II. В милую Францию
Vive la France!
В двадцать часов 27 января 1940 года мы отправились из Белграда в дальний путь. Наш путь лежал в милую Францию — на поле боя. В войне никто себе маршрут не выбирает, ибо война — не турпоход. Вместе со мной отправились сорок пять военнообязанных молодых людей, жаждущих боя с нацистскими оккупантами.
В три часа ночи мы приехали в Чуприю и были приятно удивлены: несмотря на позднее время, нас встречало много чешских поселенцев. Они завалили нас свертками с продуктами, а Милена Шульцова, член местной организации «Сокола», передала мне письмо, адресованное всем нам. «Мы пришли сюда, чтобы приветствовать вас в братской Югославии, — писала она, — и проститься с вами. Кто знает, что ждет и нас. Может, и нам вскоре придется отправиться вслед за вами. Мы желаем вам счастливого пути. Передайте привет всем нашим землякам во Франции». Это было очень трогательно.
За Скопье, не доезжая Велеса, сошел с рельсов товарный состав с крупным рогатым скотом. Разбитые железнодорожные вагоны вместе с грузом утонули в водах разлившегося Вардара. «Этих коров везли в Германию, — сказали мне железнодорожники, — так что не жалко».
С гостеприимной Югославией мы простились на станции Гевгелия. К вечеру мы уже были в Салониках, а утром после семи продолжали свой путь по Греции вдоль Родопских гор на севере страны через города Паранестион, Ксанти, Александруполис. После станции Питион мы оказались [54] в европейской части Турции. На западе опускался к горизонту красный шар солнца. Плоские домишки карабкались по крутым и голым склонам гор, а над ними грозно поднимались снежные вершины. Стройные кипарисы и несколько мечетей, напоминавших о былой турецкой славе, постепенно погружались в тень гор и в желто-коричневых лучах заката создавали нежно-мечтательный образ этого края.
После целого дня пути вдоль прохладного побережья Мраморного моря мы около восьми вечера прибыли в Стамбул. У нас было два дня на осмотр прежнего византийского великолепия. Утром 31 января мы на пароходе переплыли из Стамбула через Босфор на азиатскую сторону города, в Хайдарпашу, и пустились в дальний путь — по железной дороге в Бейрут.
Бесконечная нагорная равнина за Эскишехиром была пустынной. Оголенные скалы и заснеженные вершины гор розовели в лучах заходящего солнца. За Анкарой все вокруг было белым-бело, окна замерзли. Утром солнце осветило длинные гребни скалистых гор. Мы были на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, а над нами возвышались горы еще выше. Железнодорожные станции попадались через пятьдесят километров. На широкой заснеженной равнине наконец показалось первое человеческое жилье — убогие халупы, а вокруг пустыня — бесконечная, безотрадная, без единого деревца. У меня мороз пробежал по коже при мысли очутиться тут один на один с природой.
Потом наш путь лежал через мощное плоскогорье Антитавр, расположенное на высоте более трех тысяч метров. Над нами в тумане терялись вершины пиков, под нами горы обрывались в такие глубокие пропасти, что дух захватывало. Около полудня все эти мрачные красоты остались позади, и мы оказались в сияющем крае, напоминающем библейский пейзаж. Все переменилось! Как но мановению волшебной палочки! Мы были в приморской Адане. Мимо нас неторопливо прошагал караван верблюдов, на деревьях зрели апельсины. Вдали в просветах мелькало море.
В двадцать часов мы подъехали к станции сирийской метрополии Халеб на мандатной территории Франции. Почтение к французскому флагу требовало отдать ему честь. Это была первая наша встреча с представителями союзной страны, которая хотя и подписала Мюнхенское [55] соглашение, но все-таки находилась в состоянии войны с Гитлером. Я приказал всем построиться на платформе. После краткого вступительного слова я трижды воскликнул: «Да здравствует Франция!» И чуть не сгорел от стыда. Французские офицеры, держа руки в карманах, а сигареты — в уголках рта, откровенно забавлялись, глядя на наш ритуал. Ни тени уважения к офицеру союзнической армии! Они не снизошли даже до того, чтобы достойным образом ответить на приветствие. Я ушел в вагон подавленным. Что они думают о нас? Именно тогда у меня зародились сомнения относительно Франции. Постепенно пелена быстро стала спадать с моих глаз.
В полночь мы выехали в Хомс. Оттуда небольшой состав повез нас по долине реки Оронт вверх, в направлении высочайших вершин. Около шести утра я проснулся и увидел, что мы ехали по каменистой желто-коричневой пустыне. На склонах гор белели домики. Около восьми утра в Баальбеке мы лицезрели развалины античной колоннады ассирийского храма Гелиополиса, где, по преданию, находилась колыбель человечества. Пустыня отступила, стали попадаться первые фруктовые деревья. В Рияке, в долине, мы душой и телом ощутили весну. Виноградную лозу здесь низко пригибают к земле, и она змейкой вьется по винограднику. Женщины носят воду на голове, в сосудах, напоминающих амфоры. Мужчины ходят в длинных белых рубахах, ниспадающих до щиколоток. Голову они повязывают белым платком, перетянутым двумя черными шнурами. Слева в южном направлении протянулся горный массив Антиливан высотой 2659 метров, справа нас сопровождал еще более высокий и столь же пустынный горный хребет Ливан с белой шапкой вечных снегов.
От станции Идитах-Хтаурах, где кончается железная дорога, мы с большим трудом поднялись по зубчатой тропе к горной границе Ливана. Отсюда нам открылся великолепный вид на Бейрут и море. Мы стояли на высоте двух тысяч метров над уровнем моря. Вокруг нас лежал снег, глубоко внизу город утопал в цвету, а вдали голубело море.
Когда мы спустились по крутым западным склонам Ливана, в долине зрели апельсины и лимоны, и мы могли дотронуться до них, протянув руку из вагона.
В городе нас поселили в пансионе «Паприка». Отсюда открывался чудесный вид на море. 2 февраля 1940 года [56] наше путешествие окончилось. 7 февраля мы должны были отплыть в Марсель.
Во время прогулки я наблюдал любопытную картину: перед охраняемым объектом я увидел часового. Удобно развалившись на газоне и отложив в сторону винтовку с веревкой вместо ремня, этот французский солдатик лежа охранял склад. Бросалось в глаза презрительное отношение солдата к ливанскому населению. Мне не терпелось поскорее узнать, что увижу я во французской метрополии.
Утром 7 февраля мы подняли якоря. «Шампольон», колосс французской средиземноморской линии, водоизмещением 20 тыс. т, с девятью чехословацкими офицерами и восьмьюдесятью одним солдатом двенадцатого транспорта для Франции на борту направился к месту расположения чехословацкой части. 8 февраля этот шикарный пароход взял в Александрии груз в виде невероятного количества тюков хлопка и в тот же день двинулся на запад. 12 февраля мы на короткий срок зашли в Алжир, взяли на борт вино, растительное масло и какие-то бочки и под вечер вышли в открытое море курсом на Марсель. При отплытии гладь воды походила на зеркало. Вода была неподвижна, как ртуть. Путешествие обещало быть спокойным, однако среди моряков царило волнение. Они лихорадочно что-то готовили, а я не мог понять, что их, собственно, беспокоит.
В ночь на тринадцатое мне стало ясно, к чему готовились вчера. Я проснулся от диких прыжков судна. Желудок у меня то поднимался к горлу, то что-то его вдавливало вниз. Огромный корабль трещал по всем швам, скрипел, стонал и плакал. Мы попали в хорошенькую бурю. Капитан судна скажет потом, что за двадцать лет он не видел таких бурь.
Я стоял на верхней палубе. Нос судна грозно поднимался и, казалось, не собирался останавливаться в своем движении. Вот уже угол, образуемый им с горизонталью, достиг тридцати градусов. Нос корабля, как чудовищный призрак, возносился в небо. Потом огромный корабль медленно выпрямился, и метр за метром стала подниматься из воды его корма, пока не достигла такого же наклона, как [57] нос несколько секунд назад. Когда судно, подчиняясь медленному ритму, опять выпрямилось, огромная волна накрыла половину корабля и откатилась к носу.
Я с усилием — и не без риска — поднялся по 'крутым ступенькам к капитану на командный мостик, находившийся над верхней палубой. В эту минуту налетела страшная волна. Она залила всю палубу и с шумом обрушилась на мостик. С минуту ничего не было видно. Посыпалось стекло, и внутрь хлынули потоки воды. Однако страшнее всего были удары разбушевавшегося моря о борт корабля — резкие, внезапные. Судно от таких ударов кренилось еще больше. Кто в ту минуту крепко не держался, рисковал проститься с жизнью. Буря играла с нами, как со скорлупкой.
Многие члены экипажа забились в каюты, где их выворачивало наизнанку. Из всего нашего транспорта были в норме поручик Станислав Ухитил, подпоручики Поливка, Яромир Францу и я. Мы не могли наглядеться на захватывающую картину беснующегося моря. Мы бродили по коридорам, шли то на нос, то на корму, кричали, дразнили Нептуна. И вот старика обуял ярый гнев: он ударил. трезубцем в волны и сам прыгнул за ним. Тут-то и началось! Мы крепко держались, чтобы нас не слизнуло водой, не смело вихрем. Но морской болезни не испытывали. Возможно, сказался добрый совет опытного мореплавателя из Бейрута: набить желудок твердой пищей, ничего не пить и в большом количестве есть апельсины.
