I. Побег

Тяжкие раздумья

Неужели такое возможно? Неужели все это было? Тридцать пять лет назад, в суровую зиму, без денег и документов, с двумя несовершеннолетними детьми, мы отправились в долгие скитания по чужим странам, не надеясь вернуться. Мне было тогда сорок лет. В этом возрасте человек способен как разрушать окружающий его мир, так и созидать.

Сколько с тех пор воды утекло. Мои друзья растворились в многолюдье Праги, рассеялись по городам и селам. Одни умерли, другие были уничтожены, третьих сломило трудное время. Все погасло, как гаснет в небе померкшая звезда. Но вернемся к самой истории.

* * *

Как могло прийти мне в голову вместе с женой, пятилетним Миланом и пятнадцатилетним Фредом пуститься в столь рискованное путешествие, финала которого мы не могли тогда даже предвидеть?

21 сентября 1938 года{1} нашей наивной вере в какое-то чудо пришел конец. Чудо которого все ждали, так и не произошло. Гибло суверенное государство! В XX веке! При наличии действующих международных договоров и союзнических гарантий! В те дни об этом думал весь народ. [6] Тогда еще все можно было спасти. Мое сердце зажглось ненавистью. Меня охватила жажда мести.

Я все помню — ничто не стерлось в моей памяти. И друзья продолжают жить в воспоминаниях, но встречи с ними со временем становятся все более трудными.

Безвозвратно умчалось неудержимое время — мы бессильны перед ним. Кто объяснит: почему так легко и равнодушно мы теряли друг друга? Страшное это было время!..

Все началось с «Мюнхена». Да, и тогда, и позже все плохое в мире начиналось с Гитлера. Над людьми витал злой дух «Мюнхена». Первое, что я сделал в тот злосчастный мартовский- день 1939 года, когда гитлеровские войска вступали в заснеженную Прагу, так это подготовил проект обращения к войскам «Они не пройдут!». Я написал его для генерального штаба, но моим проектом так никто и не воспользовался. Пожар войны обратил в пепел подобные бумаги. Канули в Лету мои соображения по поводу того, как эффективнее организовать сопротивление оккупантам. Проекты были ни к чему. Когда я над ними работал, другие уже знали, чем все это кончится. В огне войны сгорали и наши надежды, а на пепелище наступало прозрение.

После 15 марта{2} я понял: быть в стороне и с винтовками в руках послушно ждать, как это мы делали накануне «Мюнхена», когда нам прикажут стрелять, — преступление. Я не хотел зависеть от чужих решений. Я хотел принимать участие в судьбе моей страны. Все, что случилось в тот проклятый день, можно было искупить только борьбой и кровью, ибо великая цель стоит огромных жертв. Я горел желанием посвятить себя этой цели, и мысль об этом не давала мне покоя.

Спасать собственную шкуру? Искать тихого убежища? Нет, только не это! Бороться! Это решение пришло само собой. Когда я выплеснул все это Франте Ироуту, с которым мы учились в Пражском военном училище, мой старый добрый друг сказал: «Берись за дело!» Я кивнул, соглашаясь, и с восторгом поведал ему о своих замыслах. [7]

Франта помолчал, сверкнул глазами и, четко выговаривая каждое слово, ответил: «Береги себя для будущих испытаний». Я понимал, что дело, за которое я взялся, очень рискованное, и мне, возможно, придется заплатить за все дорогой ценой. Ну что ж, зато у меня теперь была цель, я я горел решимостью бороться до конца.

Моя жена и я взялись за дело. Нужная нам информация поступала в Прагу из Моравской Остравы, где работал мой шурин. Он заведовал экспортным отделом Витковицкого металлургического завода, и у него, конечно, были огромные возможности для получения информации. Когда мы познакомили Ироута с первой сводкой, его охватил ужас. Дальше — больше. В течение лета и осени мы узнали о планах вооружения германского вермахта, о выплавке стали для военных нужд, о поставках оружия и брони для итальянского военно-морского флота, о торговых и политических махинациях нацистов на Балканах и, наконец, о подготовке вторжения фашистских войск на территории Югославии и Советского Союза. С расширением потока информации возрастал и наш риск — мой и Франтишки. Месяц за месяцем пролетали в постоянном страхе, но мы были полны решимости держаться до конца.

Осенью начались аресты. Однажды в ноябре я побывал в здании бывшего министерства национальной обороны, где работал мой коллега по военному училищу майор Иржичек. Как выяснилось, он вел нелегальную работу в правительственных войсках. Мы договорились о сотрудничестве, однако вскоре Иржичек был арестован и казнен. Такая же участь постигла и другого моего однокашника — майора Черногорского.

Когда летом 1939 года Гитлер расформировал чехословацкую армию, я вместе с двадцатью другими офицерами бывшего генштаба устроился на работу в Институт мер и Весов при министерстве финансов. Пивная «У Флеку» находилась через улицу, и мы частенько забегали туда утолить жажду. Свою новую работу никто из нас, конечно, всерьез не принимал: мы просто бездельничали. Этим пока ограничивался наш молчаливый протест. Но однажды, 28 октября, мы приняли участие в стихийно возникшей уличной демонстрации. С этого все и началось. Сначала исчез Марек, потом не вышли на работу еще двое. Начали следить и за мной. Круг постепенно сужался... [8]

Я решил не ждать, когда захлопнется клетка. Франтишка молча выслушала меня, только держала все руку у сердца, а потом сказала, что мы должны уйти все вместе — я, она и дети. Мне и раньше казалось, что она боится за меня, хотя и не подает виду, и я убедился в этом, когда, вернувшись на следующий день с работы, нашел ее совершенно измученной страхом и безнадежностью. Весь вечер мы промолчали.

В наш дом приходили друзья, которым мы доверяли. Вольно или невольно разговор касался принятого нами решения, и каждый убеждал Франтишку, что она не может, не должна рисковать собой и детьми. Постепенно она, казалось, смирилась с неизбежностью, но тогда настала моя очередь мучиться угрызениями совести и терзаться сомнениями. Некоторое время все шло без изменений. В декабре я собирался отправиться в Вельку над Величкой, где жил мой старый друг — художник Карел Минарж. Он обещал мне любую помощь на случай перехода границы. И вот тут-то Франтишка проявила свою строптивость. Возбужденная, с румянцем на щеках, она заявила:

— Если так, то мы уйдем все вместе!

Я оказался в тупике. Чего бы я ни сделал ради своих детей! Но брать их с собой в дорогу, полную неизвестности и опасности?.. Одна мысль об этом приводила меня в ужас. Я прижался пылающим лбом к заиндевевшему окну и смотрел на уличный фонарь, при свете которого медленно парившие в воздухе снежинки казались тысячами огней. А воображение рисовало одну и ту же страшную картину: огромный ночной лес, стужа и... дети, голодные, замерзшие, бредут неизвестно куда... Мысленно я говорил сам с собой. Я спрашивал себя: «Ты что, хочешь погубить их собственными руками?» В ответ из детской доносились веселые ребячьи голоса, и я мучился еще больше, думая о том, что может с ними случиться уже в недалеком будущем. Я понимал, что борьба, на которую я решился, может стоить нам всем очень дорого.

Больше так продолжаться не могло. Нервными, резкими шагами мерил я комнату из угла в угол. Дети еще не спали. Наконец я остановился и тихо, насколько это было возможно в моем состоянии, сказал Франтишке:

— Это будет для нас большим наказанием.

— Почему? — испуганно спросила она. [9]

— Не спрашивай! — почти крикнул я, взволнованный до предела.

Мне стоило огромных усилий сдержать себя. Постепенно возбуждение Франтишки улеглось, и она ровным голосом сказала:

— Ты должен поклясться здоровьем детей, что вернешься, иначе... — она запнулась, — иначе ничего хорошего из этого не выйдет...

«Здоровьем детей?» Это был тяжелый для меня момент.

Однако надо было принимать окончательное решение. Мысленно я прикидывал все «за» и «против», отвергал один вариант за другим.

Этот маленький бой выиграла Франтишка. Благодаря ее усилиям, стойкости и внутреннему такту мы снова были вместе.

Итак, согласие было восстановлено, и я мог теперь спокойно все обдумать, главным образом, то, как нам живыми и невредимыми добраться к цели.

* * *

Днем 17 ноября 1939 года через Прагу, из района Рузине, двигалась эсэсовская часть. «Мы едем в Англию!» — орали солдафоны. От Праги до Англии не близко. Там впереди — Канал, это прекрасное творение природы. Униформа солдат еще не помялась, тупые лица новобранцев были маловыразительны. Пройдет совсем немного времени, и они окажутся в родной стихии. Страх и ненависть вызывала эта черная армада завоевателей. Я смотрел на них, беспомощный и безоружный, и руки мои невольно сжимались в кулаки. Я жаждал открытого боя с врагом.

Близилось рождество, а с ним и мой отъезд в Бельку. Более грустного рождества, кажется, не было в моей жизни — а ведь мы все так любим и ждем этот веселый праздник. Порой при мысли о будущем меня охватывал страх. В нашей квартире после того, как мы приняли решение об отъезде, сразу стало как-то пусто, холодно и неуютно, будто здесь давно уже никто не жил. У меня стоял комок в горле, когда я смотрел на зажженную нами рождественскую елку, но стоило Франтишке улыбнуться, как на душе у меня сразу потеплело. Единственное, что украсило это унылое рождество, были наши подарки детям. Милан весь засиял от счастья, увидев новый игрушечный [10] автомобильчик, у которого были четыре скорости и задний ход. Малыш так и лег спать с новой игрушкой. Фред получил настоящие войлочные валашские сапожки. Боже, как он радовался им!

— Эй вы, заговорщики, что вы там замышляете? — не раз спрашивал он строгим голосом, вперив в нас внимательный взгляд, будто пытаясь распознать, о чем это мы с друзьями постоянно шушукаемся. Фред, конечно, мало что понимал, а я и не стремился вводить его в курс дела. Дети, если их кто-то о чем-то спросит, должны говорить только то, что они знают, то есть говорить правду.

Сразу же после рождественской ночи, после того, как мы раздали подарки, я уехал в Вельку над Величкой. В Праге навалило снегу по пояс, городской транспорт практически не работал, и я с превеликим трудом добрался до вокзала. Я взял с собой картину маэстро Минаржа. Она служила мне паролем и открыла в Вельке двери кабинета доктора Пшенички. Через него я познакомился с учителем Франтишеком Ягошем. Он сказал, что может переправить меня в Словакию немедленно, ,но что касается семьи, тут он не давал никаких гарантий. Учитель посоветовал мне немного переждать: в Вельке было очень холодно — тридцать градусов ниже нуля, да и снегу намело больше чем на метр. Но мы не могли терять времени!.. Дальнейшие события подтвердили, что я не напрасно торопился.

После моего возвращения в Прагу время понеслось бешеным темпом. Дни сменялись ночами, и казалось, ничего будто не происходило, но вот арестовали Ироута, потом исчез Гаичек. Однажды и к нам заглянул таинственный посетитель. Каждый час, каждая минута таили в себе опасность. По ночам мы то и дело просыпались в тревоге. В тишине ночи я с ужасом думал о завтрашнем дне. Утром 5 января 1940 года я решил, что больше ждать нельзя. Часов около двенадцати дня я сообщил детям, что снег лежит прекрасный, погода отличная, поэтому завтра утром едем в горы кататься на лыжах. Их восторгу не было конца. Они даже забыли, что лыж-то у нас нет...

Прощание с друзьями было волнующим и трогательным. В два часа ночи они стали расходиться, а уже в пять утра я будил сладко спавших ребятишек.

В последний раз прошелся я по нашей квартире. Холодные, плохо отапливаемые в мороз комнаты. Каждая [11] мелочь, каждая безделушка были привычны и дороги. Ковры, посуда, картины — все это теперь будет принадлежать неизвестно кому. Сознавать это было горько.

У окна одиноко стояла рождественская елка — символ нашего недавнего семейного счастья, мира и покоя в этом доме. Мы оставляли ее вместо себя: пусть она послужит живым укором тем, кто придет в наш дом с недобрыми намерениями.

Франтишка аккуратно убрала постели, привела в порядок нашу спальню и детскую. Я усердно помогал ей, размышлял о том, что станется теперь с нашим домом, кто завтра ляжет спать в наши постели, которые в течение стольких лет согревали нас. Как хорошо нам здесь было!..

