Великая Октябрьская социалистическая революция

Снова с оружием

В конце ноября 1917 года в комитет военнопленных пришел Петр Иванович Раевский. Мы его хорошо знали, он работал плотником на железной дороге. Товарищ Раевский, как и многие русские, немало сделал для того, чтобы облегчить положение военнопленных.

На этот раз Раевский впервые представился нам как член Любимского райкома партии. Вместе с ним пришли еще пять товарищей. Все они сыграли видную роль в развертывании революционной деятельности среди военнопленных.

С большой радостью Раевский сообщил нам, что рабочие и революционно настроенные крестьяне взяли власть в свои руки в Петрограде, Москве и других городах России, что они с оружием в руках сокрушают капиталистов, банкиров и помещиков и приступают к строительству новой жизни.

Затаив дыхание, мы слушали его рассказ, стараясь не пропустить ни слова. Раевский говорил не спеша, отчетливо выговаривая каждое слово, а я переводил сказанное на венгерский и немецкий языки.

В заключение русские сообщили, что в двенадцать часов на привокзальной площади состоится массовый митинг, на который приглашаются и все военнопленные.

На площади, когда подошла колонна военнопленных, уже царило оживление.

— Вся власть Советам! Землю крестьянам! Хлеб народу! [22] Мир всем народам! Да здравствует Октябрьская революция! — то тут, то там слышались лозунги.

Оратор сменял оратора. Настроение у всех было приподнятое. И хотя многие военнопленные еще не знали русского языка, все хорошо понимали, что являются свидетелями великих событий.

Один из ораторов обратился к нам с призывом встать на сторону революции.

Мои соотечественники попросили меня сказать несколько слов в ответ. Встав на пустую бочку, я громко выкрикнул по-русски:

— Да здравствует австро-венгерская революция! — и спрыгнул на землю.

Со всех сторон кричали «ура». Люди обнимались, бросали в воздух шапки.

После митинга мы вернулись в лагерь. В тот день никто больше не работал. Разгорелись жаркие споры о том, что же будет дальше.

Вечером Раевский вместе с членами ревкома вновь пришел в комитет военнопленных. Они объяснили нам, что революции нужна вооруженная поддержка. В некоторых местах объявились контрреволюционные отряды. Они оказывают серьезное сопротивление русскому пролетариату. Чтобы защитить завоевания революции, партия большевиков приступила к формированию отрядов Красной гвардии. Каждый, кто хочет оказать помощь русскому рабоче-крестьянскому правительству, должен записаться в Красную гвардию.

Русские товарищи подчеркнули также важность роли роты по поддержанию порядка. Казаки-охранники ушли, а на железнодорожной ветке — имущества на несколько миллионов рублей. Его необходимо сохранить в целости и сохранности. Далее русские товарищи сказали нам, что пленные, работающие на железной дороге, считаются теперь свободными и отныне будут регулярно получать зарплату.

Строительство железнодорожной ветки Данилов — Буй имело большое значение. Началось оно еще в 1910 году. Первая мировая война прервала строительство вплоть до 1916 года. Однако по-настоящему строительство железной дороги развернулось только в 1920 году. Эта ветка сокращала путь от Москвы до Сибири на двести километров. Раньше поезда в Сибирь шли через Ярославль, Вологду, [23] Вятку, Пермь. С вводом же в действие этой ветки они после Ярославля пошли бы через Буй и Любимов, затем, минуя центральные районы Вологодской губернии, через Данилов и далее на восток, в Сибирь. До революции немало было противников строительства этой железнодорожной ветки. В основном строительство тормозили вологодские власти: они-то понимали, что с вводом в эксплуатацию новой ветки их город перестанет быть важным пунктом на сибирской магистрали.

В 1917 году строительство перешло в руки представителей Советской власти. По их указанию мы, военнопленные, должны были обеспечивать бесперебойность работ на этой стройке.

Командиром роты, поддерживавшей порядок на стройке, был назначен Шандор Чаквари. Солдаты роты с воодушевлением восприняли известие о том, что будут получать денежное содержание.

Когда начался набор добровольцев в любимский отряд Красной гвардии, товарищ Михайлов, член ревкома, лично беседовал с каждым. В отряд записалось человек двадцать из гражданских лиц, работавших на строительстве дороги, и сорок военнопленных, работавших в городе. Командиром отряда Красной гвардии избрали меня.

