Синявинская страда
В марте на красноборском участке фронта еще продолжались бои. Цель их по директиве Ставки оставалась старой — отрезать и уничтожить во взаимодействии с частями Волховского фронта Мгинско-Синявинскую группировку Линдемана. По существу же шло изматывание врага небольшими по масштабу, но непрерывными боями. В сводках они именовались «боями местного значения». В то время мы, естественно, не могли полностью оценить для будущего оперативное значение «прогрызания» обороны немцев.
На участке 55-й армии установилось огневое равновесие с противником. Пехота, вязнувшая в раскисшем снегу, почти не продвигалась вперед. На полях господствовал огонь орудий и минометов. И чем глубже становилась «вмятина» вдоль Московского шоссе и Октябрьской дороги, тем больше она подвергалась фланговым обстрелам противника со стороны Пушкина, Слуцка и с так называемых Федоровских высот.
Особенно трудно, как это обычно и бывает в распутицу, приходилось пехоте и саперам. Линия переднего края в связи с частыми контратаками под Красным Бором менялась так быстро, что минеры еле успевали то ставить минные поля, то вновь снимать их. И все это на небольших площадях местности. Работы вели [262] батальоны 2-й инженерной бригады полковника А. К. Акатова.
— Слоеный пирог получается во всей этой операции, — говорил он. — Сегодня наступают — убирай мины, завтра закрепляются — ставь мины. Что мы будем делать, когда совсем отбросим немцев! Кошмар какой-то...
Действительно, инженерные штабы, привыкшие за время позиционной обороны к скрупулезному учету поставленных мин, теперь нервничали. Схемы потеряли свою былую ажурность и абсолютную достоверность.
Как-то мы приехали с Акатовым в один из батальонов его бригады, занятый расчисткой участка. Трое суток саперы батальона майора Аникеева ползали в снегу, разгребали его руками, тыкали «щупами». Но из двадцати тысяч мин на трехкилометровом участке, оказавшемся в тылу продвинувшихся частей, обнаружили лишь девять тысяч! Где же остальные одиннадцать тысяч скрытых смертей?
Штаб бригады Акатова наседал на комбата, требуя «чистой» работы по схеме, грозил ему неприятностями. Высохший, почерневший от постоянного напряжения, Аникеев вначале молча слушал нотации штабного начальства, а потом попросил приехать туда, где работали минеры.
Так мы с Акатовым оказались на этом участке. Воронка на воронке, словно черт в свайки играл. Да тут еще снова начался артиллерийский обстрел. Снаряды, разрываясь, выворачивали землю вместе с минами.
— Может быть, вы покажете мне, как работать здесь по вашей красивой схеме? — иронически спросил Аникеев у штабного командира как раз тогда, когда снаряд, поднявший столб земли, заставил присутствующих нырнуть в воронку.
«Прекратить надо пока такие дела, а не носить воду в решете», — думалось мне в этот момент.
Но вскоре оказывалось, что где-то против Федоровских высот опять надо в одном месте убрать, а в другом поставить мины. Командарм Свиридов просит помочь минерами.
Среди эпизодов из боевых действий пехоты в ту пору запомнился случай с уже называвшейся ранее 56-й стрелковой бригадой М. Д. Папченко. [263] После попытки форсировать Неву в районе Усть-Тосно В. П. Свиридов перебросил бригаду на самый правый фланг армии. И когда 291-я дивизия полковника В. К. Зайончковского продвинулась глубоко за Красный Бор, Папченко тоже вырвался вперед, стремясь развить наметившийся успех. Но немцы бросили во фланг бригаде полк с двенадцатью танками. К вечеру в штабе армии потеряли радиосвязь со штабом Папченко. Как выяснилось потом, батальон капитана Г. Ф. Борзинца особенно углубился в лесной массив и противнику удалось его отрезать. Папченко стал пробиваться к нему с другим батальоном, но в ходе боя лишился своих радистов. Соединиться с. батальоном Борзинца ему не удалось и пришлось отходить на старый исходный рубеж. Батальон выходил из боя разрозненными группами.
Капитан Григорий Фомич Борзинец погиб в этом бою. Его адъютанта, старшину И. О. Жирновского, подобрали без сознания в лесу, когда через день снова наступали. Он рассказал, что вначале нес на руках раненого в шею и руку комбата; отход их группы прикрывал политрук Коновалов с ручным пулеметом. Потом снаряд разорвался рядом, Борзинца сразило насмерть, а его, Жирновского, покалечило.
Лишь в последние дни марта, в условиях полной распутицы, когда стало яснее ясного, что и мы, и волховчане только топчемся в слякоти, пришла директива Ставки — прекратить наступление на всех участках.
Начались новые перегруппировки войск, вывод в резерв, работы по капитальному закреплению рубежей, выдвинувшихся вперед.
Инженеры — беспокойный народ и не могут жить без поисков нового. Как-то в середине апреля мы с начальником инженерных войск 42-й армии полковником Н. Ф. Кирчевским осматривали позиции под Пулковом. Полковник долго водил меня по лабиринту глубоких траншей. Теперь здесь можно было ходить, не нагибаясь. В стенках отрыты входы в прочные убежища, местами попадаешь под броневой колпак, засыпанный камнем и землей. Местность видна лишь в наблюдательные [264] щели или через стереотрубу. Даже для громоздких дальнобойных орудий вырыты большие котлованы, перекрытые балками из рельсов и несколькими рядами бревен.
— С полевыми позициями теперь все ясно, — сказал Кирчевский, — пехотных командиров подгонять не надо, сами во вкус вошли. Но есть другая думка у нас...
— А именно?
— Был я недавно на некоторых заводах в городе и обнаружил интересные вещи. До сих пор лежат там на складах орудийные и пулеметные установки для бетонных дотов. Прямо в комплекте, с броневыми заслонками. Оказывается, в сорок первом году мы не всё еще успели использовать из довоенных запасов.
У Кирчевского вполне «саперный» характер. За энергию и выносливость товарищи называют его «человеком-оленем». Смуглолицый, стройный, он способен сутками, не отдыхая, ходить по траншеям и огневым позициям.
— Так вы по железобетону соскучились? — спросил я.
— А почему бы нет? — подхватил он. — Будь у нас цемент, конечно, создали бы пояс из железобетонных сооружений на второй полосе обороны и перевели бы туда артиллерийско-пулеметные батальоны. Глядишь, высвободилась бы еще одна дивизия для будущего наступления.
Предложение Кирчевского было безусловно интересным. Наступила пауза в крупных операциях. Наше фронтовое управление оборонительного строительства [265] к лету 1943 года разрослось в мощную организацию. Хотя в строительных отрядах, или колоннах, как их называли, большей частью были девушки, однако эти смелые труженицы отлично справлялись и с бетонной, и с каменной кладкой. Конечно, они смогут стать еще и арматурщиками. А инженеров-фортификаторов у нас больше чем достаточно.
Интерес к идее Кирчевского вспыхнул у всех, как аппетит у выздоравливающего, — так надоело строить «деревяшки». Энтузиастами ее стали мастера своего дела — фортификаторы довоенного пограничного строительства инженеры Ф. М. Грачев, А. С. Савельев, В. А. Бутковский и многие другие. Никого из них не смущало то обстоятельство, что придется строить в зоне артиллерийско-минометного огня. После всего того, что было в прошлом, и это казалось уже естественным. Живет же и работает под огнем весь город!
Но нашлись и скептики. Они называли Кирчевского фантазером: «Разве в блокированном Ленинграде открылось производство цемента? Или вы надеетесь, что Москва вместо хлеба и снарядов будет посылать эшелоны с цементом?..»
К счастью, сомневающихся оказалось немного.
Начальник управления оборонительного строительства генерал-майор А. А. Ходырев и его инженерный коллектив сразу начали разработку проекта организации работ. Главный инженер управления А. К. Петров — человек дела и неиссякаемой энергии — уже на второй день после разговора принес проект централизованного бетонного завода, с которого, по его мнению, следует развозить бетон по объектам. Он же с группой инженеров нашел металл для арматуры. На Кировском заводе обнаружили танковые башни от «КВ», оставшиеся после эвакуации основных цехов завода.
«Интересно, — думал я, идя к Говорову со всеми нашими расчетами, — что скажет он об этом предложении? По мнению некоторых, долговременные укрепленные районы на границах не оправдали надежд при вторжении немцев. Но значит ли это, что долговременная фортификация, как таковая, скомпрометировала себя и более «живучими» могут быть полевые позиции? С этим мы, инженеры, не могли согласиться. Прочность сооружений — не помеха в обороне. Пример тому [266] упорные бои в Кингисеппском укрепрайоне, на Моонзундских островах, на Карельском перешейке. Эти укрепленные районы и их гарнизоны сыграли очень большую роль на Ленинградском направлении».
Мой доклад не вызвал у Л. А. Говорова особого удивления. Он уже знал кое-что о споре в среде инженеров.
— Согласен, — как всегда коротко сказал Леонид Александрович, посмотрев на схему намеченного укрепленного района между Средней Рогаткой и Пулковом. — Ну, а сколько же вы хотите просить у Москвы цемента?
«Просить с запасом или поскромничать? — подумал я. Не хотелось ни прогадать, ни выглядеть легкомысленным. Шутка ли, просить у Ставки десятки эшелонов, которые пойдут по такой ниточке, как наша дорога у Шлиссельбурга...» Решил все же просить не скромничая.
