Прорыв

На Приморском плацдарме

С «Невского пятачка» нашу дивизию отвели в район Колтушей и разместили недалеко от научного городка Института физиологии Академии наук СССР, в котором ученики академика Павлова продолжали вести напряженную научно-исследовательскую работу в трудных условиях блокады.

Из Ленинграда к нам стали прибывать маршевые батальоны.

Среди бойцов нового пополнения были выписавшиеся из госпиталей фронтовики, а также пожилые и совсем юные ленинградцы, успевшие пройти обучение в запасном полку. Они до того ослабели от голода, что еле переставляли ноги.

В строевых частях и подразделениях кормили тогда хотя и не сытно, но все же три раза в день. А самое главное, каждый получал по 500 граммов хлеба, в то время как в Ленинграде рабочим выдавали 250 граммов, а служащим, иждивенцам и детям — по 125.

Долго голодавшему человеку трудно соблюдать режим питания. Ему хочется сразу наброситься на еду, хотя он знает, что рискует при этом жизнью. Наши врачи вместе с командным составом строго следили за тем, чтобы страдающих дистрофией кормили по особому рациону, постепенно увеличивая им паек. Мы думали, что изголодавшиеся люди будут требовать сполна свою норму. Но прошел день, другой, третий... Никто из пяти тысяч человек, прибывших к нам из осажденного Ленинграда, не жаловался, никто ничего не требовал.

Признаться, нас поразили выдержка и дисциплинированность этих вконец истощенных людей.

Только один-единственный раз я видел, как плакал пожилой, изможденный боец. Он шел мне навстречу с котелком в руке, и по лицу его катились слезы. Я остановил бойца, стал расспрашивать. Оказалось, что повар обделил его кашей, не додал даже того, что положено по медицинской норме, да еще назвал дистрофиком. Мы знали, что ленинградцы воспринимают это слово как обидную кличку. Никто из них не хотел, чтобы его считали больным. Бойца я успокоил, ободрил, сказал, что повара мы накажем. А на очередном совещании командного состава я потребовал от командиров всех степеней при разговоре с вновь прибывшими красноармейцами ни в коем случае не подчеркивать их болезненного состояния.

Со временем ленинградцы стали основным костяком дивизии. И в ночных поисках, и в разведках боем, и в рукопашных схватках они всегда были первыми, неизменно отличались отвагой, ловкостью и смекалкой, К слову сказать, избавившись от дистрофии, бойцы-ленинградцы посмеивались над своими прошлыми обидами и, бывало, частенько сами добродушно обзывали «дистрофиком» того, кто в чем-нибудь оплошал или проявил нерасторопность.

В конце декабря 1941 года доукомплектование дивизии было завершено. За несколько дней до Нового года поступил приказ из штаба фронта о передислокации нашего соединения на Приморский плацдарм. Ехали мы по железной дороге, шли пешком в мороз и стужу по льду Финского залива. Люди хотя и окрепли немного, но все же с трудом преодолевали каждый километр пути.

К 10 января полки сосредоточились на плацдарме. Дивизия вошла в подчинение командования Приморской оперативной группы (ПОГ).

Ораниенбаумский плацдарм имел протяженность по линии фронта 70–72 километра и глубину обороны 15–30 километров. Войска, оборонявшиеся здесь, прикрывали форты Серая Лошадь, Красная Горка, военно-морскую крепость Кронштадт.

Наша 168-я дивизия находилась во втором эшелоне, недалеко от побережья Финского залива, в районах населенных пунктов Гора-Валдай, Коваши и Сурье. Кругом были густые хвойные леса.

После «Невского пятачка» Приморский плацдарм казался тихим местом. Иногда думалось, будто нас отправили в глубокий тыл страны.

Но эта тишина была обманчивой. Гитлеровцы уже неоднократно предпринимали попытки прорваться к Ораниенбауму и Кронштадту. Командующий Приморской оперативной группой войск генерал-майор А. Н. Астанин часто бывал в дивизии, требовал от нас особой бдительности. Мы пока в основном были заняты боевой учебой, но наказ командующего не забывали...

Как раз в это время командира дивизии генерала П. А. Зайцева вызвали в штаб фронта. Дня через два я получил от него коротенькую записку, в которой Пантелеймон Александрович сообщал, что назначен заместителем командующего 55-й армией. Записка кончалась словами: «Временно исполнять обязанности комдива приказано тебе. Командуй нашими ратниками. Надеюсь, не подведешь...»

Временным комдивом мне довелось быть недолго. Вскоре к нам прибыл новый командир дивизии — полковник А. А. Егоров.

Александр Александрович не стал менять старые порядки. Он тщательно ознакомился с делами в дивизии, остался всем доволен и в дальнейшем всегда подчеркивал заслуги своих предшественников генералов Бондарева и Зайцева. Так же как и они, Егоров оказался требовательным командиром и душевным человеком.

В это время наша дивизия находилась в относительно хороших условиях. Правда, кормили нас еще не досыта, но зато мы не знали ни артобстрелов, ни бомбежек.

Однажды, когда я вернулся в штаб после тактических занятий, меня позвали к телефону. Я услышал голос командующего Приморской оперативной группой генерал-майора А. Н. Астанина.

— Слыхал новость? — начал Андрей Никитич. — Борщева назначают командиром пятой отдельной бригады морской пехоты.

— Товарищ генерал, но я же далек от морской стихии! — выпалил я первое, что пришло в голову.

— Это и хорошо. Морской стихии там хватает. Моряки совсем не хотят считаться с тем, что воюют на суше, лихачества у них хоть отбавляй. На переднем крае ведут себя так, будто они в Кронштадте, а враг — в Берлине. Да и что нам долго разглагольствовать. Получен приказ командующего фронтом о твоем новом назначении.

Прощаясь со мной, друзья шутили: дескать, в штабе фронта, видимо, решили, что я «морской волк». Ведь как-никак, а приобрел опыт обороны водной преграды на «Невском пятачке». Владимир Григорьевич Кукин с участием посмотрел на меня и сказал:

— Куда ты идешь? Им нужен офицер флота. А нашего брата, артиллериста или пехотинца, они, если и признают, так только ради порядка, а сами в душе будут посмеиваться над командиром, который «знает» флот разве только потому, что плавал на пассажирском пароходе.

Я хорошо все это понимал. Тяжело мне было уходить из нашей бондаревской дивизии, ставшей родной.

Штаб 5-й отдельной бригады морской пехоты находился в Калище, километрах в восьми от нас. Я собрал свои вещи, уместившиеся в одном небольшом чемодане и армейском вещмешке, распрощался со всеми и хотел было уже уехать в машине, любезно предоставленной мне комдивом А. А. Егоровым. Но вдруг в дом, где мы находились, вошел человек, на шинельных петлицах которого было четыре прямоугольника («шпалы»), а на правом рукаве — красная звезда. Он представился старшему по званию полковнику Егорову:

— Комиссар пятой бригады морской пехоты полковой комиссар Соколов! — Помолчав, спросил:

— Кто здесь будет подполковник Борщев?

Услышав ответ, Соколов улыбнулся и просто, далеко не по-военному, обращаясь ко мне, сказал: — Я за вами, товарищ комбриг.

Меня впервые так назвали, и сразу я даже не сообразил, кого имеет в виду комиссар. Соколов протянул руку:

— Будем знакомы. Машина вас ждет.

По каким-то еле уловимым приметам мне показалось, что этот человек, должно быть, раньше учительствовал.

Я ненамного ошибся. Иван Михайлович Соколов до войны преподавал историю партии в военно-политическом училище. Пока мы ехали, он рассказывал о 5-й отдельной бригаде морской пехоты. Сформирована она была летом 1941 года из краснофлотцев, старшин и командиров кораблей Краснознаменного Балтфлота. Бригада громила немецко-фашистских захватчиков под Котлами и Копорьем. Моряки не имели танков, оборонялись почти без поддержки авиации. И, несмотря на это, они не только отбивал;; атаки, но и с присущей им отвагой сами бросались на врага. Измотав и обескровив противника, бригада в начале сентября 1941 года остановила его на реке Воронка, в 30 километрах от фортов Красная Горка и Серая Лошадь. Моряки грудью своей защитили Кронштадт.

Рассказывая о бригаде, Соколов несколько раз упомянул имя моего предшественника полковника Василия Казимировича Зайончковского. Я понял, что в бригаде уважали и любили его.

В то время, когда я вступил в командование бригадой, полковник Зайончковский возглавлял сводный отряд, которому предстояло очистить от противника остров Готланд на Финском заливе. Забегая вперед, скажу, что малочисленному отряду была не под силу такая задача, Выбить противника не удалось. Полковника В. К. Зайончковского, тяжело раненного в челюсть, отправили в госпиталь. Все в бригаде переживали это печальное известие. Василий Казимирович потом вернулся в строй, и, когда начались бои за полное освобождение Ленинграда от вражеской блокады, нам довелось не раз встречаться с ним на дорогах войны. Мы оба тогда командовали уже дивизиями и с особой теплотой вспоминали общих знакомых по 5-й отдельной бригаде морской пехоты.

Сразу же по приезде в Калище Иван Михайлович представил меня офицерам штаба. В большинстве своем это были бывшие военные моряки.

Прежде всего меня интересовало состояние обороны. Я попросил бригадного инженера капитана 2-го ранга Нечаева показать мне схему укреплений на переднем крае, проходившем по правому берегу небольшой реки Воронки от Финского залива до населенного пункта Глобицы общей протяженностью по фронту 30 километров. Дотов, дзотов, проволочных заграждений, на мой взгляд, здесь было мало. Я спросил, почему в инженерном отношении позиции так слабо укреплены.

— Нас плохо снабжают, — ответил бригадный инженер, — не хватает средств инженерного заграждения, противотанковых и противопехотных мин, колючей проволоки и саперного инструмента.

В разговор вступил И. М. Соколов. Он сказал, что обо всем этом не раз ставил вопрос перед вышестоящим начальством. Но положение осложняется тем, что в административном отношении бригада подчиняется штабу Балтфлота, а в оперативном — общевойсковому командованию. И так как в условиях блокады все очень трудно достать, то штаб Балтфлота надеется на штаб Ленфронта, а штаб Ленфронта — на штаб Балтфлота. Страдают, оказывается, не только бригадные саперы, но и артиллеристы: им поставляют очень мало боеприпасов.

— Плохо обстоит дело и с комплектованием бригады, — продолжал Иван Михайлович, — оно осуществляется за счет экипажей боевых кораблей. Но последнее пополнение давно поступило, и сейчас на кораблях уже почти не осталось людей.

Бригада состояла из четырех батальонов. Надо было побывать в каждом из них, чтобы ознакомиться детально на месте с обороной, побеседовать с комбатами, командирами рот, взводов, отделений, с бойцами, выяснить их нужды.

Меня, нового комбрига «из пехоты», принимали сдержанно. Встреча с командиром 1-го батальона майором Боковней произошла в его землянке. Заметив орден Ленина на кителе комбата, я спросил:

— За Финскую?

Боковня кивнул головой и указал на мой орден Красного Знамени:

— А вас когда?

— В августе сорок первого.

— Значит, дрались, не отступали?

— Да, дивизия наша полтора месяца отбивала атаки врага на границе и в лесах Карелии.

Боковня рассказал мне, что примерно в то же время их батальон воевал под Копорьем и Котлами.

— Гитлеровцы нас, моряков, боялись, — заметил он, — называли черной смертью.

— Били вы фашистов хорошо, а вот сейчас у вас оборона плохая: траншей и ходов сообщений нет, минные поля не обозначены. Вы читали мой приказ?

— О маскировке? Читал. Будет исполнено.

И все же, когда мы возвращались в штаб батальона, он, как бы между прочим, проронил:

— Я от пуль и всяких там мин заговоренный. Недели через две после нашей встречи Боковня был тяжело ранен почти на том же месте, где мы с ним осматривали наш передний край. Воевать по уставам пехоты значило на языке моряков «осторожничать». И это, видимо, было выше их сил. К счастью, после долгого лечения в госпитале Боковня вернулся в строй. Вскоре я направил этого заслуженного боевого командира на учебу в академию имени М. В. Фрунзе.

С тех пор мы еще больше стали требовать от командиров всех степеней углублять окопы и траншеи, обозначать минные поля, лучше маскировать командные и наблюдательные пункты, огневые позиции, стрелковые ячейки, передвигаться по траншеям умело, без шума и лихости. Я, комиссар бригады, полковой комиссар И. М. Соколов, бригадный инженер, капитан 2-го ранга Нечаев и другие штабные командиры чаще бывали в подразделениях, на переднем крае. Начиная проверку боевой готовности воинов, мы прежде всего интересовались тем, как выполняется приказ о соблюдении маскировки, виновных в нарушении его наказывали. Но не всегда нужны дисциплинарные взыскания. Иной раз умная беседа, короткий задушевный разговор, шутка тоже делают свое дело.

