Остров Гристов

Мы возвращались по берегу Нарева с воскресной прогулки.

— Летать над морем нам приходилось не часто, — рассказывал поручник Човницкий, — только когда нас назначали сопровождать штурмовики в налетах на Колобжег. Но мне пришлось летать над морем и при выполнении совершенно других заданий. Я хочу рассказать вам об одном из этих полетов, хотя это, может быть, и не особенно интересно. Вы, надеюсь, никуда не торопитесь?

Нет, я никуда не торопился. Сейчас, беседуя с этим образованным, знающим офицером, я не только хотел услышать о проведенных им воздушных боях, но и пополнить собранные мною материалы сведениями о роли авиации в двух самых крупных операциях, в которых участвовала 1-я Польская армия на пути от Варшавы до берегов Балтики. Я расспрашивал поручника Човницкого о Померанском вале, о Колобжеге и полетах над морем. Данный им точный и сжатый, как донесение, анализ событий обнаруживал широкий [116] кругозор этого незаурядного офицера. Командование, видимо, высоко ценило его способности, так как через месяц после нашего разговора его направили на курсы командиров полков.

— Восемнадцатого марта Колобжег пал, и мы занялись островом Гристов, — продолжал Човницкий. — Это был даже не остров, а, скорее, полуостров, соединенный с сушей узкой земляной дамбой, чем-то вроде плотины со шлюзами. Первый раз я полетел туда с майором Гашиным. Он командовал нашим полком после гибели подполковника Талдыкина.

День был исключительно солнечный, и только легкая дымка висела в прозрачном воздухе. Мы вылетели в семнадцать часов из Дебжно. Дул слабый северный ветерок. Сначала мы летели над освобожденной территорией. Внизу, на земле, были видны следы недавних боев. Сожженные деревни, взорванные мосты, подбитые танки, брошенные противником автомашины и пушки... Дымка ухудшала видимость, и я увидел Колобжег, когда до него оставалось всего лишь три километра. Белая линия прибоя резко очерчивала высокий берег. На нем, среди темной зелени хвойных деревьев, громоздились развалины домов, пострадавших от жестокого штурма.

Море было каким-то блеклым, даже белесоватым, почти как распростертые над ним облака, уходящие длинными полосами на север. И только когда мы ушли далеко от [117] берега, вода под нами стала темной, а слева засеребрилась в солнечных лучах. Мы повернули на запад. Прямо перед нами солнце светило мягким рассеянным светом. Справа небо и море сливались настолько, что невозможно было найти между ними границу. Поворачивая голову в эту сторону, я испытывал странное чувство потери равновесия. Я не мог определить положения машины в воздухе. Иногда мне казалось, что сила земного притяжения совсем исчезает, и я лечу то прямо в небо, то головой вниз, к земле. Чем выше мы поднимались, тем сильнее становилось это ощущение. На высоте трех тысяч метров мы очутились в молочной голубизне, охватившей нас со всех сторон. Море под нами и еле заметный берег вдали, казалось, растворились в воздухе. Единственным реальным предметом было солнце, светившее нам прямо в лицо.

Никогда прежде окружающее нас пространство не казалось мне таким бескрайним, хот» видимость и уменьшилась, пожалуй, до двух километров. Обычно в облаках или густом тумане особенно сильно гнетет отсутствие простора. Сейчас же мне казалось, что я повис вместе с самолетом в безграничном пространстве. Будто во всей вселенной остались только солнце да два наших «яка».

Я вдруг представил себе, что отказал мотор. Что бы я стал делать в этом случае? Вам смешно это слышать. Безусловно, в запасе у меня была высота и я вполне дотянул бы до берега. Но в тот момент мне было не до смеха: берег перестал для меня существовать. [118]

Он исчез, растворился в этом молочно-голубом просторе.

Я взглянул налево, надеясь увидеть очертания суши, но не заметил никакой разницы между блеклым однотонным небом и бледной голубизной того, что, очевидно, было землей. Только под крылом самолета я увидел какое-то темноватое пятно, напоминающее тень облака. «Слева Гристов. Зайдем с северо-востока», — сказал майор Гашин, и я сразу же очнулся.

Прибавив газ, я поравнялся с машиной Гашина. Мы должны были пикировать и фотографировать, держась крыло к крылу, чтобы застигнуть противовоздушную оборону противника врасплох. На острове было столько зенитных батарей, что мы не могли бы ни повторить заход, ни даже пикировать один за другим. Но пока внизу царило полное спокойствие. Мы знали, что стоит нам только войти в зону обстрела, как это спокойствие сменится огненным адом.

На малых оборотах мы сделали плавный разворот и с полубочки вошли в пике.