За завтраком меня вновь охватил страх. Бежать, бежать отсюда поскорее! Кусок не лез в гордо. Прихватив чемоданчик с теплыми вещами для детей, мы бросились к такси. Шестиместная «татра» уже ждала нас на улице. Последний взгляд на дом и наши окна. Когда мы направлялись к машине, мне почудилось, будто кто-то кивнул мне в окне.

Когда машина тронулась и головы детей почти соприкоснулись с нашими, мне вновь подумалось об их горькой судьбе. Что-то ждет их впереди?

На мосту я бросил ключи от квартиры во Влтаву, Я мог бы выбросить их в Канал, но выбрал именно Влтаву. Сам не знаю почему. Они упали на черную гладь воды, разорвав невидимую нить, которая связывала меня я мою семью с прошлым. Это был крутой поворот в нашей судьбе; сегодня, сейчас что-то ушло от нас безвозвратно — открывалась новая страница нашей жизни.

Первый шаг был сделан. Каким будет второй?

Велька над Величкой

До отхода поезда на Брно еще оставалось несколько минут. Я не выдержал и спросил у жены:

— Послушай, Франтишка, может, нам вернуться? Ведь еще есть время...

Она коротко ответила:

— Нет.

Ответила без колебаний, твердо. Мне понравилось, как она это сказала, и ее решимость тут же передалась мне. [12]

Поезд набирал скорость, замелькали станционные постройки, и постепенно последние сомнения оставили меня. Знать бы только, что нам всем предстоит пережить в будущем. Но этого не дано.

Я сидел у окна и провожал взглядом последние дома Жижкова{3}, один за другим исчезавшие в туманной дали. Ребята веселились. Почему бы и дет? Ведь они ехали в горы! Франтишка разрезала аппетитно пахнущие сардельки и теперь искала булочки, чтобы приготовить бутерброды. «Не рано ли они все это затеяли?» — подумал я. Впрочем, мне было все равно. В пути мы с женой, будто по обоюдному молчаливому согласию, почти не разговаривали. В Брно нам удалось довольно быстро пересесть на поезд, идущий до Вельки над Величкой.

Нас никто не встречал, да и не мог встречать. Мы осмотрелись. Вельковский вокзал приютился в горах, высоко над деревней, и отсюда открывался великолепный вид на близлежащие окрестности. Стоял чудесный зимний день, и все, что нас окружало, казалось таким мирным и спокойным, почти идиллическим. Вечерние сумерки медленно опускались с гор. Велька утопала в снегу. Причудливые снежные шапки разукрасили даже немудреные деревенские изгороди. Давно я не видел такой красоты. Белый снег искрился чистотой и отливал голубизной. Дышалось легко и свободно. Из труб домов, мирно приютившихся в горной долине, струился дым. Во дворах суетились хозяйки: время было кормить скотину. В эти минуты я даже позабыл о Ягоше, к которому мы направлялись и который должен был позаботиться о нашей судьбе. Чтобы не очень бросаться в глаза (в Вельке уже хозяйничало гестапо), мы пошли через деревню двумя группами: Франтишка — с Фредом, я — с Миланом. Нам не повезло: в центре деревни мы нос к носу столкнулись с немецкими полицейскими, они с недоумением и недоверием стали нас разглядывать. Я похолодел от ужаса и, взяв Милана за руку, решительно направился к замерзшей речке. Чувствуя за спиной подозрительные взгляды немцев, я принялся кататься по льду, всячески имитируя безудержное веселье, в которое совершенно искренне тут же включился Милан. Полицейские, видимо, поверили нам, потому что, потоптавшись на месте, они наконец удалились. Когда [13] они скрылись из виду, я остановился, чтобы перевести дыхание.

У последнего дома по дороге на хутор Яворник сердце мое учащенно забилось — ведь это был дом, где мы надеялись найти приют. Пан учитель буквально остолбенел, увидев нас всех вместе.

— Ведь я же писал Минаржу, чтобы вы повременили с приездом, — бросил он недовольно. — У нас тут тридцатиградусный мороз, снегу по пояс, да еще двадцать человек в доме.

Это была жуткая, убийственная новость, о которой раньше мы ничего не знали. И, как потом оказалось, не знали... к счастью.

Вернуться в Прагу? А что, если гестапо уже обо всем пронюхало? Что, если в нашей квартире засада?.. Вошла Людмилка, жена учителя. Когда она увидела замерзшего Милана, испуганно следившего за нашим разговором, глаза ее потеплели. Она погладила мальчика по малиново-красной щеке и примирительно сказала, обращаясь к мужу:

— Ладно, Франта, все как-нибудь устроится.

Ягош был явно раздосадован нашим появлением, и я не осуждал его. После некоторого раздумья он проговорил:

— Такого у меня еще не было.

Это был отказ или почти отказ, но в его голосе появились примирительные нотки. Позже учитель признался нам, что сначала его охватил страх. Да, он переправлял беженцев через границу, но это были взрослые люди, а когда он увидел детей и на секунду представил, что с ними может случиться, у него похолодело сердце.

Итак, эти первые минуты остались, кажется, за нами. Во всяком случае, мы переступили порог дома. Ситуация и в самом деле была малоутешительной. Вокруг рыскали гестаповцы и многочисленные патрули с собаками, которых люди Ягоша пытались травить, но пока без особого успеха. Три дня назад нацисты до полусмерти избили переодетого студента, пытавшегося перейти границу. Да, риск был велик. Мы это хорошо понимали. Чувствуя наше состояние, Ягошовы всячески стремились приободрить нас, но это им плохо удавалось.

Я сидел и думал о том, что же будет дальше. Возвращение в Прагу казалось мне теперь более опасным, чем [14] ожидание здесь, в Вельке, почти у самой цели, где удобнее всего было перейти на территорию Словакии. Мы с удовольствием воспользовались гостеприимством Ягошовых и остались. Наш Милан сразу же завоевал симпатии детей Ягоша — Милана и десятилетней Верки, а также пса по кличке Каштан, который не отходил от него ни на шаг, выполняя все его команды. Фред же оставался серьезным, даже слишком серьезным для своего возраста.

Но где же люди, которыми, по словам Ягоша, был набит его дом? Внешне все выглядело вполне спокойно. Кругом тихо. Я не заметил ничего такого, что могло бы подсказать нацистам, какие опасные для них люди находятся в доме сельского учителя. И вдруг рядом с собой услышал чей-то беспечный смех, который показался мне знакомым. Я сразу же вспомнил. 25 декабря, в мой первый приезд в Вельку, я познакомился в пивной с парнем, у которого был точно такой же незабываемый дьявольский смех. Теперь он мне представился: Франтишек Махалек, летчик, надпоручик. Да, это был он. Тогда в пивной он верховодил за последним столиком. Стоило мне появиться в зале со злополучной картиной под мышкой, как все тотчас же повернулись ко мне и замерли. А через секунду раздался тот самый дьявольский смех Махалека. Над чем он смеялся? Что его так развеселило? Картина? Мой вид? Не знаю, но мне стало тогда как-то не по себе. Я боялся разоблачения. Кто он — друг или враг? Махалек долго еще отпускал по моему адресу всякие шуточки, смеялся, дурачился, а я молчал и ждал, чем все это кончится. Теперь он объяснил мне причину своего тогдашнего поведения.

— Смотри-ка, Франта, — сказал он в тот раз Ягошу, намекая на завернутую в тряпку картину. — Еще один любитель живописи.

Странное дело, а я-то был уверен, что вид у меня вполне замаскированный и малоприметный. Картина была паролем, условным знаком, по которому Ягош определял своего человека.

Махалек оказался легким в общении человеком. К моей жене он сразу же обратился запросто, назвав ее тетушкой, и не изменил этой привычке до последних дней. Что-то в его поведении подкупало людей, и они многое прощали Махалеку. [15]

На следующий день Ягош сказал, что они организуют охоту на лис. Охота была прикрытием, своего рода ширмой, пользуясь которой Франта Махалек и другие, скрывавшиеся у Ягоша люди намеревались незаметно переправиться через словацкую границу. Меня не пригласили, и Махалек здорово меня удивил, когда шепнул, предлагая идти с ними одному, как он выразился, вместе «дать стрекоча». Кажется, я был настолько ошарашен нелепостью его приглашения, что он потупился и больше к этому не возвращался.

Рано утром Махалек и Ягош стали наперебой уговаривать меня принять участие в «охоте».

— Самый подходящий момент для перехода!.. — твердили они в один голос.

— А как же моя семья? — спрашивал я.

— Семья подождет, пока не улучшится погода, — отвечали они.

— А пока что я буду делать? — допытывался я.

— Сидеть в Мияве и ждать, пока твои сами туда не переберутся...

— А если что-нибудь с ними случится?

Они промолчали.

В этом разговоре было что-то странное, была какая-то недоговоренность. Эти люди обещали помочь мне перейти границу, и единственное, что от них требовалось, — выполнить свое обещание. Когда я рассказал обо всем Франтишке, она испуганно прижалась ко мне и почему-то заговорила шепотом:

— Не верь им, пожалуйста, не верь!.. Мы должны идти только вместе. — Она была в отчаянии.

— Знаете, друзья, — сказал я чуть позже Ягошу и Махалеку, — из нашей затеи, наверное, ничего не выйдет. Впрочем, попробуйте сами поговорить с Франтишкой.

Кажется, они все поняли и больше меня не уговаривали.

И снова страх. Боязнь не выбраться отсюда с семьей, боязнь, что нас что-нибудь разлучит. Так безрадостно и уныло прошел день. Потом мы услышали смех: веселые и раскрасневшиеся от мороза Милан и Фред вернулись с катания на санках. Как приятно было слышать этот детский смех!

Вечером, лежа в огромной двуспальной постели, которую нам любезно уступили Ягошовы, мы с Франтишкой [16] почти не разговаривали. Мы молча смотрели в темноту ночи, мысленно возвращаясь к одному и тому же вопросу.

— Что с нами будет? — вздохнула жена. Больше она ничего не сказала. Впрочем, вопрос был излишним. Ответ на него никто дать не мог.

Франтишка все еще не спала. Молчала, но не спала. Потом мы погрузились в сон. Впрочем, какой это был сон? Тревожные мысли не давали нам покоя! Здесь, у Ягоша, мы чувствовали себя в относительной безопасности. А что будет потом, когда мы расстанемся с этими людьми?..

8 января 1940 года, третий день нашего пребывания в Вельке, клонился к закату, а мы по-прежнему сидели на месте. Бездействие ужасно угнетало. Я обратился к учителю, чтобы узнать обстановку. Расстроенный, огорченный Франтишек сообщил, что подступы к Мияве охраняются патрулями глинковской гвардии и что то же самое происходит, вероятно, по всей границе между Моравией и Словакией. Ягош сказал, что, пока у него не будет точной информации, он не станет напрасно срывать нас с места. В первое мгновение я подумал, что вся наша затея провалилась, но Ягош успокоил меня, сказав, что обычно столь усиленное патрулирование границы продолжается недолго. Он советовал набраться терпения и ждать. Я видел, что учитель искренне пытается помочь нам. И, как бы подтверждая это, Ягош произнес:

— Будь что будет — попытаемся перейти все вместе.

Вечером стало известно, что Франте Махалеку с группой удалось благополучно перейти границу. По пути они умудрились даже подстрелить лисицу.

— Вот негодник! — добродушно проворчал Ягош, а мне опять вспомнился раскатистый смех Махалека.

В эти дни я часто думал о своем старом и больном отце, который жил не в Праге. Я наверняка огорчил его нашим поступком, лишив старика радости видеть любимых внучат. Он не был посвящен в мои планы. Отцу, конечно, следовало бы сказать всю правду, но я не чувствовал себя готовым сделать это. Он, кажется, о многом догадывался. Не от предчувствия ли близкой разлуки отец в последнее время еще больше сгорбился?..

* * *

9 января никаких новых известий о ситуации на границе не поступило. Больше ждать я не мог: это становилось [17] опасным для всех вас, особенно для детей. Необъяснимый страх разрывал мне душу: что-то нужно было предпринимать! И немедленно!

После обеда поднялась суматоха. Пришел Ягош и сообщил, что на днях рано утром мы отправимся в путь. Он все обсудил с местными жителями, и вместе они решили, что границу протектората мы перейдем под видом лесорубов, а наши вещи и одежду крестьяне переправят к горцам на словацкую сторону.

Это была идея! Понятная и простая, она будто вдохнула в нас новую жизнь. Мы вновь обрели уверенность в себе. Мы жаждали решительных действий. Показываться на улице нам не рекомендовали (кругом шныряло гестапо), поэтому мы слонялись по комнатам и без умолку говорили. Нам уже не сиделось на месте.

