Смерть Сикорского

После отдыха в Ливане Сикорский вылетел в Каир, откуда должен был направиться в Лондон. В основном все было урегулировано. Только вопрос, связанный с Андерсом, не был решен ясно и определенно. Командование армии предстояло реорганизовать. Сикорский принял решение отделить функции командующего армией от функций командира [256] корпуса. А пока же обе эти функции находились в руках Андерса. Сикорский поставил этот вопрос совершенно ясно и, обращаясь к Андерсу, сказал:

— Вы можете избрать либо одно, либо другое: можете остаться командующим армией, тогда назначу командира корпуса. Если же вы захотите стать командиром корпуса, я назначу командующего армией.

Оба эти варианта Андерса не устраивали. Хотя командующий армией по положению был выше, однако он не имел солдат. Войска же непосредственно подчинялись командиру корпуса, который по существу являлся хозяином положения. Андерс считал, что если он оставит за собой должность командира корпуса, то есть фактического командира, тогда он должен в какой-то части отказаться от положения вождя в пользу командующего армией, что для него было неприемлемым. По его мнению, никто кроме него не мог занимать высшей должности. Если бы он согласился остаться командующим армией, а Сикорский назначил кого-нибудь командиром корпуса, то он фактически был бы командиром без войска, ограниченного значения и силы, с чем он категорически не мог примириться. Словом, ни одно из предложений Сикорского его не устраивало. Андерс хотел и впредь нераздельно выполнять функции командующего армией и командира корпуса и иметь двух заместителей, одного по армии, другого по корпусу.

Между прочим, позже, уже после смерти Сикорского, этот замысел на некоторое время был осуществлен. Сикорский же на это соглашаться не хотел. Однако он уехал, так и не решив этого вопроса.

Окончательное решение он хотел принять уже в Лондоне. Андерс имел все основания полагать, что этот вопрос решится не в его пользу. Говорили, что Сикорский намерен даже совсем отозвать Андерса с Ближнего Востока, но пока не имеет кандидата на его место.

Напряжение в отношениях между Андерсом и Сикорским за последнее время усилилось. Англичане едва сдерживали строптивого Андерса, заверяя его, что все будет как нельзя лучше.

Пока же Сикорский не произвел никаких изменений. Андерс оставался на своей прежней должности.

От приезда Сикорского на Ближний Восток очень много потеряла санация. Андерс же сохранил пока прежние позиции.

Перед отлетом Сикорский еще раз вызвал меня в Каир, чтобы дать окончательные инструкции о моей работе в Вашингтоне. [257] Во время разговора я убедился, что Андерсу не удалось добиться отмены решения о моем отъезде в Америку, к чему он упорно стремился. Сикорский настоял на своем, ссылаясь на то, что я буду ему там нужен для его дел.

Он до сих пор не мог понять некоторых поступков англичан, и поэтому в ходе беседы показал мне телеграмму, полученную несколько часов тому назад от Черчилля. Черчилль поздравлял его с победой на Среднем Востоке. Сикорский не мог понять, какую победу имел в виду Черчилль. Стоявший рядом полковник Марецкий был явно встревожен. В этом было что-то, чего ни тот, ни другой не понимали. В этой же телеграмме Черчилль просил Сикорского «немедленно возвратиться». В связи с этим Сикорский отказался от намерения поехать в Африку, где хотел ознакомиться с положением проживавших там в лагерях поляков. Он решил возвратиться в Англию. Видимо, там его ожидали какие-то весьма важные дела, если его так срочно вызывали и даже заблаговременно предоставили в его распоряжение самолет. Он был очень раздражен по этому поводу, тем более, что через несколько дней через Каир должен был пролетать Вышинский, с которым он хотел встретиться по вопросу польско-советских отношений. Телеграмма Черчилля эту встречу срывала.

Сикорский еще раз вернулся к вопросу о моем отъезде в Америку. Спрашивал, знаю ли английский, а узнав, что нет, прикомандировал в мое распоряжение инженера Хрыневича в качестве переводчика. Я просил назначить именно его, так как он знал не только английский язык, но и условия жизни в Америке. Он должен был сопровождать меня в пути и все время пребывания там. Хрыневич из солдат был произведен в подпоручики.

В моем присутствии Сикорский составил телеграмму в Вашингтон на имя заместителя начальника штаба армии, извещавшую о моем приезде. Дал также указания нашему послу в Каире Зажулинскому оформить все документы, связанные с моим выездом в США.

