«Як» без номера

Подпоручник Кремпа, поручник О'Брайен и я медленно шли по дороге, огибающей аэродром. О'Брайен уже не служит в полку «Варшава», но иногда приезжает сюда навестить старых товарищей, с которыми вместе воевал и прошел весь боевой путь от аэродрома в Задыбе-Старе до Мётлова — последнего фронтового аэродрома полка.

Мы шли не торопясь, потому что О'Брайена все еще тревожила раненая нога. Ранение он получил в результате, как он говорил, «дружеского недоразумения». Это случилось в 1946 году, уже после войны. Врачи обещают его скоро вылечить, но пока, как только молодой поручник замечает в глазах незнакомых девушек выражение восхищения, смешанного с сочувствием, он весь сжимается от неловкости.

— Они, наверное, думают, что я был ранен на фронте, — обратился он ко мне, — и видят во мне героя... Вот ведь какая история!

Я, право, не знаю, о чем. думают очаровательные девчата, заглядываясь на молодого [102] ветерана войны в форме летчика, на груди которого красуются разноцветные орденские ленточки. Безусловно, О'Брайен нравится девушкам, хотя сам, кажется, уделяет им не очень много внимания. Он довольно высокий, худощавый и хорошо сложенный молодой человек, со светлыми, глубоко посаженными глазами и волнистой русой шевелюрой. Его покрытое загаром лицо, с правильными чертами и несколько задиристым выражением, всегда привлекает к себе внимание. Нет ничего удивительного в том, что девушки заглядываются на такого парня.

В 1941 году О'Брайена, члена одной из подпольных групп, схватили гестаповцы. Но ему удалось бежать. 13 мая он перешел под Саноком на советскую сторону.

Когда в 1943 году под Рязанью начала формироваться 1-я польская дивизия имени Тадеуша Костюшко, О'Брайен прибыл туда и был зачислен в 4-ю эскадрилью, где проходил обучение под руководством инструктора Никонова.

— Жаль только, что по сравнению с первыми эскадрильями, мы начали летать довольно поздно. Так, на первое боевое задание я вылетел только в декабре сорок четвертого года, — вспомнил О'Брайен.

— А вы? — спросил я подпоручника Кремпу.

— А я еще несколькими месяцами позже, — ответил он. — Первый раз я полетел с Калиновским на разведку в район Врицена, и нам сразу же пришлось вести бой с четырьмя «фокке-вульфами». [103]

Кремпа и Калиновский поднялись в воздух уже под вечер. Видимость была довольно плохой. Примерло на полпути, за Одером, на высоте 800 метров, их окутало дымом. Кругом пылали пожары, вызванные огнем артиллерии. Видимость еще больше ухудшилась и, вероятно, поэтому подпоручник Кремпа не заметил идущей прямо на него четверки «фокке-вульфов», которые еще издали открыли огонь. Калиновский подпустил их поближе, потом боевым разворотом взмыл вверх, ведя за собой молодого напарника, и зашел «фокке-вульфам» в хвост. Это произошло так быстро, что Кремпа понял, в чем дело только тогда, когда уже выровнял машину. Заметив «фокке-вульфы», он по примеру своего ведущего свалился на одного из «их сверху и нажал на гашетку. Потом выпустил подряд три длинные очереди в другой «фокке-вульф». Калиновский приказал ему прекратить огонь. Противник уходил вниз. Преследовать его было некогда — впереди еще невыполненное задание.

— Мы тогда собрали очень ценные данные, — сказал Кремпа. — Но, в сущности, этот наш вылет был совсем обычным, и только мне он показался необыкновенным: первый раз я дрался с врагом и первый раз был за линией фронта — над Берлином.