Мы постоянно беспокоились за Милана: термометр на улице показывал 25 градусов. Сообщение учителя о предстоящем переходе, казалось, разогнало весь холод вокруг, и днем мы все-таки отправили детей на улицу, чтобы они хоть немного попривыкли к морозу.

Связной вернулся 10 января. Граница по-прежнему охранялась усиленными нарядами, чтобы закрыть Западную Словакию от притока чешских беженцев. Эти несчастные люди, рассказал связной, бродят неподалеку от границы, без денег и приюта, доставляя немало хлопот властям и местному населению. У меня свалился камень с сердца: гестаповцами там, кажется, и не пахло. Правда, к горцам частенько наведывались немецкие и словацкие жандармы, и наши планы укрыться в лесной сторожке вызывали сомнение.

Сейчас все решало время, но Ягош не торопился: в случае провала первого варианта он запланировал ужо второй. Как и многие здравомыслящие люди, учитель не кичился, не превозносил собственную персону и даже в самые критические минуты умел трезво оценить обстановку, тем более теперь, когда были на карту поставлены человеческие жизни. Тщательно взвесив все «за» и «против», Ягош наконец назначил срок — пятница 12 января. Маршрут, который он для нас выбрал, был труднее обычного, но зато гарантировал относительную безопасность. Нам предстояло сделать большой крюк, чтобы обойти немецкую таможню, а дальше, если повезет, мы надеялись [18] незаметно проскользнуть в девственный лес, раскинувшийся на многие километры.

Весь день держался тридцатиградусный мороз. Мы в шутку называли его слабой оттепелью. Больше всего мы беспокоились за Милана. За Фреда я не боялся: у него были валашские сапоги и теплое пальто. В глубине души я очень надеялся на человеческую доброту и не ошибся: как только стемнело, крестьяне принесли нам обувь и теплую одежду. Переодевание вызвало веселое оживление. Ботинки оказались большими и старыми, меховая шапка закрывала Фреду пол-лица, и только Франтишке одежда пришлась более или менее впору: перевязанная крест-накрест шерстяным платком, она выглядела настоящей уроженкой здешних мест.

Вечером появились поручик, летчик и надпоручик железнодорожных войск. Потом подошли и остальные беженцы. Самое время было уходить.

* * *

Накануне выхода, 11 января, мы отдыхали и мысленно готовились к встрече с неизвестностью. По правде говоря, я больше не испытывал страха; хотелось только одного — скорее оказаться по ту сторону гор.

Мы провели оставшееся время с Ягошовыми. С этими сердечными людьми, приютившими нас, мы чувствовали себя легко и просто. Милан Ягош и его забавная сестренка Верка, как и их родители, оказывали беженцам, порой с большим риском, всякого рода услуги, помогая людям, которые уходили за границу, продолжать борьбу. Мы искренне поблагодарили пани Людмилу, доброго гения этого дома, чей светлый ум и интуиция не раз выручали нас в трудную минуту. Франтишек, умница и большой хитрец, великолепно делал свое опасное дело. О собственной безопасности он думал в последнюю очередь. «Им до меня не добраться», — любил повторять он. К сожалению, он тогда ошибался.

— Ну что ж, давайте выпьем... — предложил Франтишек с легкой усмешкой. Мы выпили, и это была последняя рюмка, которую нам довелось осушить вместе.

12 января 1940 года стал знаменательным для нас днем. Я понимал, что путь, на который мы вступали, мог привести меня и мою семью куда угодно, даже в преисподнюю, но отступать было уже поздно. [19]

Трудности начались с Милана: мальчик никак не хотел расставаться со своим игрушечным автомобилем. Когда я попытался отнять у него игрушку, Милан вцепился в нее что есть силы и стал реветь. Не помогло и обещание, что машинку здесь надежно спрячут до нашего возвращения. Мне было искренне жаль малыша, но иначе поступить мы не могли: какой бы патруль поверил, что современная механическая игрушка принадлежит сыну лесоруба? Кроме того, мы опасались, что с игрушкой на руках Милана легче спровоцировать на «профессиональный» разговор о достоинствах и недостатках этой модели, а это могло нас вконец разоблачить.

Мы были уже готовы к выходу, как вдруг Милан, мрачно оглядев нас с головы до ног, презрительно спросил:

— Что это вы так некрасиво оделись? — Голос его дрожал, малыш снова готов был разреветься.

— Мы идем охотиться, — ласково и непринужденно ответили мы, но, по-моему, он в это не очень-то поверил.

Всю дорогу Милан молчал, лишь изредка всхлипывая. Он явно чего-то боялся, возможно, даже нашего вида. Мы были одеты в какое-то тряпье. Старые пальто и куртки болтались на нас так, как на вешалках; на ногах были обмотки, перехваченные веревками. Мое лицо, заросшее щетиной, казалось ему чужим и страшным. Только он, Милан, оставался Миланом — славным мальчуганом, розовощеким, с кукольным личиком. Когда же он наконец заговорил, весь наш маскарад лопнул как мыльный пузырь: деревенские ребята так не говорили.

Мы с Фредом направились в сторону шоссе, где нас вскоре догнал Мартин Враблец. Он ехал в санях, запряженных парой прекрасных коней. Франтишка и Милан еще возле дома сели в другие сани и двинулись в сторону Яворника. За деревней мы встретились: первыми поехали сани с Миланом и Франтишкой, за ними — мы с Фредом. Теперь предстояло преодолеть едва ли не самый опасный участок дороги — по абсолютно голой равнине проехать почти рядом с немецкой таможней. А если бы таможенники заставили нас пройти таможенный досмотр, проверку документов и багажа? Это был бы конец.

Единственное спасение в этой ситуации — действовать спокойно, одним словом, не скрываться, а, наоборот, всячески привлекать к себе внимание. Мы ехали медленно, [20] нежно позванивал колокольчик в упряжке, доставляя большую радость Милану. Мы с Фредом шли рядом с санями, проваливаясь в глубокий снег, и шли так, чтобы издалека были видны наши топоры и пилы, которые мы тащили на плечах. Немцы не высунули носа из домика, а когда мы миновали заставу, я все-таки оглянулся: все было спокойно...

Потом нас принял в свои объятия огромный дремучий лес. Немцы сюда заглядывали весьма редко — боялись напороться на пулю. Милан замер от восторга: впервые в жизни он видел так много деревьев. Сплошной стеной стояли вековые ели, у самой границы стали попадаться дубы и березы.

Мы поднимались все выше и выше. Изнуренные лошади начали пофыркивать, а когда дорога пошла круто вверх, всем пришлось спрыгнуть с саней, чтобы облегчить им трудный подъем. Мы тоже устали. Милан снова начал плакать.

— Зачем вы сняли колокольчики? Они так хорошо звенели! — повторял он одно и то же.

— Они могут распугать всех наших лисиц, — терпеливо отвечал я, но мои слова лишь подливали масла в огонь.

Здесь, в горах, перезвон колокольчиков мог легко нас выдать, вот и пришлось прибегнуть к немудреной предосторожности. После недавнего бурана, налетевшего с севера, деревья походили на недокрашенные белой краской столбы: снег облепил ветки и стволы только с одной, подветренной, стороны. От малейшего прикосновения снег бесшумно осыпался, падая с ветки на ветку. Доставалось и нам, и лошадям.

В глазах Фреда и Милана горело любопытство. Франтишка смотрела прямо перед собой. Всю дорогу Фред казался мне каким-то замкнутым и отчужденным; впрочем, я плохо знал его: в последние годы у меня почти не оставалось времени для детей.

Наконец мы добрались до перелеска. Под порывами ледяного ветра качались молодые дубки. Птицы попрятались от мороза, только отчаянная сойка отважилась вылететь из густых зарослей, но, что-то протрещав, снова исчезла.

Сани остановились у сложенных штабелями бревен. Мигота осторожно снял Милана с саней, а сам пошел осматривать местность. Вдруг к нам подскочил какой-то [21] незнакомый парень, сграбастал Милана в охапку и вместе с ним исчез в лесной чаще. Раздался крик о помощи — то ли наш, то ли малыша. И опять наступила тишина. Все произошло так стремительно и неожиданно, что я даже не успел растеряться. Мелькнула нелепая мысль о похищении, и мы с Франтишкой бросились вслед за похитителем. Километра через два по крутому, почти отвесному склону мы съехали вниз и очутились перед сторожкой у Чернаков. Мы были в Словакии.

Два горячих кирпича, на которых наш Милан в санях согревал ноги, остались в лесу. Уже после войны, летом 1947 года, когда мы предприняли поездку по пути наших скитаний и вновь оказались у знакомого перелеска, кирпичи лежали на том же месте. Тогда я высадил в воздух целую обойму из своего армейского пистолета, и мы выпили за наше здоровье и счастье.

* * *

В сторожке мы переоделись и привели себя в порядок. И тут доброе сердце Франтишки не выдержало: она стала раздаривать наши вещи. Из той малости, что у нас было и могло пригодиться детям, она умудрилась все-таки что-то отдать местным ребятишкам.

— Что ты делаешь? — спросил я жену.

— Но ведь мы уже у цели! — радостно ответила она.

— Господи, это только начало, и никто не знает, что будет с нами завтра...

Благотворительность нашей матушки стоила Фреду сапог. Сапоги достались Янко Чернаку, «похитителю» Милана.

Без крова

Так мы стали эмигрантами. Проскочив через границу под самым носом у врага, мы, конечно, чувствовали себя героями и не помышляли о возвращении. Мы вспоминали тех, кто в прошлом, сто лет назад, пускался в подобные странствия по чужбине.

После обеда у Чернаков направились в сторону Миявы. Минуя хутор, двинулись вверх по длинному холму на Поляну. Рядом со мной семенил Милан, крепко держа меня за руку и развлекая нас бесконечными разговорами. [22]

Неожиданно, будто из-под- земли, перед нами вырос словацкий жандармский патруль. Избежать этой встречи мы уже не могли. Я успел шепнуть ребятишкам, чтобы во время игры в снежки, которую мы тут же начали, они смеялись, но ни в коем случае не произносили слов. Жандармы были уже рядом. Я быстро заговорил по-словацки. Они остановились, какое-то время наблюдали за нашей не в меру веселой игрой, потом двинулись своей дорогой. Все обошлось благополучно и на этот раз.

Справа над нами возвышался Острый холм, который во время больших маневров в 1935 году доставил мне и моим коллегам немало хлопот. Чуть дальше белели развалины замка Чахтицы. Внизу текла Миява, а за спиной у нас осталась стонущая под сапогами оккупантов несчастная родина.

На Поляне, у водораздела Моравы и Дуная, мы остановились. С непередаваемым волнением смотрел я на покрытые дымкой моравские холмы, которые в лучах заходящего солнца казались гигантскими театральными декорациями. При свете угасающего дня пейзаж приобретал все более мягкие и нежные очертания. Все это бередило душу, и разлука с родиной становилась невыносимой. Тесно прижавшись друг к другу, мы стояли на безлюдном шоссе, охваченные грустью и страхом перед грядущим. Январское солнце прощалось с нами, а мы прощались с Моравией, с отцом и родными, с Прагой, со всем, что нам было дорого. Мы ничего не взяли с собой в дальнюю дорогу, кроме собственной жизни и детей — .нашего единственного богатства.

В быстро сгущавшейся темноте мы двинулись в долгий, полный неизвестности и сомнений путь. На календаре было 12 января 1940 года.

Спуск к Мияве оказался более легким, чем мы предполагали.

Неподалеку от Миявы нас догнал на машине Мирослав Кржиж, которого послали нам вдогонку Чернаки. Он подвез нас к Зруттам. С большим трудом мы протиснулись все в низенькую избу Зрутта. Прямо к избе примыкала мастерская. Миява буквально кишела шпиками, но Ян Зрутта и Альжбета, его жена, сердечно нас привяли, как и многих других эмигрантов, которые в их доме всегда находили надежное укрытие. [23]

Новости были малоутешительными. Гестапо на венгерской границе блокировало все железные дороги, ведущие в Будапешт. Это не только усложняло дело, но могло привести и к катастрофе. Нужно было срочно что-то предпринимать.

Вместе с провожатым я отправился в дом священника. Сам не знаю, почему я на это решился. Может, повинуясь инстинкту самосохранения? А может, памятуя о традициях семьи, где в прошлом весьма высоко почитались религия и религиозная мораль? Одним словом, я оказался в доме священника. Сам хозяин пришел чуть позже. За плотно прикрытыми ставнями мы с капелланом Валахом, священником Цибулькой и другими доверенными людьми обсудили сложившуюся ситуацию. Все в один голос советовали мне еще сегодня уехать в Пусты-Федымеш и там перейти венгерскую границу. Цибулька порекомендовал сделать по пути остановку в Брезове под Брадлом у местного священника, который мог сообщить кое-какие новости. Договорились, что в девять часов вечера на перекрестке шоссе к югу от Миявы нас будет ждать таксист Чернак.

