Глава 17.

Конец борьбы и мой выбор

День 6 июля 1945 года, когда израненная субмарина «I-36» вернулась в родной порт, я встретил в дурном настроении. И в таком же настроении пребывал еще некоторое время, оставаясь на ее борту столько, сколько было необходимо. Осмотр повреждений показал, что корабль потрепан очень серьезно. Лодку следовало отправить в Куре для ремонта. Никто не знал, сколько времени пройдет, пока ее можно будет поставить в сухой док. А тем временем мои тренировки должны были продолжиться,

В период моего пребывания в Хикари были разработаны планы проведения девятой операции с использованием «кайтэнов». До сих пор подобные операции носили имена «Кикусуи», «Конго», «Чихайя», «Симбу», «Татара», «Тэмбу», «Симбу» и «Тодороки». Названия четвертой и седьмой групп звучат одинаково, но записываются разными иероглифами. Четвертое «Симбу» означает «божественный воин», тогда как седьмое название переводится как «следование путем самураев». Новая группа, которой было присвоено название «Тамон», должна была состоять из шести подводных лодок, которые несли общим числом тридцать три «кайтэна».

«Тамон» было именем одного из четырех божеств буддийского пантеона, который охраняет Японию от внешних врагов. Кроме этого, Тамон было детским прозвищем сына Масасигэ Кусуноки, Масацуры. Отважный юноша, бок о бок сражавшийся со своим отцом, защищая трон, носил это прозвище до своего восемнадцатилетия, возраста возмужания, когда он принял другое имя.

Лишь три крупные субмарины — «I-47» под командованием капитана 2-го ранга Сёкити Судзуки, «I-53» под командованием капитана 2-го ранга Саити Обы и «I-58» под командованием капитана 2-го ранга Мотицуры Хасимото — могли выйти в составе этой группы. Они представляли собой все, что еще оставалось у Японии сейчас, когда подлодка «I-36» была выведена из числа действующих. Эти лодки могли нести по шесть «кайтэнов» каждая. Оставшимися тремя субмаринами — «I-363», «I-366» [292] и «I-367» — командовали соответственно капитан 2-го ранга Сакаэ Кихара, капитан 3-го ранга Таками Токиока и капитан 3-го ранга Кунио Такэтоми.

Первой на задание 14 июля должна была отправиться «I-53» с Оцудзимы. Последней, 8 августа, из Хикари вышла «I-363». Две подводные лодки — «I-47» и «I-367» — вышли из порта 19 июля. Никто из них не встретился с противником, и все вернулись в порт без побед. Такая же судьба постигла и лодку «I-363». Таким образом, шестнадцать из тридцати трех «кайтэнов» были выведены из операции. Еще пять не приняли участия вследствие отказов в механике — проклятия «кайтэнов». Лишь двенадцать, примерно одна треть тех сил, что так отважно вышли в море, нанесли удары по врагу.

Я страдал и болтался на базе Хикари весь июль, когда большая часть подводных лодок уходила в море. Никто не давал мне добро на тренировки на «кайтэне», хотя мне было необходимо много практиковаться, если я хотел снова выйти в море. Я уже много недель не имел практики управления «кайтэном» и, чтобы не потерять приобретенные навыки, должен был шлифовать свою технику. Но весь июль мне не давали возможности снова сесть за рычаги управления «кайтэном». Шла подготовка других водителей для плана «Береговые «кайтэны», который предполагалось реализовать на заключительном этапе обороны побережья Японии. Я не знал об этом плане тогда и узнал лишь много времени спустя после окончания войны, но этот план считался важной составной частью общего стратегического замысла отражения вражеского вторжения на наши острова.

Подводная лодка «I-53» вышла в море с Оцудзимы 14 июля. Ни ее экипаж, ни водители «кайтэнов», находившиеся у нее на борту, не знали о решении императора прекратить войну, пока она не обернулась совершенной катастрофой, которая бы уничтожила нашу страну. За два дня до этого он отдал повеление принцу Коноэ отправиться в Москву в качестве его чрезвычайного посланника и просить советское правительство содействовать немедленному заключению мира между Японией и Соединенными Штатами. Никто из этих двух правителей нашей страны не знал, что Советский Союз [293] постарается избежать этой роли, поскольку он уже принял решение объявить войну нам.

Буквально накануне выхода лодки «I-53» в ходе очередной тренировки на Оцудзиме погиб четырнадцатый водитель «кайтэна» младший лейтенант Ёсио Кобаяси. Он наткнулся на поставленную американцами мину во время учебного захода на цель. Такая же судьба постигла старшин Тарухару и Китамуру двумя месяцами ранее. Вместе с Кобаяси в кокпите торпеды находился и редкостный счастливец старшина Хироси Такахаси, который в этом заходе пошел вдвоем с лейтенантом. Когда они налетели на мину, взрывом у «кайтэна» был выбит верхний люк. Тот же взрыв выбросил сквозь это довольно узкое отверстие и Такахаси. Он пришел в себя в воде, в нескольких метрах от места столкновения, оглушенный, но смог продержаться на поверхности воды до тех пор, пока торпедный катер не подобрал его. Увы, его напарник Кобаяси погиб.

Лодка «I-53» провела в море тридцать один день. Она выпустила четыре из пяти своих «кайтэнов» и доложила о потоплении трех вражеских транспортов, а также одного эсминца. Поход лодки «I-366» длился только пятнадцать дней. 8 августа она выпустила три «кайтэна» и сообщила о потоплении трех транспортов. Субмарины «I-47», «I-367» и «I-363», как я уже сказал, успеха не имели. В числе тех удрученных неудачей водителей «кайтэнов», которым пришлось вернуться после выхода группы «Тамон», был и мой ближайший друг старшина Кикуо Синкаи, с которым я провел вместе столько времени в тренировках перед моим первым выходом в море. Крупный успех улыбнулся только субмарине «I-58», по-прежнему ходившей под командованием Хасимото. Выпустив традиционные торпеды, а не «кайтэны», Хасимото потопил тяжелый крейсер неприятеля.

Вообще-то, как впоследствии писал капитан 2-го ранга Хасимото, ему необыкновенно повезло. Он потопил этот корабль в предрассветных сумерках ранним утром 30 июля, патрулируя линию Гуам — Лейте. Корабль был замечен незадолго до полуночи совершенно случайно, в виде маленькой точки на горизонте. Хасимото погрузился на перископную глубину и наблюдал в перископ, как [294] эта точка превратилась сначала в небольшой треугольник, а затем приняла очертания большого военного корабля. Он определил его как линкор типа «Айдахо». Если корабль не изменит своего курса, вычислил Хасимото, то он пройдет как раз по траверзу носа подводной лодки. И Хасимото сказал себе: «Этот корабль уже покойник!»

