На Ближнем Востоке

Итак, 19 августа мы покинули советскую землю, чтобы уже никогда туда не вернуться. Мы летели через Ашхабад в Тегеран.

В этот же день после полудня приземлились в Тегеране. [223]

Эвакуация заканчивалась. Большая часть воинских подразделений уже находилась на иранской земле.

Андерс расположился под Тегераном в красивой гостинице «Дербент». Мы имели там несколько комнат: салон, кабинет и две спальни. Остальные лица из ближайшего окружения генерала в свое распоряжение получили две комнаты на вилле рядом с гостиницей. Генерал оставил меня при себе в качестве того же офицера для поручений, хотя официально я занимал должность командира 12-го полка. Словом, я опять продолжал жить вместе с генералом и принимать участие в различных заседаниях, совещаниях, конференциях, поездках и инспекциях, а также в дальних выездах — в Каир, Палестину и т. п. Кроме того, почти каждый месяц я самостоятельно ездил в Каир и Палестину, где у меня было несколько принципиальных разговоров с профессором Котом.

В Тегеране произошла встреча посла Кота с Андерсом.

Профессор Кот понимал, что его политическая ответственность за нынешнее положение больше, чем Андерса, так как ему как представителю президента и правительства, (являясь послом в Москве посол Кот продолжал оставаться и министром, входящим в состав правительства). Андерс фактически был подчинен. Он не мог оправдываться своей неосведомленностью о происходящем в штабе, так как в течение всего времени имел там своего представителя. Сначала им был доктор Хауснер, а затем инженер Енич. Кроме того Андерс часто его информировал и почти не было такого периода, чтобы они не виделись по крайней мере раза два в месяц и не «совещались».

В это время посол Кот снова начал помышлять о разделении функций премьера и функций верховного главнокомандующего, намечая себе пост премьера. Вместе с Андерсом они решили, что Сикорский не должен совмещать оба поста, а сохранить за собой лишь один из них. Оба стремились к этому, но каждый своим путем и в результате каждый рассчитывал на какую-нибудь выгоду для себя. Если посол Кот желал занять пост премьера, а Сикорского оставить на посту верховного главнокомандующего, то Андерс стремился к тому, чтобы в случае разделения функций Сикорский сохранил за собой пост премьера, а обязанности верховного главнокомандующего передал ему.

Позже Андерс под влиянием англичан отказался от этого замысла и стремился к полному выключению Сикорского из нашей политической жизни, а затем и к его физическому уничтожению. [224]

Но не будем опережать событий. Посол Кот отчетливо видел, что Андерсу присуща необузданная амбиция и жажда власти, что у него ограниченный ум и полное отсутствие политической подготовки. Поэтому он предполагал, что игра с Андерсом будет несложной. Он не учитывал лишь одного — что игру придется вести не с Андерсом, а с англичанами, орудием в руках которых он был.

Помню, как в день нашего перелета в Тегеран, Гулльс сообщил Андерсу, что на следующее утро будет готов английский самолет для полета в Каир.

А вечером мы сидели за ужином, в котором принимали участие: Кот, Андерс, наш посол в Тегеране министр Бадер, Гулльс, я и еще несколько лиц. Во время ужина, проходившего на террасе, к нам подошел капитан Мареш, руководитель филиала II отдела верховного командования в Тегеране, и подал Андерсу телеграмму с грифом «в собственные руки». Прочитав ее Андерс сначала сморщился, а потом усмехнулся. Подал ее послу Коту, а затем — мне. Это была телеграмма от Сикорского следующего содержания:

«Запрещаю Вам, господин генерал, поездку для встречи с премьером Черчиллем и ведение с ним каких-либо принципиальных переговоров. Это подрывает мой авторитет и весьма отрицательно влияет на общие польские вопросы.

Верховный главнокомандующий Сикорский.»

После разговора с послом Котом по поводу телеграммы Андерс решил все же поехать. Кот не только не удержал Андерса от встречи, но, напротив, поддержал его в этом решении, сказав, что он должен лететь и не может поступить иначе, так как это, мол явилось бы оскорблением для Черчилля. Профессор Кот обещал свое заступничество, если Сикорский будет гневаться за не соблюдение субординации.

Андерс прекрасно понимал, что он нарушает сугубо военный приказ, причем данный ему в письменном виде, но разве мало было таких приказов, которые он бросал в корзину? К тому же имея заверение профессора Кота, что тот возьмет все это дело на себя, он тем быстрее решился на поездку.

В связи с отъездом Андерс совершил еще одну служебную нелояльность, может быть нечто большее, чем нелояльность. Он показал телеграмму Сикорского Гулльсу, подчеркивая, при этом, что хотя Сикорский запрещает ему встречу, с Черчиллем, он все же решил ехать. Это было уже второе официальное выступление против Сикорского [225] перед англичанами — в обоих случаях он старался умалить Сикорского в глазах англичан и доказать свою преданность им. Первый раз, когда обсуждал приказ, запрещавший вывод польской армии из Советского Союза, он намекнул, что может быть Сикорский не доверяет англичанам и имеет в отношении них какие-то свои планы. При этом дал ясно понять, что если в связи с выводом войск он будет иметь какую-нибудь неприятность, то рассчитывает на помощь и заступничество Черчилля, так как делает это только ради него, только из огромного уважения, которое он питает к премьеру Англии.

Гулльс усмехнулся и дружески похлопал Андерса по плечу, с довольно иронической улыбкой заверив его, что он может быть спокоен, ибо Черчилль наверняка не подвергнет его каким-либо неприятностям. С этого времени Андерс фактически стал марионеткой в руках англичан. Уже не он вел игру против Сикорского, а англичане. Впрочем, иначе и быть не могло, ведь мы являлись предметом международных интриг и торгов, в чем Андерс совершенно не разбирался. Да и как он мог в чем-либо разбираться? В течение двух лет пребывания при Андерсе, ежедневно с ним общаясь, я никогда не видел, чтобы этот человек что-нибудь читал — газету, книгу или журнал, — не говоря уже о более серьезной литературе. Не интересовался даже ежедневными газетами. Он ни к чему не проявлял интереса. Конечно, кроме бриджа, девушек и охоты, да иногда бегов. Что происходило на свете, какие высказывались взгляды, что говорили о нас, какие были в отношении нас планы — никогда не доходило до его сознания.

Разве могли иностранные деятели иметь лучшего кандидата на пост верховного главнокомандующего или даже «вождя» народа?

Когда генералу докладывали какой-либо вопрос, какую-либо трудную проблему, он устранялся от их разрешения, говоря: «Жизнь сама все это разрешит, жизнь сама все это выведет на нужную дорогу» — и переходил к другим вопросам.

На следующее утро, когда мы уже были готовы к отлету, нам вручили еще одно шифрованное письмо от Сикорского. В нем он подробно разъяснял, почему не разрешает Андерсу ехать на встречу с Черчиллем. Он писал:

«...Господин генерал, Вы должны в будущем воздерживаться от вмешательства в вопросы, не входящие в Вашу компетенцию. Если вы еще не уехали в Каир, то воздержитесь [226] от поездки, сославшись на этот мой ясный приказ. Формы организации наших войск на Ближнем Востоке определены в Лондоне с Британским штабом по предложению генерала Окинлека. Генерал Климецкий летит в Каир для обсуждения деталей. До прибытия начальника штаба верховного главнокомандующего переговоров по поводу организации не начинать...»

Это письмо также не остановило генерала.

Мы вылетели в Каир. Андерс, Гулльс и я.

На аэродроме в Каире нас встретил английский генерал Биннет-Несбит, глава союзнической миссии на Ближнем и Среднем Востоке, а на самом деле начальник английской разведки в этом районе и сотрудничавших в то время с англичанами разведок Польши, Чехословакии, Греции, Югославии и т. д.

Это было доказательством особого внимания и почета, которые проявляли в отношении Андерса англичане. Беннет-Несбит был весьма предупредителен и с изысканной вежливостью относился к Андерсу. Он сообщил, что Черчилль вот уже несколько дней ожидает приезда генерала. Это, конечно, была банальная вежливость, которая, однако, приятно щекотала слух Андерса. А может быть генералу действительно казалось, что Черчилль «ждет его несколько дней». О Беннет-Несбите было известно, что он является личным врагом Сикорского.

В Каире остановились в «Шеперд отель» — красивейшей гостинице столицы фараонов.

На следующий день Черчилль принял Андерса в помещении английского посольства. Разговор продолжался около сорока пяти минут. Черчилль опять интересовался главным образом и только Советским Союзом, его военным потенциалом и возможностями продолжения войны. Больше всего его интересовало, как будут проходить дальше бои на Кавказе. Он считал Андерса еще одним источником информации. Следует подчеркнуть, что он снова был сильно разочарован, так как Андерс опять не приводил никаких убедительных доводов. По поводу весьма отрицательного суждения о Советском Союзе, высказанного Андерсом, Черчилль ему заметил, что «публичное высказывание подобных взглядов было бы очень опасно, и враждебное отношение к России ни к чему хорошему не приведет». Андерс же, не располагая никакими цифровыми материалами, все же выражал свое твердое убеждение, что Кавказ падет в самое ближайшее [227] время. Это был период, когда немецкое наступление на Кавказе развивалось успешно.