Рано утром к нам в отряд приехал председатель ревкома товарищ Раевский и объяснил, что отныне военнопленные, добровольно вступившие в Красную гвардию, считаются не пленными, а интернационалистами, а наш комитет военнопленных будет называться комитетом интернационалистов. Далее товарищ Раевский сообщил, что в Любим для поддержания порядка нужно немедленно направить пятьдесят интернационалистов. У нас же всего было пять винтовок, да шесть винтовок привезли с собой интернационалисты, приехавшие со строительства дороги. В роте охраны порядка насчитывалось двадцать девять единиц оружия, по описи принятого от казаков.

Мы тронулись в путь. Шли молча, только шедшие во главе колонны Раевский, Михайлов и еще несколько товарищей о чем-то горячо спорили. Вскоре прибыли в Любим. На улицах — никакого движения. Жизнь в городе, казалось, замерла.

Остановились мы перед зданием военной комендатуры. Пятеро вооруженных красногвардейцев, среди них был и я, подошли к подъезду. Остальные во главе с Михайловым [24] окружили здание, Раевский толкнул входную дверь. В коридоре послышалась беготня, захлопали двери. Мы подошли к одной из них. Раевский сразу же выставил здесь двух часовых и рывком открыл дверь. Втроем вошли в кабинет. Это был кабинет военного коменданта. За письменным столом сидел мой старый знакомый — полковник, который в свое время забрал меня на работу в типографию. Иван Митрофанович тяжело поднялся из-за стола.

— Полковник! — обратился к нему Раевский. — Именем революции и по поручению рабоче-крестьянского правительства военно-революционный комитет берет власть в свои руки. Распорядитесь, чтобы нам немедленно было передано все оружие, склады и само помещение.

Полковник был представительным мужчиной с седой бородкой, но говорил он таким тоненьким голоском, будто это кто-то другой отвечал за него. Полковник дернул за какой-то шнурок, и тотчас же на пороге появились два офицера. Полковник приказал им немедленно прислать к нему заведующего складом с ключами — для передачи всего имущества, как он выразился. Через несколько минут вместе с завскладом в кабинет вошел и Михайлов. Он лично принимал оружие и боеприпасы.

Полковник стоял молча. Мы тоже стояли не шевелясь.

— О том, что в России революция, я знаю, — наконец заговорил полковник, — но какое отношение к ней имеют эти австрийцы? — И уже с возмущением добавил: — Я протестую против передачи оружия в их руки!..

— Эти товарищи — красногвардейцы-интернационалисты, они служат революции, — перебил полковника Раевский.

— Что со мной будет? — спросил полковник.

— Вы и все офицеры арестованы именем революции!

На складе мы нашли довольно много оружия. Теперь его хватит и для роты охраны, и для красногвардейцев.

Во дворе комендатуры была конюшня. В ней стояло восемь лошадей и пять повозок. Мы забрали эти повозки, чтобы перевезти в районную тюрьму арестованных офицеров.

На дверях комендатуры мы прибили табличку: «Штаб Красной гвардии». Здесь мы познакомились с организатором и руководителем любимской Красной гвардии Иваном Михайловичем Гропским. Теперь у каждого из нас было оружие. Около двадцати солдат, служивших в комендатуре, [25] сразу же изъявили желание вступить в Красную гвардию.

Оставив в штабе дежурного и охрану, мы во главе с товарищем Михайловым направились к зданию полиции и полицейским казармам. С одной стороны здания располагался взвод жандармов, с другой находилось полицейское отделение. Здесь же были караульное помещение и комнаты для отдыха.

Сопротивления нам никто не оказал. По первому же нашему требованию солдаты сложили оружие и, построившись во дворе, спокойно ждали своей участи. Товарищ Михайлов произнес короткую речь. Солдатам разрешили забрать свои личные вещи и разойтись по домам.

Все оружие и снаряжение мы отнесли в склад. На этом закончился здесь переход власти в наши руки.

Мы организовали круглосуточное патрулирование по городу. Однако и противник не дремал. Очень скоро мы пожалели, что распустили по домам обезоруженных полицейских и жандармов.

Однажды в ревком пришла делегация кулаков, которая потребовала немедленно освободить из-под стражи всех офицеров комендатуры. Они именно требовали, видимо чувствуя за собой какую-то силу. Затем торговцы позакрывали свои магазины и лавочки, чем вызвали недовольство среди населения. Вскоре исчез один из членов ревкома. Сколько мы его ни искали, он словно в воду канул.

Через несколько дней в городе был создан местный отряд ЧК, председателем которого стал ветеран большевистской партии, слесарь по профессии, Шляпников. Предстояла борьба с контрреволюционерами, саботажниками, бандами. Нужно было защищать диктатуру пролетариата от многочисленных происков классовых врагов.