Ветер немилосердно хлестал по волнам. Огромные водные валы вырастали до высоты двадцати метров и мчались друг за другом по ветру. Когда они налетали на судно, бедняга содрогался всем своим существом, казалось, вот-вот он отдаст концы. Лавины воды подхватывал вихрь, образуя из них огромные фонтаны, которые белыми водяными брызгами разлетались по воздуху. Все это напомнило мне вьюгу зимой, когда буран поднимает снег с поверхности земли. Вот море поднялось и, как гора, встало рядом, с нашим корабликом. Я смотрел и удивлялся: как это возможно? Затем тяжелое судно оказалось на высокой горе воды, будто часовенка на горе Ржип. В следующий момент мы вновь очутились в водной- пропасти, и море страшно высоко над нами вот-вот готово было накрыть нас собой. Как же оно до сих нор не поглотило нас, не раздавило? И все это сопровождалось воем и ревом урагана. [58]
Но буря еще не достигла апогея. Вода буквально кипела, отчего в ней было больше белой краски, нежели, серо-зеленой. В мелкой водной пыли вдруг образовалась радуга, мгновение подержалась над водой и исчезла вместе с лучами выглянувшего на несколько секунд солнца.
Внутри наш «Шамнольон» выглядел весьма некрасиво. В салоне запоздало привязывали кресла и стулья (они побились), и салон напоминал зал в заброшенном замке. Каждую минуту что-нибудь с грохотом падало.
Ходьба по кораблю в такую бурю — это нечто, что нужно пережить! Вот иду я прямо по коридору. Вдруг чувствую — что-то меня останавливает. Поднятая нога зависает в воздухе, но шагнуть я не могу. В следующее мгновенье я лечу вперед, прямиком в стену, будто меня гонит неведомая сила. Потом как будто кто-то ухватил за ворот и — гоп! Вот я уже наверху, на следующей палубе судна, и не могу понять, как я там очутился. Вдруг у меня подкашиваются ноги. Мне приходится изрядно потрудиться, чтобы преодолеть тяжелое давление сверху. Я вижу, как капитан зуав тщетно пытается пройти по салону. Он выжидает, держась за. столб, прежде чем пуститься в путь, затем нацеливается на следующий столб, говорит себе: «Гоп!» — и мчится к нему. В этот момент налетает могучий шквал сбоку, и я вижу, как капитан проносится мимо спасительного столба, отчаянно размахивая руками и стараясь удержать равновесие, а затем распластывается у противоположной стены.
После обеда, в котором приняли участие очень немногие, мы пошли в курительный салон.
Я поприветствовал капитана корабля, но в этот момент внезапный рывок судна бросил меня на кресло, да столь неудачно, что я показал капитану свой зад. Всех это развеселило. Даже любимица капитана, такса, обидно усмехалась. Она удобно расположилась на диване и при резких поперечных наклонах судна съезжала на другой конец дивана, а потом ждала, когда при возвратном движении корабля поедет по наклонной плоскости дивана обратно. По ее выражению было видно, что она получает от этого удовольствие. По-видимому, это была особая «морская» такса.
Вечером мы должны были бы прибыть в Марсель, но скорость хода судна уменьшилась из-за шторма вдвое. Мы придем в Марсель с опозданием. На подходе к Марселю я [59] спросил капитана, удалось ли спастись кому-нибудь в такую бурю при крушении. Подумав, он сказал:
— Не смогли бы спустить спасательной шлюпки, а кто попытался бы... — И не договорил.
14 февраля 1940 года, в 7.30 мы вошли в порт. Мы ступили на землю желанной Франции. Какой же Франции?
Марсель — город цветов, ароматов и прекрасных женщин. У нас было лишь несколько часов времени. Для таможенного досмотра транспорта нас из порта повезли в город, в крепость Фор Сен-Жан, известную резиденцию иностранного легиона. Когда я поднимался по крутым каменным ступеням в могучей крепостной стене, у меня было такое чувство, будто мы осужденные и живыми отсюда не выйдем. Унтер-офицеры-легионеры обучали во дворе крепости новоиспеченных рекрутов. Чтобы избежать зрелища колониального воспитания легионеров, я отправился в столовую, где сержанты во что бы то ни стало хотели напоить меня пернофисом, отвратным анисовым аперитивом, который помимо опьянения вызывал другие, более худшие последствия. Когда я отказался, они презрительно хмыкнули.
— Вот у нас был один парень, тоже чехословацкий офицер. Парень что надо! Мы его вытаскивали из-под стола! — заявили с одобрением сержанты.
Вечером мы поехали через Арль и Монпелье в Агд. В пути ко мне в купе подсел французский полковник с женой. С первой же минуты я понял, что мы были для них нежелательны. Это было видно и по их поведению, и из разговора полковника с кондуктором: мы ели сардины и не были одеты «comme il faut». Но делать было нечего — билеты у нас были в первый класс. И чего они с собой только не везли! Просто невероятно, сколько времени полковник потратил на то, чтобы устроиться на белых подушках и под толстыми одеялами, которые он вытянул из чемоданов. И тут я со вздохом подумал, что от этих людей нечего ждать сочувствия к нашей участи. Они знают только себя. Их единственная забота состоит в том, чтобы ничем не нарушить свое благополучие и комфорт.
Да здравствует Франция! Но Франция отважных, справедливых и мудрых... [60]
В полночь мы добрались до лагеря чехословацкой части. Мы были у цели нашего путешествия.
Улица Мольера
Нас встретил старинный городок с пиратским прошлым: средневековые дома из камня, горбатые тротуары, булыжные мостовые. По узким переулкам, где всегда царила тень, медленно брели старые женщины, одетые во все черное; пробегала кошка; с громким стуком проезжала двуколка, запряженная тощей клячонкой. И над всем этим раскинулось сияющее небо Лионского залива. Таким был изображен на открытке городок Агд весной 1940 года.
Городок не имел канализации: помои, нечистоты выливались прямо на улицу. Водопровод был недосягаемой мечтой. В целях гигиены под нечистоты приспособили жестяные посудины, которые утром местная служба увозила вместе с содержимым за город. В XVI столетии городок еще лежал на море, потом воды реки Эро позаботились о том, чтобы наносы с Севеннского горного массива уходили все дальше в море. Теперь Агд расположен в десяти километрах от побережья. Здешние жители веками привыкали к неудобствам и не сопротивлялись старым порядкам. Агд не был бы Агдом, если бы стал иным, более современным. Улица Мольера не была бы самой живописной из узких улочек, если бы имела больше света. Но как здесь жить?..
На ночь меня поместили в вокзальном трактире. Утром чуть свет я поспешил в военный лагерь и с нетерпением искал взглядом первых чехословацких воинов. Но то, что я увидел, ужаснуло меня. Их обрядили в пестрые одежки времен 1870-1914 годов: красная фуражка, синий мундир, красные брюки. Только оружия не дали.
Военный лагерь находился за городом. Раньше здесь жили беглецы из Испании. Я увидел несколько деревянных строений, каждое примерно на сто человек. Это были грязные, сырые, зараженные насекомыми помещения. У входа в лагерь, обнесенный колючей проволокой, развевались французский и чехословацкий флаги. Как же чувствуют себя в таком окружении воины, готовящиеся к бою? Плохое жилье, конечно, не способствует укреплению духа, но все-таки это еще не все. Главное — решимость бороться. Мне не терпелось узнать, как обстоит дело с морально-боевой подготовкой в чехословацкой части. [61]
По пути во Францию я не раз думал о том, что в чехословацкой заграничной армии должны быть созданы совсем иные отношения между командирами и солдатами, чем те, которые существовали в ней до «Мюнхена». Люди, которые покинули свой домашний очаг, чтобы бороться за новую, лучшую жизнь, руководствуются высшими идеалами, и они вправе ждать, что с этими идеалами будут солидаризироваться и их командиры, что весь командный состав будет проникнут прогрессивным духом. Старые концепции уже сохранять было невозможно.
В первые же дни в Агде я познакомился с кастой тупых и заносчивых вояк без фантазии, которые своим поведением нанесли непоправимый вред личному составу части. День за днем я убеждался в том, что «подгнило что-то в датском королевстве». Что случилось с защитниками родины? Они ехали сюда за тридевять земель, а достигнув цели, полностью утратили свой боевой дух. Моих соотечественников явно что-то угнетало. Они были подавлены и неразговорчивы. За полтора года рухнули основы, на которых держалась предмюнхенская система воинской дисциплины и морали. Без причин такое не случается. Но ограниченные командиры будто не видели этого. Они по-прежнему полагали, что прочные связи внутри воинской части можно создать воздействием плоского авторитета служебных предписаний. Они оскорбляли солдат, пренебрегая их политической сознательностью, которая росла по мере ужесточения режима. Солдаты второй республики уже не выступали бездумно за защиту погибшего государства. Ужасный опыт истории не прошел для солдат даром, для них стал характерен иной политический подход к преподносимым им фактам, их восприятие стало острее, психологические реакции изменились. Короче, назрела необходимость замены командиров, не способных адаптироваться к новым условиям, более подходящими. Требовалась честность по отношению ко всем и во всем.
