В Сегеде

Командованием 103-ей гвардейской дивизии было решено соорудить летний лагерь из бревенчатых домиков с двускатной камышовой крышей. По берегу Тисы росли рощи акаций. Недалеко нашлись озерки, по берегам которых буйно росли камыши. Приступили к рубке и заготовке бревен акации на берегу Тисы. Акация оказалась очень крепким деревом. При рубке топором отлетали только мелкие щепки. Потребовались острые пилы и топоры, а также наши молодые силы. Там же очищали от веток и коры. Заготовленные по заранее определенным размерам бревна доставляли в лагерь. Так мы примерно за неделю-полторы построили летний лагерь. Все домики получились одинаковые, светлые, одного размера, выстроились по линейке по шнуру, любо-дорого было смотреть.

Началась летняя лагерная служба с сигналами трубача: подъем, на завтрак, обед, ужин, отбой. Утром, после завтрака — развод подразделений на занятия под музыку военного духового оркестра, под марш «Прощание славянки».

Все ждали демобилизации. Вот в Москве заслушали на сессии Верховного Совета доклад начальника Генерального штаба генерала армии Антонова. Вскоре из лагеря отправили в Союз самых старших по возрасту мужчин и всех женщин, служивших в армии. А мы, 1924 года рождения, остались в надежде, что в следующий раз и нам улыбнется счастье.

Примерно в это время в газетах появилось сообщение, что в Америке испытана первая атомная бомба и ответ Сталина что атомное оружие не может оставаться долго монополией одного государства.

Какое-то количество офицеров, младших командиров и рядовых было тайно, не афишируя, отправлено на Дальний Восток. Мы только потом узнали из сообщения Советского правительства, что союзниками было решено покончить с японским милитаризмом на Дальнем Востоке.

Нам прислали нового командира дивизии генерал-майора Эпина. Выстроили нас в каре: П-образный строй. Старый наш командир гвардии полковник Степанов сдавал нас, новый — принимал. Подходя к каждому подразделению, стоящему в строю, спрашивали: «Есть претензии и жалобы к командиру дивизии гвардии полковнику Степанову?» Какие могут быть жалобы или претензии у нас? Стоим, молчим. Наши офицеры тоже молчат. Командир взвода гвардии лейтенант Щетинин говорит своему помощнику гвардии старшему сержанту Шошукову: «Выскочи на середину строя, поблагодари от нас всех Батю, за все наши успехи в боях под его командованием!» — и подталкивает его несколько раз. Куда там, Шошуков, не страшившийся в бою вооруженного врага, здесь так и не вышел. Застеснялся, застыдился, не хотел быть выскочкой перед лицом своих товарищей. Вот такими были мы, грозное поколение сороковых-роковых. Мы молча распрощались с командиром дивизии гвардии полковником Степановым — нашим Батей. Говорили, якобы уезжает он учиться в какую-то академию.

Наш лагерь располагался недалеко от деревни Альдие. В один из выходных дней мы встретили там пожилого мадьяра, хорошо говорившего по-русски. Заинтересовались. Оказывается Миклош Лайош в свое время воевал в 25-ой Чапаевской дивизии. Знал всех своих тогдашних командиров и товарищей, помнил их лица и сейчас. Многие мадьяры, особенно пожилые, курили трубки. Мадьярская трубка особенная, с сеткой поддувалом снизу, металлической крышкой с дырочками сверху и с длинным прямым мундштуком, почти как печка-плита с трубой. Табак у них разрезан узкими ленточками, легкий, ароматный, турецкий.

Однажды местные жители праздновали свой национальный праздник. На лужайке в тени деревьев около нашего лагеря их местная самодеятельность — хор, оркестр и танцевальная группа дали концерт для нас. Из этого концерта мне на всю жизнь запомнились мотивы музыки Чардаш. Его пели, под него танцевали девушки и парни в своих национальных костюмах, взявшись вытянутыми в стороны руками друг другу за плечи, выстроившись в круг, то сужая его, то расходясь кружили они с песней на лужайке. Мы от души и горячо аплодировали им.

