государственной границе, солдаты нашего батальона отказались переходить ее. С группой солдат я пришел к командиру полка. Нас отправили к командиру дивизии. Там мы встретили группу солдат из легкого самокатного батальона, пришедших по этому же вопросу».

Разумеется, ни у командира полка, ни у командира дивизии солдаты не могли получить вразумительного ответа на волновавшие их вопросы. А ответ лежал на поверхности, он напрашивался сам собой. Только решительный разрыв с фашистской Германией мог обеспечить Финляндии выход из войны. Но те, кто определял тогда политику Финляндии, настолько связали себя с главарями фашистской Германии, что не могли, да и не хотели, пойти на такой шаг. Час отрезвления был впереди. Они все еще надеялись погреть руки на войне, а потому безжалостно подавляли всякий протест и в армии, и в стране.

Рассчитывать на благоразумие противника мы никак не могли и, получив передышку, не теряли зря времени. Все делалось для совершенствования обороны, бдительного несения службы, укрепления дисциплины и боеспособности.

Была разработана инструкция по организации обороны и ведению оборонительного боя полевыми войсками во взаимодействии [235] с 22-м укрепленным районом. В этом документе, своеобразном своде законов для защитников северных подступов к Ленинграду, определялись ответственность командиров всех степеней за неприступность обороны, вопросы взаимодействия, порядок создания батальонных районов или ротных опорных пунктов, деблокировочных групп для борьбы с прорвавшимися танками и пехотой противника, меры по инженерному оборудованию местности и маскировке, организации наблюдения.

Каждое подразделение знало, что ему делать, как бороться с прорвавшимися танками, как окружать и уничтожать блокировочные группы противника.

«Гарнизоны дотов и дзотов не оставляют свои сооружения без разрешения. Разрешение на оставление этих сооружений дает только командующий армией»{64}, — подчеркивалось в инструкции.

21 сентября мною и членами Военного совета армии бригадным комиссаром С. И. Мельниковым и полковым комиссаром П. А. Тюркиным инструкция была утверждена. Этот документ дополнялся, некоторые его положения уточнялись и развивались. Пришлось, в частности, более детально разработать тактику действий в ночных условиях, вопросы материального и санитарного обеспечения в различных боевых ситуациях.

Оборона создавалась при острой нехватке людей, оружия и боеприпасов. То, что было потеряно в ходе отступления, что пришлось уничтожить при выходе из окружений, восстановить и восполнить было не просто.

В частях и подразделениях устанавливался жесткий лимит на расходование боеприпасов. В ряде случаев вызвать огонь артиллерии можно было не иначе, как с санкции командующего артиллерией армии. Это вело, конечно, к потере времени, к затяжке с принятием решений при внезапно усложнившейся обстановке. Пока один начальник звонил другому, а другой — третьему, противнику иногда удавалось безнаказанно уходить после внезапных налетов или разведывательных вылазок против наших передовых подразделений.

На крайние меры по экономии боеприпасов шли не от хорошей жизни. Ленинград и оборонявшие его войска все в большей и большей степени испытывали тяготы и лишения блокады. [236]

В один из последних дней сентября меня вызвал командующий фронтом генерал армии Г. К. Жуков. В кабинете у него находился и А. А. Жданов. Георгий Константинович предложил мне доложить обстановку перед фронтом 23-й армии. Потом, кивнув в сторону Андрея Александровича, как бы передал эстафету разговора в его руки.

Я подумал, что первая часть разговора не главная и что о главном, ради чего меня вызвали в Смольный, еще предстоит услышать.

Жданов, лицо которого после последней встречи с ним показалось мне еще более болезненным и осунувшимся, сказал, что, судя по всему, на Карельском перешейке стало поспокойнее и что 23-й армии следовало бы поделиться боеприпасами с теми, кто по-прежнему отбивается от врага.

Что я мог ответить? Член Военного совета фронта задел за самое больное место и буквально выбил у меня почву из-под ног. Дело в том, что, направляясь в Смольный, я намеревался высказать ряд просьб, среди которых был и вопрос о боеприпасах.

Подумав немного, я сказал:

— Решайте сами, Андрей Александрович. Вы знаете, что 23-я армия вытянута в нитку и что она прикрывает не только город с севера, но и все богатства фронта, его склады и базы...

Авторитет А. А. Жданова был исключительно высок, и, поскольку именно от него исходила просьба, мы приняли ее как суровую необходимость. Боеприпасами пришлось поделиться и установить еще более строгий контроль за расходованием снарядов, мин, патронов. Скажу откровенно, боеприпасов у нас оставалось теперь на 15 минут хорошего боя.

* * *

Если судить по лаконичным и однообразным боевым донесениям, которые четыре раза в сутки наш штаб отправлял в штаб Ленинградского фронта, то может показаться, что и жизнь войск была монотонной и однообразной. Но это не так. Части и соединения жили полнокровно, все время находились в боевом напряжении.

Ни днем ни ночью не прекращались работы по совершенствованию оборонительного рубежа, отражались неоднократные попытки врага прощупать прочность нашей обороны. Да и сами мы постоянно вели разведку, и не только путем наблюдения, но и посредством действий различных по численности разведгрупп. [237]

В канун 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции к нам в армию прибыл второй секретарь Ленинградского обкома и горкома партии, член Военных советов Ленинградского фронта и Краснознаменного Балтийского флота генерал Алексей Александрович Кузнецов — человек неистощимой энергии и работоспособности. В свое время он немало потрудился на ниве комсомольской работы в Новгородской и Ленинградской областях и, казалось, сохранил с той поры комсомольскую подвижность и задор. Алексей Александрович посетил некоторые подразделения на передовой и поздравил с наступающим праздником бойцов и командиров, вручил им подарки, присланные трудящимися с Большой земли.

Всякое увидел наш гость при посещении подразделений. В землянке одного взвода на глаза ему попались самодельные весы, гири в которых заменяли различные камешки, винтовочные гильзы и другие предметы. На этих весах люди буквально перевешивали каждую крошку хлеба, чтобы никого не обидеть, не обделить.

А. А. Кузнецов тепло беседовал с бойцами, рассказал о Ледовой дороге, которая должна вот-вот заработать, о том, что вся страна помогает ленинградцам.

— Но необходимые запасы еще не сделаны, и увеличить паек сейчас нельзя. Придется потерпеть.

— Терпели много, потерпим еще, — говорили красноармейцы. — Страна не оставит нас без внимания.

О самодельных весах Алексей Александрович ничего не сказал, как будто было это в порядке вещей. И он был прав: понимал состояние людей, психологическую подоплеку явления.

На кухне повар предложил отведать приготовленного им из сосновой хвои кваса для питья бойцам. Потом показал мелко нарубленную кору от березы.

— Кладу в котел для навара, — пояснил он. — Жду не дождусь весны, тогда в лесу появится заячья капуста, она, как щавель, будет улучшать вкусовые качества пищи.

Алексей Александрович поблагодарил заботливого повара и наградил его часами.

Потом пошли по окопам. Они поддерживались в надлежащем порядке. Но наш гость заметил, что стрелковые взводы чрезмерно отдалены друг от друга.

— Не хватает людей, — поясняю я. — Мы с членом Военного совета Мельниковым, командующим артиллерией Пядусовым и армейским инженером Кияшко несколько раз прошли от Финского залива до Ладоги, определяя место [238] чуть ли не каждой огневой точки, чтобы как-то прикрыть Карельский УР. И все-таки оборона жидковата.

— Пока что рассчитывайте только на себя: пополнения с Большой земли скоро не ждите, — предупредил Кузнецов.

— Почему обязательно с Большой земли? Пополнение есть и в Ленинграде. — И я стал рассказывать о том, что начал было через районные военные комиссариаты города вербовать в армию добровольцев из числа женщин и заменять ими бойцов в тыловых учреждениях, чтобы таким путем пополнить поредевшие ряды строевых частей и подразделений. Около тысячи женщин набрали, а потом все свернули, так как одному из начальников наша затея показалась сомнительной.

На обратном пути я попросил Алексея Александровича заехать на склад, где вместо мужчин работают женщины.

— Заедем, — пообещал Кузнецов.

