Стоянка в Носи-Бе
17 декабря. Съехал на берег. Затруднений не делают, требуют лишь возвращения к спуску флага.
Наша шлюпка подошла к каменной пристани — молу, длинной косой врезавшемуся в море.
Вот мы и на берегу. Справа, у воды, тянется длинный лабаз. Слева, сквозь зелень, виднеется каменное здание Messageries Maritimes. Дорога идет немного в гору, сворачивает влево между двумя рядами высоких манго и затем, уже по ровному, ведет прямо к городу.
Попадаются черные мальгаши, арбы, запряженные волами, и бледнолицые французы (впоследствии я узнал, что климат Носи-Бе вреден, и европейцы с трудом его переносят).
По бокам аллеи разбросано несколько магазинов, преимущественно французских, хотя в Гелльвиле торгуют не одни только французы — попадаются индусы и китайцы.
На земле валяются пыльные, изъеденные муравьями, раздавленные плоды манго, величиной с крымское яблоко, формой же напоминает фигурную тыкву в раннем ее периоде.
Аллея выходит на площадь, среди которой выстроен деревянный навес для рынка. Днем он пустует, но по утрам полон. Мясники, зеленщики, продавцы птиц — все это переполняет площадь и забивается под навес. Сбоку два-три магазина и в глубине кафе с прохладительными напитками.
От площади начинается город, то есть одна длинная улица, вторая идет параллельно ей. В нескольких местах они соединены переулками; вот и весь Гелльвиль — с небольшую русскую деревню. Большая часть домов — хижины мальгашей, хотя попадаются и каменные дома европейцев. В городе нет ничего интересного, поэтому все съезжающие стремятся за город. Туда ведут хорошие шоссе, которыми, к сожалению, нельзя воспользоваться для поездок, так как, кроме велосипеда П<оггенполя>, нет другого способа передвижения. Достать лошадь почти невозможно. Немногим легче — арбу, запряженную волами. Некоторые любители умудрились, однако, добыть для этой цели паланкины.
Узнав в городе, что окрестности изобилуют кайманами, мы решили воспользоваться следующим съездом и поохотиться. [33]
Купив ананасов (их здесь дают две штуки на франк) и бананов, мы вернулись на судно.
18 декабря. Жара днем ужасная. Поставили всюду, где только возможно, тенты. По ночам очень сыро. Команда вся спит наверху, однако частые ночные дожди вгоняют ее в душную палубу. Во время отдыха приезжают торговцы с бананами, ананасами и манго. Последних команда наелась до отвала и на следующий день хворала. Торговцам запретили привозить этот плод, а команде приказано носить набрюшники.
Во время отдыха, захватив с собою берданку и двустволку, съехали мы с П<оггенполем> на берег искать кайманов.
Пошли к реке, которая протекает верстах в четырех от города. Провожатых мы с собой не взяли, не стоило, так как туда ведет прекрасное шоссе. По обеим сторонам его растут неведомые деревья. Крохотные птички щебечут в листах, стрекочут кузнечики, разновидные бабочки порхают над цветами. На нас были надеты высокие сапоги, во избежание укусов скорпионов и прочей тропической дряни, которая, впрочем, говорят, здесь не ядовита (от нее не умирают).
Через час ходьбы, во время которой П<оггенполь> натер себе ногу и захромал, мы добрались до небольшого озера, лежащего в котловине. Тесная кайма кустарника с торчащими там и сям пальмами окружила его почти со всех сторон. Это озеро напомнило мне те котловины, окруженные ивами, осокорями и тальником, которые попадаются в наших заливных лугах на Каме. Только вода здесь ярче — вероятно, благодаря синеве неба. Незнакомые мне белые птицы, похожие на маленьких цапель, перелетали с берега на берег. Длиннохвостая, остроносая утка, величиной с небольшого гуся, летала тут же. Вдали слышалось гоготание какой-то птицы.
Не успели мы обойти и третьей части озера, как к нам присоединился лейтенант В. со «Светланы», и мы продолжали путь втроем. Наконец разглядели поблизости в густой зелени речонку и спустились к ней. Мы полагали, что здесь-то и водятся крокодилы.
Как ни томила нас жажда, но пить из реки, в местности, где желтая лихорадка скашивает ежегодно изрядное количество людей, никто не решился. Пробираться к воде было нелегко. Ноги скользили по склону, высохшая трава царапала руки. Приходилось цепляться за сучья и вьющиеся растения, которые часто сбрасывали с нас шлемы.
Ни одного каймана не видели.
В том месте, где мы присели отдохнуть, речка была шириной не более пяти саженей{21}. Вода еле двигалась. Сонная рыбка, величиной с окуня, стояла у самого берега. По вязкой почве, истыканной норками, бегали маленькие крабы, копошились лапчатые головастики, не то лягушки, не то рыбки. Из кустов спустилась какая-то птица, вроде наших погонышей. В. ее застрелил. Взятый им в качестве оруженосца чернокожий мальчуган согласился за франк достать ее с противоположного берега. Он боялся каймана. Когда же юнец перешел нашу речку и мы увидели, что вода не доходит ему даже до колен, то потеряли всякое уважение к месту, где раньше предполагали присутствие крокодилов, и поспешили домой; к тому же солнце, скатываясь все ниже [34] и ниже, напоминало нам об обеденном времени и шлюпке, отходящей в 18 ч 30 мин.
Я поднялся с сучка, на котором сидел, и, приглашая спутников за собою, стал выкарабкиваться из заросшего оврага. Однако П<оггенполь> и В. обленились, сидя у воды, и не трогались с места. Подойдя к озеру, я услыхал ауканье моих товарищей и вскоре заметил их на противоположной стороне; но я не ждал и медленно двинулся к городу.
Сильная жажда давала себя чувствовать. Многое отдал бы за стакан холодного кваса. Через час ходьбы добрался до Гелльвиля и зашел в кафе, где выпил залпом целую бутылку скверного лимонада. Кафе было полно. Офицеры с наших судов в белых порт-саидских кителях, без погон, сидели кругом столов и пили пиво, лимонад, воду с гренадином, черри-коблер и другие прохладительные напитки, до воды со льдом включительно.
Хотелось отдохнуть, но время выходило, и я, в обществе Ч<истякова> и М<очалина>, оказавшихся тут же, побрел к шлюпке. Вскоре после 18 ч я был уже на крейсере.
П<оггенполь> прибыл во время нашего обеда усталый и измученный. Он привез хамелеона, которого сам поймал. В первый раз довелось мне увидеть эту забавную ящерицу. Размером, считая хвост, немногим более фута. Этот гад раскрывал пасть и шипел, когда его трогали, причем менялась его окраска: из нежно-зеленой она переходила сначала в более темную, а затем коричневую. Больше всего нас занимали глаза хамелеона: крохотные, посаженные на вращающихся яблоках и несвязанные между собою. Благодаря этому маленькое чудовище может смотреть одновременно на разные предметы, пока один глаз направлен вверх, другой смотрит вниз или в бок. Целую ночь провел хамелеон без привязи у нас в кают-компании в углу на старой корзинке из-под цветов (презентованной «Алмазу» еще в прошлогоднюю кампанию в Алжире), и никакого стремления уйти не обнаружил.
Старшим офицером куплена для команды обезьянка породы макаки с собачьей мордочкой и длинным, пушистым, в черных кольцах, хвостом. Коко, так назвали ее, охотно взбирается на плечо, но в руки не дается, издавая особое стрекотание каждый раз, как собираешься его взять.
19 декабря. До нас дошло грустное известие о взятии Порт-Артура{22}. Хотя и следовало ожидать подобной развязки, но все же долгое упорство Стесселя вселяло в нас некоторую надежду.
Об артурской эскадре, затопленной на рейде, говорили со злобой. По этой части в кают-компании полное единодушие. Не ожидая помощи от артурских моряков, мы все же надеялись, что часть японской эскадры должна быть отвлечена крепостью и тем самым обеспечить Рожественскому победу над другой частью.
В 16 ч вступил на вахту. С первых же дней П<оггенполя> и меня включили в общий круг.
В 20 ч, когда я сменился, за мной пришел катер со «Светланы» с мичманом Т<олстым>. Я поехал. С<аблин> и П<оггенполь> были уже там. Кают-компания «Светланы» очень симпатична. Старший офицер <А. А. Зуров> — умный, очаровательный и воспитанный человек. [35]
Кроме Т<олстого> на «Светлане» находится мой бывший соплаватель лейтенант Б<арков>, а также В., с которым я познакомился в Суде, а затем встретил его на охоте за кайманами.
Пообедав в обществе сменившегося с вахты Б<аркова> и посидев с час времени, мы втроем вернулись на «Алмаз».
20 декабря. Получено известие от Рожественского с острова Святой Марии (остров по ту сторону Мадагаскара). Адмирал требует нашего выхода.
Носится слух о появлении на острове Чагос японских крейсеров.
Ждем с нетерпением соединения с главными силами. Однако Фелькерзам просит разрешения остаться еще неделю.