Некоторое время мы шли молча. По свежей зелени аэродрома плыли тени облаков. Высоко в небе заливались жаворонки. Теплый, южный ветерок, резвясь, гонял по полям первые пушистые семена одуванчиков. Было по-весеннему тепло и спокойно, а мы вспоминали [104] о своем недавнем прошлом, о том, как земля дымилась я пылала под нами в аду войны. Она лежала черная и обугленная, перепаханная гусеницами танков, изрытая снарядами и обильно пропитанная кровью людей, отдавших свою жизнь за нашу победу.

Мы выстояли, мы живем! Поют жаворонки, плывут облака, шумит ветер, вокруг весна и мир. В эту минуту все окружающее показалось мне удивительно необычным: и то, что я здесь; и то, что эти два летчика спокойно идут рядом со мной, а вокруг нас не падают снаряды и не слышно грохота боя; и еще то, что наши слова не могут вызвать из прошлого той бури, которая пронеслась над землей, хотя каждая наша фраза воскрешает в памяти картины пережитых волнений, горя и страданий войны.

Из глубокой задумчивости меня вывел голос подпоручника О'Брайена:

— Вы не слыхали об этом немецком «яке»?

Я не понял его вопроса. Очевидно, кто-то из них вспомнил сейчас о каком-то случае, а я, задумавшись, не слышал этого. Мне стало неловко и я спросил:

— О каком «яке» вы говорите?

— Его так и не удалось сбить, — - вставил Кремпа и пояснил: — Это был тот «як», с которым я встретился во втором в моей жизни воздушном бою.

— Сначала мы вообще не верили в его существование, — сказал О'Брайен. — Но командование, вероятно, было иного мнения. Вскоре после первых же донесений советских летчиков-истребителей об этом «яке» мы получили [105] приказ сбивать все подозрительные самолеты наших образцов, не имеющие номера или атакующие нас.

— Как раз этот «як» был без номера, — снова вставил подпоручник Кремпа. — Я это сразу заметил, да только не сообразил сначала, в чем дело. Это было для меня такое... такое дьявольское наваждение.

Меня заинтересовал его рассказ. Мы уселись под невысоким кустиком, чтобы выкурить по сигарете, и Кремпа рассказал нам о своем втором воздушном бое.

Звено «яков» во главе с майором Лисецким сопровождало штурмовики на очередное задание. Подпоручник Кремпа летел за ведущим во второй паре; первую пару, как непосредственное прикрытие «илов», составляли поручник Калиновский и хорунжий Яворский. На этот раз Кремпа летел позади всех, несколько правее и метров триста выше. Он прекрасно видел все наши самолеты.

Недалеко от Одера Кремпа заметил большую группу наших штурмовиков в сопровождении истребителей. Вероятно, они возвращались на свой аэродром. Самолетов противника нигде не было видно. Они вообще теперь редко показывались вблизи позиций наших войск.

Между Одером и франкфуртским шоссе наших самолетов в воздухе стало больше. При приближении Кремпа легко узнавал их по советским опознавательным знакам. Но вот он заметил одинокий «як», идущий северовосточным курсом. Сначала Кремпа не обратил на него внимания. И только когда истребитель [106] значительно приблизился и начал заходить ему в хвост, Кремпа обернулся, чтобы еще раз убедиться, что это действительно «як».

Поворачивая голову назад, Кремпа непроизвольно слегка нажал на правую педаль и отвел в правую сторону ручку управления. Может быть, это его и спасло. Самолет несколько уклонился в сторону от курса, и поэтому первая очередь снарядов прошла почти рядом с его левым бортом. Все это длилось не больше секунды. Очевидно, в следующие одну-две секунды нападающий вносил поправку, поскольку цель уходила от него в сторону. Но Кремпа настолько был поражен этой неожиданной атакой, что даже не подумал об этом. Для него близкий силуэт «яка» был всегда синонимом безопасности.

И вдруг эти очереди!..

«Мне померещилось», — подумал Кремпа.

Но нет, ему не померещилось. «Як» снова держал его на прицеле и бил! Бил по нему!