С передовой возвращались ночью на подводе, в которую была впряжена на удивление резвая лошадь. Это сразу обратило на себя внимание, так как положение с конским составом было тогда повсеместно тяжелое: запасы сена и фуража давно вышли. За первую декаду ноября в нашей армии пала или была прирезана 201 лошадь, во второй декаде — уже 383 лошади{65}.

Сохранить боеспособность конского состава, используя лишь веточные корма и мох, трудно, как показал опыт, почти невозможно. А тут такая замечательная лошадка.

— Как это вы ее так сохранили? Чем кормите? — спросил ездового А. А. Кузнецов.

— Нарубленные на корм прутья сдабриваю оленьим мхом, — ответил тот.

Алексей Александрович успел раздать все подарки, даже свои ручные часы повару вручил. Но и тут нашелся: снял с рук перчатки и, передавая их ездовому, сказал:

— Это вам за любовь к лошади.

На склад мы приехали удачно: с подошедших автомашин женщины сгружали ящики и мешки с продовольствием. Работа спорилась. Алексей Александрович остался доволен. Он похвалил женщин и собирался отъезжать в Ленинград, но уступил моей просьбе, и мы заехали еще в одну из хлебопекарен, где всеми делами ворочали студентки Ленинградского института иностранных языков, заменившие мужчин. [239]

Когда приехали на хлебопекарню, было уже светло. И здесь работа кипела вовсю. Девушки заменили не только красноармейцев, но и некоторых командиров, которые теперь переучивались, чтобы перейти на строевую работу.

Прошло несколько дней, и командующие армиями получили от Военного совета фронта разрешение набирать добровольцев из числа женщин и заменять ими красноармейцев тыловых учреждений. Так были заменены многие мужчины не только в тылах, но и в зенитно-артиллерийских полках, в полках связи, в тыловых точках УР. В результате строевые части заметно пополнились людьми.

* * *

Из месяца в месяц в армии развивалось снайперское движение. Поначалу в нем участвовали отдельные бойцы и командиры, потом оно стало приобретать широкий размах, вовлекая в свои ряды не только стрелков, но и пулеметчиков, артиллеристов, минометчиков.

Большим событием явился первый армейский слет снайперов и истребителей, состоявшийся 17–18 января 1942 г. В его работе участвовали 299 человек, в том числе 85 коммунистов и 40 комсомольцев. К этому времени на всю армию гремела слава о снайпере младшем сержанте С. В. Немове, командире орудия ефрейторе И. Н. Жилине, командире минометного расчета сержанте И. И. Яковлеве, пулеметчике С. А. Шостко и многих других. На счету каждого из них были десятки уничтоженных врагов.

Росла боевая активность целых подразделений. В 1-й стрелковой роте 272-го стрелкового полка 123-й ордена Ленина стрелковой дивизии открыли счет мести врагу 33 бойца и командира. Старшему лейтенанту М. И. Кулибабе — командиру этой роты — я вручил на слете переходящее Красное знамя Военного совета армии. Были отмечены также 4-я батарея 495-го артиллерийского полка той же дивизии (командир батареи старший лейтенант Обродов) и некоторые другие подразделения.

Участники слета с интересом слушали выступления лучших снайперов, делившихся своим опытом и «секретами» удачных снайперских вахт. Красноармеец Скобочкин из 946-го стрелкового полка 142-й стрелковой дивизии рассказал о том, как ему удалось за день уничтожить четырех фашистов. Озлобленный противник выпустил тогда по участку обороны роты около 300 мин, но никакого вреда не причинил. Этот снайпер, как правило, выдвигался за лилию переднего края, поближе к противнику, и из засады выслеживал вражеских солдат. [240]

— Что требуется снайперу? — спросил Скоботкин, вглядываясь в зал. И сам ответил: — Ему нужны выдержка, настойчивость и хладнокровие.

Лучшим снайперам армии были вручены снайперские винтовки, памятные подарки, некоторым товарищам досрочно присвоены очередные воинские звания. Первый слет снайперов-истребителей принял обращение ко всему личному составу армии.

Движение снайперов стало развиваться еще сильнее. С его помощью мы держали врага в напряжении, наносили ему ощутимый урон в живой силе и технике. Работа со снайперами была в те дни одним из важнейших критериев в оценке деятельности командиров, политработников, партийных и комсомольских организаций.

Особенно хорошо было поставлено дело с развитием движения снайперов-истребителей в 123-й ордена Ленина стрелковой дивизии. У дивизии — богатые боевые традиции, ее полки во время советско-финляндской войны 1939–1940 гг. первыми прорвали линию Маннергейма. Она и сейчас во многом задавала тон, служила примером высокой боевой активности. Именно в этой дивизии родилось соревнование снайперов за беспощадное истребление захватчиков. Инициатором его стало отделение 5-й роты 255-го стрелкового полка, которым командовал кандидат в члены партии сержант Ф. И. Михайлов.

Пройдет какое-то время, и новый командующий Ленинградским фронтом генерал армии Л. А. Говоров спросит меня, какие соединения выставит 23-я армия для участия в предстоящей очень важной операции. Не задумываясь, я первой назвал 123-ю ордена Ленина стрелковую дивизию. И не ошибся. И при прорыве блокады — именно эту операцию имел в виду в том разговоре скупой на слово, не любивший преждевременно раскрывать карты командующий фронтом, — и в боях под Красным Бором, и при снятии блокады Ленинграда дивизия показала себя с самой лучшей стороны, а за особые отличия при освобождении города Луга ей было присвоено почетное наименование Лужской.

В бытность мою командующим 23-й армией дивизией командовал полковник Б. А. Паничкин, которого сменил потом полковник А. П. Иванов (оба вскоре стали генералами); партийно-политическую работу умело направляли бригадный комиссар А. М. Ушаков, член партии с 1918 года, и хороший знаток военного, особенно артиллерийского, [241] дела старший батальонный комиссар Б. В. Втюрин, оставивший дивизию в 1943 г. после тяжелого ранения.

Не могу не подчеркнуть, что у ветеранов 123-й и поныне живет огромная любовь к боевому прошлому. Они ведут большую военно-патриотическую работу с молодежью, посещают места былых боев, могилы павших товарищей, создали летопись боевой славы дивизии и продолжают расширять ее. Завидную активность проявляет совет ветеранов дивизии, инициатива и организаторская роль которого проявляется во многих полезных делах и начинаниях.

Много добрых слов можно сказать о всех частях и соединениях, входивших в 23-ю армию. В каждом полку, в каждой дивизии служили пламенные патриоты своей Родины, люди большого мужества и отваги, и эти свои качества они демонстрировали и в борьбе с врагом, и в преодолении неимоверных трудностей блокады.

* * *

А трудности нарастали с каждым днем. Все беднее и однообразнее, становился рацион питания. Повара, готовя пищу, стали обходиться без лука, чеснока, а потом и без картофеля, капусты и других овощных продуктов. 20 ноября приказом по войскам Ленинградского фронта было объявлено о новом временном снижении норм довольствия. Это была чрезвычайно серьезная мера, вызывавшаяся исключительно тяжелым положением с продовольствием.

Перед нами стояли два противника: с одной стороны — враг, с другой — голодная и холодная блокадная зима.

Огромный город и защищавшие его войска целого фронта и Краснознаменного Балтийского флота были лишены всякой связи с Большой землей по суше. Ладожское озеро только в ноябре стало покрываться надежным ледовым панцирем, а то, что перебрасывалось по воде Ладоги, пока ее не сковало льдом, и по воздуху, лишь в малой степени обеспечивало потребности города и войск.

О Ленинградской эпопее написано и сказано немало. Наши люди знают, какие бедствия выпали на долю жителей непокорившегося города, сколько прекрасных жизней унесла вражеская блокада.

А как чувствовали себя те, кто находился в окопах, лицом к лицу с озверелым врагом? Коснулись ли и их бедствия и невзгоды блокады? Или, как это показывается в некоторых фильмах, фронтовик мог при случае раскрыть вещмешок и извлечь из него консервы с тушенкой, ароматное сало, сахар? [242]

Как участник и свидетель тех событий, скажу, что вражеская блокада основательно ударила и по войскам. Фронтовикам тоже приходилось оберегать и отхаживать своих истощенных и обессилевших товарищей. Им тоже приходилось хоронить боевых друзей, погибших не от вражеских пуль и осколков, а от голода и холода, или, как говорили тогда на языке медицины, от крайней дистрофии.