— Десять тысяч тонн нам надо, товарищ командующий. И поставку в два месяца. Тогда к осени мы построим не меньше сотни хороших артиллерийско-пулеметных дотов в полосе 42-й армии.
Говоров помолчал, подумал, пометил что-то в своей тетрадке. Потом поднял телефонную трубку, позвонил Жданову.
— Андрей Александрович, Инженерное управление хочет просить через Ставку десять тысяч тонн цемента для оборонительных работ. Полагаю, это следует сделать. Каково ваше мнение? Хорошо.
Положил трубку и спросил:
— Телеграмму заготовили? Давайте на подпись. В плане работ добавьте и постройку подземного командного пункта для штаба фронта в черте города.
С нетерпением ждали мы ответа из Ставки. Он пришел чуть ли не на третий день — 20 апреля. Наркомат строительных материалов и НКПС обязывались обеспечить поставку всех десяти тысяч тонн в мае и июне, Здорово!
А через несколько дней у меня был телефонный разговор на эту тему с начальником инженерных войск Красной Армии. Михаил Петрович Воробьев не очень-то горячо воспринял наш энтузиазм.
— Трудоемкое дело вы затеяли... Где наберете комплекты фильтровентиляционного, электротехнического [267] оборудования, оптики? В мирное-то время уходили целые годы на монтажные работы в укрепленных районах...
— Делали тогда не торопясь, Михаил Петрович, вот и уходили годы, — ответил я. — Дайте команду своему аппарату поискать на складах, заводах. Можно на Урал послать кого-либо. Даже у нас нашлось многое.
— А вы приезжайте-ка сами в Москву на несколько дней, — неожиданно предложил Воробьев. — Здесь и разберемся.
И вот через пару дней я уже шел по улицам столицы, чувствуя себя так, будто попал на далекий от войны континент.
И хотя москвичи продолжали жить думами и делами военного времени, но в тот солнечный предмайский день людской поток в столице показался мне веселым и несколько беззаботным. По-особому мелодичен был бой кремлевских курантов. Он словно успокаивал взбудораженные нервы. В глаза бросались пестрые афиши о концертах, спектаклях. Все это так напоминало шумную жизнерадостную столицу до войны. Но я знал, что полтора года назад и Москва была такой же сурово-напряженной, как Ленинград. Да и так ли далеко от Москвы сейчас кипящий боями фронт?
Проходя мимо здания ЦК партии, вспомнил, как рассказывал в Смольном о поездке вместе с А. А. Ждановым в Москву зимой 1941 года А. Н. Кузнецов. В здание ЦК партии попала авиабомба. В комнате Жданова, еще не приведенной в порядок после бомбежки, выбиты стекла и зимний ветер покачивает люстру...
В штабе инженерных войск Красной Армии обстановка, как и во всяком центральном учреждении. Сотни оперативных почтовых и телеграфных сводок и донесений поступают с фронтов на штабной конвейер и, последовательно пройдя через многие руки, превращаются в продукцию, подготовленную для решений на последнем звене конвейера.
Наши ленинградские проблемы оказались проще, чем думалось. Мой друг Н. А. Муха, бывший комиссар Инженерного управления в Ленинграде в 1941 году, работавший теперь в управлении заказов и поставок Главного инженерного управления, развил немедленно бурную деятельность. Приобретенный в первые дни [268] войны опыт взаимодействия с промышленным отделом горкома партии очень помог ему. Включился в поиски необходимого и генерал-майор А. Я. Калягин, возглавлявший Главное инженерное управление.
Уже на следующий день я доложил М. П. Воробьеву, что в мае мы получим все недостающее. Не удержался и рассказал ему, как в 1939 году, уже закончив бетонные работы в Островском пограничном укрепленном районе, мы, строители, полтора года ждали и так и не дождались вооружения и монтажного оборудования. В первые дни войны построенные там доты встретили вторгнувшегося врага пустыми амбразурами. Не удивительно, что такой укрепленный район был «прорван»!..
Результатами поездки я был доволен. Мы получили все, что просили. Однако, как говорится, и Москва не всем богата оказалась. При разговоре с генералом Калягиным я случайно вынул из кармана электродинамический фонарик ленинградского производства, взятый с собой по фронтовой привычке.
— Э, брат, ты не так беден и в блокаде, как представляешься здесь, — протянул руку Александр Яковлевич Калягин. — У нас таких не делают. Давай-ка нам этих фонарей тысячи две на первую поставку... Недаром же ты сюда прилетел.
А затем речь пошла и о ежемесячных поставках из Ленинграда на центральные склады Инженерного управления детонирующего шнура, понтонных катеров, полуглиссеров и даже саперных деревянных лодок, которые делались у нас руками девушек.
Считанные дни, проведенные в Москве, были своеобразной зарядкой, расширили горизонт предстоящих боевых дел. В штабе инженерных войск чувствовалась атмосфера подготовки к очень крупным наступательным операциям. Шли большие формирования, поступала новая инженерная техника. Уже формировались и штурмовые инженерно-саперные бригады, о которых М. П. Воробьев говорил нам в Ленинграде.
В последний день пребывания в Москве я неожиданно встретился со старым товарищем, однокашником И. А. Большаковым, теперь генералом, солидным работником в аппарате Генштаба. Спросил его:
. — Скажи, Иван, скоро будет еще такой «котел» немцам, как под Сталинградом?
— Возвращайся в Ленинград, там и узнаешь в свое время, — улыбаясь, ответил он.
Ничего не сказал мне приятель, хотя и так по всему чувствовалось, что скоро на фронтах произойдут новые крупные события.
Говоров несколько раз на совещаниях высказывал предположение, что Линдеман может еще попытаться взять реванш за прорыв блокады. Иначе, зачем он держит в мгинско-синявинском выступе около двенадцати дивизий?
В первых числах мая Петр Петрович Евстигнеев, докладывая разведсводку, обратил внимание командующего на то, что разведпоиски противника все чаще проходят в юго-восточной части Синявинских торфоразработок, как раз на стыке с Волховским фронтом.
— Дело, видимо, не только в стыке, — заметил Говоров, рассматривая карту. — Эти болота так велики по площади, что ими можно прикрыться, если наносить нам удар в сторону Ладожского озера. Линдеман не может не видеть этого, выбирая место удара...
В штабе фронта стали пристальнее следить за левым флангом. К этому времени Ставка передала в состав нашего фронта Вторую ударную армию от волхов-чан, и Говоров возложил на нее оборону коммуникаций Ленинграда: железной дороги, переправ через Неву и стыка с Волховским фронтом. Это позволило вывести с левого берега Невы в резерв фронта управление 67-й армии и несколько соединений. Из гвардейских дивизий, получивших это почетное звание после прорыва блокады, формировался 30-й гвардейский корпус под командованием Героя Советского Союза генерал-майора Н. П. Симоняка. Намечалось формирование еще одного корпуса на стыке с волховчанами. Таким образом, усиливая оборону на левом фланге, Говоров одновременно с этим восстанавливал резервы фронта для будущих наступательных операций. Но разговоров о них пока не было.
В первую же поездку на новый левый фланг я познакомился [270] с командующим Второй ударной армии генерал-лейтенантом Владимиром Захаровичем Романовским. Участок у армии был тяжелейший. Даже нам, саперам, казалось иной раз, что невозможно добраться до переднего края, расположенного у какой-нибудь рощи «Огурец». Туда впору лишь лосю пройти. А командарма мы встретили уже возвращающимся с этого «Огурца».
Романовский мало сидел на своем командном пункте. В разгар весенних оборонительных работ частенько появлялся в каком-нибудь «болотном» опорном пункте среди солдат, изъеденных мошкарой, измокших, обозленных на поваров, застрявших где-то с термосами. Высокий, худой, неизменно слегка насмешливый, Владимир Захарович любил острую шутку, умел подзадоривать собеседника. Обращение на «ты» почти ко всем окружающим у него выглядело не обидным, не фамильярным, а товарищеским.
Трудно было переоценивать усилия командиров и солдат Второй ударной армии в создании хороших позиций среди болот. Здесь были и насыпные валы из земли и торфа, укрепленные плетнями, и растянутые на километры лабиринты из бревенчатых заборов с бойницами, словно в древних крепостях.
Спустя несколько дней после первого знакомства мы как-то встретились с Романовским на понтонном мосту у Шлиссельбурга. Шел довольно сильный артиллерийский обстрел. Снаряды поднимали фонтаны воды недалеко от моста. Командир 3-й понтонной бригады полковник Н. В. Соколов, сопровождавший командарма, естественно, чувствовал себя неспокойно. И солдаты, стоявшие в понтонах наготове, тоже нервничали. С тонкой нитки-моста, в случае чего, только в Неву прыгать, а тут генерал идет не торопясь и покуривает.
Романовский разрядил эту напряженность по-своему. Глаза у него были острые, как у разведчиков, казалось, все видели. Заметил он, с каким охотничьим азартом смотрит один из понтонеров на уплывающую по течению большую рыбину, оглушенную разрывом снаряда, и спросил:
— Признайся уж, казак, рыбачишь за счет фашистских мазил? Что это у тебя из-за пазухи торчит? Щука, наверное. Угостил бы, что ли... [271]
Под дружный смех стоявших рядом товарищей понтонер расстегнул ватник и действительно достал оттуда только что вытащенную из воды щуку. И, главное, как выяснилось из беседы, оказалось верно, что он из донских казаков...