Черчилль не соглашался с такой оценкой и доказывал, что это невозможно, ибо Германия имеет на Кавказе столько же воинских соединений, что и Советский Союз, но, находясь на чужой земле с враждебно к ней относящимся населением должна сражение проиграть. При этом он подчеркивал, что Советский Союз имеет там замечательные условия для обороны и к тому же может использовать дополнительно еще несколько соединений из резерва. Черчилль прекрасно ориентировался, где, сколько и каких советских дивизий находилось, о чем Андерс не имел представления. Продолжая развивать свою мысль, Черчилль заявил, что для того чтобы Германия добилась победы на Кавказе, она должна была бы иметь там в три раза больше войск, чем имеет сейчас, а этого она сделать не может из-за отсутствия каких-либо резервов. Он добавил, что русские чувствуют себя так уверенно, что когда он предложил им помочь авиацией и построить на кавказской территории несколько аэродромов для английских воздушных сил, русские решительно отказались, считая, что в такой помощи они совершенно не нуждаются.

Хотя Черчилль совершенно не разделял взглядов Андерса и его стратегической оценки, он все же решил, подчеркивая при этом, что принимает во внимание точку зрения Андерса о возможности проникновения немцев через Кавказ, — на всякий случай дислоцировать польскую армию на территории Ирака для охраны иракской нефти.

Так было принято решение об оставлении нас в Ираке. Мы вошли в состав английской армии, которой командовал генерал Вильсон, позже ставший маршалом. Предполагалось, что наше командование расположится в Киркуке, а дивизии частично в Киркуке, частично в находящемся от нас в тридцати километрах Канекине.

Мы были там нужны не столько с точки зрения возможного проникновения немцев в те районы, сколько для предотвращения на нефтепромыслах внутренних беспорядков, ведь Ирак относился к англичанам враждебно и мог вторично предпринять попытку выйти из-под английского влияния. Чтобы не допустить этого и сохранить господство англичан, и была использована польская армия.

Разговоров о Польши не было никаких. Когда Андерс довольно робко намекнул о наших общих вопросах, Черчилль с раздражением ответил, что теперь не время рассуждать о [228] польских делах, сейчас дела более важные — нужно выиграть войну.

Когда затем Андерс заметил, что армия измучена, так как находилась в тяжелых климатических условиях, и было бы хорошо, если бы она могла остаться в Иране или перебраться в Палестину, чтобы отдохнуть. На это Черчилль не без иронии ответил, что, насколько ему известно, Андерс «не уполномочен детально рассматривать эти вопросы.» Несмотря-де на то, что у них одинаковые взгляды на организацию польского войска, он, Черчиль, все же считает, что будет лучше, если окончательно это согласование будет произведено с Сикорским в Лондоне. По его мнению, условия для польской армии будут замечательные, а стратегические цели, о которых говорил Андерс, требуют ее пребывания в Ираке, а не где-либо в другом месте.

На этом, собственно, беседа и закончилась.

Протокол беседы вел английский полковник Якоб. Когда Гулльс принес протокол Андерсу, последний был очень недоволен рядом формулировок и обратился к Гулльсу с просьбой изъять их из протокола. Тот ответил, что сделать этого не может, так как это соответствует действительности и ему не дано право вносить поправки. Затем полностью перевел весь протокол, заметив, что он парафирован и никаким изменениям не подлежит. Андерс вынужден был подписать то, что ему представили. В польской версии появились записи этой беседы, произвольно препарированные Андерсом.

После переговоров в Каире мы примерно 25 августа 1942 года вернулись в Тегеран. Андерс посетил войска в Пехлеви, откуда они перебрались в Ирак.

Снова мы расположились в одной из крупнейших и самых жарких пустынь мира, в страшном зное, малярия продолжала мучить нас.

Сикорский был очень подавлен всем происшедшим. Он был уверен, что до всего этого довел своими интригами и происками Андерс, но не знал, как он это сделал. Взгляды Андерса и его желание вывести армию из Советского Союза ему были давно известны. Но он не мог и предположить, что Андерс пойдет столь далеко, чтобы вопреки его приказам и постановлениям польского правительства на свой страх и риск провести такую ответственную и принципиальную акцию.

За невыполнение приказа, запрещающего Андерсу выезд для встречи с Черчиллем, Сикорский приостановил назначение Андерса на должность командующего польскими войсками [229] на Ближнем Востоке. Он говорил также о своем намерении отстранить его от исполнения служебных обязанностей.

Переговоры по этому вопросу тянулись несколько недель. Посол Кот старался как мог спасти положение Андерса. Совещался тогда с Андерсом по много часов в день и после каждого такого совещания посылал Сикорскому телеграмму, оправдывающую поведение Андерса. При этом советовал оставить его на должности командующего на Ближнем Востоке.

20 августа 1942 года, то есть в тот самый день, когда Андерс улетал в Каир, посол Кот направил Сикорскому такое письмо:

«...Я ужасно подавлен твоей телеграммой Андерсу. Ругать его за то, что он в Москве решал весьма срочные вопросы, это ведь для него невероятно обидно... Запрещение поездки в Каир Андерс воспринял весьма болезненно. Нельзя было к этому так относиться. Если Черчилль вызвал его в Москву для обсуждения вопросов Ближнего Востока и этот разговор перенес на вечер 20 числа этого месяца в Каире и прислал за ним сюда самолет, то чем можно было объяснить отказ от встречи? Нужно было ссылаться на твой приказ, но ведь он опоздал, так как телеграмма пришла в два часа ночи, а вылет был назначен на пять утра. Впрочем, от этого разговора может быть только польза для польского дела. Британское командование не во всем доброжелательно относится к полякам, доказательством чего может служить хотя бы выделение для размещения польского войска районов пустыни, малярийных, куда не посылаются английские солдаты. Я полагаю, что переговоры Андерса дают единственную надежду на отвод наших частей, куда их сейчас направляют. Из Вашей телеграммы следует, будто дивизии, прибывающие из СССР, должны расформировываться и вливаться во второй корпус. Это значит, что Андерс должен быть поглощен Заенцем. Если и можно говорить о каких-либо ошибках Андерса в России, то я уверен, что он своей энергией и полководческим талантом превышает всех здешних на несколько голов и что войска, прибывшие из СССР, не признали бы другого командующего, так как все были очевидцами невероятных трудов и усилий Андерса. Мне кажется, что и Черчилль, и Брук, и другие только в нем видят действительного командующего польскими силами и именно с его мнением будут считаться, — впрочем, [230] это покажет будущее. Интересы нашего дела на Востоке требуют того, чтобы здесь не имели места никакие кризисы, тем более раздраженность. Поэтому видя, как Андерс удручен твоей телеграммой, очень прошу тебя изменить в отношении его тон и показать ему, что он пользуется твоим доверием, которого он заслуживает больше чем те, кто здесь против него интригует по чьей-то команде, сторонники старого режима и «двуйкажи», как будто теперь защищающие тебя от Андерса, а в других разговорах заявляющие, что их вождем был и будет Рыдз...»

Вот этакое письмо послал «приятель» Сикорского посол Кот в то время, когда он уже хорошо знал Андерса и его различные махинации. Сколько лжи в этом письме!

Совершенно очевидно, что Черчилль приглашал Андерса в Москву не для обсуждения вопросов Ближнего Востока. О Ближнем Востоке Андерс не имел ни малейшего представления, и трудно себе представить, чтобы английский премьер-министр искал совета и мнения Андерса на эту тему. Черчилль пригласил Андерса в Москву в расчете на то, что получит определенные конкретные данные о положении в России.

Телеграмму, запрещающую вылет в Каир, Андерс получил в гостинице «Дербент» в десять часов вечера во время ужина, на котором присутствовал и профессор Кот. А в два ночи об этом же было получено шифрованное письмо. Отлет был назначен на восемь часов утра, следовательно времени имелось вполне достаточно для его отмены.

Аргумент, что армия не признала бы другого командующего, кроме Андерса, был величайшей глупостью. Армия приняла бы любого, который был бы назначен приказом верховного главнокомандующего. Только может быть те, другие, не были бы так милы профессору Коту.

Запугивание Сикорского маршалом Рыдз-Смиглы — тоже невероятный абсурд: все мы прекрасно знали, что маршала тогда уже не было в живых.

Пока письмо посла Кота не вызвало положительной реакции, участниками событий вновь становятся генералы Янушайтис и Соснковский. Одного из них Сикорский намеревался послать на Ближний Восток. Когда распространился слух о возможном приезде Янушайтиса, наступила пора тесного союза Андерса с санацией. Андерс созвал в Тегеране специальное совещание высших командиров, на котором присутствовали генералы Токаржевский, Богуш, полковники Окулицкий, Сулик, Рудницкий, Коц и другие. Андерс заявил [231] собравшимся, что Сикорский за вывод армии из Советского Союза может снять его с должности командующего. Хотя делал это он не один, все присутствующие были согласны с Сикорским. Он только осуществлял их желания. Кроме того, Сикорский вменяет Андерсу в вину переговоры с англичанами, главным образом с Черчиллем. Андерс заявил, что все это он делал в интересах и на благо Польши. Если Сикорский действительно не утвердит Андерса и захочет его отозвать, он просит поддержки присутствующих на совещании. Если они окажут ему такую поддержку, то он приказ Сикорского не выполнит.

