Глава четвертая.

Перелом

На Сталинградском фронте

Битва на Волге продолжалась. Но теперь инициатива переходила в руки советского командования. Это открывало благоприятные перспективы и в плане идеологического воздействия на войска противника. Мы получили весомые аргументы пропаганды.) В докладе «25-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции» И. В. Сталин четко и ясно сформулировал задачи советского народа и его армии: уничтожить гитлеровское государство, разгромить гитлеровскую армию, разрушить «новый порядок в Европе» и покарать его строителей. При этом в докладе подчеркивалось: «У нас нет такой задачи, чтобы уничтожить Германию... Но уничтожить гитлеровское государство — можно и должно». И далее: «У нас нет такой задачи, чтобы уничтожить всякую организованную военную силу в Германии... Но уничтожить гитлеровскую армию — можно и должно»{52}.

Можно смело сказать, что в Сталинграде пропаганда стала «личным оружием» не только работников седьмых отделов, но и всех звеньев командиров и политорганов — снизу доверху. Именно здесь она получила всеобщее признание как неотъемлемая часть того неисчерпаемого арсенала, который, обрушиваясь на врага, деморализует его войска и тылы.

Сказанное в полной мере можно отнести не только ко времени контрнаступления, предпринятого нашими войсками, но и к оборонительным боям на сталинградском [121] рубеже. Уже тогда наши листовки и агитпередачи взяли верный тон. Они сбивали у гитлеровцев спесь, заставляли немецких солдат поразмыслить, в какую пропасть они несутся, предупреждали, что их не ждет ничего, кроме смерти. На стенах Тракторного завода рабочие написали: «Немцы! Вы проклянёте тот день, когда пришли сюда. За вами по пятам ходит смерть. И нет для вас другой дороги, как в могилу!» «Не лезьте, Сталинград будет вашей могилой!» — говорилось в листовках Красной Армии. «Сталинград — трагедия для немецкой армии», — утверждали листовки, предвосхищая печальный для врага финал битвы на Волге.

Политуправление Сталинградского фронта применило новинку: довело до вражеских войск содержание приказа Военного совета, в котором излагалась задача, поставленная перед воинами фронта: «Уничтожить врага под Сталинградом и заложить начало его разгрома и очищения нашей страны от кровавых захватчиков!» В приказе упоминалось и о том, что более 100 мощных атак 6-й немецкой армии было отбито войсками этого фронта всего лишь за 2 месяца и что 300 000 немецких солдат уже нашли свой бесславный конец в бессмысленных попытках овладеть городом.

«Подумайте, к чему ведут ваши атаки!» — обращался к немецким солдатам политотдел 62-й армии. И если листовки призывали солдат: «Подумайте!», то снаряды и пули заставляли их думать, размышлять. Об этом свидетельствовали письма, найденные в карманах убитых немецких солдат. Вильгельм Мушинг писал: «До Дона война была еще терпима, но теперь русский стал наносить такие удары, что мы часто впадаем в полнейшее отчаяние. Здесь истребляются целые роты и батальоны, даже полки, без остатка. Сталинград стоит больше жертв, чем весь Восточный поход».

А вот что писал брату ефрейтор Вальтер Опперман: «Сталинград — это ад на земле, Верден, Красный Верден с новым оружием. Мы атакуем ежедневно. Если нам удается утром занять 20 метров, вечером русские отбрасывают нас обратно». И еще три строки из письма, ни автор, ни адресат которого не установлены: «Здесь никто не уйдет от своей судьбы. Приходится благодарить бога за каждый час, что остаешься в живых. Число солдатских кладбищ растет».

Да, вражеский солдат начинал задумываться. И это — [122] успех нашей «внешней политработы». Ведь речь идет о солдате, которого фашисты упорно отучали думать. Но вот его ударили по голове, и он стал размышлять. Правда, пока еще примитивно — отчего это произошло и к чему это приведет. Но, как говорится, лиха беда начало! А там уж червь сомнения сделает неприятеля более податливым и восприимчивым к советской пропаганде. Если пуля убивает врага, то листовка, агитпередача его деморализуют. Кстати, деморализованный и распропагандированный вражеский солдат — это уже наш, хотя и косвенный, союзник. Оставаясь в строю, он так или иначе влияет на других, особенно близких ему по переживаниям и настроениям, побуждает их действовать вместе, группой.

День ото дня бои у Сталинграда становились кровопролитнее. Это вынужден был признать в приказе и командующий группой армий «Юг», отметивший их «необыкновенную напряженность» и то, что проходят они «в тягчайших условиях». Потом, много лет спустя, полковник Адам, адъютант генерал-фельдмаршала Ф. Паулюса, напишет в своих мемуарах, что «последние атаки в ноябре стоили тысячи жизней. Другие тысячи солдат стали калеками. Несколько квадратных метров развалин — вот все, что удалось отвоевать... Наши нервы были напряжены до крайности. Стало окончательно ясно, что в ближайшее время начнется советское контрнаступление»{53}. Контрнаступление началось 19 ноября. Мощнейший удар был нанесен по 6-й и 4-й танковой немецким армиям, по их флангам, где находились 3-я румынская и 8-я итальянская армии. Прорвав оборону, 5-я танковая и 21-я армии Юго-Западного фронта стремительно двинулись вперед, поддержанные войсками Донского фронта, действовавшей в их авангарде 65-й армией, а в это время три армии Сталинградского фронта также начали наступление, преодолевая отчаянное сопротивление частей вермахта. Ни шквал огня, ни беспрерывные контратаки врага — ничто не могло остановить героических советских воинов в их неудержимом стремлении вперед. Поддержанные воздушными армиями, они брали крупнейшую группировку противника в кольцо, пока — на четвертые сутки наступления, 23 ноября, — не замкнули его. А затем началась эпопея по расчленению и уничтожению 330-тысячного авангарда вермахта. [123]

«Мы переживаем здесь большой кризис, — писал своей жене из окружения 27 ноября генерал Гобеленц, командир одной из немецких дивизий, — положение в общем и целом настолько критическое, что, но моему скромному разумению, дело похоже на то, что было год назад под Москвой». Похоже, что это понимали не только представители генералитета. «Битва за Сталинград близится к концу, — записал в своем дневнике ефрейтор Герман Машер. — Враг громит ураганным огнем из орудий всех калибров. Самолеты появляются группами по 36 штук. Изготовляем белые флаги!»

«Немецкие солдаты!

То, о чем мы предупреждали вас, свершилось!.. — говорилось в нашей листовке «Разгром немецкой армии начался», сброшенной над группировкой противника еще 22-23 ноября. — Германские армии у Сталинграда и к востоку от Дона окружены. Одновременно Красная Армия начала наступление на Тереке, у Владикавказа. Германские армии на Кавказе оказались в западне. В Северной Африке разгромлена армия Роммеля. Железное кольцо вокруг Гитлера сжимается. Это начало конца гитлеровской армии.

ЕСТЬ ТОЛЬКО ОДИН ВЫХОД! Сдавайтесь в плен -вы останетесь живы и вернетесь на родину, или снимайтесь с фронта и уходите домой сами, убирайте с пути гитлеровских офицеров, эсэсовцев и всех, кто будет мешать.

РЕШАЙТЕ БЫСТРЕЕ! ПРОМЕДЛЕНИЕ СМЕРТИ ПОДОБНО!»

За этой листовкой последовали сотни фронтовых и армейских листовок, многочисленные агитпередачи по «звуковкам» и радио, рассказы пленных солдат, добровольно согласившихся вернуться в свои части, — немецких, румынских, итальянских, венгерских... Агитация, боевое слово словно бы спаялись с боевым оружием, задававшим тон в той невиданной в истории морально-психологической битве, которая продолжалась более двух месяцев, за склонение окруженных войск к массовой капитуляции. Два слова — «Вы окружены!» — подсказывали ошеломленному солдату и офицеру противника, как надо действовать в сложившейся ситуации. Обстоятельства делали восприимчивым и лозунг: «Сдавайтесь в плен — иначе будете уничтожены». Чуть позднее листовки с этим лозунгом [124] стали своеобразной «путевкой в жизнь» для многих окруженных.

Однако первые сведения, поступавшие из политорганов, свидетельствовали о том, что немецкие солдаты в массе своей, а тем более старшие офицеры и генералы не допускали и мысли, что начавшийся разгром их войск под Сталинградом — это крупнейшая катастрофа, во многом предопределявшая исход войны. Гитлеровская пропаганда объясняла случившееся «допустимой в войне неудачей», частным проигранным сражением, не влияющим на ход, а тем более исход войны. В этом духе и составлялись сводки германского командования для населения и армии. Тем большее значение имела листовка «К немецким войскам, окруженным в районе Сталинграда», изданная нашим отделом за подписью командования Красной Армии и распространенная 24-25 ноября. Впрочем, пусть скажет об этой листовке — хотя бы спустя много лет — командир одного из полков 376-й немецкой пехотной дивизии Луитпольд Штейдле:

«Не слишком броская по оформлению, но тем значительнее по содержанию. На ней дана схематическая карта: грубо заштрихованный Сталинград и две толстые черные клешни — советский фронт, — широкой дугой охватывающие Сталинград и соединяющиеся у Калача. Кроме того, на карте показаны мощные стрелы, которые южнее Дона направлены на Чир и южнее Сталинграда из солончаковой степи — на реку Аксай Курмоярский. Показано, что наш фронт прорван. Подо всем этим короткий текст: «Вы окружены, сопротивление бессмысленно, складывайте оружие!» Прерву рассказ Л. Штейдле, чтобы дополнить: в листовке приводились цифры потерь противника в живой силе и технике, данные о нашей боевой мощи, которую немецкие солдаты и офицеры испытали на себе в котле; указывалось и на то, что германское командование скрывает истинные масштабы поражения. Л. Штейдле продолжает: «Правду ли говорят русские? Действительно ли так велики размеры катастрофы? Правда это или пропагандистский трюк, грубое надувательство с целью вызвать замешательство? И как, наконец, эта листовка согласуется со сводкой главного командования вермахта, которую мы совсем недавно приняли через нашу походную радиостанцию?» И заключает: «Последующие дни научили нас не торопиться отвергать схематические [125] карты на советских листовках как пропагандистский трюк»{54}.

Ну конечно же, не пропагандистский трюк, а целенаправленное действие, призванное поддержать силу оружия, чтобы окончательно деморализовать противника. И прежде всего — 3-ю румынскую армию, по которой нанесли главный удар войска Юго-Западного фронта.

В первые три дня наступления стояла нелетная погода, поэтому листовки распространялись тайками прорыва! С улучшением погоды подключилась авиация, ежедневно доставлявшая окруженным румынским дивизиям по 40-80 тысяч экземпляров листовок, лозунгов-молний, пропусков в плен. Непрерывно вещали и мощные говорящие установки. И все это призывало, предлагало, требовало прекратить сопротивление, порвать с войной. В плену гарантировалось содержание согласно международным регламентациям, лечение больных и раненых. Указывался маршрут следования к сборному пункту пленных. Этот маршрут был для них дорогой к миру.

Начальник седьмого отдела политуправления Юго-Западного фронта полковник А. Д. Питерский поздней ночью докладывал по прямому проводу об агитоперации под кодовым названием «Кольцо», начавшейся 22 ноября.

— Как только были окружены 5, 6 и 14-я румынские дивизии в районе станции Распопинская, по личному указанию представителя Ставки генерал-полковника артиллерии Н. Н. Воронова 70 рупористов-агитаторов 21-й армии с разных точек переднего края непрерывно передавали условия сдачи в плен. Одновременно в расположение окруженных дивизий были посланы добровольцы-пленные для вручения ультиматумов, предъявленных командирами 63-й и 96-й стрелковых дивизий, о немедленной капитуляции.

— Разве парламентерами были только добровольцы из пленных? — поинтересовался я.

— Нет конечно, — ответил Питерский. — И наши офицеры тоже. Первым парламентером был инструктор по работе среди войск противника из политотдела 96-й стрелковой дивизии старший лейтенант И. Я. Балашев. По приказанию полковника Г. П. Исакова, командира дивизии, он 21 ноября перешел линию фронта и предъявил [126] ультиматум о капитуляции командиру блокированной 5-й румынской дивизии.

— Ну и как?

— Предложение было принято. Командир румынской дивизии сам руководил капитуляцией...

— Успешной ли оказалась агитация добровольцев из пленных?

— Да, успешной. Пленные румынские солдаты, которых распропагандировал и направил с текстом ультиматума пропагандист политотдела капитан Маломонт, убедили, правда не сразу, командира батальона 6-й румынской дивизии. Тот прислал письменное согласие о капитуляции. А затем вместе со своим штабом возглавил колонну солдат, которые с довольным видом — для них война кончилась — вышагивали в плен. Они были первыми. За ними вечером того же дня к нам организованно перешли еще 2300 солдат и офицеров. А 24 ноября, потеряв всякую надежду на сопротивление, капитулировали командиры 5-й и 6-й румынских дивизий. На сборном пункте состоялся митинг, — не скрывал удовлетворения Питерский. — Сотрудник седьмого отдела политуправления и агитаторы-антифашисты приветствовали пленных, подтвердили условия их содержания в лагерях. 1200 румынских солдат и офицеров в своих письмах — «приветах на родину» благодарили судьбу. Их письма, подобно листовкам, были сброшены на окопы других румынских дивизий. Под угрозой истребления, без какого-либо сопротивления сдались в плен еще 30 000 румын, в том числе 3 генерала и 130 высших офицерских чинов. Пленные говорят, — закончил полковник Питерский, — что еще до прорыва их обороны они читали советские листовки, слушали агитпередачи и пришли к выводу: при первой же возможности надо сдаваться в плен.

Вечером 23 ноября меня пригласил к себе, в ЦК партии, А. С. Щербаков. Несмотря на поздний час, Александр Сергеевич не выглядел утомленным, напротив, был бодр и даже несколько возбужден. Помнится, я заметил про себя, что для хорошего настроения есть все основания — обстановка под Сталинградом вселяла надежду. И, как бы отвечая на мои мысли, начальник Главного политического управления горячо заговорил о наших насущных задачах:

— Теперь главное для нас — немецкие войска под Сталинградом. Сконцентрировать здесь максимально возможное [127] количество пропагандистских сил и средств — вот что сейчас важно! Скоординировать усилия политорганов всех трех фронтов, чтобы бить в одну точку. — А. С. Щербаков немного помолчал и, как самое сокровенное, тихо и задумчиво произнес: — Для нас во всех отношениях было бы очень важно склонить как можно больше окруженных к капитуляции. — И пояснил: — Гитлер и его трубадуры уверяют, что немецкие солдаты, особенно офицеры, тем более генералы, никогда не сложат оружия перед русскими. Нам надо силой- оружия заставить их сделать это. — Он снова заговорил в полный голос: — Силой оружия и силой слова. Они должны капитулировать! Этим мы, во-первых, сохраним жизнь наших людей, во-вторых, спасем тысячи немецких солдат — они еще будут нужны новой Германии, а в-третьих, нанесем удар по нацистской пропаганде, престижу вермахта и самого Гитлера... — Снова пауза и снова размышление, в котором выверялось, взвешивалось каждое слово. — Конечно, это будет нелегко, скорее это даже будет трудно. В вермахте слишком почитаются «солдатская честь» и «клятва верности» фюреру. Но именно по этим «крепостям» мы и должны направить наш огонь. Главное сейчас — но упустить момента растерянности, охватившей окруженных...

А. С. Щербаков предложил мне с двумя сотрудниками отдела выехать на Сталинградский фронт для оказания помощи политорганам.

Я остановил свой выбор на старшем батальонном комиссаре Р. И. Унру, хорошо знавшем практику фронтовой пропаганды и немецкий язык, и старшем политруке Артуре Пике.

Я знал Роберта Ивановича Унру не первый год. Это был опытный пропагандист, окончивший Военно-политическую академию имени В. И. Ленина. Мы перевели его к себе из политуправления Ленинградского военного округа, где он возглавлял отдел по работе среди войск и населения противника. Артур Пик, сын выдающегося деятеля Коммунистической партии Германии и международного рабочего движения Вильгельма Пика, с ранних лет включился в революционную борьбу.

27 ноября мы были уже на месте, в Средней Ахтубе, а на другой день — беседовали с начальником седьмого отдела политуправления фронта полковником С. И. Тюльпановым. Из довольно подробной и, как вскоре убедились, [128] объективной информации мы поняли, что если работа по деморализации 18-й и 20-й дивизий 3-й румынской армии проходила более или менее успешно, то немецкие войска труднее поддаются нашему воздействию. Во всяком случае, политуправлению фронта за последние 5-6 дней не удалось добиться чего-либо существенного. Выходит, немцы оправились после того «психологического паралича», в котором они оказались в результате нашего контрнаступления. Момент и в самом деле был упущен. Впрочем, настроение неуверенности, безусловно, присутствует в котле — к такому выводу пришли Р. И. Унру и А. Пик, беседовавшие с пленными, но оно, это настроение, не выходит за рамки дисциплины: самочинные действия прекратились, приказы исполняются. Офицеры по нескольку раз в день проводят с солдатами беседы, уверяя, что помощь фюрера на подходе, а окружение русских неплотное и оно не выдержит натиска деблокирующих войск. Словом, рассчитывать на массовую и добровольную капитуляцию в этих условиях не приходилось.

Предстояла дальнейшая ожесточенная борьба: группировка Паулюса, хотя она и находилась в окружении, была довольно мощной и боеспособной. Она получала по воздуху боеприпасы и продовольствие. Все это, конечно, облегчало ее положение. Но то, что группировка все-таки окружена, — источник ее внутренней слабости, подтачивающий дух сопротивления. И это сопротивление тем скорее будет сходить на нет, чем раньше окруженные узнают о провале деблокирования, чем теснее будет сжиматься кольцо окружения. Следовательно, сильные стороны противника нам надо было всемерно ослаблять, а слабые — прежде всего факт окружения, перебои в снабжении, сужение кольца и т. д. — активно использовать как доводы в пользу капитуляции.

В тех условиях политорганы не могли ограничиться выпуском тематических листовок и агитпередачами. Было решено издавать специальный бюллетень «Последние известия для солдат немецких войск в сталинградском котле». Мы условились, что редактировать его будет Артур Пик, черпавший необходимый материал из общения с пленными и перебежчиками, а также из трофейных документов и радиоперехватов.

«Известия» выходили два-три раза в неделю. Вместе с сообщениями Совинформбюро в бюллетене печатались материалы, изобличавшие Гитлера, который лгал, уверяя, [129] будто сопротивление 6-й армии обеспечивает «устойчивость всего фронта на Востоке». Наряду с этим доказывалась невыполнимость его обещания деблокировать окруженные войска. Каждый номер изобиловал рассказами о том, чему сами окруженные были очевидцами: о новых ударах Красной Армии, о сужении кольца, о растущих потерях в окруженной группировке, об увеличении числа раненых и обмороженных, не получающих должного ухода и лечения, о надвигающемся голоде. Материалы бюллетеня, как правило, иллюстрировались схемами, картами, фотоснимками. Печатались письма или отрывки из дневников, отражавшие настроения солдат, их откровения, признания, даже завещания, в которых они выражали «свою последнюю волю», просили прощения у родных за нанесенные им обиды и т. д.

Так, уже в первом номере бюллетеня было опубликовано письмо одного унтер-офицера 227-го полка 100-й легкопехотной дивизии, адресованное своей невесте. О, как горевал он по поводу того, что их молодое счастье оборвала война! О, как не хотелось ему (его батальон расформировали) идти на передовую, где «смерть ежедневно пожирает свои жертвы»! «О, если бы вы имели представление о том, — писал он далее, — как быстро растут леса крестов! День за днем погибают многие солдаты, и часто думаешь: долго ли тебе осталось ожидать?.. Можно с математической точностью высчитать и свой роковой час. Быть может, для меня смерть была бы избавлением от многолетних напряженных трудов, лишений и ужасных боев. Но все же надеешься на возвращение к своим, и поэтому не хочется так жалко погибать здесь...» Смерть освободила его от «многолетних напряженных трудов, лишений и ужасных боев».