Простившись с понтонерами, Романовский зашагал по берегу. Его заинтересовала броневая огневая точка — знаменитый «ползунок» производства Ижорского завода. Владимир Захарович влез в него и быстро прикинул, что такие «ползунки» вполне можно протащить по болотам в 314-ю дивизию Алиева и в 128-ю — Потапова.
— Слушай, инженер, завтра же давай мне сотню ваших «ползунков», — заявил он мне. — Во-первых, это усилит прочность обороны, во-вторых, пускай и наши солдаты узнают про великий труд ижорских рабочих.
Помрачнел обычно не унывающий командарм, когда смотрели мы с ним на гряду Синявинских высот с наблюдательного пункта в районе Рабочего поселка № 5. «Нейтралкой» здесь стали сплошные торфяные выемки, затопленные водой; между ними — лишь узкие тропы. Хребет холмов, занятых гитлеровцами, кажется отсюда особенно высоким. Как создать на болотах исходный плацдарм для атаки хребта? А брать эти ключевые высоты надо...
— Понимаешь теперь, почему мы тут засели? — спросил командарм. Он зло погрозил в сторону «Чертовой высоты», как прозвали ее солдаты. — Ладно, собачьи дети, недолго ждать, рассчитаемся с вами. [272]
— Как вы думаете, Владимир Захарович, рискнёт Линдеман прорываться к Ладоге?
— Жду, инженер, жду... Уж очень этой старой лисе близко до нашей железной дороги. А время-то на нас работает. Линдеман упустит месяц-два, и мы наверняка начнем. И он это знает.
По просьбе Романовского мы усилили армию фронтовыми минерами, направили отряды строителей с броневыми «ползунками». Болотные опорные пункты расположили на направлениях вероятных активных действий противника.
Командарм не ошибся, ожидая скорого удара немцев. 10 мая, зайдя рано утром к начальнику штаба фронта, я застал его разговаривающим по телефону с Романовским. Тот докладывал, что на рассвете немцы после сильной артподготовки на участке полковника. П. А. Алиева ввели в бой до семи батальонов пехоты. Если считать их первым эшелоном ударной группировки, то речь идет в целом о двух дивизиях, не больше.
— Каких именно, Владимир Захарович? — спросил Гусев.
— Пленных еще нет, но полагаю, что это первая и шестьдесят первая пехотные, переброшенные недавно из района Мги, — ответил Романовский.
— Вы поставили в известность командующего Волховским фронтом? Уже знает? Отлично. Сейчас же доложу Говорову. Он хотел быть у вас на днях, но, возможно, поедет и сегодня. Желаю успеха.
Закончив разговор, Дмитрий Николаевич посоветовал мне выехать во Вторую ударную армию.
— Командующий фронтом наверняка будет там сегодня, возможно, даст указания, касающиеся вас.
На командный пункт Романовского, расположенный в лесу восточнее Апраксина городка, я приехал ночью. Начинж армии полковник М. И. Марьин рассказал, что попытка немцев наступать закончилась их разгромом.
На рассвете мы поехали в один из опорных пунктов 314-й дивизии, где на днях осматривали с Марьиным новый тип земляных валов с убежищами. Здесь и атаковал противник. Сейчас мало что напоминало о вчерашнем бое. Солдаты рыли отводную канаву для воды. [273]
Перестрелки почти не было. Командира стрелковой роты лейтенанта Ермилова мы застали в землянке. Он с аппетитом выскребал из банки американскую тушёнку, именуемую острословами «вторым фронтом».
— А нам и работы почти не было, — доложил Ермилов, как будто даже огорченный этим. — Война такая пошла, все артиллерия делает. Хотите взглянуть? Помните, лесок у меня на правом фланге был? Вот оттуда фрицы и собирались выйти в атаку.
Вместо леска, именуемого по схеме Ермилова «Южный огурец», торчали жалкие остатки обезглавленных сосен метрах в трехстах от земляного вала.
— Чистая работа, — говорил лейтенант. — Раньше мы этот «Огурец» не трогали, только пристреливались, знали, что там скапливаются фрицы...
— А ты, друг, и успокоился, — недовольно заметил полковник Марьин. — Смотри, не рано ли?
— Где им теперь, — пренебрежительно усмехнулся Ермилов. — Ночью посылал я туда разведчиков. Притащили они трех раненых немцев, с десяток солдатских книжек, семь автоматов, четыре ручных пулемета. В роще не меньше сотни убитых. Немцы даже ракеты боятся пускать, в темноте трупы убирают. А наши потери — три человека ранеными.
Днем на командный пункт Романовского приехали Л. А. Говоров и командующий Волховским фронтом генерал армии К. А. Мерецков. Прибыл и маршал С. К. Тимошенко. Он находился в эти дни на Волховском фронте по заданию Ставки.
Разбор эпизода на стыке фронтов показал, что противник более рассчитывал на внезапность, чем на силу удара. То обстоятельство, что удалось так быстро пресечь атаку, было характерным для нового этапа войны, для иного соотношения сил.
Командарм рассказал о ходе операции.
Два дня назад, когда немцы начали явную пристрелку ориентиров главным образом на участке 314-й дивизии Алиева, заместитель командарма генерал А. И. Андреев, оказавшийся как раз в дивизии, решил скрытно переместить большую часть артиллерии на запасные позиции. Были предупреждены и командиры стрелковых полков. Передвинули полковые резервы. Поэтому вся артподготовка немцев, хотя и полуторачасовая, [274] прошла для Алиева с очень незначительными потерями.
— Этим и наша артиллерия страдает, частенько впустую бьет, — заметил Говоров. — Учтите, товарищ Романовский, когда будете наступать. Немцы тоже отводят пехоту во вторые и третьи траншеи от первого удара нашей артиллерии.
— Но на этот раз у нас неплохо получилось, — сказал Романовский. — Мы отмолчались всю артподготовку, засекли их огневые позиции, а затем уже ударили. Армейская артиллерия била по батареям, а дивизионная и минометы — по пехоте, вышедшей с исходного положения.
— Однако они все же четыре раза за день выходили в атаки, — хмуро заметил Говоров. — Значит, не так уж сильно вы их сразу ударили.
— А Линдеман известен нам и этим, товарищ командующий, — парировал упрек Романовский. — Пушечного мяса ему никогда не было жалко. За четыре попытки они и заплатили вчетверо дороже. Мы считаем, что тысячи две Линдеман вчера потерял из двух дивизий.
Говоров, чуть усмехнувшись уголком рта, искоса посмотрел на командарма, побарабанил пальцами и пробурчал:
— А пленных у вас только полсотни... Что-то очень уж быстро мы подсчитываем потери противника.
— Вы, Леонид Александрович, будто недовольны чем-то, — улыбаясь, сказал С. К. Тимошенко. — По-моему, неплохие крестины получились у полученного вами нового корпуса. Как вы считаете, генерал Андреев?
Как раз в эти дни был решен вопрос о формировании 43-го стрелкового корпуса из левофланговых дивизий Второй ударной армии. Командиром его Говоров наметил заместителя Романовского генерал-майора А. И. Андреева. Тот только что вернулся из района боя 314-й дивизии довольный, возбужденный.
— Андреев оказался хитрым крестником, — засмеялся К. А. Мерецков. — Звонит мне вначале, по старой подчиненности: «Не подбросите ли своей авиации?» Я ему шесть девяток штурмовиков сразу послал. А он, оказывается, и к новому начальству — Говорову и Жданову — в Смольный с такой же просьбой обратился. Любил, видно, в детстве именины справлять...
Приземистый, рыжеватый генерал, с бурым от ветра и солнца лицом, казавшийся низкорослым рядом с Тимошенко и Говоровым, не особенно смутился:
— Так я же на стыке, товарищ командующий. Не плохо бы и дальше иметь двух таких крестных. А наши артиллеристы действительно здорово поработали. Тридцать батарей гвоздили весь день по графику.
— Резервы у Линдемана кончаются, — закончил Говоров разбор операции. — Пора готовить и войска, и местность для наших операций.
Командующий фронтом приказал Романовскому создать в болотистом районе Второй ударной армии так называемый артиллерийский плацдарм — систему заблаговременно подготовленных основных и запасных огневых позиций.
В начале лета 1943 года под Ленинградом не было крупных боевых операций. Дивизии, выведенные в резерв, укомплектовывали и направляли на учения в тыловые районы; войска первой линии продолжали совершенствовать свои позиции и проводили лишь мелкие тактические бои. По-прежнему велась непрерывная артиллерийская дуэль с осадными орудиями немцев.
Ленинградцы напряженно трудились, вжившись в повседневный быт гарнизона гигантской крепости. Несмотря на непрекращающиеся вражеские обстрелы, в городе все больше уделялось внимания восстановительным работам. Секретарь горкома партии А. А. Кузнецов [276] почти каждую неделю давал мне задания направить один-два военно-строительных отряда на различные заводы, чтобы ускорить их ввод в строй.