Однако часть офицеров никак не могла понять этих истин. Они держались на своих постах за какие-то старые заслуги. В первые же часы пребывания в лагере я увидел слабые места. Например, как проводилась основная тренировка? До омерзения одно и то же, без учета смысла и цели этой тренировки, без освежающей разрядки. Будто это была не боевая подготовка, а просто муштра в мирное время где-нибудь на дворе казармы в гарнизоне в Чехословакии. [62] Это вызывало во мне протест, и мне было больно за солдат. Неудивительно, что они не проявляли никакого энтузиазма, никакого гордого самосознания. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь обратился к солдатам с прочувствованными словами, а ведь в той сложной ситуации «идеалистам» как раз следовало бы вдохновить войска. Можно назвать это по-другому: политическая сознательность, морально-политическое воспитание, просвещение. «Так или иначе, но что-то должно произойти!» — мысленно говорил я себе. Но что тут могло произойти, если никто не отдавал себе отчета в том, что происходит? Я не раз говорил о сложившейся ситуации с Владо Клементи-сом. Он был, кажется, сержантом. Скупой на слова, Владо обычно замыкался в себе, однако в оценке положения мы были с ним единодушны: главная вина ложилась на систему и тех людей, кто ее представлял.
Покидая родину, мы договорились с друзьями в Праге, как передать сообщение о нашем благополучном прибытии на место. Начиная с 22 февраля парижское радио три дня подряд передавало специальное сообщение о том, что «один чех, проживающий во Франции, пожертвовал на нужды национальной обороны 133 тысячи франков». Это сообщение означало, что мы живы-здоровы и в безопасности. Все это тогда услышали наши друзья в Праге. Моя семья в то время еще не была со мной во Франции.
В конце февраля 1940 года здесь началась весна. Стояла погода, как у нас в мае. Дорога, по которой я шея, была усыпана белыми лепестками миндаля, межи уже просохли, зеленела трава, летали бабочки, распевали птицы. В виноградниках, тянувшихся вдаль, насколько хватало глаз, полным ходом шли работы. Короче говоря, наступила весна. В песке среди дюн я нашел детский сандалик. Как раз такая ножка у моего Милана! Мне стало грустно.
29 февраля я в новой должности начальника штаба артиллерии дивизии посетил артиллеристов в Ла-Нувеле и в Сьегане. Я нашел подразделение на удивление в хорошей форме. Артиллеристы тренировались, имея в полку одно-единственное орудие, и командир подполковник Вислоужил рассказал мне, как нежно обращаются солдаты [63] со своей пушкой, как начищают ее до блеска. Артиллеристы находились в боевой форме, они жаждали боя, но их угнетала нехватка орудий и коней. Такого хорошего состояния часть бесспорно добилась благодаря усилиям командира полка.
7 марта воины 1-й чехословацкой дивизии на стадионе Агда принесли присягу. От боевой мощи Чехословакии — сорока полностью вооруженных дивизии до «Мюнхена» — теперь осталось только то, что вместилось на стадионе небольшого городка. Как просто и быстро была целиком ликвидирована наша армия! Как тяжко и медленно рождалась одна-единственная дивизия! Начался смотр. Проходившие перед нами парадом ничем не напоминали прежнюю чехословацкую армию. Двадцатилетние ребята вяло шагали рядом с сорокалетними усталыми горняками откуда-нибудь из Лилля или Бельгии. Шли с равнодушными лицами.
На следующий день перед командирами выступил начальник чехословацкого военного управления во Франции. Обращаясь к командирам, он призвал их прежде всего обращать внимание на моральный дух солдат, поддерживать с ними самые тесные связи, изыскивать возможности беседовать и говорить искренне, без громких фраз. Слушать это было хорошо, но практического результата это не дало. Нужно было начинать сверху.
10 марта был для меня памятным, днем. Сюда прибыли члены моей белградской группы. Мы тогда расстались в Бейруте. Я попал на другой транспорт, шедший во Францию раньше. Их очередь настала пять недель спустя. Ребята разыскали меня в лагере. В восемь часов мы собрались под знаменами. Такие встречи не забываются. Они с радостью бросились ко мне:
— Пан майор, вы себе не представляете, что они с нами вытворяли!
— Мы не забыли ваших слов, сказанных при расставании, чтобы мы всегда помнили, для чего мы здесь, и в любой, ситуации оставались чистыми перед своей совестью...
— Сформируйте из нас воинскую часть. С вами мы готовы идти даже на передний край! Будьте уверены, мы вас не подведем! [64]
Рядовой Кнехт, прослышав, будто меня назначат командиром артиллерийского дивизиона, рассказал об этом остальным. Тут же раздались голоса желающих перейти в артиллерию, чтобы попасть под мое командование.
Много хорошего говорили мне мои соотечественники, и эти дорогие слова я помню по сей день. -Я пишу об этом не ради хвастовства, тем более что у меня нет письменных доказательств этого. Те, кто дожил до сегодняшнего дня, например Поливка, Цейс, Кнехт, Вимола, помнят свои слова. Наша встреча доказала, каких отношений можно добиться с солдатами, если бы командиры в лагере вели себя в морально-политическом плане не так, как обычно.
Когда я шел домой, у меня в ушах все еще звучали их слова: «С вами мы готовы идти даже на передний край. Будьте уверены, мы вас не подведем». Это был мой лучший день в составе повой чехословацкой армии.
В воскресенье 9 мая наконец приехала в Марсель моя жена с детьми. Я уже начал было за них беспокоиться. Они едва успели проскользнуть, так как фашистская Италия готовилась напасть на Францию.
Стояла великолепная погода, какая возможна только на Лазурном берегу. На следующий день я увез семью в Безье. Когда мы вошли в мою квартиру, пробило полночь. В полночь кончается старое время, начинается новое. Все стало другим и в моей жизни. И улица Мольера тоже преобразилась, как будто бы ей передалось мое настроение. Сверкая разноцветными красками, улица Мольера была полна весеннего очарования.
Город над Сеной
Март пришел с солнцем и цветами. По платанам тоже было видно, что наступила весна. Теплая погода извлекла на свет новую весеннюю одежду, и главная улица превратилась в цветочную клумбу.
То, что мне в протекторате казалось неосуществимой мечтой, неожиданно исполнилось. Сегодня, 20 марта 1940 года, я отправился в командировку из Безье в Париж. Мой поезд отошел в 16 часов. Мы проехали Агд, остановились в приморском Сете, затем в Монпелье, и к вечеру нас встретил Ним, где сохранились следы пребывания [65] древних римлян. Уже в темноте мы проехали жемчужину Южной Франции Тараскон. В двадцать часов пришел наш парижский скорый. Несмотря на мягкий ход поезда и комфорт, я долго не мог уснуть. Слишком многое меня волновало. Потом сон все-таки смежил мне веки.
Мы остановились на какой-то станции. Я хотел поднять шторку, чтобы посмотреть, где мы стоим, но внезапно остановился. Спущенная шторка предупреждала: «Ночью шторы не поднимать!» Во время войны с этим не шутят! Строгий запрет, однако как вежливо сформулирован...
Со сна я никак не мог определить места, где мы проезжали. Что это не Южная Франция, было ясно. Об этом свидетельствовал пейзаж.
Виноградники сменились пашней и яровыми всходами. Сердце сжалось от боли: все это напоминало о родине. Потом исчезли серо-зеленые пригнувшиеся оливы, перестали попадаться разбросанные группки темных пиний. Ушли из пейзажа могучие ряды пятнистых платанов. Вместо них в быстром полете поезда за окном замелькали хрупкие тополя, каштаны, ольха и фруктовые деревья. Потом в рамке окна появился лес — первый лес с момента побега из Чехословакии. Был он, правда, лиственный и казался каким-то мелким, но это все-таки был лес. Когда же я видел лес в последний раз? 12 января 1940 года, когда мы прощались с нашими лесами на моравско-словацкой границе. Тогда леса были вокруг нас всюду.
Постройки тоже стали иными. Вместо плоских черепичных крыш и стен из грубого камня, столь типичных для средиземноморской области, за окном замелькали побеленные дома с островерхими крышами. Эти дома были без жалюзи в отличие от южных. Видимо, мы приближались к цели. И вот наконец оказались под сводами Лионского вокзала. Первое, что я увидел, были пять букв «ПАРИЖ».
И было мне в ту минуту очень хорошо. Я не мог сдержать чувства умиления при взгляде на одно это единственное слово — Париж. В Праге, когда мы, накрывшись одеялом, слушали радиопередачи из Парижа, сама мысль очутиться вдруг во французской столице казалась настолько невероятной, что никто всерьез об этом и не думал. И вот я здесь. Я стоял на перроне и не двигался с места, будто опасался, что за пределами вокзала окончится это сладостное очарование. [66]
Париж людовиков, Париж великой революции, Париж военного гения, Париж королевский, революционный, императорский и республиканский! Как ты меня примешь?
В чехословацком военном управлении на Бурдонэ я быстро выполнил поручения, чтобы освободить себе время для Парижа. Он огромен и прекрасен. Это я уже понял, а времени у меня ужасно мало — три дня на все. Начальник управления расспросил меня об обстановке в дивизии. Я откровенно сказал, что мне не нравятся командиры, так как они невнимательны к людям, не понимают солдат, не ценят их духа, рожденного доброй волей бороться с нацистскими оккупантами. Такие командиры умеют лишь приказывать, запрещать и карать и полагают, будто этим укрепляют дисциплину и мораль. В части нет боевого настроя и нет доверия, за редким исключением, к высшим командирам. Солдаты говорят о пропасти между армией и руководством.
Я изложил генералу все: пусть он наконец узнает, что думают о старой системе командования. Фактически я изложил свою точку зрения. Начальник слушал, кивал головой, потом сказал, что самое важное — это боевая мораль: она, мол, все решает. В этом он, конечно, был прав. Потом я пожаловался на халатность французских армейских органов по отношению к вопросам материального обеспечения наших артиллерийских частей.
— Эти части в обозримое время вообще не готовы к бою! — заявил я.