Помню, с какой настойчивостью ставили мы вопрос о том, чтобы для личного состава армейского полка связи хотя бы на неделю-другую повысили хлебную норму с 300 до 500 г, так как значительная часть связистов из-за истощения не могла выполнять своих обязанностей, многие специалисты, без которых нельзя было обойтись, оказались либо в госпитале, либо в санитарной части полка.

По второй категории снабжались не только связисты, но и саперные батальоны стрелковых дивизий, выполнявшие под огнем врага, на морозе большой объем работ, главным образом ночью, по инженерному оборудованию местности, минированию переднего края обороны, обеспечению действий разведывательных групп. Довольно часто можно было видеть, как саперы или разведчики, возвращаясь с боевого задания, тянули волоком по снегу выбившихся из сил товарищей. Такую картину нам пришлось наблюдать уже во время приезда к нам А. А. Кузнецова.

Что только не делалось для того, чтобы смягчить удары голодной блокады, помочь людям сохранить побольше сил, выстоять в трудный час необычного испытания! Не только на передовой, но и в штабах, тыловых подразделениях и учреждениях устанавливался обязательный послеобеденный отдых для свободных от боевой вахты красноармейцев и командиров; на пищеблоках вводилось дежурство политработников, призванных следить за полнотой закладки продуктов в котел, правильным распределением пищи, за тем, чтобы она доставлялась в окопы своевременно и в горячем виде; был пересмотрен и обновлен состав лиц, работавших на пищеблоках, в продовольственных складах; резко повышалась ответственность за хищение продуктов питания; для восполнения в организме витаминов и предупреждения заболеваний цингой из веток хвойных пород леса приготовлялись напитки и экстракты; в госпиталях, медсанбатах, других лечебных учреждениях развертывалась дополнительная сеть коек для истощенных людей.

Важным средством для сохранения сил и энергии людей было поддержание и укрепление в них веры в победу и над врагом, и над блокадой, Этой задаче хорошо служила широкая [243] и целеустремленная партийно-политическая работа, силу влияния которой на широкие красноармейские массы я хорошо узнал еще в первых боях молодой Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Встречаясь в тяжелые дни блокады с командирами, политработниками, я часто рассказывал им о большевиках-агитаторах Калинине, Тылтине, Степанове, Мельнике и других, с которыми повстречался в боях под Псковом в 1918 г. и которые обладали удивительной способностью оплачивать людей, зажигать их сердца революционной страстью, верой в идеалы свободы и социализма.

Политработники Великой Отечественной войны делали свое дело не хуже, если не лучше: в груди у них билось такое же горячее партийное сердце, но уровень общей, политической и военной подготовки был неизмеримо выше.

В трудных условиях блокады эти люди работали с удвоенной, утроенной энергией, доходили до каждого человека, старались побывать на самых отдаленных и опасных участках фронта. Правдивым партийным словом, оптимизмом, личным примером мужества они вносили в ряды защитников Ленинграда решимость преодолеть любые трудности, выстоять и победить.

Надо сказать, и тут тоже несомненная заслуга политработников, что и в то тяжелое время жизнь бойцов и командиров была насыщенной и полнокровной. К нам часто приезжали представители героического рабочего класса Ленинграда, над каждой дивизией шефствовал один из крупных ленинградских заводов. И мы не оставались в долгу — посылали свои делегации в трудовые коллективы города, вели переписку с ними.

О Ленинграде, его защитниках помнила, заботилась вся страна. Могучая моральная поддержка народа находила многочисленные проявления. Одним из них были скромные, но дорогие сердцу каждого фронтовика подарки, сотнями и тысячами поступавшие с различных уголков нашей необъятной Родины. К празднику 24-й годовщины Советской Армии и Военно-Морского Флота личному составу одной только 291-й стрелковой дивизии было вручено 2800 посылок-подарков от трудящихся страны.

Для бойцов и командиров регулярно демонстрировались кинофильмы, глубокое впечатление оставляли встречи с деятелями литературы и искусства, концерты мастеров сцены, участников художественной самодеятельности.

Время было трудное, но и памятное для всех нас, каждый чувствовал заботу и любовь Родины и стремился оправдать их. [244]

По книгам из военной истории враг знал, какие осажденные города и крепости и по скольку держались, и на этом основании делал прикидки и строил прогнозы в отношении Ленинграда. Не учитывал он лишь одного — нравственного состояния защитников Ленинграда, их боевого патриотического духа, источником которого была преданность своей родной Советской власти, вера в идеи Коммунистической партии. А это как раз и было тем главным и решающим, что определяло неприступность Ленинграда.

В самый голодный и студеный январь 1942 г. в 23-й армии было принято в члены партии 232 человека, в кандидаты партии — 850, в члены ВЛКСМ — 600 человек{66}. Вот ответ защитников Ленинграда на истошные призывы врага капитулировать, сложить оружие, переходить на его сторону.

Случалось, бойцы приходили сменить товарища на посту в боевом охранении, а он, уже мертвый, окоченевший от холода и длительного недоедания, продолжал стоять с оружием в руках и по-прежнему наблюдал за врагом уже погасшими, но открытыми глазами.

Такое трудно вычитать в старых книгах по военной истории. В летописи защиты Ленинграда примеров подобного рода не счесть.

В наши окопы и землянки приходили не только горестные, печальные вести, хотя, конечно, они тогда преобладали. Через тяжелые тучи все чаще пробивался луч солнца и надежды. Многое воодушевляло и обнадеживало. Отбили у врага Тихвин, что означало для Ленинграда и ленинградцев очень и очень многое. На юге гитлеровцев изгнали из Ростова. На Ладоге стала действовать ледовая трасса — Дорога жизни, по которой хлынул поток грузов с продовольствием, боеприпасами. А потом пришла всколыхнувшая, всех весть о разгроме немецко-фашистских войск под Москвой. Надо было видеть, как светились глаза у людей, как поздравляли они друг друга с первой крупной победой в той войне!

19 февраля в частях 291-й стрелковой дивизии началась демонстрация фильма «Разгром немцев под Москвой». За семь киносеансов его просмотрели 1610 человек. На следующий день фильм показывался уже в 142-й стрелковой дивизии{67}. Показ фильма предварялся подробным рассказом о Московской битве. Армейская и дивизионные газеты печатали [245] отклики бойцов и командиров о фильме, о выдающейся победе Краевой Армии.

А несколькими днями раньше, 10 февраля 1942 г., было получено телеграфное распоряжение об увеличении норм продовольствия частям Ленинградского фронта. Значит, Дорога жизни на Ладоге работает исправно, значит, самое трудное время блокады осталось позади.

* * *

Уже в октябре — ноябре, как только полки и дивизии обжились на новом оборонительном рубеже, в боевых донесениях все чаще упоминалось о том, что войска «проводят плановые занятия по боевой подготовке». Организовать учебу в условиях обороны и нехватки сил не так просто, но и обойтись без нее нельзя, поскольку войска отяжелеют, потеряют подвижность и маневренность. А мы никому не давали зарока вечно сидеть в обороне. Надо было думать о завтрашнем дне, накапливать и силы и умение для решительных действий.

Оборону стали организовывать так, чтобы некоторые подразделения, а то и части, отводить в ближайший тыл и там заниматься с ними боевой и политической подготовкой. Достигалась двоякая цель: во-первых, повышалась обученность и боеготовность войск, во-вторых, создавались резервные силы на случай непредвиденных обстоятельств.

Учеба принимала все более сложные формы. Стали практиковать ротные и батальонные учения с боевой стрельбой. Во второй половине ноября штаб армии провел на местности с обозначенными войсками тактическое учение на тему «Управление усиленным стрелковым полком при наступлении на сильно укрепленного противника». В учении приняли участие заместители командиров полков по строевой части.

У штаба армии, штабов дивизий появилась новая забота — проверять и контролировать ход боевой подготовки в частях.

Прошло не так много времени, и мы стали выводить из обороны целые дивизии и основательно отрабатывать с ними вопросы современного наступательного боя.