Все присутствующие поддержали позицию Андерса, хотя не высказались, как они поступят в случае, ели Сикорский отдаст упомянутый приказ. А полковник Коц в довольно циничной форме заявил, что ему все равно, кто будет командовать армией, поскольку лично ему от этого никакой пользы. После разговора с командирами Андерс почувствовал себя немного увереннее.

Обо всем этом со стороны узнал посол Кот, конечно, с определенными комментариями. Вероятно, не желая, чтобы без его ведома разразился какой-то скандал, а, возможно, делая расчеты на будущее, профессор Кот провел с Андерсом длительное совещание, после которого написал большое письмо Сикорскому. В письме он добивался безусловного оставления Андерса на должности командующего армией на Ближнем Востоке, обосновывая это требованием времени. Перед отправлением письма, он передал его Андерсу для ознакомления и обсуждения. Прочтя письмо, Андерс внес несколько поправок и, обращаясь ко мне, сказал: «Вот видишь, какие у меня хорошие отношения с профессором Котом, как он мне помогает». Он передал мне письмо, чтобы я прочитал его. В тот же день письмо из посольства в Тегеране было передано шифром лично Сикорскому в Лондон.

В этот период Сикорский чувствовал себя уже совершенно одиноким, никто его не поддерживал. Правительство к военным делам относилось, пожалуй, безразлично. Впрочем, говорить о правительстве, способном принимать реальные решения, в то время было трудно. Это была просто группа разнородных людей с различными взглядами, преследующих различные цели.

Оппозиция, не представленная в правительстве, неистовствовала, стараясь свергнуть Сикорского. Борьба с Сикорским была единственным содержанием ее деятельности. [232]

Ближайший друг Сикорского профессор Кот, открыто выступал против его планов.

В верховном командовании, которое почти целиком состояло из санацистов, у Сикорского также не было поддержки. Почти все не переносили Сикорского и рассчитывали на то, что в Андерсе они могут иметь «своего человека» именно для борьбы против Сикорского, поэтому и поддерживали его.

В конце концов, Сикорский под давлением всех этих обстоятельств смирился и отказался от своего решения отозвать Андерса. Письмо посла Кота, утверждавшее, что Андерс весьма лоялен по отношению к Сикорскому, способствовало назначению Андерса командующим польскими вооруженными силами на Ближнем Востоке.

Таким образом, после нескольких недель колебаний в середине сентября 1942 года, наконец, пришел приказ, и Андерс стал командующим польскими вооруженными силами на Ближнем Востоке.

Победа Андерса была полной. Генерал Заенц стал его заместителем.

Что представлял собой Заенц и почему выбор пал на него? Вероятно, у Сикорского просто не было под рукой никого другого. Некоторых он опасался, а Заенц ничего собой не представлял. Это был человек безвольный, слабохарактерный и неумный. Сикорский присвоил ему звание генерала дивизии и направил на Ближний Восток, как кандидата на должность командира второго корпуса, который предполагалось формировать. Сикорский полагал что Заенц сможет стать противовесом Андерсу, внушающим опасение, что в случае чего не Андерс, а он будет командующим (первоначальный вариант Сикорского). Если согласие Сикорского на назначение Андерса командующим еще как-то можно было объяснить, то назначение Заенца его заместителем понять было трудно, тем более, что Заенц никаким противовесом Андерсу стать не мог, поскольку он не имел авторитета и к тому же был большим трусом.

В это время Андерс больше всего заботился о том, чтобы упрочить и расширить свою популярность.

Через несколько дней после возвращения из Каира в Тегеран генерал выбрался в Пехлеви, куда прибывали транспорты людей из СССР и где временно располагался наш военный лагерь. Поездка проходила в обстановке крайней спешки, ведь в тот же день должно было состояться совещание с англичанами по вопросу о нашей дислокации польских воинских частей. Время было рассчитано по минутам, [233] его не хватало на обстоятельное инспектирование лагерей. В этот раз мы ехали в открытом автомобиле вдоль многотысячных шеренг штатских и военных, стоящих по обе стороны дороги. Генерал стоял в автомобиле с видом победителя, как спаситель. Толпа восторженно приветствовала его, как освободителя всех из неволи. Он приказал остановить машину и поднял на руки какого-то мальчика лет шести, дал ему конфет и несколько минут с ним занимался. Стоявшая в стороне мать ребенка была восхищена, остальные умилялись этой идиллической картинкой. Когда мы двинулись дальше, я спросил генерала, зачем он это делает, зная, что у нас так мало времени. Генерал мне ответил:

— Понимаешь, это очень важно, это лучшая реклама.

Подобным образом он вел себя и во время посещения больницы в Тегеране. У Андерса не было тогда времени, чтобы выявить недостатки и трудности особенно с медикаментами, чтобы реально помочь делом, но зато он присаживался к какой-нибудь больной старушке и порядочное время вел с ней разговор.

— Это дела самые важные, — сказал он мне потом, — вот так создаются легенды. Она будет после рассказывать об этом, как о самом величайшем событии в своей жизни. Всем кумушкам будет хвалиться, что разговаривала с самим генералом и какой это благородный генерал...

Во время каждого нашего инспекторского выезда к генералу подходили десятки лиц с различными просьбами. Он приказывал мне все просьбы обстоятельно записывать. Когда после инспекции я напоминал генералу, что нам нужно еще решить несколько вопросов, о которых просили люди, он отвечал: «Ты, что с ума сошел, брось в угол, не хватало еще этим забивать себе голову.»

В середине сентября, уже после назначения командующим армией, Андерс переехал в расположение новой главной квартиры в Кызылрабат, вместе с ним переехал туда и я. Одновременно англичане передали в расположение генерала роскошную виллу в Багдаде, находившуюся за городом в большом, ухоженном саду, чтобы он мог каждую субботу ездить туда на отдых после недельного «изнурительного» труда.

Даже и теперь не понимаю, по каким причинам в этот период профессор Кот резко выступал против меня. Несколько раз я обращался к Андерсу с просьбой освободить меня от должности офицера для поручений, мотивируя [234] тем, что могу в будущем принести ему немало «беспокойства».

Защищая Андерса, посол Кот писал:

«Андерсу очень вредит деятельность Климковского..»,

или в другом месте:

Андерс производит отличное впечатление. Как его деятельность, так и его военные знания открыли ему дорогу в высшие инстанции, и каждое его пожелание выполняется. В основных вопросах его взгляды те же, что и Сикорского, они могли бы обойтись без переписки, словно мысли верховного главнокомандующего передаются ему. Мое с ним сотрудничество предвещает быть примерным... Андерс замечательный человек...»

Может быть генерал и освободил бы меня, по моим неоднократным просьбам, если бы не вмешательство в эти дела посла Кота. Как только об этом он заговорил, Андерс упрямился и наперекор ему оставил меня при себе.

Все время после выхода армии из Советского Союза на Ближний Восток в военной среде было неспокойно. Период до конца 1942 года прошел во внутренних интригах, в столкновениях в верхах, во взаимном подсиживании с должностей и непрекращающейся реорганизации армии.

Сначала по плану верховного главнокомандующего на Ближнем Востоке предполагалось создать два корпуса, в каждом по две дивизии и в каждой дивизии по две бригады плюс корпусные части. Такая структура Андерса не устраивала, он не желал быть командиром корпуса и иметь соперника в лице командира другого корпуса. Он стал маневрировать, чтобы этого не допустить, и вновь при участии министра Кота, который его поддержал, поставил на своем, решили, что будет один отдельный корпус из двух дивизий, по две бригады в каждой, две танковые бригады и корпусные части. Но и это не удовлетворяло амбиций Андерса, он хотел быть командующим армией. Наконец, согласились и на это. Этот корпус назвали Польской армией на Востоке.

Когда название было установлено, Андерс сразу же начал саботировать все изданные ранее организационные приказы в пользу существующего положения, создавая этим невероятный хаос. Фактически имелись: 3-я дивизия генерала Копаньского в полном составе, 5-я дивизия генерала Богуша, 6-я дивизия генерала Токаржевского, укомплектованная лишь на 50%, и 7-я запасная дивизия полковника Окулицкого с 30 % личного состава, одна танковая бригада генерала [235] Пашкевича и корпусные части. Эта структура фактически сохранялась почти до самой смерти Сикорского.

После долгой тяжбы с Андерсом по поводу организации армии первой жертвой закулисных интриг стал Пашкевич, назначенный Сикорским командиром 5-й дивизии.

5-я дивизия полного состава с точки зрения ее боевой подготовки была одной из лучших. Она первой формировалась еще в Ташкенте и не претерпела крупных реорганизаций, кроме перемены командиров. Ее первым командиром был генерал Борута-Спехович, которого Андерс сплавил на Средний Восток. Следующим командиром дивизии был Раковский. После прибытия на Ближний Восток согласно приказу верховного главнокомандующего ее командиром должен был стать Пашкевич.