В общем, многое от меня выслушал пан генерал. В заключение он сказал мне:
— Генерал Вьест вашей деятельностью доволен. — Я со своей стороны не мог сказать того же.
Теперь меня с нетерпением ждал Париж. У меня было только три дня. От Марсова поля я медленно зашагал к Эйфелевой башне — символу Парижа, цели всех туристов. У меня с Эйфелевой башней связаны свои переживания. Здесь трагически погиб мой друг подполковник Бедржих Бенеш. Он был чехословацким военным атташе в Париже. Его преследовала навязчивая идея, будто нацисты добиваются его смерти, и осенью 1939 года он бросился с Эйфелевой башни.
С планом Парижа в руках брел я по набережной Сены и вновь испытывал волнение, что вот я, просто так, здесь. Париж распускался и расцветал, он дышал весной. Он [67] был просто восхитителен. Часы пробили полночь, когда я вновь оказался возле Эйфелевой башни. Чувства переполняли меня.
На следующий день после завтрака я пошел к Дворцу инвалидов. Рогалики на оливковом масле были замечательные. Возле здания стояли старые трофейные пушки бог знает каких времен. Мальчишки лазали по пушке и пытались открыть затвор. Никто им в том не препятствовал. Вылинявшие лоскуты разодранных штандартов — победоносная добыча наполеоновских походов, — поникнув, висели в зале... И сам полководец лежал здесь, в часовне Наполеона, с простой надписью Ламартина на надгробном камне: «Здесь лежит... безымянный... и все-таки Имя».
Восточный зал битком набит свидетельствами угасшей воинской славы империи. В 1914-1918 годах Франция была на вершине могущества и морального престижа. Чем пристальнее я вглядывался в сегодняшнюю Францию, тем больше убеждался в том, что все это — было. Сегодняшняя Франция не горела решимостью сплотиться для борьбы с врагом, до конца вести героическую борьбу за свободу нации. Разве не слышали мы на юге страны кощунственны слова о том, что Северная Франция — не Франция, что лучше жить в рабстве, чем сражаться? То, что я увидел во Франции, не соответствовало представлениям о стране, которая с фригийским колпаком на гербе решительно встречала грудью смертельную угрозу с севера. Занятая заботами лишь о своем комфорте и благосостоянии, легкомысленно равнодушная и одурманенная пораженческими настроениями — такой предстала передо мной Франция крупным планом. Слава — опасная вещь, она может стать могильщиком.
В субботу я продолжал осмотр города. С недоумением смотрел я на довольных, спокойно прогуливавшихся по Елисейским полям людям, для которых война как бы не существовала. Люди просто не принимали ее в расчет. Как говорят французы: Je m'en fous!{6} Триумфальная арка с победных высот взирала на эти кишащие толпы веселых людей, ничем не обремененных и совершенно забывших предостережение Неизвестного солдата войны 1914 — 1918 гг. Они вспомнят его, когда будет поздно. Кованые [68] сапоги гитлеровских орд, которые всего лишь через три месяца зашагают здесь в парадном марше сразу же помогут понять французам, как их обесчестили.
Я побрел куда глаза глядят и очутился на небольшой площади, где посреди весенней зелени стояла скамейка, Я присел на нее отдохнуть. И вдруг ни с того ни с сего вспомнил об Агде, о страданиях, переживаемых там людьми, вспомнил друзей из белградской группы.
Атмосфера вдохновила меня выразить в стихах то, что уже давно во мне зрело. За неимением бумаги, я исписал вдоль и поперек газету. Уже сгустились сумерки, стал ощущаться холод, стихотворение «Я верю» было готово.
Стихотворение впервые было опубликовано в еженедельнике чехословацкой армии во Франции «Наше войско». Его декламировали по-чешски и по-английски во время плавания на судне «Мохаммед Али эль Кебир» через Атлантику, потом на английской земле, на собраниях чехословацкой армии в Честере, Ливерпуле, Манчестере, Уитчерче, в бывшем лагере чехословацких частей в Лимингтоне и в других гарнизонах. Оно было напечатано в 1941 году в Лондоне с предисловием Франтишека Лангера...
Утром 25 марта я возвратился из Парижа в Безье.
Нет победы в заранее проигранных битвах
Была объявлена война, но ничего не происходило. «Странная война» .успокаивала, убаюкивала. «Ничего из этой странной войны не получится», — говорили люди. Потом, 10 мая 1940 года, началась настоящая война, но ни в тылу, ни за линией фронта по-прежнему ничего не делалось. А то, что делалось, победе отнюдь не служило. Дальше так продолжаться не могло. Я выехал в Монпелье, где находилось командование корпуса.
Меня принял полковник Маршан — начальник артиллерии корпуса.
— Господин полковник, у нас нет орудий, нет лошадей. Как проводить занятия? — сказал я, с трудом владея собой. [69]
— Майор, война выигрывается спокойствием сильных, — проговорил полковник, а его глаза за стеклами очков смотрели на меня с абсолютным равнодушием. Однако сам полковник не обладал спокойствием сильных, когда говорил это.
Я не отступал:
— Господин полковник, мы тренируемся на орудиях, которых нет. Наши заряжающие суют воображаемый снаряд в воздух, у нас все мнимое, воображаемое! Мы приехали сюда сражаться за родину, за Францию. Дайте нам орудия и лошадей. Пока еще есть время...
— Главное — спокойствие, майор, еще ничего не происходит.
Когда я шел к двери, полковник молча, нахмурив брови, провожал меня недружелюбным взглядом.
Как это «ничего не происходит»? Идут бои на линия Мажино. Вскоре противник прорвет это могучее оборонительное сооружение и его войска хлынут через Северную Францию в глубь страны. А на юге Франции, в окрестностях города Безье, артиллеристы одной союзнической дивизии будут обречены на то, чтобы в бездействии наблюдать гибель Франции.
Командиру 1-й чехословацкой дивизии я привез в тот день лишь новые обещания. В ответ — изумление, протесты. Этого не может быть! Вечером мы расходимся с командного пункта по домам, минуя многолюдные улицы. Наши пути пролегают за околицей. Мы обходим оживленные места, чтобы не попадаться на глаза людям, которых возмущает наше «равнодушие к бою». Ведь речь идет о спасении Франции!
Повторяется грустная комедия прошлой осени. Тогда страх перед будущим, грозный призрак войны был сильнее воспоминаний о былой славе. «Лучше рабство, чем война!» — кричали и писали все. Их раздражали патриотические настроения чехословаков в день начала войны. Их твердость они считали отсутствием миролюбия, а их уверенность в себе — гордыней.
Французские солдаты шли по городу кто как хотел, беспорядочной толпой, одетые как попало. Вели себя недисциплинированно: кто на ходу читал газету, кто громко переговаривался. «Раз-два-три! Вот боши!» — выкрикивали [70] они в такт четкому, военному шагу чехословацкой части, мимо которой проходили. Солдаты одевались кто как хотел: гражданские брюки и военная гимнастерка, гражданский пиджак и военные брюки. На офицеров не обращали внимания, а те распускали их еще больше, никак не реагируя на полный развал дисциплины. Все воинские достоинства были искажены. Франция в опасности! Плевал я на это! Свобода и демократия под угрозой! Плевал я на это! Оставьте меня в покое! В этом был корень зла. Про войну забыли совершенно. И про честь тоже. Горстка храбрецов не могла ее спасти. «Имею честь просить вас... Имею честь доложить вам...» Сплошная «честь» в формулах вежливости, а про действительную честь забыли. Ведь и за той честью стояла лишь фраза, а она французскому и чехословацкому солдату, которых предали в бою, помочь не могла.
Мы сидели с Анри, капитаном французской армии, в Безье в кафе «Корсо». Здесь же удобно расположились в плетеных креслах и виноделы края. Надвинув шляпы на лоб, они попивали свой обязательный аперитив. В вине была их политика, надежда и страх. Они знали лишь один фронт, который пролегал через виноградники на холмах Юго-Восточной Франции. Другой Франции они не знали. Легкая жизнь привлекала. В вине они находили отдохновение от трудов. Война за Южную Францию? Да конечно. Она того стоит. Но не требуйте большего.
Анри сохранил верность своему пернофису. Я же просто видеть не мог это мутное анисовое свинство. Пернофис пила вся Франция. Большей частью акций фирмы «Перно и сын» владели немцы.
— Дорогой друг, ну куда с такой моралью на немцев?
— Подожди немного, — ответил мне капитан. — Когда придет беда, настоящая беда, ты узнаешь французов.
Когда придет беда? Анри говорил о психологии французского солдата, пытаясь обосновать свою веру в то, что французы удвоят боевитость и ни перед чем не отступят, когда над ними нависнут тучи неотвратимой катастрофы. Пока идут бои за линию Мажино, капитан все еще верит. Он оправдывает их: французы — обычные люди, наряду с достоинствами они имеют свои недостатки, кроме силы — свои слабости; они верят в счастливую звезду Франции, [71] и это позволяет им идти на все, в том числе и на кризис морали.
— Анри, разве мораль можно внедрить в приказном порядке?
«Нет, нет, — подумал я, — ваши трудности не временны, они глубоко укоренились, они опасны и серьезны как по своей непосредственной значимости в минуту величайшей необходимости, так и по своим далеко идущим последствиям...»
Мое внимание привлекли несколько французских солдат в красно-синей форме семидесятых годов прошлого столетия. Как голодные волки, рыскали они по садику кафе, кидая жадные взгляды на тарелки и бокалы.
— Солдату платят пятьдесят сантимов жалованья в день, — бросил мне приятель. — Ровно столько, сколько стоит марка на письмецо милой.