Я возвращался домой в приподнятом настроении. Намеченный план действий необходимо было как можно скорее реализовать. Крадучись, я пробрался в спальню. Все спали. Я склонился к жене и тихо прошептал:

— Мы должны сейчас же уходить. — Она не сразу меня поняла. Улыбнувшись, принимая мои слова за шутку, спросила:

— Надеюсь, ты это не всерьез?

— Через час мы должны быть за городом, — решительно сказал я.

Франтишке хотелось понежиться в постели. Тогда я взялся за ребят, но они, конечно, нашли поддержку у матери.

— Ну-ка, банда, подъем! — почти свирепо заорал я. — Через полчаса мы уходим.

Однако дети снова спрятались под одеяло. Я стаскивал его, а они тянули его к себе.

— Скажи, у тебя есть сердце? — не выдержала Франтишка.

— Вот именно что есть. [24]

— Неужели ты не видишь, что они только-только отогрелись и безумно хотят спать?

— Выспятся завтра как следует! — Это была неправда: один только бог знал, где мы завтра окажемся.

— Ты просто варвар. Неужели ты хочешь выгнать их на улицу в такую ночь и в такой холод?

— Да, в такую ночь и в такой холод! — эхом отозвался я.

— Ты жестокий человек, — покорно вздохнула Франтишка и начала одеваться.

Через полчаса мы были на перекрестке. За спиной у пани Анны Паник-Бахориковой, служанки Зруттов, висел небольшой рюкзак с продуктами и горячим питьем для нас. Стояла такая темень, что мы не видели машину, находившуюся в метре от нас. Вместе с капелланом мы уехали в Брезову под Брадлом. По дороге я размышлял о нашем маршруте: отправиться в Венгрию через Зволен и Лученец, где я когда-то служил, или через Римавска-Брезову, где, как утверждают, легче перейти границу, но где я никого не знаю? Оба варианта были рискованны в равной степени, но, как говорится, лучше синица в руках, чем журавль в небе! Вряд ли стоило понапрасну тратить силы и время, если сам священник настоятельно советовал двигаться через Брезову? Ведь он имел сведения, правда не подтвержденные, что у Пусты-Федымеша легче перейти границу. Кроме того, в Брезове, говорил священник, есть люди, которые помогут и транспортом и всем остальным, и не из-за денег, а ради человеческой солидарности. Последние слова священника прозвучали слишком уж высокопарно, но попробовать все-таки стоило!

Дома, в Праге, готовясь к отъезду, я не раз думал о том, что этот поход с семьей напоминает чем-то марш-бросок тяжелой кавалерии. Он может быть удачным только в том случае, если весь долгий путь от Бельки до Югославии мы совершим одним махом. Как потом оказалось, та миявская ночь стала нашим спасением. Через две недели после того, как мы прибыли в Белград, никто из беженцев уже не смог сюда добраться. Толонцхаз в Будапеште был переполнен. Заваленные снегом дороги стали непроходимыми. Катастрофа постигла бы и нас, будь я той ночью 12 января менее решительным и твердым. [25]

И вот мы стояли перед домом священника в Брезове под Брадлом. Я искал дверной звонок, и в. этот момент меня пронзило ранее незнакомое чувство — чувство неуверенности перед закрытой дверью. Меня могли не впустить в дом, могли прогнать с порога или спустить собак. Все возможно. Я долго не решался позвонить, потом все-таки дотронулся до звонка, но нажать на кнопку у меня не хватало духу. Здесь, у двери чужого дома, я вдруг почувствовал себя нищим. Я отчетливо представил себе, как звонит нищий в дверь, что он ощущает, когда ему открывают, и как уходит, простояв напрасно у закрытой двери. Все было похоже. Мы были нищими. Наше имущество составлял маленький узелок с немудреной одеждой. Отверженные, бродяги, у которых не было крова и будущего, стояли мы у чужой, крепко запертой двери. Рядом стояли наши дети. Я не смог нажать кнопку звонка. Это сделал за меня капеллан.

Открыл нам немолодой уже господин с приветливым лицом и добрыми глазами. Он пригласил нас в дом. В дверях гостиной я остановился как вкопанный. В просторной, уютно обставленной комнате было тепло. Жена священника вязала, сидя в кресле. У ее ног мурлыкала большая черная кошка. Чуть слышно тикали часы. Дочь священника читала книгу. Большой стол в центре комнаты освещала неяркая лампа. По углам гостиной пряталась мягкая полутьма. Все излучало покой, мир, тишину.

«И это я украл у своих детей, лишив их домашнего очага», — пронеслось у меня в голове, и знакомая боль сжала сердце. Глазами своих детей я завистливо осмотрел комнату, в которой мы находились.

Жена священника участливо спросила, не голодны ли мы.

— Спасибо, мы ели, — поторопился ответить я за всех.

— Только мало, — раздался обиженный голос Милана. Впрочем, малыша можно было понять: время близилось к десяти часам вечера.

Священник Ян Лихнер сообщил нам добрые вести: через границу у Пусты-Федымеша можно перейти, только нужно взять с собой пенгё{4} и самогон; если мы решим [26] сразу отправиться в дорогу, таксист Копецкий приедет сюда прямо сейчас же. Я согласился. Приехал таксист, поменял нам чехословацкие деньги на словацкие и венгерские и даже позаботился о чемодане для нас. Он был прав: вещи следовало хорошо упаковать. Уехать сразу нам не удалось — пришлось ждать еще двоих, которым тоже помогал священник и которые должны были ехать вместе с нами.

Около одиннадцати часов вечера мы наконец тронулись в путь. На улице стоял трескучий мороз: ртутный столбик показывал 31 градус ниже нуля.

В машине нестерпимо мерзли ноги. Милан спал на коленях у матери. Фред съежился от холода на заднем сиденье. Вконец измученные, мы с женой едва обмолвились парой слов. До Пусты-Федымеша через Врбове и Трнаву было немного-немало восемьдесят километров, и это в насквозь продуваемом старом рыдване. Наши спутники не горели желанием вступать в разговор. Они постоянно о чем-то шептались, чем вызывали у меня гнетущую неприязнь. Иногда я слышал отдельные слова, обрывки фраз. Кажется, они говорили о Будапеште, потому что часто повторяли название одной известной будапештской гостиницы.

Мы подъезжали к какому-то населенному пункту. Чтобы не молчать, я спросил у водителя, где мы находимся.

— Это Водерады, — ответил он.

— Водерады? — удивленно взглянула на меня жена.

Лучи фар выхватили на повороте угол какого-то дома, и снова все погрузилось в ночную тьму. Поразительная случайность! Волею судьбы мы оказались в тех местах, где родилась Франтишка и куда за шестнадцать лет совместной жизни я так и не смог выбраться.

* * *

Вот и Пусты-Федымеш. В кромешной тьме кто-то провел нас в пустую комнату, где, кроме стола, на котором стояла бутылка, и узенькой лавки, больше ничего не было. Время близилось к полуночи.

Милан сразу уснул. Фред и Франтишка отогревали у печки замерзшие ноги. Вошел какой-то мужчина, вежливо поздоровался и сказал, что он переправят нас через границу, как только представится случай. А пока предложил [27] для бодрости выпить, благо за все уже уплачено. Он сообщил также, что граница тщательно охраняется с обеих сторон и только сегодня словацкие пограничники при помощи собак разогнали большую группу чешских беженцев. А посему, сказал он, мы должны строго соблюдать все его указания. Ничего себе — хорошенькие новости!

Незаметно я рассмотрел незнакомца: небольшого роста, кряжистый, с мрачноватым взглядом, говорил резко и повелительно. Вошел и другой мужчина, помоложе, и, хотя на первый взгляд он тоже мог показаться замкнутым и нелюдимым, его лицо внушало мне доверие.

Я толком не помню, с чего началась их размолвка с Франтишкой. Поначалу они лишь хмурились, глядя на нее, потом не выдержали. Мужчина помоложе стал давить на материнские чувства Франтишки.

— И вам не жаль детей, которых вы лишили крова? — начал он. — Какая же вы после этого мать?

— Как вы можете спокойно смотреть на их страдания? — резко заметил другой.

Упрекам, казалось, не будет конца. Мы отмалчивались. Наконец Франтишка спросила:

— У вас есть дети?

— Дочь, — ответил молодой, — и я предпочел оставить ее дома вместе с женой.

— А ведь еще неизвестно, кто из нас поступил лучше по отношению к детям: вы, оставив дочь дома, или мы, взяв их с собой? — грустно проговорила Франтишка.

Прошел год. Страшный год. Мы снова встречали рождество. Первое рождество- в Англии. Помню, жена получила письмо из чехословацкой части, расквартированной где-то в Англии. Наш знакомый по Пусты-Федымешу извинялся за резкость, с какой он год назад разговаривал с Франтишкой и с горечью писал: «Я многое бы отдал сегодня за то, чтобы моя семья была рядом со мной...»

Потом пришел молоденький парнишка и сказал, что через границу поведет нас он. Довериться мальчишке? Мы ждали опытного мужчину, а увидели пятнадцатилетнего подростка. Первое впечатление, правда, бывает обманчивым.

— Держитесь на определенном расстоянии друг от друга, но меня из поля зрения же упускайте. Если упаду я, падайте и вы. Если вас обнаружат, бегите в сторону [28] перепаханного поля и тихо там лежите, — напутствовал нас он. Что ж, говорил паренек довольно уверенно.

Я посадил Милана на плечи, и мы двинулись в путь. Сначала я шел впереди, а потом пристроился в хвост колонны: если головная группа наткнется на словацких или венгерских пограничников, мне с Миланом следовало иметь хоть какое-то время в запасе, чтобы удрать, Милану мы сказали, что идем на охоту, а чтобы не распугать всех зверей вокруг, нужно помалкивать. Оба ворчуна шли вместе с нами.

Было около часу ночи. Морозный воздух обжигал лицо, под ногами скрипел снег. Где-то залаяли собаки. Мы легли на землю и, казалось, целую вечность ждали сигнала двигаться дальше. В ушах звенело от ночной тишины. Мы прятались в стогах сена и в кустарнике, переползали через овраги. Казалось, этому не будет конца. Один особенно глубокий, овраг с отвесными стенами можно было преодолеть, лишь съехав вниз с Миланом на закорках. Тогда это и случилось: ребенок громко закричал. В тишине приграничной полосы этот крик разнесся далеко вокруг. Я замер. Мне почудилось, будто я уже слышу топот бегущих к нам людей, но, к счастью, это оказалось лишь игрой воображения.

Что же произошло? Объяснялось все просто! При спуске вниз колючие ветки кустарника вцепились в шапку Милана и начали стаскивать ее с головы. Малыш, конечно, испугался, подумав, что кто-то неведомый пытается стащить его со спины отца. Я не сердился на Милана. Этот злополучный овраг и был новой венгерской границей.

По сигналу мы остановились и опять легли на землю. Наш проводник пошел к венгерским пограничникам обсудить условия перехода.

— Они требуют побольше денег и самогону, — сообщил он, вернувшись. Мы дали деньги и самогон. Чуть позже за нами пришел венгерский солдат. Одна только Франтишка знала венгерский язык, и это спасло нас в ночной встрече у Сегеда.

Она тихо заговорила по-венгерски, и я видел, как солдат показал на какую-то темную дверь. Я сначала испугался, но это был обыкновенный хлев, маленький домашний хлев с подслеповатым оконцем. На соломе лежала корова. Хлев находился рядом с железнодорожным [29] разъездом, который венгерские власти в 1939 году сделали станцией, где останавливались и скорые поезда.

Это тепло и этот запах! Мы расположились на пахучем сене и отдали себя в руки судьбы. Оставалось только ждать. Ждать прихода поезда, ждать нашего часа и, наконец, ждать всего того, что случится потом. Было тихо. Корова несколько раз глубоко вздохнула, лениво пожевала. Хрустнула под ее ногами солома, что-то прошелестело в углу.

Перед моими глазами пронеслось все, что случилось в эти последние часы. «У меня замечательные ребята, — с гордостью подумал я, — держались они превосходно. Это не ерунда — в тридцатиградусный мороз, глубокой ночью пройти не один десяток километров, ползти по промерзшему полю, подолгу лежать в снегу, продираться сквозь колючий кустарник... И все это без плача и жалоб...»