Как-то случайно я стал свидетелем такого эпизода. Один из морских пехотинцев жаловался другому:

— Прощай, море, крепко за нашего брата-моряка взялись, опехотить нас желают, — он вынул из-за пазухи смятую бескозырку, поцеловал ее, вздохнул, — прощай, голубушка, чую, даже пилотку не дадут носить, нахлобучат мне на голову каску.

К бойцу, скучающему по бескозырке, подошел комиссар бригады И. М. Соколов. Боец вскочил, замешкался, смутился. Иван Михайлович успокоил его, потом шутя заметил:

— Каска спасет вам голову для бескозырки. Всему свое время... Поняли?

— Понял, товарищ комиссар!

Я видел, как повеселели глаза у бойца, и был уверен, что меткая шутка попала в цель.

Командующий войсками Приморской оперативной группы А. Н. Астанин требовал от нас вести активную оборону, не давать противнику покоя.

В то время добыть «языка» на Ленинградском фронте — в условиях позиционной войны и глубоко эшелонированной обороны противника — было делом нелегким. Наши разведчики научились действовать смекалисто.

Применяя различные уловки, они никогда не возвращались в часть с пустыми руками. О дерзких действиях нашей разведроты под командованием лейтенанта В. И. Пунонова все чаще появлялись корреспонденции и очерки во фронтовой печати.

Как-то генерал А. Н. Астанин стал меня добродушно подзадоривать:

— Много пишут о твоих разведчиках, расшумелись вы на весь фронт.

— Так это ж не мы, а корреспонденты пишут, — отшутился я, — их и ругайте.

Андрей Никитич, прищурившись, спросил:

— Могут ли ваши разведчики взять «языка» не в своих, а в чужих «владениях», например на участке, где противник стоит против вашего соседа?

— Могут, — не колеблясь, ответил я, — только как бы сосед не обиделся на нас.

— Ишь ты, какой щепетильный, — генерал помолчал. — А откуда у тебя такая уверенность, будто твои разведчики всё могут?

Я ответил, что еще не было случая, чтобы лейтенант Пунонов и его люди не выполнили задания. Успехи их не случайны. Недавно, например, командир взвода лейтенант М. Д. Кусков, командир отделения сержант П. П. Апулеев, рядовой Ф. И. Петров и другие наши разведчики не только привели пленного, но и доставили два пулемета новейшей модели и несколько автоматов.

— А ты искренне не хочешь обидеть соседа? — спросил у меня генерал. — Я бы на твоем месте приказал своим разведчикам показать соседским, как надо работать.

— Они и сами не лыком шиты, — ответил я, — только ведь раз на раз не приходится...

— Что ж, — Андрей Никитич улыбнулся, — примем соломоново решение: возьмите «языка» на стыке со своим соседом. — И уже серьезно добавил:

— Это мой приказ.

Как только командующий уехал, мы с лейтенантом Пуноновым принялись за дело. Тут уж оскандалиться было нельзя. Готовились мы к этому поиску с особой тщательностью. Стоял жаркий июнь. Я приказал на том участке, который мы наметили для действий разведчиков, не вести огонь. Так прошел день, другой. На третий солдаты противника попробовали осторожно выглянуть из блиндажей. Никто в них не стрелял. Тогда некоторые из самых нахальных разделись по пояс, разлеглись на верхних накатах блиндажей и стали загорать. Так продолжалось несколько дней, в течение которых наши разведчики наблюдали за противником, изучали режим его дня, огневую систему, подходы к переднему краю.

Чувствуя особую ответственность за это дело, я решил выехать на место, чтобы находиться в первой траншее, откуда начнется поиск. Лейтенант Пунонов настолько был уверен в успехе, что не стал меня отговаривать.

С командиром 3-го батальона майором Горбом мы видели из первой траншеи, как разведчики бесшумно перешли реку Воронку. На противоположном берегу они сделали проход в минном поле. Вскоре раздался короткий вскрик, и снова наступила тишина.

— Все! — сказал майор Горб. — Это, видимо, сам Пунонов вогнал фрицу кляп. Скоро «язык» будет здесь.

Через 40 минут после начала поиска лейтенант Пунонов уже докладывал мне о выполнении задания.

— Гладко прошло? — спросил я.

— Как по расписанию, товарищ, комбриг, — спокойно ответил командир разведроты. — Часового сняли бесшумно. Один было высунулся из блиндажа, но мы и его тихонечко прикончили, чтобы не кричал, а этого, — он указал на пленного, — взяли. Бессонницей, что ли, страдает. Вижу, ходит взад-вперед по траншее. Я уже по опыту знаю: такие, у кого нервишки пошаливают, хорошие показания дают.

— Молодцы! — сказал я, обращаясь к разведчикам. — Не уронили чести бригады!

Утром я отправил пленного к генералу А. Н. Астанину. Он позвонил мне по телефону:

— А я думал, что вы хвастуны, — своим обычным шутливым тоном, смеясь, сказал Андрей Никитич. — — Выходит, ошибся — серьезные люди. Представьте разведчиков к награде.

В начале лета 1942 года к нам в бригаду приехал новый командующий Ленинградским фронтом — генерал-лейтенант Л. А. Говоров. Вместе с ним прибыли начальник оперативного управления генерал-майор А. В. Гвоздков, начальник управления инженерных войск полковник Б. В. Бычевский и другие офицеры штаба. О генерале Говорове, проявившем себя умелым военачальником в боях под Москвой, я много слышал в штабе ПОГ. Все говорили о его исключительной деловитости, умении быстро вникать в суть дела. Признаюсь, я очень волновался, готовясь к встрече.

Командующий ознакомился с системой обороны нашего участка, внимательно выслушал мой доклад, не перебивая и не делая никаких замечаний. Затем я заговорил о давно наболевшем: бригада не получает пополнения, не хватает боеприпасов, для усиления обороны нужны инженерные средства заграждения — колючая проволока и противотанковые мины. Понимая, что в условиях Ленинградского фронта удовлетворить мои просьбы не так-то просто даже самому командующему, я уже приготовился услышать отказ, но Говоров медлил с ответом. Его лицо было не столько суровым, сколько озабоченным. Неожиданно он спросил, какое значение я придаю обучению бойцов и командиром наступательным действиям. Я доложил, что мы по очереди отводим батальоны в тыл, где обучаем их не только оборонительным, но и наступательным действиям.

Разговор наш происходил в небольшом штабном автобусе. Казалось, только сейчас генерал заметил, где мы находимся. Оглядев автобус, он осведомился, как понимать, что штаб соединения, занимающего оборону, переселился из землянки на колеса. Я ответил, что мы рассматриваем оборону как временное явление.

— Значит, наступать хотите?

— Этим желанием живет вся бригада. Говоров в шутку заметил:

— А я подумал — драпать собираетесь.

Прощаясь, Л. А. Говоров обещал прислать нам новое пополнение, боеприпасы и необходимые средства инженерного заграждения.

После отъезда командующего я старался разобраться в тех впечатлениях, которые остались у меня от встречи с этим незаурядным человеком, слывшим уже тогда одним из, лучших советских военачальников.

Леониду Александровичу Говорову было в ту пору 45 лет. Большую часть своей жизни — 26 лет — он прослужил в армии. За мужество и отвагу в боях против белогвардейцев на фронтах гражданской войны был награжден орденом Красного Знамени. Окончил Военную академию, преподавал тактику в Артиллерийской академии имени Дзержинского.

Имя Леонида Александровича Говорова мне было знакомо еще до войны. С большим интересом читал я его книгу «Атака и прорыв укрепленного района». Я знал, что в 1939–1940 годах Говоров был начальником штаба артиллерии 7-й армии, прорвавшей линию Маннергейма на выборгском направлении. Зимой 1941 года мы восхищались генералами, блестяще осуществившими операции по разгрому немецко-фашистских войск под Москвой. Говоров был одним из них. Войска 5-й армии под его командованием, наступая на одном из ответственных направлений, освободили Можайск и сотни населенных пунктов Московской области.

Вот почему назначение генерал-лейтенанта Л. А. Говорова командующим Ленинградским фронтом мы, командиры частей и соединений, восприняли с особой радостью и считали это событие весьма знаменательным. Сделано это было, видимо, неспроста.

Примечательным мне тогда показался интерес Говорова к обучению войск наступательным действиям. И еще припомнилось, с каким пристальным вниманием он изучал не только рельеф местности на плацдарме, схему нанки обороны, но и организацию питания, медицинское обслуживание бойцов, доставку писем, газет. За время нашего разговора Л. А. Говоров ни разу не улыбнулся. Но, странное дело, у меня не осталось впечатления, будто со мной разговаривал суровый или очень строгий генерал. Скорее всего, это был очень деловой человек. В его сдержанности чувствовалась огромная сила воли.

Интересна такая деталь. Место, где расположился наш штаб, с наступлением лета мы привели в такой идеальный порядок, какой соблюдался обычно в военных лагерях до войны. Даже дорожки я приказал посыпать песком. Не всем это нравилось. Некоторые товарищи, приезжавшие к нам из штаба фронта, посмеивались: дескать, на мирный лад перестроились, забыли, что враг под носом. Я не знал, как отнесется к нашему «мирному» порядку Говоров. Командующий, как мне показалось, воспринял все без удивления, как само собой разумеющееся. На прощание он крепко пожал мне руку.

Через несколько дней после отъезда командующего к нам прибыло пополнение. Затем поступило инженерное заграждение и боеприпасы в таком количестве, какого мы раньше еще никогда не получали.

Встречал я разных фронтовых начальников. Иные из них не скупились на похвалы и обещания, но проку в этом было мало. Строгость, деловитость и справедливость были характерны для нового командующего.

На Ленинградском фронте бытовала такая легенда, В одну из ночей июня 1942 года командующий обходил передний край. Случается, что белые ночи выдаются холодными. Говоров и сопровождавший его комдив зашли в землянку погреться. Потирая руки, командующий сказал:

— Холодновато тут у вас.

— Ну и плохой ты солдат, если в июне замерзаешь, — ответил ему с верхней нары боец.

Комдив одернул бойца, сказав, что перед ним командующий фронтом. Боец вскочил, доложил о себе по всей форме.

— В боях были? — спросил Говоров.

— С самого начала войны, товарищ генерал, — ответил боец.

— Ранены?

— Дважды!

— Награды есть?

— Нет, товарищ генерал.

— Представить к ордену Красной Звезды, — приказал Говоров комдиву и, обращаясь к бойцу, добавил: — Вы правы — летом только плохой солдат замерзает.

Я не знаю, насколько правдива эта легенда, но верю, что возможно все так и было, уж очень точно в ней передан характер Говорова.

После первой блокадной зимы в частях и соединениях Ленинградского фронта командиры, политработники, интенданты стали подумывать над тем, как изыскать свои резервы (тогда говорили: «собственные ресурсы»), чтобы улучшить питание воинов — защитников города. Ломали голову и мы над этой проблемой.

Однажды за обедом в «кают-компании» полковой комиссар Иван Михайлович Соколов сказал мне:

— А знаешь, мне посоветовали поговорить с нашими солдатами из здешних мест, порасспросить, какие тут имеются возможности для организации дополнительного питания. Я побеседовал с народом и узнал, что в деревне Калище до войны был рыбокоптильный завод, сейчас он разбит. Правда, я и раньше слыхал об этом заводе, но думал, нам его не восстановить. Где взять специалистов? Кто нам их даст? Высказал я эти свои спасения товарищам, а они говорят: «Получше поищи у себя в бригаде. Наверняка найдем нужных людей». Несколько дней занимался я этим делом, и действительно, нашлись специалисты, которые сказали, что смогут восстановить одну печь и коптить рыбу. Кроме того, у нас же в бригаде нашлись опытные рыбаки — до войны они жили в этих местах. Будем ловить рыбу, жарить, варить, коптить ее. Чудесный «приварок» к солдатскому пайку.

Я обрадовался этому предложению. Вскоре наши рыбаки нашли и отремонтировали лодки, сети и стали ловить в заливе корюшку, угря и даже форель. Рыба в то лето здорово выручила нас.

Как-то приехал к нам член Военного совета фронта Терентий Фомич Штыков. Мы отправились с ним на передовую, чтобы ознакомиться с обороной, побеседовать с бойцами. По дороге в боевое охранение у нас, как и на многих других участках фронта, было одно опасное место, пристрелянное противником. Обычно такие участки называли «долинами смерти», «дорогами смерти». У нас был «ручеек смерти». Надо было пробежать несколько шагов по пристрелянной врагом открытой местности и перескочить ручеек. Мы удачно преодолели его. Поговорив с людьми на переднем крае и в боевом охранении, Штыков убедился, что люди там довольны питанием, только несколько бойцов пожаловались: «Уж больно много стали кормить рыбой...»