Наши взгляды встретились. В глазах солдат я прочитал, что за это общество они не будут воевать. Я хорошо понял это. Мы поставили не на ту карту. С Францией мы Гитлера не разобьем. Французское общество уже давно разлагалось и без прямого воздействия Гитлера. Он лишь использовал роковые слабости этого общества.
В платановой аллее Безье под сияющим небом шумела гуляющая публика. Молодые люди совершали моцион перед воскресным обедом. Возле большого транспаранта, на котором писали данные о положении на фронте в битве за Францию, был поворот. Пара за парой поворачивались спиной к сообщениям о положении на фронте и дефилировали снова вверх, к церкви. Плевал я на это! На севере проигрывали вторую битву на Марне, но для этой молодежи Северная Франция не была Францией. Слабое дуновение ветра доносило до нас тонкий аромат духов.
Затем пал Париж. Фронт на короткое время остановился на Луаре. Это была последняя оборонительная линия. Битва за Францию приближалась к своему горькому финалу. Только теперь на фронт неизвестно откуда стало поступать снаряжение, которого так не хватало сражающимся частям. Танки, орудия и прочее вооружение спешно посылались на фронт. Теперь, вдруг! А в один прекрасный день из долины Роны прибыли к чехословацким артиллеристам и лошади. Много лошадей. Больные тощие клячи едва держались на ногах. Они не годились даже на мясо. Упряжь была им тяжела и висела на них, будто на скелетах. [72] Она больно врезалась в открытые раны в длинной неухоженной шерсти. С такими развалинами нам и предстояло выступить в поход против врага, сила которого была в быстроте и маневренности. Однако до этого не дошло. Кто-то слишком поздно выдал со складов оружие и транспортные средства. Слишком поздно! Это было непостижимо, невероятно, но это был факт! События развертывались с катастрофической быстротой. С одной стороны — высокомеханизированный, моторизованный вермахт, руководствующийся четко разработанной теорией блицкрига; с другой — задыхающаяся, недостаточно оснащенная французская армия со старым, недостаточно решительным командованием, зараженным фашистскими идеями. Как же иначе могло все это кончиться? То, что в весенние месяцы 1940 года, в период «странной войны», было лишь предчувствием приближающегося краха, вскоре после вторжения немцев отчетливо говорило о неизбежном падении Франции.
Поздно, слишком поздно начали французы свою общую исповедь. «Мы должны научиться послушанию, дисциплине и порядку, покончить с нашим злым гением, которым является подавление истины и извращение фактов», — писала вдохновляемая национальными авторитетами печать. «Республику убили хитрецы и аферисты, нарушавшие законы, отвергавшие правила честной игры и льстившие себя надеждой, что они сумеют уклониться от воинской повинности, от родительских обязанностей и уплаты налогов, — короче, от всех и всяческих обязательств. При мысли о наших павших мы должны покончить с нынешним образом жизни, — написал тогда один выдающийся французский деятель, — мы должны покончить с нашими гурманскими склонностями, с нашим бесплодным эгоизмом, неумением рассчитывать, нашим существованием без возвышенных идеалов. Чего у нас был наибольший дефицит, так это дефицит патриотизма. Эту главную добродетель мы похоронили в политике. Мы не осознали, что патриотизм должен быть основной чертой каждого француза...» Такова была их запоздалая исповедь.
Нет победы в заранее проигранных битвах.
Образ Франции 20-х годов был уже давно размыт разложением французского общества, которое продолжалось [73] и в 30-е годы. Несмотря на это, в Чехословакии не делалось ничего, чтобы в полную силу зажглись красные сигналы тревоги. Какое представление о Франции тех лет пытались внушить нам репортеры, дипломаты, писатели, военные и туристы, воспевая ее блестящий образ на основе поверхностных лишь наблюдений? Это представление внушило целому поколению веру в крепость и нерушимость обязательств Франции по отношению к ее среднеевропейским союзникам. И это стоило нам «Мюнхена» и всего того, что затем последовало в Чехословакии и во всем мире. А ведь все эти наблюдатели и специалисты по Франции были обязаны нас предостеречь! Это открытие не так уж трудно было сделать. Подписание «пакта четырех» и июле 1933 года как нельзя лучше свидетельствовало о том, что этот наш союзник готовится уступить свои позиции в Центральной и Восточной Европе фашистским державам — Германии и Италии.
Однако военные, репортеры, дипломаты и писатели молчали. Они искали победы в половинчатых битвах. И их ждал крах.
Последние часы
Июнь 1940 года был на исходе. Гитлеровские офицеры прогуливались по Елисейским полям, а немецкие танковые дивизии после падения Парижа рвались к Луаре. Было не похоже, что французская армия оказалась способной противостоять немецкому наступлению на этом последнем защитном рубеже, раз она не смогла удержать гораздо более выгодную линию обороны на Марне и Сене. Путь на юг Франции был открыт.
Тяжким испытаниям почти всегда предшествуют недели, а то и месяцы безоблачного счастья как в жизни одного человека, так и целой семьи. А может, это так только кажется впоследствии, когда люди вспоминают о днях, прожитых накануне беды. В те тяжкие дни, которые последовали за днями счастья, я в Безье готовился к худшему. Я горел решимостью не оставлять свою семью на растерзание гитлеровским палачам. Улица звенела от веселого гомона детей. Среди их голосов я различал и голоса своих сыновей. Французские дети, носясь по улицам, [74] громко вопили: «Спасите Францию!», то же, что слышали от своих отцов.
Я лежал в комнате и слушал. Счастливые дети! Возможно ли, чтобы я это сделал? В собственной душе никто не разберется. Может ли человек переродиться за одну ночь? Мне было тяжело, Я звал, что меня ждет. В глубине души я этому и сам не верил, вернее, мне не хотелось верить. Но что толку человеку сопротивляться, если его гонят куда-то страшные силы? Меня ждал нелегкий путь, очень-очень тяжкий путь. Обстановка требовала, чтобы я приготовился к нему. Хорошо приготовился, чтобы не заколебаться, не уступить, не сдать позиций. Смерть — феномен, случайность. Главное — достойно прожить жизнь до последней минуты.
Я лежал и размышлял, как я все это сделаю, когда придет тог страшныя час. Мог ли я тогда знать, как все получится, что Франция окажется оскопленной, а ее юг будет по-петеновски «свободен»?
15 мая я должен был наконец получить командира. Полковник Скленовский-Босый после длительного заключения в Будапеште вместе со штабс-капитаном Захром вышли на свободу и неразлучной парочкой прибыли через Бейрут и Марсель в Агд. Я хорошо знал полковника по военному училищу в Праге и с радостью надеялся на совместную работу. Однако полковник при первой же встрече нахмурил брови и окинул меня ледяным взглядом. Руки мне не подал и раздраженно спросил про какого-то офицера. Это было все, что он мне сказал. Он вел себя по отношению ко мне холодно и враждебно. По необъяснимым причинам наши отношения оставались напряженными. Я этого не ожидал и был поражен. Ведь 15 мая для этого еще не было никаких причин!
Потом в один, прекрасный, день, полковник в сопровождении штабс-капитана, отбыл на проверку боеготовности артиллерийских частей дивизии, не пригласив меня с собой, хотя я был. начальником штаба. Такой порядок действий был ненормален. Как и следовало ожидать, результаты проверил оказались, неудовлетворительными. Эти печальные факты были известны командиру дивизии, я лично докладывал об этом в Париже начальнику чехословацкого военного управления и неприветливому начальнику артиллерии 16-го корпуса в Монпелье. Однако ничего нельзя [75] было поделать: без лошадей и орудий тактические учения и боевые стрельбы не проведешь.
Штабс-канитан с охотой принял пост, с которого полковник, не долго думая, снял меня. Ему очень скоро пришлось убедиться, что чудес не бывает. Потом случилось так, что я, видя, в каком темпе наступают немцы, сжег, возможно раньше, чем следовало, несколько артиллерийских служебных журналов, которые все равно никуда не годились. При наличии доброй воли это можно было понять, но полковник не проявил ее. Дальше так продолжаться не могло. За пустыми столами кабинетов люди ожидали развития ситуации, ждали пароходов, которые должны были приплыть, но никто не знал, когда это случится и приплывут ли они вообще. От нечего делать били баклуши. Одно было ясно: немецкие танковые дивизии неудержимо движутся на юг.
Я готовился к худшему. Я хотел быть ближе к семье, хотел в эти часы все время быть с семьей. Мы жили в трех шагах от штаба. Когда я однажды попросил у полковника разрешения побыть с семьей, он процедил: «Идите вы... к семье!» В его словах звучало явное презрение. Он нисколько не понимал моего душевного состояния в те дни. А потом пришли корабли...
Полковник Скленовскни-Босый не был добрым человеком. И он доставил м«е много неприятностей, когда я переживал свои тяжкие минуты...
Бегство во второй раз
День проходил за днем, а спасения не приходило. 22 июня 1940 года в 18 часов 45 минут Франция и Германия заключили перемирие. Гитлер потребовал, чтобы ему предоставили все возможности для дальнейшего ведения войны против Великобритании. Теперь следовало ожидать, что французы и против своего бывшего союзника предпримут какие-нибудь враждебные действия. Худшее, что с нами могло произойти, — это перевод чехословацких частей и гражданских лиц во французские лагеря для военнопленных. Оттуда гестапо сгребло бы нас уже самостоятельно. Но так не случилось.