Кто-то резко рванул дверь хлева. На пороге появился незнакомый мужчина. Свет лампы прошелся по спящим фигурам и остановился на Франтишке, которая держала на руках Милана. Мужчина пробормотал что-то похожее на «ага». Это могло быть и удивлением, а могло и означать: «Ну что, пташечки, попались?» Дверь захлопнулась, и снова стало темно. Никто не произнес ни слова. Все чего-то ждали. В ту минуту, когда мужчина осветил лампой хлев, я не увидел Фреда. Потом я нашел его. Глубоко зарывшись в сено, он крепко спал.

Через несколько минут дверь снова отворилась, и тот же мужчина, поприветствовав нас с порога, подтолкнул в хлев еще двоих. Нас стало восемь.

— Не бойтесь, — сказал он, — я здешний, федымешский священник, — и снова исчез. Позже мы с ним однажды встретились в Англии. Михалец, войсковой священник, рассказал нам, как его чуть было не схватили немцы во время ночной переправы и как ему пришлось бежать через границу — без вещей, без денег. В этом наши судьбы оказались схожими.

Около половины шестого должен был проследовать скорый поезд Братислава — Будапешт. Мы вышли из хлева. Мороз обжигал лицо. Мы прыгали, бегали наперегонки, пытаясь хоть как-то согреться. Чтобы развлечь детей, я предложил сыграть в индейцев. Как заправский следопыт, я приложил ухо к рельсу, чтобы послушать, [30] не идет ли поезд, но ухо тут же примерзло к холодному металлу. Пришлось отдирать его с кожей.

Наконец вдали показались огни поезда. Мы сели в вагон и двинулись в Будапешт, навстречу неизвестности.

Так, на пути к свободе, мы пересекли границу еще одной страны. Оставалась третья — югославская граница. В осведомленных пражских кругах говорили, что пересечь югославскую границу — все равно что прогуляться.

Что ж, посмотрим!

Безвыходное положение

В хорошо натопленном вагоне мы ехали вдоль излучины Дуная, через Нове-Замки и Паркань, на юг к Будапешту. Мы находились на территории той части Словакии, которая была аннексирована Венгрией и где господствовала военно-бюрократическая плутократия в лице самой страшной своей разновидности — фашистской псевдоинтеллигенции. Здесь возбуждать малейшее подозрение по поводу нашего происхождения было рискованно. Я слышал еще в Праге, что на венгерской территории снимают с поездов и ловят на вокзалах всех тех, кто не знает языка, кто кажется подозрительным. Счастье, что жена в совершенстве владела венгерским. Зато я не знал ни слова. Чтобы как-то обезопасить себя, мы решили действовать следующим образом. В случае когда необходимо будет что-то сказать, Франтишка начнет говорить по-венгерски, а я по ее знаку поддержу беседу, вставляя «да» или «нет» по-венгерски. Это было все, на что я был способен. Лучше всего, конечно, было молчать и делать вид будто спишь. Так мы и поступали.

Нас, однако, подстерегала другая опасность, против которой мы оказались бессильны. Отогревшись в теплом вагоне, Милан вот-вот готов был уснуть. Голова его клонилась набок, глаза закрывались, но, прежде чем он окончательно заснул, я прошептал ему на ухо:

— Когда ты утром проснешься, вокруг нас будут находиться очень плохие, злые люди. Если ты заговоришь, они заберут меня и маму, а ты останешься один. Ни о чем не говори!

Милан сонным голосом невнятно пробормотал:

— Я не буду говорить. [31]

Я не очень-то верил, что мои слова дошли до его сознания и утром он не преподнесет нам сюрприза, поэтому все повторял:

— Не надо ни о чем говорить!

Наконец сон одолел малыша. Неожиданно к нам подошел проводник-венгр. Подсев к Франтишке, он стал расспрашивать, откуда мы, не заболел ли наш ребенок и куда держим путь. Франтишке чудом удалось отвлечь въедливого проводника от столь опасного для нас разговора. Видимо удовлетворенный тем, что наплела ему Франтишка, он встал и отошел в сторону. Я делал вид будто сплю. Так было безопаснее. Через полуприкрытые веки я видел, что проводник продолжал наблюдать за нами. Может, его насторожил слишком правильный венгерский, на котором изъяснялась моя жена?

На рассвете, когда мы, устав бороться с дремотой, стали засыпать, в вагон (это было на станции Нове-Замки) вошли два венгерских жандарма в касках, украшенных плюмажами из петушиных перьев. Пути господни неисповедимы! Они сели на скамейку напротив нас. От страха я крепко зажмурился. Но все обошлось без расспросов: мы их не заинтересовали. Это был хороший признак: значит, никаких подозрений мы не вызываем.

Нове-Замки в Венгрии! Было очень грустно видеть, как обкорнали нашу республику. Устроившись в углу купе, я предался воспоминаниям. Перед глазами вновь ожили исполненные драматизма «мюнхенские» дни. Истекшие пятнадцать месяцев не смогли заглушить ощущения полной безнадежности перед лицом ужасной катастрофы, какую мы пережили тогда. Потом пришло прозрение. Под равномерный стук колес мои воспоминания о том времени становились все более отчетливыми.

Тогда, в тридцать восьмом, я в чине майора преподавал в военном училище в Праге артиллерийскую тактику. Меня отозвали в училище из североморской пограничной зоны, где мы с энтузиазмом строили нашу линию Мажино. Французы с удовольствием поменяли бы ее на свою. Хорошо помню, какая это была напряженная и увлекательная работа. Зато какое мы испытывали удовлетворение, когда нам удавалось создать еще один оборонительный рубеж на чешской земле!

Я мечтал находиться там тогда, когда построенные вами укрепления покажут свою силу на деле и наша работа [32] будет оценена по достоинству. Я не любил бросать начатое дело на полпути. Однако чего стоили наши усилия на севере страны, если южные границы с Австрией, оставались неукрепленными. Инстинктивно мы чувствовали, что враг пребывает в нашем тылу. И недоумевали, почему наше правительство ничего не предпринимает, почему наши южные границы распахнуты настежь. Это преступное бездействие невозможно было объяснить.

Теперь я понимаю, как мы утерли Гитлеру нос, проведя в мае частичную мобилизацию. Из угрозы непосредственной агрессии пока ничего не выходило. Фюрер свирепствовал. Вполне понятно, что учеба в военном училище закончилась раньше срока и меня направили в оперативный отдел воинского комиссариата в Братиславе. Когда 23 сентября 1938 года была объявлена всеобщая мобилизация, я отправился с секретными документами в Банска-Бистрицу. В Тренчине я зашел на почту и отправил семье письмо с завещанием. «Война неизбежна», — сказал я себе. На обратном пути, начиная от Трнавы, я настойчиво искал взглядом черные тучи пожарищ над Братиславой. Я был уверен, что город подвергся вражеской бомбардировке. Да, да, я почти желал этого. Свои варварские желания я оправдывал тем, что иного пути, кроме схватки с врагом, нет. Уж лучше открытая битва...

Всматриваясь по дороге в лица людей, я искал в них признаки угнетенности, волнения или решимости, но люди, однако, были спокойны: их поведение не соответствовало моим желаниям. Это меня раздражало. В Пезиноке я уже точно знал, что мы без боя проиграли войну, но и мир проиграли тоже. Над Братиславой простиралось чистое, безоблачное небо. Как бы мне хотелось забыть эти дни, предшествовавшие капитуляции!..

Предавшись воспоминаниям, я чуть было не проглядел Остригомский собор на Дунае, величаво проплывавший за окном вагона. Собор напомнил мне о находившейся по ту сторону Паркани, а также о щемящей душу реальности: скоро мы покинем пределы Чехословакии.

Чехословакия! Как единодушно весь народ шел на мобилизацию. Люди, призванные из запаса, приходили на мобилизационные пункты, как правило, раньше указанного времени в таком количестве, что это создавало непредвиденные трудности. Все это было неожиданно и ошеломляюще. Чтобы вря не терять времени, жены прощались [33] с мужьями прямо на их рабочих местах. По ночной Братиславе тянулись колонны мужчин. Женщины шли рядом. Все делалось с какой-то лихорадочной поспешностью. Вместо положенных восьми дней мобилизацию провели за три! Я думал об этом с болью и гордостью (даже сейчас, покидая пределы республики), хотя, по правде говоря, мне бы стоило задуматься над тем, что ждет нас через два дня...

Трагическое сообщение о капитуляции я услышал по радио в штабе 3-й армии в Кремнице. Это был гром среди ясного неба. После первого шока мы обрушили свой гнев против правительства. Старшие офицеры отделывались критическими замечаниями, мы же, молодежь, бунтовали! И еще как бунтовали! Я никогда не забуду те волнующие минуты: нам хотелось немедленно что-то предпринять, по мы не знали, с чего начать. Попытались найти среди генералов сильного, популярного человека, способного возглавить армию, но ни одна звезда не появлялась на нашем горизонте. И тогда мы выбрали генерала Прхалу. После капитуляции он спросил нас, готовы ли мы были идти с ним до конца. «Да, были готовы», — ответили мы в один голос. Зато он не был готов — это как раз и выяснилось во время мобилизации.

Уступать во имя мира свои позиции — этого мы вообще не понимали. Мы считали, что боеспособная армия должна сражаться, должна защищать республику. Считали, что надо за свободу бороться до конца. Почему этого не произошло? Даже если общая ситуация могла оправдать немедленную капитуляцию, то все равно нельзя было сидеть сложа руки. Нужно было бороться! К этому призывала национальная гордость народа, стремление многих его поколений к свободе, а это несовместимо с гитлеровской диктатурой, твердил я себе. Стоило бороться! И борьба стала смыслом моей жизни...

Мы продвигались на юг вдоль левого берега Дуная. Река, казалось, промерзла насквозь. Белая, утомительно однообразная поверхность льда вернула меня из мира воспоминаний. Но прежде чем окончательно расстаться с прошлым, я почему-то вдруг вспомнил о своих друзьях. Рядом спали дети. Почему их лишили родного крова и отправили на чужбину? Почему тысячи и тысячи мирных граждан были изгнаны с родной земли? «Мюнхен» — крупнейшая политическая афера того времени — обернулся [34] трагедией не только для чешского народа; он пошатнул международный авторитет тех западных держав, которые потворствовали ему. Трудно идти в смертельный бой с камнем на шее, но все-таки мы не должны были капитулировать...

Мы двигались в сторону Будапешта. По мере приближения к столице вагон заполнялся людьми. Милан спал. Проснувшись, он сел, широко открытыми глазами посмотрел на меня и окружающих, и тут мне показалось, что он вспомнил те слова, которые я шептал ему на ухо, прежде чем он заснул. Наша судьба висела на волоске: я был безоружен, я не мог сейчас запретить ему говорить. Но Милан молчал. Он не проронил ни слова. Резко отвернулся и всю дорогу упрямо смотрел в окно. На вокзале мы сошли с поезда, накупили венгерских .газет и, быстро смешавшись с толпой, вышли на площадь. Мы шли куда глаза глядят. Милан продолжал молчать. Он так старательно молчал, что я наконец не выдержал и, улыбнувшись, сказал ему:

— Вокруг нас теперь добрые люди, и ты можешь свободно говорить.

Итак, мы прибыли в Будапешт. Без документов, нелегально, с детьми, которые не отставали от нас ни на шаг. Куда дальше? Я знал: улица Фё, дом № 17, французское консульство, сказать «Буни». Это был пароль, который мне дали в Праге...

— Улица Фё? Вам нужно перейти на ту сторону реки и по набережной свернуть в первую улицу направо, — объяснила встречная женщина.

От Дуная тянуло холодом. Прямо перед нами возвышалась неприступная Рыбацкая башня, венчавшая крепостные стены.

Сразу же за мостом начиналась длинная улица Фё. Будапешт пробуждался. Благочестивые, нарядно одетые горожане спешили к утренней мессе, а мы, неухоженные, в оборванной одежде, изнывающие от голода и жажды, плелись вверх по улице.

У ветхого строения под № 17 сидел бородатый старик и читал газеты. Табличка на доме № 18, стоявшем на противоположной стороне улицы, подтверждала, что именно здесь находится консульство Французской республики. Значит, они не хотят ничего делать на территории консульства и с этой целью решили использовать дом № 17? [35]

А как же пароль? Где искать мифического господина Буни? А может, это вовсе и не имя? Я обошел весь дом снизу доверху, звонил во все двери — никто ничего не знал. Когда жилец с последнего этажа сказал мне: «Я такого не знаю», рухнули все мои надежды. На какое-то мгновение мне показалось, будто бородач следит за мной, но я ошибался. Меня охватило смятение, которое я попытался скрыть от жены.