«Если Рожественский требует, значит нужно! — говорят поклонники адмирала, — Незачем медлить». Я присоединяюсь к ним и негодую на нашего начальника. Ночью лег спать по обыкновению на юте. К утру меня разбудил Коко. Обезьянка забралась на мою подушку, обхватила мою голову лапками и начала ее чесать клыками. Быть может, почесывание и приятно, но грязные лапки Коко, бегающего по палубе, оставили следы на моем лице и на подушке. Я прогнал его. Обезьяна ходит по всему кораблю и немало потешает нас. К Морьке относится враждебно и кусается каждый раз, как щенок подходит к ней. Однажды Коко так искусал Морьку, что доктору пришлось наложить швы. Из-за этого многие и невзлюбили лемура.
21 декабря. Часть команды уволили на берег гулять. Пускают утром до обеда. В назначенное время вернулись все и даже в порядочном виде.
Грузили уголь на «Китай». С 16 ч и до 21 ч пробыл я там (погрузка на чужих кораблях производится вяло).
Продолжалась она и 22 декабря. «Светлана», миноносцы «Бодрый» и «Бедовый» ушли по особому назначению. [36]
24 декабря. Сочельник. К нам приехали какие-то немцы и французы (подле Гелльвиля есть немецкая колония в несколько домиков, куда мы даже заходили накануне). По случаю их приезда затеяли крюшон, и, как водится на флоте, старались напоить, в чем и преуспели. Напаивая других, не забывали и себя. С<аблин>, Г., П<оггенполь> и М<очалин> выпили со мною на брудершафт. Я вел жизнь трезвую, чем вызывал иногда насмешки своих соплавателей, но ради этого случая пришлось выпить лишнее, о чем сожалел во время своей «собаки» (вахта с О до 4 ч). Глаза у меня слипались. Желая разогнать сон, я ходил по темной палубе, лавируя между спящими. Матросы так разложатся, оставляя небольшие проходы, что того и гляди наступишь кому-нибудь на ногу или на щеку. За полчаса до окончания вахты я соблазнился плетеным креслом заведующего, мимо которого не раз проходил за эту бесконечную вахту, и сел...
Когда я открыл глаза, было уже светло. Передо мной стоял лейтенант Г.{23}, явившийся на смену. Я взглянул на часы — было около 6 ч. Г. продолжал стоять, не говоря ни слова, и глядел на меня. На его лице я прочел не только изумление, но и некоторое удовольствие. «Ну и стоите же вы вахту!» — сказал он и рассмеялся обычным звучным и заразительным смехом.
— Вам же меньше стоять! — отвечал я ему.
— Положим, так; однако, что у вас, как?
— Шестерка на правом шкеншеле, катер на бакштове, заведующий и командир дома...
— Команду будили? Какое отделение на вахте?
— Не знаю, сейчас спрошу у вахтенного.
— А книжка приказаний есть?
— Там, в рубке.
— Ну хорошо, хорошо, ступайте, я уже сам все там узнаю, покойной ночи или, вернее, утра! — сказал он, протягивая мне руку.
Я прошел к себе в каюту, так как на юте не выспишься: «барабанщики по палубам!» и затем «бей на молитву!» — донеслось до моего слуха.
25 декабря. В 8 ч беспроволочный телеграф принес к общей радости вести с «Нахимова». Крейсеры вскоре показались: «Нахимов», «Аврора» и «Донской». На головном шел Энквист.
В 9 ч 50 мин они стали на якорь.
Полагая, что отряд пришел в Носи-Бе за нами, отдано приказание разводить пары, с расчетом сняться с якоря на следующее утро.
Перед командным обедом, по пробитии сбора, командир и заведующий поздравляли команду с праздником Рождества Христова.
Старший офицер лейтенант Д<ьяков>, произведенный в капитаны 2 ранга, надел погоны и принимал поздравления.
Офицеры с прибывших крейсеров приезжали к нам и рассказывали о своем плавании вокруг Африки, о слухах, будто бы нас разбили японцы при выходе из Красного моря. Особенно забавным казалось нам, что они верили в свое время этим слухам.
В 20 ч команде устроили елку. За отсутствием подходящего дерева воспользовались срубленной на берегу пальмой. Минеры разукрасили [37] ее электрическими лампочками. В командирский кабинет, выходящий окнами на шканцы, принесли граммофон, и под звуки этого инструмента команда ходила кругом дерева и получала подарки по жребию (вязанки, форменки, платки, щетки, было даже несколько штук карманных часов).
После раздачи подарков допущены танцы под гармонику. Начался топот, отбивание дробей, прищелкивание и тому подобные характерные звуки нашего народного танца. Пуще всех старался недавний морской царь.
После 21 ч «елку» потушили, убрали и через некоторое время вызвали «всех на верх» поднимать катера.
Пошел проливной дождь.
В 23 ч раздали койки.
26 декабря. В 5 ч 30 мин снялись с якоря и вступили в кильватер «Сисою». Через полчаса получили телеграмму «Светланы» о том, что Рожественский идет в Носи-Бе, после чего Фелькерзам повернул в бухту, и в 7 ч мы вернулись на прежнее место.
«Жемчуг» остался в море определять девиацию.
В 8 ч получили телеграммы «Светланы»: «Командующий эскадрой приказал передать адмиралу Энквисту остаться на якоре», и затем — «Командир эскадры просит телеграфировать начальнику морской части Диего-Суарец, чтобы капитан 2 ранга Витте, с указанными ему угольщиками, направился к адмиралу на соединение, а также выслать какой-нибудь миноносец на параллель поворота в Носи-Бе».
В 9 ч 30 мин на горизонте показалась «Светлана».
Вернулся «Жемчуг». Миноносец «Блестящий» ушел к выходу из пролива. «Светлана» вошла на рейд и отдала якорь. [38]
Около 15 ч получили телеграмму с «Суворова»: «Возможно, что командующий эскадрой сегодня не войдет, но во всяком случае, чтобы все время миноносец был на указанном месте».
К вечеру пришел буксирный пароход «Русь» (бывший «Роланд»). Ночью на рейд вошел «Орел» — госпитальное судно Красного Креста.
С «Сисоя» передали: «Ожидать адмирала завтра утром».
27 декабря. Рано утром на горизонте показались дымки эскадры Рожественского.
Офицеры и команда высыпали на полубак.
С напряженным вниманием следили мы за появляющимися судами, считали и пересчитывали, надеясь увидеть среди них аргентинцев.
Эскадра приближалась.
Обрисовываются знакомые очертания грозных однотипных броненосцев, видна уже ярко-желтая окраска их труб. Одного за другим узнаем всех покинутых в Танжере товарищей — все знакомые — лишних нет. Надежда на аргентинцев рухнула...
Величественно входят на рейд «Суворов», «Александр III», «Бородино», «Орел», «Ослябя», «Камчатка», «Анадырь», «Корея», «Малайя» и «Метеор».
Громкое «ура» наших команд встречает прибывших.
С «Суворова» машут фуражками, платками, кричат «ура», оркестры играют марши.
В 10 ч 50 мин все корабли разом отдают якорь. Слышится грохот каната и плеск воды; откидываются выстрела на полубаках и взвиваются гюйсы.
Рейд оживился еще более. Жителям Гелльвиля едва ли доводилось видеть у себя подобное скопление кораблей.
Настроение сразу поднялось. Почувствовалось присутствие начальника, престиж которого был очень высок. Все подбодрились, подтянулись.
С прибытием командующего сообщение между кораблями после спуска флага запрещено, за исключением грузящих уголь чужими командами (в этот же день наша вторая вахта грузила уголь на «Юпитер» и вернулась в 22 ч).
28 декабря. Стоял вахту с 12 до 16 ч.
Пришел «Урал», вспомогательный крейсер, переделанный из купленного у «Гамбург-Америка лайн» парохода{24}. Он вышел из Европы вместе с «Олегом», но обогнал его.
На «Урале» есть необычайно сильный беспроволочный телеграф. Еще задолго до появления судна на горизонте мы знали о его приближении, а также о почте, имеющейся на крейсере.
Едва успел «Урал» отдать якорь, как его окружили шлюпки со всех судов, присланные за почтой.
После 15 ч возвратилась и наша шестерка с писарями. Письма были ноябрьские — октябрьской почты не оказалось.
Получив два письма, я забился к себе в каюту и принялся за чтение. Душно. Ни малейшего движения воздуха, хотя окошко открыто (окно мое выходит на палубу). По тенту, растянутому под шкафутом, барабанит дождь. Гремит гром. Впрочем, он гремит каждую ночь. Каждую [39] ночь идут дожди, которые выгоняют меня с юта. Лежишь весь мокрый и лишь в крайности возвращаешься в каюту, где крысы и тараканы, а в последнее время проявились даже клопы.
29 декабря. Сообщение между кораблями с заходом солнца совершенно запрещено. Наша команда, грузившая уголь на «Юпитер», вернулась в 6 ч.
30 декабря. На «Бородино» умерло два матроса (задохнулись в боковых коридорах). Хоронили их в море. Оркестры играли «Коль славен», пока катера с телами проходили мимо всех кораблей.