В кармане убитого солдата Гаубальда обнаружено письмо к родителям, в котором он прямо писал: «Пребывание на фронте здесь, в России, способствует полному изменению прежних взглядов» (подчеркнуто мною. — М. Б. ). Ефрейтор Альберт Оттен был еще более откровенен. Перед смертью в письме к другу он признавался: «Часто задаешь себе вопрос, к чему все эти страдания?.. О подобных вещах думают 90% сражающихся в России немецких солдат. Это тяжелое время наложит свой отпечаток на многих, и они вернутся домой с иными взглядами (подчеркнуто мною.-М. Б. ), чем те, которых они придерживались, когда уезжали». [130]

Бюллетень оказывал сильное влияние на окруженные немецкие войска. Вместе с тем остро ощущалась потребность в каком-то официальном документе. И такой документ 30 ноября появился. Это было обращение командующих Сталинградским и Донским фронтами генерал-полковника А. И. Еременко и генерал-лейтенанта К. К. Рокоссовского. В обращении приводились точные данные о потерях немецких и румынских войск за первые 8 дней наступления Красной Армии под Сталинградом, в результате которого 4-я танковая и 6-я армии оказались в плотном кольце окружения. Командующие двумя фронтами убедительно доказывали, что дальнейшее сопротивление окруженных приведет лишь к ненужным и массовым жертвам: «Немецкий солдат, сдающийся в плен в безнадежном положении, совершает не поступок позора, а акт благоразумия». Это был новый, ранее не использовавшийся в нашей агитации аргумент — он не противоречил ни солдатской «клятве верности», ни офицерским «законам чести» и убедительно подводил к мысли о капитуляции и плене. «Тот, кто сдается, — говорилось далее в обращении, — перестает быть врагом». Следовательно, о мести, которой так опасались немецкие солдаты и офицеры, не могло быть и речи. «У вас есть выбор: жизнь или бессмысленная смерть!» — этими словами заканчивалось обращение.

Надо сказать, что обращение командующих сыграло свою роль. Число перебежчиков заметно возросло. Появились случаи даже организованной сдачи в плен отделением, взводом или ротой во главе с офицером. Но приказ Гитлера «стоять насмерть» и надежда на деблокирование — он бросил на выручку 6-й армии крупные танковые и механизированные силы во главе с фельдмаршалом Манштейном — продолжали держать в плену иллюзий основную массу окруженных.

В эти дни, чтобы повести разговор «немцев с немцами», на Сталинградский фронт прибыли член Политбюро ЦК Компартии Германии В. Ульбрихт и известный поэт Э. Вайнерт, а на Дон — писатель В. Бредель.

Мы провели встречу в политуправлении фронта, на которой выступил В. Ульбрихт. Он говорил о том, что складывается новая обстановка — практически выводится из войны Румыния, и это знаменует распад сборной гитлеровской армии. Но немецкий солдат, к сожалению, не всегда понимает последствия тех или иных событий и явлений, [131] поэтому и «разгром немецких войск под Сталинградом он оценивает как рядовую военную неудачу». Надо, сказал В. Ульбрихт, устанавливать личные контакты с солдатами и офицерами из котла. С этой целью немецкие коммунисты выдвигают для окруженных лозунг: «Высылайте делегатов для переговоров с германскими антифашистами!»

Военный совет принял это предложение. Политорганы через листовки и агитпередачи пропагандировали упомянутый лозунг, гарантируя от имени советского командования безопасный переход (туда и обратно) через линию фронта для встречи с германскими антифашистами. В первые дни лозунг не дал больших результатов, но на завершающем этапе битвы, в ходе массовой капитуляции, он пользовался широкой популярностью в немецких частях. Так и пошли параллельно две линии в единой идеологической борьбе с противником: одна от имени Красной Армии с ее пропагандой целей Советского Союза в этой войне, другая — от лица германских патриотов-антифашистов, пропаганда которых выражала национальные интересы своего народа. Единство этих двух линий придало идеологическому наступлению широкий и глубокий характер.

Артур Пик оставался в политуправлении, чтобы выпускать бюллетень, а мы собрались выехать в армии: В. Ульбрихт и Э. Вайнерт в сопровождении Р. И. Унру — в 64-ю, я — в 62-ю.

Еще в Москве я дал себе слово побывать на волжской полосе, которую именовали чуйковским пятачком. Мысленно я был уже на этом пятачке, как вдруг, перед тем как покинуть блиндаж, услышал, что заместитель начальника седьмого отдела политуправления подполковник В. А. Здоров, человек спокойный и сдержанный, отчитывает кого-то по телефону ровным и тихим голосом за «большие залежи листовок» на складах. Это насторожило меня. Уловив мой взгляд, Здоров с дипломатической невозмутимостью пояснил:

— На аэродроме скопились нераспространенные листовки. Вот я и пожурил замполита.

Но профессиональное самообладание Здорова (а он был до войны дипломатическим работником) не могло обмануть меня. По опыту я знал, что листовки залеживаются там, где недооценивают работу по разложению войск противника. [132]

Отложив отъезд в 62-ю, я, не мешкая, отправился в 8-ю воздушную армию. В течение трех дней облазил все дивизионные и полковые склады, выявляя истинные размеры залежей, провел беседы с летчиками, напомнил им приказ командующего ВВС Красной Армии, в котором распространение пропагандистской литературы приравнивалось к выполнению боевого задания.

Должен сказать, что авиаторы сделали для себя необходимые выводы. И хотя все три дня стояла нелетная погода, к вечеру третьего весь запас листовок был сброшен над заданными целями. Я уезжал из 8-й воздушной армии уверенный в том, что скопления пропагандистской литературы здесь больше не повторится.

Землянку седьмого отделения политотдела 62-й армии нашел неподалеку от Нового Хутора на левом берегу Волги — во втором эшелоне. Разложив на столе карту, начальник отделения майор А. П. Шелюбский доложил обстановку. 13-я гвардейская, 284, 45 и 95-я стрелковые дивизии, насчитывающие лишь по несколько сотен военнослужащих, ведут героические бои против значительно превосходящих сил противника. Перед 62-й армией было до 10 немецких дивизий, закрепившихся в опорных пунктах — подвалах зданий, разрушенных домах и т. д. В папке трофейных документов, которую мне пододвинул Шелюбский, то и дело попадались знакомые словосочетания: «крайне критическое положение», «страшные дни жизни», «пробил роковой час» и т. д. И вдруг в глаза бросилось несколько жирно отчеркнутых строк: «Но если мы проиграем эту войну, нам отомстят за все, что мы сделали. Тысячи русских и евреев расстреляны с женами и детьми под Киевом и Харьковом. Это просто невероятно. Но именно поэтому мы должны напрячь все силы, чтобы выиграть войну». «Вероятно, так мыслит не только этот солдат», — подумал я и спросил Шелюбского:

— А как воюют они сейчас?

— Ожесточенно, — не раздумывая ответил он. — Но вот когда нам удается, преодолев все преграды, проникнуть в их опорные пункты, поднимают руки!.. Но не всегда и не везде. В 100, 305 и 294-й, где среди солдат много ненемцев, — чаще, и они подвергаются нашему воздействию особенно усиленно, в других же дивизиях — реже...

— Ну и какова ваша тактика? Как вы, идеологические бойцы, воюете?

— Какова тактика боев, такова и тактика агитации, — [133] бойко и неожиданно для всех нас вступил в разговор молоденький лейтенант.

— Диктор армейской МГУ, — представил его Шелюбский. — Не раз вел передачи на том берегу, выбивал гитлеровцев из опорных пунктов.

— Вместе со штурмовыми отрядами, атакующими опорные пункты врага, действуют и агитаторы-рупористы, — снова заговорил лейтенант. — Только в ход они пускают не автоматы и гранаты, а рупор или забрасывают в опорный пункт листовки, адресованные солдатам именно этого опорного пункта. Таких листовок немного — их размножают на ротаторе, стеклографе, а то и просто на пишущей машинке...

— Агитатором выступает боец?

— Не только. Есть и командиры. В основном это коммунисты и комсомольцы. Но все проходят подготовку у инструктора политотдела дивизии или у переводчика из разведотдела.

— Хорошо, но какова же ваша роль, пропагандистов политотдела армии? Вас, здесь сидящих?

— Одни периодически переправляются через Волгу и помогают политотделам дивизий, — отвечал Шелюбский, — другие заменяют дивизионных пропагандистов, вышедших из строя, пока не назначат новых, третьи пишут листовки и обеспечивают их издание и распространение. Ну и ведем агитпередачи через МГУ с этой стороны Волги...

Меня, конечно, интересовал вопрос: почему почти все армейские пропагандисты находятся здесь, во втором эшелоне? Неужели не нашли для них места вблизи КП армии? Или здесь не убеждены, что работа по разложению противника принесет ощутимую пользу? Чувствовалось, что и сами пропагандисты были уязвлены таким отношением, хотя никто прямо не решился высказать этого.

На пятачок, как выяснилось, попасть было очень трудно, да и нельзя без разрешения командарма. Но от этого я еще больше укрепился в мысли: переправиться на КП — на другой берег Волги — непременно надо, и как можно скорее. Хотелось встретиться с дивизионными пропагандистами, поговорить с начальником политотдела армии.

Но как переправиться? На реке почти сплошная ледяная корка, и катера ходят редко — лишь в исключительных случаях. Катер, того и гляди, затрет льдиной или того хуже — отнесет к немецким опорным пунктам. [134]

Но главное препятствие не льды и не гитлеровцы. Необходимо специальное разрешение, а где его взять? Командарм-то на правом берегу. И тут я ощутил тот высокий авторитет, каким пользуется Главное политическое управление Красной Армии в войсках. Для его представителя в ночь на 10 декабря был снаряжен видавший виды катер.

Не стану утомлять читателя всеми перипетиями ночной переправы, скажу только, что было все: и немецкие ракеты, озарявшие Волгу, и пулеметные очереди, и лед, ударявший о борт катера, и капризы старенького мотора, вдруг глохшего, — и тогда нас относило в сторону немцев... Но все обошлось, и еще затемно я оказался в землянке начальника политотдела армии генерал-майора И. В. Васильева, которого мое неожиданное появление явно озадачило: «Как это вам удалось добраться до нас, да еще без предварительного согласования?» Он был незнаком мне, да и в 62-й армии находился не так давно, с середины сентября, — сменил прежнего начальника, обгоревшего на переправе. Но с первых же слов его я понял, что пропагандистскую работу среди вражеских солдат ставит он высоко и того же требует от начальников политотделов дивизий. Рассказывая о массовом героизме бойцов и командиров, без которого невозможно удержать плацдарм, а тем более разбить врага, он добрым словом отозвался и о пропагандистах.

— Основная масса немецких солдат, — показал он на карте, — отведена в западный сектор кольца. Здесь же, в центре города, немецкое командование создало опорные пункты, которые и держат жесткую оборону. Лишь умелой, гибкой тактикой, смелыми действиями ударных групп удается отвоевывать у противника одну позицию за другой. И там, где эти действия умело сочетаются с настойчиво проводимой агитацией среди немецких солдат, как, например, в полосе 13-й гвардейской дивизии, там и успех немалый, и потерь наших меньше. Есть и перебежчики, отдельные группы сдаются, едва только наши бойцы ворвутся в опорный пункт... Вот только пленные не изъявляют желания возвращаться обратно в «кромешный ад», чтобы привести остальных...

О трудностях ведения боевых действий в условиях города говорил и член Военного совета армии генерал-лейтенант К. А. Гуров, политработник еще со времен гражданской [135] войны, получивший свой первый орден Красного Знамени за разгром банды Унгерна.

— Командующий интересуется причиной внезапного появления представителя Главного политического управления, — сказал он.

Выяснилось, что в армии не особенно поддерживали предложение об отправке пленных в котел. Впрочем, точка зрения менялась: Военный совет уже принял решение широко оповестить вражеских солдат об обращении к ним А. И. Еременко и К. К. Рокоссовского.

Член Военного совета предложил провести семинар дивизионных пропагандистов:

— Их давно не собирали, а сейчас и повод есть. К тому же они неподалеку...

Я, разумеется, не возражал. Вскоре в землянке появились восемь молодых, крепких, опаленных порохом и дымом офицеров. Первым выступил старший лейтенант Циткин, инструктор политотдела 13-й гвардейской дивизии. На его груди два боевых ордена. Он отлично владел «личным оружием» — окопной громкоговорящей установкой, создал при политотделе и в частях актив агитаторов — рупористов, дикторов, распространителей листовок. Перед боем проводил беседы с бойцами штурмовых отрядов, рассказывал им, что дает работа с рупором и листовкой. Последнее меня особенно заинтересовало, и я, не удержавшись, невольно перебивал его:

— В чем же конкретно выражается ваша агитация?

— Разъясняем, что единственный выход из котла — это сдаться в плен. Райской жизни не обещаем, но безопасность гарантируем полную, а также еду, лечение, работу, пока война идет, а после нашей победы — и встречу с семьей. Напоминаем о льготах для тех, кто переходит добровольно, — прежде всего, конечно, первоочередное возвращение на родину, для чего имеются специальные удостоверения. Если наши штурмовые группы проникают в опорные пункты, многие немцы тут же поднимают руки. И почти у всех — листовки.

Циткин с похвалой отозвался об окопной громкоговорящей установке:

— ОГУ помогает нам держать «живую связь» с противником.

Политрук Лобанов, инструктор политотдела 284-й стрелковой дивизии, начал с того, что пожаловался на отсутствие у него ОГУ! получить ее — «самая большая [136] мечта на сегодняшний день». Главным своим делом, пока нет «кричалки» (так любовно прозвали в армии МГУ и ОГУ), он считал своевременную доставку в расположение противника листовок, которые либо присылает политотдел армии, либо он сам печатает на шапирографе. В каждом взводе у него есть «персональные» распространители, всего же по дивизии их «более сотни». В атаку они всегда идут с запасом не только боевых, но и «бумажных» патронов. Распространители листовок открыли личный счет — кто и сколько доставил листовок противнику, иногда «прямо к входу в опорный пункт». За полтора последних месяца они распространили десятки тысяч листовок. Пятеро активистов удостоены медали «За боевые заслуги»: с листовками, распространенными этими активистами, пришли пленные...

— Политрук Лобанов также представлен к правительственной награде, — заметил генерал Васильев.

Слово предоставлено старшему лейтенанту Никитину, работнику политотдела 95-й стрелковой дивизии. Никитин в дивизии новичок (его предшественник мужественно погиб, не выпустив рупора из рук). Он рассказал о «вчерашнем случае». Дело было так. Сразу же после атаки штурмового отряда пропагандист провел агитпередачу, обращенную к солдатам опорного пункта 305-й немецкой пехотной дивизии. Атака и агитпередача были успешными. 9 солдат с белым флагом поднялись на вершину высотки. К ним навстречу пошел наш лейтенант. Но в это время гитлеровцы открыли по солдатам пулеметный огонь, убили четверых. Остальные разбежались. Лейтенант привел только одного. Немецкого солдата била нервная дрожь. Лязгая зубами, он пробормотал: «Стрелять могли только офицеры, герр командёр...»

Затем выступили старший лейтенант Ямпольский (92-я стрелковая дивизия), старший политрук Миллер (45-я стрелковая дивизия) и другие пропагандисты.

Складывалась общая картина боевой агитации, которая строилась применительно к условиям уличных боев. Сочетание ее с боевыми действиями штурмовых групп и отрядов приносило определенные результаты, пусть, на первый взгляд, и не очень ощутимые, но ведь и вод$ камень точит... И если все еще не было массовой сдачи в плен, то потому только, что немцы не потеряли надежды на деблокирование. С десяток раз кряду фельдмаршал Манштейн ежедневно радировал окруженным: «Держаться! [137] Мы идем на спасение!» Его призывы транслировались повсюду, где были радиоприемники, и едва ли не каждый немецкий солдат знал, что из района Котельникова и Тормосина движется к нему на спасение до 30 дивизий специально созданной Гитлером группы армий «Дон» под командованием Манштейна.

Тем настоятельнее требовалось подрывать эту надежду на спасение, подкреплять пропаганду армейских и дивизионных политорганов деморализацией немецких солдат изнутри, а это мог сделать только «свой» — пленный или перебежчик, отпущенный с его добровольного согласия в свою часть. Военный совет, одобрив агитационную работу политотделов дивизий, санкционировал также ас-пользование пленных и перебежчиков для распропагандирования тех немецких солдат, которые еще колебались. Политработникам было обещано несколько О ГУ (две они получили буквально через пару дней).

Перед тем как покинуть КП армии, я вместе с генералом К. А. Гуровым побывал у командарма. Окруженный штабными офицерами, склонившимися над каргами-, генерал В. И. Чуйков был занят планом боевой операции. Вскинув голову на скрип отворяемой двери, он бросил вопросительный взгляд и, когда Гуров представил меня, полусердито промолвил:

— Слышал, слышал, что вы у нас гостите... Садитесь. — И командарм жестом пригласил к столу.

Мое сообщение В. И. Чуйков выслушал внимательно, не перебивая. Был он немногословен. В заключение сказал, как мне показалось, утомленно, — видимо, говорил об этом не впервые:

— Действительно, заманчиво не просто уничтожить окруженного врага, а пленить его. Но эта задача, как я думаю, куда труднее первой. Следовательно, надо решать обе вместе. И мы это делаем, но, увы, — тут он поморщился, словно бы надкусил кислое яблоко, — пока без больших успехов.

Спустя много лет в одной из его книг я прочитал: «Уже слышалось, когда наступали холода, вместо: «Рус, сдавайся, буль-буль Волга!»-другое, радовавшее нас: «Рус, давай ушанку». Может быть, такие факты покажутся кое-кому не стоящими внимания, для нас же такие донесения о моральном состоянии войска противника имели большое значение. Мы пристально изучали эти настроения, делали из них собственные выводы». И я снова [138] мысленно перенесся в декабрь 1942 года, вспомнил, как дней через десять после отъезда из 62-й армии меня разыскал в политуправлении фронта майор Шелюбский и возбужденно рассказывал о том, что большая часть пропагандистов уже на КП, первые добровольцы из перебежчиков отправлены в опорные пункты немцев, а число пленных, как и перебежчиков, стало увеличиваться.

* * *

В седьмом отделе подполковник Здоров дал мне справку: только на Сталинградском фронте издано (и распространено в армии Паулюса) свыше 2 миллионов экземпляров листовок, обращений, газет, лозунгов, пропусков и других пропагандистских материалов. Но на окруженную армию издавали листовки еще и политорганы Донского и Юго-Западного фронтов! Кроме того, специально для Сталинграда Главное политическое управление выпустило 50 различных агитационных изданий. Всего же в декабре было распространено среди окруженных солдат более 5 миллионов экземпляров...

Среди этого множества печатной продукции выделю листовку «Секретный приказ немецкого командования», доставившую немало хлопот противнику.

Дело в том, что в этой листовке была склиширована копия совершенно секретного приказа командира 376-й пехотной дивизии, адресованного командиру 672-го пехотного полка этой дивизии, от 6 декабря 1942 года. Командир дивизии указывал: «Мне известно, что среди рядовых солдат и даже офицеров... советская листовка за подписью генералов Еременко и Рокоссовского вызвала стремление к капитуляции, так как создавшееся положение рассматривается как безнадежное». Далее командир немецкой дивизии сообщал, что до него дошли сведения «о случаях неповиновения во время атак, переходов на сторону врага, особенно групповых, о выступлениях перед рядовыми солдатами с призывом складывать оружие и сдаваться в плен». А посему он приказывает «пресечь разговоры солдат или офицеров о капитуляции — вплоть до расстрелов» и требует внушить строжайшее исполнение приказа фюрера: «Немецкий солдат должен умереть на совершенно безнадежном посту». Но именно копия этого совершенно секретного приказа попала в руки русских. Об этом рассказывалось в коротенькой преамбуле листовки: 7 декабря 1942 года был сбит немецкий транспортный [139] самолет Ю-52, в котором находились 25 офицеров 384-й пехотной дивизии. Через два дня был сбит другой Ю-52 — с 29 офицерами 376-й пехотной дивизии, и у одного из них обнаружена копия этого приказа. Она и была целиком склиширована в листовке. «Гвоздем» приказа был пункт третий: «Имеющееся в вашем распоряжении горючее выдавать только с моего личного согласия, так как оно предназначено для транспортировки воздушным путем персонала штабов, которая, согласно желанию фюрера, должна начаться завтра с отправки корпусных штабов». В примечании к третьему пункту предлагалось все мероприятия, связанные с его исполнением, «сохранять в строжайшей тайне». Комментировать немецким солдатам смысл этого приказа, и особенно его третьего пункта, не было надобности. Солдатам только предлагалось ответить на вопрос: «Куда летели офицеры?» Тем, кто затруднялся подыскать правильный ответ, листовка подсказывала его: «Генералы и офицеры удирают, а вас, солдат, оставляют на.гибель». Следовательно: «Берите судьбу в свои собственные руки! Силой заставляйте офицеров сложить оружие! Посылайте к нам своих делегатов с предложениями о сдаче в плен!»{55}

Листовка, как показывали пленные, ослабила доверив солдат к офицерам, хотя и не подорвала его полностью. А их повиновение — даже в критической ситуации — оставалось серьезным препятствием на пути к массовой капитуляции.