Как быть с семьей? Мне необходимо было куда-нибудь ее пристроить. Мы снова пошли вверх по улице, и тут я увидел кафе. За столиками сидели офицеры. Это было офицерское кафе. Пожалуй, здесь мои будут в безопасности. Я оставил семью в кафе и дальше пошел один.

Теперь было легче. Чтобы обеспечить нашу безопасность, нужно еще сегодня попасть в консульство. У входа в консульство дежурил жандарм. Двадцать шагов вправо по улице, двадцать шагов обратно. Улучив момент, я приготовился уже броситься к двери, как увидел издалека непонятную круглую ручку у входа. Может, дверь заперта? Будешь ломиться, жандарм услышит и арестует за попытку проникнуть на территорию иностранного представительства. Тогда — конец. Хорошо, что я вовремя остановился. Незаметно я продолжал осматривать дом: нельзя ли проникнуть в него каким другим путем? Кажется, такой возможности не было. Жандарм продолжал отмерять свои шаги и был все время начеку.

Огорченный, я вернулся в кафе. Франтишка улыбнулась мне: она могла себе это позволить, так как не подозревала о моих переживаниях.

— Все будет хорошо, — успокоил я ее, хотя на самом деле хорошего было мало. Сейчас не могло быть и речи о том, чтобы уходить из кафе, хотя и оставаться здесь тоже было рискованно: на нас могли обратить внимание. Куда же идти? Помощи просить было неоткуда.

Охваченный волнением, я вновь направился к французскому консульству. Там, выражаясь языком газетчиков, «обстановка продолжала оставаться без изменений». Но время, :время! Для Франтишки, сидевшей в кафе, оно тянулось слишком медленно; для меня же летело катастрофически быстро. Я бездействовал, когда нужно было что-то предпринимать. Но что? Жена тоже начала беспокоиться. Вернувшись, я заметил, что она смотрит на меня [36] беспокойным пытливым взглядом. Что означает этот взгляд, я уже хорошо знал!

Интересно, а где те двое, из Брезовы? В Федымеше они садились в поезд вместе с нами, а в Будапеште исчезли. Не могу сказать, что мне их не хватало, но в данной ситуации хорошо бы держаться всем вместе.

— Послушай, — спросил я жену, — ты не* помнишь, что те двое, в машине, говорили о Будапеште? — Она не могла ничего припомнить. — Может, ты вспомнишь какое-нибудь название, которое они повторяли? — Она не помнила.

Потом Франтишка взяла телефонный справочник и стала читать названия гостиниц, а я слушал, как они звучат.

— Подожди, может, «Метрополь»? — сказал я. — «Метро-поль». Да, «Метрополь»! — Я пулей помчался в гостиницу, на другую сторону Дуная. Это был настоящий марафон.

Они сидели в фойе возле пальмы. От радости я готов был их обнять, но они даже не отреагировали на мое появление.

— Ждете? — спросил я, делая вид, будто все знаю.

— Ждем. — («Интересно, кого?»)

— Он еще не пришел? — («А кто должен прийти?»)

— Еще не пришел, — сухо ответили они.

— Я тоже жду его, — сказал я. («А кого я, собственно, жду?»)

Мы сидели и ждали. И молчали. А время шло: час, другой, третий, но никто не появлялся. Больше ждать я не мог. Мне необходимо было знать, не случилось ли чего с моей семьей. На обратном пути мое воображение рисовало самые страшные картины, но, слава богу, все оказалось в порядке. Никто их не трогал, только официант о чем-то расспрашивал Франтишку. Ее глаза были по-прежнему полны тревоги.

Странное дело! Там, в «Метрополе», я только и думал о безопасности жены и детей, но, убедившись, что они в целости и сохранности, вновь мысленно оказался в отеле, рядом с теми двоими из Чехословакии, и теперь больше всего боялся потерять контакт с ними. «Ни в коем случае нельзя терять связи с этими таинственными незнакомцами», — подумал я и снова ринулся в «Метрополь». Они сидели там, мрачные, неприступные. Беготня между [37] отелем и кафе окончательно взвинтила мне нервы, и я решился. Прежде чем снова уйти из отеля, я попросил тех двоих оставить для меня в пальме записку, с указанием, как попасть в консульство.

— Только сегодня, завтра уже будет поздно! — крикнул я в отчаянии. Они обещали.

Тот факт, что у нас не было никаких документов, заставлял быть все время настороже. В четвертый раз пересекал я бесконечно длинный мост. Инстинктивно чувствуя опасность, Франтишка не скрывала своего беспокойства, хотя я и старался выглядеть молодцом.

Один Милан — это счастливое дитя! — не обращал ни на кого внимания и рисовал своих солдатиков.

В третий раз в гостиницу я пошел с Фредом. Я и сам не знал, зачем это сделал. Может интуиция? Только мы перешли мост, как увидели венгерского полицейского, который медленно направлялся в нашу сторону. Раз, два! Раз, два!

Я сразу все понял: мы привлекли к себе внимание, сейчас он захочет посмотреть наши паспорта. Момент был критическим. Я вполголоса сказал сыну: «Молчи!» — и обрушился на него с бранью на грубом немецком жаргоне, который слышал от немцев во время строительства пограничных укреплений. Полицейский растерялся, потом понимающе улыбнулся, немного постоял, послушал и — раз, два! — вернулся на свой пост. У меня было такое чувство, будто мой сын бросил мне спасательный круг. Если б я шел один, полицейский обязательно попросил бы меня предъявить документы: ведь сам с собой я не мог бы ругаться по-немецки.

Меня ждала еще одна неожиданность. К моему великому ужасу, те двое исчезли из «Метрополя». Словно испарились. Я начал лихорадочно обшаривать пальму. Ничего не было. «Нет, это невозможно! — успокаивал я себя. — Они не подумали, что будет с нами сегодня ночью, если к тому времени я не установлю контакт с консульством? Ведь я просил их о помощи, и они обещали мне ее. Им же известно, в какой я нахожусь ситуаций!..» Меня охватил ужас.

Когда мы с Фредом вернулись в кафе, жена сразу догадалась, что наши дела совсем плохи. И вдруг, как это нередко случается в жизни, острое нервное перенапряжение воскресило в памяти нечто забытое: я вспомнил [38] вдруг господина Стейна. Да, Стейва, одного из директоров Витковицкого металлургического комбината. Мой шурин как-то сказал, что в случае необходимости я всегда могу к нему обратиться. Лицо жены осветилось надеждой. Но где искать этого Стейна? Я не вспоминал о нем раньше, видимо, потому, что голова моя была забита совсем другими мыслями и заботами. А время шло. Я попросил жену:

— Найди в справочнике телефоны самых крупных гостиниц.

Она стала обзванивать их.

— Да, такой у нас проживает, — любезно ответили в гостинице «Геллерт», и через несколько секунд мы услышали голос господина Стейна:

— Как те мне не помнить Карела? Прошу вас, заходите, — сердечно пригласил он нас к себе.

Спасены! С тяжким вздохом мы с Франтишкой опустились в кресла. Этот сумасшедший день, казалось, был позади.

Стейн жил в комфортабельном номере гостиницы «Геллерт», находившейся в центре города, на правом берегу Дуная. В этот воскресный день аристократический Будапешт выглядел торжественно. Когда мы направились через фойе к лифту, я чувствовал, как смотрела эта публика на нас, оборванцев. Робко мы переступили порог апартаментов Стейна. Через полуоткрытую дверь спальни была видна огромная кровать, на которой свободно могли разместиться сразу несколько человек. Стейн, видимо, позаботился обо всем заранее. Я взглянул ему в лицо. Он говорил о Витковицком металлургическом комбинате, вспоминал историю завода, его проблемы. О политике — ни слова. Внимательно наблюдая за нами, он с участием спросил, может ли быть нам чем полезен.

— Вы разрешите нам переночевать у вас? — спросил я, и вдруг меня охватила нестерпимая тоска.

Стейн окаменел, но потом, взяв себя в руки, спросил:

— У вас есть документы? Мне уже все было ясно.

— Господин Стейн, in Nacht und Nebel{5} с паспортом через границу не бегут, — проговорил я и замолчал. [39]

' — Я официально эмигрировал и должен соблюдать законы этой страны. — После этих слов Стейна, зная его возможности, я еще на что-то надеялся, однако он закончил твердо и решительно: — Так что это исключено.

— Но нам некуда идти...

Он равнодушно пожал плечами. Мне, конечно, следовало встать и уйти, но я не сделал этого. Я молча ждал, что будет дальше. Мысленно я проклинал его трусость, во мне росло презрение к этому человеку, и я сказал:

— Они нас уничтожат.

Наступившая тишина длилась, казалось, целую вечность. Такое не забывается. Здесь, у Стейна, нам уже делать было нечего.

Мы стояли и смотрели друг другу в глаза. Я нервничал, и это невольно передалось ему. В голове у меня царил хаос, и уверенность оставляла меня. Но я овладел собой и, когда Стейн собрался уже объяснять, почему не может поступить иначе, сказал каким-то чужим голосом:

— Оставьте хотя бы их на два часа.

Что могли изменить эти два часа, я не знал. Почему именно на два часа?

Я невольно подумал о том, как он блаженствовал здесь, в этом номере, в то время, как мы, словно бездомные собаки, скитались по дорогам...

Я просил о двух часах и получил их. С минуту он смотрел на меня с недоумением и беспокойством. Может, именно в эту минуту он понял, что значит действительно быть эмигрантом? Постоянно скрываться, не имея ни документов, ни денег... Может, в этот момент он испугался меня? Да, такая мысль могла испугать.

От постоянного нервного напряжения чувства мои притупились, и я не испытывая сейчас никакой жалости к этому человеку. Я боялся, что он прочитает мои мысли. Впрочем, я и сам их боялся, ибо они возвращали мне утраченную смелость.

Два часа! Всего лишь два часа! Меня охватила страшная тоска: ведь через два часа нам придется покинуть эту комнату и снова что-то искать. Я знал, что нужно уходить, но не знал куда. Где кратчайший путь к югославской границе? У меня не было даже карты, а рисковать, расспрашивая людей, не хотелось. Любые расспросы вызвали бы подозрение. Минуты бежали за минутами. Наконец я поднялся, чтобы идти... [40]

Под мостом я тщательно осмотрел прилегающую к нему часть набережной в надежде найти хоть какое-нибудь место для ночлега. Дул холодный ветер. Своды моста были абсолютно гладкими и не скрывали от постороннего взгляда. Ничего не дал осмотр и близлежащих дворов: везде были запоры.

Я опустился на ступеньки. Безнадежность и отчаяние охватили меня. Что будет с нами через два часа? Смятение и страх толкали на безрассудство. Холодом потянуло от реки, холод сковал мне сердце от тех мыслей, какие роились в голове. Оставались только две возможности: сдаться властям, что означало немедленную расправу, или, вопреки воле хозяина, переспать ночь в его номере, а утром двинуться к югославской границе.

Я готов был расплакаться, но с каждой минутой все больше склонялся к роковому решению. Казалось, это единственный, самый правильный и самый легкий путь к спасению. Страх и сомнения исчезли: оставалось провести ночь в «Геллерте», а утром бежать в Сегед. Что-то меня еще останавливало, но другого выхода я не видел.

Когда я уже решил окончательно переночевать у Стейна, молнией пронеслась спасительная мысль: «В «Метрополь»!»

— Господин Буни, — ответил я на вопрос портье, поинтересовавшегося, кого я ищу.

— Номер 216, пожалуйста, — сказал портье.

Я содрогнулся от мысли, что, не окажись я здесь, в «Метрополе», с нами было бы уже покончено. Я уставился на портье: как же все было просто!

Через секунду я уже стоял у номера 216. Постучал. Дверь приоткрылась, и я быстро просунул ногу в щель. Этого, конечно, делать не следовало. Кто-то с силой пытался ее закрыть с той стороны. Началась молчаливая упорная борьба. И тут меня осенило. «Буни», — шепнул я в щель. Дверь распахнулась. Передо мной стоял незнакомый мужчина, а за его спиной — те двое из Чехословакии, с которыми мы добирались сюда из Брезовы. Увидев меня, они смутились, но теперь я уже был на коне. Господин Буни — это был, конечно, он — так тщательно прикрыл за мной дверь, будто хотел спрятаться от всего мира. Он не проронил ни слова. Кажется, мое непрошеное вторжение явно шокировало его.