31 декабря. Хоронили прапорщика с «Урала», убитого стрелой, оборвавшейся во время угольной погрузки{25}. Тело свезли на берег и похоронили на кладбище.
Пришел «Терек» (обращенный в крейсер пассажирский пароход, купленный у «Гамбург-Америка лайн»){26}, привез почту.
«Алмаз» снялся с якоря и подошел к «Горчакову» грузиться. В то время как мешки с углем волочились по палубе, черная едкая пыль столбом поднималась над кораблем, забиваясь всюду; белые кителя обращались в серые. На юте сидел лейтенант Гирс с «Орла». С большим интересом слушали мы его рассказы о походе кругом Африки; вспомнили, кстати, и Гулльский инцидент. «Миноносцев, — говорил он, — мы не видели, а стреляли по пароходу, который, несмотря на выстрелы, продолжал идти нам на пересечку и только на самом близком расстоянии свернул и пошел встречным курсом».
От рассказов перешли к спорам и толкам. Из полученных газет узнали о письмах Кладо и разбирали их.
Присылка оставшихся в Балтийском море кораблей в помощь нам меня радовала. Еще до выхода из Кронштадта я удивился, что их не [40] посылают вместе с нами. Моряки выслушивали мое замечание и, снисходительно улыбаясь, называли меня штатским человеком. Теперь я торжествовал. Говорилось, между прочим, о находящейся на Чагосе японской эскадре. Откуда появилась эта утка?.. Причем указывали не только на число, но и на наименования кораблей, ожидающих нас у острова. Погрузка продолжалась до поздних часов. Только к полуночи ее окончили, но палубу не прибрали.
В 24 ч по петербургскому времени (разница немногим более часа) офицеры встретили Новый год. Я стоял вахту. Мне принесли в штурманскую рубку рюмку водки, закусок и бокал шампанского. Закуску я съел, шампанское выпил, но водки не тронул; так простояла рюмка всю вахту и опорожнилась на следующей.
Когда я сменился, то в кают-компании никого уже не было. На столе виднелись следы недавнего ужина. Изобилие стаканов и пустых бутылок свидетельствовало о возлиянии. Среди корок хлеба и сыра копошилась крыса. Увидев меня, она соскочила и спряталась за пианино.
1 января <1905 года >. В 8 ч утра отошли от «Горчакова». Палубу начали скачивать.
В 15 ч адмирал Энквист со штабом перешел к нам. Заведующий переселился на транспорт «Киев». Адмиралу, по-видимому, нравится у нас. Тяжело, вероятно, пришлось на «Донском» и «Нахимове»; то ли дело в великолепном Алексеевском помещении!
Одним из первых отданных им приказаний было — не ставить меня на вахту. Старший офицер сообщил мне об этом в очень деликатной форме, боясь обидеть. Чагин также счел нужным сказать мне несколько слов, из коих я вывел, что командир не разделяет мнения адмирала.
В душе я был очень рад. Быть может, лестно стоять самостоятельную вахту, но не весело.
2 января. Утром пустили на берег 15 человек команды.
После отдыха 2-е отделение послано грузить уголь на «Урал». Офицеры, разделившись на две смены, делали визиты. Во вторую очередь попал и я. Побывали на «Ослябя», «Сисое», «Наварине», «Анадыре», «Донском», «Нахимове», «Жемчуге» и «Камчатке». Всюду встречали нас, по положению, то есть бокалами теплого шампанского.
На «Камчатке», конечно, говорили о случае у Доггер-банки. Старший офицер корабля-мастерской <В. В. Никанов 2-й> собственными глазами видел миноносец.
На «Анадыре» лейтенант Д<митриев> также видел миноносец, хотя присутствия рыбацких судов не отрицал.
6 января. Съехал на берег в обществе П<оггенполя>.
Взяли с собою ружья; хотя первое похождение на кайманов и охладило наше рвение к охоте, но рассказы других о виденных ими чудовищах снова возбудили в нас желание попытать счастье.
По пути П<оггенполь> стрелял разных пташек, едва ли съедобных, хотя наши проводники-мальчишки говорили: «C'est bon, tres bon».
Подходя к озеру, один из мальчуганов воскликнул: «Caiman, caiman!» и указал пальцем на темную полоску величиной с фут, находящуюся на поверхности воды. Я отнесся недоверчиво, но тут же убедился в правдивости его слов: плавающий предмет погрузился. Мы [41] стали ждать. Не прошло и минуты, как тот же предмет снова появился и на этот раз он двигался. Я вскинул ружье и выстрелил. Фонтан воды поднялся у самой головы каймана, и одновременно всплеснуло что-то позади. Чудовище вильнуло хвостом и нырнуло.
По-моему, экземпляр едва ли был более двух аршин{27}, П<оггенполь> уверял, что в сажень, а мальчуганы, качая головами и закрывая глаза, шептали: «Tres grand, tres grand». [42]
Однако понятие о величине у нас с ними было разное. Когда я спросил мальчугана, крупны ли здесь кайманы, то две расставленных аршина на полтора одна от другой руки спутника были мне ответом.
С озера вышли мы на дорогу и подошли к мосту через речку. Здесь опять увидели небольшого каймана, который скрылся, прежде чем я успел выстрелить.
Пошли вдоль речки. По берегу бегали крабы. При нашем приближении они быстро прятались в норки. Стоило остановиться, и через некоторое время они снова выползали из своих жилищ.
Пошел дождь. Спрятались под дерево. Однако, несмотря на прикрытие, мы промокли до костей. Вскоре дождь перестал, показалось солнце и обсушило нас.
Почувствовав жажду, мы подошли к лачугам, расположенным невдалеке. У одной из них сидел черный старик. Кое-как стали объяснять ему, что хотим выпить кокосового молока. Серебряная монета, скользнувшая в его руку, сделала чернокожего более понятливым. Покуда он пошел за ножом, один из наших мальчуганов вскарабкался на пальму. Два крупных ореха, величиной с порядочную дыню, грузно шлепнулись на землю. Принесенным ножом срезали верхнюю часть, и мы утолили жажду.
Из остальных домиков вылезло несколько женщин. С любопытством уставились они на нас. Отдав остатки молока провожатым, двинулись мы в обратный путь.
7 января. Начались ненавистные мне шлюпочные катания. По сигналу с «Суворова» шлюпки со всех судов обходят эскадру. Прескучно тащиться под веслами. Однако моряки утверждают, что это очень полезно.
Ездил завтракать на «Александр III» с М<очалиным> и К<ехли>.
После 15 ч вернулись к вторичному шлюпочному учению. Обошли эскадру и, возвращаясь, утомленные, узнали, что адмирал приказал обойти еще раз. Гребцы стали макать весла, шлюпки ползли, обманывая, где только можно, то есть не обходя стоящих далеко от «Суворова» кораблей или же закрытых для обзора с него другими.
3 января. Устроили завтрак, на который пригласили несколько офицеров с «Александра III», «Светланы», «Донского» и «Бородино».
Было выпито изрядное количество вина. Многие оказались навеселе, когда старший офицер принес кресты от Гроба Господня, присланные Афоном. Так как их было всего три, то приходилось тянуть жребий.
Я предлагал отложить на завтра, когда винные пары улетучатся, но М<очалин> не согласился, стал говорить резкости, а старший офицер его поддержал. Вытянули С<аблин> и я. Моя удача подзадорила М<очалина>, который заявил, что уступит мне крест, если ему выпадет жребий. Третий крест достается ему. М<очалин> передает его мне, а я уступаю старшему офицеру.
На следующее утро М<очалин> сожалел об уступке креста, и старший офицер отдал его обратно.
10 и 11 января. За последнее время дожди стали еще чаще. Льют с утра до ночи с небольшими перерывами. На юте спать невозможно. [43]
Крупные капли просачиваются через тент. На воздухе все же не холодно — ходим в кителях. Погода не мешает производить шлюпочные учения.
Офицерам приказано занести в свои записные книжки силуэты японских кораблей.
В тот же вечер я занес все 33 корабля; большая же часть офицеров пренебрегла приказанием адмирала.
Во время обеда на «Светлане» раздался выстрел. Все переполошились. Оказалось, что по неосторожности комендора выстрелило 75-мм орудие. Снаряд пролетел мимо нашего миноносца и ударил в берег, не причинив никому вреда.
Пришел пароход-рефрижератор «Esperence», зафрахтованный евреем Гинцбургом. Рефрижератор на нем испортился (многие полагали, что не обошлось без подкупа), и мясо начало гнить. Приказано принять оставшееся годным.
Порченые туши выбрасывались в море. Прибоем их заносило на берег, где они разлагались и заражали воздух.
Наш ресторатор собирается вернуться в Россию и отказывается кормить. Приходится выбирать среди офицеров кают-компании. Выбрали меня. Отказаться нельзя.
12 января. Энквист уходил в море на «Тереке». Пользуясь его отсутствием, меня поставили на вахту. В 15 ч с «Суворова» был сигнал: «Приготовиться судам сняться с якоря завтра в 8 ч утра». Многие вообразили, что на следующее утро назначен уход; поднялся переполох. Немедленно меня, как кают-компаньона, отправили под проливным дождем на берег закупать провизию. Однако вечером выяснилось, что мы отправляемся не в дальний путь, а просто практиковаться в стрельбе.