Но Андерса это не устраивало. Он решил помешать. Пашкевича он не любил за его лояльное отношение к Сикорскому и опасался, что по этому поводу будет иметь с ним много хлопот. Учитывая, что Пашкевич командовал бы лучшим боевым соединением, Андерс боялся, что это может стать для него небезопасным, и решил не допустить этого. На 3-ю дивизию Копаньского он рассчитывать не мог, так как Копаньский ни в каких интригах никакого участия не принимал. Он всегда поддерживал Сикорского. Что касается 6-й дивизии, которой командовал Токаржевский, то Андерс никогда не знал, чего можно от нее ожидать. Эта дивизия была насквозь санационной и пребывала в полной зависимости от настроения и капризов Токаржевского.

Таким образом Андерс был остро заинтересован, чтобы по крайней мере эта единственная 5-я дивизия была доверена преданному ему человеку.

Он старался где и как мог скомпрометировать Пашкевича. Это было довольно трудно, так как Андерс не хотел снова обострять отношения с Сикорским, тем более, что лишь недавно едва выкарабкался из затруднительного положения. Тем не менее он все же решил 5-я дивизию передать Богушу, своему, как он полагал, приятелю и сообщнику по многим нечистым комбинациям, во всяком случае явному в то время недругу профессора Кота.

Он считал необходимым так повести дело, чтобы Пашкевич сам отказался от командования 5-й дивизией. Андерс прилагал все усилия, чтобы охарактеризовать Пашкевича в самых темных тонах, подорвать его авторитет, создать о нем плохое мнение. Когда почва была подготовлена, он пригласил Пашкевича к себе и стал доказывать, что тот не должен принимать командование 5-й дивизией, поскольку [236] его не примет офицерский корпус. Он убеждал в том, что этот офицерский корпус, сформированный в Советском Союзе, имеет своеобразный способ мышления, которого не знает Пашкевич, и это создаст ему дополнительные непреодолимые трудности и т. д. и т. п. Наконец, он советовал Пашкевичу добровольно отказаться от 5-й дивизии и взамен предложил ему командование танковой бригадой, которая должна была формироваться. Пашкевич, не разбиравшийся еще тогда в обстановке и не знавший комбинаций Андерса, не увидел в этом коварства. Он уступил нажиму и отказался от 5-й дивизии, согласившись принять командование танковой бригадой. В состав бригады входил первый полк Креховецких уланов, батальон «Львовских детей» и танковый батальон. Словом весьма разнородный элемент. Из такого конгломерата Пашкевич старался сделать однородное соединение.

Казалось, наступила определенность: командующим армией стал Андерс, его заместителем Заенц, начальником штаба армии Раковский, командирами дивизий, 5-й Богуш, 6-й — Токаржевский, 7-й запасной — Окулицкий, 3-й Капаньский, командиром танковой бригады — Пашкевич. Главные должности укомплектованы, и должно, наконец, наступить спокойствие и начаться нормальная работа. Но именно после назначений интриги усилились.

Желая приблизить профессора Кота к армии, показать ему ее подлинное лицо и на этом фоне роль молодежи (в Советском Союзе посол Кот ни разу не посетил военных лагерей), в своем полку на Новый год я устроил вечер, на котором присутствовало свыше двухсот человек. Было много молодежи, именно той, наиболее подвижной и деятельной, которая принимала в жизни армии активное участие. Молодежь, которая составляла ядро армии. Конечно, был в полном комплекте и генералитет и немного штабных офицеров. Приглашены министры Кот и Махломме, польский посол в Багдаде.

Профессор Кот не оправдал моих надежд, так как почти все время беседовал главным образом с генералами, и то наиболее санационными. Видимо, генеральский мундир импонировал ему больше, независимо от хозяина. Разговаривал он с Токаржевским, с полковником Вятром и другими, суля каждому златые горы и стараясь привлечь их на свою сторону. Токаржевский вскоре получил звание генерала дивизии. Вятр получил звание генерала. Зато с Пашкевичем, единственным из генералов, сохранившим лояльность в отношении верховного главнокомандующего, министр Кот перебросился [237] лишь несколькими общими фразами. Подхорунжих, которых присутствовало свыше двадцати, он почти не замечал и ими не интересовался, с младшими офицерами разговаривал мало. В основном министр Кот беседовал с коллегами Бау и Раценским по общим вопросам. Когда Бау указывал ему на некоторые недостатки в деятельности правительства — бесплановость и отсутствие успехов, профессор Кот отвечал односложно и старался избегать серьезной дискуссии.

Из новогодней речи, произнесенной на этом вечере, мы узнали от профессора, что главным государством на земле, которое будет иметь решающий голос на мирной конференции и от которого в большей мере будет зависеть судьба Польши, является ... Мексика (?). Именно в это время в Мексике находился Сикорский и вручил ее президенту орден Белого Орла.

Повидимому, профессор Кот немного изменил свое отношение ко мне. С этого времени он не только не избегал меня, но пожалуй, даже искал со мной контакта и часто приглашал на беседы. Помню его телеграмму, посланную Андерсу из Иерусалима:

«Прошу Вас, господин генерал, в ближайшие дни приехать в Иерусалим, если Вы не сможете лично, то пусть прибудет ротмистр Климковский.

Ст. Кот»

Таким образом, произошла перемена в лучшую сторону. Однако, чтобы разобраться во всей обстановке, чтобы прекратить всякие кривотолки относительно моей позиции и других молодых офицеров, особенно о мятеже, о котором болтали все чаще — называлась даже дата — февраль 1942 года, я решил вместе с ротмистром Юзефом Чапским поехать из Ирака в Иерусалим. Там в четырехчасовой беседе с профессором Котом я старался осветить действительное положение вещей в армии и изложить свои взгляды. Министр Кот во всем соглашался с нами, что в правительстве, мол, нет подходящих людей, однако объяснял это действиями разных партий, входящих в состав правительства.

В заключение мы решили, что он обо всем доложит Сикорскому.

Более ясного заявления и более четкой позиции нельзя было и представить.

В это время отношения Андерса с англичанами начинают все более укрепляться. Дружба растет изо дня в день, а [238] атаки на Сикорского становятся все более дерзкими. Теперь Андерс уже не скрывает своих взглядов, а говорит ясно и громко, что Сикорский должен уйти в отставку. При этом дает понять, что его точку зрения разделяют англичане.

Несколько раз к нам из Каира приезжал английский министр Кейси. Он был тогда государственным министром по вопросам Ближнего и Среднего Востока и входил в состав узкого военного кабинета. Приезд такого сановника в польскую армию, которая, учитывая ее небольшой количественный состав, не могла входить в серьезные английские расчеты, являлся событием, заслуживающим широкого внимания. Кейси знакомился с нашими военными лагерями, вел разговоры с Андерсом, и всюду его принимали с большим почетом.

Несколько раз нашим гостем был Вильсон, командующий группой войск «Сирия — Палестина — Ирак — Иран». Приезжали также генерал Боннет-Несбит, английский посол в Багдаде Корнваллис и ряд других лиц.

Все эти визиты организовывал и осуществлял Гулльс. Он над ними шефствовал и всегда старался, чтобы обе стороны были в полной мере удовлетворены встречей.

Важнейших гостей, таких, например, как Кейси, всегда сопровождал почетный эскорт как в городах и лагерях, так и в пути. Встречали их всегда с большой помпой, с эскадроном почетного караула, с оркестром, парадами и приемами в какой-либо из дивизий, а затем показом спектаклей или так называемыми встречами у костра. Во время приемов, обедов или ужинов выступали хоры, балетные группы, солисты и т. д.

То же самое делалось, если приемы происходили на вилле Андерса в Багдаде. Тогда также приглашались художественные ансамбли, оркестры, солисты и т. п.

Во время таких приемов или визитов никогда не затрагивались какие-либо важные вопросы, касающиеся армии или общих польских дел.

Кроме вечеринок и других развлечений ничего не делалось конечно, помимо того, в чем были заинтересованы англичане.

Все приезжающие к Андерсу были очарованы тем, как их встречали, угощали, чествовали, каким окружали вниманием, они были приятно поражены предупредительностью хозяина и проводили время в исключительно веселом настроении дружелюбия и сердечности.

Уместно заметить, что, если бы от количества пиров зависел выигрыш войны, то Андерс затмил бы Наполеона. [239]

Одновременно происходили и большие приемы, которые приятно импонировали праздному образу жизни Андерса.

Хотя такие приемы устраивались не в английских сферах, однако всегда над ними шефствовал Гулльс. В большинстве случаев он даже сам приносил приглашения.

Таким способом мы дважды побывали у шаха Ирана. В первый раз это было в честь его дня рождения. Он принял нас на специальной аудиенции. Я вручил ему отделанную серебром шкатулку с фотоснимками эпизодов из жизни польской армии, в качестве дара иранской армии шаха. Во второй раз, он пригласил нас на охоту на муфлонов, специально для нас организованную, проводившуюся в красивых окрестностях Тегерана. Нас было всего несколько человек: шах, маршал его двора и великий ловчий, Андерс, я и, конечно, Гулльс.