Все, что подводной лодке оставалось делать, так это висеть в воде и ждать, поскольку вражеский корабль, похоже, не утруждал себя курсом противолодочного зигзага. Чуть позднее капитан Хасимото, продолжая измерять дистанцию до корабля, стал бояться, что корабль пройдет слишком близко к лодке. Если это произойдет, его торпедам не хватит дистанции, чтобы встать на боевой взвод.

Японские торпеды, как и торпеды многих других стран, должны пройти под водой определенную дистанцию перед тем, как их взрыватель будет механически поставлен на боевой взвод, то есть сынициирует взрыв при механическом ударе. Капитан скомандовал право на борт, и подводная лодка тихо описала широкую циркуляцию. После ее завершения она оказалась на том же самом курсе, где была, когда корабль был замечен, но гораздо дальше той точки, через которую должен был пройти вражеский корабль. Затем, когда нос лодки был на расстоянии всего лишь 1500 ярдов от цели, капитан дал залп шестью торпедами.

— Четыре попадания! — бросил он своим офицерам в центральном посту перед тем, как отдать приказ о срочном и глубоком погружении и резком, повороте на правый борт.

Он хотел занять позицию по курсу впереди вражеского корабля и оставаться на значительной глубине, пока лодка будет перезаряжать торпедные аппараты для повторной атаки. На это ушло более часа. Когда лодка всплыла на поверхность, выставленные дозорные не увидели никакого следа от крупного военного корабля. Хасимото некоторое время пытался отыскать на поверхности какие-нибудь обломки корабля, потом решил, что он его все-таки потопил, а затем погрузился и стал уходить от этого места, опасаясь, что следовавший с кораблем эскорт может обнаружить лодку и в свою очередь потопить ее. Лишь после окончания войны ему довелось совершенно [295] определенно узнать, какой именно корабль послали на дно его торпеды.

Проведя уже 28 июля атаку четырьмя «кайтэнами», Хасимото счел возможным приплюсовать этот линкор к эсминцу, танкеру и двум транспортам, ставшим добычей его человекоуправляемых торпед. 1 августа он выпустил пятый «кайтэн» и доложил о потоплении плавбазы, ремонтировавшей самолеты. Его шестой «кайтэн» получил механические повреждения и не мог быть применен. Старшина Итиро Сираки вынужден был вернуться вместе с лодкой на базу.

Экипаж лодки «I-58» изрядно удивился бы, узнав, что именно за корабль они потопили, если бы им пришлось побывать вместе со своим командиром на суде в США. После войны оккупационные власти доставили Хасимото на самолете в Вашингтон, где он давал перед военным судом показания в пользу офицера, чей корабль он потопил. Это оказался тяжелый крейсер «Индианаполис», который перевозил детали атомной бомбы из Америки на Марианские острова.

К середине июля американские корабли стали подходить очень близко к побережью Японии, некоторые из них даже обстреливали японские города и наши оборонительные укрепления из своих крупнокалиберных орудий. В небесах реяли стаи бомбардировщиков. Они постоянно обрушивали свой смертоносный груз на Токио и наши две крупнейшие военно-морские базы — Куре и Йокосука. Последние оставшиеся у нас соединения флота стояли на якорях в Куре, ожидая выхода в море во исполнение комплексного плана обороны Японии. Американские самолеты потопили авианосцы «Амаги» и «Кайо», а также линкоры «Харуна», «Исэ» и «Хьюга». Были потоплены три крейсера, эсминец и подводная лодка «I-372». У Японии теперь оставался только один-единственный линкор «Нагато». Сильно поврежденный, он оказался единственным японским линкором, пережившим войну.

Пока я переживал, что мне не дают возможности снова выйти на «кайтэне», адмирал Соэму Тоёда подсчитывал все оставшиеся у флота силы и средства, надеясь побудить императора к продолжению войны. Тоёда знал, что у страны есть сухопутная армия численностью более [296] чем миллион человек, располагающая большим количеством артиллерии и боеприпасов. Знал он также и о том, что несколько дюжин «кайтэнов» были тайно размещены вдоль побережья островов Кюсю, Сикоку и Хонсю. Он даже направил шесть «кайтэнов» под командованием лейтенанта Тосихару Коноды на остров Хатидзёдзима, расположенный в 200 милях к югу от Токио. В случае проникновения в центральную часть Японии американцы должны были бы непременно пройти мимо этого острова. В этот момент Конода должен был выйти в море со скалистого побережья и потопить шесть вражеских кораблей, предпочтительнее всего авианосцев.

В Токио были разработаны планы комплексной решающей операции, которой было дано название «Решимость». Ее целью должны были стать вражеские силы поблизости от Окинавы. На начало июля наши вооруженные силы все еще имели более чем 10 тысяч самолетов. Некоторые из них были устаревшими, другие всего лишь тихоходными тренировочными машинами, но все они были сочтены пригодными для использования в качестве камикадзе. Большое количество этих машин было спрятано в подземных укрытиях и хранилось там какое-то время, чтобы ввести в заблуждение противника и внушить ему уверенность в том, что у нас осталось лишь совершенно незначительное число самолетов. Японский военно-морской флот располагал также более чем сотней недавно созданных малых подводных лодок с экипажем из пяти человек, называвшихся «корю», и Примерно тремя сотнями новых двухместных подводных лодок «кайрю». Каждая из этих двух типов субмарин могла нести по две торпеды. «Кайрю» вместо двух торпед могли нести в боевом отделении особую боеголовку весом более тысячи фунтов и топить корабли противника, тараня их, как и «кайтэны».

Эти «предметы военно-морского снабжения», называемые так, поскольку они представляли собой расходуемые материалы, подобные пулям или крупным снарядам, могли, в сочетании с более чем сотней «Береговых «кайтэнов», потопить многие сотни кораблей и судов противника. Для поддержки их у нас имелось еще и другое оружие, носившее наименование «синъё». Это были [297] небольшие легкие катера 15 футов длиной. Каждый из них нес в носовом отсеке заряд из 550 фунтов взрывчатки. Предполагалось, что они будут по ночам таранить вражеские корабли на скорости более 20 узлов. Несколько таких катеров было размещено на Формозе и Окинаве, но все еще более двух тысяч их было скрытно разбросано в бухточках и заливах вдоль протяженного побережья Японии. Часть их скрывалась в глубине наших лучших портов, готовясь ринуться в атаку на врага в тот момент, когда он будет считать себя находящимся в безопасности на надежной якорной стоянке.