Сикорский был встревожен телеграммой Черчилля, он все раздумывал, к чему бы это.

Прямо от Сикорского я направился к Андерсу (мы жили вместе в гостинице), чтобы доложить ему о решении верховного главнокомандующего относительно меня. У него я застал Гулльса. Андерс встретил меня словами: [258]

— Вот видишь, я одержал большую победу, как раз пришел подполковник с поздравлениями мне от генерала Боннет-Незбита.

Я стоял пораженный, ведь несколько минут тому назад эти же слова я слышал от Сикорского. Сикорский получил поздравления от Черчилля и такие же поздравления получил Андерс от Боннет-Незбита. Что это могло значить?

— С какой победой? — спросил я.

Генерал улыбнулся и довольный ответил:

— С победой над Сикорским.

Я внимательно посмотрел на генерала. Он странно смутился. Вообще он выглядел как-то необычно. Видимо, что-то произошло, чего я не знал. Когда несколько часов назад я разговаривал с Андерсом, он был другим человеком; спокойным, сдержанным, а теперь, хотя его и поздравили с «победой», он совершенно не походил на победителя, дрожал, будто в лихорадке. Было заметно, что он очень возбужден, глаза горели, лицо было покрыто красными пятнами. Он был сам не свой. Действительно, когда через некоторое время пришел врач, он установил, что у Андерса повышена температура. Однако я не мог понять причины этого.

Я сказал генералу о моем предстоящем отъезде в США. Андерс был эти недоволен.

Он лег в постель и принял какие-то порошки. Все это выглядело как-то странно. Я не мог разобраться в происходящем, но атмосфера была смутной и неприятной. Вскоре к Андерсу пришел Незбит. После его ухода я постучался в дверь комнаты генерала. Он сразу же встретил меня словами.

— Знаешь что, я не буду присутствовать на проводах Сикорского.

Я был поражен. До отлета оставалось еще несколько дней, а Андерс уже предупреждал, что не будет провожать Сикорского. Почему? Не потому ли, что чувствовал себя слишком плохо? Может быть генерал решил пораньше вернуться в Киркук, поскольку в Каире он чувствовал себя плохо? Впрочем, было видно, что ему на самом деле не по себе.

Вскоре пришел с приказаниями Сикорского полковник Марецкий. Генерал с ним почти не разговаривал. Получил приказы и сказал, что чувствует себя плохо и вероятно не будет провожать Сикорского. Чем ближе подходил момент отъезда Сикорского, тем большее беспокойство охватывало Андерса. Бывали минуты, когда он весь дрожал словно в лихорадке. Однако приглашенный врач не установил никакой [259] болезни. Между тем, было что-то такое, что вынуждало Андерса как можно скорее покинуть Каир. Он этого совершенно не скрывал, а приказал приготовить себе самолет для возвращения в Киркук. Было похоже, что он хотел от чего-то бежать, вообще как можно скорее оставить Каир, словно он чего-то боялся, ожидал чего-то необычного, но не хотел быть этому свидетелем.

Андерс доложил Сикорскому, что не сможет присутствовать при его отлете, так как чувствует себя плохо. Я удивился его поведеннию, ведь я видел, что он не такой уж больной, чтобы действительно не мог проводить Сикорского, так как этого требовал служебный долг. Не было также никакой причины для срочного выезда в Киркук.

Сикорский также очень удивился, но сказал Андерсу, что если он нездоров, то может с ним попрощаться накануне и может не приезжать на аэродром. Сикорский мог предполагать, что Андерс обиделся и поэтому не хочет его проводить. Как бы то ни было, все это походило на демонстрацию пренебрежения по отношению к верховному главнокомандующему.

Словом, Андерс самолетом направился в Киркук, а я через час поехал туда же автомашиной. По пути из Каира в Киркук я заехал в Тель-Авив. В гостинице «Гатримон», где я остановился с адъютантом полка поручика Хашковским, я узнал из радиопередачи о смерти Сикорского. Сначала я не мог этому поверить, точно так же, как и другие поляки, находившиеся в зале. Когда же это сообщение подтвердили и другие радиостанции, никаких сомнений не оставалось. Было передано также официальное правительственное сообщение, в котором министр Иден заявил, что над Гибралтаром произошла катастрофа самолета, в котором летел Сикорский. Все пассажиры погибли. Причины катастрофы выясняются и будут сообщены позже.