Мы поехали на автомобилях в горы, примерно в тридцати километрах от Тегерана, на исходный пункт, куда нас привел какой-то иранец из свиты шаха. Когда мы туда прибыли, то почти тотчас же на замечательном «Паккарде» подъехал шах, сам управлявший машиной. После взаимных приветствий пересели на коней и двинулись в горы. Лошади шли по горам, а вернее по скалам, привычно легко, как в ковбойском фильме. Заметив за километр-два от нас стадо муфлонов, мы устремлялись к нему, за двести-триста шагов от него — соскакивали с лошадей и начинали стрельбу по муфлонам. Перепуганное нашими выстрелами стадо убегало, а мы садились на коней и скакали в горы искать новое стадо.

Я восхищался шахом, который как настоящий джигит на полном скаку соскакивал с коня, припадал на колено и стрелял. Лишь один он убил трех муфлонов. Никто из участников охоты ни разу не попал в цель.

Часа в два сделали перерыв, и шах пригласил нас на охотничий обед в палатку, специально поставленную в районе нашей охоты.

Все были так измучены, что после обеда, составленного из самых изысканных, национальных блюд, только шах и я сели на коней и помчались искать муфлонов. Однако испуганные нашей утренней стрельбой животные убежали и скрылись, так что через несколько часов мы вернулись ни с чем. Вечером мы отправились в Тегеран.

Несколько раз мы были на приемах у регента Ирака — Эмира Абдулы Иллоха и однажды на большом вечернем приеме по случаю дня рождения короля Фейсала. [240]

Прием проходил в Багдаде вечером в великолепном саду. Сад действительно был как в сказке из «Тысячи и одной ночи». В темноте всюду мерцали разноцветные фонарики, освещающие дорожки, клумбы, аллеи, беседки и иные чудеса королевского парка. Красиво выглядели расцвеченные фонтаны. Множество разноцветных огней всех видов и тихая музыка создавали незабываемое настроение.

Встреча с королем Египта Фаруком состоялась в Каире.

Ничего удивительного, что все это очень нравилось и импонировало Андерсу. Его принимали во дворах королей и шахов, царствующие особы оказывали ему почести.

Он жил, как в сказке, обстановка менялась, как в калейдоскопе — все краше, все привлекательнее. Генерал всем этим был очарован, восхищен, почти опьянен, находится в постоянном возбуждении, как в горячке. Он таял от восхищения англичанами, подхватывал каждую их мысль, с величайшим удовольствием выполнял все их указания, как будто по их милости уже стал неким царьком.

В этот период он мне часто говорил:

— Знаешь, мне хорошо, просто замечательно, хотел бы, чтобы всегда так было, до конца жизни. Лучше мне никогда не будет.

Андерс довольно быстро приобрел себе среди англичан много друзей и пользовался у них самой лучшей репутацией. Крупные полководцы и министры Ближнего и Среднего Востока начали его открыто поддерживать уже не только в этом районе, но и в Лондоне, выдвигая его на первое место и считая его более удобным для себя, чем Сикорского.

С Сикорским они вынуждены были считаться как с государственным деятелем, вынуждены были считаться с его большим международным авторитетом. С Андерсом же вообще могли не считаться. Он был ничем и ничего собой не представлял, зависел только от англичан, и они могли с ним делать что хотели и как хотели — он послушно выполнял их волю.

Все чаще в кругу Андерса слышался ропот в адрес Сикорского, что он мешает, осложняет жизнь. Во время таких сетований Андерс несколько раз обращался к Гулльсу за советом — что сделать, чтобы лишить Сикорского поста верховного главнокомандующего, так как, он мол не подходит для этого поста, не знает как вести войну и кроме двадцатого года участия ни в какой другой войне не принимал и т. д. и т. п. [241]

Мне казалось, подобные мысли исходили не столько от самого Андерса, сколько от Гулльса.

Наконец, после многократных подобных рассуждений было согласовано почти под диктовку Гулльса, что Андерс пошлет на имя президента Рачкевича письмо, в котором будет требовать снятия Сикорского с поста верховного главнокомандующего. Написав это письмо, Андерс дал его просмотреть Гулльсу, чтобы услышать его одобрение.

Когда я однажды зашел к Андерсу на завтрак, завтракали мы всегда вместе, я застал Гулльса, который тоже всегда завтракал с нами, рассуждавшего о том, кого направить к президенту Рачкевичу с письмом, чтобы тот мог спокойно его вручить и без осложнений вернуться. Опасались, что посланец может быть арестован Сикорским за подобного рода выходку.

Тогда Гулльс решил, что в Лондон полетит Казимеж Висьневский, заместитель начальника штаба. Там он явится в английскую разведку, которая уже будет о нем знать и гарантирует ему безопасность. При этом дал адреса, где и к кому Висьневский должен обратиться, чтобы обеспечить себе средства передвижения и безопасность как в пути, так и в Лондоне.

Выбор пал на Висьневского, на мой взгляд, не случайно. Он был офицером штаба Соснковского еще до войны и являлся большим его поклонником. На Востоке он был довольно активным деятелем санации, имел задание наладить взаимоотношения санации лондонской с той, которая находилась на Ближнем Востоке вместе с Андерсом.

Зная подробно о задуманной Андерсом и согласованной с англичанами акции, понимая, что она подготовлена англичанами, и имея возможность пользоваться самолетом, который постоянно летал в Каир, Тегеран или Палестину, я специально вылетел к профессору Коту.

Это было в начале марта 1943 года. Я прилетел в Каир и сообщил профессору Коту, что хочу с ним увидеться. Он пришел ко мне в гостиницу «Шепардс», где я остановился.

Я рассказал тогда профессору Коту, что Андерс по наущению Гулльса специальным курьером направляет письмо Рачкевичу, в котором требует снятия Сикорского с поста верховного главнокомандующего. При этом я подчеркнул, что англичане обеспечили курьеру перелет в Лондон и обратно. Они зашли так далеко, что на случай, если бы Сикорский захотел задержать Висьневского, они гарантировали ему полную безнаказанность, обещая возвращения его к Андерсу. [242]

Профессор Кот не выразил особого удивления этим сообщением. Он лишь недоумевал, почему Андерс так спешит с устранением Сикорского, и Кот говорил мне, что в лице Андерса видит преемника Сикорского через несколько лет. Такими выводами я был совершенно поражен.

Наконец, после нескольких часов беседы, когда я доказал профессору Коту, что Андерс тесно сотрудничает в деле смещения Сикорского с санацией, Кот заявил мне, что если Андерс хочет, чтобы Соснковский стал премьером, а он верховным главнокомандующим, то из этих планов ничего не выйдет. Англичане Соснковского недолюбливают и не согласятся на то, чтобы он был премьером, следовательно Андерс не может стать верховным главнокомандующим. Профессор Кот также особо подчеркнул, что группа «людова», имея безусловную поддержку англичан и почти гарантию, что она из правительства не выйдет, имеет обеспеченную возможность правления в будущем.

Я указал профессору Коту на сотрудничество, причем самое близкое, англичан с Андерсом. Обратил его внимание на то, что это нечто большее, чем сотрудничество, поскольку речь идет о вмешательстве англичан в наши внутренние дела. Они провоцируют и организуют интриги и трения, они их даже вызывают и организуют. Реакция профессора Кота была спокойной. Он явно старался сгладить остроту, подчеркивая: «Они могут этим заниматься для каких-то своих надобностей, но не стоит придавать этому значения.»

Позже, я убедился из всех тех сообщений, которые от меня получил Кот, он постарался извлечь как можно больше пользы лично для себя.

Через несколько дней после этого разговора подполковник Висьневский по пути в Лондон остановился в Каире. А пятью днями позже Кот был вызван к Сикорскому.

Перед отлетом он направил Андерсу телеграмму, полную славословия и пожеланий, чтобы «под его замечательным командованием Войско Польское развивалось, набирало сил, и чтобы он счастливо довел его до Польши».

Лесть была характерна в отношениях профессора Кота к Андерсу. Телеграммы изобиловали восхищениями и восторгами, например:

«... В день Вашего рождения, от себя лично и от сотрудников посольства шлю Вам, господин генерал, самые сердечные пожелания. Радуюсь, что счастливая звезда Польши сосредоточила в Ваших руках все наши военные усилия на востоке, верю, что Вы поведете на Родину наше [243] войско, и легенда о Ваших походах и делах будет одной из замечательных в истории.

Кот».

Андерс хранил эти «бумажки», как он их называл, для того, чтобы при надобности показывать.

Когда посол Кот после прибытия в Лондон, явился к Сикорскому, тот, не скрывая возмущения, показал ему письмо Андерса к Рачкевичу: «Вот он, хваленый твой Андерс!» Кот был потрясен. Но даже после этого он не решился честно рассказать правду об Андерсе, о его происках и намерениях. Как всегда, профессор Кот смалодушничал, но Сикорский многое понял.