* * *

Работа по разложению окруженной группировки изнутри могла стать более эффективной. Конечно, отправка агитаторов-добровольцев из числа пленных через линию фронта была связана с какой-то долей риска: отпущенные в свои части пленные могли вернуться к нам и привести новых пленных, но могли и не вернуться — гитлеровские офицеры не упустят случая, чтобы схватить, их. И все же в тех условиях разложение противники изнутри сулило наибольший успех. К сожалению, некоторые командиры и политработники по-прежнему не проявляли инициативы в этом направлении. Из беседы о начальником политуправления фронта генералом П. И. Дорониным мне стало ясно: работа по разложению окруженных [140] изнутри в какой-то мере сдерживалась. А ларчик открывался просто — использовать этот прием мешала нерешительность члена Военного совета фронта Н. С. Хрущева. Неизвестно, как долго колебался бы он, если бы не разговор командующего фронтом генерала А. И. Еременко с И. В. Сталиным. Командующий, в частности, спросил, куда девать пленных немецких летчиков, выбросившихся с парашютом из подбитых самолетов, и получил ответ — послать их обратно к Паулюсу с предложением начать переговоры о капитуляции. Собрав пленных летчиков, А. И. Еременко сделал им соответствующее предложение, но они сказали: «Если мы вернемся и предложим герр генералу Паулюсу начать переговоры о капитуляции, нас неминуемо расстреляют. С вашего разрешения, герр генерал, мы не пойдем к Паулюсу, а останемся в плену, каким бы горьким для нас он ни стал».

И хотя летчики отказались вернуться к своим, сам факт такого указания И. В. Сталина положил конец всем колебаниям, и работа по разложению изнутри получила на этом фронте «зеленую улицу». Начальникам политорганов было приказано устанавливать «живую связь» с немецкими солдатами, склонять их к переходу в плен или к капитуляции, направлять в окруженные войска парламентеров от имени командиров частей Красной Армии. Политорганы получили также указание создавать на сборных пунктах и в пересыльных лагерях антифашистские группы из пленных, готовить из них агитаторов, которые затем могли бы быть посланы, разумеется добровольно, во вражеские части.

Неоценимой была бы в этом плане помощь немецких коммунистов, поэтому вместе с П. И. Дорониным мы выехали в 64-ю армию, где находились В. Ульбрихт и Э. Вайнерт. Мы не застали их ни в штабе, ни в политотделе. На переднем крае, в районе Ельшанки, они вели диалог с соотечественниками: выступали по радио, обращались через звуковещательные станции, писали листовки, встречались с делегатами от окруженных — последних, правда, было немного: лозунг «Высылайте делегатов!» только-только входил в практику.

На КП армии мы встретились с ее командующим генералом М. С. Шумиловым и членом Военного совета генералом З. Т. Сердюком. Настроение у них было хорошее — армия с боями продвинулась на 18 километров, а [141] в эти декабрьские дни, активно атакуя врага, не позволяла ему перебросить отсюда ни одного полка на другие участки. Но когда за обедом я заговорил на свою излюбленную тему, лицо командующего сделалось недовольным, и он ответил мне точь-в-точь, как В. И. Чуйков:

— Их легче уничтожить, чем пленить... Конечно, мы ведем соответствующую работу, и товарищи Ульбрихт и Вайнерт много делают в этом направлении... Неистово, скажу вам, работают немецкие коммунисты. Стараются вразумить своих соотечественников, помочь им уйти от смерти, но... Приходят только одиночки я небольшие группы. — Он замолчал, а потом решительно произнес: — Хотите знать мое мнение, мнение кадрового командира? Пока немецкий солдат не получил приказа офицера, а офицер в свою очередь от вышестоящего командования, массовой, организованной капитуляции не будет.

— Солдаты еще не вышли из повиновения офицерам, — поддержал командующего З. Т. Сердюк, — к тому же они не собраны вместе, а рассредоточены по опорным пунктам, и в каждом из них есть фельдфебели или унтер-офицеры. А они консервативны, — З. Т. Сердюк мягко улыбнулся, — как старые, закоренелые холостяки, которые не любят менять привычки. Во всяком случае, очень неохотно делают это. — И став снова серьезным: — Нужно давление извне. Лучше всего приказ сверху.

Что ж, в этом было что-то рациональное. Но ведь не сидеть же у моря в ожидании погоды? Мне хотелось подискутировать, чтобы сообща найти пути решения проблемы, но в это время вошел с докладом, адъютант командующего: на КП доставлены какие-то тюки, сброшенные на парашютах немецкими самолетами и упавшие в расположении армии.

Внесли несколько тюков. В них оказались небольшие символические посылочки для солдат от родных к рождеству. В основном, красочные семейные фотографии. Мы отметили почти полное отсутствие продуктов — редко-редко попадалась тощая плиточка шоколада, но зато огромное множество рождественских открыток с пожеланиями скорейшего возвращения домой, беречь себя ради детей и семьи, счастливого рождества и т. п.

И не эти, в общем-то банальные, и обязательные приметы такого рода посланий поразили меня. Я подумал о том, какое впечатление должны были произвести они на солдат, находящихся в котле, как в аду. В их нынешнем [142] положении на грани жизни и смерти — ближе к смерти, чем к жизни, — эти высказывания чувства личной приязни могли исторгнуть в ответ лишь протяжный и безнадежный стон отчаявшегося сердца. Я вспомнил, как удачно использовали политорганы прошлой зимой под Москвой те же «рождественские мотивы»: листовки и агитпередачи, свидетельствовали пленные, наводили в окопах тоску по дому, будили в памяти идиллические картинки мирного времени, вызывали острое желание очутиться в кругу семьи. Сама мысль о войне: об окопах, морозах, отдающих приказания офицерах — казалась кощунственной и ирреальной.

Подполковник Головчинер, начальник седьмого отделения политотдела армии, образованный и энергичный организатор пропаганды, зажегся идеей «рождества под Сталинградом». Тут же был разработан план действий: отобрать открытки «Счастливого рождества!» и дополнить их призывами переходить в плен — иного смысла это пожелание теперь иметь не могло; сделать выписки из писем родных и в комментариях разъяснить, что последовать их призыву «сберечь себя для детей и семьи» — это значит переходить в плен, ибо плен — это самый короткий и безопасный путь «скорейшего возвращения домой»; в листовках и агитпередачах напомнить солдатам об обещании Гитлера, данном еще в прошлом году: «Закончить войну к рождеству и вернуть своих верных солдат к семейному очагу»; напомнить и о том, как он это свое обещание выполняет: полмиллиона жен и детей остались вдовами и сиротами, война продолжается — как было под Москвой, гак будет и под Сталинградом; предусмотреть «рождественские послания» и к офицерам — они не могут не видеть бессмысленности сопротивления, поэтому на них ложится вся ответственность перед будущей Германией за судьбу вверенных им солдат.

Поручив двум литературным сотрудникам немедленно засесть за работу, Головчинер предложил мне выехать в 204-ю и 38-ю дивизии, чтобы подключить к «рождественской агитации» старших инструкторов политотделов. Он самым лучшим образом охарактеризовал капитана Никифорова и старшего лейтенанта Кипяткова, и я имел случай убедиться в энергичности и инициативности этих пропагандистов, а также в той помощи, которую оказывают им начальники политотдедов.

Поездки по Сталинградскому фронту необычайно меня [143] обогатили: опыт армейских и дивизионных пропагандистов, личное знакомство с ними — неутомимыми идеологическими бойцами, участие вместе с ними в конкретных делах — все это оказалось, да иначе и не могло быть, куда полезнее, чем только изучение донесений. Недаром говорят, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Я готовился выехать во 2-ю гвардейскую и 5-ю танковую армии, но начальник Главного политического управления не разрешил продлить срок командировки ни на один день. Читатель легко поймет меня: уезжать накануне решающих событий по ликвидации окруженной группировки под Сталинградом, в которой оружие пропаганды начинает играть все более и более активную роль, очень не хотелось... И только одно радостное известие скрашивало отъезд: механизированные части 2-й гвардейской армии, нанеся сильный контрудар по 6-й и 23-Й танковым немецким дивизиям генерала Гота, остановили наступление войск фельдмаршала Манштейна. В районе Верхне-Кумского, в 50 километрах от кольца окружения, 4-й мехкорпус генерала В. Т. Вольского сжег и подбил около 200 немецких танков, противник потерял убитыми и ранеными более тысячи солдат и офицеров. Угрозу деблокирования удалось предотвратить. Последняя надежда окруженных на освобождение лопнула. Следовательно, и условия для нашей пропаганды стали еще более благоприятными — появилась реальная возможность добиться организованной капитуляции группировки Паулюса.

Попрощавшись с фронтовыми товарищами, я забежал перед отъездом за своими вещами в домик, который нам с Артуром Пиком отвели в Средней Ахтубе, когда мы только приехали, и где он работал над «Известиями». Меня встретила незнакомая женщина, еще нестарая, но сильно сдавшая, видимо, от выпавших на ее долю страданий, — на ее лице, густо испещренном морщинами, лихорадочно блестели глаза. Артур успел предупредить меня, что это и есть хозяйка домика — вернулась после долгого отсутствия.

— Надоело скитаться по чужим людям, — объяснила она мне, по-хозяйски затапливая русскую печь. — Вот и пришла... Небось не выгоните. — Она выпрямилась и прямо, не мигая, поглядела на меня. — Теперь немец Волгу не перейдет, не до того ему... Да и вы здесь не засидитесь — пора вперед, идти... — Она скрестила на груди руки, [144] устремила пристальный взгляд на огонь, уже вовсю занявшийся в печи: — А мы тут родились и снова семьей жить будем...

Простые, бесхитростные, проникнутые страданием слова «Пора вперед идти...» еще долго не выходили у меня из головы: они всплывали в памяти всякий раз, когда Совинформбюро сообщало о новых успехах наших мужественных воинов.

«3а массовый плен и организованную капитуляцию!»

Во второй половине декабря на Среднем Дону последовал сокрушительный удар Юго-Западного и Воронежского фронтов по 8-й итальянской армии и десяти немецким дивизиям, еще более усугубивший критическое положение группировки Паулюса. Этому успеху способствовала и та предварительная работа, которую провели политорганы по разложению войск противника. Было решено направить на Юго-Западный фронт пропагандистскую группу Главного политического управления. Ее возглавил полковник Б. Г. Сапожников, опытный пропагандист, старейший работник нашего отдела. Напутствуя группу, Д. З. Мануильский, только что вернувшийся Со Сталинградского и Донского фронтов, говорил:

— Немцы в котл» находятся в состоянии аффекта. Едва ли не каждый задается вопросом: «Что день грядущий мне готовит?..» Мы должны помочь им ответить на этот вопрос. Что касается румынских, итальянских и венгерских солдат, то они ненавидят своих гитлеровских хозяев. Есть случаи неповиновения, даже перестрелок. Важно усиливать распри между Гитлеровцами и их союзниками, оперативно реагировать на факты разложения, подбирать должные аргументы...

В группу вошли немецкий писатель-антифашист Фридрих Вольф, наши специалисты по Румынии, Италии и Венгрии. Итальянское направление представлял весьма эрудированный пропагандист Дмитрий Николаевич Шевлягин.

Помощь группы политорганам оказалась весьма существенной. Пропагандистские материалы достигали цели. Вряд ли кто из тех, кому была адресована листовка «10 советов итальянским солдатам», в которой разъяснялось, как покончить с войной, не читал ее. И если им напоминали, что «немцы вас бросили в кровавое месиво [145] войны, а ваших жен и детей обрекли на вымирание от голода, в вашей смерти и ваших страданиях виновны Гитлер и Муссолини», то рассчитывать на равнодушных не приходилось. «Пусть лучше накинут мне петлю на шею и вздернут на дереве, но воевать я больше не намерен», — писал домой рядовой Бускалья Винченцо из 53-го пехотного полка.

Более 1200 тысяч экземпляров листовок было распространено в 8-й итальянской армии, но особенным успехом пользовались две из них — «Немцы Снова предали вас» и «Куда вы бежите, итальянцы?!». В первой сообщалось о подлинных случаях: 19 декабря в Богучаре, а 20 декабря под Калитой германское командование вывело из-под удара наступающей Красной Армии свои дивизии и подставило итальянские. Это стало известно всему итальянскому войску, и оно побежало, а вдогонку ему полетела новая листовка «Куда вы бежите, итальянцы?!»: до Италии 4000 километров, и даже бегом до нее не скоро добраться, к тому же кругом немцы, и они повернут вас обратно, снова и снова подставляя вас под удар. Единственно разумный выход в этих условиях — отречься от тех, кто предал вас, и переходить в плен. Плен — самый быстрый и безопасный путь домой, в Италию, тем более что лагеря для итальянцев расположены в южных районах СССР, а не в Сибири, крепкими морозами которой вас запугивали ваши неверные союзники.

Почти у каждого итальянца на руках были эти листовки, служившие им пропуском в плен, докладывал по прямому проводу начальник седьмого отдела политуправления Юго-Западного фронта полковник А. Д. Питерский. Отметил он и размах устной агитации в 1-й гвардейской армии, действовавшей на главном направлении прорыва, в частях которой Д. Н. Шевлягин подготовил 130 рупористов, довольно сносно выкрикивавших в минуты затишья: «Компаньерос, переходи сюда, к своим русским компаньерос!», «Русские — твои друзья, немцы — твои враги, переходи к нам!», «Бросай оружие — будешь жить и вернешься на родину!». Заслышав столь безыскусное и доверительное обращение, старательно и не без акцента выговариваемое, итальянские компаньерос, подготовленные к такому шагу всем ходом боев, охотно откликались на призывы русских компаньерос: на счету каждого рупориста было по нескольку десятков перебежчиков. А подготовленные Д. Н. Шевлягиным агитаторы-добровольцы из [146] пленных, отпущенные в разбитые итальянские части, приводили с собой целые подразделения — взвод, а то и роту деморализованных. В районе Журавки и Черткова, где дислоцировались итальянские дивизии «Тридентино» и «Пазубио», после первого же танкового и артиллерийского удара капитуляция стала массовой и организованной.

Только за 10 дней наступления было пленено 48 000 итальянских, свыше 7000 румынских и 5000 немецких солдат и офицеров. Признаюсь, мы в Главном политическом управлении не без гордости читали донесения, в которых отмечались результаты работы политорганов среди войск противника. Начальник политуправления Воронежского фронта генерал С. С. Шатилов докладывал: «Все пленные итальянцы имеют наши листовки. Можно сказать, что итальянцы политически разложены с помощью нашей длительной агитации. Нанесенный нашими войсками удар завершил это разложение и встретил безусловно подготовленную к сдаче в плен итальянскую армию». Должное пропагандистам отдавал и начальник политуправления Юго-Западного фронта генерал М. В. Рудаков. Их работа «по разложению и подрыву боеспособности войск противника, — доносил он, — сыграла свою роль в общем успехе декабрьского удара, нанесенного частями фронта, в организации декабрьской победы, в пленении 60 тысяч вражеских солдат и офицеров».

Да, оружие пропаганды все более и более завоевывало признание как оружие боевое, пренебрегать которым было бы непростительно. Не случайно еще Пушкин отмечал, что никакая власть не может устоять против всеразрушительного «действия типографского снаряда»! Я хочу обратить внимание на два слова из донесения генерала С. С. Шатилова: он указывает на политическое разложение как результат «длительной агитации». Конечно, по сравнению с воздействием противника на свои собственные войска наша агитация по времени была непродолжительной. И тем не менее она достигла цели. Пропаганда — оружие замедленного действия, и только многократное воздействие на противника одних и тех же идей, тезисов и аргументов способно дать свои плоды. И мы не сбавляли темпа. Напротив — наращивали свои усилия.

28 декабря, когда войска деблокирования были уже разбиты, командующие Сталинградским и Донским фронтами [147] А. И. Еременко и К. К. Рокоссовский еще раз обратились «К солдатам и офицерам немецкой армии, окруженным в районе Сталинграда». Это новое обращение также было санкционировано Ставкой. «Вы надеялись на помощь войск, поспешно собранных Гитлером севернее Котельниково, — рассеивали иллюзии окруженных советские военачальники. — Но и эти немецкие войска нами разбиты!» (Убито 17000, остальные отброшены на 60-85 км.) «Вы надеялись, что вас освободят войска, которые Гитлер в спешке нагреб в районе Тормосина. И эти войска полностью разбиты и уничтожены нами!» (С 16 по 27 декабря здесь, на Среднем Дону, убиты 58 000 и пленены 56 000.) «Наконец, вы надеялись на то, что вам поможет транспортная авиация... Но и эти ваши надежды... рухнули». (С 25 ноября по 27 декабря сбито 765 немецких самолетов, в том числе 473 транспортных Ю-52, кроме того, на аэродроме Тацинская захвачено 350 самолетов.) Итак, «...все ваши надежды на выход из котла окончательно лопнули». Обращение апеллировало и к немецким офицерам: «Вы можете спасти себя и ваших солдат, сдавшись в плен. Вы не смеете гнать на смерть немецких солдат, окруженных в Сталинграде. Подумайте о том: если вы не сдадитесь в плен, тогда вся ответственность за гибель десятков тысяч солдат падет на вас!»

Это обращение — еще одна попытка спасти жизнь огромного числа немцев. Командующие войсками двух фронтов предостерегали: «Кто не сдастся в плен сейчас, тот не может рассчитывать на снисхождение, тот будет уничтожен нашими войсками. Того ждет только одна судьба: смерть в ближайшие дни! Сдавайтесь в плен, пока еще не поздно!»

Я не случайно подробно процитировал этот документ: в нем прослеживается подлинно гуманное отношение к судьбе окруженных немецких солдат. Чем же ответило германское командование на это обращение? Приказом Гитлера «сопротивляться до конца»!{56} [148]

В окруженной группировке гитлеровские офицеры убеждали солдат, что такое сопротивление -якобы позволит фюреру спасти весь южный фронт от разгрома, поскольку армия Паулюса «приковывает большие силы русских». (Этот аргумент в какой-то мере действовал до середины января, пока наши войска не отбросили группу армий «Б» с Кавказа за Ростов.) Всякое отступление, отказ от сопротивления, попытка перейти к русским расценивались как предательство и карались расстрелом. Одновременно геббельсовская пропаганда инсценировала кампанию по укреплению «связи родины с фронтовиками под Сталинградом». Радиостанция «Густав» вела ежедневные передачи для обреченных захватчиков, назвав их «героями Сталинградской крепости». Выступать в этих передачах принуждали престарелых родителей, жен и детей, призывавших под диктовку нацистов «держаться», как повелел фюрер. В том же роде были составлены и письма, захлестнувшие котел. В самой же окруженной группировке была создана атмосфера взаимной слежки и всеобщей подозрительности. Отдавались приказы о борьбе с «файндпропагандой» (вражеской пропагандой). Словом, все было брошено на то, чтобы дезавуировать новое обращение А. И. Еременко и К. К. Рокоссовского.

Начальник Главного политического управления вменил мне в обязанность ежедневно в 10.00 докладывать ему о ходе издания (и распространения в котле) обращения советского командования. К 8 января обращение было издано тиражом свыше двух миллионов экземпляров. Его текст многократно транслировался по радио, передавался по МГУ и ОГУ. Усилия политработников не пропали даром: как потом нам стало известно, содержание обращения знали в котле все.

Широко и настойчиво продолжали вести идеологическое наступление на противника политорганы трек фронтов. В помощь им Главное политическое управление направило в те дни 216 политработников, окончивших специальные курсы; было отгружено около 10 000 агитснарядов и винтовочных агитгранат, заряженных листовками, но самое главное — было принято решение послать на Сталинградский, а также на Калининский (к Великим Лукам) фронты группы агитаторов из пленных немецких офицеров-антифашистов. Это была первая пропандистская акция такого рода, и, естественно, ей предшествовали немалые сомнения. Как-то поведут себя наши вчерашние [149] противники на переднем крае? Не даст ли себя знать былая закваска? Не вызовет ли она брожения вблизи тех окопов, от которых тянет знакомым дымком? Что ни говори, а вчерашние противники впервые объединялись для решения общей задачи. Но сомнения постепенно преодолевались, крепла уверенность, росло доверие друг к другу. Отзывы о немецких офицерах, окончивших антифашистскую школу, были самые положительные.

Накануне отлета первой такой группы под Сталинград — возглавить ее вызвался мой заместитель полковник Александр Афанасьевич Самойлов — в кабинете Д. З. Мануильского собралась своеобразная компания: политработники Красной Армии, вот уже полтора года воюющие с немецко-фашистскими захватчиками, и бывшие захватчики, а теперь пленные офицеры вермахта, сохранившие свои мундиры (и даже тщательно их вычистившие для такой встречи) с погонами и прочими знаками отличия, но уже сознательно вставшие на борьбу с фашизмом. Напряженные фигуры и неподвижные лица, несомненно, выдавали волнение немецких офицеров, но кто бы мог наверное знать, какие чувства испытывали они, о чем думали здесь, за круглым столом, в кабинете старейшего революционера-коммуниста. Ведь они, эти трое — ни капитан Эрнст Хадерман, ни обер-лейтенант Эбергард Каризиус, ни лейтенант Фридрих Райер, — не были коммунистами, больше того — не состояли ранее в какой-либо антифашистской организации. Вероятно, с ними произошло то, что Ленин называл политическим «распропагандированием». А теперь им предстояло склонить на сторону антифашистов своих соотечественников — не только солдат, но и прежде всего офицеров.