Все трое были уже одеты и собирались спускаться [41] вниз, к машине, чтобы ехать во французское консульство. Господи, что бы с нами стало, опоздай я буквально на минуту! Миг, мгновение отделяли нас от полного краха. Нет, что и говорить, бывают чудеса на свете!

В машине я тихо блаженствовал и молчал. Какое счастье! Глядя со стороны на своих соотечественников, я размышлял о человеческой жестокости.

На территории консульства мы были наконец в безопасности. Теперь мог спать спокойно и господин Стейн.

После необходимых формальностей я помчался в такси за семьей.

— Спасибо, что вы позволили им остаться. Очень любезно с вашей стороны. Благодарю вас, — сказал я Стейну. Он не мог не почувствовать иронии в моем голосе.

— Где вас разместили?

— В «Хунгарии».

— О-оо!

— Господин Стейн, я уверен, что мы с вами на всю жизнь запомнили бы эту ночь. — Стейн удивленно взглянул на меня.

— Вам нужны деньги? — предложил он.

— Да, не помешали бы, — ответил я с неожиданным для себя высокомерием и окинул взглядом его холеное лицо, на котором застыло легкое недоумение. В кармане у меня не было ни гроша.

— Они вам понадобятся, — заключил он, и я взял деньги. Они не задержались в моем кармане. У них была короткая судьба.

* * *

Мы ехали по незнакомым кварталам города. Машина долго петляла по улицам, пока наконец не остановилась перед старым одноэтажным домом. Всю дорогу я держал детей за руки. У меня было такое чувство, будто нас по пятам преследуют жандармы. Не глядя по сторонам, мы вбежали в подъезд. Нас привели в какой-то подвал. Он был похож на берлогу, и единственное, что напоминало о присутствии здесь людей, была сваленная в углу садовая мебель — круглые столики, складные стулья. Зимний склад летней мебели. Напрасно искал я хоть одно окошко. Ни воды, ни еды не было. Здесь царили только тьма и холод. И все-таки в этой берлоге мы чувствовали себя хорошо. Чтобы понять это, достаточно было вспомнить события [42] минувшего дня. Здесь, в подвале, нам ничто не угрожало, и на смену страшной усталости пришло хорошее настроение. Мальчишки веселились, и мне пришлось потрудиться, чтобы утихомирить их. Составив столы, мы улеглись на них и вскоре, счастливые, уснули.

Это была странная ночь, самая странная из всех, какие я помню. Я дал тогда зарок, что никогда больше не позволю себе так потерять контроль над собой, как в то злополучное воскресенье.

Когда следующим утром я проснулся на двух круглых столах, то не сразу понял, где нахожусь. Это был пансион Дьерфи на улице Харминцадик. Я вышел из подвала, улыбнулся солнцу и земле, и меня охватило радостное чувство: мы были живы.

Удар

Мы выехали около двух часов дня. Настроение было хорошее, погода благоприятствовала. Шестиместный «пежо» был набит до отказа. Вместе с нами ехали два молодых чехословацких летчика, которые спешили во Францию. Маршрут Будапешт — Сегед — Хоргош был достаточно хорошо освоен.

Мы проезжали вдоль Тиссы по типично мадьярской равнине, начиная от Кечкемета буквально усыпанной многочисленными озерами. На память пришли чарующие звуки «Венгерской рапсодии», а за окном проплывали будто ожившие картинки к музыке Листа: заснеженные деревни, колодцы с журавлями, стада овец. Снег покрывал всю бескрайнюю долину.

Дети хорошо выспались. Фред являл собой пример спокойствия и послушания. Франтишка выглядела немного усталой, но настроение у всех было приподнятым. Мы знали, чему радовались: ночью мы перейдем третью, последнюю границу, которая, как говорят, открыта для свободного передвижения. Это казалось настолько неправдоподобным, что во мне невольно роились всякие сомнения, но я их тут же отгонял. Скоро нас встретит свободная страна. Свобода! Мы узнали истинную её цену, когда на нашу землю пришли гитлеровцы.

Когда начало смеркаться, мы с погашенными фарами тихо въехали в Сегед. Машина остановилась возле низенького домика на боковой улочке. В полуподвальной квартире, [43] куда нас привели, мы некоторое время ждали проводника. Здесь мы услышали, что из Будапешта ожидаются еще две машины с живым грузом.

Проводник, говоривший по-венгерски с заметным акцентом, потребовал за свои услуги слишком высокую плату, ссылаясь на то, что наш случай весьма рискованный и что он в конце концов не гарантирует безопасности жене и детям. В разговор неожиданно вмешалась Франтишка. Она по-венгерски заверила проводника, что все будет хорошо. После этого проводник говорил только с Франтишкой, а она мне переводила. Проводник дал несложные инструкции.

— Когда я оставлю вас одних, — сказал он, — вы уже будете на территории Югославии, неподалеку от озера. Слева вы увидите огни пограничной станции Хоргош. За озером вам надо повернуть налево, но ни в коем случае не направо. Это опасно. — Все его объяснения показались мне туманными и расплывчатыми.

* * *

Когда мы, стараясь не привлекать внимания, отъезжали от Сегеда, уже стемнело. Было около восьми часов вечера. Через полчаса машина остановилась на шоссе. Мы вышли и направились вслед за проводником к какому-то полю. Вместе с нами шли пассажиры еще двух машин. Проводник шагал быстро, за ним растянулась длинная цепочка людей. Рядом с проводником шла Франтишка, потом я с Миланом за спиной, дальше — Фред и все остальные. Темная ночь и глубокий снег служили надежным укрытием. Было нас девятнадцать человек.

Наш проводник почти бежал, видимо желая поскорее избавиться от нас. Темп был невероятный. Стало так темно, что мы с трудом различали дорогу. Сейчас вопрос жизни-или смерти сводился к тому, чтобы не отстать от проводника, который все убыстрял ход, и расстояние между нами увеличивалось. Я отставал. Капли пота стекали мне на глаза, и я вытирал их платком, стараясь, чтобы Милан ничего не заметил.

— Папа, ты устал, спусти меня на землю, — шепнул он мне на ухо.

— Нет, Миланек, я не устал. Нельзя останавливаться.

— Я же вижу, как ты вспотел, я пойду пешком. — Несмотря на боль — он натер себе ногу, — Милан настоял [44] на своем. Когда, спустившись на землю, он стал вытирать мне лицо, я обнял его. Эти мгновения прибавили мне сил.

Франтишка с проводником подождали нас. Потом проводник проскользнул мимо меня и растворился в ночи. Мы остались одни. Сгрудившись в кучу, люди разглядывали друг друга. Летчики, летчики. Вокруг были одни летчики. Ба! Рядом стояли и те двое, из «Метрополя». Меня охватило бешенство, но я смолчал — было не до того.

Прежде чем исчезнуть, проводник сказал, что мы уже в Югославии. Но где же Хоргош? Вокруг ни огонька. Черная, бездонная ночь окружала нас. Где озеро, о котором он говорил? Я ковырнул ногой снег. Льда под нами не оказалось. По словам проводника, нужно было идти налево, мы же крутились на одном месте, не зная нужного направления. Каждый тянул в свою сторону.

«Если мы действительно в Югославии, — говорил я себе, — зачем нам таиться? Надо кричать, звать югославских пограничников. Они придут и отведут нас куда следует!» Но, как оказалось, мы были вовсе не в Югославии, а все еще в Венгрии. То, что нас окружало, не соответствовало рассказам проводника в Сегеде. Я понимал, что мы потеряли ориентировку и попали в ловушку.

Осторожно, шаг за шагом мы двинулись вперед. Шли, пока не увидели яркий огонек. Не сговариваясь, повернули в сторону этого огонька. Свет пробивался на заснеженную равнину из окна дома. Как к маяку, мы потянулись к этому свету, который казался нам дружеским и приветливым.

Дом стоял на берегу озера. Франтишка постучалась в дверь. Долго никто не отзывался, но, когда мы потеряли уже всякую надежду, неожиданно загремел засов и кто-то в темноте поинтересовался, чего мы хотим.

— Как пройти в Хоргош? — спросила по-венгерски Франтишка.

— Тише, тише! Вы в Венгрии. Убирайтесь отсюда! — в страхе прошипел незнакомец. Мы едва различили силуэт мужчины. Он махнул рукой в сторону, где, видимо, должен был находиться Хоргош и захлопнул перед нашим носом дверь. Это направление мгновенно зафиксировалось в моей памяти. Свет в окне погас.

Обескураженные, мы толпились у дома. Вдруг почти рядом послышались голоса. Дальше все произошло мгновенно. [45] Из темноты выступили две фигуры. Солдаты. Наша группа моментально испарилась, но мне с семьей деваться было некуда.

— Стой! — кричали солдаты вслед убегавшим и приготовились стрелять.

Потрясенный, я с ужасом ждал, что произойдет дальше, но тут случилось нечто непредвиденное.

— Не стреляйте! — выкрикнула Франтишка и резким движением опустила у стоявшего рядом солдата дуло винтовки в землю. Этот неожиданный женский крик ошеломил солдат. Выстрелы не прозвучали.

Несколько секунд длилась томительная пауза. Франтишка с испугом взглянула на меня, и я вдруг понял, что солдаты были навеселе.

Мои дети прижались ко мне, и мы в страхе ждали, чем все это для нас кончится. Настоящими мужчинами показали себя поручик Касал и еще один летчик. Они добровольно остались с нами, хотя и могли бежать.

Солдаты наслаждались своей властью. А мы, подняв руки вверх, ощущая дула винтовок у груди, беспомощные и беззащитные, стояли перед ними. Пьяные венгры, хохоча и гримасничая, в любой момент могли нас убить.

Узнав, что мы держим путь в Хоргош, они стали кричать «назад!» и подталкивать нас своими винтовками обратно в темноту. Франтишка без конца говорила что-то, пытаясь остановить их, но это лишь раззадоривало солдат. Один из них даже полез целоваться, выкрикивая всякие непристойности. И тут Фред, наш спокойный, рассудительный Фред, не выдержал:

— Бей их папа!

— Ради бога, только не это! — крикнул я. Меня переполняла гордость за сына, но разум приказывал хранить спокойствие.

Мы предложили солдатам деньги. Они взяли все, что у нас было, за исключением пятипёнговой монеты, которую я еще раньше предусмотрительно спрятал в ботинке. Получив в руки деньги, они бросились обыскивать нас. Хватали все подряд, забрали даже листки из дневника Фреда, приняв их за банкноты.

Громкая возня, затеянная пьяной солдатней, могла привлечь к себе внимание: ведь мы находились на границе. К одним солдатам могли прибавиться другие. Надо было скорее кончать со всем этим. Как вырватвся из их [46] рук? Я лихорадочно соображал: солдаты пьяны, настроение их меняется, реакция притупилась, а вокруг темнота. В голове появился план. Стоит, пожалуй, попробовать. Я поделился своими мыслями с Франтишкой.

Жена стала говорить солдатам, что мы скрываемся от Гитлера, а он, мол, скоро доберется и до них, венгров. Вместе с венгерским народом мы будем до конца сражаться с нацистами. Так говорила Франтишка, и наш расчет оправдался. Как только она замолчала, я взял Милана на руки и передал его ей. Крякнув солдатам: «Прощайте!», Франтишка вместе с детьми исчезла в темноте. Я пятился за ними, не упуская из виду солдат. Те стояли будто каменные изваяния. Оказавшись вне поля их зрения, мы резко свернули в сторону и залегли в снегу.

Солдаты быстро опомнились, начали что-то кричать. Потом мы услышали топот ног, скрип снега, однако вскоре все смолкло.

Мы долго еще лежали в снегу, боясь пошевелиться. Я терзался сомнениями: если тронуться в путь сейчас, можно опять нарваться на патруль; если же медлить — результат может оказаться таким же. Сомнения разрешил Милан. Он, видимо, замерз и начал тихонько плакать. Все встали и пошли.

Мы шли куда глаза глядят, пытаясь угадать направление на Хоргош. Труднее всего было продираться сквозь виноградники. Когда мы вышли на дорогу, нам повстречался человек в штатском. На вопрос, куда ведет эта дорога, он ответил:

— В Югославию.

Неожиданно совсем рядом мы услышали другой голос:

— Не верьте ему. Он посылает вас назад, в Венгрию. Я отведу вас. — Это сказал высокий человек, с виду горец, в длинном тулупе и лохматой бараньей шапке.