Когда мы вернулись в штаб, Соколов и я пригласили Штыкова в нашу «кают-компанию». Садясь за стол, Терентий Фомич весело сказал:

— Хорошие, видно, рыбаки у вас в бригаде. Всех рыбой закормили. И меня бойцы щедро корюшкой угостили. Смотрите, братцы, как бы демьяновой ухи не получилось.

— Вот те на, — огорчился Иван Михайлович, — а мыто вас свежим уловом собрались порадовать.

Выручил кок. Он приготовил обед на славу. Прощаясь с нами, Терентий Фомич сказал, что все было очень вкусно, и просил поблагодарить повара.

На совещаниях командиров частей и соединений, политработников, начпродов, когда речь заходила об изыскании местных ресурсов питания, нас неизменно хвалили и ставили в пример другим.

Все лето 1942 года мы продолжали укреплять нашу оборону, обучали батальоны активным оборонительным и наступательным действиям, совершенствовали выучку бойца. Я уже основательно сжился с бригадой, крепко полюбил отважных морских пехотинцев, хорошо сработался и подружился с комиссаром Соколовым, как вдруг неожиданно был вызван в штаб фронта, где получил новое назначение.

Принимал меня сам командующий. Л. А. Говоров коротко расспросил о делах в бригаде и тут же сообщил, что Военный совет фронта решил назначить меня командиром 268-й стрелковой дивизии. Сказал он об этом так, словно я уже давно все знаю. Однако новое назначение явилось для меня неожиданностью, и я, видимо, чем-то выдал свое удивление. Говоров поморщился и, не желая задерживаться на ненужном, с его точки зрения, разговоре, стал сжато рассказывать о дивизии, которой мне предстояло командовать.

После успешных летних боев за деревни Путролово, Ям-Ижора и «Ивановский пятачок» 268-ю дивизию отвели в район Колтушей, где она получила пополнение и сейчас готовится к новым боям. О конкретных задачах командующий умолчал, но по тому, как он разговаривал со мной, можно было догадаться, что речь идет о наступательных боях. «Неужели пришел и наш час?» — подумал я, но спросить не решился. Раз мне об этом не сообщают, значит, пока еще не положено. Вспомнились слова Говорова, сказанные им, когда он был у нас в бригаде: «Всему свое время».

В резерве фронта

У нас на фронте, как и в любом уголке нашей огромной Родины, люди оживленно обсуждали ход боевых операций под Сталинградом, занимались прогнозами. В какую землянку, бывало, ни заглянешь, везде только и спорят, когда и где наши войска замкнут кольцо окружения.

Все жадно ловили по радио последние известия, обозначали на географических картах флажками или кружочками отбитые у врага населенные пункты и мечтали о том времени, когда и мы под Ленинградом перейдем в решительное наступление. Обычно в течение дня у меня много раз спрашивали: «Когда придет наш черед?» Что мог я ответить на этот вопрос? Ведь официально ничего не было известно о начале нашего наступления, хотя по многим признакам нетрудно было догадаться, что с переходом стратегической инициативы к Красной Армии бои должны развернуться по всей линии огромного советско-германского фронта — от Главного Кавказского хребта до стен Ленинграда.

В то время на Ленинградском фронте особой боевой славой пользовались несколько дивизий, в том числе 136-я, бывшая 8-я стрелковая бригада, отличившаяся еще в 1941 году при обороне полуострова Ханко, и наша 268-я, которая летом 1942 года успешно провела частные наступательные операции и улучшила позиции на Колпинском и Ивановском участках, где занимали оборону войска 55-й армии. Все мы понимали, что эти соединения будут, видимо, главной ударной силой на центральном участке прорыва обороны противника. Не случайно же командование фронта вывело нас в свой резерв.

Боевая учеба частей дивизии проходила на Карельском перешейке и в районе Колтушей. Особенно напряженная подготовка к наступательной операции началась с ноября 1942 года.

Отработка взаимодействия между соседями, родами войск, командно-штабные и тактические учения, политическая работа в частях и подразделениях, разведка переднего края противника, подготовка тылов — все это требовало от каждого из командиров дивизий большого внимания, поглощало уйму времени.

По совету Андрея Александровича Жданова, ознакомившегося с боевой и политической подготовкой наших частей, командование дивизии решило проводить встречи воинов с ленинградскими трудящимися.

2 ноября к нам приехала первая такая делегация, В нее входили старые питерские рабочие, оборонявшие Петроград от Юденича: директор завода «Невгвоздь» А. П. Иванов, мастер Балтийского завода М. М. Столяров, штурмовавший в 1919 году мятежную Красную Горку, и работница Кировского завода старая коммунистка А. Н. Корпуснова. Делегаты привезли с собой революционное знамя, врученное питерским пролетариям VII Всероссийским съездом Советов за героическую защиту Петрограда от банд Юденича. К алому полотнищу был прикреплен орден Красного Знамени.

Состоялся митинг. После короткого выступления главы делегации председателя исполкома Ленгорсовета П. С. Попкова слово взяли М. М. Столяров, а затем А. Н. Корпуснова. От имени ленинградских трудящихся они призвали бойцов драться так, как сражались их отцы и старшие братья.

— Ваш долг, товарищи бойцы, — сказал Столяров, — отстоять это знамя, покрыть его новой славой. Мы, старые питерские рабочие, требуем этого от вас! Этого требует от вас Родина!

Воины дивизии присягнули знамени Ленинграда. Они поклялись не уронить чести города Ленина, еще яростнее и сокрушительнее бить фашистских захватчиков. Эта встреча с представителями трудящихся Ленинграда оставила глубокий след в сердцах всех наших людей.

Долго вспоминали о ней в землянках.

Однажды я услышал, как сержант-артиллерист отчитывал бойца за какую-то провинность.

— Слышал, как наши отцы в девятнадцатом били Юденича ? — волнуясь, говорил командир орудия. — У них небось не было таких пушек, как у нас, а колотили беляков крепко. Тебе же Родина доверила первоклассную боевую технику. Ты обязан ее хорошо изучить, чтобы бить фашистов без промаха, наверняка.

8 декабря 1942 года — спустя три недели после начала контрнаступления советских войск под Сталинградом — Ставка Верховного Главнокомандования издала директиву, в которой говорилось: «Совместными усилиями Волховского и Ленинградского фронтов разбить осаду Ленинграда». Войскам предстояло прорвать сильную вражескую оборону в районе, где расстояние между двумя фронтами было наикратчайшим. Здесь, на шлиссельбургско-синявинском выступе, оборонялись три вражеские пехотные дивизии и четыре отдельных полка. Кроме того, в резерве в районе Мги находились 96-я пехотная дивизия и 85-й полк 5-й горнострелковой дивизии. Численность каждой дивизии достигала 10 тысяч человек. Оборона противника была сильно насыщена огневыми средствами — 10–12 огневых точек на километр фронта.

Более чем за год противник создал ряд мощных укрепленных рубежей, используя при этом такие естественные преграды, как река Нева, Синявинские высоты, реки Мойка и Мга. На каждой позиции немцы построили по 3–4 линии траншей, связанных между собой ходами сообщения. Замерзшая, покрытая торосами Нева шириной 600–800 метров представляла собой особенно серьезную преграду. Высота левого берега, находившегося в руках врага, достигала 12 метров. Обрывистый, крутой, обледенелый, он был сплошь заминирован и опутан колючей проволокой. В пяти метрах от берега реки находилась первая траншея, а за ней в 300–400 метрах — вторая и третья. Перед каждой траншеей — минные поля и проволочные заграждения.

Первая позиция на участке от Московской Дубравки до Шлиссельбурга была наиболее сильно укреплена и насыщена железобетонными и бронированными огневыми точками. Подступы к переднему краю и скованная льдом река простреливались плотным пулеметным и артиллерийско-мииометным огнем. Над всей местностью в полосе предстоящего наступления господствовали развалины зданий 8-й ГЭС, превращенные фашистами в сильные узлы обороны.

8-я ГЭС (Дубровская) — одна из крупнейших торфяных электростанций, построенных в годы первых пятилеток. Ленинградцы гордились ею и с любовью называли «Дубровкой». Кто мог подумать, что она встанет на нашем пути!

Еще задолго до боев напротив электростанции разместилось несколько наблюдательных пунктов артиллерийских разведчиков и командиров полков нашей дивизии. Я часто бывал там.

После очередного вражеского артиллерийского налета со стороны 8-й ГЭС кто-то из находившихся на нашем НП в шутку заметил:

— И построили же мы ее на свою голову.

— Построили, разобьем и вновь построим! — сказал начальник артиллерии 952-го стрелкового полка капитан Константин Федорович Бучельников.

Прошли годы... Я нередко бываю там, где шли бои за прорыв блокады. И каждый раз, когда взору открывается панорама возрожденной Дубровской ГЭС и города Кировска, вспоминаю слова ленинградца капитана К. Ф. Бучельникова.

Вскоре после получения директивы Ставки Верховного Главнокомандования в Смольный были вызваны командиры дивизий, начальники штабов и командующие артиллерией соединений. В течение недели мы под руководством командующего и начальника штаба фронта вырабатывали конкретные решения и планировали наступательную операцию по прорыву блокады. Заключительным этапом нашей подготовки была командно-штабная игра на картах. Вводную мне давал мой «противник» — начальник оперативного управления штаба фронта генерал-майор А. В. Гвоздков. Командующий фронтом генерал-лейтенант Л. А. Говоров сидел рядом. На протяжении нескольких часов он не проронил ни слова. Казалось, командующий фронтом думает о чем-нибудь другом. Но вскоре стало ясно, что слушает он нас очень внимательно. Когда один из артиллерийских офицеров принял неправильное решение, Говоров спросил у него:

— Вы куда «стреляете»?

— По Второму поселку! — ответил тот.

— Но там ведь находятся уже наши войска! — сказал Говоров и, заглянув в его карту, еще суровее добавил:

— Какой же артиллерист стреляет по «сотке»?

Провинившийся хотел быстро исправить свою ошибку, взять карту другого масштаба, но было уже поздно. Командующий фронтом тут же приказал отстранить его от занимаемой должности.

После этого случая мы поняли, что Говоров перед боя-ми всех нас еще и еще раз испытывает и проверяет.

Подготовка к прорыву блокады Ленинграда еще более усилилась, когда уже была одержана великая победа на Волге, когда войска Закавказского фронта развернули боевые действия по освобождению Северного Кавказа, войска Южного фронта вели наступление на Ростов и Шахты, а войска Юго-Западного и Воронежского фронтов начали операцию по ликвидации Воронежско-Касторненской группировки противника.

В это время под Ленинградом гитлеровцы все еще свирепствовали. Проводились карательные экспедиции против партизан, угонялись в рабство мирные жители области. Фашистская артиллерия усилила обстрел города. Трудящиеся Ленинграда и воины фронта продолжали испытывать огромные лишения. Кольцо жестокой блокады не давало свободно дышать огромному городу.

За несколько дней до начала боев комиссар дивизии полковой комиссар П. С. Игнатов сказал мне, что сейчас будут демонстрировать для бойцов документальный фильм «Ленинград в борьбе», Я уже видел его, но решил посмотреть еще раз.

В переполненном бараке стояла тишина, которая нарушалась лишь пролетавшими на экране «юнкерсами», воем и разрывами бомб и снарядов. Горят и рушатся дома Ленинграда, падают на мостовую сраженные дети, женщины, старики. Занесенные снегом, как белые мамонты, стоят трамваи и троллейбусы. К Неве за водой бредут с ведрами и чайниками ослабевшие от голода люди, среди них немало подростков. А на заводах женщины варят сталь, делают снаряды. Может быть, завтра иные из них уже не смогут встать с постели.

Обо всем этом и многом другом думаешь, когда смотришь кадр за кадром эту потрясающую кинолетопись.

Сеанс окончен. Тускло освещают выход из барака несколько электрических лампочек. Однако никто не уходит. Но вот встает пожилой боец и произносит всего несколько слов:

— Кончать надо с чертовой блокадой!

Казалось, этого все только и ждали. В полутьме начался митинг, который никто не готовил. Говорят бойцы — ленинградцы, москвичи, киевляне, горьковчане. Говорят боль и гнев Ленинграда, боль и гнев страны.

Во всех частях и подразделениях проводилась большая партийно-политическая работа, которую возглавляли комиссар дивизии полковой комиссар П. С. Игнатов и начальник политотдела дивизии старший батальонный комиссар Ф. К. Золотухин. Командиры и политработники особое внимание обращали, как и советовал нам А. А. Жданов, на организацию встреч воинов с трудящимися Ленинграда, на проведение бесед о славных революционных традициях питерского пролетариата.

В нашей дивизии было много ленинградцев. Часто слышал я, как они с горечью рассказывали бойцам о своих родных, погибших в Ленинграде от голода, бомбежек и артобстрелов.

У Смольного — исторического здания штаба Октября, где возвышается памятник Ильичу, делегации наших войск клялись отстоять город Ленина — колыбель Великой Октябрьской социалистической революции.