23 июня немецкие танковые дивизии уже проникли глубоко на юг от Луары. Они могли быть километрах в [76] трехстах от нас. К счастью, уже на следующий день за нами пришли корабли, которые британское правительство спешно изыскало по просьбе президента Э. Бенеша и отправило во французские порты. В порт Сет вошел британский эскадренный миноносец «Кеппел», чтобы продемонстрировать здесь британскую морскую мощь и обеспечить охрану погрузки. За ним вошли транспортные суда. Так, около полудня 24 июня мы поднялись на борт корабля.
Долгожданный день настал. Уже с утра в Безье все было в полной готовности. Около девяти сели по машинам. Мы тоже кое-как набились в наш «форд» и устремились на сборный пункт.
В последний раз проезжали по улицам города. Это было бегство из Франции. Мне стало жаль ее, но обманутые надежды и горечь поражения — и какого поражения! — мешали мне признаться в этом. День стоял великолепный. Над нами раскинулось раскаленное южно-французское небо, нещадно палило солнце, а вокруг нас царил холод южно-французского безучастия.
Колонна формировалась на южной окраине города, на шоссе в Нарбонн. Около десяти мы тронулись в путь. Длинная колонна с чехословацкими солдатами растянулась по шоссе к порту Сет. Французы относились к нашему уходу с гордым равнодушием.
Мы въехали в Агд. В тот же самый Агд, который 14 февраля 1940 года я в избытке счастья обнимал своей любовью к Франции. Сегодня мы робко проезжали по древнему городу, так как убегали из Франции. Пронеслась мимо узенькая улица Мольера, и вот уже мы миновали строения бывшего лагеря чехословацких частей. Там уже не развевается флаг.
Наконец-то Сет. Мы проехали по оживленным улицам, а вот и битком набитый людьми мол. Был уже полдень. Солнце немилосердно обдавало нас жаром недалекой Африки.
В порту на приколе стояли заброшенные грузовые суда. На молу французы нас разоружили. Какое им дело до того, что мы хотим продолжать бороться и за потерпевшую поражение Францию? Мы вступили на британский эсминец. На нем уже негде было повернуться, а люди все прибывали. Сидели на снарядах, на глубинных минах, [77] на торпедных трубах. Английские моряки устраивали женщин и детей, уносили чемоданы, подавали легкую закуску, кормили собак. Они были вездесущи. Молчаливые, вежливые.
Рядом на другое судно грузили наш багаж. В пятистах метрах от нас стоял другой эсминец, французский. Моряки сидели на палубе, свесив ноги за борт; они болтали ногами над водой и смеялись. Смеялись над нашей бедой, над трагедией Франции. И при этом зорко наблюдали за тем, что происходит на «Кеппеле». Я подошел к торпедным трубам британского эсминца и с удивлением обнаружил, что они направлены на французский миноносец.
Мы отчалили от мола и ловким маневром вышли в открытое море, где на якоре стоял огромный пароход. Из его трубы поднимался к небу слабый дымок. «Мохаммед Али эль Кебир» с английским экипажем и египетским флагом на мачте (британские пароходы уже не имели права заходить во французские порты) ждал нас в международных водах перед портом.
Из-за сильной волны маневр «Кеппела» с одного борта не удался. Мы обошли «Мохаммеда» и пришвартовались к пему с другой стороны, на этот раз удачно. Переправиться с низкого и легкого эсминца на большой высокий пароход оказалось не так-то легко. Море волновалось, и борта судов то сходились, то расходились. Моряки давали команду, в какую минуту прыгать, конечно с их помощью. Не обошлось без смятения и криков. Потом кидали и наш багаж. С ним обращались уже по-другому, и кое-что пошло на дно морское.
И вот мы на «Мохаммеде». Франтишка вконец измучилась, я это прочитал по ее глазам. Детей же полностью захватили необычные события вокруг них. Красоты особой тут не было. На пароходе скопилось несколько сот людей, и теперь все бродили, загораживали проходы и трапы, мешали морякам, беспомощно крутились на месте, бегали туда-сюда и все время что-то искали. Некоторые, как уцелевшие после кораблекрушения, сидели на своих вещах и молча, утомленно смотрели на суету вокруг них. Кто-то сказал, что нужно побеспокоиться о каютах, и вот уже все сгрудились у маленького окошечка, где молодой флотский офицер тщетно отбивался от града вопросов и требований. Мне дали каюту в пристройке на верхней палубе. В каюте оказалось три койки. Франтишка сразу же [78] принялась устраивать ночлег, а я с детьми пошел на разведку.
Беготня по палубам и трапам понемногу улеглась. В кожаных креслах и на диванах прочно заняли позиции скептики, предпочитающие иметь синицу в руках, чем журавля в небе. Они не сдвинутся с места, хоть ты их озолоти!
Синее, как синька, небо было без единого облачка. Воздух отяжелел от полуденного зноя. Вдали, на берегу, виднелась живописная композиция домов, обрамленных буйной зеленью виноградников, россыпь портовых сооружений на темно-синем фоне. И над всем этим сияло прозрачное небо, излучая ленивую беззаботность. Такой предстала на прощание перед нами Франция. Хотелось бы пожалеть эту прекрасную страну, но было много такого, чем французы обидели и себя и друзей. Не было честности, не было мужества, не было старой французской чести. И во всем этом вина только самой Франции!
В сумерки к нам еще раз подошел «Кеппел» и передал к нам на борт остатки эвакуируемых. И опять поднялась суматоха на корабле, теперь даже большая, потому что стемнело.
Темнота нас поглотила полностью. Большой корабль тихо стоял на месте. Слышался лишь плеск волн о борт парохода и сонный ритм приглушенных машин. Строго соблюдалось затемнение. Жизнь укрылась в утробе судна и расположилась на палубах. Дремал корабль, засыпали люди.
С берега прорезал тьму портовый маяк, засветились рои городских огней. Там уже не было затемнения. Для них война кончилась. «Огни на французской земле хотели быть огнями мира и счастья. Они светили, чтобы ночь не казалась столь пугающей.
Около 23 часов плеск волн усилился. Кто-то сказал, что мы еще не отплываем, что всю ночь будем плавать по кругу, а отправимся лишь утром. Подводные лодки? Однако море, под нами уже шумело. Этот шум то стихал, то опять внезапно усиливался, когда с плеском обрушивались волны.
Огоньки на берегу начали двигаться: они удалялись, исчезали и вновь слабо светили сквозь густую тьму. Долго еще нам мигал маяк Франции, будто подавая сигнал «SОS». Да, да, спасите их души! [79]
Прощание с Францией не было трудным. Мы уже в пути. Куда? Оран? Касабланка? Англия? Канада? Кто может знать? Доплывем ли?
— Повтори приказ! — раздался в темноте голос офицера.
— В шлюпки только женщин и детей. Мужчин, не подчиняющихся приказу, расстреливать! — четко произносит невидимый караульный.
Рядом в глубоком сне забылись моя жена и дети. Так покинули мы желанную Францию.
Почему пала Франция?
Целых семь лет Германия целенаправленно готовилась взять реванш у Франции. Германия знала свою силу и была полна решимости использовать ее. У Франции и Британии оставалась только одна альтернатива: вооружаться, причем заблаговременно, или заключить соглашение с Германией. Однако соглашение было возможно лишь с сильной Францией, с вооруженной Францией! Нотами протеста и пустыми переговорами Гитлер не дал себя запугать. Такая политика неотвратимо вела к войне. Военный бюджет гитлеровской Германии угрожающе возрастал и достигал астрономических цифр. Когда малые государства Центральной и Юго-Восточной Европы увидели, что Франция и Англия ничего не делают, чтобы остановить лихорадочную гонку вооружений в «третьей империи», они стали искать защиты в союзе с Гитлером либо укрылись за щитом своего нейтралитета.
Обе западные демократии выдали Европу Гитлеру. Банкиры лондонского Сити опасались за судьбу займов, предоставленных ими Германии, и в наивной вере, что можно безнаказанно торговать со страной, которая выполняет договоры только до той поры, пока они ей выгодны, открывали новые кредиты. Из страха перед большевизмом влиятельные круги Англии склонялись к мысли, что нацизм предохранит их от революции. Все это было на руку Гитлеру. Постыдный мюнхенский диктат был принят в Париже и Лондоне с облегчением, более того — даже с восторгом; дипломатическое поражение праздновалось как крупная победа. После «Мюнхена» англичане очнулись. Только англичане, но не французы! «Мы не можем допустить, [80] чтобы Гитлер овладел Европой! Мы должны вооружаться!» — писалось и говорилось в Британии. В марте 1939 года за это взялись всерьез и объявили набор в британскую армию. Слишком поздно!
Битва за Францию весной 1940 года была проиграна еще в 1936 году и в предшествующие годы. Корни поражения уходят очень глубоко. В Локарно в 1925 году заботами Франции и Англии был осуществлен первый шаг на пути к «Мюнхену». Обе страны пригласили немцев за один стол, подготовили им вступление в Лигу Наций, подписали с ними Рейнский пакт и гарантировали в нем западные границы Германии. Роль арбитра взяла на себя Британия. Польша и Чехословакия смогли заключить с Германией лишь гарантийные соглашения, которые, однако, не вошли в арбитражную систему. Теперь оба славянских государства оказались лицом к лицу с ненадежным соседом без достаточных гарантий. Тем самым Франция и Англия открыли немцам двери на восток. Так великий французский союзник впервые продемонстрировал свою ненадежность.