Из Смольного командный пункт фронта переместился на северную окраину города. Там еще в первые недели войны инженерные части построили подземный (на глубине двадцати метров) узел связи и помещения для штаба — более двух километров горизонтальных штолен, обеспеченных вентиляцией, отоплением, освещением. Над ними стояли обычные здания, кругом раскинулся большой лесопарк.
В штабе еще в марте стало известно, что Монетный двор готовит двести тысяч медалей «За оборону Ленинграда». В июне началось вручение ленинградцам этой эмблемы свершавшегося народом подвига. Я не видел проще, строже и величественнее церемонии, чем эта. У суровых сталеваров, прикалывающих себе на грудь скромную медаль с зеленой ленточкой, дрожали руки.
Многим частям, преобразованным в гвардейские за прорыв блокады, вручались знамена гвардии. Наш 41-й понтонный батальон, история которого уходила в петровские времена, к первому указу 1712 года о создании понтонной роты на реке Неве, стал именоваться 1-м гвардейским краснознаменным. Первый в Советской Армии! Чье солдатское сердце не замирало от гордости!
Алексей Александрович Кузнецов вручил знамя батальону. Николай Евтушенко — один из героев Невской Дубровки — пронес его перед застывшим строем. В батальоне не много осталось таких коммунистов и комсомольцев, прошедших с первого дня войны пекло всех сражений. Именно они цементировали теперь родившуюся гвардию.
19 мая был объявлен Указ Президиума Верховного Совета о награждении личного состава штаба Ленинградского фронта. Дмитрий Николаевич Гусев получил орден Кутузова I степени, большинство начальников родов войск — ордена Суворова и Кутузова II степени. Георгий Федорович Одинцов, бывший рабочий и солдат, коммунист с времен гражданской войны, награжденный орденом Суворова, поздравляя меня с тем же, стиснул в своих медвежьих объятиях и пробасил: [277]
А. А. Кузнецов вручает А. А. Жданову медаль «За оборону Ленинграда».
— Черт побери, можно ли после такой награды не требовать от своей головы лучшей работы! Полководческий орден!..
Л. А. Говоров, получивший орден Суворова I степени, вручая нам награды, сказал лишь несколько слов глуховатым, чуть окающим голосом. Но были они, пожалуй, более значимыми, чем парадный ритуал:
— Помните, войска фронта сделали лишь первые шаги к полному разгрому немцев под Ленинградом.
Приблизительно в это же время были введены погоны. На первых порах не доставляло особого удовольствия чувствовать их на плечах. Но потом они быстро «притерлись», стали привычными.
Как-то в погожий вечер я встретился с Иваном Георгиевичем Зубковым на понтонном мосту у Шлиссельбурга. Это была одна из редких встреч, когда не рвались рядом снаряды, не велась напряженная работа. Тогда некогда делиться задушевными мыслями. А сейчас мы стояли на пустынном мосту в час короткого затишья. Спокойными были водные просторы и силуэт «Орешка». Он, словно дредноут, встал когда-то здесь на якорь да так и застыл на века в сторожевом внимании.
41-й понтонный батальон стал гвардейским
— Что дальше будешь строить, восстановитель? — спросил я Зубкова.
— Все... — Он помолчал, потом заговорил со страстью. — Задыхаться начинаешь от нестерпимого желания строить, создавать. Быстро, бешено, чтобы скорей избавить глаза — и свои, и всех, всего народа — от этого вида зловещих опустошений.
Он посмотрел в сторону 8-й ГЭС, где стояла теперь тишина, и спросил:
— У тебя, вот, разве нет желания попросить начальство, чтобы оно поручило нашим ребятам — саперам, понтонерам, метростроевцам — восстановить там жизнь?
— Фашистов заставят строить, Иван...
— Нет! — со злостью крикнул он. — Нет! Я заставил бы их строить по всей земле разве что общественные нужники! Но ни одного красивого, светлого здания! Тьфу, распалился, извини.
Я поделился с ним впечатлениями от увиденного недавно на памятной Невской Дубровке:
— Знаешь, что меня больше всего там сейчас поразило? Трава. Да, да, трава, Она буквально на глазах лезет всюду: через гусеницы сгоревших танков, пробитые [279] солдатские каски, сквозь наши понтоны и лодочки с надписями «Чайка», «Ласточка». Природа торопится скрыть поскорей наиболее страшное из содеянного вой-
— И десятки тысяч немецких мин и фугасов в том числе, — съязвил Зубков. — Вот на уборку этой пакости можешь ставить пленных фашистов. Только вчера я видел, как осталась без ноги девчурка лет восемнадцати из моего отряда... Ну ладно, поедем-ка, друг, пока совсем не увлеклись проектами будущего.
Мы попрощались с Иваном Георгиевичем, пошутив напоследок, что, если бы на земном шаре круглый год были такие белые ночи, может, невозможными стали бы воины и вообще появление всякой нечисти, любящей мрак.
Через несколько суток в Смольный позвонили из штаба Волховского фронта и сообщили, что больше ста фашистских бомбардировщиков налетели на мосты через реку Волхов. Обе эти переправы, обеспечивающие перевозки на Ленинградский фронт, сильно повреждены.
И. Г. Зубков и один из его ближайших помощников П. И. Богомолов спешно выехали туда, чтобы помочь волховчанам. Повреждения оказались очень значительными. У одного моста были обрушены фермы и повреждены опоры на протяжении около ста метров, у другого — около ста двадцати. Замена конструкций новыми потребовала бы очень много времени. Пришлось бы разрезать, разобрать, вытащить искореженные фермы пролетное строение, заказать и доставить новые. А на это время Ленинград снова остался бы без подвоза?
И Петр Иосифович Богомолов с проектировщиками пошли, что называется, «на таран». Они решили восстановить мосты, используя обрушенные элементы. Крановщики, механики, водолазы блестяще решили эту задачу.
Через сорок часов после налета авиации по одному из мостов уже везли пленных немецких летчиков, сбитых над рекой. Они были ошеломлены, таращили глаза, бормоча, что своими глазами видели непоправимые разрушения. Второй мост отряд Богомолова восстановил таким же методом суток через десять.
Во время затишья потери в людях, хотя и незначительные, но все же, к сожалению, есть. Я был очень [280] огорчен, когда узнал о том, что тяжело ранен командир 5-го тяжелого понтонного полка подполковник И. А. Гультяев. Нас с ним связывала длительная боевая дружба. В медсанбат я заехал на второй день после его ранения. Ему ампутировали охваченную гангреной ступню. Во время операции перелили четыре литра чужой крови. Лежал он смертельно бледный.
Я понимал, что трудно в этот час подбадривать человека, потерявшего ногу. Уже виден победный конец войны, а тут такое дело... Надо расставаться с армией, с боевыми друзьями...
Гультяева я хорошо знал еще с финской войны 1939 года. Он командовал тогда 6-м понтонным батальоном. Суховатый, малоразговорчивый командир отличался завидной выдержкой и хладнокровием. Физическая выносливость его вызывала и уважение и удивление. Он избегал, например, носить полушубок и валенки даже в сильнейшие морозы, а ему ведь сутками случалось не уходить с переправы через свирепую незамерзавшую реку Тайпален-йоки. Не изменил он своих привычек и в эту войну.
После гибели двух командиров 41-го понтонного батальона Гультяев сразу согласился принять командование, хотя был в то время на более высокой должности — дивизионного инженера. И он оправдал наши надежды. В кратчайший срок восстановил боеспособность батальона после тяжелейших потерь на Невской Дубровке.
И вот сейчас он инвалид. История его ранения проста, обыденна на войне. Гультяев вместе с замполитом Бураком и начальником штаба Баевым проверяли работу [281] батальонов, прокладывавших колонные пути от наведенного через Неву моста. Начался обстрел из минометов. Всех разбросало взрывной волной, Бурака и Баева контузило. Через несколько минут они поднялись, а Гультяев не мог встать, страшно жгло ногу, сапог наполнился кровью. До медпункта своего полка далеко. Раненого отнесли в ближайшую землянку под берегом Невы. Там оказался фельдшер из стрелковой части. Перевязку раздробленной ноги он сделал наспех, и когда через три часа командира полка привезли на машине в медсанбат у Шлиссельбурга и положили на стол, уже началась гангрена.
— Не горюй, Иван Андреевич, мы еще с тобой повоюем! — сказал я, подбадривая друга.
Гультяев укоризненно взглянул на меня, прикрыл глаза и отвернулся: «Время ли сейчас начальству так шутить».
Но мысль, вначале случайная, застряла в голове. Мы помолчали, думая каждый о своем.
— Ведь полк-то моторизованный, Иван Андреевич... Черт с ней, со ступней, протез будет. Поправляйся скорей и снова в полк. Ждать там будут тебя. Характер у тебя сильный, ты коммунист.
Гультяев резко повернулся. Глаза его заблестели.
— Вы это серьезно?..
— Серьезно, подполковник. Сегодня же доложу командующему фронтом. Думаю, он согласится.
Действительно, Л. А. Говоров, выслушав мой рассказ о боевом прошлом Гультяева, разрешил оставить его в должности командира 5-го тяжелого понтонного полка.
Идея Кирчевского о создании пояса железобетонных артиллерийских сооружений в Пулковском и Пушкинском секторах воплощалась в жизнь гораздо быстрее, чем предполагали самые ярые энтузиасты долговременной фортификации. Эшелоны цемента, стальное литье для амбразур, вооружение, оптика, сантехника — все это шло из разных районов страны.