После войны выяснилось, что наше высшее командование правильно предвосхитило планы врага: первую высадку американцы предполагали осуществить на южном острове Кюсю, за ней последовала бы вторая на полуострове к востоку от Токио. Соответственно этому располагались и наши силы: около трех тысяч камикадзе скрытно базировались на южном острове и более тысячи — на северном.

Лишь в начале августа я смог снова сесть в «кайтэн». В моей жизни наступила светлая полоса, когда мне было приказано убыть на Оцудзиму и тренироваться там вместе с будущими участниками операции «Решимость» — массированного авиационного и подводного удара по вражеским кораблям в районе Окинавы. Я обрадовался этому приказу. Лишь немногие водители «кайтэнов» смогли бы принять участие в этой-операции из-за крайне ограниченного числа подводных лодок для их транспортировки. Я оказался в числе тех, кому повезло. Ни о чем происходящем в Токио я не знал, как ничего не знал и о грандиозном оборонительном плане. Мне было известно — да об этом знал каждый из водителей «кайтэнов», — что мы еще сражаемся и будем продолжать сражаться насмерть.

Накануне моего отъезда из Хикари на Оцудзиму во время тренировочного выхода в море погиб еще один мой друг, уже пятнадцатый из водителей «кайтэнов», погибших во время подготовки. Им стал старшина Минору Вада, в свое время выходивший на задание с лодки «I-363» в составе группы «Тодороки». Его подводная лодка находилась в море тридцать один день, много раз [298] видела корабли неприятеля, но всякий раз оказывалась в очень невыгодном положении для атаки. В результате пяти водителям пришлось вернуться на базу, где Вада и погиб, готовясь к следующему заданию. Выйдя на тренировку в залив, он врезался в дно бухты неподалеку от Хирао. Известие о его смерти прошло почти незамеченным, поскольку в этот день американские самолеты сумели прорваться и нанести бомбовый удар по Куре, повредив много стоявших на стоянке кораблей и разрушив цеха и оборудование, столь необходимые нам. В результате этого и последующего, совершенного 28 июля, налета ремонтные работы на субмарине «I-36» значительно замедлились.

Мы на Оцудзиме начали готовиться к новому выходу на врага. Никаких прощальных церемоний на этот раз не предвиделось, в этом мы были уверены. Времена наступили слишком суровые, да и нечего было тратить драгоценное время, которого и так было мало, на торжественные церемонии. У меня уже были хатимаки и короткий меч, так что лично меня это не волновало. Мной владело только одно желание — снова выйти на задание. На этот раз, снова и снова клялся я себе, назад я уже не вернусь.

Пока мы занимались своими делами, каждый день садясь в «кайтэны» и совершая тренировочные заходы на цель, в Токио происходили значительные события, которые едва не привели к расколу в стране. Две влиятельные группировки соперничали между собой, прилагая все усилия, чтобы склонить нашего императора к двум противоположным решениям, предполагающим выход из ситуации. Одна из них хотела закончить войну, не важно, какой ценой, прежде чем Япония будет совершенно уничтожена. Эта группировка чрезвычайно боялась народного мятежа, вызванного предельной нехваткой продовольствия. Другая группировка хотела сражаться. Она желала заплатить сотнями тысяч жизней японцев за сотни тысяч жизней американцев. Такие громадные жертвы среди американцев должны были продемонстрировать, сколь огромную цену придется заплатить за разгром Японии, и тогда наши враги согласятся заключить мир. [299]

Эта вторая группировка побуждала население преимущественно сельскохозяйственных районов вооружаться бамбуковыми копьями, которыми они должны были оказывать сопротивление вражеским парашютистам. На стенах железнодорожных вокзалов и других зданий были развешаны плакаты с самурайскими лозунгами, а радио и газеты публиковали в высшей степени эмоциональные патриотические призывы. Однако люди, желавшие прекращения войны, изложили императору факты, которые было невозможно игнорировать. Только на островной территории Японии в результате ужасающих бомбардировок и вызванных ими пожаров погибло более миллиона граждан. Около девяти миллионов человек, оставшихся без крова, ютились в лодках, пещерах и шалашах. Примерно пять миллионов жилищ было уничтожено врагом или нашими собственными поджигателями, создававшими таким образом огневые заслоны перед наступающим неприятелем. В одном только Токио, прямо перед взором нашего верховного правителя, было обращено в пепел две трети домов. Наше национальное богатство свелось едва ли не к нулю, наш громадный торговый флот почти исчез, а наш военно-морской флот перестал существовать. Значительная часть населения превратилась в бедняков. Не только их дома были разбомблены или сожжены, но были также уничтожены их рабочие места, в результате чего они остались не только без крова над головой, но и без средств к существованию.

Мы ничего не знали об этом. Никто не порывался как-либо особо побудить нас сражаться. Мы на Хикари, Хирао и Оцудзиме были силой сами по себе. Уже давным- давно мы решили для себя, что нам следует делать. Что бы ни происходило в окружающем нас мире, на наше решение это никак не влияло. Нами владело одно только желание — уничтожать неприятеля. Мы знали, что против Японии ведется война, и надеялись обратить ее ход вспять. Известия о том, что происходит вокруг нас, не могли побудить нас сражаться еще более ожесточенно. Когда человек приносит в жертву свою жизнь, у него уже больше ничего не остается. Никто не был в силах побудить нас сделать еще больше. [300]

Император Хирохито принял решение о том, что необходимо начать переговоры с врагом. Это решение было им принято еще тогда, когда я находился в море вместе с группой «Тодороки», поскольку он считал необходимым прекратить ужасающие страдания своих подданных. Решение было принято за несколько недель до 6 августа, «дня двойной зари». В этот день на Хиросиму была сброшена атомная бомба, и те, кому довелось видеть вздымающийся над ней шар огня, с тех пор повторяли, что «над Хиросимой взошло второе солнце». Вторая подобная бомба взорвалась три дня спустя над Нагасаки. Эти бомбы вызвали страшные разрушения и унесли множество человеческих жизней. Они помогли убедить несогласных в том, что у Японии нет никаких шансов на победу.