Эту цель преследовали и те пропагандистские материалы, с которыми уезжали на фронт пленные немецкие офицеры-антифашисты и с которыми внимательно знакомились они в тот вечер. С неподдельным интересом листали они подготовленную нашим отделом «Памятку немецкому солдату», обмениваясь между собой короткими фразами и одобрительно кивая. Памятка открывалась склишированными положениями из Гаагской конвенции 1907 года о военнопленных и условиях их содержания, затем шли выдержки из Постановления Совнаркома СССР от 1 июля 1941 года и Приказа № 55 народного комиссара обороны об отношении к военнопленным. Официальные документы дополняли тексты и фотографии о жизни [150] пленных в СССР. Цитировался даже отрывок из одного немецкого военного учебника, в котором утверждалось, что сдача в плен не является позорной, «если жертва собственной жизнью уже бесполезна для отечества». (Именно в таком положении находились немецкие солдаты и офицеры в Сталинграде.) Привлек внимание офицеров-антифашистов и документ, раскрывавший правовое положение пленных в СССР, — специальное удостоверение для перехода в плен, идея которого также родилась в Сталинграде; теперь немецким военнослужащим точно становилось известно, на что они могли рассчитывать, если капитулируют. Привожу этот документ дословно:

«Удостоверение для перехода в плен

Предъявители сего офицеры и солдаты немецкой армии в количестве ............ чел. во главе с ....................... убедившись в бессмысленности дальнейшего сопротивления, сложили оружие и поставили себя под защиту законов Советской России. В соответствии с приказом наркома обороны СССР Сталина № 55 и согласно законам Советской страны им обеспечиваются: теплое помещение; шестьсот граммов хлеба в день и три раза в день горячая нища, причем два раза мясное и рыбное блюдо; лечение раненым и больным; переписка с родными.

Настоящее удостоверение действительно не только для группы, но и для отдельного немецкого солдата и офицера.

Командование Красной Армии».

С приездом на фронт полковника Самойлова и трех немецких офицеров-антифашистов работа по разложению группировки Паулюса расширилась, главным образом за счет агитации изнутри: 439 распропагандированных пленных, добровольно согласившихся вернуться в котел, привели с собой из опорных пунктов 1955 солдат.

Теперь командиры и политработники все более налаживали «живую связь» с противником через пленных, ставших агитаторами. И это тревожило ОКВ, выпустившее в январе 1943 года тематический номер «Сообщений». «Сообщения» — издание регулярное, предназначенное для офицерского корпуса, но этот номер специальный. Он посвящен «целям и методам пропаганды противника». В номере «опасным трюком» классифицировалось как раз стремление советской пропаганды «заговаривать с определенными подразделениями — системы, которая должна [151] способствовать установлению личного контакта». Слух о личных контактах агитаторов-немцев, бывших еще вчера «защитниками Сталинградской крепости», а сегодня действующих против Гитлера и его войны, как и слух об «Удостоверениях для перехода в плен», которые рассматривались в качестве официального документа, а не простой «вражеской листовки», наконец, слух о тех, кто уже внял призывам «комиссаров» и, пользуясь удобным случаем, переметнулся в плен Красной Армии, — все это с молниеносной быстротой переходило из одного опорного пункта в другой, и ОКВ объявляло слухам настоящую войну. «Слух — это великая сила, — говорилось в том же «Сообщении». — Ничто не распространяется так быстро, как слух, особенно когда он плохой. Распространяемые слухи подобны ядовитым бактериям в теле».

«Бактерии» оказывали сильное воздействие на солдат, угрожая в целом группировке войск. Именно под влиянием слухов, навеянных нашей агитацией, в январе покинули свои опорные пункты еще несколько сот немецких солдат. Трудно переоценить значение этих теперь уже организованных и сравнительно массовых переходов в плен. Ведь немецким солдатам приходилось преодолевать невообразимые препятствия, возведенные гитлеровцами из лжи, клеветы и террора, перешагивать через собственный страх, который ежедневно нагнетался приказами офицеров и генералов окруженной группировки. Их, этих приказов, к нам попало немало, но я процитирую только один — самый главный, подписанный генерал-полковником Паулюсом:

«Солдаты моей армии! Все нападения врага на нашу крепость до сих пор были безрезультатны. Так как русский знает, что оружием он ничего не достигнет, он пытается воздействовать на вас пропагандой через листовки, чтобы сломить нашу волю к сопротивлению». «И т. д. и т. п. Как видим, уже первая его строка лжива насквозь. Лживыми были и все остальные доводы и «аргументы» — вроде тех, что якобы «русские мучают и убивают пленных» или «близится помощь фюрера». Таким образом, намерение защититься от советской пропаганды, от обращений А. И. Еременко и К. К. Рокоссовского, видно и невооруженным глазом. Но приказ Паулюса недооценивать было нельзя: авторитет командующего 6-й армией был достаточно высок, чтобы солдаты могли не считаться с ним. Тем более что многие из них продолжали [152] верить нацистской клевете о советском плене. Еще питали надежду на прорыв кольца окружения. Наконец, напоминания о «приказе фюрера», о «единой клятве» были не чем иным, как скрытой формой устрашения. А гнева своих начальников немецкий солдат боялся пуще гнева господнего. И тем не менее...

20 января меня пригласил к прямому проводу полковник А. А. Самойлов. Он докладывал как раз о работе командиров и политорганов Донского фронта, расширяющих контакты с немецкими солдатами. Не забыл он упомянуть и о тех усилиях, которые предпринимаются антифашистами, чтобы взять «духовную крепость» офицерского корпуса Паулюса.

— Трудно дается нам этот штурм, — с грустью сказал Александр Афанасьевич. Но закончил доклад все-таки оптимистично: — Однако возьмем, обязательно возьмем. — И, прощаясь, добавил: — До скорой встречи с победой!

Встреча, увы, не состоялась. В ночь на 26 января вместе с экипажем МГУ Самойлов выехал на очередную рекогносцировку, предполагая провести и опытную агитпередачу. Проводник, видимо, сбился с пути, и агитмашина проскочила метров на 200 в нейтральную зону. Фашисты ее заметили и открыли огонь. Александр Афанасьевич организовал круговую оборону, потом прикрывал отход экипажа. Когда подоспели бойцы боевого охранения, тяжело раненный в грудь полковник все еще отстреливался, не давая немецким автоматчикам приблизиться к МГУ...

Полтора месяца бились врачи за жизнь политработника, но спасти его не удалось. 9 марта 1943 года в «Красной звезде» появился некролог... Надо ли говорить, как больно переживали мы потерю дорогого Александра Афанасьевича. Нам еще долго, очень долго продолжало недоставать его...

Планируя последний штурм окруженной группировки Паулюса, Ставка разрешила командующему Донским фронтом и своему представителю обратиться к немецкому командованию с ультиматумом. История этого ультиматума подробно описана в воспоминаниях главного маршала артиллерии Н. Н. Воронова{57}. Кстати, инициатором ультиматума был именно он, в то время генерал-полковник [153] артиллерии и представитель Ставки на фронте. Моя же задача — передать некоторые подробности, связанные с той работой, которая проводилась политорганами вокруг ультиматума, адресованного «командующему 6-й германской армией генерал-полковнику Паулюсу или его заместителю и всему офицерскому и рядовому составу окруженных германских войск в Сталинграде».

Парламентерская группа майора А. М. Смыслова вручила ультиматум в штаб Паулюса. В составе этой группы в качестве переводчика находился старший инструктор седьмого отдела политуправления фронта капитан Н. Д. Дятленко. Он успешно выполнил задание. Позднее Дятленко будет переводить допрос Паулюса командующим фронтом К. К. Рокоссовским и не раз побывает в стане врага.

В ультиматуме противнику предлагалось прекратить сопротивление, сдать «весь личный состав, вооружение, всю боевую технику и военное имущество в исправном состоянии»; прекратившим сопротивление офицерам и солдатам гарантировались «жизнь и безопасность, а после окончания войны возвращение в Германию или выезд в любую страну, куда изъявят желание военнопленные»; кроме того, сохранялись «военная форма, знаки различия и ордена, личные вещи, ценности, а высшему офицерскому составу и холодное оружие»; всем гарантировалось «нормальное питание», а «раненым, больным и обмороженным медицинская помощь».

Итак, все международные условия были соблюдены — даже сверх того: офицерам сохранялось холодное оружие, и тем не менее, как известно, Паулюс, выполняя категорическое требование Гитлера, отклонил ультиматум. Больше того, он попытался умолчать о нем перед обреченными, которым ультиматум давал единственный шанс на спасение и нормальную жизнь в плену.

И тогда об этом во всю мощь заговорил пропагандистский аппарат трех фронтов. За несколько дней над противником было разбросано около 2 млн. экземпляров листовок с текстом ультиматума; радио, рупоры, громкоговорящие установки свыше 6 тысяч раз передали сообщение о том, что ультиматум — этот единственный «путь к жизни» — отклонен по велению Гитлера. Включились в агитацию и пленные антифашисты: 330 из них были отпущены в котел, в свои подразделения, и они не только вернулись обратно, но и привели с собой свыше 3 тысяч [154] солдат и офицеров. Повсюду на переднем крае были выставлены агитщиты с указанием маршрутов «к питательным и обогревательным пунктам для пленных».

Начальник седьмого отдела политуправления фронта полковник И. П. Мельников ежедневно докладывал мне о работе политорганов вокруг ультиматума и о том, как реагируют на него в котле. От пленных стало известно, в частности, что «текст ультиматума широко обсуждается во всех частях, даже в присутствии офицеров», что солдаты выносят решения «доложить командованию о необходимости принять ультиматум, капитулировать». Стали сдаваться, правда пока мелкие, подразделения во главе с офицерами. «Объективно должен признать, — заявил первый капитулировавший немецкий генерал фон Дреббер, — что я нашел этот документ лояльным и деловым — он открыл путь к капитуляции».

Отклонение ультиматума еще больше обострило противоречия внутри котла, усилило позиции тех генералов и офицеров, которые склонны были прекратить сопротивление (теперь появились и такие), я уже не говорю о солдатах: они потеряли всякую надежду иным путем вырваться из «ада».

Иного пути и не существовало. Об этом еще раз было сказано в обращении командующего войсками Донского фронта генерала К. К. Рокоссовского и представителя Ставки генерала Н. Н. Воронова «К офицерам, унтер-офицерам и солдатам окруженной немецкой группировки». «Ультиматум, — говорилось в обращении, — был последним шансом на спасение. Отвергнув его, немецкое командование взяло на себя всю полноту ответственности. Значит, оно не дорожит вашей жизнью, счастьем ваших детей и жен, мечтающих снова увидеться с вами... Сейчас ваша судьба находится в ваших собственных руках... Сейчас от вашего благоразумия зависит ваша жизнь. Решайте!»

Понятно, что столь настойчивое стремление советского командования использовать все мирные средства при решении судеб многих тысяч немецких солдат проистекало не от слабости Красной Армии — это было высочайшим актом социалистической гуманности. Увы, командование окруженной немецкой группировки было глухо к голосу благоразумия.

9 января обращение советского командования и письменно [155] и устно было доведено до всех немцев, находившихся в котле, а 10 января «заговорил» последний аргумент: началась наступательная операция войск фронта «Кольцо», в результате которой котел оказался расчлененным сначала на две части, затем на четыре. Централизованное управление, цементирующее сопротивление, рушилось, дисциплина разваливалась, армия агонизировала... И тогда все прояснилось: об авантюристичности планов Гитлера открыто заговорили офицеры, даже генералы. Командир танкового корпуса фон Виттерсгейм предложил Паулюсу отойти от Волги и был отстранен от командования. Командир 51-го корпуса фон Зейдлиц потребовал от Паулюса сдать армию, согласиться на капитуляцию — и был наказан.

Истины ради отмечу, что Паулюс, как он впоследствии признавался, понимал всю безнадежность сопротивления и сознавал ответственность за судьбу сотен тысяч солдат и офицеров. Еще 24 января он телеграфировал Гитлеру: «Поражение неизбежно. Чтобы спасти оставшихся, армия просит немедленного разрешения капитулировать». Ответ пришел без проволочек: «Капитуляция исключается. 6-я армия выполняет свою историческую миссию, сражаясь до последнего патрона». Паулюс повиновался и приказа о капитуляции не издавал. Больше того, в годовщину установления фашистской диктатуры он послал Гитлеру две верноподданнические телеграммы, заверяя, что армия «до последнего патрона удерживает позиции за фюрера и отечество» и «не капитулирует даже в безнадежном положении». Гитлер высоко оценил этот глубоко безнравственный поступок своего генерала: в ночь на 31 января он произвел его в генерал-фельдмаршалы. Надо отдать должное Паулюсу: он верно оценил ход фюрера. «Несомненно, Гитлер ожидает, что я покончу с собой», — сказал он в ту же ночь своему адъютанту В. Адаму.

Самоубийство или плен? Смерть или капитуляция? Вопросы эти встали перед всеми, кто пережил «ужасы Сталинградской крепости» последней недели: 25 января — 2 февраля. «Нелегко было сделать выбор, — писал уже после войны в своих мемуарах Отто Рюле, в прошлом офицер 6-й армии. — Тут были и страх перед колючей проволокой лагеря для военнопленных, и боязнь унижения, и глубокое разочарование в обещаниях фюрера, и горькая ирония по поводу его приказа держаться до последнего. Нельзя было без содрогания думать о судьбе [156] родины, родных, близких и всего народа»{58}. Это — мысли, характерные едва ли не для каждого офицера. И каждый по-своему отвечал на них.

Оказавшись отрезанным от других частей и опасаясь окончательного разгрома, командир 297-й пехотной дивизии генерал-майор фон Дреббер без промедления послал своего переводчика с белым флагом к командиру нашей части — просил ознакомить его с условиями капитуляции. Ознакомить с условиями капитуляции — это лишь формальность: как и все солдаты дивизии, генерал имел ультиматум на руках. Возражений у фон Дреббера не было никаких, и он сразу же написал приказ о капитуляции всех его подразделений. Политработники не упустили возможности предложить генералу написать личное письмо Паулюсу, и оно было написано тут же. «Приняли русские хорошо, — словно бы докладывал он. — Обращение корректное. Мы убедились, что были жертвой ложной пропаганды о русском плене». Бывший подчиненный, он советовал своему непосредственному начальнику последовать его примеру — возглавить капитуляцию всей армии.

Как свидетельствует в своих мемуарах В. Адам, получив письмо фон Дреббера, Паулюс был поражен настолько, что смог произнести всего два слова: «Это невероятно!»

Тем временем напряженно работали походные типографии и звуковещательные станции политорганов: теснимые к центру города вражеские войска получали исчерпывающую информацию о том, какая немецкая часть, где и когда, каким образом и во главе с кем капитулировала. И это массированное наступление — военное и идеологическое — подталкивало тех командиров вражеских частей, которые медлили с приказом о прекращении сопротивления.

Но лед тронулся: еще 25 января капитулировала 20-я румынская пехотная дивизия — бригадный генерал Димитриу прислал своего парламентера, привел 2500 солдат и офицеров; 26 января сообщил о готовности капитулировать командир полка связи 6-й армии; вместе с ним сложили оружие 800 связистов — нерв управления войсками, и это окончательно изолировало Паулюса; 27 января так же поступил генерал Дюбуа, командир отсеченной [157] 44-й танковой дивизии, получивший накануне Рыцарский крест; в тот же день полковник Л. Штейдле сговорился с другим полковником, и они послали общего делегата к командиру нашей части.

Генерал фон Даниельс собрал в помещении городской тюрьмы офицеров своей (и не только своей) дивизии, разъяснил им условия капитуляции, объявил о своем решении капитулировать и призвал всех последовать его примеру. О Гитлере, его приказе, о клятве, данной ему, не было произнесено ни слова. Можно ли было расценивать действия генерала как явную демонстрацию решительной оппозиции фюреру? Несколько позже, когда Даниельс стал активным антифашистом, я спросил его, с каких пор он считает себя противником Гитлера и его режима? Он ответил: «С момента, когда я капитулировал. Сталинград навсегда разделил нас». В дальнейшем мы как-то еще раз возвратились к этой теме, и он уточнил: «В Сталинграде, согласившись на капитуляцию, я тем самым выразил свой протест Гитлеру за предательство национальных интересов, а уже в плену стал сознательным антифашистом».

Цепную реакцию капитуляции уже ничто не могло остановить. Не мог ее остановить и Геббельс. А уж как он распинался перед солдатами и офицерами, гибнущими под Сталинградом! «Мы из нашего словаря навсегда вычеркнули слово «капитуляция», — льстил он им, выступая по радио 30 января. Он уже не заклинал именем фюрера, как делал это раньше, нет, он взывал к «законам чести» — традиционным, многовековым, милитаристским, пытаясь предотвратить опаснейшую для фашистского престижа капитуляцию 6-й армии.

Но чаша терпения переполнилась. Пленные рассказывали, что эта речь Геббельса, которую они слушали по радио в котле, сопровождалась выкриками: «Сталинград — не Германия!», «Приезжай сюда сам!», «Фюрер предал нас!»... Они ждали нового похода за их освобождение, но об этом он не сказал ни слова! Многие поняли: «Это конец!» Последняя телеграмма Паулюса в Берлин была лаконичной: «Идем навстречу катастрофе!», а его призыв сформировать офицерские батальоны для последнего боя остался гласом вопиющего в пустыне: добровольцев не нашлось.

Зато нашлись добровольцы парламентеры, бросившиеся устанавливать связь с командованием войск Красной [158] Армии. Капитуляция становилась массовой, организованной, а германское радио, как ни странно, продолжало рассказывать побасенки: «Генералы и гренадеры в Сталинграде борются плечом к плечу и ведут последний отчаянный бой», затем у них иссякли боеприпасы, и «они с холодным оружием бросаются на врага», наконец, «фельдмаршал Паулюс со своими доверенными взорвал цитадель и взлетел на воздух».

На самом деле все обстояло иначе. 31 января Паулюс окончательно отказался от мысли покончить жизнь самоубийством и дал согласие на пленение. При капитуляции Паулюса и начальника штаба 6-й армии генерала Шмидта присутствовал писатель-коммунист В. Бредель. Он-то и рассказал мне о всех ее подробностях.

Любопытно, что Шмидт — ярый нацист и самый строптивый из окружения Паулюса, еще два дня назад требовавший расстреливать каждого за попытку сдаться в плен, — теперь сам стал инициатором переговоров о капитуляции. Он нервничал, стремясь тщательно завершить все формальности, связанные с пленением, схватить туго набитые чемоданы, стоящие рядом, чтобы поскорее опуститься на сиденье машины и оказаться под надежной охраной красноармейцев. «Сын купца, — разводит руками Вилли Бредель, — он хорошо сохранил в себе родительские повадки ловкача». На столе Шмидта не только листовка с ультиматумом, но и многие другие наши листовки, в том числе и обращения немецких антифашистов. Характерно, что все штабные документы были сожжены, а листовки сохранились. Больше того, они обстоятельно изучались — настолько, что в разговоре с командованием Красной Армии высшие офицеры вермахта пользуются их терминологией, их аргументами, их гарантиями. Но Шмидту всего этого мало — у него есть еще просьбы. Он просит разрешить ему и Паулюсу взять с собой ординарцев и личное продовольствие. И получает согласие. Он просит перед их машиной пустить машину с красноармейской охраной. И снова получает согласие. Он просит считать в плену генерал-фельдмаршала Паулюса «личной персоной», то есть лицом частным, не связанным со своей прежней служебной должностью командующего армией. И получает отказ: желание незаконное. Впрочем, отказ не очень его удручает. Главное — забота о собственных удобствах, собственной безопасности.

При сдаче в плен Шмидт ни слова не проронил о десятках [159] тысяч голодных солдат, больных и раненых. О них, немецких солдатах, позаботилось командование Красной Армии: все, обещанное в ультиматуме, было выполнено, несмотря на невероятно трудные условия, созданные вторжением фашистов в нашу страну.

2 февраля советское радио сообщило о капитуляции последней воинской части, окруженной в северном районе Сталинграда. Берлинское агентство Трансоцеан пыталось опровергнуть и этот факт: «Генералы не сдались живыми противнику, который никогда не оставляет живыми пленных. Генерал-фельдмаршал Паулюс, находясь в Сталинграде, носил с собой два револьвера и яд. Попал ли он в советские руки, будучи в бессознательном состоянии (поскольку он несколько дней как тяжело ранен) или мертвым — еще неизвестно».