— Вот он, прорыв блокады! — восхищался наш ветеран снабжения А. Ф. Прошин, контролировавший поставки. [282]
— Рай для снабженцев. Любые материалы — по щучьему велению, — говорили строители.
Как и всегда, верными помощниками строителей были ленинградские рабочие. Вот с завода «Баррикада» подходят машины с бетоном и останавливаются недалеко от Пулковских высот. Сейчас начнется «свадьба» — бетонирование дота. Это уже восьмой по счету. И еще около двадцати сооружений в работе.
В огромном котловане по металлическим сеткам арматуры сноровисто лазают ленинградские девчата — они отлично освоили новую профессию. Заканчивается армирование крупного дота. Вдруг выясняется, что не хватает десятка двутавровых балок.
Звонок на Кировский завод. Там есть старый друг строителей инженер СКВ Н. А. Карпинский. Он вроде полпреда от парткома и дирекции еще с первых дней войны. Через пару часов балки уже на объекте.
— Теперь и вы, Федор Михайлович, наконец, убедились, что мы построим под носом у немцев настоящий укрепленный район, — подтрунивают товарищи над полковником Ф. М. Грачевым, возглавившим эти работы.
Грачев удовлетворенно сопит, дымя неизменной самокруткой.
— Нашли, чем хвалиться, — ворчливо отвечает он. — У себя под носом строим, а не у них. Лет пять назад надо было так строить, как сейчас.
— Мы про это и говорим, Федор Михайлович, — продолжают поддразнивать своего руководителя молодые инженеры. — Ведь в ту пору вы и генерал Бычевский [283] строили на границах... Что бы вам тогда побыстрее все делать...
— А я про себя и говорю, — уже сердито отзывается Грачев, — я не забыл, как под ручку с бетономешалками от границы путешествовал в первые дни войны от рубежа к рубежу.
Подобные перепалки не нарушают слаженности в работе отличного коллектива Грачева, но имеют под собой некоторую почву. Мы, более старшее поколение военных инженеров, даже после уроков двух лет войны бываем иногда в плену сложившихся перед войной взглядов, теорий. Такие же, как Г. Н. Захарьин и С. А. Гуров, почти свободны от этого. Молодежь часто вносит свежее, оригинальное, смелое и в проекты, и в технологию производства работ. Когда при строительстве глубокого подземного командного пункта был обнаружен очень высокий уровень стояния грунтовых вод, это не испугало молодых инженеров. Проект дренажа и изоляции был блестяще решен А. К. Петровым. Конструкция сооружений удивила даже такого опытного подземщика, как И. Г. Зубков. [284]
— Эх, жаль, что я залил свои шахты, сделанные для метро, а то бы передал вам свое хозяйство, — говорил он.
Говоров и Кузнецов частенько бывали на строительстве. Как-то и я приехал вместе с ними. Мы остановились у одного из котлованов. Из него вылезла молодая женщина.
— Бригадир Головлева, — доложила она. — На объекте работа ведется по графику. Двадцать шесть плотников. Боевых потерь нет. Огневая обстановка нормальная...
— Все женщины — плотники? — удивился Говоров.
— Плотники, товарищ командующий...
— А котлован кто отрывал?
— Мы.
— А кто бетонировать будет?
— Мы, товарищ командующий, — улыбнулась Головлева.
В это время из котлована вылезла группа девушек, обступила начальство.
— Выходит, вы совсем обходитесь без мужчин? — пошутил Кузнецов. Девушки зашумели:
— Ничего не поделаешь. Война. Приходится.
Когда мы попрощались с девушками, Кузнецов сказал, обращаясь к нам:
— Вот, товарищи, доля ленинградок. И какая жизненная сила в них! Помните, как поэт писал: «Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей».
— Поэзии в их работе маловато... — хмуро отозвался Говоров, — надо поберечь девушек от артиллерийского огня. Вы подумайте об этом, товарищ Бычевский. Одинцов скоро поставит контрбатарейщиков ближе к Пулкову, и как раз здесь завяжутся дуэли. Сейчас стрельба редкая, а будет намного острей...
Через несколько дней Г. Ф. Одинцов действительно выдвинул вперед дальнобойную артиллерию. По приказу Ф. М. Грачева вблизи строительства были отрыты траншеи. И если огневой налет вражеской артиллерии становился особенно плотным, девушки укрывались там. Несмотря на ожесточенные огневые схватки с [285] осадной артиллерией гитлеровцев, темпы строительства долговременного укрепленного района не снижались.
А артиллерийско-пулеметные батальоны 79-го укрепрайона 42-й армии уже переходили в железобетонные сооружения и постепенно осваивали новое хозяйство.
Такое инженерное и огневое усиление оборонительной полосы 42-й армии позволило высвободить еще одну стрелковую дивизию в резерв фронта.
6 июля радио передало сообщение, что немцы начали крупное наступление на Центральном и Южном фронтах. А затем трое суток подряд сводки о развернувшихся там событиях поражали нас масштабами начавшейся битвы. По сообщениям, потери немцев за эти дни были огромны — около полутора тысяч танков и шестьсот самолетов! Гитлер ввел в бой тридцать танковых, моторизованных и пехотных дивизий. Появилась и новая боевая техника гитлеровской армии: «фердинанды», «тигры», «пантеры». А продвижения противник добился ничтожного! По всему чувствовалось, что накал сражения продолжает нарастать.
Оперативные работники штаба фронта достаточно реально представляли, что значит такое количество боевой техники и живой силы. Надо ждать больших последствий этой великой битвы для других фронтов.
Так и случилось. 11 июля Л. А. Говоров собрал руководящий состав штаба фронта. По указанию Ставки нашим войскам надлежало в ближайшие же дни начать активные боевые действия. И снова на левом фланге — от 8-й ГЭС до Синявина включительно. Короткая пауза кончилась.
Судя по небольшой глубине планируемой операции — 12–15 километров, она не имела решающего значения для фронта. Задача ставилась по существу тактическая: прорваться из болот через систему укрепленных позиций противника, занятых им на командных высотах у селений Мустолово, Келколово, Синявино, и выйти за линию Мгинского железнодорожного узла.
Говоров возложил руководство этой операцией на командующего 67-й армией М. П. Духанова. В свое подчинение [286] тот принял от Второй ударной армии 43-й стрелковый корпус генерал-майора А. И. Андреева, занявший позиции на левом фланге участка наступления, а на правом — от берега Невы — вводился из резерва фронта 30-й гвардейский корпус генерал-майора Н. П. Симоняка.
У немцев в первой линии обороны находились три пехотные дивизии. И ближайший на этом направлении резерв противника мог насчитывать не менее пяти соединений. Поэтому Говоров готовил к вводу весь свой накопленный на весну резерв. Это были дивизии, сформированные в мае из стрелковых бригад, участвовавших в прорыве блокады и в красноборских боях: 120-я дивизия полковника А. В. Батлука, созданная из 11-й и 142-й бригад, 124-я полковника М. Д. Папченко, в которую вошли части 56-й и 123-й бригад, и 196-я дивизия полковника Ратова.
Командующий фронтом вызвал командиров дивизий на свой полевой командный пункт в районе Колтуши и больше трех часов разбирал с ними тактику предстоящих боев. Планировалось последовательное, методическое преодоление и захват ряда рубежей с суточным темпом продвижения 3–3,5 километра. Это значило — «прогрызать». Последующие, события показали, что даже такие прогнозы оказались оптимистическими.
Наступать предстояло среди болот, и поэтому главные тяготы боя ложились на пехоту. Менялся боевой порядок пехоты и при атаке.
На основе изучения обороны немцев по аэрофотоснимкам, захваченным инструкциям и показаниям пленных был сделан вывод: атака пехоты цепью изжила себя. Система вражеских траншей с множеством прочных сооружений, с круговым обстрелом потребует не линейного боевого порядка при атаке, а отлично взаимодействующих штурмовых групп: в каждом взводе, роте, батальоне. Именно теперь решался тот самый вопрос, который несколько месяцев назад был предметом нашего разговора с начальником инженерных войск Красной Армии: будут ли созданные штурмовые инженерно-саперные бригады чем-то отличаться от пехоты в тактике своих боевых действий?
Как раз перед самыми боями к нам прибыла, наконец, обещанная М. П. Воробьевым 13-я штурмовая [287] инженерно-саперная бригада полковника С. Л. Штейна, состоящая из пяти батальонов.
Говоров вызвал меня. До начала операции оставалось пять-шесть суток.
— Проверяли бригаду? Что она собой представляет? Какова ее подготовка, слаженность?
— Это полусаперы-полупехота, товарищ командующий, если говорить о солдатах и офицерах. Состав крайне разношерстный.
— А как соединение в целом? Можно ли такой бригаде доверить отдельный участок прорыва?
— Думаю, что нет. Штаб бригады — это практически инженерный штаб. Он не способен управлять пехотным боем и организовать взаимодействие других родов войск в бою.
— Что же, батальоны штурмовой бригады пригодны только как части усиления стрелковых дивизий?
— Да. Их задачи будут конкретны: проходы в минных полях, атака и уничтожение сооружений с амбразурами. Но я просил бы не вводить сейчас эту бригаду в бой.