13 января. В 8 ч утра снялись с якоря и вышли в море. «Нахимов» наскочил на катамаран с аборигенами. Катамаран (род пироги) перевернулся, и чернокожие очутились в воде. «Нахимов», по положению, произвел пушечный выстрел, застопорил машину, сбросил буйки и принялся спускать шестерку, находящуюся в рострах. Большая часть шлюпок оставлена им на берегу, так как они мешают стрельбе.
«Алмаз» шел за «Нахимовым» и проявил полное отсутствие распорядительности, остановившись в почтительном отдалении. В конце концов мы все-таки спустили вельбот и вытащили чернокожих. Приказано отправить их на берег, буксируя и перевернутый катамаран.
С вельботом ушел наш артиллерийский офицер <Мочалин>, которого не дождались. Стрельба производилась под наблюдением лейтенанта С<аблина>.
После 17 ч вернулись на рейд и стали по новой диспозиции, значительно дальше от берега.
15 января. Потупчиков (ресторатор) сдал мне оставшуюся провизию и покинул нас.
Энквист перенес флаг на «Светлану» и с утра ушел в море.
Пользуясь отсутствием адмирала, мы пригласили сестер В. и П.{28} с «Орла».
В 11 ч С<аблин> и я были на «Орле» и, усадив сестер на катер, доставили их на «Алмаз». [46]
Завтрак был параднее обыкновенного, но все же хуже, чем данный 8 <января>. Мы полагали, что дамы толка в еде не понимают и потому трюфелей не дали, зато угощали ананасами и граммофоном. После завтрака показали достопримечательность нашего корабля — адмиральское помещение, а затем сидели на юте. В 16 ч отвезли гостей.
Вскоре после их отъезда вернулась «Светлана» с Энквистом.
16 января. Воскресенье. Тридцать человек команды отправили к обедне на «Светлану». Я выразил желание ехать с ними.
Капитан З<уров> предлагал мне остаться у них завтракать, я поблагодарил, но вернулся к себе. Энквист сидел уже у нас за столом.
17 января. Было еще темно, когда меня разбудил стоявший на вахте П<оггенполь>. С вечера я лег поздно, и теперь вставать не хотелось. Однако надо ехать закупать провизию. Как ни противны эти ранние съезды на берег, но я благодарен им за то, что освобождаюсь от утренних хождений на вельботе кругом эскадры. Сидишь себе дурнем, и решительно не понимаешь, для чего соседи из кожи лезут, стараясь обогнать друг друга.
Под дождем сел я на катер, под дождем добрался до берега и вышел, сопутствуемый моим вестовым Лужинским, исправляющим одновременно обязанности буфетчика, и Ромашиным, заменившим повара. Наш вольный повар, так же как и Потупчиков, уклонился от дальнейшего, уже опасного, путешествия.
Когда мы пристали к молу, несколько шлюпок с других кораблей находились уже там.
Кают-компаньоны спешили опередить один другого. На рынке была толчея.
Баклажаны, помидоры, огурцы и прочая зелень раскупалась мгновенно. Не успевший запастись ею на рынке, принужден был платить втридорога в магазинах Рувье, Мортаж и Лякамюза.
Особенно трудно было достать молоко. Ради этого приходилось оставаться на берегу до 10 ч, когда появлялись молочники. На них набрасывались и, стоило чуть-чуть зазеваться или поделикатничать, как возвращаешься с пустыми жестянками. Прибегали к хитрости: так как молоко несли с ферм, находящихся за городом, то я посылал Лужинского или Ромашина к околице стеречь.
Как хищные звери, нападали они из засады на чернокожего, несущего корзины с бутылками. С прочих судов делали то же самое. Вся суть удачи заключалась в том, чтобы обмануть других, не показать вида, что ожидаешь молочника.
Кур, уток и даже мясо достать было легче, хотя последнее приходилось иногда заказывать накануне или же являться на рынок пораньше. Мясо, принятое с «Esperence», чудное с виду, отдавало салом, и его браковали.
Ананасы значительно вздорожали. Их не хватало на эскадру, и потому продавали незрелые.
К бананам мы так привыкли и полюбили их, что раз в день за завтраком либо за обедом они подавались на сладкое.
18 января. Дождь. В 7 ч снялись с якоря и, вступив в кильватер «Нахимову», пошли на стрельбу и эволюции. Разведочный отряд вышел [47] несколько раньше. На небольшой зыби, под моросящим дождем, сбросили щиты, и началась стрельба.
На одном из галсов «Суворов» поторопился, не дал «Донскому» времени зайти и влепил в него 75-мм снаряд{29}.
Опять приходится удивляться счастью, а быть может, безвредности наших снарядов (разрушительное действие наших снарядов заметно было уже при Гулльском инциденте, когда «Аврора» получила их несколько штук; они делают лишь ровные, изящные, по диаметру снаряда, дырочки). Попав в кормовой мостик, он выворотил несколько палубных досок, срезал две ножки у сигнального столика и погнул стойку; жертв не было. В 17 ч вернулись на рейд.
19 января. Опять ходили на стрельбу.
Обязанности кают-компаньона начинают казаться мне менее приятными. Стараешься, чтобы выходило и дешево, и хорошо, а выходит дорого и гадко.
Недовольных моей кормежкой, однако, не замечаю. Быть может, говорят за глаза, но открыто не рискуют: того гляди сам недовольный попадет на мое место, а этого боятся пуще всего.
20 января. На госпитальном «Орле» умер матрос с «Ослябя». Миноносец «Буйный» принял тело и предал его морю.
Пришел пароход <компании> «Messageries Meritimes» и привез несколько ящиков почты. Сначала она попала на «Суворов», а оттуда распределена по судам. Наш писарь вернулся с тюками писем. Внесли их в кают-компанию, и старший офицер принялся за разборку. Вскрывая один за другим толстые пакеты, он вынимал оттуда письма и громко читал адреса: «Сергею Ивановичу С<оболевскому>, Фоме Романовичу <официально — Томасу Ромуальдовичу> Н<ейману>, лейтенанту П. П. М<очалину>, Виктору Алексеевичу Б<улатову>...» и так далее. [48]
Тебе уже пять, а мне хоть бы одно! — досадовал Ч<истяков>, обращаясь к С.
Николаю Павловичу С<аблину>, — продолжал капитан Д<ьячков>, — еще ему же.
— Ай да «Зять»: восьмое, кажется, получил!
— А Чик-то, Чик! Ему больше всех!
— Бабадаглушка, вот и вам.
— Дайте-ка, дайте, — сказал толстенький Б<улатов>, протягивая руку.
— Нет, нет, нельзя, будете вас, есть уже ворох! — воскликнул П<оггенполь>, выхватывая письмо из-под самого носа Бабадаглы.
— Полноте, Миша, бросьте!
— Куда бросить, в иллюминатор? — и П<оггенполь> встал из-за стола.
— Нет, отдайте, глупо же ведь, право!
— Миша, вам! — сказал старший офицер.
П<оггенполь> отдал забранное у Б<улатова> письмо и потянулся за своим.
— А вот Коху совсем что-то не пишут? — заметил кто-то.
— Неправда! — огрызнулся К<ехли>, указывая на единственное письмо, которое он уже успел распечатать и прочесть.
— Ишь, Ваське-то подвалило! — завидовал «Зять».
— Пиши и будешь получать! — спокойно отозвался Б<еклешев>. Когда разобрал и все письма, перещупали все пустые обложки, принялись за чтение. Воцарилось мертвое молчание. Многие разошлись по каютам и вплоть до обеда не выходили оттуда.
К «Алмазу» подошла шлюпка. В ней сидели пассажиры с прибывшего парохода. Они обращались к Рожественскому с просьбой разрешить им осмотреть корабли. Командующий разрешил, но на броненосцы не пустил, а указал на «Алмаз».
В числе прибывших французов было четыре дамы.
Гости вышли на палубу. Ожидая найти грозные орудия, башни, минные аппараты, броневые защиты, они были поражены пассажирским видом нашего корабля.
Великолепная, птичьего глаза, столовая, куда адмирал разрешил им проникнуть, мягкая шелковая мебель уютной розовой гостиной, кожаный кабинет... вот чем могли мы похвастаться!
Наша кают-компания, помещенная на баке, казалась жалкой после адмиральских хором.
Гостям подали вина и чаю. Побренчали на пианоле, репертуар коей несколько изменился, так как мы поменялись нотами с «Суворовым».
После отъезда гостей собрались в кают-компании делиться новостями.
С почтой пришло порядочное количество газет.
Известия с театра войны одно печальнее другого, да и в Петербурге и других местах дорогой далекой России неблагополучно.
21 января. Дважды было шлюпочное учение. Второй раз под парусами. Это веселее, нежели под веслами, хотя также имеет свои неприятные стороны. Приходится ходить кругом своего корабля, и всякий считает долгом сделать замечание, начиная с адмирала, которому это [49] дело знакомо, и кончая его флаг-офицером, который, не будучи в силах удержать своей марсофлотской натуры, решается крикнуть: «Выберите шкоты, выберите шкоты». Командир и старший офицер также выходят смотреть на катающихся. Одному кажется, что кливер полощет, а другому — фал не до места.