В этой связи Главное политическое управление Красной Армии издало две листовки, которые были разбросаны над окопами противника всего советско-германского фронта и над территорией Германии. В первой листовке-обращении «К немецкому народу!» кратко излагалось содержание сообщения Совинформбюро о ликвидации 6-й полевой и 4-й танковой армий под Сталинградом, разоблачалось неуклюжее опровержение Трансоцеана: «Генерал-фельдмаршал Паулюс не был ранен, не застрелился и не отравился, он предпочел смерти советский плен». Фотография, изображающая допрос Паулюса советскими военачальниками, подтверждала это. «Немецкий народ должен знать правду, которую скрывает от него геббельсовская пропаганда, — говорилось в обращении. — В результате ликвидации окруженной под Сталинградом более чем 330-тысячной армии бессмысленной смертью погибли 240 тысяч немецких солдат и офицеров, 91 тысяча солдат и офицеров сложили оружие и находятся в безопасности в русском плену».

Вторая листовка — «Что произошло под Сталинградом?» — как бы конкретизировала содержание цервой. Среди пленных — 2725 офицеров, в том числе 200 полковников, 24 генерала (последние названы поименно с указанием теперь уже бывших служебных должностей). Перечислены все разбитые пли капитулировавшие дивизии и части, а также взятые трофеи. Сообщалось и о новых успехах Красной Армии: очищен от врага Кавказ, ее части подошли к Ростову и Харькову, прорвали блокаду Ленинграда. Листовка заканчивалась выводом: «Положение [160] гитлеровской армии безнадежно. Генералы и офицеры, сдавшиеся в плен под Сталинградом, убедились, что война проиграна Гитлером. Они сдались в плен. Тем больше оснований у вас сделать это... Рвите с Гитлером и его кликой! Гитлер — это не Германия. Гитлеры уйдут, а Германия останется. Это поняли генералы, офицеры и солдаты, сдавшиеся в плен русским под Сталинградом»...

На вооружении опыт Сталинграда

Сталинградская битва, в ходе которой, по выражению Л. И. Брежнева, «выдохся наступательный порыв, был сломлен моральный дух фашизма»{59}, создала благоприятные условия для более глубокого идеологического воздействия на войска и население противника. Наша пропаганда велась с еще большим размахом в общем зимнем наступлении Красной Армии, в котором участвовало 11 фронтов. На главных направлениях противник откатился на запад на 600-700 километров. Его потери зимой 1942/43 года составили около 1,7 миллиона человек.

Политорганы все чаще стали практиковать агитоперации — так мы называли целенаправленное массированное идеологическое воздействие на определенную часть или соединение противника, осуществляемое одновременно всеми возможными формами и техническими средствами агитации и пропаганды. Примером может служить агитоперация, проведенная политорганами Калининского фронта, по разложению немецкого гарнизона в Великих Луках. В этом городе еще в конце ноября 1942 года были окружены более 10 тысяч немецких солдат и офицеров во главе с командиром 277-й пехотной дивизии подполковником фон Зассом. Гитлер приказал ему ни при каких обстоятельствах города не сдавать, пообещав прорвать окружение пятью дивизиями; фон Зассу он вручил Рыцарский крест и сказал, что назовет город его именем; каждого солдата наградил Железным крестом и даровал право на внеочередной отпуск сразу же после вызволения. Гарнизон свирепо сопротивлялся. Усилия наших пропагандистов в первое время не давали должных результатов отчасти и потому, что они не находили тех аргументов, которые помогли бы командованию склонить [161] окруженных к капитуляции. К тому же был допущен досадный промах: отклонение ультиматума советского командования не было доведено до сведения вражеских солдат и офицеров.

Как и чем помочь политорганам Калининского фронта? Этот вопрос стал предметом специального обсуждения у Д. З. Мануильского. Дмитрий Захарович предложил послать под Великие Луки пропагандистскую бригаду ГлавПУ РККА. Он тут же позвонил А. С. Щербакову. Согласие было получено, и мы стали подбирать кандидатуры. Условились, что бригаду возглавит полковник И. С. Брагинский. В состав бригады вошли немецкий писатель коммунист Альфред Курелла и четверо выпускников Центральной антифашистской школы.

Пропагандистская бригада начала с того, что усилила устную агитацию — каждую ночь в передачах по громкоговорящим установкам выступало не менее 40 пленных немцев. Всего же в агитоперации участвовало 80 агитаторов. Одновременно в окруженный гарнизон были посланы прибывшие из Москвы антифашисты, а также добровольцы из числа пленных. Они склоняли немецких солдат к капитуляции. Посланцы имели при себе письма и обращения от немецких пленных в СССР. И такой массированный агитштурм, как показали новые пленные, сильно взбудоражил солдат и офицеров гарнизона, расколов их на противников и сторонников капитуляции. За 3-4 дня в плен перешло более 2500 солдат и офицеров. Именем немецкого народа антифашисты решили склонить к сдаче в плен самого фон Засса. И хотя они не добрались до него, результаты их смелого рейда не замедлили сказаться: процесс разложения гарнизона ускорился — ежедневно немецкие солдаты переходили в плен группами. Это, естественно, привело к ослаблению гарнизона, и наши войска принудили оставшихся к капитуляции. 16 января под угрозой окончательного уничтожения 50 немецких офицеров вместе с их последними солдатами сдались. «Успех этой боевой операции, — докладывал начальник политуправления Калининского фронта генерал-майор М. Ф. Дребеднев, — сопровождавшейся большим количеством пленных и перебежчиков, укрепил среди наших командиров и политработников веру в силу и эффективность пропаганды как оружия, и доверие к этому оружию значительно поднялось в глазах рядовых и начальствующего состава частей и соединений». [162]

Опыт «внешней политработы», приобретенный в Сталинградской битве и в последующих наступательных боях, представлял собой исключительную ценность. Главное политическое управление делало все для того, чтобы вооружить этим опытом кадры пропагандистов. Этой теме был посвящен издававшийся нашим отделом бюллетень. Кроме того, было решено, используя весеннее затишье на фронтах, провести Всеармейское совещание начальников седьмых отделов политуправлений.

Готовясь к совещанию, мы в отделе под руководством Д. З. Мануильского провели всесторонний анализ сталинградского опыта: в результате каких именно пропагандистских акций сдавались в плен десятки тысяч вражеских солдат и офицеров. С этой же целью был вызван в Москву начальник седьмого отдела политуправления Донского фронта полковник И. П. Мельников. Д. З. Мануильский пригласил также немецких, румынских, итальянских и венгерских товарищей, выезжавших на фронты южного направления в составе бригад ГлавПУ РККА и проводивших там свою пропаганду, и устную, и печатную, среди войск противника. Сообщение Ивана Петровича Мельникова произвело весьма приятное впечатление. Среди многих вопросов организации пропаганды он выделил едва ли не самый главный: умение найти аргументы, которые заставили бы солдат и офицеров противника преодолеть психологический барьер и капитулировать.

Из сообщения Мельникова мы сделали и другой вывод: весьма действенным средством воздействия на вражеские войска стала пропаганда изнутри. К этому выводу приходили также В. Ульбрихт и Э. Вайнерт, много сделавшие для того, чтобы с помощью военнопленных, антифашистская настроенность которых не вызывала сомнений, устанавливать постоянную живую связь с окруженными вражескими частями. «Засылка новых идей и нового духа» — так, точно и метко, назвал Э. Вайнерт агитацию пленных-антифашистов в своих частях. Но для этого опять же надо было знать все, что происходит в стане противника. Увы, именно такого знания порой и недоставало армейским политорганам, и это не позволяло находить наиболее сильные аргументы в пропаганде среди вражеских войск. В. Ульбрихт, например, рассказал о таком курьезе: однажды он сделал подряд пять агитпередач, адресованных немцам, а пришли в ответ на эти передачи румыны — немцев на этом участке не было. Отметил [163] В. Ульбрихт и такой факт: пропагандисты «не всегда отвечали на контраргументы противника». В частности, утверждение гитлеровцев о том, что «за декабрем придет май», то есть после поражения под Сталинградом придет успех весной, осталось без опровержения, а ведь этот аргумент подкреплял упавший дух врага. Да, упущения, недочеты в нашей работе тоже были. И их также предстояло обстоятельно проанализировать.

Всеармейское совещание открылось 15 апреля 1943 года. В Центральном Доме Красной Армии мы встречали боевых друзей — начальников седьмых отделов политуправлений фронтов, начальников седьмых отделений политотделов ряда армий, наиболее отличившихся старших инструкторов политотделов некоторых дивизий. Были приглашены и начальники политуправлений некоторых фронтов. Многих участников совещания я знал очень хорошо, с иными был только знаком или наслышан о них.

Минутой молчания все мы почтили память наших товарищей по оружию: незадолго до совещания скончался от ран, полученных под Сталинградом, уже известный читателю полковник Самойлов; под Новгородом в бою погибли все сотрудники седьмого отделения политотдела 2-й ударной армии во главе с полковым комиссаром Шабловским, а под Киевом — весь седьмой отдел политуправления фронта, возглавляемый батальонным комиссаром Рябошапко; в тех же краях на Днепре мы потеряли майоров Гельбраса и Изаковича, выполнявших задание Военного совета Южного фронта; на Северо-Западном геройской смертью пали пропагандисты Мишкин-Яблонский (в свое время он был личным секретарем Эрнста Тельмана) и Гершензон...

Какими словами передать чувства, обуревавшие меня в эту минуту? Чувства, никогда, пожалуй, не покидавшие меня, но теперь вспыхнувшие с особой остротой, особой болью. «Вопрос о жалости на войне — сложный вопрос, — очень точно заметил в своих воспоминаниях Л. И. Брежнев. — Война дело жестокое, и смерти на ней неизбежны... Тут нравственное оправдание одно — быть вместе с бойцами в тяжелый момент, испытывать те же опасности. И делать все, что ты можешь сделать, чтобы уберечь их от излишнего риска, облегчить их невзгоды»{60}. Наши пропагандисты утверждали высокую правоту [164] дела, которому они служили и во имя которого отдали свою жизнь. Памятником, наградой им явились победы Красной Армии — в этих победах частичка и их ратного подвига.

На совещании единодушное признание получил опыт Сталинграда. Этому способствовали и выступления участников беспримерной эпопеи. Они охотно делились «секретами» успеха, подчеркивали, что под Сталинградом доказано: моральный дух немецкой армии — это в конечном счете ее ахиллесова пята.

На совещании отмечалось, что командиры и политорганы теперь придают должное значение «внешней политработе». Так, подготавливая контрнаступление против 3-й румынской армии, Военный совет Юго-Западного фронта, например, специально указал командующим армиями: «Работа среди войск противника является одним из непременных условий успеха подготовляемых операций войск». И это действительно так. По признанию румынского командования 3-я армия оказалась морально индифферентной: не хотела воевать за интересы фашистской Германии, все более склоняясь к нашим лозунгам и призывам. При первом же мощном ударе оружием началась массовая сдача румынских солдат в плен. Начальник отдела политуправления Юго-Западного фронта А. Д. Питерский привел примеры непосредственного участия командиров и политработников в Пропагандистской работе: командующий армией генерал Д. Д. Лелюшенко писал листовки — а он хорошо знал, о чем надо писать и к чему призывать вражеских солдат; командир 137-й стрелковой дивизии генерал-майор А. И. Алферов обращался к окруженному немецкому гарнизону в Чертково — его выступление сыграло важную роль в капитуляции гарнизона.

Мне вспомнился рассказ Д. З. Мануильского, возвратившегося с фронта в феврале 1943 года, о подвиге начальника политотдела Лисичкина:

— Товарищ Лисичкин случайно попал в расположение противника, но не растерялся. Он вышел из машины и пошел навстречу итальянским солдатам, жестами призывая их в советский плен. Жесты были поняты. Полковой комиссар привел на пункт сбора военнопленных почти пятьсот солдат. В другой раз, прекратив огонь, он снова вышел навстречу врагу и стал агитировать его солдат прекратить сопротивление. Но перед ним оказались не итальянцы, а немцы, и политработник погиб. [165]

Поясняю: речь идет о Лисичкине Емельяне Алексеевиче, полковнике (это звание ему присвоено 20 декабря 1942 года), начальнике политотдела 35-й гвардейской стрелковой дивизии.

На Всеармейском совещании полковник А. В. Кирсанов, в то время уже начальник седьмого отдела политуправления Воронежского фронта, доложил об эффективном использовании такого фактора, как растущая ненависть венгерских солдат к «чужой войне».

О работе среди войск стран — сателлитов фашистской Германии говорил также начальник политуправления Ленинградского фронта генерал-майор К. К. Кулик, посвятивший свое выступление опыту ведения пропаганды по разложению противника в условиях блокады города, ее прорыва в январе 43-го. Политорганы воздействовали не только на отборные, в том числе эсэсовские и полицейские, части немецкой армии — фронту противостояли солдаты 14 национальностей. Шестую часть полосы фронта занимали дивизии финской армии. Под Ленинград гитлеровцы бросили и испанскую «голубую» дивизию.

— Политорганы фронта, — сказал генерал Кулик, — преодолели столь многослойный языковой барьер.

«Ленинград вам не взять, вы оказались бессильны это сделать, и долго отсиживаться за оборонительными сооружениями вам не удастся!» — такая предупредительная агитация, неустанно проводимая на базе отличных технических средств, помогла создать в противостоящих вражеских частях настроение бесперспективности и желание избежать «печального повторения» Сталинграда. И это настроение дало себя знать уже в ходе» прорыва блокады, сказалось как в упадке силы сопротивляемости врага, так и в пленении нескольких тысяч солдат и офицеров; испанская же дивизия вскоре и вовсе была выведена из строя, многие ее солдаты перешли в расположение советских войск.

На совещании говорилось о творческой инициативе пропагандистов, об их чувстве нового, поддерживалось все ценное и полезное. С интересом была выслушана речь начальника отдела политуправления Северо-Западного фронта подполковника Л. А. Дубровицкого. Он рассказал, в частности, о диалоге с немцами по трофейной боевой рации. Инициатором такого диалога выступил старший инструктор политотдела горнострелковой латышской дивизии капитан Д. Вульфсон, за плечами которого была [166] школа революционного подполья. В начале января 1943 года Военный совет поручил ему, политически зрелому и великолепно владеющему немецким языком пропагандисту, установить «агитационный контакт» с радистами противостоящих частей противника. Вульфсону вручили трофейную рацию типа «Т. Эмкфеллер» с радиусом действия 20 километров. В течение недели он слушал переговоры вражеских радистов, изучал режим и технику их работы, а затем вошел с ними в контакт. Поначалу он выдавал себя за немецкого радиста. Затем задал как-то коллегам вопрос: «Верите ли вы сообщениям ОКВ?» Ответы получил самые разноречивые. И прокомментировал очередную сводку ОКВ... Любопытство немцев росло день ото дня, хотя они скоро догадались, что с ними беседует советский пропагандист, потому что «унзере рус», как они его называли, передавал письма пленных с точными адресами их семей и номерами воинских частей, в которых те служили, задавал радистам вопросы. Думаю, что есть смысл воспроизвести один его диалог.

Вульфсон. Партнер! Слушайте «В последний час» о Сталинграде.

Немец. Я вас уже несколько раз слышал. Отвечаю на ваш вопрос. Битва под Сталинградом — тяжелый удар для нас. Но, сами понимаете, когда лес рубят, щепки летят.

Вульфсон. Шестая армия — это тоже «щепка», по-вашему?

Немец. Да, правда, большая, но не единственная.

Вульфсон. Мы по плану наступаем, вы по плану отступаете. У обоих у нас хорошее настроение: все идет по плану.

Немец. Хорошо смеется тот, кто смеется последний.

Вульфсон. Дело не в смехе. Мы деремся за свою свободу, за свою страну, за свои семьи, а вы пришли угнетать, наживаться, грабить.

Немец. Это неправда. Мы предотвратили лишь ваше нападение на Германию.

Вульфсон. И вы верите этой выдумке Гитлера? Почему же вы в июне сорок первого не встретили у нашей границы готовые к наступлению войска?

Немец. Да, это и удивило меня.

Вульфсон. Вот видите, а теперь мы будем драться, пока последний немецкий фашист не будет изгнан из нашей страны. Вы ведь тоже поступили бы так же, если бы кто-нибудь напал на Германию. [167]

Немец. Ну конечно. Слушайте, я должен кончать.

Вульфсон. Я вас вызову завтра в 16.00. Вы слышите?

Немец. Понял. 16.00.

Вульфсон провел свыше тысячи таких передач, а слушали его каждый раз от 20 до 40 вражеских радистов, этих разносчиков «слухов», а по существу, нашей правдивой информации. В дальнейшем опыт Вульфсона был использован почти на всех фронтах. Успешно применил его на Ленинградском фронте, например, пропагандист Эккия, установивший агитконтакты с финнами. Всего же в годы войны свыше 30 трофейных раций работали в системе «внешней политработы».

Но вернемся на Всеармейское совещание, где продолжался заинтересованный обмен мнениями и опытом. Запомнилось мне, в частности, яркое выступление начальника отдела Главного политического управления ВМФ подполковника К. А. Денщикова.

С Константином Александровичем, воспитанником Военно-политической академии имени В. И. Ленина, мы были хорошо знакомы. Стройный, подтянутый офицер с волевым выражением лица, вежливый и корректный, он часто заходил в наш отдел, знакомил меня с листовками, обращенными к военным морякам вражеских стран, просил перевести тексты этих листовок на соответствующие иностранные языки и отпечатать массовым тиражом. Все его просьбы мы охотно выполняли. Содружество наше раз от разу расширялось и крепло. В памяти сохранились названия некоторых листовок: «Советские воды — могила немецких кораблей», «Каждые четыре часа в русских водах гибнет немецкий корабль»... Серия листовок была посвящена действиям советских подводников, наносивших мощные удары по немецкому судоходству на Севере.

Внимание участников совещания привлек рассказ Денщикова о том, как остро и эффективно оружие слова звучало в героической обороне полуострова Ханко.

— Вместе со снарядами и минами, — говорил Константин Александрович, — к противнику летели листовки. Они были краткие, но острые, били, как говорится, не в бровь, а в глаз.

Позднее, уже после войны, я ознакомился в архиве с донесением об этой «войне слов». Политработники гарнизона Ханко — военный комиссар А. Л. Раскин и начальник политотдела П. И. Власов — привлекли к разработке листовок талантливых литераторов, в том числе известного [168] ныне поэта Героя Социалистического Труда Михаила Дудина, и не менее известного художника Бориса Пророкова, работавших в редакции гарнизонной газеты «Красный Гангут». Всю силу своего таланта они вкладывали в слова и рисунки, изобличавшие фашистских правителей Германии и их финских прихвостней.

* * *

На совещании, проходившем два дня, выступило свыше 60 политработников и представителей политэмигрантов-антифашистов. И доклад и прения подтвердили правильность курса, взятого политорганами; оправдали себя и общеполитическая пропаганда, и конкретно-оперативная агитация, и такие средства и формы работы, как обращения командования, разложение вражеских войск изнутри, участие антифашистов и многое-многое другое.

Это, разумеется, не означало, что не было недочетов в нашей работе или что мы не видели их. Нет конечно. И об этих недостатках я прямо говорил в своем докладе: приводил примеры малоубедительности некоторых листовок и агитпередач; сетовал на неумение пропагандистов находить неопровержимые аргументы и вовремя использовать факты массового пленения для обеспечения капитуляции врага; не забыл сказать о распылении сил и технических средств пропаганды, тогда как нужна была их концентрация на наиболее слабых и уязвимых участках противника; указал на досадные языковые ошибки.