— Это почему же? — Говоров испытующе посмотрел на меня.
— Вы, товарищ командующий, всегда подчеркиваете, что к любому бою надо тщательно готовиться. А штурмовая бригада только что сформирована и лишь вчера выгрузилась из эшелонов.
— Они же не бездельничали там, в тылу, а, надо полагать, обучались бою! — раздраженно перебил Говоров. — Выделите три батальона в дивизии первого эшелона. Увидим, на что они способны. Каково их оснащение, вооружение?
— Весь состав вооружен автоматами, солдаты владеют взрывчаткой, термитными зарядами, дымовыми гранатами. Имеют даже нагрудные стальные панцири. Их и прозвали за это панцирной пехотой. Такие бригады, видимо, хороши при штурме городов, а у нас болота, лес...
— Проследите сами, как их используют в стрелковых дивизиях. Командиры дивизий жалуются, что мало саперов. А до штурма больших городов еще далеко. [288] Бои начались 22 июля. В историю борьбы за Ленинград они вошли под названием Синявинской операции. Ее итоги историки впоследствии облекли в сжатые тезисы: «...Ожесточенные бои... продолжались более месяца и привлекли в этот район все резервы 18-й немецкой армии. Фашистское командование не только не смогло выделить силы для переброски на другие направления, но и было вынуждено снимать с пассивных участков части и посылать их на мгинское направление»{23}.
Это правильно. Не упоминается лишь то, что синявинские бои все полтора месяца продолжались на одном и том же месте. К сожалению, было именно так. На двенадцатикилометровом участке наступления среди торфяных топей, вокруг высот, занятых немцами, батальоны и полки одних дивизий заменялись другими по нескольку раз; ходили в атаки, отражали контратаки и... практически все на одном месте. Ни Синявинская гряда в целом, ни Мустоловские и Келколовские высоты, ни Мгинский железнодорожный узел так и не были тогда нами взяты. Силы сторон постоянно уравновешивались, а местность и укрепленные позиции давали преимущества врагу.
Цель боевых действий такого типа — перемалывание живой силы противника. Да, в синявинских боях было выведено из строя более пяти вражеских дивизий. Тяжелые потери несли и наши войска. Говоров, стремясь сохранить боеспособность своих резервов для будущих крупных операций, вынужден был в этих болотных боях часто менять дивизии. Командиры дивизий между собой называли это «поурочной системой Говорова».
Нет нужды излагать всю хронику синявинских боев. Это дело историков и потребует, пожалуй, специальных исследований. Но следует ответить на вопрос: была ли связь между изнурительными синявинскими боями и событиями на других фронтах, например на Курском направлении, где именно в этот период ломался спинной хребет гитлеровской военной машины? Думается, была. Иначе, в каких других целях было требовать от войск атак изо дня в день, несмотря на явное отсутствие перевеса в силах? [289]
Кто из воинов, сражавшихся летом 1943 года под Ленинградом, не помнит Синявинских болот!.. Даже ночью тебя мутит от зловонных испарений, от смрада непрерывно тлеющего торфа. За неделю преют и расползаются на солдатах гимнастерки. Узкие тропы между квадратами торфяных выемок пристреляны минометами противника. Здесь нередко гибнут и санитары, выносящие раненых: они не могут быстро бежать. Здесь артиллеристы тащат орудия на руках. Я видел, как одно из них ушло в болото на четыре метра. Что же здесь делать танкам, хотя они и даны для боя...
Нелегко было и мне, и начинжу 67-й армии С. И. Лисовскому проследить, с толком ли будут использованы батальоны 13-й штурмовой инженерной бригады, будут ли саперы-штурмовики решать инженерные задачи или сразу растворятся в пехоте? Как и ожидалось, командиры дивизий, получив в свое распоряжение по батальону саперов-штурмовиков, сплошь вооруженных автоматами, с панцирными нагрудниками, и раздумывать не стали, сразу выдвинув их на авансцену.
Через несколько дней после начала боев я услышал рассказ одного из командиров взводов 62-го батальона штурмовой бригады лейтенанта Манеева.
Мы сидели в одной из бывших немецких землянок на левом берегу Невы. Там собралось несколько офицеров из штаба 13-й бригады. Разбирали действия подразделений, уже потрепанных, требующих пополнения или вывода в резерв. У взвода Манеева была характерная для той обстановки история.
— Придали наш взвод стрелковому батальону сорок пятой гвардейской дивизии полковника С. М. Путилова, — рассказывал он. — Задачу мне командир батальона поставил вначале обычную: сделать проходы в проволочных заграждениях перед дзотами; у немцев очень много накручено спиралей из колючки — валы высотой в рост. Мы проползли с длинными зарядами, привязанными к доскам, и взорвали проволоку. Нормально, в трех местах. Пулеметный огонь из амбразур сильный, но убитых у нас пока не было, только четверых ранило. Перед окончанием артподготовки мы совершили бросок поближе к дзоту. И хорошо, что так сделали, потому что перед дзотом оказалось минное поле, его надо было расчистить. Пехота поднялась в атаку, но снова залегла [290] перед минным полем. Мины оказались шрапнельными, Прыгающими, марки «8». И пулемет фашистский сечет из амбразуры. Вот тут пришлось торопиться. Комбат приказал минное поле ликвидировать, а дзот взорвать. Пехота лежит, потери несет. На минное поле послал я сержантов Чепилова и Дорохова со своими отделениями, а на дзот сержант Калюжный добровольно вызвался идти. Он подполз и забросил туда сперва дымовую гранату, а потом связку из двух противотанковых. Я за ним. Вскочили в траншею, в дзот, перебили семь немцев, одного офицера. Дзот захватили. Калюжного тут ранило, двоих убило. Тем временем Чепилов и Дорохов сняли двадцать пять шрапнельных и двенадцать противотанковых мин. Дорогу пехоте открыли, батальон пошел вперед. Так заняли опорный пункт. Он на карте «Лютиком» обозначен. Там траншея кольцом, из нее ходы в землянки, дзоты. А впереди был еще опорный пункт — «Колокольчик».
Манеев усмехнулся, покачал головой. Казалось, простецкий парень, но за усмешкой в глазах блеснул огонек, и губы плотно сжались.
— Кто уж там в штабе назвал эти паучьи гнезда «Колокольчиками» и «Незабудками», не знаю.
— В сорок третьей дивизии еще «Мимозу» придумали, — угрюмо добавил кто-то из офицеров.
— Так вот, перед этим «Колокольчиком» опять на минное поле напоролись, — продолжал Манеев. — Только немцы не ждали, что мы быстро там окажемся, надписи около мин не успели снять. Здесь потерь не было. Мины натяжные, мы их сразу убрали, ворвались в траншею, потом на окраину поселка у железнодорожной ветки. Там склад боеприпасов и конный обоз с продовольствием попался. Все бы хорошо, но опять перед нами бревенчатые блиндажи с амбразурами, огонь из них страшный. Получили приказ комбата — уничтожить. Чепилова и Дорохова я послал справа и слева с дымовыми и противотанковыми гранатами, а самый близкий большой блиндаж взял на себя. На захваченном складе взрывчатка оказалась. Я заряд сделал килограммов на пятнадцать и гранату к нему привязал. Тащил сначала на веревке. Чепилов с Дороховым подползли метров на пятнадцать — их пулеметчики прикрывали — и бросили гранаты перед амбразурами, а я [291] к двери... Как подбежал, сунул заряд, кольцо с гранаты сорвал и прыгнул рядом в воронку. Только все равно сознание потерял от взрыва — очень близко и быстро он произошел. Очнулся, наши уже в блиндаже. Его, конечно, разворотило, там двенадцать немцев мертвых с двумя пулеметами. В этой атаке Дорохов Александр погиб и Проценко. Еще человек пять раненых прибавилось. Потом контратаки немцев начались. Другие батальоны этого полка где-то в стороне дрались, фланги у нас открыты, кругом лес...
— Там лейтенант Гусев со взводом был. Погиб он, — добавил начальник штаба батальона, немолодой капитан с забинтованной головой.
— Семь контратак мы отбили вместе с батальоном, — рассказывал Манеев. — Патроны кончились, диски у автоматов пустые, одни гранаты остались, немецкие. Комбат запросил по рации, что делать, сами теперь в мешке оказались. Из полка приказ — пробиться к своим. А свои — позади. Собрал комбат всех в кулак. Вышли мы на старое место к вечеру. Двадцать человек убитыми и ранеными потерял я из взвода...
Боевые действия других батальонов 13-й штурмовой бригады, приданных 43-й и 11-й стрелковым дивизиям, мало отличались от того, что было в 45-й гвардейской. Через десять суток бригаду полковника Штейна пришлось вывести в резерв для пополнения, а затем Москва отозвала ее с нашего фронта.
— Незачем было тогда посылать ее сюда, — проворчал Говоров, прочитав директиву Генштаба о передислокации бригады.
А синявинские бои все продолжались с короткими паузами. Говоров переместил оперативную группу штаба фронта из Колтушей в район передового командного пункта 67-й армии на берегу Староладожского канала против Рабочего поселка № 1. В пяти километрах южнее его почти ежедневно шли атаки главного узла всей оборонительной полосы — Синявинской гряды.