Покатавшись более часа, мы вернулись.
Когда я поднял вельбот и шел по адмиральскому мостику, то вдруг увидел Коко и Морьку. Захотелось пошалить. Ухватив веревочку, привязанную к поясу обезьяны, я направился к Морьке. Щенок стал лаять. Коко дал прыжок, но веревка осадила обезьяну и собачонка избегла укуса. На мостике стояло несколько матросов и смотрело на мои шалости. Несколько раз подводил я лемура к его врагу и каждый раз вовремя сдерживал прыжок. Вскоре, однако, мне надоело, и я выпустил зверька. Коко вскочил на поручни и запутался в веревке; желая распутать, я подошел к нему. Раздалось стрекотание, и злобная обезьяна впилась мне в руку выше кисти. Боли я не ощутил, но на кителе выступили кровавые пятна. Я был наказан.
Возмущенный, однако, мстительностью лемура, хотя и заслуженной, я поднял его за веревочку и высек на воздухе.
На руке сделали перевязку.
Пробили склянки. Свистали к вину и ужину; я же пошел обедать.
Как и всегда, обед прошел в болтовне, остротах и изводе. М<очалин> изводил С<аблина>, уверяя, что толще его нет. С<аблин> утверждал, что М<очалин> уклоняется от взвешивания, стыдясь своего веса (офицеры взвешивались каждый месяц и с каждым месяцем теряли по нескольку фунтов, что радовало полных и огорчало худых). Мирились обыкновенно, переводя разговор на добрейшего Б<улатова>, превышавшего весом и С<аблина>, и М<очалина>. От веса переходили к аппетиту и смотрели, кто больше ест. С<аблин>, обладавший прекрасным аппетитом, прибегал к хитрости, чтобы отвлечь М<очалина> от наблюдения. «Вестовой, дай-ка мне подливки!» — говорил он или же: «Покажи-ка мне картошку». Вестовой подносил блюдо, С<аблин> брал не только подливку или картошку, но и котлету.
После обеда я ушел к себе в каюту, где меня ожидал Ромашин. В белом поварском костюме и колпаке, полный чувства собственного достоинства, с важным видом, подал он мне счет и грифельную доску с написанным на ней меню следующего дня.
— Ну, что там, опять фаршированные баклажаны?
— Можно и кукурузу.
— Да никто не ест ее у нас.
— В таком случае вместо баклажан томаты дадим, а дальше пулэ-грилье и на третье пудинг-кабинет. Вот если бы ваше... жанбону достать, так пулэ можно к обеду подать.
Ромашин любил употреблять иностранные слова.
22 января. Шлюпочное учение.
Транспорт «Малайя» отправлен в Россию.
23 января. Ходил опять на кайманов, на этот раз рано утром, время, когда они, как говорят, выходят на берег. Моим спутникам П<оггенполю> и Г. удалось видеть двух на берегу, но мне не посчастливилось. [50]
24 января. Миноносец «Бравый» хоронил в море умершего на госпитальном «Орле» матроса с транспорта.
У нас завтракали два офицера со «Светланы» и один с «Александра III». Ночью стояли без огней.
Сообщение с берегом разрешается только до полудня. Для отправки шлюпок после этого времени требуется разрешение адмирала. Эта мера вызвана дурным поведением офицеров на берегу. Какого-то прапорщика матрос ударил по лицу.
Этот факт вызвал громогласный приказ адмирала, в котором говорилось об офицере, «битом по морде». Быть может, офицер, позволивший себя ударить, и не достоин звания офицерского, но крутое выражение в данном случае многими ставилось адмиралу в вину, к тому же прапорщик не был так виноват, как думал Рожественский.
На берегу в кафе процветала карточная игра. На веранде, а затем и в соседнем павильоне поставлены карточные столы. Особенно отличались транспорты. У броненосца «Александра III» имелся свой стол, за которым играла своя компания, но другие корабли играли вместе. Наш «Алмаз» редко принимал участие в игре.
Сначала все шло благополучно. Публика выигрывала, проигрывала, пила прохладительные напитки и только. Однако скоро игра повелась нечисто. Какого-то техника заподозрили в шулерстве. Дошло до адмирала, который и озаботился о стеснении съезда на берег.
25 января. С утра вышли на эволюции и стрельбу и вернулись после 16 ч.
26 января. Опять вышли в море на эволюции.
У «Донского» сломалось что-то в машине. «Аврора» взяла его на буксир.
Перед входом на рейд «Донской» отдал буксир и пошел своими средствами, поставив в помощь машине имеющиеся у него косые паруса.
После 18 ч стали на якорь.
27 января. Шлюпочное учение. Вооружили минный плотик.
«Бодрый» хоронил в море вестового с «Донского». Матрос нечаянно прострелил себе руку револьвером. Его свезли на «Орел», где он и умер{30}. После этого случая приказано офицерам не иметь в каютах патронов, и сдать их в патронные погреба. Это приказание едва ли где было исполнено.
Удивительно, как часто умирают на эскадре! От такой пустяшной раны — пропал человек. Говорят, что здесь климат вреден и раны очень опасны, всегда с осложнением.
Период дождей, по-видимому, прошел. Днем хотя и жарко, да зато можно спать ночью на юте — ничто не тревожит, хотя сыро. Просыпаешься утром разбитый, но через некоторое время приходишь в себя. В отдых же не дай Бог заснуть: совсем отяжелеешь; руки висят, как плети, а ноги словно свинцом налиты, спину ломит. Обратился как-то к доктору, а он только рукой махнул: «Со мной то же самое творится, — сказал он, — это сырость проклятая».
Стоянка начинает надоедать.
Ждем «Олега» и надеемся, что с его приходом выяснится, идем ли дальше. Не ждать же ведь 3-й эскадры! [51]
Итак, вот уже более шести недель, как мы здесь. Перед обедом пришел почтовый пароход. Почта — единственное наше утешение.
Получишь письмо, забудешь все окружающее, забьешься в мягкое кресло, стоящее в углу кают-компании, и далеко, далеко унесешься мыслями. Не замечаешь, как подают чай и вестовые приглашают садиться, не слышишь, как, один за другим, пять человек бренчат на пианоле. Только когда письмо окончено, вздохнешь, взглянешь [52] на окружающее... тяжело станет, хочется уйти от всех. Спешишь на палубу...
Темно и тепло. Натыкаясь на спящих матросов, пробираешься к юту. Одно из плетеных кресел свободно, остальные заняты. Садишься. Глядя на яркие звезды, на Южный крест, к которому успел привыкнуть, снова погружаешься в мир прошлого, в мир грез, воспоминаний. Проносятся один за другим образы дорогих лиц... Бьют склянки... раздается дудка вахтенного квартирмейстера и команда: «Четвертое отделение на вахту»... Эх, тяжело порой моряку!
28 января. С утра шлюпочное учение, в котором я уже систематически не принимаю участия, съезжая заблаговременно на берег.
После отдыха десантное учение.
29 января. В течение всего дня каждые полчаса «Урал» вызывал «Олега» по беспроволочному телеграфу. Однако ответа не было получено.
30 января. В 5 ч съехал на берег. П<оггенполь> по случаю дня своего рождения устраивал шоколад и просил меня достать молока. Я уже говорил о том, каким способом оно достается.
Оставшись на берегу с двумя матросами и приказав прислать за мной катер к 10 ч, я направился к рынку, а затем к околице.
Молочник, против обыкновения, пришел раньше, и я вернулся на пристань за полчаса до назначенного времени. Опасаясь, чтобы молоко не испортилось, я воспользовался катамараном мальгаша. Катамаран это род пироги, нечто похожее на наш ботник, только значительно уже. На носу и корме, поперек, прилажены две перекладины, далеко выступающие по обе стороны. Наружные концы их, то есть носовой и кормовой, соединены между собой палкой, поленом или доской. Это делается для придания большей устойчивости.
Усадив обоих матросов, одного — на нос, другого — на корму, я сам поместился посередине перед чернокожим гребцом. Не скажу, чтобы эта переправа доставила мне большое удовольствие. Катамаран был так загружен, что всего вершка на два вылезал из воды. На рейде было тихо; мы сидели смирно. При встрече с катерами, снующими по рейду, мелкие волны захлестывали наш кораблик. Воду приходилось вычерпывать при помощи кокосовой скорлупы.
«Безупречный» хоронил в море матроса, умершего на госпитальном «Орле». Днем ездил на пришедший из Маюнги пароход «Esperence» принимать провизию.
В 19 ч 25 мин со сторожевого поста пущена ракета и дано знать о приближении семи кораблей. Кроме ракеты миноносца зажглись фальшфейера сторожевого катера. Полагая, что появившиеся корабли — эскадра Добротворского{31}, не желающая войти ночью, приказано миноносцу убедиться в этом. Однако у «Безупречного» телеграф оказался испорченным и переговоры с ним затруднительными.