В войсках появилось много прекрасных методистов, отличных организаторов учебного процесса. Одним из них был командир дивизии полковник Паничкин, о котором я уже упоминал. Этот человек досконально знал требования уставов и наставлений и терпеть не мог всяких вольностей и отступлений от них. Услышит, бывало, неуставную или [246] вялую, неуверенную команду — и не удержится, чтобы не подойти к обучаемым, пусть это рота или отделение, и не показать, как надо действовать по уставу. Оплошавшим иногда и попадало от горячего Паничкина.

Однажды в дивизию прибыл ответственный работник штаба армии и направился к группе командиров, с которой Паничкин проводил занятие. Прибывший позволил себе вольность: шинель на нем была распахнута, поверх нее не было ни ремня, ни портупеи. Полковник Паничкин вышел навстречу командиру, удостоверился, кто он, и сказал:

— Товарищ полковник! В таком виде я не могу допустить вас на занятие. Сначала приведите себя в надлежащий вид.

Сказано это было так внушительно и безапелляционно, а внешний вид самого Паничкина, худого и стройного, затянутого в ремни, с противогазом на боку, был настолько безупречным, что гостю не оставалось ничего другого, как вернуться к оставленной неподалеку автомашине и заняться своей экипировкой.

Через несколько минут представитель вышестоящего штаба, застегнутый на все пуговицы и крючки, перетянутый портупеей, снова приближался к месту занятий. Полковник Паничкин скомандовал «Смирно!», безукоризненным строевым шагом пошел навстречу полковнику и, не дойдя до него пяти шагов, громко доложил:

— Товарищ полковник! Группа командиров дивизия занимается тактико-строевой подготовкой.

Последовало рукопожатие, и два полковника как ни в чем не бывало вступили в деловой разговор.

Рассказывали, что в дивизии был лишь один человек, на которого строгая требовательность командира дивизии не распространялась. Им был начальник дивизионного клуба старший лейтенант Гурвич — человек уже довольно пожилой и сугубо штатский. Гурвич носил револьвер системы «Наган», но никогда не извлекал его из кобуры, и не только не стрелял из него, но и не знал, сколько в барабане патронов. Ремень на его шинели всегда отвисал, к тому же он имел привычку закладывать за него руку и еще больше оттягивать вниз. Во рту редко когда не дымилась самокрутка, удивительнейшим образом прилипавшая к нижней губе. Паничкин быстро раскусил этого чудаковатого, но добрейшего по натуре человека и пришел к заключению, что сделать из него строевика — дело совершенно безнадежное. Завидев Гурвича, Паничкин дружелюбно посмеивался и снисходительно здоровался с ним за руку... [247]

Войска учились и воевали. Учились, чтобы лучше воевать, увереннее бить врага.

* * *

А на фронте дело не ограничивалось ружейно-пулеметной перестрелкой да действиями снайперских засад. Время от времени противник проявлял повышенную активность, как бы прощупывая и прочность обороны, и бдительность нашу.

Так было, например, 31 марта 1942 г. Рано утром враг произвел сильные артиллерийско-минометные налеты по расположению наших войск. Но этим дело не кончилось. В 7 часов 30 минут на участке 272-го стрелкового полка 123-й ордена Ленина стрелковой дивизии усиленная рота противника под прикрытием артиллерийского и минометного огня и дымовой завесы, поставленной перед фронтом всего полка, атаковала боевое охранение 9-й стрелковой роты, которым командовал техник-интендант 1 ранга Петров (воинское звание Петрова не должно смущать: он лишь недавно добился перевода на передовую, а до этого работал в тылу).

Тринадцать наших бойцов и командиров вступили в неравный бой со 150 вражескими солдатами и офицерами. Сразу оборвалась проводная связь с ротой, и Петров направил на КП посыльного с донесением, а сам стал уверенно руководить людьми.

Схватка длилась 30 минут. Сначала отбивались огнем из ручного пулемета и винтовок. Потом, когда пулемет вышел из строя и враг приблизился вплотную, по команде Петрова пошли в ход гранаты. К этому времени командир был уже дважды ранен. Но отважный воин сражался до конца, до последнего дыхания.

Когда подошла подмога и жалкие остатки вражеской роты были отброшены, наши бойцы обнаружили на месте недавнего боя 9 трупов своих товарищей, среди которых опознали изуродованные врагом тела командиров Петрова и Сумрякова. В том бою геройски сражались также пулеметчик младший сержант Худяков, сержант Цветков, красноармейцы Чугунов, Головиченко и другие. Они погибли, но не отступили.

Почти одновременно был атакован левый фланг 2-й роты 255-го стрелкового полка той же дивизии. Решительной контратакой 2-го взвода, которым командовал лейтенант Шадрин, противник был отброшен.

В тот день приняла на себя удар и 7-я стрелковая рота 255-го полка. Здесь серьезное испытание выдержал полевой [248] караул во главе с сержантом Потаповым. Враг потерял около 20 человек убитыми и откатился назад.

В нескольких случаях противник пытался под покровом ночи исподтишка направлять блокировочные группы к нашим дотам. Там, где служба неслась бдительно и четко, эти попытки пресекались в самом зародыше.

Что стояло за вылазками врага, какие вынашивал он планы? Предположения могли быть разные, а нам нужна была ясная картина, и дать ее могла лишь хорошо налаженная разведка.

Знающий читатель подумает: легко сказать, да не просто сделать. Да, разведка — вещь серьезная и трудоемкая. От неудач и срывов здесь никто не застрахован. Но чтобы их было меньше, разведкой надо заниматься основательно и постоянно. Подчеркиваю — постоянно.

А у нас нередко случалось такое: проходит месяц, другой — и ни одного «языка». И тогда из штаба армии следует строгое указание всем-всем — во что бы то ни стадо захватить контрольного пленного. В дивизиях все приходит в движение, срочно снаряжаются разведгруппы, устраиваются ночные вылазки, разведывательные поиски. А результат? Результат, как правило, тот же — пленных нет.

Объяснение здесь простое — разведывательные задачи нельзя решать кампанейски, наскоком. Каждый поиск, каждая разведка боем должны быть плодом тщательной и вдумчивой подготовки. Если этого нет, рассчитывать на успех бесполезно, тем более что у финнов служба на переднем крае отличалась и четкостью, и зоркостью, а что касается одиночной подготовки финских солдат, то она нисколько не уступала, если не превосходила, одиночной подготовке немцев.

Жизнь заставила нас отводить разведке столько сил и внимания, сколько она заслуживала. В разведывательные подразделения подбирались люди морально стойкие и отважные, предприимчивые и ловкие, влюбленные в свою нелегкую и опасную профессию. Оправдало себя введение во всех разведывательных взводах стрелковых полков должности политрука. Назначались на нее лучшие политработники. В разведподразделениях была усилена партийно-комсомольская прослойка.

И что же? Бдительности у противника не убавилось, подступы к переднему краю прикрывались им еще надежнее — проволокой и минами, а удачных разведывательных операций становилось у нас не меньше, а больше. Некоторые [249] из них отличались и смелостью замысла, и мастерством исполнения.

В конце мая 1942 г. тщательно разработанная операция по захвату пленного была проведена в 272-м стрелковом полку 123-й ордена Ленина стрелковой дивизии.

Решено было действовать не ночью, как обычно, а днем. В ночное время трудились лишь саперы, проделывавшие проходы в проволочных заграждениях и минных полях, а главные события разыгрались в 9–10 часов утра, когда пригрело солнышко и противника, притомившегося на ночных вахтах и окопных работах, разморило и потянуло ко сну.

Расчет оказался верным. Удачно выбрали и место для поиска — ложбинка, протянувшаяся в сторону противника, и мелкий кустарник обеспечивали необходимую скрытность.

Операция проводилась силами разведывательного взвода, которым командовал лейтенант И. И. Голиков — опытный разведчик, не раз попадавший в серьезные переплеты. Группу захвата повел не менее опытный в таких делах лейтенант С. Г. Пугач — помощник начальника штаба полка по разведке, а Голиков возглавил группу прикрытия.