Командарм 67-й генерал-майор М. П. Духанов, хотя был очень гостеприимным человеком, однако не выказал особого восторга от соседства с землянками штаба фронта. Говоров, естественно, стал чаще лично вмешиваться в руководство войсками. Мы, работники штаба, сутками пропадали в дивизиях, лазали по болотам в [292] поисках лучших позиций для атак, подъездных путей для танков через проклятое болото, расстилающееся перед Синявином на полсотни квадратных километров.
Трудно было найти более неблагоприятное в тактическом отношении место. Весь синявинско-мгинский выступ противника в сторону Ладожского озера был похож на усеченный конус. Нам же приходится атаковать его не с флангов, а в самый лоб, в вершину. Две большие высоты венчают Синявинскую гряду: одна — с отметкой 43,3 — севернее развалин села Синявино с остатками церкви и вторая — с отметкой 50,1 — южнее церкви.
За два года позиционной войны немцы обжили эти высоты и плато между ними, превратив их в крепостной форт. С этого «бараньего лба» на двенадцать — пятнадцать километров просматривалась и простреливалась вся торфяная низина в секторе 180 градусов до Ладожского озера. Около двух пехотных дивизий, усиленных мощной артиллерийской группировкой, составляли постоянный гарнизон всей Синявинской гряды. А к югу, до Мги включительно, были размещены резервы Линдемана.
Командиру 106-го инженерного батальона майору Соломахину порядком надоело выделять в дивизии мелкие штурмовые группы. Однажды он завел со мной и начальником инженерных войск 67-й армии С. И. Лисовским, в распоряжении которого снова оказался под Синявином, разговор:
— Ничего днем не получается, товарищи начальники. Ударить бы ночью да оседлать самый пупок...
— Может быть, возьметесь, товарищ Соломахин? — слегка иронически спросил Лисовский.
Комбат пожал плечами:
— Начальство прикажет, пойдем, товарищ полковник.
Перед нами лежал последний аэрофотоснимок высоты 43,3. Мы сами дешифрировали его и очень ясно представляли принцип, заложенный немцами при создании этого опорного пункта. Два пояса траншей окольцовывали боевой и топографический гребни высоты и [293] соединялись многими ходами сообщений. Вперед выползали «усы» с пулеметными гнездами. На очень четком снимке были видны даже входы в убежища.
Недавно один из стрелковых полков 128-й дивизии ворвался днем на высоту с восточной стороны, но был выбит. Солдаты рассказывали, что в стенках траншей вырыты так называемые лисьи норы. Они уходят глубоко под землю, укреплены гофрированным железом. Гитлеровцы успевают нырнуть в лисьи норы с началом нашей артподготовки, успевают и выскочить из них, пока наша пехота карабкается из болот к гребню. Мысль о ночной атаке не покидала нас. Но эта идея не находила поддержки у командиров стрелковых полков. На самом гребне у немцев — около батальона. Следовательно, атаковать нужно не менее чем полком. Но управлять ночным боем полка в траншейных схватках дело сложное. Пехота привыкла ходить в атаку днем, широкой цепью, за огневым валом артиллерийских снарядов, за танками.
— Вот что, товарищ Соломахин, — решил я, — постройте-ка в Колтушах по этому аэрофотоснимку копию опорного пункта на гребне высоты. Подходящих сопок там много. Начните тренировку, учите солдат ночному бою в траншеях. Выведем пока ваш батальон в резерв, а дальше видно будет.
Соломахин посмотрел на меня сквозь очки своими угольными, близко посаженными глазами. Его взгляд всегда казался пристальным и чуть насмешливым.
— Значит, пойдем, товарищ генерал? — спросил он. — Мне ведь надо знать точно. Понарошку такие дела нельзя делать.
— А вы тренируйте всерьез. Сами подумайте и с командирами своими посоветуйтесь. Приказ можно дать [294] только тогда, когда твердо сами решитесь. Командующему фронтом мы доложим. Подобных ночных атак еще не было.
В Инженерном управлении неодобрительно отнеслись к тому, что я благословил Соломахина на атаку всем батальоном. Сергей Денисович Юдин, ставший моим первым заместителем и советчиком вместо Н. М. Пилипца, назначенного начальником инженерных войск на юг, укоризненно сказал:
— Идете против своих же взглядов. Штурмовая инженерная бригада сгорела в атаках за две недели, а теперь хотите бросить в пекло одну из немногих частей фронтового подчинения. Нет, не одобряю эту идею.
И заместитель по политчасти М. А. Король заметил, по своему обыкновению очень мягко, но с упреком:
— Не похоже, Борис Владимирович, это на осаперивание пехоты. Наоборот получается.
«Сколько же терпеть можно! — думал я. — Почти каждую ночь мы ползали под этой «Чертовой высотой» то с генералом танковых войск В. И. Барановым, то с командиром 43-го стрелкового корпуса А. И. Андреевым, Может быть, и не пущу Соломахина для отдельной ночной атаки. Покажем командирам дивизий учение, вроде того, как это было перед штурмом Невы зимой».
А у Соломахина уже весь батальон «заболел» ночным штурмом. Быстро нашли подходящую сопку в Кол-тушах, изрезали ее траншеями, получилась точная копия «Чертовой высоты». Каждую ночь Соломахин, его начальник штаба Н. С. Хоренкин и заместитель по политчасти Г. А. Тарасов отрабатывали траншейный бой каждого взвода на своем участке.
С первого дня войны 106-й батальон был в непосредственном подчинении Инженерного управления. И поэтому я хорошо знал многих из этой части. Теперь, приезжая проверять тренировки, лишний раз убеждался в боевой дружбе солдат и командиров, в их возросшем мастерстве.
Коля Ермаков, семнадцатилетний воспитанник батальона, сирота, подобранный саперами в бою под Лугой в 1941 году, не отходил от своего друга — разведчика Александра Дивака, богатыря с русыми волосами и голубыми глазами. Он помогал ему чем мог. [295]
В мастерской, где хозяйничал слесарь-механик Яков Шкловский, затачивали для рукопашного боя малые пехотные лопаты, ковали легкие крючья-кошки для растаскивания заминированных проволочных заграждений. Командир роты Николай Богаев выглядел намного старше и строже своих девятнадцати лет. Он записывал в блокнот памятки о связи, сигналах, кажется, наизусть знал повороты во вражеских траншеях. Санинструктор Валя Григорьева с подругами Ниной Лосевой и Верой Долбилкиной укладывали в сумки бинты, йод, лубки, что-то мудрили с плащ-накидками, превращая их в носилки.
Для опознания своих в ночном бою саперы заготовили марлевые повязки-галстуки на шею. Каски маскировали травой и листьями.
Пришла пора докладывать Говорову. Это было в первых числах августа. Произошла как раз смена одной из дивизий на скатах Синявинской гряды, и командующий армией генерал-лейтенант М. П. Духанов гото вил очередную попытку захвата всей высоты Говоров выслушав меня, побарабанил пальцами по столу В косом взгляде сквозило недоверие:
— С командармом говорили?
— Еще нет, товарищ командующий. Дело щекотливое, не хотелось вызывать заранее толки, слухи.
— Вызовите командира батальона.
Когда Соломахин явился, представился, Говоров оценивающим взглядом с минуту рассматривал его Плотная фигура, немолод, спокоен.
— Это серьезно продуманная атака или просто горячая затея? — прямо спросил командующий, [296] Иван Иванович Соломахин по неизжитой своей привычке чуть пожал плечом, но затем подтянулся и доложил:
— Наш батальон почти всю войну действует больше по ночам, товарищ командующий. То взводами, то ротами. Мы атакуем высоту тремя ротами и потом передадим ее пехоте. Задача короткая, если вы разрешите.
— Короткая, но не совсем еще ясная. Как вы конкретно готовите людей к ночной атаке?
Соломахин развернул схему траншей немцев на высоте и рассказал о том, что уже сделано на тренировках, и о плане боя.
— Через болото на дистанцию броска в атаку мы поползем. Артподготовки ночью нам не надо.
— Сколько времени ползти?
Говоров проверял дотошно, спрашивал, как много лисьих нор на участке атаки, какой взвод где атакует. Соломахин все докладывал без запинки.
— Вам известны силы немцев на этой высоте? И что там корректировочный пункт артиллерии противника обстреливающей мосты через Неву и железнодорожные эшелоны?
— Там, где мы атакуем, сидят две роты из шестьдесят первой дивизии немцев. Мы уничтожим их... — Эти слова комбат сказал жестко, уверенно, глядя прямо в серые неулыбчатые глаза Говорова.
— Вы лично пойдете с батальоном? Как организовано управление движением и боем?
— Мы идем все, товарищ командующий. Я, заместитель по политчасти, весь штаб, двести сорок солдат батальона и еще рота минеров из инженерной бригады полковника Акатова для закрепления.
Говоров помолчал, еще раз поглядел на схему потом встал:
— Хорошо. Я передам указания командующему армией, доложите план боя ему. Подготовку батальона проверю сам.
Командующий приехал вечером, осмотрел учебное поле в Колтушах, долго стоял, слушал уже в темноте, как ползут три роты солдат. Бросок в траншеи был стремителен, вместо «ура» доносился нечленораздельный гул, отдельные крики. Поручив мне сделать разбор, [297] Говоров уехал, сказав, что примет решение через два-три дня. Через день он дал разрешение.