Подъем в войсках был очень велик. Бойцы и командиры рвались в бой. Но операция по прорыву блокады требовала не только наступательного порыва, выучки каждого бойца, но и величайшей организованности, слаженности в работе всех штабов, взаимодействия всех родов войск. Большое внимание мы уделяли обучению личного состава подразделений стремительному — за 5–6 минут — преодолению Невы по льду, разминированию минных полей и преодолению проволочных заграждений, умению штурмовать долговременные огневые сооружения, вести бой в населенных пунктах и в условиях лесисто-болотистой местности, наступать за огневым валом артиллерии.

С особой тщательностью продолжали отрабатывать взаимодействие между соседями и родами войск — пехотой, артиллерией, танками, авиацией. Были проведены командно-штабные учения с командирами и начальниками штабов полков и батальонов. Подготовка войск к наступлению завершилась тактическими учениями с боевой стрельбой батальонов, полков и дивизий на полигоне.

В то же время командиры всех степеней проводили рекогносцировку, вели непрерывную разведку противника, тщательно изучали характер его обороны и местность в полосе наступления дивизии.

Инженерные войска фронта, армии и дивизий под общим руководством генерал-майора Б. В. Бычевского готовили исходные позиции на правом берегу Невы: оборудовали траншеи и ходы сообщения, командно-наблюдательные пункты, огневые позиции для артиллерии и укрытия для войск в местах сосредоточения; строили дороги и подъездные пути к местам переправ.

К Неве подвозили настилы для усиления льда, катера и лодки, штурмовые лестницы для преодоления обледенелого обрывистого высокого берега. Эти работы производились главным образом ночью. Принимались все меры к тому, чтобы скрыть от противника подготовку к большому наступлению.

Однажды в двенадцатом часу ночи мне позвонил начальник оперативного управления фронта генерал-майор А. В. Гвоздков и сообщил, что завтра в 9 часов к нам приедут маршал К. Е. Ворошилов и командующий фронтом Л. А. Говоров.

На другой день ровно в назначенное время я встретил Ворошилова и Говорова у перекрестка дорог восточнее Колтушей. Утро было морозным, ветреным, поэтому я удивился, увидев маршала одетым не по погоде: в шинели и легких хромовых сапогах. Климент Ефремович внимательно посмотрел на меня.

— Где же мы с вами встречались? — спросил он.

— Помните, товарищ маршал, штаб сто шестьдесят восьмой дивизии, город Слуцк, август прошлого года? Немного помедлив, Ворошилов ответил:

— Да, помню. Тяжелое было время.

Набравшись храбрости, я сказал:

— Легко одеты, замерзнете, товарищ маршал.

— За меня не волнуйтесь. Как бы вы не замерзли, — отшутился Климент Ефремович.

Во время нашего короткого разговора командующая фронтом генерал-лейтенант Л. А. Говоров молчал. Был он, как всегда, сосредоточен, подтянут, лицо его мне показалось осунувшимся.

Мы направились на батальонное тактическое учение в 952-й стрелковый полк. Приехали на наблюдательный пункт батальона. Командир полка подполковник А. И. Клюканов доложил маршалу тему и план занятий. Начались учения.

После короткой огневой подготовки пехота стремительно и дружно атаковала оборонявшегося «противника». В глубине обороны батальон должен был овладеть крупным населенным пунктом — «сильным узлом сопротивления». Цель этой тактической задачи состояла в том, чтобы научить личный состав батальона вести бой в населенном пункте. Роты с ходу атаковали населенный пункт и... пробежали его. Таким образом, боя здесь не получилось. Я приказал вернуть батальон, повторить заново атаку и провести «уличные бои» в населенном пункте.

Идя пешком за боевыми порядками, Ворошилов и Говоров немного отстали от батальона. Как раз, когда они подошли к населенному пункту, роты успели вернуться и занять исходное положение для атаки.

Маршал подошел к бойцу, лежавшему у ручного пулемета, и спросил:

— Какая вам поставлена задача?

Тот ответил, что пока задачи не имеет. Климент Ефремович приказал командиру отделения, сержанту по званию, поставить задачу пулеметчику.

Я уже приготовился к тому, что маршал будет ругать нас за плохую организацию учений, неумелые действия пулеметных расчетов. Чего греха таить, иные «разносят», подчиненных, не разобравшись в сути дела. В данном случае, казалось, маршал имел все основания сделать нам выговор. Однако Климент Ефремович решил выяснить, в чем дело. Он спросил у руководителя учений:

— Почему личный состав не знает задачи?

Командир полка подполковник Клюканов ответил, что батальон неправильно действовал в населенном пункте, и командир дивизии полковник Борщев приказал вернуть его на исходные позиции, повторить «бой», поэтому командиры отделений не успели еще поставить новые задачи своим подчиненным.

— Ну тогда, пожалуйста, выполняйте приказание командира дивизии, — сказал маршал.

Командующий фронтом генерал-лейтенант Говоров также весьма сдержанно делал свои замечания. Основная ошибка, сказал он, заключалась в том, что, желая продемонстрировать наступательный порыв, они забыли, что на учении все должно быть как в бою. Разве можно было бы в бою так легко взять обороняемый противником населенный пункт?

— Конечно, — поддержал маршал командующего, — боевые учения — это не игра в солдатики. Перед вами сильно укрепленный узел врага. Каждый боец обязан знать, что ему делать.

Повторная «атака» и «бон» в населенном пункте прошли хорошо. Маршал Ворошилов и командующий фронтом генерал-лейтенант Говоров на сей раз остались довольны.

Затем они побывали на учениях в 942-м стрелковом полку, которым командовал полковник В. В. Козине. Здесь батальон отрабатывал ведение боя в лесисто-болотистой местности. Учения были максимально приближены к условиям боя. Все роты, взводы, отделения действовали самоотверженно, грамотно, инициативно.

Маршал спросил у комбата старшего лейтенанта С. Г. Зуйкова:

— А как будете действовать в наступлении?

Комбат ответил:

— Еще лучше, товарищ маршал. Ведь сейчас мы все время стараемся усложнять задачу.

Этот комбат чем-то очень понравился Ворошилову, Климент Ефремович обнял его за плечо:

— Смотри, родной, не подведи, — и в шутку добавил: — Черт ты мой рыжий.

К вечеру мороз усилился. Климент Ефремович, сочувственно поглядывая на усталых, продрогших бойцов, сказал, обращаясь к Говорову:

— Надо бы людям дать водочки...

Командующий фронтом, повернувшись ко мне, распорядился выдать по 50 граммов на человека. Климент Ефремович посетовал на скупость Говорова. Рядом со мной стоял начальник штаба полка майор П. И. Курасов. Он показал на кончик мизинца и сказал:

— Товарищ маршал, это же вот столечко... Я вспылил:

— Товарищ майор, а вас кто спрашивает? Да нам в резерве водка вообще не положена.

Маршал, услышав, как я отчитываю Курасова, хитровато улыбнулся.

— Что вы ругаете его? — вступился Климент Ефремович. — Ведь он прав, действительно мало. Да и почему ему не положено? Положено и ему, и вам.

Затем Ворошилов обратился к Говорову:

— Леонид Александрович, не надо скупиться, солдатам после учения в такую стужу сто граммов не повредят...

Климент Ефремович приказал мне сделать разбор батальонных учений. Простившись с нами, Ворошилов и Говоров уехали в штаб фронта...

Приближался день начала операции. Шли последние приготовления к боям. Я проверял готовность стрелковых полков, которыми командовали полковник В. В. Козино, подполковник А. И. Клюканов и майор А. И. Важенин.

Следует особо сказать об этих командирах. За два месяца я успел хорошо узнать их.

Командир 942-го стрелкового полка полковник Вячеслав Войцехович Козино был спокойным, мудрым человеком и обладал удивительной способностью сплачивать людей.

Как-то Климент Ефремович Ворошилов в одной из бесед с нами напомнил, что приказ командира всегда закон. Но очень важно, чтобы подчиненные верили командиру, знали, что опрометчивых решений он не примет и уж если отдал приказ, то именно от его выполнения зависит успех боя.

Когда маршал говорил нам об этом, я подумал о полковнике Вячеславе Войцеховиче Козино. Прежде чем отдавать приказания, этот командир основательно, до мельчайших деталей, продумывал план боя, взвешивал все «за» и «против». И я не раз требовал от всех командиров частей и подразделений учиться у полковника Козино умению глубоко и всесторонне анализировать противника и упреждать его действия.

Имя командира 952-го стрелкового полка подполковника Александра Ивановича Клюканова было широко известно на Ленинградском фронте. Еще с полгода назад он был начальником инженерной службы дивизии. В конце лета 1942 года перед началом наступательной операции по захвату сильно укрепленного узла обороны противника на левом берегу Невы Клюканова назначили командиром полка. Под его командованием 952-й стрелковый полк форсировал Неву и штурмом овладел селом Ивановским. Затем противник значительными силами перешел в контратаку. Положение становилось критическим. Полк был рассечен на части. В подвале кирпичного завода отбивалась от наседавшего врага горстка храбрецов. Радист сержант Рувим Спринцон вызвал огонь на себя. Наша артиллерия, находившаяся на правом берегу, открыла огонь, который корректировал радист, сидевший у врага под носом. Другая группа бойцов во главе с командиром полка Клюкановым отражала контратаки врага у железнодорожной насыпи. Несколько раз гитлеровцы окружали командный пункт полка.

Вместе с бойцами командир отбивался гранатами. Полк не дрогнул. «Ивановский пятачок» остался в наших руках.

Имена радиста Спринцона и командира полка Клюканова вошли в песню, которую пели во всех подразделениях нашей дивизии. В армейской газете я прочел однажды стихотворную строчку, набранную крупным шрифтом над всей полосой: «Бей врага поганого, как бойцы Клюканова!» Позже, познакомившись близко с этим командиром, я оценил его храбрость, самообладание, умение руководить боем и, если надо, личным примером воодушевлять бойцов.

На командира 947-го стрелкового полка Александра Ивановича Важенина — человека большого мужества, так же как на полковника Козино и подполковника Клюканова, можно было положиться...

Нельзя не упомянуть здесь имя человека, много сделавшего для воспитания нашего командно-начальствующего и рядового состава. Это был мой предшественник — генерал-майор Семен Иванович Донсков. В тяжелое время лета 1942 года, когда фашистские орды рвались к Сталинграду, 268-я дивизия под его командованием вела частные наступательные операции на колпинском участке и в районе села Ивановского.

Недаром ныне недалеко от Колпина — в Ям-Ижоре — стоит обелиск, напоминающий о том, что воины осажденного города, отвоевавшие малыми силами этот рубеж летом 1942 года, достойны вечной славы.

Накануне

2 января я поехал посмотреть на наши будущие исходные позиции. В 100 метрах от берега Невы в реденьком лесу находился наблюдательный пункт артиллерийской разведки. Здесь меня встретил начальник артиллерии 952-го стрелкового полка капитан Константин Федорович Бучельников. Я поинтересовался, как ведет себя противник. Начарт полка рассказал мне, что вот уже почти месяц, как наши артиллеристы наблюдают за левым берегом, и впечатление у них складывается такое, что гитлеровцы без видимой спешки укрепляют свои позиции. По ночам слышно, как они долбят мерзлую землю, гремят ведрами. Следовательно, заняты обычным делом: методически углубляют разрушенные артобстрелом траншеи, окопы, ходы сообщения, поливают водой крутой берег. Ни передвижений воинских частей, ни усиленного подвоза боеприпасов не наблюдается.

Из всего этого я заключил, что противник хотя и ждет нашего наступления, но ничего не знает о его сроках. И, видимо, даже не подозревает, что не сегодня-завтра русские начнут штурм оборонительных укреплений на левом берегу Невы.

На одном из первых совещаний командующий фронтом генерал-лейтенант Л. А. Говоров обязал нас обратить особое внимание на скрытность, секретность подготовки к наступлению. И мы этому придавали таксе же первостепенное значение, как и боевому обучению войск. Война уже кое-чему нас научила.

Мы прекрасно понимали, что если будет потерян фактор внезапности, то вся наша подготовка к наступлению пойдет насмарку. Учитывалось поэтому все до мелочей.

Так, например, боеприпасы и пища подвозились на лошадях, причем повозочные останавливались в лесу в километре от переднего края обороны, а дальше бойцы везли боеприпасы на волокушах. Термосы же с горячей пищей несли на себе.

Для орудий прямой наводки надо было подготовить сектор обстрела, поэтому напротив каждого из них вырубили деревья. Но чтобы враг ничего не обнаружил, артиллеристы сразу же воткнули в снег невысокие елочки.

Командующий артиллерией дивизии полковник А. А. Ходаковский и начальник артиллерийской разведки дивизии майор С. Н. Аносов доложили, что из штаба фронта присланы аэрофотоснимки переднего края противника на глубину 3–4 километра. Теперь нам нужна была общая панорама переднего края врага.