31 января. В 5 ч «Бравый» и «Безупречный» вышли встречать «Олега», но, сколько ни старались, никого не нашли.
Так и осталось необъясненным это таинственное ночное видение.
Упорно держится слух, будто «Олег» медлит с приходом, потому что захватил пароход «Самбия», везущий в Японию осадную артиллерию. [53]
1 февраля. В 6 ч разведчики снялись с якоря и ушли в море на эволюции. Сейчас же после их ухода получена телеграмма «Олега»: «Урал», мы находимся в 70 милях от Nossi-Be».
«Алмаз» начал сниматься с якоря.
Я не пошел на учение — меня оставили при наших катерах, отданных в распоряжение флагманского интенданта — капитана <2 ранга> Витте, находящегося на госпитальном «Орле».
До возвращения эскадры, то есть 5 ч, пробыл я на госпитальном судне. «Орел» — своеобразный мирок. Жизнь на кораблях сближает людей, ну, а мужчин с женщинами и подавно. Мне, однако, не понравились маслянистые глаза старых и молодых докторов, в то время как они разговаривали с сестрами.
Благодаря одной знакомой ранее и другой сестре, с которой познакомился на «Алмазе», я не умер с тоски. Меня очень интересовало возвращение эскадры.
Примерно в 17 ч на горизонте показались дымки, и вскоре можно было различить корабли.
Я узнаю высокий рангоут «Олега». Он идет в одной колонне с нашими крейсерами. Далее различаю «Изумруда», затем, когда эскадра уже входит на рейд, вижу миноносцы «Грозный» и «Громкий»; они немногим больше тех, которые с нами.
«Днепр» и «Рион», выкрашенные все в черную краску, становятся несколько поодаль, а остальные корабли на середине рейда.
2 февраля. «Олег» привез октябрьскую почту. Кроме 11 писем я получил посылку с теплыми вещами. Странно было видеть и примерять меховую тужурку, чепан и бурковые сапоги в стране, где весь наш костюм ограничивался кителем, панталонами и белыми башмаками. Белья не носили, иные ходили даже без носков. [54]
3 февраля. Три сестры с «Орла» завтракали у нас.
Для гостей был заказан необыкновенный завтрак, вся тяжесть по устройству коего легла на меня.
Приходилось то и дело бегать в камбуз и следить за Ромашиным. Его помощник — тихий, скромный Белякович, учившийся в кондитерской — мастер по пирогам, помогал с усердием. Несмотря, однако, на всю возню, которую я предпринял, ботвинья с севрюгой, взятой [55] с транспорта, раковыми шейками и свежими огурцами оказалась без соли и к тому же рыба была не проварена. Артишоки, поданные затем, исправили несколько впечатление, произведенное первым блюдом. Цыплята в сухарях или «пулэ-грилье», как называет их Ромашин, восстановили славу нашего повара, которая снова померкла при появлении суфле. Боже, на что оно походило!
4 февраля. Великолепная ночь дала мне возможность прекрасно выспаться. В 6 ч встал.
В 6 ч 30 мин началось шлюпочное учение, но с «Алмаза» пошли только две шлюпки. Знай я раньше, что мой вельбот останется, не встал бы так рано!
Завтра идет пароход в Европу. Спешу закончить письма.
Носится слух, что на днях покидаем Носи-Бе.
Рассчитываем идти вперед, никому не хочется возвращаться.
Эскадра наша уже состоит из 45 кораблей, из них восемь броненосцев, пять крейсеров I ранга, три — второго, считая «Алмаз» в том числе, пять вспомогательных, девять миноносцев, два вооруженных транспорта, 11 невооруженных, госпитальное судно и буксирный пароход.
Ездил на «Анадырь» принимать провизию, перегруженную с «Esperence».
Раскрывая ящики, читая надписи, я выбирал нужное и записывал взятое. Один из моих матросов сунул, было, в карман жестянку с консервами. Я заметил вовремя и сделал серьезное внушение жулику.
5 февраля. Водолазы со «Светланы», «Авроры» и «Донского» отчищали подводную часть «Алмаза».
Корабль во время продолжительного плавания обрастает, то есть подводная часть покрывается ракушками и бородой. Обрастание счищают в доках, но так как нам негде было пользоваться таковыми, то прибегли к способу, изобретенному, если не ошибаюсь, адмиралом Рожественским, при помощи водолазов. Отчистка продолжалась 6 и 7 февраля{32}.
8 февраля. Вышли на эволюции. Эскадра разделена на две части. Одной командует Рожественский, другой — Фелькерзам. «Алмаз» попал во вторую. Рожественский нападал, а Фелькерзам должен был отражать. К сожалению, эти интересные и полезные маневры производятся редко на нашем флоте. Они не пользуются симпатией моряков, не то что пресловутое шлюпочное катание.
Во время этого примерного сражения я представил себе, что должно чувствовать, когда на горизонте показываются сначала дымки, затем мачты, трубы и, наконец, темные полоски корпусов неприятельских кораблей...
Охотник, отправляющийся на хищного зверя, заслышав приближающийся хруст, мне кажется, должен испытывать нечто подобное.
9 февраля. Водолазы с «Алмаза» принимали участие в отчистке подводной части броненосца «Александр III». Я был послан с ними. Пришлось все время сидеть в барказе и изнывать от жары и скуки.
Пришел пароход <компании> «Messageries Maritimes», отправляющийся в Европу. Пассажиры намеревались осмотреть «Суворов», но [56] флагманский корабль недоступен для публики. Вообще не показывают ни одного боевого корабля. «Алмаз» как яхта, не представляющий в этом отношении никакого интереса, удовлетворяет тем не менее любопытство праздных туристов.
К нам приехали три француза. Из них один — служащий на пароходе, другой — возвращающийся на родину чиновник, окончивший свою обязательную службу в колониях, и третий — еврейского типа, молодой, некрасивый, едущий всего на месяц во Францию. Кроме них толстая некрасивая дама — жена чиновника, миловидная девица лет 17-ти, по-видимому, невеста молодого человека, и брат ее, балованный мальчишка лет 10-ти. Всего полдюжины.
Началось традиционное вождение по адмиральскому помещению, штабным каютам, палубе, на мостик и оттуда в кают-компанию, где, на покрытом красным сукном столе, расставлено было печенье, сахар и лимон. Вестовые разносили чай, а затем теплое шампанское. (Наш рефрижератор вот уже два дня как не работает, его дезинфицируют, чистят и красят.)
Гостей мы доставили на своем катера. Б<еклешев> и я поехали их провожать. Мне нужно было заехать на берег, чтобы переговорить с поставщиком относительно муки. Наши гости ни за что не хотели отпускать нас. Пришлось войти на пароход, где гости-хозяева, в свою очередь, приветствовали нас тем же напитком, но... холодным.
10 февраля. С утра послали меня с водолазами к «Александру III», где я провел целый день. Обязанности идти на барказе несем мы втроем — П<оггенполь>, Б<еклешев> и я.
Едва успел я вернуться с водолазных работ, как мне сообщили, что большая компания собирается ехать на всю ночь ловить рыбу сетями. Я не отказался от участия в поездке и, наскоро одевшись и пообедав, стоял уже у трапа, где грузили на шестерку самовар, стаканы, котел для варки ухи и тому подобное. Ловля предполагалась у острова Носи-Комба. Более 3/4 часа тащились мы туда на паровом катере. На буксире тянулись две шестерки и двойка. Во главе экспедиции стоял наш командир, затем командир транспорта «Тамбов» <капитан 2 ранга Ф. В. Шидловский>, флагманский штурман <С. Р. Де-Ливрон>, доктор <В. А. Булатов>, лейтенант С<аблин> и мичман П<оггенполь>.
Прибыли. Оставили катер на глубоком месте, а сами высадились на песок при помощи шестерок и двойки. Развели костер и поставили самовар. Шлюпки стали заводить сети. Вода убывала и скоро одна из вытащенных носом на берег шестерок очутилась совсем на суше.
Первая тоня не дала много рыбы, зато все перепачкались и перемокли. Вода продолжала убывать и чистая песчаная полоса, где мы находились, далеко протянулась к морю. Ясно стало, что волей-неволей придется провести здесь всю ночь, так как шестерка находилась уже шагах в восьмидесяти от воды.
Изредка накрапывал дождь. Оба командира расположились на ночлег. П<оггенполь> последовал их примеру. Остальные продолжали ловлю. Команда, принимавшая участие в заводе и вытаскивании сетей, была набрана из желающих и работала весело. Всем распоряжался флагманский штурман Д<е-Ливрон> — знаток рыбы; он рассказывал [57] «к случаю» невероятные случаи. Плотный С<аблин> покрикивал, подбодряя толстого фельдфебеля Фефелова и худого как щепка, длинного, в одной ночной рубашке, писаря Пастухова, напоминавшего при свете костра одного из героев Лысой горы. Среди пойманных рыб попадались и очень интересные. Большой скат, весом с полпуда, в размере более аршина, трепыхался на берегу. Опасаясь поранений (скат, говорят, наносит раны хвостом), С<аблин> убил его веслом. Рыба с острыми зубами, названная «собакой» капитанами Д<е-Ливроном> и Ш<идловским>, шипела и билась. В мотне оказалась куча медуз, крабов, голотурий, много рыб съедобных и несъедобных, известных и неизвестных нашим рыболовам. Были также каракатицы и даже маленький осьминог. Эта дрянь мгновенно присосалась к стенке ведра, в которое попала.