Кремпа изо всех сил нажал на педаль и рванул ручку на себя. Самолет сделал переворот и пошел вниз. Земля мелькнула сначала где-то сбоку и на миг застыла неподвижно прямо перед летчиком. Он вывел самолет из пикирования и... увидел «як» с красными звездами на фюзеляже, но... без номера. Истребитель круто разворачивался, стараясь зайти сверху и в хвост Кремпе. Кремпа сделал вираж с набором высоты. Он видел, как «як» резко накренился в глубоком вираже, чтобы догнать его. Использовав такой выгодный момент, Кремпа дал еще больший [107] крен машине и ринулся на противника. Он несся почти отвесно вниз. Быстро прицелился и уже приготовился нажать на гашетку, как снова почувствовал всю нереальность происходящего. Перед ним, прямо перед стволами его пушек, был «як», «як» с красными звездами!

Кремпа сразу же очнулся, но... момент был упущен, враг уже уходил. Кремпа повернул за ним и, используя скорость пикирования, понесся следом. Тщательно прицелившись, Кремпа наконец открыл огонь. Но «як» вдруг исчез, затерявшись на темном фоне какого-то леса. Искать врага не было времени. Кремпа понял, что сейчас для него самое главное — набрать высоту. Перегруженный мотор натужно ревел и тяжело тянул самолет вверх. Продолжая набирать высоту, Кремпа осматривался по сторонам и даже сделал поворот, чтобы увидеть, что происходит за ним. Но тут он вспомнил о задании, и у него даже кольнуло в сердце: ведь он вступил в схватку, ни единым словом не предупредив командира звена... Где же он теперь?

Он еще раз осмотрелся вокруг и увидел, что «як» без номера исчез, как будто его поглотил этот густой, темный лес, простиравшийся внизу.

«Улизнул, черт бы его побрал, — подумал Кремпа. — Но куда же теперь я должен лететь?..»

Он попытался вспомнить, как долго продолжался бой: минуту? две? может быть, десять? Исправив курс, Кремпа полетел на юго-запад. Справа над ним виднелась сеть [108] каналов вокруг небольшого озера с насыпями плотин. Каналы сходились к маленькому городку с железнодорожной станцией.

Кремпа сориентировался по карте.

«Одерберг, — подумал он. — Если дальше, на севере, есть небольшое озеро, то эта путаница каналов будет каналом Филов».

Он повернулся назад, напряг зрение и далек» позади заметил сверкающую гладь озера. «Вот оно, озеро, но что мне до этого? Может быть, я их еще догоню?» — подумал он.

Он вышел к Штейнбеку и взял курс на Бернау. Еще издали заметил какую-то группу штурмовиков, а над ними несколько «яков». Приблизившись, Кремла посчитал: их было четыре. Со следующей группой «илов» летела только пара «яков».

«Нет, так я их не найду, — сказал он себе. — Надо запросить своих по радио или возвращаться».

В ту же минуту он заметил еще четыре штурмовика. Два «яка» держались тут же при них, а один летел выше, с левой стороны строя. Кремпа назвал пароль и сейчас же услышал голос майора Лисецкого:

— Ну, наконец нашелся. Что с тобой стряслось?

Он ответил, что вел бой.

— С «яком», — добавил, — но тот удрал.

— Жаль, — ответил Лисецкий. — Редкая добыча.

Кремпу удивил этот несколько иронический тон, но на разговоры и выяснения уже не было времени.

— И только когда мы вернулись на аэродром, [109] — сказал подпоручник, — я узнал, что несколько дней назад майор Лисецкий также видел этот «як» без номера. Видели его и Хромы и Калиновский, когда «як» пытался подкрасться к ним сзади. Но ему не удалось никого из них захватить врасплох, и он сразу же пускался наутек, как только его пытались атаковать.

Кремпа добавил еще, что до сих пор история с этим «яком» кажется ему загадочной и неестественной, несмотря на достоверные подтверждения таких трезвых и рассудительных людей, как Калиновский и Хромы.