У нас в это время все обстояло как будто нормально. Вечеринка за вечеринкой — одна лучше другой, все расточительней, все изысканней и все оригинальней.

И при всем этом — непрекращающиеся интриги и взаимное подсиживание.

Поскольку такая роскошная жизнь требовала значительных расходов, то на нее тратились казенные деньги, конечно, без отчета.

Вид восточной роскоши, богатство дворцов, комфортабельные условия усилили аппетит Андерса. Он понимал, что все то, что его окружает, носит лишь временный характер, что этот мираж должен будет когда-нибудь кончиться, а к обычному образу жизни ему возвращаться не хотелось. По его разумению, это было бы унизительным. Поэтому нужно было сейчас так себя обеспечить, чтобы продлить роскошную жизнь на долгое время. Конъюнктура этому благоприятствовала. Итак, Андерс начал «обеспечиваться».

Сначала он покупает бриллианты, а позже уже без всякого стеснения переводит казенные деньги в заграничные банки на свое имя.

Первый бриллиант Андерс купил в Каире. Стоил он триста шестьдесят фунтов. Это был довольно красивый камень в три с половиной карата.

Он распорядился вправить его в свой золотой портсигар (приобретенный, как я уже писал, еще в Москве, тоже на казенные деньги).

Через две-три недели купил следующий бриллиант, более дорогой и более красивый. Он стоил уже пятьсот пятьдесят фунтов и имел пять каратов. Он заказал вделать его в перстень и стал носить на пальце.

Вскоре о бриллиантах генерала начали поговаривать. Некоторые посмелее позволяли себе распространять на эту тему [244] остроты, вроде той, что лишь стяжатели, разбогатевшие на торговле свиньями, так фасонят и похваляются безделушками. Начальник штаба армии Раковский несколько раз просил Андерса не носить перстень, поскольку это вызывает «непристойные сплетни». Андерс, возмущенный и недовольный, все же снял перстень и спрятал в свою шкатулку.

Это, однако, не помешало генералу продолжать приобретение одного бриллианта за другим. Их было уже семь, весом от трех до шести каратов и стоимостью свыше двух тысяч девятисот фунтов. Совершенно ясно, что все эти приобретения делались за казенные деньги.

Как мне стало известно, генерал при посредничестве своих доверенных лиц начал почти регулярно заниматься спекуляцией бриллиантами, которая приносила неплохой доход, особенно если к этому добавлялось кое-что из государственной кассы.

В вопросах кадров Андерс последовательно проводил политику устранения офицеров, симпатизирующих Сикорскому. Особенно сильную кампанию он вел против генерала Пашкевича и полковника Корнауса, которого хотел отдать под суд или перевести в резерв. Но поскольку этот офицер был очень тактичен и безупречен в поведении, было трудно к чему-либо прицепиться. Эта борьба закончилась смертью Корнауса. Как объясняли причины этой смерти, расскажу позже.

Вскоре вернулся подполковник Висьневский и привез ответ из Лондона.

Президент Рачкевич, собственно, на письмо Андерса никакого ответа не дал, обошел его полным молчанием. Прислал же ничего не значащее письмо вежливости, которое кроме благодарности за память и весьма скромных и умеренных пожеланий Андерсу ничего не содержало. Разочарование и злоба охватили Андерса.

Ответил же Андерсу сам Сикорский. Я читал его письмо. Из него было видно, что Рачкевич письмо Андерса передал Сикорскому. Сикорский между прочим писал: «...только вместе с жизнью расстанусь с постом верховного главнокомандующего...»

На лице Андерса, когда он мне показывал письмо Сикорского, я заметил ранее не известное мне выражение какой-то ожесточенности и ненависти, глаза блестели угрожающе.

Само собой разумеется, что письмо Сикорского было показано Гулльсу и вместе с ним обсуждалось. [245]

У меня сложилось такое впечатление, что все происшедшее на этом свете позже становится понятным и не требует комментариев.

После письма Андерса к Рачкевичу и ответа, присланного Сикорским, настроения и взаимоотношения в «военной верхушке» обострились.

Санация обрела самоуверенность и делала вид, что готовит новый «май», поговаривая даже о мятеже. Она была, однако, бессильной и кроме пустой болтовни ни на что серьезное не могла решиться. А болтовня никого не трогала.

В это время, как гром среди ясного неба, сразила нас весть о разрыве дипломатических отношений между правительствами СССР и Польши. Одновременно мы узнали, что польское правительство обратилось к правительству Австралии с просьбой взять на себя заботу о наших делах в Советском Союзе.

Разрыв отношений всеми, от солдата до генерала, очень широко комментировался.

Первые весьма этим встревожились и огорчились, хотя бы в связи с тем, что у них в СССР остались родные. Вторые же не пытались скрывать своей радости по этому случаю, тем более, что их семьи так же, как в 1939 году, были устроены в первую очередь.

В связи со всеми этими фактами и настроениями Сикорский после отъезда профессора Кота в Англию, прислал в Ирак начальника своего штаба генерала Климецкого.

На иракской земле Климецкий быстро столковался с санацией. Впрочем, сам бывший санационный офицер, один из молодых офицеров лагеря легионистов, заместитель начальника высшей военной школы до войны, он быстро сошелся с Токаржевским, Богушем и Вятром, в то же время к Пашкевичу относился с большой сдержанностью. Климецкий не нашел ничего такого, что обосновывало бы необходимость вмешательства в дела армии верховного главнокомандующего.

Вначале, правда, он относился недоверчиво к Андерсу, который теперь открыто говорил, что препятствием всему является Сикорский и что если он уйдет в отставку — все будет хорошо.

Помню, как однажды, в середине апреля, уже после приезда Климецкого, ко мне в комнату зашел Андерс и предложил пойти с ним прогуляться.

Мы вышли, генерал взял меня под руку, и мы начали прохаживаться по плацу перед штабом. Андерс начал разговор с разрыва отношений с Советским Союзом. Как хорошо, [246] мол, что мы ушли из СССР, а то неизвестно, что было бы теперь. А так все получилось хорошо. Англичане тоже такого же мнения и т. д. и т. п. В конце беседы, говоря о Сикорском, прямо заявил, что он всему помеха, что он, безусловно, должен уйти с постов верховного главнокомандующего и премьера. Андерс упорно возвращался к этой мысли: «он должен уйти в отставку, он должен уйти. Да, он должен быть отстранен от всего».

Я удивленно взглянул на генерала и сказал:

— Вы ведь не думаете, господин генерал, что Сикорский захочет уйти и жить в стороне, ни во что не вмешиваясь.

— Нет, он обязан отойти, полностью, полностью, навсегда.

Должен признаться, что я был поражен жестокостью и грубостью, переполнявшими речь генерала, и хотя я знал его хорошо, все же не предполагал, что он зайдет так далеко. Тем более, что, как мне было хорошо известно, Андерс не имеет ни плана, ни политической программы и до сих пор он был заинтересован лишь в получении поста верховного главнокомандующего. Откуда же этот новый, неизвестный дотоле и угрожающий тон?

Возвращаясь к Климецкому, следует заметить, что он не долго косился на Андерса. Как только прошел слух, что генерал Копаньский, тогда командир 3-й дивизии, назначается на должность начальника штаба верховного командования, а он, Климецкий, должен принять командование 3-й дивизией (это предусматривалось в проектах верховного главнокомандующего), он сообразил, что Андерс через несколько месяцев станет его непосредственным командиром и начальником. И тогда он начал заранее проводить примирительную политику в отношении Андерса, чтобы без нужды не вступать с ним в конфликт.

Словом, Климецкий начал играть роль, похожую на ту, специалистом которой перед этим был профессор Кот: он занял в отношении Сикорского двуличную позицию.

А санация тем временем проводила совещания, собрания и заверяла Андерса в своих к нему симпатиях и горячей поддержке.

Таких санационных сборищ и групп имелось несколько. В Иерусалиме верховодили Енджевичи, Складковский, Заморский. В Египте Каспшицкий, Бобковский и ряд других. Эта группа была, пожалуй, самой солидной с точки зрения весомости лиц, представлявших старый режим, — наследников Рыдз-Смиглы и Мосьцицких. Однако она была мало активна и, отягощенная ответственностью за компрометацию [247] в 1939 году, в известной мере даже в своей сфере считалось «проигрышной».

Вторая, менее солидная, но более подвижная и более активная, а также более решительная, — это группа генерала Вятра, возглавляемая Дрымером, небезопасная потому, что непосредственно действовала в армии и на нее опиралась.

Наконец, третья, менее серьезная, но крупнее других, это группа, руководимая генералом Токаржевским и его ближайшими сотрудниками — подполковником Домонем, Шафрановским и очень энергичным Деменгером. Эта группа довольно тесно сотрудничала с группой Вятра, они были родственны и действовали в армии, взаимно дополняя друг друга.

Все эти группы, вместе взятые и каждая в отдельности, могли строить планы и козни без каких-либо серьезных открытых выступлений. О таких выступлениях не могло быть и речи. Организация какого-либо бунта была нереальна. Впрочем, их взгляд был устремлен на своего главного лидера Игнация Матушевского, находившегося в Америке и объединявшего вокруг себя крупнейший озоно-легионерский центр, задающий тон всем санационным начинаниям. Конечно, главной целью являлась борьба с Сикорским.