Некоторые пропагандисты не проявляли должной инициативы и активности, притерпелись к шаблону, не использовали новых форм и приемов работы в соответствии с изменениями обстановки. В частности, политорганы Брянского фронта, распространив за ноябрь-декабрь 3 миллиона листовок и проведя 3 тысячи агитпередач, получили в результате всего лишь 8 перебежчиков. Мне могут возразить: дескать, о результатах пропаганды нельзя судить только по количеству перебежчиков. Что ж, тут есть доля истины. Действительно, пропаганда — оружие дальнего действия. Но верно и другое: в условиях войны время не ждет. Да и объективные причины (удары по врагу оружием) создают благоприятные возможности для пропаганды. Очень важно при этом, чтобы пропаганда была острой, конкретной, ее аргументы — убедительны. Но именно этого и не хватало многим листовкам, изданным политорганами Брянского фронта. [169]

— Работа по разложению войск противника — дело партийное, следовательно, дело всех военных советов и командных кадров, всех политорганов, а не только их седьмых отделов, — начал свое выступление на совещании Д. З. Мануильский, и его слова вызвали шумное одобрение в зале. — К сожалению, не все еще понимают эту простую истину, кое-кто сводит столь важное и сложное дело к второстепенной задаче. Когда наша армия вела преимущественно оборонительные бои, мы применяли соответственно им и средства — листовки, агитпередачи, плакаты. В нынешних же условиях одного этого недостаточно. В сборном войске противника начался процесс разложения. Наши героические воины выводят из строя армии союзных Гитлеру государств. Вызревают элементы разложения и в вермахте. Но чтобы дать им созреть, надо применять дополнительные, новые, более живые формы пропаганды и агитации. Надо стремиться разлагать немецкую армию немецкими же руками — это как бы второй план нашей работы. Он более сложен. Он требует инициативы, активности, мастерства. Но прежде всего мы должны преодолеть консерватизм и косность в нашей собственной среде. Я хочу привлечь ваше внимание к инициативе политработников Юго-Западного и Северо-Западного фронтов. На базе лагерей для военнопленных они создали нечто вроде курсов для немецких солдат и офицеров, изъявивших желание включиться в борьбу с фашизмом{61}. Теперь важно провести четкую границу между нашей пропагандой, ведущейся от имени Красной Армии, и пропагандой антифашистов. Мы доказываем немцам безнадежность их борьбы, неизбежность их поражения, нашу готовность бороться до победы. Антифашисты, признавая неизбежность поражения Гитлера, призывают немецких солдат не допустить катастрофы Германии, помочь своему народу кончить войну, призывают уходить с фронта, принимать ультиматумы командиров Красной Армии о капитуляции. Вместе с антифашистами [170] мы бьем в одну точку, но по-разному... Дерзайте, товарищи! В 1918 году Ленин писал командующему Шестой армией в ответ на его телеграмму, — глаза Д. З. Мануильского молодо заблестели, когда он с чувством читал ленинские строки: — «Вполне сочувствую Вашему плану отпускать пленных, но только непременно понемногу и исключительно тех, кто действительно хорошо распропагандирован. Телеграфируйте мне немедленно, если надо, то шифром, сколько у вас пленных, какой национальности и сколько из них распропагандировано»{62}. Так вот, товарищи, сегодня таких же добрых вестей — сколько у вас пленных и сколько из них распропагандировано — ждем и мы от вас. Ждем вашего содействия углублению процесса разложения гитлеровской армии. Она еще сильна, как сильна и фашистская пропаганда, которая во что бы то ни стало постарается этот процесс пресечь. Его можно замедлить, притормозить, однако остановить и предотвратить процесс разложения вражеских войск уже невозможно! И от вас во многом зависит, какими темпами пойдет его развитие!..

Получив исчерпывающие указания об организации нового идеологического наступления на противника, пропагандисты разъехались по своим фронтам и армиям. Мы же, сотрудники седьмого отдела ГлавПУ РККА, продолжали разрабатывать меры по обеспечению его эффективности. Так, обобщив предложения участников совещания, мы внесли представление о дополнительных льготах для перебежчиков. Вскоре Генеральным штабом была издана директива № 1470. Теперь солдаты и офицеры противника, добровольно перешедшие в плен Красной Армии, получали: 1) повышенную норму питания; 2) размещение в лагерях, расположенных в особо благоприятных климатических условиях; 3) преимущество в выборе работы по специальности; 4) преимущество в отправке писем родным в Германию; 5) внеочередное возвращение в Германию или, по желанию, в любую другую страну немедленно после окончания войны. Этот документ стал сильным и убедительным доводом в агитации за плен.

В мае мы направили в политорганы рекомендации, связанные с положениями приказа № 195 Верховного Главнокомандующего [171] от 1 мая 1943 года. Были определены следующие направления пропаганды среди вражеских войск: итоги зимнего наступления Красной Армии предопределяют неотвратимое поражение Гитлера; Германия стала театром войны с воздуха, а в ближайшем будущем станет и с моря и с суши; гитлеровская клика переживает кризис, пугает немецкий народ катастрофой, следовательно, сама признает неизбежность своей гибели; тотальная мобилизация в Германии — яркое проявление кризиса, это не спасение от него, а истощение Германии, она может оттянуть поражение, но не предотвратить его; иностранные рабочие в Германии — горючий революционный материал в немецком тылу.

Работники нашего отдела готовились к выездам на фронты и в армии. Предстояло провести учебные сборы пропагандистов, оказать помощь политорганам в осуществлении тех рекомендаций, которые были выработаны Всеармейским совещанием. Д. З. Мануильский, напутствуя каждого отъезжающего, напоминал:

— Поинтересуйтесь, что думают вражеские солдаты о предстоящих летних сражениях. Нам очень важно это знать...

Я выехал на Северо-Западный фронт, войска которого готовились — после долгого стояния на месте — к активным боевым действиям. Со стороны командующего генерал-полковника П. А. Курочкина, члена Военного совета генерал-лейтенанта Ф. Е. Вокова и начальника политуправления генерал-майора А. Д. Окорокова я встретил весьма заинтересованное отношение к использованию сталинградского опыта по разложению войск противника. В частности, сразу же был решен вопрос о реорганизации фронтовых антифашистских курсов в школу и ее полном материальном обеспечении. Хочу отдать должное начальнику седьмого отдела подполковнику Л. А. Дубровицкому (ставшему вскоре полковником): одним из первых оценил он перспективность антифашистской агитации пленных и сумел создать для нее базу. В активе отдела была и устная газета для немецких солдат, стоявших у Ильмень-озера, — записанные на грампластинки выступления немецких пленных об условиях их жизни в советском плену удачно сочетались с признанием их соотечественника — солдата, который перед смертью записал в своем дневнике: «Лучше 10 походов во Францию, чем один на Россию...» Все средства, которыми [172] располагал отдел, были задействованы в полную силу: хорошо оснащенная передвижная типография, мощная громкоговорящая установка, спецмашина для записи выступлений на пластинки и их воспроизведения, походная фотолаборатория и т. д. Действовали курсы подготовки дикторов для «звуковок», которыми, кстати, руководил В. Б. Герцек, впоследствии известный диктор Всесоюзного радио. Артиллеристы придумали прицельные «листометы», разбрасывавшие листовки среди тех солдат, которым они были адресованы. Одним словом, дело свое здесь любили, занимались им увлеченно, и это наглядно показал фронтовой сбор пропагандистов. Прошел он на высоком уровне, подтвердившем готовность пропагандистов скрестить оружие с врагом.

Запомнился волевой и энергичный начальник седьмого отделения политотдела одной из армий майор П. Г. Пшебильский, наладивший регулярный выпуск оперативных листовок и агитпередач для противостоящих вражеских частей. Приятное впечатление произвела небольшого росточка, но очень складная и боевая Галина Хромушина, инструктор политотдела 53-й армии, отлично знавшая немецкий язык и ратовавшая за то, чтобы «смелее вторгаться в самое логово врага». Впоследствии, как я не раз узнавал из донесений, она неоднократно доказывала, что слова у нее не расходятся с делом...

Слушая выступления на этом сборе, я испытывал чувство признательности к своим товарищам по оружию, о чем и сказал им. Но одновременно сказал и о том, о чем не мог умолчать: некоторые листовки, изданные политуправлением Северо-Западного фронта, явно грешили литературщиной. Тема порой раскрывалась со стороны какой-нибудь остроумно подхваченной, но маловажной и случайной детали. Выдумка сковывала автора, мешала ому подойти к теме всесторонне вооруженным, снижала убедительность аргументов. Так, в листовке «Король гол» лишь пересказывалось содержание известной сказки Андерсена и разоблачения Гитлера не получилось, хотя именно это, вероятно, и было задумано. Другая «невинная шалость» — кроссворд в форме свастики — больше подходила для развлечения немецких солдат, нежели для их разложения. Пишу об этом потому, что каждая листовка — это своего рода заряд, и если заряд начинен не порохом, а трухой — пусть даже в хорошей упаковке, — он, понятно, не взрывается. [173]

Возвращался я с Северо-Западного фронта обогащенный как наблюдениями и встречами с пропагандистами, так и опытом политорганов. Думал о том, как использовать те сведения о противнике, которые почерпнул здесь из трофейных документов и рассказов пропагандистов.

В июне, когда с фронтов вернулись и другие сотрудники отдела, мы занялись изучением данных о противнике, добытых из различных источников. Очень кстати, естественно, оказались и те сведения, которыми интересовались работники отдела по совету Д. З. Мануильского. Постепенно складывалась такая картина. Несмотря на поражение зимой 1942/43 года, враг по-прежнему обладал большой военной мощью. Тотальная мобилизация в Германии, а также в оккупированных странах позволила Гитлеру сосредоточить на советско-германском фронте огромную армию, оснастить ее новейшим оружием и боевой техникой. Пользуясь отсутствием второго фронта в Европе, немецкое командование усиленно готовилось к новому летнему наступлению. Но в то же время сведения, которыми мы располагали, указывали, что вермахт — это далеко не монолит. В нем наряду с теми, кто рвался в бой с безумной мыслью о реванше, немало солдат, проявляющих известную осторожность. Они не прочь взять реванш, но «к шансам на победу Германии» относятся скептически: «У русских много резервов, у немцев же их не хватает» (многие пленные оказались из дивизий, переброшенных на Восток с Запада!). Другие же недовольны пополнением: «Если уж мы, старые фронтовики, не смогли ничего добиться, то все эти тыловые крысы ничего нового не дадут». Была, наконец, и такая часть солдат, которая поняла, что «не нуждается в жизненном пространстве на Востоке». (Еще бы! Сотни тысяч немецких солдат уже получили свои три аршина «пространства»...) Заметна и неприязнь к насильно мобилизованным ненемцам, которыми разбавляют роты, батальоны и даже полки, — на них нет никакой надежды, так как они не обладают «патриотическим настроением».

Но обольщаться, безусловно, не приходилось. Фашистская пропаганда обладала достаточным опытом оболванивания, чтобы, играя на любви к родине, на устрашении гибелью Германии, бросить немецких солдат на новый штурм. Один пленный, утверждая, что его показания выражают настроения фронтового большинства, заявил на допросе: «У солдат теперь нет моральной убежденности, [174] 50 процентов из них не верит в победу Германии, но большая часть боится и поражения».

Таков едва ли не первый результат обработки немецких солдат, которым стали открыто говорить о нависшей угрозе. «Германия, пробудись!» — верещал Геббельс. Война вступила в критический этап, требующий чрезвычайных усилий нации, «священного фанатизма», «новых жертв». И снова ложь, клевета, запугивание: «За Красной Армией идут карательные отряды, за ними следует массовый террор, а затем начнется ад». Ложная посылка — ложное и следствие: «Вместе воевали — вместе и отвечать будем». А потому выход у всех один: победить или погибнуть. Гитлеровская клика с маниакальной настойчивостью тащила за собой в пропасть немецких солдат — страх перед местью и уничтожением, автоматизм повиновения, заложенный десятилетиями пруссачеством, и на этот раз сделали свое дело.

Нет, говорили солдатам вермахта наши листовки, новое наступление Гитлера не изменит хода войны, оно принесет немцам лишь новые жертвы, еще большие, чем на Волге (этот тезис выражал одно из направлений в нашей пропаганде летом 1943 года). Помните, «что произошло под Сталинградом», помните «уроки Сталинграда» (так называлась серия листовок) — все это может повториться. Мы издали иллюстрированную документальными фотографиями листовку «Мертвые обращаются к живым»: «тени Сталинграда» напоминали тем, кто готовился к новому наступлению, — и они в свое время были обмануты, и они стали жертвами этого обмана. «Не верьте тому, чему верили мы!» — призывали мертвые живых и предупреждали: «Летом вам предстоит пережить еще более ужасные неожиданности, чем те, которые пережили мы прошлым летом». Цифры, факты, расчеты, Сравнения, соотношение экономического потенциала СССР и антигитлеровской коалиции, с одной стороны, и гитлеровской Германии, с другой, — все это было призвано доказать немецким солдатам, что «победит тот, кто сильнее (еще одно направление в пропаганде). «Неумолимый закон войны гласит: побеждает тот, кто сохраняет свои силы и достигает превосходства к ее развязке», — говорилось в листовке, изданной Главным политическим управлением Красной Армии. Между тем «тотальная мобилизация» Гитлера, истощающая последние резервы Германии, приведет лишь к его «тотальному поражению», [175] поскольку развязка еще впереди. Вывод: «Гитлер — банкрот» (третье направление в пропаганде), а банкроты во главе государства — дело гибельное. Спасение — в свержении банкрота! Его поражение — не гибель Германии, а ее благо. Истинные сыны отечества должны не бояться военного поражения Гитлера, а способствовать этому...

Тем летом, как известно, советское командование готовило войска не только к оборонительным, но и к наступательным боям. Готовило тщательно и скрытно. Не сидели сложа руки и пропагандисты. У них были свои заботы и задумки. В помощь пропагандистам наш отдел подготовил два сборника на немецком языке: «Как сдавались в плен солдаты противника зимой 1943 года» и «Образцы ультиматумов и обращений советского командования к войскам противника». Развернувшиеся события показали, что оба эти сборника были изданы как нельзя более кстати.

Несрезанная дуга

5 июля 1943 года две группы немецких армий — «Центр» и «Юг», а это 50 дивизий, из них Станковых, оснащенных тяжелыми машинами «пантера» и «тигр», штурмовыми орудиями «фердинанд», обрушились на наш Центральный фронт с севера и на Воронежский с юга. Фланги советских войск прикрывали. Западный, Брянский и Юго-Западный фронты, а Степной фронт держал глубоко эшелонированную оборону в центре Курской дуги.

С первого же часа наши войска оказали врагу исключительно упорное сопротивление. Ход сражения не только задавал темп в работе политорганов, но и определял стиль, тональность их пропагандистских выступлений. Надо было давить на противника оперативной информацией о срыве его атак, об уничтожении «пантер», «тигров» и «фердинандов», о потерях в живой силе. Такая информация, воздействуя на немецких солдат и офицеров, ослабляла их напор, подрывала у них уверенность в успехе прорыва обороны Красной Армии.

Все это требовало концентрации пропагандистских сил и средств. По опыту Сталинграда в авангардных армиях — 13, 6 и 40-й, а также в 7-й гвардейской были сформированы специальные пропагандистские группы, устрашавшие немецких солдат безысходностью наступления [176] их армии, теми огромными потерями, которые она несла. Так, пропагандистская группа политотдела 13-й армии по нескольку раз в день информировала вражеских солдат о «кровавой цене» их наступления. На пятые сутки в листовке «Первые итоги» приводились потери противника в полосе только одного, Центрального, фронта: 42 тысячи убитых, 800 разбитых и сгоревших танков. В листовке, изданной политотделом 7-й гвардейской армии, предлагалось немецким солдатам и офицерам «призадуматься и поразмыслить», насколько хватит их сил, если «в первые четыре дня в бесплодных атаках погибло свыше 10 тысяч немцев и сожжено более 200 танков армейской группы генерала Клейста». Личный опыт, а это самый действенный аргумент, неопровержимо убеждал вражеских солдат в правдивости пропаганды политорганов Красной Армии.

Листовка политуправления Центрального фронта «Рекламный «тигр» доктора Геббельса», проиллюстрированная эффектным снимком, рассеивала иллюзии, связанные с «новым оружием». «Счет Адольфу Гитлеру» (так называлась другая листовка) предъявили солдаты 167-й немецкой пехотной дивизии: в первой же атаке они потеряли 800 своих .товарищей и откатились назад. «Пример для подражания» — листовка политуправления Воронежского фронта, облетевшая передовые позиции врага, — объясняла, почему обер-ефрейтор Иоганн (320-я немецкая пехотная дивизия) во время атаки перешел в плен с солдатами своего отделения. «Спасти жизнь товарищей — высший товарищеский долг», — заявил обер-ефрейтор. На обороте листовки фото: советский офицер вручает перешедшим в плен немецким солдатам удостоверение на льготы, предусмотренные директивой № 1470. «Мы не можем больше молчать, — обращались пятеро пленных танкистов к солдатам и офицерам 4-й танковой армии. — Отстранить Гитлера от власти — единственное средство избавить немцев от бесплодных жертв».

Я назвал лишь несколько листовок, изданных политорганами в первые дни Курской битвы. Листовки выпускались также Главным политическим управлением. Основные усилия при этом были направлены на то, чтобы разоблачать ложь фашистской пропаганды. Мы с нетерпением ждали радиоперехвата сводки немецкого командования о первых днях наступления. Ждали чего угодно, но только не того, что оказалось передано: будто [177] не вермахт, а Красная Армия перешла в наступление, немецкие же армии «прочно удерживают свои главные позиции»! На другой же день Совинформбюро опубликовало в печати заявление — оно прозвучало и по радио — «Наступление немцев в районе Курска и жулики из ставки Гитлера». «Получив по зубам,-говорилось в заявлении, — жулики из ставки Гитлера теперь поджали хвост и завопили о том, что якобы наступают не они, немцы, а советские войска и что тем самым в первые три дня крупных сражений провалилась не их попытка захватить Курск, а попытка наших войск прорвать оборону немцев». Мы постарались довести заявление Совинформбюро до всех вражеских солдат и офицеров на Курской дуге. И они оценили всю глубину конфуза: ведь всем им 4 июля зачитали приказ Гитлера о наступлении — об этом нам стало известно от пленных. В листовке «Потери — чудовищные, результатов — никаких!» мы привели впечатляющее сравнение: летом 1942 года вермахт терял за сутки 37 танков, 44 самолета, 5000 солдат и офицеров, теперь же, под Курском, суточные потери составляют до 300 танков, 100 самолетов, 10 тысяч солдат и офицеров. Вывод: «Нынешнее наступление Гитлера закончится еще более ужасной катастрофой, чем разгром под Москвой и Сталинградом».

Так оно и было. 12 июля в Курской битве наступил перелом. Истощенные немецкие армии перешли к обороне, а с 16 июля, не выдержав натиска Брянского, Западного и Степного фронтов, стали отступать, преследуемые Красной Армией. «Почему провалилось наступление Гитлера?» — этой теме была посвящена серия наших листовок, разъяснявших солдатам разбитых дивизий вермахта простые истины: и сил у Советского Союза больше, чем у гитлеровской Германии, и качественный состав Красной Армии значительно выше, чем у вермахта, и боевой техники у нас больше, чем у Гитлера. «Короче говоря, теперь Россия более сильная сторона, а бог, как говорил Наполеон, на стороне сильнейших батальонов».

20 июля я вызвал к прямому проводу начальника отдела политуправления Западного фронта. Полковник И. И. Никифоров доложил:

— В район действий 11-й гвардейской армии послана пропагандистская группа во главе с майором Соколовым, начальником РИО. Вместе с политотделом армии она начала агитоперацию... [178]

Да, пропаганда и агитация на войска противника велась теперь более организованно и предметно, путем концентрации сил и средств на решающих участках. И конечно же в органической связи с боевыми действиями войск. Я уже знал, что 11-я гвардейская прорвала оборону противника на всем фронте и, углубившись в прорыв до 70 километров, продолжала вести наступление в направлении на Хотинец.

— Какими силами располагает пропагандистская группа?

— В ее составе подполковник Тер-Григорьян, майор Солюс и майор Лебедев, литераторы, художник, а также седьмое отделение политотдела армии во главе с майором Остроухом. Группе приданы автотипография, мощная -громкоговорящая установка, другие технические средства...

А через десять дней Никифоров уже рассказал, как работала эта пропагандистская группа, перед которой командование поставило задачу склонить к прекращению сопротивления крепко побитую 134-ю немецкую пехотную дивизию. Настроение у солдат дивизии было подавленное, дисциплина сильно расстроена. И вот группа приступила к работе. Один пропагандист опрашивал пленных непосредственно там, где их пленили; другой обеспечивал связь со штабом армии, доставлял данные о ходе боев, о действиях противника; третий, находясь в лагере для военнопленных, пересылал обращения и письма пленных, фотоснимки о жизни лагеря. И все эти материалы стекались на сборный пункт группы, к майору М. П. Соколову. Здесь писались листовки и составлялись агитпередачи, обращенные к солдатам и офицерам частей вражеской дивизии.

В листовках и агитпередачах напоминалось о тяжелом положении полуокруженных немецких частей, об их потерях, о захвате пленных, о перебежчиках; говорилось и о бесперспективности в целом группы армий «Центр»; разъяснялись льготы для перебежчиков, добровольно сдавшихся в плен. Непрерывная агитация в конце концов достигла цели: от деревни Кзин-Колядцы, а затем и от деревни Хопрево потянулись группы добровольцев. На сборном пункте армии скопилось 1980 пленных, в том числе 409 унтер-офицеров, до 30 капитанов и лейтенантов. Характерно, что 627 немцев сдались в ходе боев без сопротивления. Анкетирование показало, что 98 процентов [179] солдат и офицеров читали советские листовки и слушали агитпередачи.