И тут Ходаковский, Аносов и Бучельников в один голос стали заверять меня, что лучше всех панораму сделает старший лейтенант П. И. Костров. До войны он работал художником-реставратором в Эрмитаже.

Капитан Бучельников рассказал, что Павел Иванович Костров еще до революции окончил Российскую академию художеств, потом совершенствовался в Гамбурге, хорошо знает немецкий язык. В полку он, что называется, незаменим: и артиллерийский разведчик, и переводчик, и хозяйственник, и художник. Долгие часы проводит он на переднем крае с карандашом и альбомом в руках. Иные из его зарисовок вражеских укреплений даже более точны, чем фотографии. Ведь фотографу порой мешает погода.

Как и уверяли меня артиллерийские начальники, Костров действительно сделал отличную панораму. Она сослужила нам поистине неоценимую службу. Павел Иванович Костров за выполнение этого боевого задания был награжден орденом Красной Звезды.

К слову сказать, этот пожилой человек хорошо освоил артиллерийское дело, в боях показал себя с самой лучшей стороны и впоследствии был назначен начальником штаба 317-го отдельного истребительного противотанкового дивизиона.

Минуло четверть века. Летом 1967 года я был приятно обрадован, узнав, что Павел Иванович Костров и поныне работает в Эрмитаже, возглавляя одну из его главных реставрационных мастерских.

Во всех соединениях, которыми мне довелось в разное время командовать, было много ленинградцев, ушедших в первые месяцы войны в ополчение, а затем разными путями — кто после госпиталя, кто после слияния частей — попадавших к нам. Каждого из них мы старались использовать соответственно его знаниям и способностям.

Так, например, Лидия Петровна Штыкан, ныне народная артистка РСФСР, одна из ведущих актрис Ленинградского академического театра драмы имени А. С. Пушкина, начинала свой творческий путь в самодеятельности 268-й дивизии. Она часто пела и танцевала перед бойцами. Мы ее после прорыва блокады откомандировали на учебу в театральный вуз.

В 46-й дивизии переводчиком был ленинградский архитектор Виктор Макарович Оленин, который в детстве учился в Германии и отлично владел немецким языком.

10 января нас — командиров дивизий первого эшелона генерал-майора Н. П. Симоняка, Героя Советского Союза полковника В. А. Трубачева, Героя Советского Союза генерал-майора А. А. Краснова и меня — вызвали на командный пункт армии для доклада представителю Ставки Маршалу Советского Союза К. Е. Ворошилову о готовности к наступлению. Выслушав нас, маршал задал конкретные вопросы, интересуясь всем, что касалось организации и планирования артподготовки.

Отвечая на последний вопрос, я сказал, что плотность огня равна 175 орудиям и минометам на один километр фронта, причем на прямую наводку имеем по две цели. Все разведанные цели нанесены на планшеты и на панораму.

Здесь же указано, где и когда будут проделаны проходы в минных полях противника.

Маршал пожал нам руки и сказал: — Смотрите, чтобы все было в полном порядке. Я еще побываю у вас.

В ночь с 10 на 11 января части дивизии совершили тридцатикилометровый марш. К утру они сосредоточились в лесах северо-восточнее Невской Дубровки.

С середины декабря здесь уже находились 799-й артиллерийский полк полковника А. Б. Скворцова, половина приданной нам артиллерии усиления, все службы наблюдения и штаб артиллерии дивизии во главе с полковником А. А. Ходаковским. А за два дня до прибытия частей и подразделений 268-й стрелковой дивизии на правом берегу Невы заняла боевые порядки и вторая половина всей приданной нам артиллерии усиления.

11 января в 16 часов на командный пункт дивизии приехал командующий фронтом генерал-лейтенант Л. А. Говоров. Мы прошли в блиндаж. Командующий был, как всегда, немногословен.

— Все ли в порядке? — осведомился он и, услышан мой положительный ответ, сел у стола и задумался.

После небольшой паузы Л. А. Говоров высказал желание поговорить с начальником нашей дивизионной разведки.

Я вызвал майора Клещинова. Командующий приказал майору доложить все, что ему известно о противнике в полосе наступления. Майор Клещинов волновался и докладывал не очень четко. Командующий, не повышая голоса, заметил, что разведчик, а тем более начальник разведки, должен уметь докладывать предельно ясно. Однако тут же несколькими вопросами, заданными благожелательным тоном, Говоров помог майору справиться с волнением. Выслушав его, он указал, на что разведчикам необходимо обратить особое внимание. Когда мы остались одни, Говоров стал расспрашивать меня о планах боя, особенно интересуясь развитием наступления дивизии в глубине обороны противника. Этим он как бы хотел дать понять, что в успехе захвата первых оборонительных позиций противника не сомневается. Уверенность командующего придала мне спокойствие. Довольно бодро и подробно я начал докладывать по карте свой план и метод руководства боевыми действиями. Командующий пристально смотрел на карту, внимательно слушал, не перебивал, не задавал вопросов, а только тихонько постукивал по столу пальцами правой руки. Видимо, план и метод ведения наступления удовлетворили его, так как в заключение он сказал:

— Ежели так будете действовать, уверен, что все у вас получится. — Помолчав немного, добавил:

— В ходе боя обстановка, конечно, часто меняется, обстоятельства могут сложиться не так, как первоначально предполагаешь. Придется на ходу менять свои решения. Никогда не следует считать противника слабее себя. Кстати, сто семидесятая немецкая дивизия, которая противостоит вам, не раз проявляла свою стойкость в обороне.

Я хорошо понял Говорова и был благодарен ему за наставления. Конечно, он прав. Офицеров противника не следует считать глупее себя. На каждый твой маневр они могут ответить таким контрманевром, в котором будет наверняка уготована ловушка для тебя, если ты не сможешь своевременно разгадать их замысел.

Л. А. Говоров уже распрощался со мной, когда оперативный дежурный доложил, что к нам едет маршал.

Климент Ефремович Ворошилов был в хорошем настроении. Весело поглядывая на меня, он спросил:

— Ну как, не надоел я вам?

— Вы, товарищ маршал, не так уж часто у нас бываете, — поспешил я ответить.

— А кабы чаще, то надоел бы? — Маршал улыбнулся. — Ну ладно, я ведь к вам не в гости, а по делу. Давайте пойдемте сейчас не в штаб, а в один из ваших полков.

Маршал побывал в 942-м стрелковом полку, побеседовал с полковником В. В. Козино, спросил о готовности полка к наступлению, и мы направились в батальон старшего лейтенанта С. Г. Зуйкова. Как раз он и должен был идти в первом эшелоне. Климент Ефремович сразу узнал комбата, у которого недавно побывал на тактических учениях.

— Я, сынок, твое слово помню, — проговорил маршал.

— А мы, товарищ маршал, помним ваш наказ. Вам за нас краснеть не придется.

— Верю! — Климент Ефремович, как и во время первой встречи, обнял Зуйкова и добавил:

— С такими орлами не победить врага было бы стыдно.

11 января я вместе с оперативной группой штаба занял командно-наблюдательный пункт дивизии, оборудованный на возвышенности в первой траншее переднего края. Вся полоса заснеженной Невы и большая часть левого берега были видны как на ладони не только в стереотрубу, но и невооруженным глазом.

Зимой сумерки наступают быстро. 11 января в 21 час уже в темноте части дивизии начали выходить на исходные позиции. Я, комиссар дивизии полковой комиссар П. С. Игнатов и начальник политотдела старший батальонный комиссар Ф. К. Золотухин решили побывать в батальонах и ротах первого эшелона. Пробираясь по траншеям, мы часто слышали одни и те же слова: «Наконец-то и у нас начинаются настоящие дела!»

Бойцы и офицеры перед боем подавали заявления о приеме их в Коммунистическую партию и в члены Ленинского комсомола, писали письма домой.

Штурм

Наступило утро 12 января. Над застывшей Невой сплошной пеленой стлался туман. За последние сутки температура воздуха резко колебалась. То валил мокрый снег, то сыпал мелкий промозглый дождь, то вдруг морозом сковывало землю. И вот сегодня туман плотной завесой покрыл всю Неву и ее берега. В такую погоду нечего было и думать об использовании всей мощи нашей авиации, а ведь как раз на нее мы возлагали большие надежды.

Шло время. Нетерпение росло с каждой минутой. Мы напряженно вглядывались в пелену тумана. Еле-еле угадывалась широкая, покрытая торосистым льдом, заснеженная река. Левый берег, где притаился враг, казался вымершим.

Вместе со мной на командно-наблюдательном пункте находились комиссар дивизии П. С. Игнатов, начальник артиллерии дивизии полковник А. А. Ходаковский, мой адъютант старший лейтенант Н. И. Руденко и бойцы-связисты.

В 9 часов 30 минут началась наша артиллерийская подготовка. Я почувствовал какое-то облегчение. Ожидание боя всегда томительнее самого боя.

Такой мощной артподготовки прежде я никогда не видел и не слышал. Казалось, вздыбился весь левый берег Невы. Грохот стоял невообразимый. Мы у себя на наблюдательном пункте могли изъясняться только жестами.

В 11 часов 42 минуты в небо взвилась серия зеленых ракет, и сразу же по левому берегу ударили гвардейские минометы. И вдруг мы замерли. Штурмовые отряды, еще не дождавшись сигнала атаки, бросились на лед. Великий порыв бойцов сделал то, чего не мог предусмотреть ни один приказ. Вот уже смельчаки перемахнули Неву и с помощью багров, штурмовых лестниц и «кошек» стали карабкаться по отвесному, словно ледяная скала, крутому берегу реки. Двенадцатиметровая крутизна была преодолена за каких-нибудь 7–10 минут.

Приведу здесь рассказ командира штурмовой группы П. И. Оленичева, которая одной из первых перемахнула Неву, преодолела крутизну левого берега, проделала проходы в проволочных заграждениях и ворвалась в первые траншеи. «В моей группе были Самойлов, Чуваев, оба родом из Архангельска, мариец Соловьев, Бердников, призванный в Красную Армию из Ворошиловградской области, и другие, — пишет он. — Фамилии всех, к сожалению, не помню. Неву преодолели сравнительно не трудно. А когда подбежали к левому берегу и взглянули наверх, жутко стало. Сумеем ли забраться по обледенелой крутизне левого берега? Но размышлять было некогда. Позади себя мы уже слышали топот бегущих по Неве бойцов и разрывы снарядов. С помощью багров, веревок и матов, помогая друг другу, мы стали взбираться наверх. Не знаю, каким образом осколки долетели до нас, но одним из них был сражен Бердников. Я крикнул: «Ваня», а он уже не живой. Мы продолжали карабкаться вверх. По левому берегу раздался залп наших «катюш», а уже вслед за ним появились бойцы нашего 3-го батальона Зуйкова. Противник открыл сильный огонь из всех видов оружия. Тут наши с правого берега пустили дымовую завесу. Мы взобрались наверх и под ее прикрытием проделали проходы в проволочных заграждениях, ворвались в первую траншею врага и завязали рукопашный бой. А наша артиллерия обрабатывала вторую и третью траншеи. Нам стало легче действовать. В первой траншее мы уничтожили несколько солдат и офицеров. Но из-за поворота траншеи появилась группа фашистов и немного нас потеснила. И тут как раз подоспел комбат Зуйков со своими бойцами. Снова завязалась рукопашная. Когда полегчало, я вспомнил, что еще на правом берегу выпросил у кого-то из наших бойцов красный кисет из-под табака, разорвал его по швам, нашел палочку, привязал к ней веревочкой красный лоскут и положил в карман. Сейчас я вынул его из кармана и воткнул на бруствер. Ворвались во вторую и третью траншеи. Ступал я тяжело, еще в первой траншее меня ранило в ногу, но в азарте боя я не почувствовал боли. Сейчас она дала о себе знать. Но до нее ли тут было! Мы продолжали бить фашистов гранатами, крушить прикладами. Ворвались в землянку, состоящую из двух хорошо обставленных комнат. После того, что мы видели и пережили в траншеях, эта землянка показалась нам каким-то царством. Из второй комнаты раздались выстрелы. Пришлось метнуть гранату. Все стихло. Там было убито и ранено 9 фашистов».

А вот свидетельство еще одного участника прорыва блокады. Отрывки из письма В. Г. Арсенина мне хочется здесь привести по нескольким причинам. Во-первых, автор письма воссоздает характерную картину боя на самом решающем для нас участке, во-вторых, называет имена многих героев.

Во время прорыва блокады старший лейтенант Валентин Григорьевич Арсении командовал 2-й ротой 1-го батальона 492-го стрелкового полка.