— Это не значит, что я сомневаюсь в существовании этого «яка» без номера, — пояснил Кремпа. — Только то состояние, которое я испытал при встрече с ним, казалось мне нереальным, будто все это я пережил во сне.

О'Брайен слегка пожал плечами и иронически усмехнулся. Ничего загадочного в этой истории он не видел.

— Я знал еще одного такого же фантазера. Ему тоже многое мерещилось, — сказал О'Брайен.

— Кто же это? — спросил я.

— Владек Журавский, — ответил О'Брайен. — У него также разыгралось воображение, и с ним тоже стряслось «необычное». Мы тогда совершали налет на Фельтен. Это северо-западнее Берлина, недалеко от Хафеля. В налете на город принимало участие шесть «илов» и столько же наших «яков». Я и мой напарник шли на одной высоте, а Журавский с тремя другими — выше. Над Фельтеном на нас напала целая свора «фокке-вульфов». [110]

Те две пары «яков», которые находились выше, закрутились с ними в карусели. На каждый наш самолет приходилось не менее трех «фокке-вульфов». А тем временем мы вместе с «илами» делали на Фельтен заход за заходом. Вдруг на нас сверху, как снег на голову, свалились два «фокке-вульфа». Все было бы ничего, если бы мы могли ими заняться. Но вы ведь сами знаете — непосредственное прикрытие может только огрызаться... Вот мы и огрызались, в то время как над нами, в двухстах метрах выше, все вокруг просто кипело. Нас наверняка бы тогда подбили, так как сверху свалилась еще пара «фокке-вульфов» и тоже начала нас клевать, но, к счастью, вскоре к нам на помощь подоспели два звена советских истребителей.

Как только немцы их заметили, сразу дали газ и — наутек! Ну, а «илы» своими бомбами превратили железнодорожные линии в Фельтене в итальянские макароны (знаете, такие тоненькие, они доставляют нам столько хлопот, когда их ешь) и... преспокойно повернули к себе домой.

Мы никак не могли разобраться в этой кутерьме и, что хуже всего, не могли подсчитать, кого не хватает. И только после, на аэродроме, выяснилось, что погиб Широкун. Многие возвратились с пробоинами, а у Журавского был продырявлен бензобак. Он знал, что не дотянет до Барнувко, и на обратном пути усиленно искал какой-нибудь другой аэродром. Наконец у самого Одера он нашел подходящий и сообщил нам по радио:

— Прекрасный аэродром, только почему-то [111] маскировка ни к черту: машины стоят у леса, как на выставке, их за целых десять километров видно!

Потом он рассказал, как увидел на старте дежурного с флажком и даже выложенное на самой середине взлетно-посадочной полосы «Т». Почти как в доброе мирное время. Журавский сделал круг над аэродромом и медленно пошел на посадку. Фыркавший на последних каплях бензина мотор заглох еще в воздухе. Естественно, что после проведенного боя Журавский чувствовал себя немного разбитым и был измучен неуверенностью: сумеет ли перетянуть с пробитыми баками через линию фронта. Но теперь, видя перед собой аэродром, он успокоился. Правда, его удивила мертвая тишина и неподвижность, царившие на этом аэродроме. Кроме дежурного на старте, он никого не заметил. Не видел ни одного механика, ни часового возле самолетов — ни единой живой души. Самолет быстро терял скорость и приближался к земле. Машина остановилась метрах в двухстах от самолетов, выстроившихся в ряд у самого леса. Тишина, как «гробовая плита», по выражению Владека Журавского, снова сомкнулась над его головой. Дежурный на старте продолжал стоять неподвижно с опущенным вниз флажком. Вокруг царил сонный покой. Владек позже рассказывал мне, что тогда ему показалось, будто все летчики и весь обслуживающий персонал внезапно умерли от разрыва сердца, а дежурный с флажком окаменел от ужаса.