Разведчики шли на рискованную вылазку не наобум, а после тщательной подготовки, многодневного наблюдения за местом предстоящих действий. И все-таки операция чуть было не сорвалась. Вот что рассказывал потом лейтенант Сергей Пугач, первым подползший к проволочному заграждению и затаившийся под взглядом вынырнувшего вдруг из траншеи финского часового.

«Смотрю на него, — вспоминал Пугач, — а финн, бросавший перед этим землю из траншеи, тоже смотрит пристально и долго в мою сторону. Ну, думаю, заметил, подлец, теперь все пропало. Лежу, не шевелюсь, замер на месте, но глаз с него не свожу. Вот он поднимает винтовку, начинает целиться, и, как мне показалось, прямо в меня. Я даже глаза закрыл, решив, чему быть, того не миновать. Проходят томительные секунды, а выстрела все нет и нет. Гляжу, солдат убирает винтовку, а потом и сам исчезает в траншее. Наружу снова полетели комья земли. Вот тут-то я и почувствовал какую-то легкость в теле и уверенность. Легким взмахом пистолета дал сигнал Магомету Дотдуеву и Косте Опарину — «Пора!». Подползли вплотную к проволоке, приподняли ее на колышке и мигом оказались у траншеи со свежевыброшенным грунтом. Прыгнули в траншею, набросились на вражеского солдата. Тот от неожиданности сначала оробел, а потом попытался обороняться [250] лопатой. Магомет ловко перехватил ее, и борьба завязалась на дне траншеи.

Финн выхватил из-за голенища нож и занес его над Дотдуевым, но Константин Опарин выбил финку, а подоспевший Иван Рожков помог усмирить захваченного солдата.

Пленный оказался рослым и сильным. Потребовались время, сила и предосторожность, чтобы избежать тревоги в стане врага и доставить «языка» в расположение нашей обороны».

Во время захвата пленного разведчики из группы прикрытия Павел Котлов, Иван Рожков, Николай Архипов, во главе с лейтенантом Иваном Голиковым забросали гранатами две землянки противника, в которых находилось до трех десятков спящих солдат и офицеров, и надежно прикрыли отход группы захвата.

Дневная вылазка увенчалась полным успехом и без всяких потерь с нашей стороны. Все участники поиска были отмечены орденами и медалями, а старший сержант Магомет Азарятович Дотдуев и красноармеец Константин Васильевич Опарин стали кавалерами ордена Красного Знамени.

К вопросам разведки, изучения сил и намерений противника мы приковывали внимание всех командиров и политработников. И для этого были веские основания.

Теперь уже все знают, что в конце лета 1942 г. гитлеровское командование планировало провести новую крупную операцию по захвату Ленинграда и что для участия в ней привлекалась 11-я армия фельдмаршала Манштейна, специально переброшенная из Крыма. Теперь, повторяю, все это известно в деталях. А тогда, во время войны, сведения о намерениях противника приходилось собирать буквально по крупицам.

И только потому, что такая работа велась, что разведкой занимались и в верхах, и в низах, планы врага были не только разгаданы, но и сорваны в результате проведенной Синявинской операции войск Ленинградского и Волховского фронтов. Для участия в ней пришлось и нашей армии отрядить часть своей артиллерии, и не только артиллерии.

Конечно, нас очень интересовало тогда, а как поведут себя в этой обстановке финны? Ведь немцы, надо полагать, жмут и на них, стремясь заручиться солидной поддержкой С севера. Вот почему всеми видами разведки, стараясь видеть как можно дальше, мы внимательно следили за тем, что происходит перед 23-й армией.

Потеряв, в навязанных нами боях в ходе Синявинской [251] наступательной операции советских войск значительную часть живой силы и техники, предназначавшихся для удара по Ленинграду, враг так и не сумел осуществить своих замыслов. Зато наши войска накапливали силы, чтобы прорвать наконец блокаду города, дать Ленинграду вздохнуть свободнее.

И это историческое событие свершилось. Совместными усилиями войск Ленинградского и Волховского фронтов блокада города в январе 1943 г. была прорвана. Наша 23-я армия не упоминалась в военных сводках, относящихся к той славной победе. Но и ее вклад в ней есть. Мы выставили для участия в этом святом деле целые части и даже соединения, и в их числе 123-ю ордена Ленина стрелковую дивизию, 136-ю стрелковую дивизию, танковую бригаду. В состав штаба, политотдела и других органов управления вновь созданной 67-й армии, осуществлявшей прорыв со стороны Ленинградского фронта, мы направили многих лучших своих генералов и офицеров, в том числе командующего артиллерией генерала И. М. Пядусова.

Бои по прорыву блокады Ленинграда начались 12 января 1943 г., а ровно через год, 14 января 1944 г., войска Ленинградского и Волховского фронтов начали новую, еще более крупную операцию по разгрому гитлеровцев под Ленинградом и Новгородом и полному снятию блокады.

Мощными ударами наших войск оборона врага была взломана, противник стал отступать по всей линии фронта и к 27 января был отброшен на 65–100 км.

Ленинград перестал быть фронтовым городом. 900-дневная блокада была окончательно снята. Вечером 27 января небо над Ленинградом озарилосьь ярким светом, в вышине перекрещивались лучи прожекторов, вспыхивали разноцветные огни. Нет, то была не очередная бомбежка города, что мы не раз наблюдали раньше со стороны Карельского перешейка. На этот раз сияние над Ленинградом было совсем иного происхождения. На берегах Невы очистительной грозой прогремели 24 залпа артиллерийского салюта из 324 орудий в честь исторической победы по снятию блокады.

Те, кто в сентябре 1941 г. планировал в ставке Гитлера блокировать Ленинград и разрушить его, а весной проникнуть в мертвый город, сровнять его с землей и передать район севернее Невы Финляндии, теперь спасали остатки своих войск, отступавших из-под Ленинграда. Новый командующий группой армий «Север» генерал-полковник Модель, назначенный вместо смещенного за поражение под Ленинградом фельдмаршала Кюхлера, опасаясь полной катастрофы, [252] отводил армии на заранее подготовленный псковско-островский рубеж обороны.

* * *

Все армии Ленинградского фронта вот уже много времени находились в движении, громили и гнали врага. Все, за исключением нашей 23-й армии, которая по-прежнему занимала оборону на северных подступах к Ленинграду. Теперь это было единственное место, где враг продолжал стоять совсем близко от города, в каких-нибудь 30 км от него.

Однако и мы почувствовали скорую перемену. Прежде не очень баловали нас своими визитами представители фронтового командования, а тут вдруг зачастили. Одним из первых пожаловал мой старый знакомый — начальник инженерных войск фронта генерал-майор Б. В. Бычевский. Чем только не интересовался он — и емкостью оборонительного района в тылу нашей армии, и глубиной и прочностью обороны противника, и даже характеристикой отдельных долговременных сооружений финнов, в частности одного из дотов, который остался в их руках со времени боев за Ново-Белоостров. Побывал у нас фронтовой интендант полковник Б. Н. Соколов, в начале войны командовавший одним из полков 291-й стрелковой дивизии, а потом возглавлявший тыл 23-й армии, чтобы многое уточнить и выяснить. Стали у нас дневать и ночевать люди главного разведчика фронта генерал-майора П. П. Евстигнеева, специалисты по аэрофотосъемкам и многие другие.

Молчал лишь генерал армии Л. А. Говоров, но это был тот случай, когда молчание сдержанного командующего было красноречивее всяких слов. Приближались, одним словом, важные события.

Разгром немцев под Ленинградом обострил и без того сложную внутриполитическую обстановку в Финляндии. Не только трудящиеся, но и многие видные политические деятели страны все решительнее высказывались за выход из войны, за разрыв с фашистской Германией. Антивоенные настроения нарастали и в армии.

Под давлением общественности правящие круги Финляндии попытались в феврале 1944 г. выяснить у Советского Союза условия, на которых Финляндия могла бы выйти из войны. Но это, как оказалось, был просто маневр. Тогдашние реакционные правители Финляндии всерьез и не помышляли о мире, они хотели сохранить за собой оккупированные территории Советского Союза и даже верность союзу с Германией. [253]

Финны отвергли наши условия, переговоры были прерваны, и в советской печати появились статьи и другие материалы, показывавшие, что война ничему не научила финских реакционеров, готовых бросить свою страну и народ в новые кровавые авантюры.