Я продолжал свои занятия на Оцудзиме, утешаясь мыслью о том, что скоро я выйду в море в четвертый раз, и чрезвычайно гордясь тем, что теперь мне позволяют проводить время в «кайтэне» больше, чем кому-либо другому из водителей человекоуправляемых торпед. Я не получал никаких вестей извне и, кроме беспокойства о безопасности своей семьи, не думал ни о чем другом, кроме как о следующем выходе в море. Мне было неизвестно о том, что император произвел изменения в составе кабинета министров, я не знал о самодельных плакатах, грозящих смертью тем, кто помогал нашему правителю разрабатывать приемлемые условия капитуляции. Ни сном ни духом не ведал я о заговоре, целью которого был арест правительства и «защита нашего императора, получающего дурные советы от предателей». Не знал я и о том, что около полуночи 9 августа правитель нашей страны сказал своим высшим советникам: «Пришло время вынести невыносимое», и заявил, что Япония вынуждена принять безоговорочную капитуляцию, чтобы избежать полного уничтожения. В течение четырех часов он выслушивал все возражения, прежде чем использовал свою верховную власть, чтобы склонить всех присутствующих к пониманию того, что капитуляция является единственным выходом из положения.

11 августа правительство сделало заявление, обращенное ко всей стране, о том, что война должна быть прекращена. [301]

Оно не произвело на население особого впечатления из-за позиции национальной армии. Наша армия по-прежнему пыталась определять национальную политику всей Японии, несмотря на то что генерал Хидэки Тодзио{20} был отстранен от власти и пребывал в опале. Военный министр генерал Корэтика Анами{21} в то же самое время сделал заявление от своего собственного имени, а граждане страны привыкли с куда большим вниманием относиться к словам военного министра. Анами убеждал население готовиться к ожесточенным сражениям на земле Японии. Он приводил в пример поведение Иэясу Токугавы{22}, могущественного сегуна, чья династия была фактическими правителями Японии на протяжении более чем двухсот пятидесяти лет, после [302] чего была свергнута в ходе реставрации императорской власти в XIX столетии. Однажды Токугава, завоевавший всю Японию и не позволявший никому восставать против императора, был осажден в своем замке, когда он вел безнадежную борьбу против могучего войска своих врагов. У него уже были на исходе еда, вода и оружие, когда ему в голову пришла неожиданная идея. Приказав широко распахнуть ворота замка, он вышел из них и встал перед замком, приглашая врагов заходить. Подозревая ловушку и думая, что у Токугавы есть в резерве скрытые силы, враги отступили, а он впоследствии разбил их. Военный министр Анами уверял, что наши враги также отступят, если Япония продемонстрирует готовность впустить их на землю нашего отечества.

Группа армейских офицеров в Токио закончила к этому времени разработку плана «временной изоляции» нашего правительства. Несмотря на то что сказал генерал Анами, они пока еще не решались начать активные действия из-за официальной позиции правительства. Но вскоре им придало смелости заявление государственного секретаря США Бирнса, переданное по американскому радио. В нем говорилось, что с «момента капитуляции» наш император будет находиться в распоряжении Верховного командования союзных войск на Тихом океане.

Эти пылкие офицеры ни на секунду не могли даже помыслить примириться с подобной ситуацией. Они стали говорить о том, что это будет являться нарушением кокутай, нашей государственной системы, согласно которой император, потомок богов, представляет собой высшую власть. Из их кругов также пошли толки о «кунсо-ку-но кан», «зле, сгустившемся возле трона». Они тоже ссылались на генерала Анами, который сказал, что «страна должна сражаться, даже если нам предстоит питаться травой, грызть землю и спать под открытым небом». Они считали, что только предатель может принять требование о безоговорочной капитуляции, зафиксированное в Потсдамской декларации{23}, делающее нашего императора [303] подчиненным наших врагов, а тот, кто соглашается с «дурными советчиками», должен быть расстрелян.

Я как раз поджидал на базе Оцудзимы прихода лодки «I-36», которая должна была выйти с нами в море на операцию «Решимость», когда 13 августа наш император вызвал к себе генерала Анами и адмирала Тоёду. Он сообщил им, что Япония должна принять условия капитуляции, поскольку другого выхода нет. В этот день американские подводные лодки даже осмелились обстреливать из палубных орудий территорию наших островов, а авиация противника стала столь могущественной, что одна из их летающих лодок даже совершила посадку на воду Токийского залива, чтобы подобрать сбитого пилота истребителя.

Генерал Анами и его сторонники долго спорили, с помощью генерала Тоёды отстаивая свою точку зрения, но император не изменил своего решения. Окончательный вариант объявления о капитуляции был закончен поздним вечером 14 августа, а незадолго до полуночи наш правитель записал его на граммофонную пластинку. Запись была положена на хранение в сейф императорского дворца, причем только два человека знали, где она хранится. Имелись опасения, что мятежники могут попытаться завладеть записью и не допустить ее передачи по каналам радиовещания.

К этому времени китигаи, безумцы, начали действовать. Почти наверняка они получили известия о готовящемся заявлении от генерала Анами или кого-то близкого к нему. Молодые армейские офицеры убили генерал-лейтенанта Такэси Мори, командующего императорской гвардией, которая несла охрану дворца, когда он отказался присоединиться к их мятежу. Затем они [304] отдали от его имени приказ охране, стоявшей у входа во дворец, никого не впускать и никого не выпускать. Они намеревались сделать то, что не раз имело место в японской истории, — «изолировать» императорскую фамилию, а потом «вернуть» стране ее правителя, когда цели, которые ставили перед собой мятежники, будут достигнуты.

Затем они стали обыскивать дворец в поисках записанного обращения. Однако провалить этот план помогли американцы, поскольку из-за воздушной тревоги в Токио было выключено все освещение. Дворец тоже погрузился во тьму, что до крайности затруднило поиски, поскольку мятежники не могли пользоваться ручными фонариками. Когда наступил рассвет, запись все еще не была найдена. Вскоре после рассвета у входа во дворец появился генерал Сидзуити Танака, командующий Восточным армейским корпусом. Его войскам было вменено в обязанность обеспечивать безопасность Токио. Он отказался перейти на сторону мятежников и теперь прибыл, чтобы остановить их. Он обратился со страстной речью к императорской гвардии и после трехчасовых переговоров смог убедить их, что приказ от имени генерала Танаки был фальшивым. В этот момент трое офицеров-мятежников покончили самоубийством на глазах у генерала Мори. Сам же генерал покончил с собой неделю спустя от стыда за то, что он не подавил мятеж, как только узнал о нем. Во всяком случае, угроза жизни и свободе императора была теперь устранена.