Машины ринулись к цели. Я чувствовал, как резко возрастает скорость. Передо мной, как на матовом стекле фотокамеры, из молочной пучины вынырнула земля и начала вырисовываться все яснее и яснее. Я взглянул на высотомер. Желтая стрелка прибора ползла вниз и уже миновала 2000. Ураганный ветер давил на стенки кабины, и казалось, что они вот-вот вомнутся внутрь. В это мгновение с земли, из железобетонных дотов и окопов, нам навстречу понеслись длинные нити плотных [119] очередей. Я видел, как они ослепительно ярко сверкали между мной и Гашиным. Они летели все гуще и гуще, то сближаясь, то вдруг рассыпаясь. Каждое мгновение я ждал взрыва, толчка, удара или звона разбитой приборной доски. Хотя это и продолжалось всего лишь несколько секунд, я больше не выдержал и нажал на гашетку. Я видел, как трассы моих снарядов скрещиваются с трассами снарядов, летящих мне навстречу. Мне трудно сказать, как и во что я целился. Я просто стрелял в землю, которая стреляла в меня, и это помогло мне удержаться еще три-четыре секунды от инстинктивного желания потянуть ручку на себя.

Мы неслись вниз, словно две тяжелые железные стрелы, и вспахивали воздух клубящимися бороздами, которые сходились за нами с шумом и грохотом сотен водопадов. Свалившись вниз, с высоты двух тысяч метров, мы на огромной скорости начали выводить машины из пикирования. Я потянулся к переключателю аэрофотоаппарата. В эту минуту моя ладонь весила, наверное, килограммов сорок. На меня давила огромная сила, но это ни на миг не отвлекало моего внимания, сосредоточенного на том, чтобы не отрываться от самолета Гашина. Он уже перешел в горизонтальный полет и прибавил газ.

Момент перехода самолетов из пикирования в горизонтальный полет на высоте тысячи метров был для нас, пожалуй, самым тяжелым в этом вылете: все орудия противника, молчавшие до сих пор под огнем наших пулеметов, вдруг ожили. Очевидно, наше внезапное [120] появление ошеломило гитлеровцев, и они приняли нашу стрельбу за обычную атаку. Чтобы выполнить аэрофотосъемку, мы должны были некоторое время лететь по прямой на заданной высоте. Это был самый выгодный момент для вражеских зенитных батарей. Под адским огнем мы не могли теперь ни маневрировать, ни стрелять. Мы ничего не могли предпринять для своей защиты, и нам оставалось только одно — изменять скорость.

Мне казалось, что все это длится целую вечность. В действительности же мы летели по прямой не больше полминуты; потом, выйдя к заливу, мы снизились и пошли на бреющем полете. Миновав Камень-Поморски, мы над самой землей мчались на север. Низкий берег, поросший лесом, вдруг исчез из-под крыльев моего самолета, и я снова очутился над морем.

Майор Гашин летел немного сзади меня и левее. Я уменьшил обороты, давая ему возможность обогнать меня. Мы снова были над открытым морем. Потеряв из виду берег, мы поднялись выше. Домой возвращались более «короткой дорогой: не долетая до Колобжега, повернули на юго-восток.

Фотоснимки вышли, кажется, удачными, так как потом никто из наших больше на Гристов не летал. Несколькими днями позже мы узнали, что эскадрильи штурмовиков разбомбили на этом острове стартовые площадки для запуска самолетов-снарядов. Сказать по правде, я даже не знаю, как они выглядели, эти снаряды...

Човницкий закончил свой рассказ, и мы некоторое [121] время шли молча. С севера надвигалась большая темная туча и медленно закрывала солнце. Подул ветер. Он расчесывал длинные, низко свисающие ветви плакучих из и волновал зеркальную гладь воды. Над нашими головами кружился рой мошкары, с шумом проносились ласточки, а с болотистых лугов в воздух срывались дикие утки и стаи куликов.

Мы свернули на шоссе и пошли в сторону города. Вокруг царила тишина. Не было ни души.

— Это было больше двух лет назад, — снова заговорил Човницкий. — Мне все время кажется, что война окончилась совсем недавно, несколько недель назад, а уже прошло два года... Мне бы хотелось поехать сейчас в Колобжег. Ведь я видел его только с самолета, во время войны. Сверху все кажется иным. Говорят, это очень красивый город. Сейчас там тоже весна...

Мне показалось, что он как-то сам удивился своим последним словам. И впрямь, после того Колобжега, который Човницкий видел во время осады весной 1945 года, теперешний Колобжег показался бы ему совсем другим. Тогда он видел в этом городе лишь район боевых действий, в котором его интересовали только укрепления, артиллерийские батареи, коммуникации, движение транспортов и кораблей. Сегодня он увидел бы там такую же мирную картину, как и здесь: мелькавших в воздухе ласточек, пляшущие столбы мошкары, кроны деревьев, раскачиваемые ветром; ощутил бы запах леса под Камнем Поморским; [122] услышал бы шум морского прибоя, накатывающего на узкий песчаный пляж длинные валы волн, которые выбрасываются на песок и рассыпаются мириадами перламутровых брызг...

— Вы обязательно должны туда съездить. Я прекрасно понимаю, почему вас туда тянет, — сказал я.

— Да, тянет, как преступника на место преступления, — весело рассмеялся Човницкий. — Кажется, я все-таки там побываю... [123]