Следующее правительственное сообщение о смерти Сикорского было очень смутным, путаным и неубедительным, Расследования по происшедшему «случаю» фактически не было. Для видимости создали комиссию по установлению причины катастрофы, но она приняла ту версию, которую ей сообщили якобы живые свидетели события. Комиссия установила, что отказали рули управления и в результате этого самолет после взлета упал в воду. От удара об воду самолет разбился. Утонули все, за исключение пилота, который спасся, хотя и был ранен. Выловили лишь тело Сикорского. [260]

И на этом все. Все содержание правительственного сообщения. Даже не утруждали себя выяснением, почему не действовали рули управления, как об этот говорилось в официальном извещении. Почему их заклинило? В чем причина этого?

В случайность никто не верил, сообщению также не верили. То, о чем в нем говорилось, было слишком малоправдоподобным. Комментаторы передавали друг другу совершенно иной ход катастрофы.

Нельзя было не комментировать тот факт, что американцы, не знающие всего дела, предложили включить в комиссию своих экспертов и расследовать причины гибели, так как самолет был американского производства и еще не случалось, чтобы «Либерейторы» подвергались подобным авариям. Однако их не пригласили в комиссию, так как признали, что подобного рода расследования излишни.

Разбирали обстоятельства катастрофы, старались сопоставить официальные коммюнике с основами логики.

Если самолет действительно упал в воду сразу же после старта, как говорилось в сообщении, в результате неисправности рулей, то в худшем случае он затонул бы и его можно было выловить со всем экипажем и пассажирами. Даже если бы они не были живыми.

Самолет такого типа, четырехмоторный огромный бомбардировщик стальной конструкции, ни в коем случае не мог при соприкосновении с водой разлететься на мелкие куски в радиусе почти ста метров. Если предположить, что он упал даже с большой высоты, чего не было на самом деле ввиду заклинивания рулей, то он ударился бы крылом, моторами, кабиной пилота. А ведь именно пилот остался жив.

Во всяком случае, какой бы своей частью он не ударился о воду, эта часть амортизировала бы силу удара и была бы больше других повреждена, а пассажирская кабина, расположенная в хвосте, более или менее сохранилась бы. Таким образом, смятый самолет можно было бы целиком вместе со всеми в нем находившимися извлечь из воды.

Ходила иная, более правдоподобная, версия, что самолет разлетелся на мелкие части еще в воздухе и что лишь его остатки, разбитые и раздавленные, упали в воду на расстоянии нескольких десятков метров один от другого.

Потому нет ничего удивительного, что не удалось выловить ни одной целой части, ни тел пассажиров, поскольку уже при разрыве самолета в воздухе они были изуродованы. Так что по извлечении тел нельзя было бы их опознать. [261] Хотя никто и не взял на себя труда выловить тела или останки самолета.

Что касается тела Сикорского, то никто и никогда не установил, он ли это.

Почему так спешили с ликвидацией Сикорского? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны напомнить, в какое время это произошло. Это случилось в переломный период войны, когда чаша весов решительно наклонилась в сторону союзнических государств. Это было в период, когда Запад хотел определять послевоенное будущее Европы. Точнее — это произошло между Касабланкой и Тегераном.

На конференции в Касабланке Рузвельт, Черчилль и Чан Кайши обсуждали общие принципы будущего послевоенного устройства. В Тегеране должны были быть приняты уже более конкретные решения.

Вопрос о Польше являлся для англичан щекотливым. Между прочим, английский проект по вопросу о Центральной и Восточной Европе, поддерживаемый и американцами, касался также и Польши. Предусматривалось создание Польши в границах: на востоке — по так называемой линии Керзона (то есть, примерно, по линии Буга), на западе по тем же границам, какие существовали в 1939 году. Эта территория была несколько большей, чем созданное Германией Генеральное губернаторство.

На этой конференции Польское правительство не было представлено. Не предполагалось его присутствие и на конференции в Тегеране.

Такие условия было бы очень трудно предложить Сикорскому. Во-первых, потому, что он никогда бы их не принял. Во-вторых, как Черчилль, так и Рузвельт лично дали Сикорскому большие обязательства, жили с ним в дружбе, авторитет Сикорского они вынуждены были признавать и с ним считаться.