Многие солдаты батальона, узнав о том, что штурм разрешен, подали заявления парторгу роты старшему сержанту Соловьеву с просьбой о приеме в партию.
И вот наступила ночь 11 августа. Темная, августовская, ненадолго притихшая после шквалов артиллерийского огня, бомбежек, пулеметной трескотни.
Пехота дремлет в траншеях. Вот сидит солдат, прижав колени к подбородку, обняв родную винтовку. Командир идет по участку, чуть подсвечивая фонариком, стараясь не толкнуть спящих, забывшихся на час-другой людей. Кто знает, что видит во сне вот этот солдат, с поднятым воротником шинели? Командир и сам мечтает, положив голову на руки на стол около полевого телефона, отдохнуть хоть часок. Пока нельзя. Надо еще проверить, все ли сделали санитары на участке его роты, где днем шел бой. Ох, как нужна тихая ночь раненым, которых, может быть, не успели вынести из нейтральной полосы. Возможно, они лежат совсем недалеко от своей траншеи, может быть, в воронке, не в силах выползти, думая о самом простом и самом сложном — о жизни и смерти.
И штабам нужна ночь. Заново наносятся на карты синие и красные стрелы, значки батальонов и полков; настойчиво вызывают по телефону какой-то КП в роще «Пальма», чтобы уточнить положение частей. А в этой синявинской «Пальме» не осталось и чахлых болотных березок. В землянке чавкает под ногами торфяная жижа, коптит фитиль в снарядной гильзе и нудно гудят кровопийцы-комары.
Мы со Станиславом Игнатьевичем Лисовским стоим в траншее в полукилометре от «Чертовой высоты». Сейчас 2 часа 30 минут. Через полчаса должны появиться три зеленые ракеты Соломахина — он поднимет свои роты в атаку.
Стрелка часов приближается к трем. Немецкие ракеты временами снимают темную завесу над болотом, но все равно нам ничего не видно. Короткие пулеметные очереди рассекают иногда предрассветное затишье. Кроме них мы ничего не слышим, как ни напрягаем слух. Уже два с половиной часа ползут двести сорок саперов. [298] И вот, наконец! У подножия высоты взметнулись одна за другой три зеленые звезды и рассыпались.
— Без десяти минут, — говорит Лисовский, посмотрев на часы. — Расчет почти точен. А может быть, рановато? Хотели ведь подняться точно в три...
Ночная тишина вдруг взрывается, слышны взрывы, грохот гранат и общий крик на одной ноте: ...а ...а ...а...
Теперь уже серия за серией взлетают белые и красные немецкие ракеты, вспыхивают частые очереди автоматного огня, слышатся крики уже с гребня высоты. Ворвались!
Наступает какая-то минутная пауза — тишина, а потом снова взрывы гранат, автоматные очереди. Опять стихло. Смотрю на часы. Прошло двадцать минут. Что же там, на высоте? Рассвет чуть трогает темноту. В болотном тумане еще плохо видно всю гряду. В чем дело? Неужели так скоротечен был бой?
Но вот и связной от радистов. Соломахин точен, донесение ясное: «Одна гряда на Синявинских высотах захвачена — пятьсот метров по фронту и триста в глубину. Гарнизон уничтожен. Взято больше ста пленных, не знаю, куда их девать. Пехоты от дивизии еще нет. Ожидаю контратак, противник начал массированный артиллерийский Огонь».
На гребне высоты, уже ясно видимой, то и дело взлетают султаны земли. Ночная внезапность кончилась. Теперь Соломахину достанется, если не подойдет вовремя стрелковый полк 128-й дивизии.
Минут через сорок я доложил Говорову о радиограмме и о виденном лично с наблюдательного пункта. Он уже знал обстановку.
— Наделали ваши саперы шуму у немцев, — сказал он, и улыбка чуть тронула суровое лицо. — Командир шестьдесят первой дивизии уже оправдывается по радио перед Линдеманом, что два полка какой-то специальной болотной дивизии русских атаковали высоту.
Командующий помолчал, потом приказал:
— Передайте по радио майору Соломахину, что Военный совет фронта награждает его орденом Суворова III степени. Всех командиров рот — орденами Красного Знамени. Остальных пусть немедленно представит к наградам сам. Вручать надо сразу, сегодня-завтра. Позаботьтесь об этом. [299]
Орден Суворова за № 49 я вручил И. И. Соломахину на следующий день.
Рассказывая об эпизодах ночной атаки, он то загорался неутихшей после боя страстью, то мрачнел, когда перечислял имена погибших. Сам он отделался легким ранением и контузией.
— Вы спрашиваете, почему раньше трех часов ракеты бросил? — говорил он. — Геннадий Тарасов, замполит, погорячился. И он, и я вместе с Николаем Хоренкиным и замом, Ильей Хановым, неожиданно оказались впереди первой роты, когда подползли к подножию сопки. Время к трем часам, а первая рота Николая Федотова отстала, ей еще ползти метров сто. Черт дернул Геннадия пойти обратно, поторопить эту роту. Все тихо было, ползли наши саперы, как индейцы у Фенимора Купера. Но Геннадия немцы увидели с какого-то поста, дали по нему очередь, потом гранату, потом ракету... Что делать? Долго думать времени не было, я и пустил свои ракеты на десять минут раньше. Вот тут и началось...
Соломахин крутнул головой:
— Как черти из преисподней поднялись наши после ракет. Я сам обалдел, хотя тренировал. Бегут на гору молча, слышен только топот. Закричали уже потом, когда первые гранаты бросили. Что кричали — разве поймешь в эту минуту? Кто «ура», кто «бей гадов», кто «за Родину», а кто и по матушке... Пошла буквально сеча, резня ножами, рубка лопатами. Фашисты то выскочат из своих лисьих нор, то обратно нырнут. В нижнем белье многие. А у нас по плану было — завалить в некоторых местах длинные траншеи, перемычки сделать, чтобы никто не ушел из таких мышеловок. Так и сделали.
— Где сам был? — спросил я.
— Как ворвались в первую траншею, бросился искать место для пункта управления. Боялся, как бы не увлеклись командиры рот, не ушли далеко вперед. Со мной рация, у командиров рот тоже. Рванул дверь какой-то землянки, а меня сзади в спину так долбанули, что я, здоровый мужик, сразу на дне траншеи оказался. А из этой землянки очередь автоматная над головой прошла. Оказывается Петя Форошенко, связной, меня толкнул, разглядев, что в землянке полно немцев. Петя [300] туда гранату, вторую, потом веером из автомата прошелся. Пришлось искать пустую землянку. Там и пристроились с Хоренкиным и Тарасовым, радиосвязь с ротами наладили.
О эпизодах ночного штурма рассказывали и командиры, и солдаты. Горевали о бесстрашном командире первой роты Николае Владимировиче Федотове. Уже днем, во время отражения контратаки немцев, ему оторвало сколком кисть левой руки. Комбат увидел, кричит: «Николай, у тебя рука... ранена, беги немедленно на перевязку!» Федотов глянул на болтающийся кровавый рукав, а в этот момент три немца прыгнули в траншею. Двоих он сам застрелил из пистолета, побежал за третьим, но того Форошенко перехватил, заколол. А тут граната разорвалась рядом, свалила командира роты.
Федотова вынесли из боя, но через два дня он умер в госпитале. Соломахин ему орден Красного Знамени понес в госпиталь, да, оказалось, поздно.
Валю Григорьеву наградили орденом Красного Знамени. Когда к перевязочному пункту стали приближаться гитлеровцы, она сама подняла солдат и раненых в атаку.
Очень туго пришлось днем, при отражении контратак, потому что полк 128-й дивизии, назначенной для закрепления высоты, опоздал и запутался в незнакомых траншеях.
Николай Богаев, которому я только что вручил орден Красного Знамени, очень тихим голосом рассказывал, как они вместе с дружком — Анатолием Максимовым — отбивались от наседавших фашистов, причем [301] трудно было понять тому, кто не знал этого «малыша-тихоню» с синими глазами, шутит он или серьезно:
— Мы с Максимычем сто девять пунктов в памятку записали, что и как делать. А одну вещь забыли.
— Какую? — спросил я.
Разговор шел в землянке. Богаев, похожий на мальчика, смущенно приглаживал вихры на светловолосой голове и иногда потирал больную правую руку.
— Немного вывихнул, — улыбнулся он, будто оправдываясь. — У немцев очень много ящиков с ручными гранатами в траншеях, они нам здорово пригодились. Только на одну правую руку много их оказалось. А мы забыли с Максимовым в памятку записать, что надо и левой рукой тренироваться бросать гранаты. Как раз сто десятый пункт был бы.
После ночного штурма и захвата высоты 43,3 гитлеровцы обрушили такой массированный артиллерийский огонь на нее, так яростно контратаковали, что бои на всей Синявинской гряде, затихшие было перед этим, разгорелись с новой силой и продолжались еще почти месяц.
Уже не в ночной схватке, а под жестоким артиллерийским огнем погибли в те дни комсомольцы: богатырь Саша Дивак и его маленький друг Коля Ермаков, санинструктор Нина Лосева и парторг 2-й роты Воробьев. Их похоронили около станции Всеволожской. Слесарь-механик Яков Шкловский сделал на могилах скромные надгробия со звездой из стали.