«В ночь с 11 на 12 января, — пишет В. Г. Арсенин, — рота заняла исходное положение. Мне лично отдыхать перед боем не пришлось. Начальство то и дело проверяло готовность роты к боям. Раненько утром 12 января, если помните, вы пришли в нашу роту вместе с начальником политотдела дивизии старшим батальонным комиссаром Ф. К. Золотухиным, который меня хорошо знал по предыдущим боям. В июне 1942 года он вручил мне билет члена ВКП(б) вместо кандидатской карточки.

Я доложил вам, что с новым пополнением к нам пришли ослабевшие от голода два ленинградца — Климов и Степанов. Перед наступлением, согласно вашему приказу, мы отправили их в тыл, но они сбежали и не отходят от меня, заявляя, что вместе со мной пойдут в бой. Вы побеседовали с ними и разрешили остаться в нашей роте.

Артподготовку завершали «катюши». Не успели они сыграть, как вперед бросились штурмовые группы, а за ними и мы. Штурмовой группой, вслед за которой бежала моя рота, командовал лейтенант Нестеров — очень смелый и находчивый командир. За всеми штурмовыми группами на расстоянии 200–300 метров пошли цепи рот. Это было потрясающе. Шли под огнем, как в кино или на хороших учениях. Уж таков был порыв наступающих.

К сожалению, не все огневые точки врага были подавлены. Гитлеровцы открыли пулеметный огонь с фронта и с правого фланга, со стороны 8-й ГЭС. Мне удалось обогнать роту и догнать у берега штурмовую группу. Начали преодолевать 12-метровую крутизну и взбираться на левый берег. Возле меня оказался взвод старшего сержанта Осадчего. Сам взводный — детина высоченного роста — подбадривал бойцов и помогал им взбираться наверх. Сверху на нас летели гранаты. Осадчий, я и еще несколько бойцов преодолели уже половину крутизны, но добросить гранаты до траншей противника даже такому грозному силачу, как Осадчий, не удавалось.

Нам с трудом удалось преодолеть крутизну берега. Через некоторое время я увидел свои 50-миллиметровые минометы и подумал: «Вот это герои!» Я приказал им стрелять по траншее. После нескольких залпов гитлеровцы перестали бросать гранаты. Пользуясь тем, что пулеметы противника нас уже не могли достать (мы оказались для них в «мертвом» пространстве), ворвались в первую траншею. Вероятно, прошло не так уж много времени, пока мы карабкались на берег, но мне оно показалось вечностью. Полушубок мой сзади был иссечен осколками гранат, немало их вонзилось и в спину. Возле меня не оказалось ни лейтенанта Нестерова, ни сержанта Осадчего. Но словно из-под земли выросли истощенные, худые — в чем только душа держалась — ленинградцы Климов и Степанов. Вот когда я с благодарностью вспомнил вас и Золотухина, поверивших в силу даже ослабевших от голода людей, если это истинные советские патриоты. Мы сразу стали очищать траншеи от гитлеровцев. Их было много мертвых, но немало и живых.

Я подал команду: «Вперед, не отставать от огневого вала!» В этом были наше спасение и победа. В роте на» бралось человек 70.

Фашисты уже открыли пулеметный и артиллерийский огонь со стороны 8-й ГЭС. Особенно сильный огонь противник вел по роще «Мак». Приказав своему заместителю Лейтенанту Шаповаленко наладить связь с батальоном, я принял решение наступать несколько правее рощи, а на опушку леса послал группу прикрытия. Рота наступала цепью, не встречая особого сопротивления. Мы прошли мимо штабелей фрезерного торфа. Передние группы начали втягиваться в мелколесье другой рощи. Из леса фашисты открыли пулеметный огонь. Рота залегла в канавах. Было уже темно. Связь отстала — кончился кабель, Я вернулся к телефону, чтобы доложить командиру батальона обстановку и просить огня. Только я поднял телефонную трубку, как сильная вспышка ослепила меня. Придя в сознание, увидел, что меня перевязывает Маша Фридман. Рядом стоят мой заместитель лейтенант Шаповаленко и мои верные боевые друзья — ленинградцы Климов и Степанов. Они что-то говорят, а я их не слышу, Я увидел кровь и понял, что, кроме ранения, еще и контужен. Маша, Климов и Степанов вынесли меня с поля боя.

Несколько слов о Климове и Степанове. Откуда у этих ослабевших от голода ленинградцев взялись силы забраться на берег, нести рукопашный бой с врагами и затем тащить меня, до сих пор понять не могу. Видимо, воля к победе открыла у них, как говорится, второе дыхание. Это были настоящие советские люди, жители Ленинграда, подвиг которого изумил весь мир.

Я оказался в госпитале, расположенном в Московской гостинице. Здесь нас было тяжелораненых человек 50. Начал обход главный хирург госпиталя. Подойдя ко мне, он осмотрел рану и спросил меня, слышу ли я после контузии. Я утвердительно кивнул головой. Он приказал дать мне спирт и пошел к другим столам.

Через минуту я услышал разговор женщины-врача с главным хирургом. Женщина просила разрешить сделать операцию молодому офицеру. Главный хирург сказал, что это бесполезно, у него гангрена. Женщина настаивала. Наконец главный хирург, сказав, что это все равно бесполезно, разрешил. Женщина-хирург подошла ко мне и спросила — слышал ли я разговор с главным хирургом. Я ответил, что слышал. Она сказала, что, если я согласен, она начнет делать операцию, но только без общего и местного наркоза. Я согласился. Операция, как мне показалось, длилась вечность. За это время я выпил два стакана спирта, но не смог опьянеть. Только резинка между зубами спасла мои зубы. Операция прошла успешно...»

Как же дальше протекал бой?

Трудно передать те чувства, которые охватили меня, когда я увидел, что вслед за штурмовыми отрядами бросились на лед полки Клюканова и Козино. В цепях атакующей пехоты шли артиллеристы. Они тащили за лямки поставленные на лыжи пушки.

Со стороны 8-й ГЭС ударили вражеские орудия и пулеметы. Огневые точки на правом фланге не были подавлены. Я видел, что снаряды нашей артиллерии, поставленной на прямую наводку, и орудий, ведущих огонь из глубины, падают в районе 8-й ГЭС. И все же противник не переставал огрызаться. На Неве появились довольно широкие полыньи и разводья.

Я хорошо сознавал, что мы не в силах были подавить все огневые точки противника, засевшего в железобетонных дотах, поэтому ругать командующего артиллерией полковника А. А. Ходаковского было бессмысленно. Он и так выбивался из сил, непрерывно вызывая по телефону и рации то командира 799-го артполка подполковника А. Б. Скворцова, то командиров дивизионов. Спокойный и уравновешенный А. А. Ходаковский на сей раз был неузнаваем. Все больше распаляясь, он срывающимся голосом ругал своих подчиненных, требовал немедленно подавить огневые точки на 8-й ГЭС, хотя прекрасно сознавал, что сделать это — значит совершить чудо.

С командно-наблюдательного пункта мы отчетливо видели, как наши артиллеристы, шедшие в боевых порядках пехоты, торопились дотащить свои орудия до левого берега. Налегая на лямки, подталкивая пушки сзади — кто руками, кто плечом, они метр за метром преодолевали торосистый лед. Но эта и без того адская работа осложнялась тем, что приходилось делать крюки, чтобы обходить полыньи.

Падали убитые, а раненые, те, кто не мог стоять на ногах, ползком, напрягая последние силы, старались помочь товарищам подталкивать пушки вперед.

Казалось, вся боль Ленинграда, вся его ненависть к врагу клокочет в сердцах этих героев и нет такой силы, которая смогла бы их остановить.

Полковой комиссар Игнатов, обращаясь к полковнику Ходаковскому, сказал:

— Не ругать их надо, а в ноги им поклониться. Это же герои из героев!

Я подумал: «Конечно, наш комиссар прав. Но ведь Ходаковский держит связь не с теми артиллеристами, которые сейчас на льду, а с их начальниками, и ему ничего не остается делать, как только требовать, требовать и требовать... Надо приложить все усилия, чтобы подавить как можно больше огневых точек врага, надо затем все орудия полковой и противотанковой артиллерии скорее переправить на левый берег и поставить их там на прямую наводку...»

В это время мы увидели, что артиллеристы одного орудийного расчета, обходя полынью, угодили под огонь вражеского пулемета. Один за другим падали смельчаки, на льду осталась одна пушка...

Вражеские пулеметчики, а вслед за ними и минометчики перенесли огонь на нашу пехоту. Вторая цепь наступающих заколебалась, остановилась. Я приказал полковнику Ходаковскому немедленно ослепить район 8-й ГЭС дымовыми снарядами. Больше ничего мы пока не смогли сделать. Но все же и это помогло. Как только Неву и её левый берег заволокло дымом, огонь не был уже так опасен, — враг стрелял вслепую, наугад. Когда дым рассеялся, мы увидели, что вторая цель наступающих уже штурмует левый берег. Не было на льду и той пушки, которая оставалась одиноко торчать у полыньи. Как потом выяснилось, пехотинцы подбежали к орудию, потащили его вперед и с помощью каната по настилам взобрались с ним на высокий левый берег. Вскоре уже они били прямой наводкой по пулеметным гнездам врага, которые мешали нашей атаке.

Одними из первых вслед за батальоном С. Г. Зуйкова преодолели реку и стали штурмовать двенадцатиметровую обледенелую крутизну («невский Измаил», как мы ее тогда называли) батальоны капитанов Б. С. Гусева, К. Т. Синякова и старшего лейтенанта Н. Н. Кукареко. С помощью канатов, «кошек» и штурмовых лестниц пехотинцы под огнем врага взбирались по обледенелому берегу, с ходу врывались в траншеи и вступали в рукопашный бой с солдатами и офицерами противника. Не все из них достигли цели — падали убитые и раненые, но штурм ни на минуту не прекращался. Все новые и новые группы бойцов подбегали к подножию крутого берега и по лестницам, канатам, а то и просто по шестам, поданным сверху товарищами, с ловкостью альпинистов взбирались наверх.

Я видал со своего НП общую картину боя. Естественно, что деталей и подробностей я тогда не знал. Много позже, встретив командира батальона 942-го полка капитана Б. С. Гусева, тяжело раненного во время штурма левого берега, я спросил:

— Почему пехота с первыми залпами «катюш» до сигнала бросилась на лед?

— Это получилось внезапно, в один миг, — ответил Б. С. Гусев, — и не было никакой возможности остановить людей, приказать им ждать условленного сигнала атаки. Я на фронте с первых дней войны, но такого порыва, такого массового героизма еще не видел. Признаться, я тоже опасался, что мы угодим под огонь своих «катюш», но они умолкли, как только мы очутились у левого берега. Так мы выиграли время. Наступали по льду тремя ротами в линию. От огня пулемета, строчившего с правого фланга со стороны Восьмой ГЭС, потеряли всего несколько человек. Раненые не хотели покидать поле боя. Я попросил винтовку у раненного в живот пехотинца, чтобы снять фашистского снайпера, но тот наотрез отказался — нужна самому, он не собирается уходить в тыл. Убеждать было некогда, я схватил винтовку убитого рядом сержанта, а когда через несколько минут оглянулся на того пехотинца, он уже был мертв.

Выясняя далее подробности боя, мы установили, что батальон старшего лейтенанта Сергея Георгиевича Зуйкова также одним из первых бросился на лед еще до окончания залпа «катюш». Начальник штаба 942-го стрелкового полка майор П. И. Курасов рассказывал мне, что С. Г. Зуйков бежал по льду впереди батальона с автоматом в руках.

Душой атаки были коммунисты и комсомольцы» Утром 12 января разведвзвод 430-го отдельного саперного батальона под командованием коммуниста лейтенанта Н. А. Карасева блокировал ожившие огневые точки, которые били по нашей пехоте. Саперы подползали к дзотам и забрасывали их гранатами.

Коммунист красноармеец А. И. Богданов одним из первых переправился со своей рацией на левый берег, чтобы корректировать огонь тяжелой артиллерии, находившейся на правом берегу. Он сразу же был контужен. Но, придя в сознание, нашел в себе силы, чтобы установить связь со своим дивизионом, корректировать огонь батарей, обеспечивать продвижение пехоты. Благодаря бесперебойной работе радиосвязи огнем батарей было уничтожено 6 дзотов, 4 станковых пулемета, одно орудие ПТО и минометная батарея противника.

Командир отделения роты автоматчиков комсомолец сержант П. Ф. Горбунов первым бросился в атаку. По» лучив подряд два ранения, он сам перевязал себе раны и продолжал драться с врагом. Когда был ранен командир взвода, Горбунов принял на себя командование.

— Отомстим за нашего командира! — передал он по цепи и поднял взвод в атаку.

Автоматчики ворвались в траншею и уничтожили всех сопротивлявшихся гитлеровцев. В этой схватке сержант Петр Финогенович Горбунов лично убил 9 фашистов, увеличив свой счет истребленных врагов до тридцати двух.