Насколько сильно опасались англичане соглашения Сикорского с властями Советского Союза, свидетельствует такой факт. Когда Сикорский объявил о своей поездке в Каир для встречи с Вышинским, направлявшимся из Вашингтона в Москву и предполагавшим там остановиться, англичане, не желая допустить этой встречи и переговоров, вызвали Сикорского телеграммой в Лондон. Вызвали, сначала подготовив все, чтобы этот полет был для него последним.

Таким образом, со смертью Сикорского Андерс получил возможность сорвать планы покойного относительно будущего армии, и перед ним открылись перспективы стать вождем, к чему он так стремился. [262]

Со смертью Сикорского англичане также получили свободу политических действий в польском вопросе, что также содержалось в их политических планах, но чего при жизни Сикорского они абсолютно не могли реализовать.

С горизонта исчез человек, с которым должны были безусловно считаться, а вместо него пришли люди, а вернее человек, который являлся лишь марионеткой в руках англичан.

Санация также получила то, чего хотела, — своего человека на посту верховного главнокомандующего. Она теперь считала, что пока добилась всего. Ее власть на будущее гарантирована. Теперь осталось лишь изменить состав правительства, что это при поддержке верховного главнокомандующего пройдет уже проще. Главная цель достигнута.

Хотя Андерс так к этому стремился и хотя перед ним открылись широкие горизонты и возможности, фактически именно он проиграл больше всего. Он являлся лишь орудием в руках санации и таким остался до конца. Он был уверен, что после смерти Сикорского получит пост верховного главнокомандующего. Это приводило его в необычайную радость, которую он не пытался скрывать. Он уже видел себя в роли диктатора, уже чувствовал себя верховным главнокомандующим. Поэтому сразу же начал борьбу с людьми, которых считал своими противниками. И это его погубило.

Он ни одной минуты не сомневался в том, что президент Рачкевич назначит его верховным главнокомандующим. Поэтому под нажимом Токаржевского, который принимал в этом деле самое активное участие, — направил в Лондон делегацию. После смерти Сикорского Токаржевский как бы очнулся, его охватил порыв огромной активности и высокомерия, которых за ним до сих пор не замечали. Помню, как однажды, вскоре после смерти Сикорского, во время подготовки к выезду этой делегации, Андерс был слегка нездоров и никого не хотел принимать. Когда пришел Токаржевский и узнал об этом, то возмутился и с гневом громко, чтобы все слышали, изрек: «Теперь не время на слабости!» — отворил двери и вошел в спальню Андерса. Он навязал ему состав делегации и цель ее поездки. Это явилось первым поражением Андерса, и позже он не мог уже оправиться от него. К этому же потом добавились еще дела о злоупотреблениях и иные, которые использовали те, кто опасался его всемогущества и кто его почти полностью прикончил. [263]

Делегация направилась как будто для участия в похоронах Сикорского. На самом же деле ее целью являлась доставка писем Рачкевичу с требованиями не столько Андерса, сколько санационных кругов. В этих письмах, которые писались и составлялись на собраниях сообща Андерсом, Токаржевским и Окулицким, содержались требования, адресованные президенту, по поводу самых высоких государственных постов. На этих собраниях секретарствовал Окулицкий, он и писал письма вчерне. Затем секретарь Андерса Ирэна Грабская в моем присутствии переписывала их на машинке.

Между прочим в них выдвигались требования устранить из правительства министров Квапинского и Станьчика, к которым Андерс питал личную неприязнь. Именно это обстоятельство ему повредило и не позволило занять пост верховного главнокомандующего. Затем Андерс писал:

«Мы глубоко уверены, что в момент, когда дела Польши плохи и речь идет о том, быть или не быть Родине, Вы, господин президент, найдете силы, чтобы призвать к руководству делами Польши людей деловых, честных и пользующихся доверием народа, Вы решительно отстраните тех, кто в такой тяжелый для Польши час заботятся лишь о выгодах партийных или личных. Мы также верим, что наступит наконец отделение командования войсками от руководства политикой, столь необходимое для здоровья и мощи Армии. Докладываю, что впредь до решения Вами всех этих вопросов, буду выполнять лишь Ваши приказы.»