Пили чай и затем варили уху, и все-таки ночь тянулась бесконечно. О сне я и не думал, так как было сыро, и я весь промок. Удивляюсь, как мог П<оггенполь> заснуть. Боясь, чтобы он не простудился, лежа на сыром песке, я швырнул ему решетку из шлюпки, на которую он перебрался и, прикрывшись старой тужуркой и дождевиком, заснул, согреваемый потухающим пламенем костра.
Обувь, да и все прочее было у нас мокрое, а потому, покуда носки, сапоги и белье сушились у огня, мы бегали босиком и в одних рубашках. Подбегая впотьмах к вытащенному неводу, я наткнулся на острый камень и захромал. Д<е-Ливрон> и С<аблин> неутомимо возились около сетей, а доктор сел к костру.
В воздухе проносилась какая-то неведомая ночная птица, летали маленькие светящиеся жучки.
К утру вода прибыла. Шестерка сошла с мели, и мы двинулись в обратный путь. Подошли к «Алмазу» как раз в тот момент, когда на «Суворове» подняли сигнал: «На все гребные суда». [58]
Я не пошел с вельботом, предоставив его управление моему ленивому квартирмейстеру Ванцаку. Малоросс Ванцак, о котором мне не довелось еще говорить, как нельзя больше подходил мне. К шлюпочному учению он относился скептически, не стремился обгонять других, не проявлял спортсменской страсти. Вахту стоял он также хладнокровно. Стоит себе около трапа да ковыряет в носу — это его любимое занятие. Глядя на его спокойствие, и сам как-то перестаешь горячиться. Однажды увидал я Ванцака с книгой в руке. Не мог удержаться и посмотрел, что он читает. Оказалось — Гоголя. Я заговорил с ним о гоголевских типах, а также спросил, что больше всего ему нравится. «А вот, ваше... как галушки-то Поцюку прямо в рот летели», — отвечал он...
11 февраля. Из привезенной рыбы варили уху не только на кают-компанию, но и на всю команду.
12 февраля. «Грозный» хоронил в море умершего на госпитальном «Орле» матроса. Смерть на эскадре стала до такой степени обычным явлением, что никого не трогает. Смотришь, подходит миноносец к «Орлу» и... знаешь, в чем дело.
За последнее время в Гелльвиле открылось много новых лавок и все больше греческих. Бог весть, откуда приезжают эти коммерсанты.
Пройдешь по улице и смотришь, в том месте, где вчера стояла жалкая лачуга, сегодня уже красуется лавочка с крылечком и на нем вывеска: «Антоний Прокопис, поставщик флота», или «Скопелитис, свежее мясо, телятина» и прочее. Вывески писались на русском языке. Многие торговцы начинали понимать по-русски. Мальчишки мальгаши знали много слов, хотя лексикон их большей частью отличался выражениями нецензурными. Однажды, помню, как, севши на катер, я собирался отвалить, как услыхал чей-то повелительный голос: «На катере — отваливай»; обернувшись, я увидал мальчугана, который еще несколько раз повторил эти слова, и без всякого акцента. Мелких серебряных денег на берегу достать почти невозможно, они расходились по рукам чернокожих на утреннем рынке. Зато фунты и луидоры туго набивали кошельки Рувье, Мортаж и Лакамюза (местные торговцы. — Прим. ред.).
13 февраля (воскресенье). Команду уже не пускают на берег. Желающим разрешается навещать земляков на других судах.
После отдыха опять собрались ловить рыбу. Поехали на двух шестерках в том же составе, кроме командира. Сети закинули у самого «Алмаза» и буксировали их к берегу. Течение сильно мешало нам, и когда мы добрались до берега, было уже темно. Сети порвали, ничего не поймали и вернулись на корабль в 20 ч под проливным дождем.
14 февраля. С утра подошли к германскому пароходу «Bosnia», и началась погрузка с пылью, бранью и духотой.
В 19 ч отошли от угольщика и вернулись на якорное место. Почти до полуночи приводили корабль в приличный вид. Команда мылась на палубе, которую обратили в баню.
15 февраля. На эскадре продолжаются водолазные работы.
Вечером открывали боевое освещение.
16 февраля. Утром шлюпочное учение, а вечером светили прожекторами. [59]
17 февраля. Поговаривают о скором уходе.
В моей каюте духота нестерпимая, не помогает даже электрическая вертушка (вентилятор. — Прим. ред.). Большую часть времени провожу на юте, либо в кают-компании. Иногда захожу и сижу в каюте П<оггенполя>: она бортовая, в ней не так жарко, к тому же в иллюминатор вставлен совок, благодаря которому нет-нет да и попадет струйка ветерка. Ночь провожу, конечно, на юте, куда Лужинский несет мой тюфяк и подушки. Жмусь к самой адмиральской рубке. Надо мной навес и тент. От косого дождя я спасаюсь плетеным креслом, к которому прилаживаю циновку. Его я ставлю сбоку; однако третьего дня, несмотря на принятые меры, я принужден был покинуть излюбленное место и поспешно скрыться в каюте. Дождь пошел с той стороны, с которой он обыкновенно не идет.
После вечерней молитвы было учение минным катерам. Они атаковали эскадру. Открывали боевое освещение.
18 февраля. Поехал утром на берег. Цены ужасно возросли: на франк дают четыре яйца. Спелых ананасов уже нет. Марок 25-сантимовых тоже нет, приходится наклеивать более дорогие. Молоко достать трудно — зато Носи-Бе процветает. Главную улицу начинают мостить, вероятно, на наши деньги. Хозяин кафе разбогател и, как говорят, возвращается во Францию сейчас же после нашего ухода. Открылось еще одно кафе; сомневаюсь, однако, чтобы оно разжилось: слишком поздно. Продолжают открываться магазины, почти сплошь греческие. В лавках на площади раза три раскупленные товары заменяются новыми.
Торговцы Рувье и Лакамюз знают по фамилиям всех ревизоров и большую часть кают-компаньонов. Лакамюз стал торговать и молочными продуктами. Но, Боже, что он за это дерет! Лед приходится заказывать на берегу, так как своего добиться не можем. Ромашин, отправляясь в рефрижератор, так повышает температуру, что только к утру она спускается ниже нуля.
После того как игра в карты прекратилась, офицеры уже неохотно съезжают на берег. Прогулка за город и охота на кайманов надоели. Ждем не дождемся выхода.
Рожественский хворает. На днях видел его на берегу с флаг-офицером. Вид у него бледный. Фелькерзам также прихварывает.
19 февраля. Из Европы пришел почтовый пароход, но мне писем не оказалось. Завтра — масленица, собираемся есть блины. Гречневой муки у нас нет. Передали по семафору на транспорт «Тамбов»: там, наверное, найдется. Вечером «Тамбов» передал, что мука у него есть и он пришлет ее нам завтра утром.
20 февраля (воскресенье). Утро. Ярко светит солнце. Кое-где по небу бегут облака. На воздухе, как и всегда, душно и влажно. Сижу у себя в каюте. Окно открыто. Оно, впрочем, закрывается только на время погрузок.
До слуха доносятся удары прутьев в металлической посуде — это Белякович сбивает что-то.
На крейсере тихо. Команда переодевается по-праздничному. Пробили сбор. Обе вахты выстроились на шкафутах, офицеры встали в коридоре. Адмирал и командир здоровались с командой. [60]
В 11 ч завтракали. Подали блины. Адмирал остался доволен, в особенности сметаной, которую ел даже просто так, без всего. Зернистая икра, привезенная из Мажонги, оказалась страшно соленой — забыли вымочить в молоке.
После завтрака я растянулся в плетеном кресле и задремал. Солнце спустилось к горизонту, когда я очнулся, играли повестку. Я проспал свой черед идти на дежурной шлюпке (теперь шлюпок не отправляют иначе как с офицером). Вместо меня пошел П<оггенполь>. Вернулся в каюту; ко мне зашел К<ехли> с коробкой леденцов. Он вернулся с берега, где устраивал собрание товарищей своего выпуска. Я был в числе приглашенных, но не поехал{33}. К<ехли> с товарищами собрались в только что открытом кафе «Franco-russe». По-видимому, празднование вышло скромное: К<ехли> был совершенно трезв.
Упорно держится слух о нашем возвращении в Джибути, где будем ожидать присоединения кораблей Небогатова.
Оттуда несколько далее до Японии, зато соединение эскадр произойдет раньше. Красивый Носи-Бе едвали кто пожалеет — очень уж наскучила стоянка. Узнал, что ожидается еще пароход из Европы.
21 февраля. Коммерсант Рувье с женой завтракал у нас.