Венгры сами себя называют мадьяр или магьяр. Страну свою они называют Хунгария. Это слово, очевидно, происходит от слова гун (гун, кун-солнце). Гуны, саки, скифы — общие корни многих народов. Язык мадьяров относится к угро-финской языковой группе. Эйт, кэйт, харум — один, два, три. Тудом — понял, нэмтудом — не понял. В венгерском языке встречаются слова, пришедшие от тюрко-язычных народов. Теперь известно, что корни части народов Венгрии происходят от кипчаков. Кипчаки — турко-язычные, одни из самых древних и разветвленных родовых племен (92 рода-племени), давно вошедшие в составы разных национальностей. Слова алма — яблоко, кичи — маленький употребляются без изменений.

Загорая и купаясь в Тисе, мы всегда плавали на другую сторону реки на бахчи за арбузами. У них арбузы внутри не красные как у нас, а желтые, но все равно спелые и сладкие. Обратно плыли, подталкивая перед собой два арбуза и борясь с течением Тисы. Арбуз в воде не тонет, плавает, благодаря своему большому объему водоизмещению.

Регулярно, каждые десять дней, водили нас в баню в город. Баня была собственностью одного хозяина. До войны и в войну в Венгрии все было в руках частной собственности. Большая, круглая, занимающая площадь почти одного квартала, баня с круглым двором в центре имела душевые, парильные и моечные отделения, много разных по площади плавательных бассейнов. На внутренний двор поставили нашу жарильную машину «жарилку» для избавления нас от насекомых. Пока мы принимали душ, плавали в бассейнах и наслаждались, наша одежда жарилась в «жарилке». Температура там была высокая, случайно забытые кожаные ремни сильно высыхали и трескались.

С наступлением осенних холодов нас перевели в зимние казармы бывшего правителя Венгрии адмирала Хорти. Казармы находились на площади, образованной банком, костелом и еще каким-то зданием. Окна нашей казармы смотрели на площадь. Перед банком стояла полосатая будка точь-в-точь как в кинофильмах о царских тюрьмах. Перед будкой всегда стояла пара плетенных из рогожи очень просторной стационарной обуви. Широкие голенища их выше щиколоток, но не доходили до колен. Особенно забавным было для нас наблюдение момента смены охранников. Когда они менялись, старый охранник моментально вытаскивал из рогожных пар свои ноги, а новый тут же вставлял в них свои. Движения их в этот момент походили на игры механических кукол-марионеток. Это очень забавляло наших солдат.

Каждый день утром мы выстраивались на плацу во внутреннем дворе казарм для развода по занятиям под марш «Прощание славянки». Война кончилась, теперь мы тосковали по родной стране, по мирной жизни и очень хотелось домой. Этот ежедневный утренний марш, провожавший нас, еще больше возбуждал эти наши чувства. Тогда мы по-своему назвали его «Тоска по Родине» или «Марш Сегед».

Однажды утром я не смог нагнуться, чтобы обуться из-за боли в пояснице. Наш врач гвардии капитан медицинской службы (фамилию не помню) поставил мне на поясницу много стеклянных баночек, накрыл меня, сам вышел куда-то. Я незаметно для себя заснул. Проснулся от того, что он снимал банки. Все боли прошли с одного раза. Это была моя первая и последняя болезнь в армии, если не считать травму, полученную до этого в Яхроме при прыжке с парашютом.

С приходом Советской власти в Венгрию поменялись у них и деньги на новое пенго. Старые бумажные купюры во множестве валялись на площади, уносимые ветром. Мы были свидетелями этого. Известно, что намного позже описываемого периода пенго были замещены на форинты.

Сегед — по-нашему город областного масштаба. По численности населения и занимаемой площади примерно как наш Уральск. Начало зимы с 1945-го на 46-ой год застало нас в этом городе.

Получен приказ грузиться в воинские эшелоны. Прощаемся с гостеприимным Сегедом и отправляемся на Восток, на Родину.