На военно-морской базе Ацуги имелось, однако, гораздо больше китигаи в образе пилотов морской авиации под предводительством командира базы капитана 1-го ранга Одзоно. Он также уже знал о предстоящем радиовещании. Оперативно выставив пятьдесят человек для охраны своего радиопередатчика, он начал рассылать радиограммы военным кораблям и на морские базы, заклиная всех и каждого не сдаваться и уверяя их в том, что самолеты и пилоты базы Ацуги будут сражаться насмерть. Тем не менее в семь часов утра 15 августа вся страна застыла, оглушенная обрушившейся на нее новостью: в первый раз за всю историю страны правитель Японии должен обратиться ко всем своим подданным [305] одновременно. Голос Небесного государя{24} зазвучит по токийскому радио ровно в двенадцать часов.

Я узнал об этом, занимаясь проверкой моего «кайтэна» перед очередной тренировкой в водах залива. Командир базы неожиданно отменил все тренировки. Весь личный состав собрался перед громкоговорителями, чтобы услышать обращение императора. Ровно в двенадцать часов по радио зазвучал его голос. Он сказал, что условия Потсдамской декларации должны быть приняты. Все подданные должны сохранять порядок и действовать достойно. Все должны стойко переносить трудности, которые могут предстоять нам, во имя сохранения нашей нации.

Когда передача закончилась, мы только недоуменно смотрели друг на друга. Неужели война и в самом деле завершилась? И мы действительно проиграли ее? А все наши усилия, все понесенные жертвы были напрасными? Удар был настолько сильным, что мы просто-напросто оказались не в силах его перенести. Мы, водители «кайтэнов», знали: ход войны складывается не в нашу пользу, но совершенно не представляли, что боги войны отвернулись от нас в такой степени, что Японии придется увидеть, как иноземные войска ступят на ее землю. Для нас, уже давно поклявшихся принести свою жизнь на алтарь отечества, было просто невозможно принять тот факт, что наш император теперь приказывает нам жить.

На базе царило полное замешательство. Никто не знал, что надо говорить или делать. В ангарах дюжинами стояли готовые к выходу «кайтэны», но радиообращение запрещало нам применять их. Что же мы должны теперь делать? Весь оставшийся день это было главной темой всех разговоров. Вплоть до момента начала радиообращения мы были исполнены боевого духа. Теперь же мы все пребывали в смятении. Вечером заместитель командира базы Оцудзимы капитан 3-го ранга Юаса собрал вокруг себя всех водителей «кайтэнов».

— Похоже, что с этим обращением императора далеко не все так однозначно, — сказал он. — До нас дошли [306] известия, что капитуляция — это личный выбор императора. Есть и другие вести — что решение о капитуляции было принято им по советам людей, которых подозревают в предательстве интересов Японии. Что из этого соответствует истине, мы не знаем, так что намереваемся ждать. Внутренняя жизнь базы будет идти так, как шла и раньше. Мы будем ждать официального приказа командующего императорским Соединенным флотом. Именно он уполномочен императором отдавать нам приказы от его имени. Пока что мы не получали от него никаких приказов.

— Бандзай! — прокричали мы в ответ.

Именно такие слова мы и хотели сейчас услышать. Мы снова воспрянули духом. В то время, когда армейские офицеры в Токио окапывались на холмах поблизости от города, а самолеты морской авиации с базы Ацуги разбрасывали листовки над городами острова Хонсю, призывая всех не сдаваться, мы продолжали свои занятия. Мы не знали, что вице-адмирал Матомэ Угаки уже лично возглавил последнюю атаку камикадзе на Окинаву. Не знали мы и того, что вице-адмирал Такидзиро Ониси, основатель корпуса камикадзе, и генерал Анами покончили с собой, совершив харакири.

На тренировку в залив я вышел на следующий день на борту торпедного катера. Это был самый обычный день, ничем не отличавшийся от любого другого, разве что в разговорах всего личного состава звучали нотки отчаяния. Часть водителей «кайтэнов» занималась на берегу техническим обслуживанием своего оружия, другие, как и я, разошлись по торпедным катерам, помогая их матросам. На судах наблюдения офицеры, как всегда, внимательно смотрели за нашими заходами на корабли-мишени, что стало уже привычной картиной. Из безрезультатного похода вернулись подлодки «I-363» и «I-367», и в последний поход на неприятеля отправились новая группа «кайтэнов».

Это был десятый и последний выход «кайтэнов» на задание. В нем участвовала одна-единственная подводная лодка «I-159» под командованием капитана 3-го ранга Такэскэ Такэямы. Она вышла из Хирао, имея на борту двух водителей «кайтэнов» — младшего лейтенанта Масаси [307] Сайте и старшину Синдзо Имаду, ранее на задание не выходивших. Капитан Такэяма направил лодку на запад и вышел из Внутреннего моря через пролив Симо-носэки. Пролив Бунго контролировался противником, поэтому субмарина направилась в Японское море. Там экипаж и водители «кайтэнов» должны были крейсировать, поджидая противника. На следующий день после их выхода из Хирао погиб последний из водителей «кайтэнов», так и не выйдя на задание. Лейтенант Хироси Хасигути решил, что если война закончилась для Японии поражением, то его жизнь становится бессмысленной. Он застрелился из своего пистолета.

17 августа, все еще мечтая воевать, я снова отрабатывал на своем «кайтэне» заходы на корабль-мишень. Вечером состоялся «разбор полетов», на котором изрядно досталось тем, кто не проявил мастерства в эти тяжелые дни глубокого кризиса. Меня, однако, критика не коснулась, так как я действовал вполне успешно. На этот час я был, без сомнения, самым подготовленным водителем из числа всего состава.

Когда разбор закончился, я ушел к себе и лег в койку, но сначала навел порядок в своих личных вещах. Вскоре должна была прийти субмарина «I-36» и, приняв нас на борт, отправиться к Окинаве на операцию «Решимость», назначенную на 20 августа. Но вместо субмарины, однако, появился контр-адмирал Мицуру Нагаи, командующий 6-м флотом, который прибыл к нам на базу из Куре. Весь личный состав был выстроен перед зданием штаба, и адмирал обратился к нам с речью.