Потом в 1933 году Франция и Англия подписали «пакт четырех». Четыре державы — Франция, Британия, Италия и Германия — готовились разделить господство над Европой. Разумеется, без Советского Союза, скорее даже против него. И хотя ратификация пакта (из-за сопротивления Малой Антанты и Польши и в связи с возмущением демократической французской и британской общественности) не состоялась, подпись Франции означала, что этот наш союзник отказывается от своей миссии защитника малых стран, не устраняется от пересмотра мирных соглашений в ущерб государствам Малой Антанты и готовится оставить свои позиции в Центральной и Юго-Восточной Европе в пользу фашистских держав — Германии и Италии. Тем самым Франция сильно скомпрометировала себя в Центральной Европе.
30 января 1933 года Гитлер пришел к власти. В октябре Германия покинула конференцию по разоружению и вышла из Лиги Наций, вступив на путь восстановления своей военно-политической мощи. Малые народы Центральной Европы сделали из бесхребетной политики Франции и Великобритании необходимые выводы. 26 января 1934 года в Берлине был подписан немецко-польский договор о ненападении. Франция потеряла первого союзника. [81] Первого, но не последнего: за ним последовали другие.
Германия вооружалась. Еще было время вмешаться, поставить силу против угрозы силой, но политика умиротворения фашистских диктаторов продолжалась. Советские дипломаты с трибуны Лиги Наций тщетно предостерегали Запад от того, что готовилось. В Париже и Лондоне об этом знали, но и пальцем не пошевельнули.
16 марта 1935 года разорвалась первая бомба: Гитлер объявил всеобщую воинскую повинность и быстрыми темпами начал строить вермахт. В мае маршал Тухачевский с глубокой тревогой оценивал силы немцев. Франция начала искать союзников. Но где их было взять? Только на Востоке! Однако одно упоминание об этом вызвало резкую оппозицию со стороны правых партий. Только французско-советский договор мог улучшить ситуацию, дав перевес союзникам. 11 мая Пьер Лаваль подписал этот договор. Но только что это за договор, если его подписали лишь для того, чтобы министр иностранных дел имел преимущество на переговорах в Берлине? И Лаваль перед отъездом в Москву попросил немецкого посла сообщить своему правительству, что он готов нарушить этот договор, если возникнет необходимость заключить более важное соглашение — между Францией и Германией. И действительно, после того как французский парламент проголосовал за французско-советский договор и он был ратифицирован, не было сделано ничего, чтобы этот пакт проводился в жизнь. Франция с самого начала считала его клочком бумаги.
7 марта 1936 года разорвалась вторая бомба: гитлеровские части вступили в демилитаризованную Рейнскую область. Теперь уж Франция должна была принять меры, если она хотела защищать свои жизненно важные интересы. Однако, когда встал вопрос о занятии Рейнской области Францией, министр обороны Морен предостерегающе ответил:
— Если вы объявите мобилизацию, то нанесете ущерб моральному духу армии, потому что вы хорошо знаете, что ничего не предпримете!
Верховный главнокомандующий генерал Гамелен заметил по этому поводу:
— Армия может начать военные операции через шесть дней! [82]
Это была неправда. Страны, подписавшие Локарнские соглашения, все совещались да совещались о нарушениях договора Германией, а Франция, уполномоченная немедленно принять согласованные военные меры, все больше склонялась к политике выжидания и переговоров. Прежде чем в Париж пришли ответы стран-участниц, мартовская драма закончилась. Из всех моральных слабостей в период между двумя войнами самым серьезным и самым непростительным было то, что Франция обнаружила неспособность защищать свои жизненные интересы и не преградила путь ремилитаризации Рейнской области. Она позволила оттеснить себя на задний план, что в дальнейшем привело к глубокому падению ее престижа и могущества. «Лучше пережить унижение Франции Германией, чем предпринять военную акцию, сопряженную с риском!» — такие слова можно было услышать в парижских салонах и кулуарах парламента.
Обвинение за обвинением сыпалось на представителей Франции за предательство собственных интересов и пренебрежение обязательствами, торжественно принятыми ею на себя по защите малых народов в Центральной и Юго-Восточной Европе. Ей дорого обошлось то, что она не защищала даже самое себя.
Бельгия, питая глубокое недоверие к Франции, отошла от своего старого союзника, денонсировала соглашение с Францией и Британией и объявила политику нейтралитета.
Позволив Гитлеру оккупировать Рейнскую область, Франция дала ему возможность построить линию Зигфрида и вклиниться между Чехословакией и Францией. Теперь многие стали стремиться к сближению с Германией и отходу от Франции. И только Чехословакия осталась верным союзником Франции в Европе. За эту верность ей пришлось дорого заплатить. За пятнадцать лет существования французско-чехословацкого договора о взаимопомощи по вине Франции так и не было налажено взаимодействие главных штабов обеих армий. Гамелен в 1937 году отверг последнюю попытку чехословацкого главного штаба обеспечить выполнение военных статей договора, сославшись на то, что это — дело политического характера. А уже приближался «Мюнхен». После «Мюнхена» система союзничества в Центральной Европе, на которую опиралась Франция в своей обороне, была сметена. [83]
Франция проиграла войну сначала на дипломатическом и моральном фронте, а потом уже на поле боя. Военные последствия поражения были для французов особенно тяжелы. Францию ждала расплата. Оккупация Парижа гитлеровскими ордами стала лишь первым глотком из кубка горечи, который предстояло выпить Франции и всем, кто вместе с нею был повинен в катастрофе.
Военные причины поражения, повлекшие столь стремительный разгром, историки видят в ошибочной стратегии, нерешительном командовании, моральном духе армии и материальной неподготовленности французской армии к войне с немцами.
Однако самой роковой по своим последствиям причиной оказалась ошибочная стратегия верховного командования во главе с генералом Гамеленом. В противоположность Фошу верховный главнокомандующий был сторонником оборонительной стратегии, которая ничего не решала да и не могла решить. Колебание генерала избрать наступательный путь против немецкой обороны на западе в тот период, когда немецкое командование было целиком занято войной с Польшей и оставило против Франции лишь слабый заслон на недостроенной линии Зигфрида, равнялось новому предательству Франции по отношению к Польше. Это был самый удобный момент для перехода в общее наступление. Промедление становилось преступным актом. «Я не начну войны вторым Верденом», — заявил генерал, и это заявление находилось в полном противоречии со стратегическим положением Франции и Германии. Генерал упустил этот шанс и проиграл войну.
Он проиграл ее также и потому, что ошибочно понимал французскую оборонительную стратегию. Он позволил застать себя врасплох. Левый фланг укрепленного пояса линии Мажино заканчивался в районе Монмеди. Немецкому вторжению через бельгийские границы препятствовали на французской стороне от Монмеди на запад до моря лишь слабые прикрывающие части и жандармерия. Границы с Бельгией остались неукрепленными на всем своем 300-километровом протяжении, если не считать легких пулеметных бункеров на пять человек, расположенных на расстоянии одного-двух километров друг от друга. Устойчивость [84] такой обороны равнялась нулю. В дальнейшем немцы, не обращая внимания на бельгийский нейтралитет, прорвали на границе у Седана в 30 километрах от последнего укрепления линии Мажино слабую французскую оборону и начали продвижение в юго-западном направлении. Этот прорыв немцам облегчил командующий 9-й французской армией, уже немолодой и ленивый генерал Корап, который в силу своей медлительности не сумел вовремя запять леса Мааса и уничтожить мосты на дорогах к Седану и Мезьеру. Зато Роммель со своим корпусом и танками не терял времени зря и пробил себе дорогу через дремучие леса, которые французы считали непроходимыми для танков. Это была другая непростительная ошибка стратегии Гамелена. Некогда помощник Фоша Гамелен забыл поучение маршала, которое не раз слышал из его уст: «Во время войны делайте все, что только можно; используйте все, что у вас есть!..»
У Гамелена еще была возможность исправить ошибку. Мало кому известно, что эту возможность Франции подарила чехословацкая разведслужба. Примерно за десять дней до 10 мая 1940 года (дня прорыва французского фронта) резидентура чехословацкой военной разведки в Цюрихе получила по почте из Германии простую открытку с правильным адресом и безобидным текстом неизвестного отправителя. «Милый дядюшка, — писал автор, — я возвратился из своей поездки, все у меня хорошо, надеюсь на скорую встречу». Подпись была неразборчивой. При детальном исследовании обнаружили, что между текстом на открытке невидимыми чернилами нанесен странный рисунок, напоминающий конфигурацию границ Бельгии с Германией и Францией. Из района бельгийско-голландского пограничья, которое было обведено кружком, выходила прямая линия на Седан, а за этим районом дужкой, как это принято в военном деле, был показан переход в оборону с фронтом на юг. От Седана шла уже другая линия, на северо-запад, до самого моря.
Это означало, что в районе Седана стрелки под прямым углом резко меняют направление (с юго-западного на северо-западное) куда-то в сторону Дюнкерка.
Подозрительную открытку с особым курьером отправили из Швейцарии в Париж, к подполковнику генерального штаба Олдржиху Тихому, который руководил парижской резидентурой. Затем по приказу шефа спецгруппы [85] при президенте Бенеше в Лондоне полковника Моравеца открытку передали 2-му бюро французского генерального штаба в Париже. Открытка стала предметом недоверчивого изучения, и сам Гамелен качал над ней головой. Они не увидели чистого золота, засверкавшего перед ними. Представители французского верховного командования держали, в руках в сжатом виде весь план немецкого командования — план нападения на Францию. Хотя и в схематической форме, но совершенно точно в плане указывалось направление главного удара, как он был задуман и как он в конечном счете и осуществлялся. Целью удара было после прорыва у Седана повернуть главную атакующую группу войск на северо-запад, к морю, окружить и уничтожить французские и британские армии, втянутые между тем в Бельгию.