Красивый, еще не старый, хотя совершенно седой, с розеткой какого-то ордена в петлице, Рувье имеет очень приличный вид. Жена его, высокая худая брюнетка, недурная собой, несколько вульгарна.
Завтрак прошел тихо, довольно натянуто и скучно. Уезжая, Рувье пригласил офицеров принять участие в пикнике — поездке на его дачу, находящуюся на горе острова Носи-Комба. Говорят, оттуда великолепный вид.
В 15 ч 15 мин на «Алмаз» прибыл Рожественский.
Мы сначала не знали чему приписать его появление (адмирал редко посещал корабли), но затем поняли, что адмирал бежит от грязи и пыли: на «Суворове» погрузка угля.
Пришел пароход <компании> «Messageries Maritimes», идущий в Европу; с ним отправили одного больного матроса (барабанщика Киршина. — Прим. ред.).
22 февраля. Однако препротивно вести хозяйство! Приходится всюду самому ездить, доставать, закупать, к тому же шлюпку не всегда выпросишь: дадут, так, словно одолжение делают.
23 февраля. Грузились углем. К нам подошел громадный немецкий пароход «Alexandria»; капитан угольщика возмущался, что заставили подойти его к нам, а не нас к нему.
С 8 ч и до 16 ч 35 мин продолжалась погрузка. Приняли 281 т. Отходя, пароход задел за наши катерные шлюпбалки и погнул их. Пришлось отправить на «Камчатку» чинить.
24 февраля. Жара стоит ужасная. Команда продолжает окачиваться по три раза в день. Доктор устроил медицинский осмотр нижним чинам.
25 февраля. Утром съезжал на берег за провизией, опустил письма. Шлюпочное учение идет своим чередом. «Сисой» уходил в море.
Вечером производили учение минным катерам. Это одно из интересных и полезных учений, которым, равно как примерными боями, моряки мало интересуются. [61]
26 февраля. В 17 ч 40 мин пришел транспорт «Иртыш». Теперь вся эскадра в сборе.
Ночью стояли без огней.
27 февраля. Воспользовавшись приглашением Рувье, три офицера, П<оггенполь>, Б. и я, съехали на берег. В наше распоряжение дан паровой катер с шестеркой на буксире. Два офицера с «Изумруда», Р<оманов> и С<оловьев>, также приняли участие в пикнике.
После 7 ч отвалили от берега. На шестерку нагрузили паланкины.
Рувье был один, его супруга не приняла участие в поездке. Около часу тащились мы до Носи-Комба. На мелком месте пересели в шестерку, подошли почти к самому берегу и вышли. Ожидавшие нас чернокожие носильщики набросились на паланкины.
На песке у подножия горы, под сенью пальм, ютилось несколько хижин мальгашей. Поддеревьями сидели черные женщины и играли в какую-то игру. Старая и самая безобразная из них держала на коленях деревянную доску с углублениями. Круглые семена какого-то растения служили фишками. Она клала и перекладывала их из одной ямки в другую. Остальные следили с большим вниманием. Наше появление не оторвало их от занятия. Когда паланкины были вынесены из шлюпки, в каждый из них впряглось по четыре человека. Мы сели и тронулись в гору. Удивительно, как эти люди не задыхаются! Более часа поднимались мы на высоту 500 м. Остановки были редки. Дорога вилась змеей, то углубляясь в зелень, то скользя по косогору.
Прекрасная картина развертывалась перед нами. Остров Носи-Бе с одной стороны и часть Мадагаскара — с другой. Прямо, сливаясь с небом в туманной дали, величественный океан. Эскадра виднелась у наших ног. Катера, идущие от одного судна к другому, казались крохотными букашками.
Наконец добрались и до дачи, где готовился завтрак. Температура наверху на 6° ниже. Мы даже ощутили некоторую прохладу.
В ожидании завтрака, воспользовавшись свободным временем, мы пошли осматривать дачу губернатора, находящуюся несколько выше.
Она оказалась маленьким домиком в четыре комнаты, обнесенным верандой. Несколько запущенных поросших травой клумб разбросано перед домом в виде палисадника.
Убедившись и очень скоро, что в летней резиденции губернатора нам решительно нечего делать, вернулись к более уютной даче коммерсанта.
Позавтракали, погуляли по владениям Рувье и двинулись в обратный путь.
Через 3/4 часа мы уже были внизу и в 15 ч дня на крейсере. Приехали как раз в то время, когда приглашенная с «Бородино» группа актеров заканчивала свое представление. Театр был устроен на адмиральском мостике. Сигнальные флаги отделяли кулисы от сцены, сцену от зрителей и они же служили занавесом.
Актерам было дано угощение.
28 февраля. Утром шлюпочное учение.
Часть команды грузит уголь на «Горчаков». В 16 ч снова шлюпочное учение. [62]
Говорят, что получена телеграмма о взятии Мукдена и сдаче 50 тысяч русских. Большую часть известий получаем через Маюнгу при помощи французских миноносцев, которые чуть ли не ежедневно ходят туда. В Носи-Бе телеграфа нет, есть гелиограф, который действует только в хорошую погоду.
Печальное известие огорчило, но не удивило нас.
Покуда Куропаткин будет растлевать армию, нечего ждать от нее.
Начинаем приготовляться к походу.
Вот уже несколько дней, как я принялся закупать провизию.
Заранее лучше: накануне ухода всего не купишь.
1 марта. Шлюпочное учение.
Принимали машинные материалы с транспортов (масло, паклю и прочее). После отдыха пробили водяную тревогу. Проверили партии. Ночью открывали боевое освещение.
2 марта. Утром шлюпочное учение, вечером подняли шлюпки.
3 марта. С 8 ч начали разводить пары в шести котлах. Сообщение с берегом разрешено только до 10 ч. Чуть свет съехал я на берег. Рынок уже полон. Содержатели кают-компаний закупают наскоро все, что попадается под руку. Цены невероятно возросли. Один грек скупил все яйца и продает их по полфранка за штуку. Мясо расхватали сразу. Сколько не привозят его мясники — все раскупается. Свежие, еще пульсирующие туши увозятся на пристань. К счастью, я уже набил мясом рефрижератор и потому обратил внимание, главным образом, на муку, сахар, печенье, яйца и зелень в консервах. Ромашин и Лужинский тащат громадные корзины с птицей.
Кроме нас, кают-компаньонов, всякий также стремится побывать на берегу. Кому бумагу купить, кому нож, часы, табаку.
Почту завалили письмами. Из ящиков выгребали по несколько раз, и тем не менее они сейчас же снова наполнялись (многим кажется обидным уходить, не дождавшись парохода, который должен был прийти 4 или 5 марта.)
По дороге от города к пристани тянутся целые обозы. Мальгаши с корзинами и ящиками на головах, матросы с мешками на спинах. Все это спешит, суетится, ругается.
Однако толчея на рынке и бульваре ничто в сравнении с тем, что творится на пристани. Грохот ящиков, свистки паровых катеров, мычание волов, кудахтанье кур, визг несмазанных телег — все это смешивается в общий гул, выступающий на ярком фоне отборных ругательств. Пройти по молу нелегко. Того и гляди задавят арбой, ушибут ящиком, столкнут в воду.
Шлюпки со всех судов обхватили тесным кольцом пристань: груженые барказы, катера, шестерки, двойки и тузы миноносцев в несколько рядов жмутся один к другому. К 10 ч все опустело.
Торговцы сбывали оставшуюся птицу, фрукты и другие товары уже прямо на корабли. Мне удалось увидеть, как на нескольких катамаранах привезли быков. Животные лежали поперек пирог, крепко связанные.
В 14 ч 40 мин снялись с якоря. Медленно, один за другим покидали мы бухту Носи-Бе. Впереди «Светлана» с разведочным отрядом, состоящим [63] из вспомогательных крейсеров: «Урал», «Терек» и «Кубань», за ней две колонны броненосцев с «Суворовым» и «Ослябя» во главе. (Фелькерзам был на «Ослябя»; он перешел на него вскоре после прибытия Рожественского в Носи-Бе.)
За броненосцами, держа курс между колоннами, шел «Алмаз». Две вереницы транспортов, по семь штук в каждой, следовали за ними. С боков находились «Днепр» и «Рион», позади — «Донской» и «Аврора». «Олег» — в замке. «Жемчуг» и «Изумруд» — на траверзах головных броненосцев, госпитальный «Орел» и «Русь» шли сбоку. Миноносцы распределились при головных и концевых броненосцах, при головных транспортах и, кроме того, при «Алмазе», «Киеве» и «Ярославле».
Между «Светланой», находящейся впереди, и «Олегом», замыкающим шествие, расстояние около 5 миль, а, принимая во внимание боязнь наших кораблей близко подходить к другому, оно значительно увеличивалось.
Неизвестно, куда мы идем.
Проложенный курс дает основание предполагать, что не в Джибути, а вперед. Однако наверное не знаем. Никому не жаль Носи-Бе, где протомились более двух с половиной месяцев.
К вечеру туманная даль стала поглощать очертание Мадагаскара, а наступившая ночь совершенно скрыла его для большей части из нас, вероятно, навсегда. [64]