Одной из первых вместе с пехотой переправилась через Неву батарея 45-миллиметровых орудий старшего лейтенанта Пономарчука. В цепях пехоты шли также и минометные роты лейтенантов Лаврушко, Ерошенко и Сороки. Как только была захвачена первая траншея, на левый берег переправилась батарея 76-миллиметровых орудий старшего лейтенанта Прынько. После захвата второй траншеи на плацдарм переправилась батарея 120-миллиметровых минометов капитана Анучкина.

Самым опасным местом во время наступления была середина реки. После того как у нас на глазах фашистский пулеметчик вывел из строя бойцов орудийного расчета, полковник Ходаковский обзвонил всех своих подчиненных. «Помните, на Неве — смерть, — кричал он в трубку, — стремитесь как можно скорее под берег!»

Вскоре Ходаковский доложил, что разведанные заранее в полосе нашего наступления 72 огневые точки подавлены, а вновь оживающие сразу уничтожаются орудиями прямой наводки. Я просил передать благодарность героям-артиллеристам.

Постепенно пехота с помощью штурмовых групп и артиллерии сопровождения начала взламывать оборону врага и продвигаться вперед. На левом берегу был отвоеван пока еще небольшой плацдарм. Но и он имел для нас очень важное значение. Теперь автоматный и пулеметный огонь противника стал менее интенсивным, и мы могли вводить в бой свежие силы.

Передо мной лежала карта с нанесенной на ней обстановкой до начала нашего наступления. На участке в два с половиной километра — от 8-й ГЭС до поселка Марьина Роща — были обозначены вражеские позиции. Хотелось скорее отметить первые отвоеванные нами рубежи, тем более, что из штаба армии и штаба фронта непрерывно звонили и требовали доложить новую обстановку. Мне было понятно это нетерпение, но я докладывал только то, что видел своими глазами, и то, что сообщали мне по рации командиры частей и подразделений. А сообщения эти были еще не совсем ясными: пехота вела бой в траншеях; артиллерия подавляла оживающие огневые точки врага; сосед справа — 45-я гвардейская дивизия, встретив сильный заградительный огонь со стороны 8-й ГЭС, пока успеха не имела. Это обстоятельство меня особенно беспокоило. Наш правый фланг остался неприкрытым, и ясно было, что по мере продвижения дивизии вперед он будет все больше и больше оголяться.

Наконец полковник Козино, а вслед за ним и подполковник Клюканов сообщили, что они овладели первой, второй и третьей траншеями. Особенно успешно наступал батальон С. Г. Зуйкова. Он достиг рощи «Тигр» и, развивая наступление, продвинулся вперед вместе с соседом слева — одним из батальонов 136-й стрелковой дивизии генерала Симоняка. Я сразу же доложил об этом в штаб 67-й армии. Не прошло и минуты, как позвонил командующий армией генерал-майор М. П. Духанов и поинтересовался, где же находится еще один наш полк. Я ответил, что полк майора А. И. Важенина тоже форсировал Неву, но встретил сильный заградительный огонь со стороны 8-й ГЭС и продолжает вести бой за поселок севернее электростанции.

По тону, каким говорил со мной командарм, я понял» что сейчас он меньше всего обеспокоен положением дел у нас. Как потом стало известно, его волновало положение левого фланга ударной группировки армии, в частности 86-й стрелковой дивизии полковника Трубачева. Обстановка здесь создалась крайне тяжелая. Первая атака дивизии сорвалась. Противнику удалось отразить ее своим огнем из Шлиссельбурга. Командующий армией ввел в действие второй эшелон этой дивизии.

Между тем бои на нашем участке становились все ожесточеннее. Враг не только упорно сопротивлялся, но и переходил в контратаки. 136-я дивизия, переправившись на левый берег Невы, вела бои уже в глубине обороны противника.

Я решил перенести на левый берег на отвоеванный нашими полками участок плацдарма свой НП. Для рекогносцировки и организации связи туда была послана группа командиров и бойцов во главе с одним из боевых офицеров штаба дивизии капитаном А. И. Казанцевым, очень толковым и смелым командиром. Есть храбрость бесшабашная, когда человек, очертя голову, бросается в огонь. Такой, как правило, боевой задачи не выполнит — его сразу же ранят или убьют. Но есть и храбрость разумная. Именно ею обладал капитан Казанцев.

Как-то случайно я стал свидетелем любопытного разговора. Одни командир в шутку заметил:

— Лучше быть пять минут трусом, чем всю жизнь покойником.

Капитан Казанцев вспылил:

— Ненавижу пошлость! Этот «афоризм» прикрывает убогую философию трусов.

— Что же, по-твоему, нужно без надобности рисковать жизнью?

— Без надобности никогда ничего не надо делать, — уже спокойно ответил Казанцев, — а на войне тем более. Образцом для себя я считаю того командира, который стремится во что бы то ни стало выполнить приказ, но при этом не лезет на рожон, маскируется, соблюдает все меры предосторожности, зря не рискует. Но если выполнение приказа требует от него идти на смерть, он без колебаний выполняет свой воинский долг. Лучше умереть героем, чем жить трусом!

Это было сказано не для красного словца. Капитан воевал с первых дней войны и не раз своими боевыми делами доказывал, что принадлежит к тому абсолютному большинству советских офицеров, для которых защита Родины дороже жизни. Когда, отправляясь на левый берег, он явился ко мне, я с удовлетворением отметил про себя аккуратную и вполне соответствовавшую боевому заданию экипировку Казанцева: полушубок, ватные брюки, валенки, каска, белый маскхалат. А были у нас лихачи, считавшие, что каска и маскхалат им ни к чему. Но такое лихачество на войне ведет к увеличению наших потерь и в конечном счете к невыполнению заданий.

Вскоре на левом берегу Невы на небольшой возвышенности Казанцев обнаружил просторную, добротно сделанную землянку из двух комнат. Видимо, здесь находился штаб какого-то немецкого подразделения. Капитан тотчас же распорядился установить в землянке рацию, связался с командирами наших полков Козино и Клюкановым, уточнил обстановку, доложил ее мне, а затем послал ко мне офицера связи, чтобы тот показал, как пройти на новый НП. 13 января я перешел туда.

Прорвав оборону противника, 136-я и 268-я стрелковые дивизии захватили на левом берегу плацдарм, который имел по фронту около 6 километров и уходил в глубину от 2 до 3 километров. Второй эшелон 86-й стрелковой дивизии был введен в бой в полосе, отвоеванной 136-й стрелковой дивизией. Совместно с танками она наступала в обход Шлиссельбурга.

С Волховского фронта также пришли радостные вести. Войска 2-й ударной армии под командованием генерала В. З. Романовского в течение 12 января прорвали оборону противника севернее и южнее Рабочего поселка № 8 и овладели несколькими сильными опорными пунктами врага. Успех первого дня был воодушевляющим. Расстояние, отделявшее Ленинград от «Большой земли», заметно уменьшилось.

Капитан Казанцев нанес новую обстановку на карту. Дивизия продвинулась вперед еще на полкилометра, вклинившись в оборону противника уже на три с половиной километра. Своим правым флангом она упиралась в 8-ю ГЭС, а левым вела бои за рощу «Мак».

В 8 часов 30 минут позвонил Л. А. Говоров и потребовал доложить результаты ночных действий. За ночь дивизия овладела развилкой железных дорог, песчаными карьерами и юго-западной частью рощи «Мак». Окружить противника в 8-й ГЭС нам не удалось, 45-я гвардейская дивизия, встретив упорное сопротивление, не смогла выйти к железнодорожной развилке.

— Ваше решение? — спросил командующий, Я ответил, что в 9.00 перехожу в наступление.

— Хорошо, выполняйте! — коротко приказал Говоров.

Почувствовав, что на этом разговор может оборваться, я поспешил добавить, что противник усилил сопротивление и в течение ночи сосредоточивал свои резервы в районе лесов юго-западнее Синявинских болот. По-видимому, он готовился нанести удар по правому флангу дивизии.

Командующий приказал форсировать наступление на соединение с частями Волховского фронта.

— А за фланги должен беспокоиться старший начальник, — заключил Говоров и повесил трубку.

Признаться, я очень огорчился тогда. Кто-кто, а уж он, Говоров, великолепно понимает, что, не имея в резерве ни одного батальона, командир наступающей дивизии рискует очень многим.

Только после завершения боев на левобережье Невы, спокойно анализируя ход наступления, я понял, что у Говорова, опытного генерала, был свой план действий, в котором нашей дивизии отводилась роль не только тарана, но и щита, прикрывающего главные силы 67-й армии. Очевидно, но замыслу Говорова, мы должны были обеспечить продвижение наших соседей и принять на себя контрудар неприятеля.

Не стреляли только мертвые...

Утром 13 января произошло самое неприятное: разыгрался встречный бой. После сильной артподготовки противник бросил против нас свою 96-ю пехотную дивизию. Удар пришелся по нашему правому флангу. Со стороны 8-й ГЭС и Синявинских высот вражеское командование вводило в бой все новые и новые подразделения, в том числе танки и артиллерию сопровождения. Мы же совсем не имели танков, а из артиллерии на плацдарм были переправлены только полковые орудия.

В 11 часов утра я подробно доложил обстановку генералу М. П. Духанову. Командарм приказал ни в коем случае не допустить выхода противника к Неве и принять все меры, чтобы наши главные силы могли продолжать наступление в сторону Синявина.

Шесть часов отражали мы не прекращавшиеся ни на минуту контратаки танков и пехоты противника. Я уже ввел в бой все вторые эшелоны полков. Козино, Клюканов и Важенин свои доклады по рации неизменно кончали просьбами о подкреплениях.

При отражении вражеских контратак наши люди показали чудеса храбрости, стояли насмерть. Они хорошо понимали, что если враг прорвется к Неве, мы поставим под удар всю наступающую группировку войск 67-й армии.

Командир роты 214-го отдельного артиллерийско-пулеметного батальона комсомолец лейтенант В. И. Бартенев поддерживал огнем 952-й стрелковый полк. В районе 8-й ГЭС его подразделение отразило несколько контратак противника силой до двух взводов. Молодой лейтенант Василий Бартенев уничтожил огнем станкового пулемета 50 солдат и офицеров противника. При отражении одной из контратак лейтенанта Бартенева тяжело ранило, но он продолжал командовать ротой. Еще одна очередная контратака была отбита...

Боец роты автоматчиков 942-го стрелкового полка Л. Г. Шпеньков во время контратаки танков бросился к противотанковому ружью, расчет которого был выведен из строя, и сумел подбить два танка. Выскочивших танкистов Шпеньков уложил из автомата. В этом бою он уничтожил более двух десятков вражеских солдат и офицеров.

В полдень 13 января мне доложили о гибели старшего лейтенанта Сергея Георгиевича Зуйкова, того самого комбата, который так хорошо действовал на учениях и полюбился Клименту Ефремовичу Ворошилову. Батальон Зуйкова, прокладывая путь 942-му стрелковому полку, ни разу не дрогнул, ни разу не отступил. По рации старший лейтенант сообщал число уничтоженных дзотов, количество взятых в плен гитлеровцев. Узнав о гибели комбата, я приказал найти его тело и похоронить с воинскими почестями. Зуйкова долго искали и нашли под вечер в одной из траншей. Вокруг него лежало 14 вражеских трупов, среди них три офицера. Останки героя опознали с трудом — лицо и тело его были изрешечены пулями, глаза выколоты, руки выломаны...

В полку Клюканова, занимавшем развилку железной дороги вблизи 8-й ГЭС, в батальонах осталось не больше трети бойцов. Командир батальона капитан Кузьма Тимофеевич Синяков, окруженный врагами, бился до последнего патрона, а последний израсходовал на себя. Командир другого батальона старший лейтенант Н. Н. Кукареко 6 раз водил своих людей в контратаку и лично поджег один вражеский танк. Тяжело раненный, он продолжал руководить боем.

Оставшийся один из немногих в живых солдат этого подразделения пулеметчик П. И. Цветов позже рассказывал мне: «Мы несли большие потери, положение становилось угрожающим. Комбат старший лейтенант Кукареко передал по цепи: «Братцы, ни шагу назад: отступать некуда, сзади Нева!». Потом я слышал, как комбат кричал мне: «Цветов, Цветов! Смотри, справа обходит группа фашистов! Бей по ней! Вот так!» Последнее, что я слышал, была команда комбата: «Гранаты к бою!».

Едва поднявшись, тяжелораненый комбат Николай Никифорович Кукареко на сей раз был срезан намертво автоматной очередью.

Командование батальоном принял на себя старший политрук А. Н. Сальников. Три танка были подбиты Перед позициями батальона. Рукопашные схватки продолжались с переменным успехом. Передовая траншея по нескольку раз переходила из рук в руки. Старший политрук Александр Николаевич Сальников был тяжело ранен. Но он еще нашел в себе силы схватить за горло бросившегося на него фашиста. Таким, с посиневшими пальцами на шее врага, его и нашли на поле боя. Недалеко от него лежал лицом вниз старший лейтенант Николай Никифорович Кукареко, в руках у него был автомат, слева на земле — два пустых диска, справа — пистолет без патронов. Грудь комбата была прострелена автоматной очередью.