Кому было верить? Обращаясь к обоим, я сказал:

— Вы видите этого ребенка? — Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. — Если с ним что случится, это будет на вашей совести!

Высокий спокойно ответил:

— Не бойтесь! Нам тоже досталось от этих венгров. — Человек говорил по-словацки.

Оп повел нас и вскоре совсем близко раздался окрик: «Стой!» Это был югославский патруль. Мы были спасены. Пограничники отвели нас в караульное помещение. [47]

Югославская погранзастава была обнесена колючей проволокой. Нас встретил командир заставы младший сержант Божо Тержич — невысокий, смуглолицый, с длинными свисающими усами. «Крестьянин из Щумадии», — подумал я. Глубоко посаженными черными глазами он внимательно осмотрел нас, задержав взгляд на Милане. Помолчав, младший сержант приказал приготовить нам комнату, сварил черный кофе и из маленького солдатского чемоданчика достал лимон для Милана. Лимон у него был последний. Затем сержант согрел над печкой полотенце, и мы растерли ноги Милана. Невольно бросилось в глаза, что сержант с любовью смотрел на Милана и с удовольствием слушал его болтовню.

На улице тем временем началась какая-то суматоха. «Стой, стой!» — слышались голоса. Потом ввели мужчину, в котором я, к великому удивлению, узнал человека из «Метрополя». Он выглядел весьма растерянным. «Ага, полковник Коуклик! Это вы в Будапеште морочили мне голову?» Что же привело его в такое смятение? Оказалось, когда нас задержали венгерские солдаты, он прятался за стогом сена, наблюдая оттуда за происходившим. Он был уверен, что мы не вырвемся из лап венгерского патруля. В ту же ночь вместе с другими беженцами он пробрался на территорию Югославии, где ему так же, как и нам, помогли югославские пограничники. Так он оказался на заставе. Однако, увидев нас в окно, Коуклик пришел в ужас, решив, что получилась осечка и что он опять в руках у венгров. Несчастный полковник хотел было бежать, но его остановили. С ним был и его верный спутник, инженер Клика из Брно.

Мы пили черный кофе и вспоминали обо всем, что нам пришлось пережить. Жена и дети, сломленные усталостью, быстро уснули. Мне тоже хотелось спать, я тоже устал смертельно, но мы с Тержичем проговорили до самого утра. И хотя он говорил по-сербски, а я по-чешски, мы все равно понимали друг друга: слишком многое нас объединяло.

На стене висели старые сербские гусли. Утром, когда мы начали прощаться, Божо достал гусли, посадил Милана напротив себя и заиграл. В его руках этот немудреный инструмент звучал нежно, с какой-то затаенной грустью. Неожиданно оборвав мелодию, сержант поцеловал Милана в лоб, повесил гусли на стену и вместе со всеми вышел [48] на улицу. Пожелав нам счастливого пути, Божо крепко пожал руку Фреду и с волнением сказал:

— Дома у меня остался сын.

Это трогательное прощание с Божо Тержичем запомнилось нам на всю жизнь.

В течение этой ночи югославские пограничники собрали всех чехословацких беженцев. Утром 16 января нас снова было девятнадцать. В сопровождении нескольких солдат мы отправились в Хоргош, где находился командир 2-й роты пограничников. Это была процессия уставших, вконец измученных людей. Возле домов, под крышами которых зимой дозревает связанный венками красный перец, стояли мужчины и женщины. Они с нескрываемой жалостью смотрели на нас.

Никитич, командир роты пограничников, был уже в курсе всех наших дел. Когда мы вошли в его кабинет, он взял Милана на колени и сказал:

— Ты, оказывается, отважный юноша.

Никитич выслушал каждого из нас. Эпизод с венгерскими солдатами привел лейтенанта в бешенство. Он стукнул кулаком по столу и вскочил.

— Даром им это не пройдет, — мрачно проговорил Никитич. Я пытался всячески его успокоить, предостеречь от неразумных действий:

— Подумайте о тех, кто идет сюда следом за нами.

В Белград мы отправились ночью через Суботицу. Нас сопровождали солдаты. Эта мера предосторожности была скорее конспирацией, ибо правительство Стоядиновича в то время уже вовсю заигрывало с немцами, и гестапо практически делало все, что хотело. Нацисты вылавливали и отправляли в рейх чехов-эмигрантов и граждан Югославии чешского происхождения, поэтому югославским патриотам приходилось действовать очень осторожно.

Так мы пересекли третью и последнюю границу на пути к нашей свободе.

Спасение

Ранним морозным утром 16 января 1940 года мы прибыли на белградский вокзал. Усталые, мы брели по пустынным улицам к Чешскому дому, который находился в отдаленном районе города. Там был пересыльный пункт. [49]

Мы шли очень осторожно. В окнах домов уже зажигались огни, спешили на работу уборщицы. Город медленно пробуждался.

Я провел бессонную ночь. Озноб пробирал меня буквально до костей. Фред всю дорогу молчал, с интересом поглядывая по сторонам. Я с радостью наблюдал за ним: за эти несколько суровых дней он как-то повзрослел, стал серьезнее и мужественнее. Милан здорово растер себе ногу, но, как и перед Хоргошем, решительно отказался от того, чтобы я его нес на спине, заявив:

— Я тяжелый, а ты устал.

По дороге я кое-что узнал от проводника. Он сообщил, что моя семья останется в Белграде, эвакуировать во Францию женщин и детей не станут, все семьи разместятся в большом зале Чешского дома.

Утром Чешский дом выглядел отвратительно. Трудно передать словами, какой беспорядок там творился. Настоящий хлев! И это были мои соотечественники? На грязных, залитых столах валялись объедки, негде было помыть посуду, негде было отдохнуть. Убогую мебель покрывал слой пыли. Короче, зрелище было ужасное. «Нет, здесь я их не оставлю, — сразу же решил я про себя. — Где угодно, только не здесь». Мы с Франтишкой попытались навести хоть какой-то порядок и совсем забыли про Милана. Когда же вспомнили, его нигде не оказались. Я бегал по всем комнатам, звал его, но напрасно! Я ни на шутку испугался. Почему должно что-то случиться, когда, казалось, все плохое уже позади.

К счастью, Милан нашелся. Он тихо сидел в дальнем углу комнаты, заваленном всяким мусором, и на клочках бумаги рисовал своих солдатиков. Милан увлекся и не обращал ни на кого внимания. Мне не хотелось нарушать его спокойную сосредоточенность, которая позволила ему отгородиться от окружающего хаоса. Малышу оказалось достаточно карандаша и бумаги. Много раз потом, на чужбине, эта страсть Милана к рисованию помогала ему в трудные минуты.

Управляющий домом посоветовал нам пойти к посланнику Давиду и к представителю Пражского кредитного банка в Белграде Черны. Я шел в банк, стыдясь своей одежды, в которой проделал весь этот невероятный переход. Посланник встретил меня самым сердечным образом, и меня это растрогало до слез. Охваченный жалостью к [50] самому себе, к семье, я не мог вымолвить ни единого слова. Я вспомнил изодранные ботинки Фреда, стертые до крови пятки Милана. Еще я вспомнил, что у меня в ботинке спрятана пятипёнговая монета — единственное наше достояние. Черны после короткой беседы с посланником выдал мне пятьсот динаров. Без лишних слов, без всяких квитанций! Полтысячи динаров, просто так! Теперь я смогу купить детям новые ботинки.

Вскоре после моего отъезда из Белграда я узнал, что гестапо расправилось с Черны, предъявив ему обвинение в саботаже. Меня это известие искренне огорчило.

Добрые люди из чешской колонии и наши югославские друзья позаботились о нас. В день прибытия нас пригласила к себе госпожа Николич, чешка по происхождению. Я так благодарен этой женщине! Когда во Франции мы формировали 1-ю чехословацкую дивизию, я был спокоен за судьбу своей семьи. Целых четыре месяца жила Франтишка с детьми в доме этой женщины, супруги подполковника югославской армии.

Франтишка не осталась в долгу у тех, кто пришел ей на помощь. Когда решился вопрос с жильем, она сразу же включилась в работу: помогала на кухне Чешского дома, шила и латала рваную одежду для вновь прибывавших беженцев.

Гитлеровское вторжение в Югославию остановило поток беженцев, и в мае 1940 года Франтишка с детьми села на маленькое греческое судно «Патриа», которое ушло последним из Сплита в Марсель.

Январь близился к концу, а с ним и мое пребывание в Белграде. Окруженный трогательной заботой Франтишки, я чувствовал себя совсем не плохо. До отъезда оставался целый день. Мне давно уже не было так весело. Мы смеялись и резвились с детьми. Потом долго говорили с Франтишкой, обсуждали, что ей делать, когда я уеду. Решили, что в Югославии оставаться нельзя. В стабильность нынешнего положения в стране я не верил, не верил я и некоторым нашим новым друзьям. Ни при каких условиях Франтишка не должна соглашаться выехать на один из Адриатических островов. Поговаривали, будто там люди найдут надежное укрытие, но я этому не верил. Катастрофа становилась неизбежной, и, пока еще была возможность, следовало любым путем... уходить из Югославии. [51]

Осталось три часа до разлуки, потом уже несколько минут.

В тот вечер мы, сорок пять эмигрантов-военнослужащих, направились на вокзал. Выходили поочередно л, чтобы не вызывать подозрений, с одинаковыми свертками в руках. Когда я увижусь с семьей вновь, да и увижусь ли? Потом заботы о транспортировке людей отвлекли меня от грустных мыслей.

Куда теперь? К югу! Там еще можно было проскочить. Польшу уже оккупировали гитлеровцы. Только Франция еще могла сражаться. Туда и устремились солдаты Чехословакии, но французы не торопились. В мае 1940 года, когда на них обрушатся нацисты и закончится «странная война», они вспомнят о союзниках, которых предали, вспомнят и о расквартированных на территории Франции вполне боеспособных чехословацких соединениях...

Огибая воды Вардара, поезд уносил нас через Грецию и Дарданеллы на юг, к Константинополю, на азиатский материк. Скорее во Францию, туда, где находились чехословацкие части!

* * *

Прежде чем фашистская Италия объявила войну Франции, Франтишка и дети успели пересечь Мессинский пролив. Они плыли уже во французских территориальных водах. Я ждал их в Марселе. Стоя на холме, возвышавшемся над портом, я вглядывался в морскую даль в надежде увидеть на горизонте «белый парус».

Я наивно верил, что их корабль непременно появится именно здесь, у памятника жертвам моря, откуда открывалась прекрасная панорама марсельской гавани. Часами я просиживал на холме, не выпуская из рук бинокля. Но -все вышло иначе. Неказистое суденышко давно пришвартовалось, и мне позвонили из консульства. С огромным букетом роз я помчался к пристани, но об этом — в следующей главе...

Итак, одно путешествие закончилось, начиналось другое. Это было большое и рискованное путешествие. Я боялся за судьбу своих соотечественников, и это удесятеряло мои силы, но я убедился также, сколь крепкие узы связали нас воедино. Я все хорошо помню: оттенки их голосов, разговоры, игру взглядов, наши действия. Каждое мгновение навечно врезалось в мою память. [52]

У меня были друзья. Сама жизнь научила доверять тем, у кого «да» означало «да», а «нет» — «нет». Но я понял также, что люди есть люди, ибо добро и зло переплетаются в каждом из нас самым причудливым образом. И я искал друзей среди друзей.

Я с любовью вспоминаю тех, кто пришел нам на помощь. Вспоминаю безвременно ушедшего из жизни полковника Франтишека Махалека, мужественного хорошего летчика, служившего в 311-й авиаэскадрилье в Англии. Этот жизнерадостный, прекрасный человек умел шутить даже в самые тяжелые минуты. С болью вспоминаю своего друга и учителя Карела Минаржа, профессора Академии художеств в Праге. Пятнадцать лет нас связывала любовь к живописи. Благодаря Минаржу я многое увидел в мире другими глазами. Он указал мне путь борьбы, по которому я и моя семья пошли не раздумывая. Нацистские концлагеря подорвали здоровье моего старого друга, и в декабре 1973 года Минаржа не стало. Безвременно скончался и майор Франтишек Редл, мой добрый мудрый наставник. Ушел от нас и несгибаемый борец с фашизмом, мой ближайший соратник по подполью Франта Ироут. Совсем молодыми погибли Мартин Враблец и Юрай Мигота — это они провели нас через границу в Словакию. Парализован Ян Чернак, переносивший Милана через словацкую границу. Я радуюсь, получая изредка письма от Франты Ягоша из Вельки. Значит, мы еще живы...

Окончилось одно путешествие, начиналось другое... [53]