Помню, с какой заинтересованностью в наших частях обсуждались советско-финляндские отношения, сколько эрудиции и зрелости было в суждениях бойцов и командиров. В одном из подразделений меня буквально засыпали вопросами: «Не есть ли это коварный ход со стороны Финляндии?», «Выйдя из войны, повернет ли Финляндия оружие против Германии?», «Не воспользуется ли Германия создавшимся положением для полной оккупации Финляндии?».

Красноармеец Кусков слушал-слушал да и заключил по-солдатски просто и верно: «Надо бить их еще больше. Тогда скорее выйдут из войны».

Да, как пространно ни отвечай на волновавшие людей вопросы, какие аргументы ни приводи, соль проблемы выражена солдатом предельно сжато и метко.

И это перекликалось с тем, как поступила, учитывая нежелание финской стороны пойти на перемирие, Ставка советского Верховного Главнокомандования. Для разгрома финской армии, восстановления на данном участке фронта Государственной границы Советского Союза и вывода Финляндии из войны на стороне Германии было решено провести Выборгско-Петрозаводскую операцию с участием Ленинградского и Карельского фронтов. 1 мая командующие фронтами получили директиву о подготовке наступления.

Впервые за время войны появилась на Карельском перешейке еще одна общевойсковая армия — 21-я, переданная Ленинградскому фронту из резерва Ставки Верховного Главнокомандования. Она была усилена за счет резервов фронта и состояла из трех корпусов — 30-го гвардейского, 97-го и 109-го. В ходе наступления для наращивания удара армия была усилена еще двумя стрелковыми корпусами — 108-м и 110-м. Что и говорить, сила внушительная!

Усилен был и командно-политический состав армии. Во главе ее встал генерал Дмитрий Николаевич Гусев, являвшийся до этого начальником штаба Ленинградского фронта. По замыслу командования 21-я армия должна была действовать на главном, выборгском, направлении. Ей нарезалась узкая полоса прорыва, зато она располагала 60–80 процентами всех сил и средств, сосредоточенных для удара по врагу. [254]

Генерал Бычевский не зря интересовался емкостью тылового района обороны нашей армии — теперь в нем накапливались полки и дивизии 21-й армии.

Подготовка к наступлению велась (и это в условиях белых ночей!) полным ходом, шла переброска войск, техники, материальных средств, но внешне все выглядело как обычно — буднично и спокойно. Сказывались высокая обученность и дисциплинированность войск.

Наша 23-я армия состояла из двух корпусов — 115-го и 98-го. Нам не ставилась задача участвовать в прорыве обороны. Для экономии сил армия вступала в бой не сразу, а после прорыва обороны. Используя успех 21-й армии, она должна была сматывать оборону противника в сторону Ладожского озера, выйти к Вуоксинской водной системе и в дальнейшем наступать в направлении Кексгольма.

Войска правого крыла Ленинградского фронта, собранные для удара, располагали достаточным превосходством над противником: в людях — в 2 раза, орудиях и минометах — в 6, танках и САУ — в 6, в самолетах — в 3 раза. Превосходство на направлениях главных ударов было еще более внушительным.

Такой заметный перевес в силах создавался не случайно. Нам было известно, что и противник, находясь длительное время в обороне, не сидел сложа руки. Он создал трехполосную систему обороны, глубина которой местами доходила до 100 км. Первая полоса обороны простиралась по линии фронта, установившейся в сентябре 1941 г.; вторая, главная, проходила в 20–30 км от первой, третья — в 30–40 км южнее и юго-западнее Выборга и далее по Вуоксинской водной системе. Это была частично восстановленная линия Маннергейма, дополненная новыми опорными пунктами. Выборг имел еще и собственный внешний обвод укреплений. Козырем в руках противника были и весьма благоприятные для обороны условия местности. Нельзя было сбрасывать со счетов и обученность финских войск, их стойкость в обороне.

Во всяком случае, противник оценивал свои шансы довольно высоко. Во-первых, потому, что его нынешняя оборона была заметно сильнее той, которую он имел здесь зимой 1939/40 г., а во-вторых, он надеялся превзойти самого себя по сравнению с той же кампанией 1939/40 г. Кроме того, в Финляндии кое-кто уповал на солидную поддержку со стороны гитлеровской Германии.

Самым уязвимым местом в прогнозах противника являлось то, что он рассматривал другую сторону, то есть советские [255] войска, как бы в застывшем, окостенелом виде, тогда как они развивались и совершенствовались, извлекали уроки из своих побед и поражений.

И это очень скоро выявилось со всей очевидностью. В творческом отношении операция 1944 г. на Карельском перешейке заслуживает самой высокой похвалы. Над ее разработкой и осуществлением трудился коллектив высококвалифицированных военных работников командного и политического звена, который умело направляли Л. А. Говоров, А. А. Жданов, новый начальник штаба фронта генерал-полковник М. М. Попов.

Я всегда поражался удивительной способности Андрея Александровича Жданова сходиться с разными по складу характера и жизненной судьбы командующими. Я видел его рядом с К. Е. Ворошиловым. Оба — представители старой гвардии революционеров, известнейшие деятели партии, понимавшие, казалось, друг друга с полуслова. Потом совместная работа с Г. К. Жуковым, короткая, меньше одного месяца, но в самый трудный, самый опасный для Ленинграда момент. С Жуковым было посложнее: характер крутой, взрывной, требовательность высочайшая, цену себе знает, суд вершит короткий и строгий. Но Жданов сработался и с Жуковым. Незаметно, тактично, собственной выдержкой и уравновешенностью гасил, где надо, его пыл. И вот новый командующий — Говоров. Одним годом моложе Жданова, отличный знаток военного дела, особенно артиллерии, человек, прошедший через несколько войн. По натуре строгий, немногословный, замкнутый. Хорошо знавший его по совместной работе в Артиллерийской академии имени Ф. Э. Дзержинского командующий артиллерией фронта генерал-лейтенант Г. Ф. Одинцов говорил; «Улыбки на его лице, кажется, никто никогда не видел». Но, что больше всего удивляло, Говоров был беспартийный. Заявление о приеме в партию — не без деликатного влияния А. А. Жданова — он подал лишь 1 июля 1942 г., и парторганизация штаба фронта удовлетворила его просьбу, а Центральный Комитет ВКП(б), сделав исключение из общего правила, вынес решение о принятии Л. А. Говорова в члены партии без прохождения кандидатского стажа.

Как много значат сработанность командующего и члена Военного совета, взаимопонимание и взаимоуважение между ними! На этой мысли я часто ловил себя, наблюдая за дружной, согласованной работой Л. А. Говорова и А. А. Жданова при подготовке операции на Карельском перешейке, хотя Жданов на некоторых важных мероприятиях и не появлялся: [256] отвлекали важные общепартийные дела, давало о себе знать и ухудшавшееся здоровье.

Наступление началось 10 июня, но уже с 8 часов утра 9 июня на Карельском перешейке бушевал огненный смерч. Проводилась предварительная артиллерийская и авиационная подготовка. В ней участвовал не только 3-й артиллерийский корпус прорыва (командир генерал-майор Н. Н. Жданов), усиленный еще несколькими крупными артиллерийскими и минометными соединениями и частями, но и орудия кораблей Краснознаменного Балтийского флота, кронштадтских фортов. Огневому воздействию были подвергнуты укрепления, командные пункты, узлы связи по всей линии обороны, что затрудняло противнику определить главное направление предстоящего наступления.

За короткое время канонада прекращалась, противник настораживался, занимал окопы и огневые позиции, полагая, что вот-вот появятся наступающие пехота и танки, но на его голову снова и снова обрушивался шквал огня и металла, и не только с земли, но и с воздуха. Одна волна самолетов сменяла другую.

В 18 часов 9 июня противника атаковали передовые батальоны некоторых дивизий. Это была разведка боем, которую финны приняли за начало наступления. Они стали спешно и, как потом окажется, раньше времени стягивать на передний край тактические резервы.

В нашей армии отлично показал себя в тот день 1-й стрелковый батальон 22-го стрелкового полка 92-й стрелковой дивизии. Батальон ворвался в расположение врага, захватил 19 пленных, вскрыл на своем участке систему огня и укреплений противника.