Десять дней имело французское командование на то, чтобы принять действенные контрмеры. Но французы не поверили этому донесению и не приняли вовремя необходимых мер. Когда они потом увидели, что немецкий план o развертывается в точном соответствии с указанным в почтовой открытке, было уже поздно. Толпы беженцев заполнили шоссе, а резервная армия не смогла пройти по забитым коммуникациям вперед, чтобы остановить продвижение противника. Такова удивительная история почтовой открытки, которая могла изменить ход войны. Автором этого столь важного донесения был не кто иной, как агент № 1 чехословацкой разведки Пауль Тюммель. Он имел доступ к высшим политическим и военным чинам и к документам самого секретного характера. Он присутствовал на совещаниях, на которых обсуждались и решались и такие вопросы, как план нападения на Францию. И он сумел передать его нашей разведслужбе.
Франция должна была пасть. Моральное разложение французского общества, упадок в армии, экономике, промышленности и государственном управлении, равно как и утрату человеческих ценностей, уже нельзя было остановить.
По всей стране проводились военные парады, на которых демонстрировались сила и традиции армии. Блестящие войска дефилировали перед восхищенными зрителями, сердца которых наполнялись радостью при виде такой [86] армии. Непобедимой! Куда там до нас немцам! Но восхищавшиеся зрители еще не знали, что эти самые лучшие, самые храбрые полки скоро будут в панике бежать от вражеских танков, броню которых французские противотанковые орудия не могли пробить. Оказавшись безоружными перед стремительно пикирующими немецкими самолетами, они в страхе будут вжиматься в землю и спрашивать себя, где же французская авиация.
3 сентября начались разногласия между Англией и Францией. Армия союзников была потеряна еще в ту минуту, когда была развязана эта несчастная война, которую немцы долго готовили и в которую Франция и Англия вступили совершенно неподготовленными. Армия потерпела поражение потому, что у Франции не было достаточно самолетов, танков, противотанковых и зенитных орудий, потому, что не было заводов для производства такого количества оружия. Война била проиграна с самого начала потому, что британский союзник не имел в ту пору достаточно большой армии. Набор в британскую армию был фикцией. Люди записывались в армию, но для них не было ни оружия, ни экипировки, ни офицеров, которые бы их обучали. Так что Британия смогла послать во Францию в начале войны всего шесть дивизий! Слишком мало, чтобы они могли поколебать чашу весов.
Летчики героически умирали в воздушных боях за Францию, но это было все, что они могли сделать. Самолетов было отчаянно мало, и они устарели. Немцы имели перевес и в количестве, и в качестве. В пылу идейных споров оба союзника забыли, что враг «ante portas»{7}. Слабое правительство и пышным цветом распустившаяся бюрократия способствовали массовой гибели летчиков «к вящей славе Франции». В 1936 году, когда Гитлер занял демилитаризованную Рейнскую область и окончательно принял решение напасть на Францию, месячное производство самолетов на всех французских предприятиях практически равнялось нулю. В 1937 году, за год до «мюнхена», производство боевых самолетов возросло во сравнению с 1936 годом на «невероятное» количество — 38 машин, в то время как немцы ежемесячно выпускали их больше тысячи! Плевая я на все! [87]
Война разразилась, но у французских и британских солдат не было противника. Войны как таковой не было. Долгие зимние месяцы солдаты союзников проводили в мокрых укрытиях среди жидкой грязи, без света, и бездействие съедало их энергию и убивало боевой дух. Зачем же солдатам сидеть здееь, в холоде, сложа руки, если все равно войны нет? Потом солдатам придумали занятие: за них взялись увеселительные заведения, чтобы они быстрее забывали про неприятности в окопах. Их раскармливали так, что они толстели. И вообще всячески заботились об их благе.. Не так уж плоха эта «страшная война»! Только при этом все забывали о противнике. А он не дремал. Он готовился к прыжку. А боевой порыв союзнических солдат изчез, как пар над котелком!
В наступление немцев через Бельгию не верили. Зачем немцам нападать на эту малую страну и тем самым увеличивать число своих врагов? Зачем им нападать на хорошо вооруженную и подготовленную бельгийскую армию?! Впрочем, если исходить из предположения, что Бельгия для Гитлера неприкосновенна, то в Европе остается лишь два возможных поля боя — Голландия и Румыния. А из-за них войне не разгореться. Да здравствует мир! Война предотвращена! Так рассудили стратеги по обе стороны Ла-Манша. А трагедия начала разворачиваться.
Какая уверенность в победе! Когда министр Бонне, снедаемым беспокойством за Польшу, спросил двух генералов (руководителей управлений в министерстве обороны) , как обстоят дела с готовностью Франции к войне, потому что он, Бонне, должен знать наверняка, вести ли с немцами политику на сдерживание, чтобы выиграть время для вооружения Франции и спасения Польши, оба генерала независимо друг от друга ответили, что Франция полнистью подготовлена. Ну, так за дело! Но и здесь, на дипломатическом фронте, Франция потерпела поражение! Как могли эти солидные представители министерства обороны так оценивать жалкое состояние военных приготовлений Франции? Как? Причину следует искать в том, что они утратили чувство ответственностин, поэтому было возможно все.
Наступательное оружие в 1940 году стало в десять раз мощнее, а средства защиты — в десять раз слабее. И тут пришло спасение. Генерал Шовино, преподаватель военного училища в Париже, придумал надежное средство [88] уничтожения противника. Достаточно лишь быстро сооружать малые бетонные пулеметные ячейки... И — конец вторжению! Прежде чем противник о боем овладеет одной укрепленной линией, можно построить следующую. Противник будет наталкиваться на все новые и новые линии, пока не исчерпает свои силы, неся потери. Потом контрударами защитников он будет отброшен назад. Но господин генерал забыл об одной малости: у противника могут быть свои методы быстрого преодоления укреплений, и он может быть столь дерзок, что после подавления ряда пулеметных гнезд, прорвав оборону, разовьет наступление на флангах в тыл оборонительных позиций. Как легко плодились французские доктрины! В действительности так оно и было: немцы никогда не наступали на линию обороны прямо, а всегда стремились обойти ее и взять в клещи.
«Только без кровавых жертв!» — провозгласил Га мелен. Франция не перенесет второго массового кровопускания, какое было в 1914-1918 гг. Бойню мы заменим войной по науке. Научной войной. Строго научной. Из-за этой «науки» французская армия пошла навстречу поражению.
Генеральный штаб тщательно готовился к наступлению на линии Зигфрида в духе принятой стратегии. Все рассчитали до мелочей, сосчитали тяжелые и сверхтяжелые орудия, которые потребуются при взятии немецких укреплений, заказали их в большом количестве за рубежом, но при этом забыли о противотанковых и зенитных орудиях, больше всего необходимых для боя в условиях современной войны. Все это стоило французским вооруженным силам многих жизней и привело к кризису доверия к руководству. В то время как немцы были вооружены первоклассными автоматами и легкими пулеметами, французская армия воевала винтовками. Даже пистолетов для личной защиты против десантников не оказалось. Пистолеты были заказаны в Италии.
На войну 1939-1940 годов политические и военные руководители смотрели так, как на войну 1914 года. Производственно-финансовые планы составлялись на четыре-пять лет вперед. Строились заводы, которые начали бы выполнять военные программы только в 1941 или 1942 году, хотя на существующих предприятиях производство можно было бы развернуть сразу. Вместо того чтобы путем [89] заказов машин и оружия в Соединенных Штатах срочно высвободить производственные мощности для других важных военных заданий, эти мощности были перегружены, а мирные темпы труда накануне войны еще больше ухудшали положение.
Свирепствовал бюрократизм. Квалифицированных рабочих и инженеров, необходимых для производства самолетов, артиллерии и танков, из-за мобилизации сорвали со своих рабочих мест. В результате заводы Рено, в мирное время дававшие работу 30 тысячам человек, которые могли бы сыграть решающую роль в производстве танков и бронетранспортеров, после проведения мобилизации остались при неполных 8 тысячах. Прошли недели и месяцы, прежде чем рабочие и техники вернулись к своим станкам и кульманам.
А потом начался великий потоп. Беженцы миллионами в панике покидали места, оказавшиеся под угрозой, и запрудили все дороги перед отступающей армией, так что какое-либо продвижение воинских частей стало невозможно. А ведь достаточно было организовать несколько специальных подразделений и выделить самолеты-истребители, с особым заданием по охране дорог — и худшего можно было бы избежать! Работала и переодетая «пятая» колонна. Лишь смелость и решительный мужественный отпор превосходящим силам противника имели перспективу на успех.
Пять тысяч танков и десять тысяч самолетов, не произведенных вовремя, погубили Францию. Против машин воевать трудно. Лучше обычное вооружение армии во время войны, чем совершенное и современное после нее. Но и обычного оружия не хватало.
В минуту, когда страх и страдания заглушили любовь к родине, французская демократия восстала сама против себя и оказалась неспособной завоевать военную победу.
Плохо были использованы восемь месяцев затишья, которое Гитлер подарил союзникам.
В конце концов времени не хватало повсюду. Девиз «Спокойствие!» как заклинание инициативы и активности тоже сыграл свою роль в поражении. «Спокойствие!» — звучало все время. Произносилось ли это слово вслух или в уме — оно было повсюду. На все требовалось время. Из-за этого-то времени и потеряли время.
Андре Моруа был прав. Это было так. [90]