— Известия, которые вы услышали три дня тому назад, — сказал он, — соответствуют истине. Япония безоговорочно капитулировала. Представители нашего правительства в настоящий момент находятся на пути на Филиппины, где они получат инструкции по подготовке высадки американских и английских войск на территорию нашей страны. Согласно воле его величества, вам всем следует сложить оружие. Настоящим я лично и официально отдаю вам такой приказ!

По стройным шеренгам прошла волна ропота. Несколько человек крикнули: «Никогда!» Раздались крики: «Нет капитуляции!» [308]

Лицо адмирала Нагаи побагровело, он поднял руки, стараясь успокоить страсти.

— Такова воля его величества! — загремел его голос. — Неужели вы думаете, что можете ослушаться своего императора и оставаться после этого японцами?

Он замолчал и обвел взглядом выстроившихся перед ним людей, словно стараясь проникнуть в их мысли. Пауза тянулась долго — адмирал давал нам время обдумать его последние слова. Затем он снова заговорил, теперь его голос звучал убеждающе.

— Посмотрите на Германию! Она уже была побеждена и вышла из этого испытания куда более сильной, чем раньше. И из нынешнего своего поражения она тоже выйдет еще более могучей страной. Япония тоже возродится, уверяю вас, став еще сильнее.

Затем голос его стал более резким и деловым, каким он, должно быть, отдавал приказы, стоя на мостике своего корабля в самом начале своего пути моряка. Теперь он уже не старался убедить своих слушателей, он просто отдавал приказы, не сомневаясь, что они будут исполнены.

— Вы все должны будете покинуть это место, как только будете готовы! — сказал он. — Но помните, что вы все остаетесь моряками Императорского флота. Вы будете и впредь военными моряками, и вам всегда следует считать себя таковыми. Считайте, что вам просто предоставили увольнение на берег на неопределенный срок. Вполне возможно, что страна снова призовет вас на службу себе, когда вы ей понадобитесь. Так ждите же этого дня! Благодарю вас за все, что вы сделали. Всего вам доброго и до свидания!

С этими словами адмирал Нагаи спустился с трибуны. Вскоре он уехал с базы. Это произошло на третий день после сообщения о капитуляции, переданного из Токио. Несмотря на наше настроение продолжать тренировки, как и раньше, среди нас было много разговоров о заявлении императора. Часть водителей, бывших до прихода на флот студентами, говорила, что мы должны принять неизбежное. «Ськата га най!» — «Ничего не поделаешь!» — повторяли они, как всегда говорят японцы по случаю тайфунов, наводнений, землетрясений и тому подобных катаклизмов. Они считали, что никто не осмелится [309] посоветовать нашему правителю капитулировать, если только это не будет необходимо для того, чтобы наша страна смогла выжить и снова возродиться еще более могучей.

Но я и другие, подобные мне, люди, которые стали водителями «кайтэнов» еще до того, как к нам пришли эти бывшие студенты, не могли слышать подобных разговоров. Нам уже приходилось выходить в море на врага. Мы видели, как уходили навстречу врагу наши товарищи и как они погибали в бою. Мы считали, что капитуляция стала предательством их памяти. Когда самолеты с расположенных поблизости авиабаз сбрасывали над нами листовки, отвергающие саму идею капитуляции, мы подбирали эти листовки и читали их. Мы не допускали даже мысли о том, чтобы сдаться неприятелю. Если за нами не придет субмарина, говорили мы между собой, то нам следует укрыть наши «кайтэны» в какой-нибудь бухточке и ожидать там подхода врага. Лишь после посещения адмирала Нагаи, которого мы все любили и уважали, наши чувства несколько успокоились. И так сильно было то влияние на нас, что после его слов несколько человек отправились прямо в казарму, сложили вещи и с наступлением вечера покинули Оцудзиму.

Но я остался на Оцудзиме. Я не собирался никуда уходить. Не было за земле места, казалось мне, куда бы я мог отправиться. Я сам определил себя в обитель смерти. Так как же я могу покинуть ее и отправиться в обитель жизни? Моя душа принадлежала Ясукуни, она стремилась соединиться там с душами моих погибших товарищей, а вовсе не обитать и дальше в моем теле. Я должен повиноваться приказу адмирала, и я сдам свой «кайтэн», но как я могу отринуть мое желание жить в памяти тех, кто знал меня лучше всех на земле?

Подводная лодка «I-159» вернулась из Японского моря, не выпустив ни одного «кайтэна» в тот день, когда адмирал Нагаи говорил с нами. Война, по крайней мере что касается 6-го флота, должна была тем самым закончиться. На следующий день я понял, что адмирал, должно быть, принял меры, которые изолировали нас от нашего оружия. Экипажи подводных лодок уже начали демонтировать «кайтэны» или сливали из них горючее. [310]

Боеголовки снимались с боевого взвода и отправлялись на хранение в арсеналы. В других районах Японии военные простреливали бензобаки бронетехники и снимали пропеллеры с самолетов. Высшие военные руководители старались избежать любых инцидентов, направленных против американских оккупационных сил, которые дали бы им повод продолжать войну.

С возвращением субмарины «I-159» закончилась и вся программа «кайтэнов». В ходе ее осуществления 80 водителей торпед погибли в боях и еще 8 погибли при транспортировке на базы на побережье Окинавы. В результате несчастных случаев в ходе подготовки погибли 15 человек. Восемь субмарин-носителей «кайтэнов» — «I-37», «I-44», «I-48», «I-56», «I-165», «I-361», «I-368» и «I-370» — с экипажами общей численностью более 600 человек были потоплены неприятелем, когда они отыскивали цели для «кайтэнов». Но против всех этих потерь 6-й флот числил на своем боевом счету от 40 до 50 потопленных вражеских кораблей, в том числе британский крейсер класса «Леандер»).

Многие мои товарищи покинули Оцудзиму. Я же остался, пребывая где-то между жизнью и смертью. Я настолько проникся мыслью, что мне предстоит пожертвовать жизнью, что теперь просто не представлял, как мне жить дальше. Многие из моих друзей достигли своей цели — пали смертью героев, но меня эта участь миновала. Теперь они пребывали в преддверии храма Ясукуни, ожидая меня, чтобы вместе войти во врата славы. Но война закончилась, и у меня не было права войти в эту священную обитель. Не мог я и снова обратить свое лицо к тому миру, от которого столь полно отошел. Я был несчастен и подумывал о самоубийстве, но из гордости не мог совершить его. Моя жизнь стоила не меньше одного крупного американского авианосца, напоминал я себе. Как же я мог прервать ее одной маленькой пистолетной пулей?