Мне остается добавить, что в ходе Курской битвы и последующего осеннего наступления политорганы провели свыше сорока агитопераций, цель которых состояла в том, чтобы склонить к переходу в плен отступающие, окруженные или отсеченные соединения противника. Материалы об этих агитоперациях мы публиковали в бюллетене «Опыт работы».

Разумеется, помимо конкретной, оперативной агитации военные советы и политорганы вели и общеполитическую пропаганду, связывая ее с боевыми действиями войск. Политуправление Степного фронта выпустило удачную иллюстрированную листовку «Гитлеровская стратегия поражения». Рисунок изображал три могилы с крестами, а внутри этого треугольника — Гитлора с планом взятия Курска. Под каждым крестом были похоронены мифы: о «блицкриге», о «непобедимости немецкой армии», о «летнем немецком наступлении». К месту и остроумно использована ирония: «Гитлер, бесспорно, самый крупный стратег поражений во всей мировой истории — после Москвы и Сталинграда Курск стал третьим шедевром стратегии поражений фюрера». Вывод не представляло труда сделать самим солдатам и офицерам. На том же Степном, как, впрочем, и на других фронтах, в июльские дни над окопами противника была разбросана листовка — письмо красноармейцев к немецким солдатам. «Сейчас мы наступаем, сила на нашей стороне, — говорилось в этом письме, — но мы сами солдаты и знаем цену человеческой жизни. Нам не нужны ваши трупы, нам нужна наша родная земля. По-солдатски мы предупреждаем: будете сопротивляться — не будет вам пощады. Перебьем вас как воров, забравшихся в чужой дом. Сложите оружие — примем вас, отсидитесь в плену, пока не кончится война!»

Листовки адресовались и офицерам. Пожалуй, именно в это время были найдены особые аргументы: должен ли офицер, руководствуясь лишь чувством повиновения, но вопреки своему разуму и совести, обрекать на уничтожение доверенных ему сыновей своей нации? Только ложное, слишком узкое и кастово ограниченное понимание чести может привести к утвердительному ответу. «Подлинная честь офицера состоит не в безрассудном повиновении фюреру, а исключительно и единственно в преданности [180] своей нации. Если фашистские правители наносят своими действиями ущерб существованию и чести народа, то каждый офицер, так же как и всякий другой любящий свою родину человек, обязан выступить против таких правителей и стать на защиту интересов и чести своей нации». Другими словами, подлинная честь офицера не в верности клятве фюреру, а в защите интересов и чести нации — вот тот аргумент, который был выдвинут и пленными немецкими офицерами-антифашистами в их агитации среди офицерского корпуса вермахта. «Следуйте зову немецкого народа, а не приказу авантюриста Гитлера!» — призывали офицеры-антифашисты, выехавшие на фронт.

* * *

После поражения на Курской дуге гитлеровская армия уже не могла оправиться. Она навсегда утратила стратегию наступления, на которую возлагались столь большие надежды, и вынуждена была перейти к стратегии обороны. Политорганы Красной Армии теперь выдвинули и пропагандировали среди вражеских солдат и офицеров положение о том, что под Курском окончательно похоронены все их иллюзии. В листовках подсказывалось: разумнее всего немецким солдатам выйти из войны и тем самым решить все проблемы — и свою собственную участь, и судьбу Германии, приближая мир без Гитлера и его нацистского режима.

Возрастающее влияние советской пропаганды пугало гитлеровцев. Об этом мы могли судить по показаниям пленных и трофейным документам. К нам попало письмо обер-ефрейтора из 9-й армии, адресованное своему другу Францу. «Развитие событий, — писал обер-ефрейтор, — не сулит нам ничего хорошего. Больше половины солдат не имеют представления, почему мы должны воевать... Доклады, проводимые часто неспособными лицами из роты пропаганды{63}, затуманивают мозги немецкому солдату и накапливают в нем злобу. Солдат читает русские листовки, и от этого яда у него в голове зарождаются тайные мысли... Какие могут быть последствия, [181] если он сойдет с пути истинного... Он выслушивает их пропаганду, и, если рядом нет устойчивого, он изменит... Каждая лавина сначала катится медленно. Многие обманывают себя, если думают, что это не так, как было в 1918 году...» Цензура задержала письмо обер-ефрейтора — этого убежденного гитлеровца — и доложила о нем командующему армией генералу Харпе. Тот размножил и разослал письмо всем командирам своих частей, сопроводив его приказом, в котором сделал вывод, «что люди ощущают потребность в духовном руководстве», потребовал принятия строгих мер.

Среди трофейных документов оказался и приказ командира 86-й немецкой пехотной дивизии генерала Вейдлинга. Он признавал «участившиеся случаи перехода солдат на сторону противника» и делал вывод: «Нет никакого сомнения, что эти случаи являются следствием вражеской пропаганды». Похоже, что это всерьез обеспокоило и верхи вермахта — во всяком случае 7 ноября 1943 года начальник штаба оперативного руководства ОКВ генерал Йодль, выступая перед рейхсляйтерами, заявил: «Из конца в конец по стране шествует призрак разложения».

Что ж, страх ОКВ за глубокий тыл вермахта — это ведь тоже следствие великих побед Красной Армии под Сталинградом и на Курской дуге.

В боевом содружестве

Коренной перелом в ходе войны не мог не сказаться на сознании немцев. Правда, в самой Германии в условиях фашистского режима, как и в частях вермахта, противники войны и нацизма не имели какой-либо возможности выступать широко и открыто. Зато процесс пробуждения политического сознания глубоко захватил немецких военнопленных, свобода волеизлияния которых в СССР ничем не была стеснена. Примечательно, что именно в дни Курской битвы был образован Национальный комитет «Свободная Германия» (НКСГ),сыгравший весьма положительную роль в борьбе против фашизма.

Тут я должен вернуться к событиям уже минувшим. Читатель, видимо, помнит антифашистскую декларацию «Обращение 158», принятую еще в октябре 1941 года. Это обращение положило начало борьбе за создание «Свободной [182] Германии». К нему затем присоединились многие тысячи немецких солдат и офицеров.

Политическая активность военнопленных оживилась с новой силой, когда в лагерях появились немецкие коммунисты-политэмигранты. Они стали работать инструкторами по массово-политической работе. В течение 1942 года только в 11 лагерях состоялось 250 собраний и митингов; было прочитано свыше 1000 лекций и докладов. С пленными беседовали немецкие коммунисты, писатели. Они помогали пленным определить свое отношение к войне, понять, почему назрела необходимость свержения гитлеровского режима. Происходило все это, конечно, не просто. В лагерях шла ожесточенная идейно-политическая борьба, в ходе которой все больше пленных вырывались из-под влияния рьяных нацистов, нередко провоцировавших даже физические столкновения. Но джин уже был выпущен из бутылки, и не было такой силы, которая смогла бы загнать его обратно. Больше того, 2 января 1943 года пленные немецкие солдаты из лагеря № 78 приняли на собрании письмо к Сталину, в котором просили разрешить им создать «антифашистский корпус» для «открытого боя с гитлеровской военной машиной, чтобы восстановить честь немецкого народа»{64}.

Десятки тысяч немецких солдат, побывавших в сталинградском котле, оказались особенно восприимчивы к антифашистской агитации. Они дали новый стимул развитию антифашистского движения в лагерях военнопленных, выступили ярыми противниками войны. Они считали Гитлера виновником гибели свыше 200 тысяч немцев, павших под Сталинградом. В «Обращении ко всем немецким пленным в СССР», опубликованном в издававшейся нами газете «Дас фрайе ворт», пленные, взятые под Сталинградом, писали: «Товарищи в лагерях! Объединяйтесь на борьбу против Гитлера. Кто сегодня стоит в стороне, тот предает родину». В ответ на это обращение редакцию буквально захлестнул поток резолюций с собраний и митингов немецких военнопленных из всех лагерей, поддержавших предложение своих товарищей. «Время действовать наступило, — говорилось в резолюции пленных из лагеря № 27. — Необходимо единство, единство и еще раз единство нашего народа для борьбы за мир и свободу — вот историческое требование переживаемого [183] момента. Чтобы организовать борьбу за мир, за свободу и независимость нашего народа, мы предлагаем создать Национальный комитет «Свободная Германия».

В лагерях стали возникать различные «комитеты борьбы», «инициативные группы», призывавшие пленных к объединению. На массовом митинге в Красногорском лагере, проведенном по инициативе руководителей Коммунистической партии Германии, был избран Подготовительный комитет из активных пленных-антифашистов и коммунистов-политэмигрантов. Комитет направил во все лагеря своих представителей для разъяснения идей объединения антифашистов и организации выборов делегатов на учредительную конференцию. Председатель Подготовительного комитета поэт коммунист Эрих Вайнерт пригласил на учредительную конференцию в качестве гостей и представителей Главного политического управления Красной Армии.

Всплывает в памяти залитый ярким светом клуб одного из заводов под Москвой, близ станции Павшино. Здесь 12-13 июля 1943 года состоялась конференция немецких офицеров и солдат совместно с немецкими общественными и профсоюзными деятелями, бывшими депутатами рейхстага. Гудящее, как улей, фойе, заполненное людьми в темно-зеленых мундирах, нередко весьма поношенных и в заплатах, но чистых и аккуратно выглаженных. Делегаты из разных лагерей оживленно беседуют с германскими коммунистами — Вильгельмом Пиком, Вальтером Ульбрихтом, Вильгельмом Флорином. Узнаю знакомые лица уже прошедших боевое крещение в антифашистской борьбе на фронте Ф. Гольда, Г. Кесслера, Э. Хадермана, Э. Каризиуса, Ф. Райера — они тоже окружены плотным кольцом возбужденных и радостных делегатов. Кто-то рассматривает стенды выставки, кто-то читает стенные газеты. У многих в руках свежий номер «Дас фрайе ворт». Делегаты движутся по кругу из конца в конец фойе. Жужжит кинокамера: операторы снимают хронику конференции. А в стороне от этого живого и бурного потока напряженно застыла в углу небольшая группа высших офицеров вермахта, полковников и подполковников, некоторые из них с Рыцарскими крестами. Это гости с непроницаемыми лицами, еще не присоединившиеся к новому движению.

Находясь в зале, где испытанные бойцы Коммунистической партии Германии находили общий язык со своими [184] соотечественниками, вырванными из плена фашистской идеологии, мы, советские коммунисты и политработники, испытывали чувство законной гордости. Ведь все это стало возможным благодаря стойкости и героизму нашего народа и его армии, тем победам, которые они одержали под Москвой и Сталинградом. Теперь, на конференции, шло объединение антифашистов — представителей разных слоев немецкого народа, создавался их боевой союз под руководством КПГ. Я перенесся мысленно в 1935 год, когда марксистско-ленинские партии, в том числе КПГ, вырабатывали на VII конгрессе Коминтерна тактику единого фронта. Кто бы мог тогда подумать, что народный национальный фронт Германии будет складываться на форуме немецких военнопленных?! Но на конференции речь шла именно об этом — о единой политической программе борьбы с фашизмом, которую изложил Эрих Вайнерт в докладе «Путь чести нашего народа». И эта программа нашла поразительно единодушную поддержку делегатов ив различных лагерей военнопленных! Исстрадались люди, изжаждались мира, добра, справедливости... То, о чем говорил Э. Вайнерт — страстно, талантливо, поэтически образно, — выражало коренные интересы немецкого народа. Он призывал объединиться на платформе спасения Германии путем борьбы за свержение Гитлера и прекращение войны, за установление дружбы с народами всего мира, прежде всего с советским народом, и зал отвечал на его слова скандированием:

— Долой Гитлера! Да здравствует свободная Германия!

Надо было видеть волнение, которое переживали старейшие немецкие коммунисты, встретив одобрение своим мыслям о преобразовании Германии на широкой демократической, антифашистской основе, об активной антивоенной агитации среди солдат и офицеров гитлеровской армии. Надо было слышать выступления делегатов, разоблачавщих фашизм, обнажавших его человеконенавистническую сущность. Штабной офицер, прошедший через «сталинградский ад», говорил о Гитлере как о невежде и предателе армии и народа. Летчик, бывший эсэсовец, рассказав о своем нелегком пути к прозрению, публично отрекся от фашизма и его военной организации. Пастор призвал делегатов «загореться бурей страстей и идти на смелое дело против Гитлера, за свободную и независимую Германию». Бывший учитель, капитан-артиллерист, показал [185] всю бездуховность, опустошенность гитлеровской культуры и образования. Рядовой солдат трижды проклял с трибуны Гитлера от имени живых и павших немцев...

Взволнованное и проникновенное слово о родине, о любви к ней, о борьбе за ее освобождение от фашизма произнес бывший депутат рейхстага и председатель ЦК Компартии Германии Вильгельм Пик. Он напомнил о борьбе, которую вела Компартия Германии с первого же дня прихода к власти фашистов, о первых обращениях компартии к народу в связи с преступной войной, развязанной Гитлером против СССР, показал преемственность антифашистского движения с прежней политической борьбой немецкого пролетариата во главе с его авангардом — Коммунистической партией, подчеркнул общность интересов советского и немецкого народов в антифашистской борьбе, в войне против гитлеровского рейха. Определив цели антифашистского движения, главная из которых — свержение гитлеровской клики, В. Пик призвал участников конференции, всех честных немцев вступить на стезю великой освободительной борьбы за торжество свободной и независимой Германии.

«Немцы! События требуют от нас немедленного решения!» — так начинался манифест «К германской армии и германскому народу!», принятый на второй день конференции. В первом его разделе — «Гитлер толкает Германию в бездну» — говорилось о беспримерных в истории военных поражениях гитлеровской армии, о том, что час ее крушения приближается, что Германия нуждается в мире, но с Гитлером никто не заключит мир, поэтому образование подлинно национального немецкого правительства является неотложной задачей немецкого народа.

«Наша цель — свободная Германия», — декларировалось во втором разделе манифеста. Речь шла о демократической власти, которая уничтожит гитлеровский режим, восстановит и расширит политические права и социальные завоевания трудящихся, возвратит законным владельцам разграбленное нацистами имущество, конфискует имущество виновников войны, немедленно освободит жертвы нацистского террора, учинит справедливый суд над виновниками войны. Манифест гарантировал амнистию всем тем приверженцам Гитлера, «которые своевременно и на деле отрекутся от всего и примкнут к движению за свободную Германию», призывал солдат и офицеров [186] на фронте «смело расчищать себе дорогу на родину, к миру», а трудящихся в Германии — «не давать себя использовать как пособников продолжения войны». Заканчивался манифест словами: «За народ и отечество! Против Гитлера и его преступной войны! За немедленный мир! За спасение германского народа! За свободную и независимую Германию!»

Манифест был подписан членами Национального коми 1ета «Свободная Германия», в состав которого были избраны 21 военнопленный и 12 политэмигрантов. Президентом НКСГ стал Э. Вайнерт, а одним из его заместителей — солдат М. Эмендорфер.

Образование Национального комитета «Свободная Германия» и его манифест вызвали большой резонанс во всем мире — иностранная пресса охарактеризовала этот факт как подлинную сенсацию. И лишь фашистские правители не делали никаких официальных заявлений. Только через два месяца, когда молва о НКСГ и его манифесте докатилась до населения Германии, фашистская пропаганда развернула бешеную клеветническую кампанию, объявив НКСГ делом рук «советских комиссаров», которые создали-де его в своих «шпионско-диверсионных целях».

Что касается наших союзников — США и Англии, то они расценили НКСГ как правительственный орган будущей Германии и даже выразили протест против разрешения его антифашистской деятельности. Понятно, что такая позиция вызвала у нас недоумение, так как в самом факте образования НКСГ мы видели расширение фронта антифашистской борьбы. В те дни газета «Правда» справедливо отмечала: «Образование комитета и распространение манифеста будут способствовать тому, что ряды противников гитлеровской тирании в самой Германии, в немецкой армии... будут теперь увеличиваться еще быстрее. В этом прежде всего и заключается политическое значение образования Национального комитета «Свободная Германия»{65}.

Антифашистская программа НКСГ вполне согласовывалась с целями и задачами войны советского народа и всей антигитлеровской коалиции. Естественно, что правительство СССР удовлетворило просьбу НКСГ разрешить ему вести антифашистскую пропаганду среди населения [187] Германии и личного состава вермахта с территории Советского Союза и передовых позиций Красной Армии. НКСГ получил возможность иметь в Москве и под Москвой свои штаб-квартиры, свой радиопередатчик «Фрайес Дойчланд» и издавать газету того же названия. Он мог печатать официальные воззвания, брошюры, другую массовую литературу, мог посылать своих представителей и уполномоченных на фронт и в лагеря военнопленных для ведения антифашистской агитации. Разумеется, вся эта деятельность НКСГ проходила при содействии и всемерной помощи командования и политорганов Красной Армии. Главному политическому управлению было поручено поддерживать постоянный контакт с НКСГ, помогать ему в пропаганде, за которую он принялся энергично и сразу же: менее чем за полгода по заказам НКСГ было издано 85 пропагандистских материалов общим тиражом свыше 50 миллионов экземпляров; в действующую армию по его направлению выехали 17 фронтовых и более 50 армейских уполномоченных и доверенных НКСГ, вокруг которых сплачивался многочисленный антифашистский актив{66}.

Но прежде чем поведать о боевом содружестве представителей НКСГ с командирами и политработниками Красной Армии, я должен рассказать о том, как возникла другая антифашистская организация немецких военнопленных, действовавшая на первых порах независимо от НКСГ, а затем примкнувшая к нему. Речь идет о Союзе немецких офицеров (СНО). Я уже упоминал о группе высших немецких офицеров, настроенных оппозиционно и к Гитлеру, и к нацистскому режиму, но державшихся особняком на учредительной конференции, где они были в качестве гостей. А между тем участие офицеров в антифашистском движении немецкие коммунисты считали крайне необходимым. С этой целью еще 18 июня в Суздаль, где находился их лагерь, выезжал председатель ЦК КПГ Вильгельм Пик. Мне довелось сопровождать его.

Ехали по бывшему Владимирскому тракту, историю которого В. Пик знал хорошо. И он провел параллель: в начале века по Владимирке гнали в Сибирь на каторгу русских революционеров, боровшихся за будущий Советский Союз, а теперь, почти в середине века, по той же [188] дороге едут коммунисты-интернационалисты, чтобы агитировать своих классовых врагов принять участие в общей борьбе за будущую Германию. Мы вспомнили поездку с той же целью в Красногорский лагерь, но тогда — на встречу с офицерами младшего и среднего звена, а теперь... Как-то встретит руководителя КПГ аристократическая верхушка вермахта?

Информацию о настроениях пленных немецких генералов и высших офицеров мы получили от профессора А. А. Гуральского, советского ученого-историка, талантливого педагога и пропагандиста, уже несколько дней находившегося в этом лагере. По его оценке, к моменту нашего приезда всех пленных немецких генералов и высших офицеров можно было бы разделить на две группы. К первой он относил тех, кто видел бесперспективность продолжения войны, считал, что ее нужно кончать и после войны ориентироваться на близкие отношения с Советской Россией. Такие настроения характеризовали, в частности, генерал-фельдмаршала Паулюса и его адъютанта полковника Адама, генералов фон Зейдлица, Корфеса, Латмана, фон Даниельса, полковников Штейдле, Ван Гувена, Бехлера... Диаметрально противоположных взглядов придерживалась вторая группа: генералы Шмидт, Гейтц, Роденбург, Сикст фон Арним и другие. Они стояли за продолжение войны, яро защищали Гитлера, превозносили нацизм. Однако полярность точек зрения не мешала обеим группам занимать в одном вопросе одинаковую позицию: на сотрудничество с коммунистами не идти, против своей армии не выступать, ухудшению военного положения Германии не способствовать. Первая группа была, как выразился профессор Гуральский, «благоприятной и перспективной, но...». В этом «но» мы убедились в тот же день, беседуя с Паулюсом. Впрочем, беседы, как таковой, не получилось: генерал-фельдмаршал на откровенность не пошел.