Из приведенного фрагмента видно, что Андерс думал только о себе и тогда, когда писал о привлечении честных людей и устранении тех, кто «заботятся лишь о выгодах партийных или личных», как Станьчик, Квапинский, Кот, и тогда, когда писал об отдельном руководстве для армии и отдельно для политики, — он видел себя во главе вооруженных сил. И в конце он подчеркнул, что «впредь до решения Вами всех этих вопросов «будет выполнять лишь приказы президента, тем самым давая понять, что «иначе быть не может и что он, Андерс, будет признавать лишь один авторитет, авторитет президента».

Это письмо Токаржевский обязан был вручить лично президенту Рачкевичу в присутствии всей делегации, что являлось непременным условием Андерса.

Последствием же письма явилось то, что, когда Рачкевич сообщил его содержание заинтересованным лицам, то министр [264] Квапинский, оставшийся в правительстве, решительно не согласился на назначение Андерса. Вторым фактором, весьма отрицательным для Андерса, который не менее фатально отразился на возможности занятия им поста верховного главнокомандующего, был состав самой делегации. Как известно, в нее входили: Токаржевский, ярый противник Андерса, только и ожидавший подходящего момента, чтобы на нем отыграться, и определенно поддерживавший Соснковского; он ни за что на свете не хотел бы видеть Андерса на этом посту. Окулицкий, также питавший большие симпатии к Соснковскому, чем к Андерсу, имея перед собой выбор, предпочел бы Соснковского, хотя бы еще и потому, что слишком хорошо знал Андерса и имел о нем определенное мнение. Единственным, кто мог оказать довольно большое влияние через англичан, был Бомбинский. Но англичанам, по крайней мере, сразу же после гибралтарской катастрофы было неудобно решительно вставать на сторону Андерса.

К делегации присоединился епископ Гавлина, который, как на зло, был в это время с Андерсом в ссоре. Андерс был взбешен на епископа за то, что тот в своих проповедях, обращенных к войскам, сравнивал Сикорского с королем Собесским, желая ему таких же побед. Епископ же имел претензии к Андерсу по поводу того, что тот задержал производство его в генералы дивизии. Следовательно, такая делегация не только не представляла интересов Андерса в Лондоне, а, наоборот, была по отношению к нему враждебной и больше вредила, чем помогала. Это в огромной степени укрепило позицию Соснковского, которого считали человеком солидным и ставили выше, как всюду говорили, «недоразвитого» Андерса.

Сначала в состав делегации намечался и я, но Гулльс отсоветовал Андерсу посылать меня, в результате чего выезд мой не состоялся.

Тем временем, через несколько дней после гибели Сикорского и выезда уполномоченной делегации пришла телеграмма, сообщавшая, что генерал Кукель временно принял обязанности верховного главнокомандующего. Получив это сообщение, Андерс рассмеялся и назвал его «шутовским колпаком», а не верховным главнокомандующим. При этом стукнул пальцем по голове и сказал: «Кто мог внести такое дурацкое предложение?»

Он немедленно направил Рачкевичу телеграмму, в которой ставил его официально в известность, что не признает Кукеля верховным главнокомандующим и может подчиняться [265] лишь президенту Речи Посполитой. Этим он уже вторично дал понять, что только он может быть верховным главнокомандующим.

На вопрос Кукеля, как ему следует понимать эту телеграмму, Андерс ответил, что буквально.

Андерс продолжал свято верить, что никто кроме него не достоин и не может занять пост верховного главнокомандующего. Соснковского он вообще не принимал в расчет.

А в это время в Лондоне велась борьба. Санация, избавившись от Сикорского, не нуждалась в помощи в дальнейшей борьбе с противниками. Наоборот, Андерс был ей невыгоден, она предпочитала иметь своего человека. Все свои усилия она направила теперь на борьбу против Андерса, что, впрочем, было не трудно, ибо никто его особо не поддерживал. Министр Квапиньский самым категорическим образом возражал против кандидатуры Андерса, угрожая даже расколом в правительстве в случае, если его назначение состоится. Англичане, хотя и поддерживали кандидатуру Андерса, все же не могли официально вмешиваться в этом дело, опасаясь возможности возникновения слишком большого скандала. Они предпочли заявить (и этот взгляд в то время был довольно модным), что пост верховного главнокомандующего вообще не нужен. Таким образом, они заняли выжидательную позицию и даже сделали поклон в сторону Миколайчика, который также бы за то, чтобы ликвидировать пост верховного главнокомандующего. Протекция профессора Кота, который на основе своих ранее весомых принципов старался помочь Андерсу, тоже подвела.