В сущности говоря, эти люди не считали Андерса своим. В то же время они определенно стремились использовать его враждебное отношение к Сикорскому, чтобы совместно его атаковать.

Сам Андерс представлял совершенно отдельную позицию, и, полностью опираясь на англичан, был в основном совершенно спокоен за ход своей кампании, так-как не он, а англичане вели ее.

Он опасался лишь скандала и компрометации в случае, если бы Сикорский отозвал или отстранил его от должности.

А дни между тем текли спокойно, ученья проходили нормально, все шло своим чередом. Увеселение за увеселением, парад за парадом и при каждой оказии речи. Андерс наслаждался своими патетическими речами, произносимыми по разным поводам. Помню, как, выступая перед фронтом 5-й дивизии, Андерс затронул чувствительные струны, тоску о семьях, о Польше. Он говорил, что недолго, еще немного — и все мы увидимся со своими близкими. Он понимает наше состояние. У него в Польше тоже остались жена и дети, которых он очень любит и о которых очень тоскует. Но что же делать? Такова судьба. Однако он считает, что уже скоро увидит дорогие ему лица. [248]

Он говорил о необходимости сохранения высокой морали, большой закалки духа и чувства чести. Все это для того, чтобы после стольких переживаний и разлуки, можно было предстать перед родными с гордо поднятой головой. Родным, как об этом хорошо известно, в Польше живется трудно, они там страдают и мучаются, а часто их жизни угрожает опасность и они никогда не знают, что принесет им день грядущий.

Однако, произнося такие речи, сам господин генерал исповедовал несколько иные принципы и имел несколько иные представления об этих вопросах...

Из сцен, может быть, менее существенных для нашего быта, тем не менее характеризующих наши взаимоотношения и обычаи, мне припоминаются такие факты.

Однажды, кажется в мае 1943 года, к Андерсу пришел подполковник Тадеуш Закшевский, знакомый мне еще по румынскому периоду. Увидев меня, сразу же стал говорить по моему адресу множество комплиментов, чему я очень удивился, поскольку знал, что этот подполковник, большой приятель Василевского и Гано, никакого расположения ко мне не питал, наоборот, постоянно выступал против меня.

Я доложил о нем генералу. Через несколько минут подполковник вышел от Андерса красный как рак, злобно взглянул на меня и молча вышел. Я не понимал, в чем дело. Вошел к Андерсу и спросил его, что произошло. Генерал ответил:

— А я выгнал этого мерзавца.

Отругал его, как святой Михаил дьявола, я указал ему на дверь.

Тогда я узнал, что Закшевский издал какую-то газетку об офицерской школе и поместил в ней свою статью, которая не понравилась генералу и вызвала такую бурную реакцию.

Спустя несколько недель Закшевский, когда к нам приехал министр социального обеспечения Станьчик, вручил ему заявление, в котором между прочим доносил, что ротмистр Климковский, помещик с кресов, вместо того, чтобы быть привлеченным к ответственности за невыполнение приказа верховного главнокомандующего от июля 1940 года (вопрос перехода из Румынии в Польшу) получил повышение и является командиром полка. Продолжая, он очень сожалал, что такой националист, как я, мечтающий о том, чтобы границы Польши на востоке простирались до Днепра, — выполняет ответственную функцию в армии, и т. д. При этом он забыл лишь об одном: что присвоил мне звание [249] не кто иной, как именно Сикорский, и что с его санкции я назначен командиром полка.

Но в данный момент он меньше всего заинтересован был в правдивости, главное, он хотел обратить на себя внимание Станьчика, временно гостившего на Ближнем Востоке.

Тем временем, получив тревожные сигналы о положении на Ближнем Востоке, Сикорский решил туда поехать и лично разобраться во всем.

Решение о приезде Сикорского на Ближний Восток до последней минуты держалось в секрете от Андерса. Это нужно было англичанам для облегчения своей игры и для того, чтобы поставить Андерса в положение, при котором он больше всего нуждался бы в них.

Как бы невзначай, вечером во время ужина Гулльс в общей оживленной беседе «проговорился»: «Завтра Сикорский прилетает в Каир».

Андерс подпрыгнул в кресле. Сначала не хотел этому поверить. Как же так, без предупреждения? Ведь два дня тому назад из Каира выехал начальник штаба Сикорского Климецкий, он, наверное, знал об этом и мог бы кое-что сообщить.

— Именно потому и уехал, — сказал Гулльс, — чтобы встретить Сикорского.

Андерс очень смутился и со страхом взглянул на Гулльса.

— Нужно поехать и встретить Сикорского в Каире, — спокойно проговорил Гулльс.

Странным показался в данный момент даже Андерсу этот «друг» — ведь он хорошо знал обо всем. Англичане сами составили весь маршрут Сикорского, от начала и до конца руководя всей его поездкой. Никто иной как именно они дали Климецкому самолет для полета в Каир и встречи Сикорского. Следовательно, Гулльс знал обо всем уже более двух дней. Знал, но молчал.

Приняли решение, что на следующий день утром вылетят в Каир.

На встречу Сикорского вместе с Андерсом полетели начальник второго отдела подполковник Бонкевич, подполковник Бонбинский, несколько доверенных представителей как Андерса, так и англичан. Впервые Андерс полетел без меня. Они застали в Каире уже несколько дней пребывающего там Климецкого, который хотел по-своему без свидетелей информировать верховного главнокомандующего. [250]

Сикорский весьма холодно встретил Андерса и тут же начал ему резко выговаривать за происходящее в армии и за его отношение к верховному главнокомандующему. Разговор был долгий и неприятный. Улучив момент, Андерс, желая отвести удар от себя, указал на меня, как на оппозиционера и даже подал Сикорскому мысль о моем аресте. Сикорский запротестовал против этого и в присутствии Климецкого, Бонкевича и еще нескольких офицеров заявил, что сразу же по приезде в Ирак он должен со мной встретиться и поговорить. Это в известной мере поразило всех присутствующих. Климецкий сказал, что не подобает верховному главнокомандующему вести какие-то разговоры с ротмистром. Но Сикорский своего решения не изменил.

Сразу после приезда в Ирак он вызвал меня на беседу, продолжавшуюся несколько часов. Потребовал объяснения по поводу пресловутого «мятежа», о котором слышал. Я исчерпывающе рассказал ему о царящих у нас отношениях и доложил об обстановке так, как я ее знал и оценивал. Прежде всего я указал, что он обо всем был ложно информирован, особенно профессором Котом. Я вынужден был почти в получасовом анализе показать верховному главнокомандующему, каково действительное положение. Почти ежеминутно Сикорский взрывался: «Ну, как меня обманывали, куда ни пойду, всюду измена!»

Я еще раз просил генерала сбросить балласт, который его угнетает и терзает. Генерал, как бы в раздумье возвращаясь к нашему предыдущему разговору, во время которого я ему подробно разъяснил, как и что повлияло на посылку письма Андерсом президенту и какую роль в этом сыграли англичане, спрашивал:

— Но эти англичане, что им надо? Я на самом деле их не понимаю. Последнее время оказывали мне столько почестей, приглашали со всем правительством к королю. Неужели это была лишь комедия?

Я сказал, что в то время как в Лондоне его всюду приглашали и оказывали почести, здесь также шумно чествовали Андерса. Все это делалось не искренне, а лишь для того, чтобы усыпить нашу бдительность и делать свое дело. Если речь идет об Андерсе, то он на такую липкую приманку летит буквально как муха.

— Да, и я почувствовал какой-то чужой, новый тон в разговорах с англичанами, чего раньше не было, — говорил Сикорский, — тон, который мне очень не понравился, который, пожалуй казался фальшивым. Но ничего, не одни англичане на свете. Не только на них будем опираться. [251]

Сейчас я хочу главное направление в нашей политике переключить на США и там искать необходимой поддержки. Кроме того, моим большим желанием является вновь восстановить согласие с Советским Союзом, предпринимая в этом направлении определенные усилия, я должен это осуществить.

Разрыв отношений с СССР является, собственно, результатом выходки, да, совершенно неразумной выходки генерала Кукеля. Но это уже произошло, плохо получилось.

Продолжая беседу, я сказал генералу прямо в глаза, что сегодня позиция его и Польши значительно слабее, чем была в 1940–1941 гг. Отсутствие достижений и более или менее крупных успехов в 1942–1943 гг. необходимо отнести прежде всего на счет его окружения, которое за его спиной служит санации и руководствуется только ее интересами.

Одной из многих причин наших неудач, но весьма, по-моему, существенной, был тот факт, что управление нашими делами находилось в руках старого поколения. Эти люди непригодны не потому, что они старые, а потому, что они скомпрометированы и неисправимы, неизлечимо продажны и хронически слепы. Я предлагал омолодить политическое и военное руководство, высказывал уверенность, что тогда действительно семимильными шагами мы двинемся вперед.