Шел уже седьмой час непрерывных вражеских контратак, когда капитан А. И. Казанцев и мой адъютант старший лейтенант Н. И. Руденко доложили, что видят танки противника.

Я довольно резко оборвал Казанцева и Руденко. У меня были на это веские причины. Во-первых, наша пехота не отступала, во-вторых, я вспомнил свои утренний телефонный разговор с членом Военного совета фронта Штыковым. Генерал Т. Ф. Штыков сказал тогда, что наши танки начинают переправляться на плацдарм. Очевидно, подумал я, они уже переправились и, зайдя в тыл врагу, сейчас громят его. Наконец, чем черт не шутит, может быть, нам навстречу уже спешат танки Волховского фронта?

К сожалению, связь с Клюкановым неожиданно прервалась, а танки шли как раз с той стороны, где наступал 952-й полк.

Вместе с полковым комиссаром Игнатовым и полковником Ходаковским — оба они были со мной на НП — мы старались угадать, чьи же это танки? Но дело происходило под вечер, рассмотреть мы не могли, хотя ясно видели сидящую на броне пехоту в таких же маскировочных халатах, как и наши.

Вдруг одни из танков открыл огонь. Чуть левее нас со свистом пролетел снаряд и разорвался недалеко от землянки. Мы пригнулись в траншее. Теперь уже нечего было гадать.

Метрах в 100 от нас занимал позиции противотанковый дивизион капитана Николая Ивановича Родионова. Я приказал ему бить по танкам прямой наводкой.

Все, кто был на НП, вооружились гранатами. Танки находились от нас уже в 400 метрах. Мы насчитали 30 машин.

Еще не успели артиллеристы капитана Н. И. Родионова навести орудия на прямую наводку, как раздались один за другим два взрыва, и мы увидели вырвавшееся из двух танков пламя и густой черный дым. Это наши пехотинцы вели неравный бой с танками. Открыли огонь и все орудия противотанкового дивизиона. Прямым попаданием снарядов были подбиты еще три танка. Стремясь выйти из-под артиллерийского огня, танки стали маневрировать. Большая часть их двинулась влево, чтобы атаковать, дивизион Родионова с фланга. Завязалась дуэль между нашими артиллеристами и танками противника.

В это время справа появились вражеские автоматчики — их было не менее двух рот. Совершая перебежки и стреляя на ходу, автоматчики двигались в направлении огневых позиций дивизиона и нашего НП. Капитан Родионов приказал командиру батареи лейтенанту Чернышеву отразить атаку пехоты. Батарея Чернышева открыла меткий огонь по пехоте противника и вынудила ее залечь, а затем и отступить.

Неожиданно из-за лощины вынырнул танк. Стреляя на ходу из пулемета, он шел прямо на нас. Вот в его бензобак угодил снаряд одного из орудий дивизиона Родионова. Танк провалился гусеницами в траншею недалеко от огневых позиций артиллеристов и загорелся.

Вернулся посланный мной час назад к Клюканову офицер связи старший лейтенант Головин и доложил, что до трех батальонов с танками нанесли удар в стык наших 942-го и 952-го стрелковых полков и пытаются окружить полк Клюканова, который героически сопротивляется.

В течение трех с половиной часов дивизион Родионова и сильно поредевшие батальоны 952-го полка отражали атаки пехоты и танков противника.

В нашу землянку попал снаряд, его осколками был ранен капитан Казанцев. Я приказал ему эвакуироваться, но он уверил меня, что рана пустяковая, и упросил остаться на плацдарме до конца боя.

Артиллеристы дивизиона капитана Н. И. Родионова, так же как и пехотинцы, понесли большие потери. Выбыло из строя большинство бойцов из расчетов всех орудий, но пушки продолжали уничтожать танки и пехоту противника.

Не стреляли только мертвые. Раненые же не покидали орудий до тех пор, пока не падали замертво или не теряли сознание.

Тяжелораненый командир батареи лейтенант Федор Чернышев, истекая кровью, продолжал руководить огнем. Бой был настолько горячим, что Чернышев не мог даже найти время, чтобы сделать перевязку, и, зажав рану рукой, продолжал подавать команды. Второе ранение оказалось смертельным — осколок снаряда попал в сердце двадцатилетнего лейтенанта.

В дивизионе осталось всего три пушки. Командир дивизиона капитан Николай Иванович Родионов тоже был ранен, но стрелял из орудия, выполняя обязанности и наводчика, и заряжающего, и замкового... Но вот и он погиб, сраженный Пулеметной очередью.

Двенадцать танков было подбито в 300 метрах от нашего командно-наблюдательного пункта и в 200 метрах от огневых позиций дивизиона капитана Н. И. Родионова, остальные повернули назад.

В 20 часов мне удалось наладить связь по рации с Клюкановым. Он подтвердил свое донесение, переданное мне офицером связи, и добавил, что никто не отступил. Почти все бойцы и командиры батальона, которым командовали старший лейтенант Кукареко и старший политрук Сальников, погибли. 11 танков пехотинцы подбили, а 30 танков с десантом автоматчиков прорвались через боевые порядки.

Остальное я знал сам. Враг хоть и продвинулся немного вперед, но своей цели не достиг. К Неве ему не дали прорваться.

Вечером при свете горящих танков мы осмотрели огневые позиции противотанкового истребительного дивизиона. Десять бойцов и все командиры были убиты. Одни из них лежали на разбитых лафетах, другие — невдалеке от орудий.

В 21 час я доложил командарму, что все контратаки отбиты. Генерал Духанов объявил нам благодарность и сообщил, что с утра 14 января в полосу нашей дивизии он вводит 102-ю стрелковую и 152-ю танковую бригады.

— Приказываю вам принять все меры для успешного обеспечения ввода в бой этих бригад, — окончил наш разговор командарм.

14 января войска 67-й и 2-й ударной армии ввели в сражение вторые эшелоны и резервы. Бои приняли очень напряженный характер. Через несколько часов сопротивление врага стало ослабевать. 372-я и 256-я стрелковые дивизии 2-й ударной армии Волховского фронта продвинулись севернее Синявина и вышли на линию Рабочих поселков № 4 и 5, а 18-я стрелковая дивизия и 98-я танковая бригада той же армии завязали бой на окраине Рабочего поселка № 5. С запада к этому поселку подошла 136-я стрелковая дивизия 67-й армии Ленинградского фронта. Когда к исходу 14 января мы узнали, что войска Ленинградского и Волховского фронтов разделяют всего два километра, не скрою, нам очень хотелось быть среди тех, кто скоро соединится с волховчанами. Я завидовал генералу Н. П. Симоняку и утешал себя тем, что мы надежно прикрыли правый фланг 136-й стрелковой дивизии, обеспечив ее продвижение вперед.

Немецко-фашистское командование, оценив создавшуюся опасность окружения и разгрома войск своей полуокруженной Шлиссельбургской группировки войск, перебросило к коридору, разделявшему Ленинградский и Волховский фронты, свежие силы — 61-ю пехотную дивизию и большое количество танков. Яростные контратаки врага продолжались два дня. Отбивая их, наши войска медленно продвигались навстречу друг другу в районе трех Рабочих поселков. За два дня они овладели несколькими опорными пунктами, расширив прорыв на флангах.

16 и 17 января шли беспрерывные бои. Вражеское командование предпринимало отчаянные попытки, чтобы не допустить соединения войск 67-й и 2-й ударной армий.

Наша 268-я стрелковая дивизия, прикрывавшая правый фланг 136-й стрелковой дивизии, в течение шести дней вела ожесточенные бои. Несмотря на большие потери, мы сумели выстоять и отразить все контратаки врага, стремившегося во что бы то ни стало сбросить нас в Неву.

Введенные в бой по приказу командующего 67-й армией генерала Духанова 123-я ордена Ленина стрелковая дивизия, 123-я и 102-я стрелковые и 152-я танковая бригады сломили сопротивление противника и стали успешно продвигаться вперед. Утром 18 января гитлеровцы все еще пытались удержать очень важный узел обороны — Рабочий поселок № 5, чтобы обеспечить выход из окружения своей Шлиссельбургской группировки. Ленинградцев и волховчан разделяла уже совсем узкая полоска земли.

Враг, бросая оружие и раненых, начал поспешный отход к Синявинским высотам. Во второй половине дня его сопротивление было уже сломлено.

Кто-то из офицеров нашего штаба, не помню уж кто это был, вернувшись с передовой, необычно радостным голосом закричал:

— Симоняк целуется с волховчанами!..

Значит, блокада прорвана! Войска двух фронтов соединились!

На левобережном плацдарме Невы южнее Ладожского озера канонада смолкла. Наступила непривычная тишина.

Помню, когда я вышел из землянки, у меня от усталости, волнения и радости стучало в висках. Не заметил, как дошел до ближайшего полкового пункта первой медицинской помощи. Начальник санслужбы 947-го стрелкового полка капитан медицинской службы Л. А. Кувардин стал жаловаться мне, что подчиненные от усталости валятся с ног. Один врач, два санинструктора и две сандружинницы уже почти неделю, не зная отдыха, накладывают шины, делают уколы, кормят и поят раненых... Но девушка-санинструктор, сержант по званию, у которой я спросил, тяжело ли ей, ответила:

— Нет, товарищ полковник! — И тут же добавила, что их капитан хоть и жалуется, а сам выбрал место для ППМ, мимо которого не пронесут ни одного раненого, если он даже и не из 947-го полка. — Мы на нашего капитана не в обиде, — искренне и просто сказала она, — хоть и спим в сутки не более трех часов, но ничего, скоро уже отоспимся... Блокада-то ведь прорвана! Счастье-то какое!

— Откуда вы? — поинтересовался я.

— Мы все тут ленинградские, — указала она на своих трех подруг.

Много лет спустя во время торжественного заседания, посвященного празднованию Дня Победы, рядом со мной в президиуме села женщина.

— А я вас знаю, товарищ генерал, — обратилась она ко мне. — Помните, в первый час после прорыва блокады вы пришли к нам на ППМ?

— ППМ девятьсот сорок седьмого полка? Так это с вами я разговаривал? Лица вашего, простите, не запомнил, темновато было в землянке, а разговор наш хорошо помню. — И я спросил в шутку:

— Ну, как, отоспались?

— Где там! — серьезно ответила она. — Ткачиха я. Сперва восстанавливали комбинат, потом осваивали новые сорта сукон, ставили рекорды, работали в три смены... Много общественной работы. Была депутатом Верховного Совета СССР... Ездила по заграницам. До сна ли!

И тут только я заметил два ордена Ленина и Золотую Звезду Героя Социалистического Труда на ее жакете... Внимательно вгляделся в мою собеседницу и узнал знакомое по портретам лицо знаменитой ленинградской ткачихи Натальи Федоровны Лаптевой с комбината имени Тельмана. Так вот кем стала девушка из ППМ, наш сержант медицинской службы!

Но вернемся к событиям сорок третьего года. 19 января Совинформбюро передало по радио сообщение «В последний час», в котором говорилось, что, прорвав долговременную укрепленную полосу противника глубиной до 14 километров и форсировав Неву, наши войска в течение семи дней напряженных боев, преодолевая исключительно упорное сопротивление противника, заняли город Шлиссельбург, крупные населенные пункты Марьино, Московская Дубровка, Липки, Рабочие поселки № 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, станцию Синявино и станцию Подгорная.

«Таким образом, — сообщало Совинформбюро, — после семидневных боев войска Волховского и Ленинградского фронтов 18 января соединились и тем самым прорвали блокаду Ленинграда. В ходе наступления наших войск разгромлены 227-я, 96-я, 170-я и 61-я пехотные дивизии немцев, 374-й пехотный полк 207-й пехотной дивизии, 223-й мотоотряд, частично 1-я пехотная дивизия...».

Я рассказал здесь о героях 268-й стрелковой дивизии — живых и павших в бою за прорыв блокады. Мы были соседями справа у тех, кому посчастливилось преодолеть последние рубежи, сделать последние шаги, чтобы обнять братьев по оружию, пробивавшихся к нам сквозь огонь, леса, снега и болота...

Окончательная победа над врагом складывается из многих отдельных сражений на всех этапах войны — будь то оборонительные бои или наступательные операции. Разными бывают они. Абсолютно одинаковых сражений нет. Одни наступательные операции, например, стремительны, эффектны и заканчиваются разгромом и пленением целых армий, взятием крупных городов и продвижением войск вперед на сотни километров; другие — не завершаются пленением десятков тысяч солдат и офицеров противника и освобождением значительной части территории... И все же не редки случаи, когда скупая на похвалы история отводит и этим операциям видное место. Ярким доказательством тому — прорыв блокады Ленинграда, имевший огромное историческое и военно-политическое значение.