Не было у меня и намерения возвратиться в Токио. Насколько я слышал, весь город представлял собой одно сплошное пепелище. Я довольно настрадался и сам, мне не хотелось обременять свой взор зрелищем страданий других людей. Душа моя терзалась, и я не [311] покидал Оцудзимы, бесцельно маясь в течение двух недель в ставших родными стенах. Я размышлял над особым рескриптом императора, с которым он обратился ко всем военным, где призывал нас «преодолеть тысячи трудностей и перенести непереносимое». Сделать это я не мог. И хотя я решил не умирать, не мог я и снова бесстрашно ринуться в жизнь. Из меня словно удалили жизненные соки, и я мог только ждать, наблюдая, что может принести будущее. Или, вернее, я стал похож на одно из наших бонсай — миниатюрных деревьев, которые не растут, но только стареют.

Однако этот период бездействия довольно быстро закончился. 2 сентября на борту американского линкора «Миссури», стоявшего на якоре в Токийском заливе, в 9.04 утра был подписан акт о капитуляции Японии. Вскоре американские войска должны были занять все военно-морские и сухопутные базы. Нам, тем, кто еще оставался в казармах, просто ночуя здесь, было предложено уехать.

Продолжая думать о том, что мне следует теперь делать, я решил в конце концов посоветоваться с моими хорошими друзьями — семейством Харада. Я направился в Хикари и предстал перед дверью их дома с чемоданчиком в руке.

— Добро пожаловать, Ёкота-сан! — приветствовала меня хозяйка дома.

Она взяла чемоданчик у меня из рук, и приветливая улыбка на ее лице доставила мне истинную радость, какой я не знавал уже много времени. Эта чудесная женщина по-настоящему обрадовалась, увидев меня, и была искренне рада тому, что я остался в живых.

Я объяснил ей, как мог, ту ситуацию, в которой я оказался, хотя порой мне и пришлось с трудом подбирать слова. Я рассказал ей, что мне некуда податься, что я не хочу возвращаться в Токио и не знаю, есть ли мне смысл снова возвращаться в жизнь, когда мои друзья ее уже покинули.

— Так поживи у нас! — сказала она, все прекрасно поняв, как, я надеюсь, поняла бы меня моя собственная мать, останься она в живых. — Поживи у нас столько, сколько тебе захочется. Поживи здесь, пока ты не поймешь, что ты хочешь делать. [312]

Так я остался в доме семьи Харада. Я провел в нем весь сентябрь, когда мятежники были осуждены и отправлены в заключение японскими властями за то, что они отказались повиноваться приказу императора. Оставался я в нем и тогда, когда наступили холода. В октябре и ноябре я написал и отправил много писем моим родным, но не получил ни на одно из них ответа. Я совершенно не предсталял себе, где они могут быть и живы ли вообще. Уныние все больше и больше овладевало мной. Я даже не пытался найти себе какую-нибудь работу, чтобы иметь возможность хоть как-то компенсировать семейство Харада за то, что они кормили меня. Мне не хотелось покидать их дом из страха встретиться с врагами. Не то чтобы я ненавидел оккупантов, но я не хотел видеть людей, которые нанесли поражение моей стране.

Затем я получил письмо от моей сестры Тиёэ. Вся моя семья была эвакуирована в район горы Фудзи, но Тиёэ и ее муж только что вернулись в Токио. У них все было в порядке, хотя, как я понял, они время от времени испытывали недостаток в продовольствии. Я собрал свой чемоданчик, поблагодарил семью Харада за их щедрое и безропотное гостеприимство и сел в токийский поезд. Прибыв в нашу столицу, я тут же увидел зрелище, которое ужаснуло меня. На улицах люди просили милостыню! Это поразило меня в самое сердце, зрелище это было даже ужаснее зрелища людей, роющихся в мусоре в поисках чего-нибудь съестного. Сколь же глубоко пала Япония! До войны нищих не было. Улицы японских городов ничем не напоминали улицы Китая или Индии. Милостыню никто не просил. Это считалось слишком постыдным занятием. Даже наши священнослужители надевали на головы особые плетеные маски, скрывающие лицо, когда они собирали пожертвования на религиозные цели. Но такова была реальность. Многие жители страны потеряли тех, на чью поддержку и защиту они уповали, и теперь были вынуждены побираться или умирать с голоду.

В доме своей сестры Тиёэ я обрел сочувствие к себе. Она с ужасом узнала от меня правду о том, что я делал все эти месяцы, когда моя семья считала, что я [313] служу пилотом в морской авиации. Однако по мере того, как я все больше и больше рассказывал ей о моих друзьях и нашей философии, она стала мало-помалу понимать мои чувства. Она предоставила меня самому себе. И снова я стал паразитом, бесцельно валяющимся дома, ничего не делающим, отказывающимся выходить из дому, погрузившись в свой собственный внутренний мир мертвых.

Такое состояние продолжалось около месяца. Затем, в январе 1946 года, я получил письмо от Мицуо Такахаси, другого водителя «кайтэна». До флотской службы он жил на окраине Японии, а не на одном из ее основных островов. Он был вынужден остаться в Хикари и искать там работу, поскольку союзнические власти не давали ему разрешения на возвращение на родину. Его родная земля была теперь отторгнута от Японии, как и некоторые другие территории империи.

«Дорогой Ёкота, — говорилось в письме, — хочу сообщить тебе нечто, что может оказаться для тебя интересным, поскольку я знаю, какие чувства ты испытывал после окончания войны, живя в семье Харада».

Это было очень длинное письмо. В нем говорилось, что адмирал Нагаи стал беспокоиться о судьбе водителей «кайтэнов», которые, как ему представлялось, не испытывали желания жить. Добровольно став в свое время водителями человекоуправляемых торпед, они теперь отвергали окружающий мир, не могли заставить себя вернуться в него. Поэтому адмирал разработал план по реабилитации этих людей. Он решил создать нечто вроде земледельческого товарищества. Для этого он нашел участок земли и пожертвовал толику личных средств. Все водители «кайтэнов», которые хотели бы отрешиться от мира, сказал он, могут приехать в Хикари и влиться в это товарищество.