Лагерь размещался в средневековом монастыре-крепости, и Паулюс занимал келью в деревянной сторожевой башне, можно сказать, по традиции: в ней содержались некогда опальные высокопоставленные священнослужители. За небольшим столом у оконца теперь сидели друг против друга два человека, родившиеся на одной земле, говорившие на одном языке, но во всем остальном совершенно разные. Хозяин был аристократически гостеприимен: в меру любезен, холодно-вежлив, но [189] без эмоций. Он старался казаться спокойным, выдержанным, но частый тик на левой щеке выдавал внутреннее волнение. Адам внимательно наблюдал за ним и выражал готовность в любую минуту прийти на помощь, но в разговор не вступал, хотя по-своему реагировал на вопросы, которые В. Пик задавал Паулюсу. А вопросы — один к одному: острые, наступательные, обвинительные. Почему выполняли преступный приказ Гитлера и загубили сотни тысяч вверенных вам немецких жизней? Почему отклонили условия капитуляции и обрекли на смерть тысячи солдат и офицеров? И вообще, почему вы, генералы вермахта, гнали на гибель миллионы немцев, чтобы завоевать Советскую страну для германских фашистов и империалистов?.. Паулюс отвечал лаконично и уклончиво: «Я солдат и политикой не занимался», «Выполнял приказы высшего командования», «Верил Гитлеру, как и все, не задумываясь, прав он или нет»...

Но В. Пика нельзя было обезоружить или обескуражить такими ответами. Он знал, кто такой Паулюс. Не солдафон и не выскочка из ефрейторов. Военная косточка, профессор академии, один из самых образованных генералов вермахта. Генштабист, которому Гитлер доверил участвовать в разработке «Барбароссы». И он «вне политики»? «Над схваткой»? Ну нет! Разве коммунисты не говорили, что Гитлер — это позор для Германии? Разве они не предупреждали, что Гитлер — это война? Разве война не ввергла Германию в катастрофу, о которой также предупреждали коммунисты?! Есть только один путь спасти родину: бороться за свержение Гитлера и его фашистского режима, за прекращение войны, за создание свободной, миролюбивой, демократической Германии. Это — путь подлинно немецких патриотов, трудный, но благородный путь, и он, Вильгельм Пик, приглашает его, фельдмаршала Паулюса, не убояться стать на этот путь-Паулюс не принял в тот день протянутой ему руки. Но кто знает, почему он так поступил, чего стоило ему это решение, что творилось в его душе? Много лет спустя полковник В. Адам — а он был не только адъютантом, но и близким Паулюсу человеком, другом, советчиком, — напишет в своих мемуарах: «Разговор с Вильгельмом Пиком дал Паулюсу и мне сильные импульсы для переоценки наших взглядов. Эта беседа впервые ясно показала нам необходимость активного сопротивления Гитлеру [190] и продолжению войны»{67}. Да и сам Паулюс со временем будет вынужден признать, что беседы с В. Пиком побудили его выйти за узкие рамки военного мышления и задуматься, хотя и очень поверхностно на первых порах, над общими политическими взаимосвязями{68}.

Так почему же Паулюс не сразу принял предложение В. Пика? Быть может, разгадка этого кроется в ответе генерал-фельдмаршала на мой вопрос: как он расценивает перспективы Гитлера после Сталинграда? «Военных средств у Гитлера вряд ли достаточно не только для победы, но и для заключения почетного мира, — сказал он и тут же добавил: — У фюрера есть козыри, и он пойдет на все, чтобы их использовать, а эти козыри — ваши союзники...»

Человек осторожный и расчетливый, Паулюс, видимо, выжидал и только через год с лишним, в августе 1944-го, открыто присоединился к НКСГ. Но за это время он стал во многом другим. Покидая после войны Советский Союз, он 24 октября 1953 года писал в газету «Правда»: «Я хотел бы сказать советским людям, что некогда я пришел в их страну в слепом послушании как враг, теперь же я покидаю эту страну как ее друг»{69}. Слово свое он сдержал.

В. Пик пробыл в лагере десять дней и все эти дни выступал с лекциями и докладами, а после них — новые встречи, беседы. Мне также довелось говорить с пленными, чаще с румынскими и итальянскими офицерами. Как правило, они единодушно осуждали войну и фашизм, охотно принимали обращения к своим соотечественникам на родине и на фронте. Особняком держались лишь румынские генералы, взятые в плен под Сталинградом. Однако они страшно довольны были тем, что пребывают вне опасностей фронта. Весь их вид и все их слова недвусмысленно давали понять, что они не хотят подвергать свою жизнь новым испытаниям. В те дни они не присоединились к тем многим тысячам румынских солдат и офицеров, которые проявили готовность повести вооруженную борьбу вместе с Красной Армией против гитлеровцев за освобождение своей родины. Этот благородный порыв соотечественников активно поддержали подполковники [191] Н. Камбря и Я. Теклу, а несколько позже, в октябре 1943 года, они возглавили сформированную 1-го румынскую добровольческую дивизию, названную именем национального героя Тудора Владимиреску.

Работа с пленными продолжалась, разумеется, и после нашего отъезда из лагеря. Медленно, но верно приносила она свои плоды. Так, немецкие офицеры и генералы выразили желание послушать лекции советских командиров и политработников по ряду военно-политических вопросов, проявляли на этих лекциях активность, задавали вопросы, порой язвительные, хотя и в корректной форме. Принципиальные расхождения, конечно, оставались, но солнечные лучи делали свое дело — лед оттаивай. Я почувствовал это уже в следующий приезд, в конце июля, в беседе с генералом фон Зейдлицем. Выходец из прусской семьи, из поколения в поколение поставлявшей германским правителям военачальников, фон Зейдлиц в Восточном походе был известен тем, что сумел обеспечить отход из мешка немецких соединений в районе Демянска. Он был не столь широко образован, как Паулюс, но более энергичен, инициативен, скорее, даже импульсивен. Первым из генералов он потребовал от Паулюса отказаться выполнять приказ Гитлера, обрекавший на уничтожение две немецкие армии, и подал официальную записку с предложением оставить Сталинград и идти на прорыв кольца, за что и попал в опалу. Как и другие пленные генералы, осуждающие Гитлера, он продолжал оставаться противником организационного сближения с НКСГ. Но в беседе я почувствовал: у фон Зейдлица шла внутренняя борьба — растущее осознание необходимости участвовать в антифашистском движении сталкивалось с «законом чести».

Среди сочувствующих Национальному комитету «Свободная Германия» наметилось размежевание: влиятельные высшие офицеры во главе с полковниками Л. Штейдле и Ван Гувеном, возглавившими капитуляцию своих полков под Сталинградом, высказались за присоединение к НКСГ. Они усиленно склоняли Зейдлица и других генералов к активной антифашистской деятельности. Так появились группы поддержки НКСГ, члены которых влияли на других. Действовал и пример соседей: румынские, итальянские, венгерские солдаты и офицеры уже объединились в антифашистские организации, которые находились под руководством компартий своих стран. [192]

В конце августа мне стало известно, что немецкий генералы и полковники во главе с фон Зейдлицем образовали инициативную группу по созданию антифашистского Союза немецких офицеров, который будет действовать самостоятельно, но в духе манифеста НКСГ. Эта группа занялась разработкой своей политической платформы. События, однако, развивались быстрее, чем можно было бы ожидать, — сказалось влияние победы советских войск в Курской битве. 11-12 сентября более 100 делегатов от офицерских лагерей военнопленных, собравшихся в Лунево, недалеко от Москвы, объявили об образовании Союза немецких офицеров (СНО). Его президентом стал генерал фон Зейдлиц, вице-президентами — полковники Л. Штейдле и Ван Гувен. В те дни я лечился в госпитале, но полковник Б. Г. Сапожников, ставший после гибели А. А. Самойлова заместителем начальника нашего отдела, держал меня в курсе всех событий. Здесь же, в госпитале, я прочел в «Правде» обращение СНО «К народу и армии». Генералы и высшие офицеры бывшей 6-й армии писали: «Вся Германия знает, что такое Сталинград. Мы испытали все муки ада. В Германии нас заживо похоронили, но мы воскресли для новой жизни. Мы не можем больше молчать. Как никто другой, мы имеем право говорить не только от своего имени, но и от имени наших павших товарищей, от имени всех жертв Сталинграда»{70}.

И то, что они сказали, имело действительно большое значение, поскольку говорили крупные военные специалисты. А они доказывали немцам, что положение Германии безнадежно, она терпит одно поражение за другим. Уже вышла из войны Италия, на пути к этому и другие союзники — Финляндия, Венгрия, Румыния, и каждый мыслящий немец, говорили генералы, понимает, что настала очередь и Германии. Как политик, Гитлер привел к созданию направленной против нее непреодолимой коалиции, как полководец — к жесточайшим поражениям армии. И сейчас «со стороны Германии война продолжается исключительно в интересах Гитлера и его режима, вопреки интересам народа и отечества. Продолжение ее может со дня на день привести к национальной катастрофе. Предотвратить ее — национальное дело каждого немца». Союз немецких офицеров объявлял войну губительному [193] режиму Гитлера, требовал немедленной отставки его правительства, начинал борьбу «за свободную, мирную и независимую Германию». Итак, по главным положениям политическая платформа СНО совпадала с НКСГ, хотя в обращении и не были намечены пути и формы борьбы, но это, вероятно, дело уже недалекого будущего. СНО стал внушительной антифашистской организацией: к концу войны он объединил 52 пленных генерала и около 4000 офицеров. Помимо листовок и обращений к соотечественникам в Германии и на фронте СНО вместе с НКСГ вел радиопередачи — 8 раз в сутки на 15 волнах{71}.

Ставка Гитлера объявила, что президент СНО «бывший генерал артиллерии фон Зейдлиц заочно осужден военным судом и приговорен к смертной казни, разжалован и лишен всего имущества». Послушные фюреру фельдмаршалы публично осуждали «группу изменников», а всех солдат на восточном фронте заставили дать подписку в том, что, попав в плен, они не вступят «в армию Зейдлица». Но подорвать авторитет Союза немецких офицеров это не могло. Массовая антифашистская пропаганда, которую он широко развернул среди офицерского корпуса вермахта, не пропала даром.

В конце сентября СНО организационно примкнул к НКСГ. Президент СНО стал вице-президентом НКСГ, некоторые его члены вошли в состав комитета. В содружестве с политорганами Красной Армии обе эти организации выступили как единая антифашистская сила, борющаяся за прекращение войны.

Оперативная комиссия НКСГ установила повседневный контакт с Главным политическим управлением Красной Армии. Все вопросы решались быстро и по-деловому. В сентябре политорганы Красной Армии разоблачали так называемые оборонительные надежды, которые культивировались фашистской пропагандой в связи с переходом по приказу Гитлера «к стойкой обороне на Восточном оборонительном валу». Нашими аргументами были новые победы Красной Армии: разгром немецкого «миусского фронта» и освобождение Таганрога, ликвидация ельнинских укреплений и освобождение Донбасса, расширение фронта общего наступления советских войск от Смоленска до Черного моря. Последняя оборонительная иллюзля [194] немецких солдат лопнула, и мы им предлагали: «Немедленно уходите к себе в Германию или переходите в плен!» Той же теме была посвящена листовка НКСГ «Указание № 1», но в ней свои аргументы: немецкая армия неспособна удержать завоеванные области и обороняться, поэтому — в интересах сохранения живой силы немецкого народа — надо организованно уходить на немецкие границы еще до наступления новой ужасной зимы. Отсюда «указание»: «Против воли Гитлера отвести войска на имперские границы!» — НКСГ призывал своих соотечественников создавать группы и комитеты «Свободная Германия», устанавливать связь с уполномоченными НКСГ на фронтах, брать инициативу в свои руки... Сложнее с контактами было на фронте: появление уполномоченных НКСГ вызывало у пропагандистов известную настороженность, а то и прямое недоверие к вчерашним противникам. Это можно было понять: среди уполномоченных почти не было коммунистов; более того, среди них были те, кто в свое время прошел через гитлерюгенд. Так что безоговорочно осуждать наших фронтовых товарищей не приходилось. Вместе с тем нетерпимы были и любые инциденты, препятствовавшие становлению боевого содружества.

— Терпеливо и настойчиво разъясняйте командирам и политработникам необходимость и возможность единства действий с представителями НКСГ, — наставлял нас Д. З. Мануильский.

У нас уже был опыт такого единства действий. На Центральном фронте успешно работала первая группа НКСГ. Ее возглавил Вальтер Ульбрихт. Начальник политуправления фронта генерал С. Ф. Галаджев после завершения работы группы сделал вывод: «Мы получили уроки того, как надо сочетать две линии пропаганды во фронтовых и армейских условиях».

— Вот и доведите до политорганов этот опыт, — сказал Д. З. Мануильский. — Напомните еще и еще раз, что во главе антифашистского движения стоит Коммунистическая партия Германии, ее руководители, которые уже десяток лет борются с гитлеризмом. Эта борьба стала смыслом их жизни. И они знают, как бороться, а наша задача — помочь им...

Дмитрий Захарович предложил посылать на фронт совместные пропагандистские бригады, составленные из представителей НКСГ и Главного политического управления [195] Красной Армии. Тем самым, утверждал он, мы покажем политорганам пример, как надо организовать взаимодействие с уполномоченными НКСГ во всем его комплексе — от организации до содержания. Эта идея была энергично поддержана президиумом НКСГ и одобрена начальником Главного политического управления. А. С. Щербаков предложил мне возглавить первую совместную пропагандистскую бригаду и выехать на Брянский фронт, войска которого готовились к наступлению.

2 сентября в Доме МОПРа, где размещался президиум НКСГ, я встретился с антифашистами, которых НКСГ выделил для поездки на фронт. Три молодые женщины — Мария Ривкина, член Компартии Германии, и юные дочери политэмигрантов-коммунистов Эмма Штенцер и Анна Штрих, — а также рабочий-политэмигрант коммунист Георг Вольф направлялись в помощь политорганам фронта в качестве дикторов, переводчиков, редакционных работников. Три члена НКСГ — пленные антифашисты во главе с ефрейтором Гансом Госсенсом — должны были выступать перед солдатами и офицерами вермахта от имени и по поручению НКСГ. Мы сразу же нашли общий язык, обговорили все вопросы, связанные с выездом и работой на фронте. В совместную пропагандистскую бригаду входили также сотрудники седьмого отдела Главного политического управления подполковники Р. И. Унру, В. И. Немчинов, майор З. С. Шейнис, младший лейтенант Я. Фогелер. Вечером того же дня нас напутствовал председатель ЦК КП Г и член президиума НКСГ Вильгельм Пик, а утром 3 сентября машины уже мчали нас в Волхов, в районе которого дислоцировалось политуправление Брянского фронта.

Чем дальше отъезжали мы от Москвы, тем пейзаж, мелькавший за окнами машин, становился все печальнее: гитлеровцы, отступая, разрушили дома, сожгли целые деревни, вырубили сады и рощи... Я замечал, как у наших немецких друзей росла тревога, как все чаще и чаще, не выдерживая, отводили они взгляд от дороги. А когда вновь поднимали глаза, я читал в них ужас и недоумение. Так возникла общая тема разговора, которого не могли прервать ни ухабы на дорогах, ни даже остановки на ночлег. И потому так естественно, должно быть, прозвучала исповедь Ганса Госсенса о том, как он стал антифашистом. Я постараюсь воспроизвести его рассказ — так, как услышал. [196]

— В армию, — начал он, — я попал девятнадцатилетним юнцом, прямо из гимназии, и был взят в плен 28 июля 1941 года под Великими Луками. В расположении 22-й советской армии, где находился сборный пункт военнопленных, нас было немного, но все мы были из гитлерюгенд... Советской России не знали, и это белое пятно взялся восполнить русский комиссар с хорошим немецким языком, говорили, что это «советский немец»... Он рассказывал о Советской России все, что знал, рассказывал об ее истории и жизни, о причинах и перспективах войны, мы дискутировали обо всем, даже о боге... Спали под открытым небом, как и русские солдаты... Что меня тогда удивило, — задумавшись, продолжал Госсенс, — как это так, чтобы старший офицер, можно сказать, по душам разговаривал с солдатами вражеской армии и не предлагал им при этом стать шпионами или диверсантами? В вермахте даже фельдфебель не будет вести задушевные беседы с рядовым. Такое расположение комиссара к себе и отношение других русских к нам возбуждали много новых мыслей, в которых я еще не мог разобраться и которые никак не мог сформулировать для себя, сколько ни старался... Потом меня поразил пересыльный фронтовой лагерь: строгая дисциплина, обязательная стрижка волос, неблагоустроенность, но... большая библиотека с немецкими книгами, в том числе и такими классиками, о которых мы даже не подозревали Многие пленные бравировали своими нацистскими убеждениями и бойкотировали советские книги. Но я решил прочитать, — Госсенс горько усмехнулся, — чтобы возражать комиссарам. Взял «Государство и революцию» Ленина. Полистал. Заинтересовался. Прочел. Начал читать другие книги. Увлекся. Я сказал себе: «Надо быть честным, Ганс. Все это — обоснованное доказательство, и отвергать его невозможно...» Потом был большой лагерь далеко от фронта, в Елабуге. Здесь...

Но здесь я прерву, пожалуй, рассказ Ганса Госсенса: о жизни пленных в лагерях я уже рассказывал читателям. Скажу только, что, раз уже встав на путь прозрения, Госсенс, как и многие другие, не сходил с него, как ни трудно ему приходилось: его избегали бывшие сослуживцы, избивали нацисты (случалось и такое!), но оп продолжал антифашистскую агитацию, одержимый стремлением сбросить пелену с глаз немецких солдат Так он начал писать листовки. Однажды он был вознагражден [197] сверх всякой меры («один случай меня буквально возвысил», если перевести дословно его немецкую фразу).Среди новой партии пленных, прибывшей в лагерь, ходила по рукам привезенная с фронта листовка, которую написал он. Госсенс не мог этому поверить — не верил даже собственным глазам: его листовка подействовала, ему поверили, для кого-то она послужила пропуском в плен, кому-то открыла глаза и спасла жизнь... Потом был лагерь для военнопленных под Москвой, Центральная антифашистская школа, затем — борьба за свободную Германию, один за другим последовали выезды на фронт, как вот этот. (Лет через тридцать мы встретимся в Берлине — Г. Госсенс будет уже полковником, ответственным работником Главного политического управления Национальной народной армии ГДР.)

Однако вернемся к поездке на Брянский фронт. В Волхове наша бригада разделилась на две группы: одна во главе с подполковником Р. И. Унру направилась в 11-ю гвардейскую армию генерала И. X. Баграмяна, другая во главе с подполковником В. И. Немчиновым — в 11-ю армию генерала И. И. Федюнинского. Мне же предстояло выехать в район Жиздры, где находилось командование фронта, чтобы согласовать действия групп. Поскольку противник, отступая, заминировал дороги, пришлось лететь на По-2. Однако самолет сбился с курса, и мы чудом не сели на занятый немцами аэродром. Они успели изрешетить фанерный фюзеляж машины, но нам удалось уйти; правда, я был тяжело ранен. Позднее, уже в госпитале, мне рассказали, как действовали сообща пропагандисты нашего отдела и представители НКСГ.

На плацдарме за рекой Зушь группа Унру агитировала немцев прекратить сопротивление. Переправляться на плацдарм всякий раз приходилось по зыбкому наплавному мосту, почти под непрерывным огнем противника; идти мешали и РДД — рупоры дальнего действия. Но люди понимали, что автомашина с мощной громкоговорящей установкой тут не пройдет, и не роптали. Короткими перебежками они продвигались вперед, на отвоеванный у гитлеровцев плацдарм. Не кланялся пулям только Р. И. Унру. Он шел первым и подбадривал своих товарищей. «Я, — шутил Роберт Иванович, — рыжий. Меня ни пуля, ни снаряд не возьмет». Но однажды, когда группа уже достигла КП полка, вражеский артиллерийский снаряд накрыл и землянку, и тех, кто был рядом. Сжимая [198] карту с отмеченными на ней точками, откуда группа вела агитпередачи, замертво упал подполковник Унру. Рядом с ним повалились Эмма Штенцер, диктор «звуковки», и старший лейтенант В. И. Кириченко, старший инструктор политотдела дивизии, — оба тяжело раненные. А днем раньше, на другом участке фронта, во время агитпередачи разрывом снаряда оторвало руку Георгу Вольфу; несколько позже погиб, не выпуская из рук динамика, еще один член группы НКСГ — Антон Эш...

Так, кровью на полях сражений скреплялось боевое содружество политработников Красной Армии и антифашистов НКСГ. Их сотрудничество росло и крепло день ото дня. Полезную инициативу в этом отношении проявило политуправление Северо-Западного фронта. Оно пригласило на фронт президента СНО генерала фон Зейдлица для распропагандирования личного состава тех немецких дивизий, которыми он когда-то командовал. Фон Зейдлйц охотно согласился. В агитпередачах он характеризовал Гитлера как «деспота и тирана, который тянет за собой в могилу всех немцев», призывал своих бывших солдат и офицеров сплотиться под знаменами «Свободной Германии». С новым обращением «К сторонникам НКСГ в армии!» выступил в конце 1943 года и Национальный комитет «Свободная Германия».

Идейно-политическая борьба против общего врага обретала все большую глубину и интенсивность. И это было для меня самым лучшим лечением — Новый, 1944, год я встретил уже в строю. [199]