Но главные события были впереди. 10 июня, после более чем двухчасовой артиллерийской и авиационной подготовки, войска 21-й армии перешли в наступление. Развивалось оно успешно. В первый день армия продвинулась вперед от 5 до 15 км, на следующий день вышла ко второй оборонительной полосе финнов.

11 июня, как и предусматривалось планом, перешла в наступление и наша 23-я армия. Нам трудно было угнаться за своим левым соседом, который был посильнее нас, на которого работали основные силы артиллерии и авиации. Но мы знали и другое: 23-я армия должна не только приковать к себе как можно больше вражеских сил, но и надежно обеспечить правый фланг 21-й армии, действовавшей на главном направлении. [257]

Не могу сказать, что все у нас пошло сразу как по маслу. Проверено, и не раз, что долгое пребывание в обороне не идет войскам на пользу. Как говорят философы, бытие определяет сознание, определенный уклад жизни накладывает отпечаток на умонастроения, взгляды, приверженности людей.

Сумеют ли наши командиры, политработники, особенно те, кто годами находился, в обороне, быстро перестроиться на новый лад, приобрести подвижность, динамичность в мышлении и действиях, решительность? Этот вопрос волновал нас, мы понимали, что процесс психологической перестройки будет неизбежно болезненным, и все делали для того, чтобы издержки свести к минимуму, чтобы болезнь не затянулась, не приняла тяжелых форм.

Армия дружно пошла вперед, люди действовали самоотверженно, ломали отчаянное сопротивление врага. Но обращало на себя внимание и другое: слишком уж крепко держались полки и дивизии друг за друга, редко кто вырывался вперед, мало было желающих прогуляться по тылам противника, проверить прочность его флангов.

Связываюсь с командиром 10-й Краснознаменной стрелковой дивизии, спрашиваю, почему замедлился темп наступления.

— Противник все время контратакует, — слышится в ответ.

Уточняю, какими силами ведутся контратаки.

— Силы небольшие, но одна контратака следует за другой.

— Неужели вам не ясно, что противник просто выигрывает время, чтобы отвести основные силы на вторую полосу обороны?

В первые дни наступления поводов для таких разговоров, и очных, и заочных, было достаточно. В одном из полков 177-й стрелковой дивизии прозевали отход противника и спохватились лишь через 3–4 часа после того, как он ушел. В 92-й стрелковой дивизии слабо использовался маневр силами и средствами, противника просто вытесняли, вместо того чтобы окружать и уничтожать. Дело не ограничивалось внушениями. Одному из командиров дивизий (не стану называть его фамилии) пришлось испытать себя на командовании полком.

Помочь командирам побыстрее преодолеть оборонческую психологию, обрести уверенность в себе, привить им вкус к ведению высокоманевренных действий, всячески поощрять инициативу и решительность — в этом мы видели тогда [258] главную свою задачу. И решалась оно сообща: тут немало делали и член Военного совета генерал-майор Ф. А. Шаманин, и штаб, возглавляемый генерал-майором Д. М. Большаковым, и политотдел, начальником которого был в то время полковник Ф. П. Степченко.

С каждым днем темп наступления возрастал. Войска как будто сбросили с себя какой-то сковывавший их груз, в действиях командиров стало больше изобретательности, импровизации. 17 июня 98-й и 115-й стрелковые корпуса, которыми командовали соответственно генералы Г. И. Анисимов и С. Б. Козачек, прорвали вторую полосу обороны противника и, не задерживаясь на промежуточных рубежах, вышли к Вуоксинской водной системе — третьей полосе финской обороны.

У командующего фронтом Л. А. Говорова, ставшего в эти дни, к нашей общей радости, Маршалом Советского Союза, уже не было оснований упрекать нас в отставании: с ходу прорвав бывшую линию Маннергейма, 23-я армия вышла примерно на одну линию с войсками 21-й армии, приближавшимся к Выборгу.

Может быть, противник бросил все, чем располагал, на выборгское направление и тем облегчил задачу нашей армии? С таким предположением можно согласиться лишь отчасти. Без ожесточенных боев не обходилось ни в первые дни нашего наступления, ни в последующие, ни во время штурма первой полосы обороны, ни при штурме второй и третьей полос. Финны с особым ожесточением отстаивали свой плацдарм на правом берегу реки Вуокса, и бои по его ликвидации захватили и первую декаду июля. Оберегая свой плацдарм, враг всеми силами набросился на подразделения 142-й Краснознаменной стрелковой дивизии, зацепившиеся за левый берег реки Вуоксы. За день боев он выпускал по нашему плацдарму 10–12 тыс. снарядов и мин.

Следовательно, враг связывал с удержанием обороны по Вуоксинской водной системе и плацдарма за ней какие-то далеко идущие планы. Отсюда он угрожал флангу наших войск, наступавших на Выборг, отсюда он надеялся, получив подмогу со стороны гитлеровских войск, переломить ход событий в свою пользу.

О том, насколько упорными и ожесточенными были бои, свидетельствуют подвиги, совершенные многими сотнями и тысячами наших бойцов и командиров.

Уже на третий день наступления вся армия узнала о геройском подвиге комсорга 2-й стрелковой роты 98-го стрелкового [259] полка 10-й стрелковой дивизии кандидата в члены партии ефрейтора Дмитрия Константиновича Ушкова. «В районе Мустоловских высот, которые были очень сильно укреплены, ефрейтор Ушков бросился на амбразуру вражеского дзота. Благодаря этому подвигу ключевой рубеж неприятельской обороны вскоре был взят. Д. К. Ушкова похоронили с воинскими почестями под Ленинградом, в поселке Парголово. Президиум Верховного Совета СССР посмертно присвоил Дмитрию Константиновичу Ушкову звание Героя Советского Союза. Чтя память героя, советские люди назвали его именем поселок Тюресевя на Карельском перешейке, деревню Пантелеево в Костромской области, где родился воин, и одну из улиц Ленинграда в Выборгском районе»{68}.

Что можно добавить к сказанному? Дмитрию Ушкову было всего 20 лет, но он уже достаточно повоевал и пришел в роту с пятью ранениями. Это был лучший комсорг в полку, душа роты. Перед тем как совершить свой подвиг, Дмитрий вызвался помочь саперам проделать проход в проволочном заграждении противника. То, что не удавалось сделать другим, сумел сделать он.

В Государственном ордена Ленина историческом музее среди фронтовых рисунков художников можно увидеть портрет Героя Советского Союза В. Т. Рубченкова. Этот портрет, сделанный карандашом художником Л. И. Коростыгаевским, был помещен в нашей армейской газете «Знамя победы» 24 июня 1944 г., через несколько дней после того, как Рубченков совершил свой подвиг.

А отличился он, комсорг 2-го стрелкового батальона 1263-го стрелкового полка 231-й стрелковой дивизии, при прорыве второй полосы обороны врага. В течение дня батальону не удавалось взять опорный пункт противника — дружной и одновременной атаки никак не получалось. Перед очередной атакой Рубченков обошел все роты, переговорил с комсомольцами о предстоящем бое и тем, кто взялся задать тон атаке, сказал: «Как только кончится артиллерийская подготовка, смотрите на меня. Я буду во 2-й стрелковой роте и первым пойду на врага, а вы все за мной. Один хороший рывок, огонь на ходу — и враг не выдержит, побежит». Инициативу комсорга горячо поддержал командир батальона.

Атака получилась действительно дружной. Но на пути взвода, с которым наступал комсорг, оказался дот. Рубченков [260] изловчился и бросил в амбразуру две противотанковые гранаты. Еще не осела пыль от мощного взрыва, а он уже подбежал к двери, ведущей в дот, распахнул ее и стал поливать врагов огнем из автомата. 12 трупов было найдено в доте после лихого налета комсорга. К прежним трем наградам младшего лейтенанта Владимира Рубченкова добавилась новая, самая высокая, — ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

Добрых слов заслуживают действия танкистов. Только за первые два дня наступления 45 человек из 266-го отдельного танкового полка удостоились правительственных наград. Полк умело взаимодействовал со стрелковыми подразделениями. Только в боях за сильно укрепленный опорный пункт Хартапен он уничтожил 2 противотанковые батареи врага, 8 дзотов, 4 станковых пулемета, подавил 12 огневых точек и уничтожил до 250 солдат и офицеров противника. Особенно выделялась танковая рота старшего лейтенанта Струченкова. Во время прорыва обороны офицер огнем из своего танка уничтожил 2 дзота и 4 огневые точки противника{69}.