Журавский вылез из поврежденного «яка» [112] и отстегнул парашют. Колени дрожали, икры ног сводила судорога. Он шел очень медленно, как на чужих ногах, боясь, что упадет. На полпути окликнул дежурного, но тот даже не шевельнулся. Он стоял, наклонившись вперед, в какой-то неестественной позе, как будто загипнотизированный. Журавский, подойдя поближе, окликнул его еще несколько раз. Безрезультатно. Неподвижность этого странного человека казалась ему все более подозрительной. Владек не мог его хорошо рассмотреть: заходившее солнце бросало свои слепящие лучи из-за спины «глухого паралитика», как мысленно окрестил дежурного рассерженный Журавский. Его начала бесить эта тишина, которая была просто невыносимой после горячки недавнего боя. Он осматривался по сторонам, но по-прежнему не видел ни одной живой души, не слышал ни единого звука.

Наконец Владек обрел власть над своими ногами и оставшиеся до дежурного несколько шагов почти пробежал. Он схватил дежурного за плечо и сильно встряхнул. В немом молчании дежурный, даже не вздрогнув, во весь рост растянулся на земле. Журавский отскочил в сторону, как кузнечик. Только спустя минуту он понял, что перед ним искусно сделанный манекен. Он зло пнул его ногой. Фонтан опилок поднялся вверх из распоровшейся груди «дежурного». Теряясь в догадках, Журавский решил поискать более разговорчивое общество на этом погруженном в молчание аэродроме, кстати оказавшемся не в таком уж хорошем состоянии, как это ему [113] показалось сверху. Он пошел напрямик к самолетам, стоящим на самом краю аэродрома. Почти на каждом шагу он натыкался на многочисленные ямы. Он поздравил себя с тем, что ему удалось сесть, не свернув шею, на довольно ровный отрезок этой поляны, и удивлялся, как остальные самолеты взлетают и садятся, не ломая шасси.

Добравшись до первого с краю самолета, уставший Журавский оперся на крыло и тут же услышал треск и почувствовал, что падает. Он рухнул на землю вместе с отломанной у самого основания плоскостью. Владек вескочил, как будто его укусила змея: крыло, выдерживающее на одном квадратном метре тонну нагрузки, — это крыло обломалось под весом его тела!..

От страха, усугубляемого мертвой тишиной, его всего трясло... Наконец он овладел собой и начал осторожно ощупывать стоящие вокруг самолеты. Его изумлению не было границ: все они были сделаны из картона и тонкой фанеры. Это были всего лишь макеты, как и чучело дежурного по старту.

До сих пор Владек никогда не слыхал о ложных аэродромах. Он настолько был потрясен этой «загадочной» историей, что снова вскочил как ужаленный, услышав живой человеческий голос.

Голос принадлежал потешной и весьма разгневанной фигурке. Этакая мадам Тюссо{2} в военном, мужском варианте. Фигурка, в [114] форме лейтенанта, появилась на изрядно погнутом дамском велосипеде. Лейтенант раскрыл рот и разразился такой бранью, что бедному Владеку показалось, будто на него набросилась стая бешеных волков. Лейтенант гневался совершенно справедливо, и растерявшийся Владек начал наконец что-то понимать. Он позволил свирепому начальнику аэродрома излить свой гнев до конца, а затем, не сумев найти оправдания своим разрушительным действиям, откровенно во всем признался. Этим он немного подкупил гневного лейтенанта, который с явным удовольствием слушал, как его макеты были приняты за настоящие самолеты, да еще кем — летчиком!

Через четверть часа они уже были друзьями. Лейтенант угостил Журавского ужином, а солдаты, обслуживающие аэродром (их было всего трое), подтянули тем временем «як» Журавского на последнее место в ряду фанерных макетов.

— Ну а теперь сами скажите, чья «необычная» история интереснее? Моя про Журавского или же Кремпы про «як» без номера? — спросил О'Брайен. — Между прочим, — добавил он, не дожидаясь ответа, — немцы не дали себя обмануть и, с редким для них чувством юмора, разбомбили ложный аэродром... деревянными бомбами! [115]