Когда я высказал свою точку зрения, мы довольно долго спорили, а в итоге решили, что я поеду в Америку с особой миссией с прикомандированием к союзническому комитету по вопросам ведения войны. Сикорский мне сказал, что пока центр наших дел он переносит в тот район. Там я должен был обстоятельно познакомиться с обстановкой разобраться, как американцы понимают и оценивают польские вопросы. Генерал предупредил меня о существовании там очень сильной санационной группы, возглавляемой бывшим министром Матушевским, которая много вредит, вставляя, как он выразился, палки в колеса и подрывая его авторитет. В случае, если бы дело дошло до восстановления отношений с Советским Союзом, то мне предстояло поехать на работу в Москву.

Я дал свое согласие на поездку в Америку. Это решение было доведено до сведения Андерса, а затем объявлено официально.

В ходе беседы Сикорский при мне продиктовал полковнику Марецкому ряд фамилий генералов и старших офицеров, которые немедленно снимались со своих должностей и переводились в резерв (в положение бездеятельности). Это [252] были генералы Токаржевский, Раковский, Коссаковский, полковники Окулицкий, Дзвонковский, Домань, Шафрановский и многие другие. Такой приказ действительно через несколько дней появился.

Через два-три дня после беседы на совещании старших офицеров в Киркуле Сикорский заявил официально, что в своей деятельности он намерен опираться на молодых офицеров и собирается двадцать-тридцать человек из них назначить на высокие должности в армии и на руководящие политические посты.

Это высказывание явилось тяжелым ударом по санации и ее планам, а также по планам профессора Кота и Андерса.

Вскоре был издан приказ Сикорского, чтобы командиры дивизий представили ему примерно по тридцать фамилий молодых офицеров, желающих посвятить себя политической деятельности. Кроме того, я лично должен был представить Сикорскому список около тридцати коллег, которые сразу же были им назначены на ответственные должности. Потом я этот вопрос обсуждал со многими товарищами. Некоторые из них (как, например, Збигнев Раценский) вскоре после моего разговора с Сикорским были им приняты. На аудиенции вновь затрагивались вопросы участия молодых и соответственного их использования.

В это время Андерс производил впечатление человека дезориентированного, незнавшего, что ему предпринять. Он хотел всем окружающим внушить, что пользуется поддержкой старших офицеров, но это ему совершенно не удавалось, так как он не защищал тех, кто был снят приказом Сикорского. Помню, как во время разговора на эту тему я спросил, будет ли он защищать Раковского, Андерс ответил:

— Это деревянный человек, сухарь, и для дальнейшей работы он не годится, я его использовал должным образом при организации штаба. — При этом заметил, что Раковский на почве болезненной впечатлительности «легализма» становится для него препятствием. Поэтому не жалеет его и защищать не собирается.

То же самое относилось и к другим, в частности к Токаржевскому, которого Андерс не любил и был доволен, что Сикорский его отстранил. Должен одновременно сказать, что хотя Токаржевский и был снят Сикорским со своей должности и переведен в резерв, однако держался с большим достоинством и солидностью, чем резко отличался от Андерса. [253]

Желая на предстоящем совещании высшего состава заполучить определенную поддержку генералов, Андерс пытался некоторых из них привлечь на свою сторону. Перед совещанием командиров соединений он обратился к Пашкевичу, чтобы тот поддержал его, а Сикорского представил бы как «конченного политического банкрота», который вскоре должен будет уйти в отставку, а его место верховного главнокомандующего займет он, — Андерс. Он просил Пашкевича оказать ему поддержку теперь, а в награду за это он его не забудет. Не знаю точно, какие еще вопросы затрагивались, так как разговор происходил в соседней комнате. Продолжался он около трех часов. Только хорошо помню, как вдруг распахнулись двери и в них показался Пашкевич. Тогда я услышал его возбужденный, слегка прерывающийся голос:

— Я забыл и не хочу помнить, что мы пили с вами, господин генерал, на брудершафт. Я не хочу знать, что являюсь крестным отцом вашего сына! — После этого двери с треском захлопнулись, и я увидел красное лицо Пашкевича, на котором виднелись следы крайнего возбуждения. Я проводил его до автомобиля.

Через минуту я вошел к Андерсу. Он сидел за столом и нервно курил папиросу. Он еще не остыл от только что состоявшегося разговора. Красные пятна отчетливо выделялись на его обычно бледных щеках. Только глаза бегали быстрее, чем всегда. Было явно заметно, что он зол.

Как только я вошел, Андерс обратился ко мне со словами: «Смотри, какой глупец! Он продолжает, поддерживать Сикорского».

Я молча слушал. Андерс же продолжал: «Я ему объяснил, как мог, что это конченный банкрот, а он ни в какую».

Во время этих излияний вошел Висьневский, я же вернулся в свою комнату.

С этого момента Андерс уже нигде не скрывал своего недовольства Пашкевичем, порочил его, где только можно, старался придираться к нему на каждом шагу. Он довел его до того, что Пашкевич, уже после смерти Сикорского, отказался от командования танковой бригадой и уехал в Англию, стараясь уйти от всего, что происходило на Ближнем Востоке.

Пребывание Сикорского прошло спокойно, как этого и следовало ожидать. Нигде никаких эксцессов. Войска, замечательно выглядевшие, встречали его с энтузиазмом. Сикорский был этим весьма доволен. Он убедился воочию, что [254] всяческая болтовня о «бунтах» было бахвальством, сознательно выдуманным нарочно теми, кто больше всего был в этом заинтересован. Сикорский задумывался лишь над тем, для чего это делалось и почему англичане принимали в этом такое активное участие. После окончания инспекции он выехал на десять дней в отпуск в Ливан, куда вызвал министра Бадера из Тегерана, и первые слова, обращенные к нему, были: — «Что же этот Кот мне тут натворил?»

Во время инспекции Сикорский посетил все части, принимал парады, проводил полевые учения и провел несколько совещаний с офицерами. Его взаимоотношения с Андерсом проходили различные фазы. Сначала он резко раскритиковал Андерса, поставив его на место. Тогда Андерс прикинулся покорным и стал очень тихоньким. Думал лишь о том, как бы сохранить свою должность. Сикорский приказал провести реорганизацию армии согласно его указаниям и в категорической форме предложил представить ему на утверждение подробные материалы. Это должен быть корпус, и только на некоторое время можно было еще сохранить за ним прежнее название — армия. Окончательное решение по этому вопросу Сикорский обещал принять в Лондоне. Это был компромисс, достигнутый по организационным вопросам.

По вопросам политическим ни к какому согласию не пришли. Сикорский высказал Андерсу претензию по поводу его политики в Советском Союзе и ухода армии из СССР. Он подчеркнул, что именно это явилось главной причиной наступившего позже разрыва отношений, за что несет ответственность Андерс, а также, разумеется, и профессор Кот. Сикорского это очень волновало. Он говорил, что в результате этого престиж польского правительства на международной арене упал и будет очень трудно договориться на мирной конференции, если до этого отношения не будут нормализованы. Сикорский категорически запретил Андерсу в будущем вмешиваться в какие-либо политические дела. Он должен заниматься только войсками, их организацией и обучением — и ничем больше.

По вопросам политическим на Ближнем и Среднем Востоке Сикорский оставил министра Ромера, а общие вопросы большого значения брал на себя. Андерс выслушивал эти замечания, как бедный студент, сдерживался и лишь внутренне сжимался: однако, чтобы Андерс не особенно переживал от горьких пилюль, которых он столько наглотался, и чтобы хоть немного подсластить переживаемые неприятности [255] и унижения, Сикорский подарил ему... свою книгу «Над Вислой и Вирой».

Само собой разумеется, что Андерс выходил из себя, так как был бессилен и лишь подавлял в себе огромную ненависть к Сикорскому.

Когда Сикорский находился в Ливане, у нас в армии очень активно комментировались разные его распоряжения. Наибольшее внимание привлекал факт снятия и перевода в резерв ряда генералов и назначение Копаньского командиром 3-й дивизии. Множество слухов ходило и об Андерсе, между прочим и о том, что он будет снят.

В этот момент Андерс чувствовал себя одиноким и покинутым, против него выступили и легионерские старейшины, возмущенные тем, что он не защитил их перед Сикорским. Даже его приятель Богуш, не знавший как себя вести в создавшейся обстановке, прикинулся больным и на весь период пребывания Сикорского нигде не появлялся, оставив Андерса одного. Тогда Андерс решил сделать реверанс в сторону молодых. 27 июня, в день своих именин, когда мы его официально поздравляли, Андерс обратился ко мне и заявил, что хочет этот вечер провести у меня в полку. Меня очень удивило такое предложение.

В данном случае он был заинтересован лишь в одном: показать, какие у него хорошие отношения с молодежью. Одновременно он хотел у меня разузнать, о чем я разговаривал с Сикорским, а также зачем и в качестве кого я еду в Америку. Вечер был неприятный. Разговор в искусственной, напряженной атмосфере не клеился, на все вопросы я отвечал уклончиво. Сказал, что лишь в Каире, куда меня вызывают, все окончательно выяснится. Через несколько часов Андерс от нас уехал, так и не узнав ничего конкретного.