После недельных обсуждений и согласований Рачкевич назначил, наконец, верховным главнокомандующим Соснковского. Когда о назначении Соснковского стало известно, Андерса охватило разочарование, сменившееся яростью. Он предпочел бы, чтобы Сикорский жил, чем получить подобное оскорбление, такое бесчестие. Метался по комнатам и кричал. Как безумный стучал кулаками по столу. А когда оповестили о составе нового правительства, в которое вошли Квапинский и Станьчик, он был на грани помешательства.

— Я им покажу! — угрожал он Лондону, — посчитаемся, когда приедем в Польшу!

Тогда же он решил не признавать Соснковского верховным главнокомандующим, объявил о своем отказе подчиняться правительству Миколайчика, провозгласил свою армию на Ближнем Востоке самостоятельной, подчиненной лишь английскому командованию. [266]

Действуя в этом направлении, Андерс ограничился пока посылкой в Лондон телеграммы, написанной в спокойном тоне, с предложениями о назначении на важнейшие должности в армии. Он намеревался сначала окружить себя слепо послушными ему людьми, чтобы таким способом предотвратить возможность возникновения какой-либо оппозиции. Именно в это время при невыясненных обстоятельствах умер полковник Корнаус, о котором было известно, что он предан Сикорскому и является активным противником Андерса. Корнаус категорически возражал против различных выступлений Андерса и неоднократно говорил об этом на совещаниях. Однажды, как раз в период кульминации разногласий в правительстве, Корнауса нашли в его квартире мертвым. Смерть наступила в результате выстрела из огнестрельного оружия. Сначала пытались это скрыть, затем начали внушать окружающим, что Корнаус умер естественной смертью. И лишь тогда, когда в связи с этим возникло слишком много слухов, а свидетели, видевшие его после смерти, громко говорили об огнестрельной ране, распустили слухи, что полковник отравился, а затем, что он застрелился.

Пашкевич также почувствовал себя в небезопасности и вынужден был отказаться от своей должности и уехать из Ирака.

Андерс предлагал правительству в Лондоне произвести следующие персональные перемещения: вместо Токаржевского заместителем командующего назначить Богуша своего приятеля, вместо Пашкевича командиром танковой бригады он хотел иметь Раковского (отозванного приказом Сикорского с должности начальника штаба и переведенного в Лондон в историческое бюро), вместо Копаньского командиром 3-й дивизии Окулицкого. Командиром 5-й дивизии вместо Богуша рекомендовал полковника Сулика. Начальником штаба вместо Раковского выдвигал генерала Пшевлоцкого. Он был уверен, что при такой расстановке армия будет покорным орудием в его руках.

Одновременно со своими планами и политическими комбинациями Андерс начал уже совершенно открыто вести различного рода денежные махинации, без всякого стеснения пересылая казенные деньги на свое имя в заграничные банки. Между прочим перевел пятьсот фунтов в Лондонский банк, а через несколько дней опять пятьсот фунтов в банк в Каире.

Андерс открыто говорил о непризнании им верховного главнокомандующего и правительства и обращался по этому [267] поводу к ряду офицеров, как старших, так и младших, стараясь убедить их в необходимости такого шага и в его благотворных результатах для будущего. Так, он разговаривал на эту тему с ротмистрами Кедачем, Чапским, со мною и другими. Наконец, когда он решил, что почва уже подготовлена, он обратился ко мне, чтобы я использовал свое большое влияние в армии для организации широкой антиправительственной пропаганды. Это ему позволит провозгласить свою армию самостоятельной и сделать совершенно независимой от каких-либо польских властей.

В течение двухчасовой беседы я пытался убедить Андерса в пагубности подобного шага. Я сказал, что не понимаю, почему он стремится к этому. Конечно, на самом деле я понимал, что это были сугубо личные планы Андерса, продиктованные уязвленным самолюбием в связи с тем, что он не получил поста верховного главнокомандующего. Генерал, однако, настаивал. Тогда я спросил, согласятся ли англичане на такую акцию. Генерал быстро ответил, что подобная акциях их весьма устроила бы и с этой стороны он имеет гарантированную поддержку. В конце беседы я отказался от участия в этом деле.

Мы расстались. [268]