Я сразу же ответил на письмо Такахаси. «Я хочу примкнуть к вам, — писал я, — хотя я ничего не понимаю в земледелии». Когда я писал это письмо, то не переставал твердить себе снова и снова, что именно только такой выход и возможен в моей ситуации. Я не мог ни жить, ни умереть, и я понял, что застрял где-то между двумя этими состояниями. «Думаю, что мне [314] удастся стать земледельцем, Мицуо, — писал я, — и я немедленно направляюсь к вам».

Предвкушая встречу с друзьями, я снова упаковал свой чемоданчик. Тиёэ, ее муж и друзья их семьи пытались убедить меня в том, что я не должен уезжать, но я отверг все их доводы и вскоре уже ехал в поезде, идущем в Хикари. Там я узнал, что нашу группу возглавит капитан 2-го ранга Синго Такахаси. В свое время он командовал группой сверхмалых подводных лодок, которые принимали участие в нападении на Пёрл-Харбор четыре года тому назад. Такахаси был уроженцем Хиросимы и никогда не улыбался. Будучи глубоко удручен известием о том, что адмирал Нагаи отказался от желания продолжать войну, он отправился на свою родину и там узнал, что его отец, профессор колледжа, исчез в огне атомного взрыва 6 августа. От их дома тоже остался один пепел. В попытках как-то ободрить и утешить этого одинокого человека адмиралу Нагай и пришла в голову мысль об организации земледельческого товарищества.

В Хикари я узнал и о том, что еще один человек проникся этой идеей. Этим человеком был Китиноскэ Накао, занимавшийся строительным бизнесом. Он пожертвовал крупную сумму денег на то, чтобы приобрести участок земли и купить земледельческие орудия. Площадь этого участка составляла около двадцати пяти акров, он находился на окраине деревни Мицуо, примерно в двадцати милях от Токуямы, городка, расположенного недалеко от Оцудзимы. Местный администратор сочувственно отнесся к этой идее, он смог понять наши чувства и оказал неоценимую помощь в приобретении земли.

В этом земледельческом товариществе нас было одиннадцать человек, все мы пребывали в каком-то неопределенном психологическом состоянии. Шестеро из нас были в прошлом подводниками на сверхмалых субмаринах, а пятеро — водителями «кайтэнов». Напутствуемые нашими благодетелями, мы дружно принялись за работу на новом поприще и вскоре поняли, что это именно то, в чем мы нуждаемся. Мы стали жить независимо, вдали от всех. Мир со всеми своими тревогами был где-то в стороне от нас. Мы возделывали плоды земли и жили трудами своих рук. На нашей земле произрастали пшеница, гречиха, [315] картофель, батат и различные овощи. Мы растили их, ухаживали за ними, собирали урожай и продавали его, елико возможно избегая всяких контактов с другими людьми.

Несколько месяцев, проведенных в тяжком труде в поте лица своего, преобразили меня. Мышцы мои налились силой, а черные тучи, застилавшие мое сознание, стали рассеиваться. К лету 1946 года мы уже были группой по-настоящему счастливых людей. Мы ощущали себя кем-то вроде буддийских монахов, полностью поглощенных своими собственными делами и отрешившихся от всех остальных забот. Пока большой мир судил военных преступников, отправлял их в тюрьму или вешал, мы работали на земле, забыв об этом мире. Проходили месяцы, и я все больше и больше осваивался с таким существованием. Постепенно я стал приходить к убеждению, что было бы идеально прожить весь отпущенный мне срок такой жизнью — не терзая себя всякими тяжкими мыслями и не позволяя большому миру вторгаться в мою упорядоченную рутину.

Затем, в самом конце 1946 года, я получил письмо от другого водителя «кайтэна», живущего в Токио. Он отправился домой сразу же после того, как адмирал Нагаи отдал нам приказ покинуть базу на Оцудзиме. Теперь он был студентом Токийского университета.

«Было просто чудесно вернуться домой и снова приступить к занятиям, Ёкота, — писал он. — Оккупационные власти уже закончили свое расследование. Никому вообще не предъявлено никаких обвинений, так что проблем у тебя в этом плане не будет. Я вполне счастлив, как, надеюсь, и ты. Студенческая жизнь столь же чудесна, как она была тогда, когда я прервал свои занятия и пошел на флот».

Затем в своем письме он принялся распекать меня. «Почему ты не хочешь отказаться от своих фантастических идей, Ёкота? — писал мой друг. — Ты не можешь отказаться от жизни и существовать как мертвец. Ты должен вернуться в страну живых людей. Перед тобой лежит долгая жизнь. За те годы, которые тебе предстоит прожить, ты захочешь стать человеком, который сможет помочь Японии возродиться после поражения. Для этого [316] необходимо образование. И это первый шаг к успешной жизни. Некогда ты хотел умереть ради Японии. Неужели же теперь ты не захочешь упорно учиться и работать, чтобы помочь возродить ее? Возвращайся домой и берись за учебу!»

Я перечитывал это письмо множество раз. И много раз ловил себя, что постоянно размышляю о том, что сказал мой друг. К середине января 1947 года наша группа, первоначально состоявшая из одиннадцати человек, сократилась до полудюжины. Пять человек уехали, решив для себя начать новую жизнь. Чем больше перечитывал то письмо, тем больше я чувствовал себя так, словно снова нахожусь в Хикари, готовясь выйти на задание в своем «кайтэне». Все те же былые сомнения стали опять беспокоить меня. Я снова и снова мучил себя различными вопросами. Прав ли я, решившись посвятить себя земледелию? Действительно ли я хочу провести всю жизнь, работая в поле? Или же этот мой поступок в чем-то подобен написанию того духовного завещания, которое я некогда отказался написать, будучи водителем «кайтэна», поскольку понял, что просто пытаюсь произвести на окружающих впечатление отважного парня? Скрылся ли я от мира потому, что хочу этого, или же я просто поступаю иным образом лишь во имя своей «особости»?

В течение трех месяцев со дня получения этого письма я исследовал свою душу до дна и нашел ответ. Я снова собрал свои немногие вещи, попрощался со своими старыми товарищами и зашагал к железнодорожной станции. В начале апреля 1947 года я входил в здание Иокогамского университета, решив, подобно многим миллионам моих соотечественников, начать строить новую жизнь. Война, которая завершилась для нашего императора около двадцати месяцев тому назад, теперь окончилась и для его подданного Ютаки Ёкоты.