В боях за Хартанен участвовали и танкисты 46-го танкового полка, среди которых особенно отличился экипаж под командованием гвардии младшего лейтенанта Романа Петрова. Когда опорный пункт Хартанен был взят, танковый экипаж Петрова тут же устремился вперед и вскоре оказался перед второй полосой обороны. Враг встретил танкистов сосредоточенным огнем. Почувствовав опасность, смельчаки вышли из зоны обстрела и в течение 36 часов находились с глазу на глаз с противником. Это были часы отваги и мужества. Финны попытались подбить машину и захватить экипаж, но не смогли, тогда они подтянули пушки и усилили огонь по танку. Танкисты ответили хитростью: зажгли дымовую шашку, давая понять, что танк горит. Тем временем стали подходить наши стрелковые подразделения, завязался бой за высоту, на которой укрепился противник. Экипаж танка засекал огневые точки врага и по рации передавал данные артиллеристам. Вскоре в 50 м от танка появилась группа солдат противника, спешившая на помощь тем, кто оборонял высоту. «Сожженный» танк вдруг ожил, открыв пушечный и пулеметный огонь по врагу. Наши пехотинцы, воспользовавшись такой поддержкой, штурмом овладели высотой.

В этом бою командир танка гвардии младший лейтенант Петров погиб, а за экипажем утвердилось название Петровский. [261] Возглавил его новый командир — лейтенант Кириенко.

Перелистывая фронтовой комплект армейской газеты, я нашел фамилии и других членов Петровского экипажа: водитель гвардии старшина Андрей Борейша, командир орудия гвардии рядовой Василий Никифоров, заряжающий гвардии рядовой Герман Гаврилов.

Через несколько дней отважные танкисты повторили свой подвиг уже в боях за третью полосу вражеской обороны. На этот раз танк первым прорвался к водной преграде, но был подбит. Экипаж не покинул боевую машину и продержался в ней 38 часов. Финны, прячась за гранитными валунами, открыли по лишившемуся хода танку огонь из всех видов оружия. Никифоров отбивался из пушки, а когда она вышла из строя, ударил из пулемета. Финны все ближе подползали к танку, стали забрасывать его гранатами. Радист Соколов, выполняя волю экипажа, вызвал по танку огонь нашей артиллерии. Противник не выдержал и отступил, а вскоре подошла и наша пехота. Экипаж героев-гвардейцев снова вышел победителем.

«Много ли может сделать один танк?» — спросит или подумает кто-нибудь из молодых читателей. На это я отвечу: лучше, конечно, если в тыл противника прорвалась группа танков, да еще с десантом пехоты на борту. Но и один танк способен на многое. Мало того, что он сокрушает все на своем пути, он самим своим появлением в расположении противника вызывает растерянность, а то и панику среди тех, кто держит оборону. Ведь они ждут противника спереди, а стрельбу, пушечную и пулеметную, слышат уже где-то далеко сзади себя. Тут не у одного затрясутся поджилки — кому охота быть окруженным, отрезанным от своих? В этом, если хотите, был главный эффект в действиях героического Петровского экипажа, да и не только одного его.

Перед наступлением танкистам рассказывали о боевых традициях нашей армии, подробно говорили и о генерале Лавриновиче, его смелом танковом рейде при освобождении Белоострова. Не ошибусь, если скажу, что пример этого бесстрашного танкиста стоял и перед глазами тех, кто последовательно, одну за другой, штурмовал оборонительные линии на Карельском перешейке, кто, подобно героическому Петровскому экипажу, смело шел на врага, рвал и расшатывал его оборону.

В дни наступления приходилось подписывать много наградных [262] листов. На одном из них вдруг вижу свою фамилию — Черепанов...

Сердце забилось сильнее. Знаю, что не один я на фронте, в 1941 г. мать всех нас, пятерых сынов своих, проводила на фронт. Читаю дальше — волнение улегается. Здесь речь о другом Черепанове, Иване Петровиче, — командире пулеметного расчета 62-го стрелкового полка. При форсировании озера Вуокси он первым высадился на остров Руоко-Саари и огнем своего пулемета поддержал высадку других подразделений. Враг пытался уничтожить пулеметчика. Но отважный коммунист, получив серьезное ранение, остался в строю и еще в течение шести часов помогал удерживать захваченный плацдарм.

Ну а как же воюют мои братья Черепановы — Петр, Павел, Клавдий, Николай? Проводив нас на фронт, мать вскоре умерла, так и не. узнав, что не все мы вернулись с войны: Павел и Клавдий, оба пограничники, пали смертью храбрых.

Я уже говорил, что наибольший успех в форсировании реки Вуокса выпал на долю личного состава 142-й Краснознаменной стрелковой дивизии. Накануне мне пришлось побывать в ней и еще раз убедиться в том, сколь высок патриотический дух и боевой порыв людей. Командир дивизии полковник Г. Л. Сонников доложил, кстати, и о том, что лишь за два дня боев, с 15 по 17 июня, от бойцов и командиров поступило 230 заявлений с просьбой о приеме в ряды партии.

Такая картина наблюдалась повсеместно. С 10 по 20 июня количество заявлений о приеме в партию составило по армии 2256{70}. Это означало, что боевой потенциал полков и дивизий не ослабевал, что на смену выбывавшим из строя коммунистам и комсомольцам приходили новые люди, в груди которых бились горячие партийные и комсомольские сердца.

Вечером 20 июня раздался звонок от командующего фронтом. Голос Маршала Советского Союза Л. А. Говорова показался мне менее строгим и официальным, чем обычно.

— Выборг очищен от врага, — сообщил командующий. — Считайте, что к этому приложила руку и ваша армия.

А через несколько часов мы слушали приказ Верховного Главнокомандующего по случаю освобождения Выборга, в котором отмечались заслуги войск 21-й и 23-й армий, 13-й воздушной армии, 3-го артиллерийского корпуса прорыва, [263] танкистов и саперов. Все понимали, что это был крупный успех Красной Армии. Освобождение Выборга послужило как бы сигналом для перехода в наступление войск Карельского фронта под командованием генерала армии К. А. Мерецкова. 21 июня его 7-я и 32-я армии начали освобождать оккупированную финнами территорию между Ладожским и Онежским озерами. Бои носили упорный характер, однако наши части день за днем все ближе приближались к государственной границе.

Финский народ дорого заплатил за безрассудство своей правящей клики, всячески саботировавшей достижение мира с Советским Союзом и не желавшей порвать с гитлеровской Германией. Финские войска оказались отброшенными почти к линии государственной границы. Надежды на немецкую помощь не оправдались. Гитлеровцы не успевали заделывать огромные проломы в собственной обороне, мощные летние удары советских фронтов в Белоруссии и на Украине ознаменовались разгромом наиболее крупных группировок фашистских войск и выходом Красной Армии к границам Восточной Пруссии и к Висле.

Финляндия вынуждена была искать пути к спасению от полной катастрофы. Она снова обратилась к Советскому правительству уже с серьезными намерениями покончить с войной и с союзом с фашистской Германией.

4 сентября правительство Финляндии направило в Москву мирную делегацию, и утром того же дня финские солдаты стали выбрасывать по всему фронту белые флажки.

Так было, но сам я этого уже не видел, так как в конце июня получил указание сдать армию и выехать в Москву для получения нового ответственного задания.

В Ленинграде уже заканчивались белые ночи. Город по сравнению с тем, каким я видел его в блокаду, совершенно преобразился. Как ни в чем не бывало бегали трамваи, по улицам деловито шагали люди, в центральной части города следов разрушений оставалось совсем немного. Кое-где на месте разрушенных зданий стояли макеты домов, сделанные из фанеры; при беглом взгляде они воспринимались как настоящие.

Второй раз в жизни я покидал этот прекрасный город после нескольких лет борьбы за само его существование, за его прошлое, настоящее и будущее. [264]