* * *

Подпольные контрреволюционные организации в Любимском районе вовсю развернули подрывную деятельность. Все чаще стали бесследно исчезать партийные работники и члены местных советов. Чекисты долго не могли напасть на след. Наконец под наблюдение был взят геннадиевский монастырь, однако войти в него чекисты не спешили.

И вот после пасхальной недели 1918 года чекисты вместе с ротой интернационалистов окружили монастырь. [26]

Стоял он в густом лесу, был обнесен высокой каменной стеной и походил на крепость. К монастырю подошли ночью, тайком. На наш стук ворота никто не открыл. Мы перелезли через монастырскую стену, осторожно пробрались через парк, окружавший монастырь. В парке мы наткнулись на четырех охранников, которые сразу же стали молить о пощаде. Оружие они побросали, мы нашли его только утром. Связав охранников, отправили их на подводе в Любим.

Осторожно подошли к монастырскому зданию. Главный вход был заперт. Тогда нам приказали окружить это здание и ждать до утра. В парке находилось еще четыре довольно больших одноэтажных здания и одно двухэтажное. Мы окружили все строения и рано утром ворвались в одно из одноэтажных зданий. Здесь была кухня и столовая. Повара пекли свежий хлеб и готовили чай. От них мы узнали, что под монастырем находится гробница, а в двухэтажном здании — жилые помещения; настоятель монастыря болен и уже давно не встает с постели. На наш вопрос, на сколько человек варят в монастыре обед, нам ответили, что обычно готовили на шестьдесят человек, но вот уже несколько дней — на восемьдесят шесть.

— Ого! — воскликнул Михайлов. — Да их целая рота. А может, и того больше. Спокойствие и терпение! Скоро все увидим, — усмехнулся он.

Охрана монастыря вела себя трусливо. Зато прислуга на кухне не обращала никакого внимания на присутствие неизвестных людей: или они уже привыкли к этому, или просто притворялись.

Посовещавшись, мы решили ворваться сразу во все здания. Нам досталась церковь.

Мы долго колотили в ворота. Молчание. Вошли через боковую дверь. В церкви — ни души, однако все было готово для заутрени. Я доложил об этом командиру и получил приказ отвести в церковь одиннадцать человек, задержанных нами раньше. В церкви мы их так рассадили, чтобы они не могли переговариваться друг с другом.

В квартире священника оказалось четыре попа, в другой комнате — еще четыре. Все они молились или, может, делали вид, что молятся. Мы обыскали их и тоже проводили в церковь. Когда остановились у следующей двери, нас предупредили, что там лежит смертельно больной настоятель монастыря и появление чужих людей для него нежелательно. [27] Позже нам стало известно, что настоятель умер два дня назад, но монастырская братия не осмеливалась объявить об этом. В квартире ничего подозрительного не оказалось, но на всякий случай мы все же выставили часового.

В подземных склепах под церковью мы обнаружили сорок винтовок, два пулемета, боеприпасы, ручные гранаты и полевые телефонные аппараты.

К Михайлову между тем привели двадцать шесть задержанных, которые скрывались в различных потайных местах.

Начался допрос. Повара нас не обманули, сообщив, что обед они готовили на восемьдесят шесть человек. Правда, в то утро съели свежий хлеб и выпили чай с медом красногвардейцы.

Не было никакого сомнения в том, что мы напали на контрреволюционное гнездо, хотя попы и послушники начисто все отрицали. Все отрицали и пойманные нами террористы. Небольшими группами они были переправлены в тюрьму. Позже выяснилось, что мы раскрыли контрреволюционную банду террористов, преступные нити которой опутали весь район.

Всех арестованных террористов мы передали чекистам.

Успеху таких «прогулок», как называли подобные операции чекисты, в значительной степени способствовали и интернационалисты. Обком и командование отряда ЧК выразили нам благодарность за хладнокровие и выдержку.

В монастыре по распоряжению партийных руководителей был открыт детский дом. В нем нашли приют сотни сирот. Церковь переоборудовали под клуб.

В 1918 году внутренняя контрреволюция активизировалась. Международная буржуазия, убедившись в жизнеспособности русской революции, вступила в сговор с силами внутренней реакции. Классовая борьба обострялась. Враги революции наглели с каждым днем. Необходимы были строгие революционные меры как против интервентов, так и против внутренних врагов.

1 июля наш интернациональный батальон, а также все части ЧК соседних с Ярославлем областей были подняты по тревоге. По поручению уездного комитета партии в нашу роту прибыл товарищ Гронский. Он объяснил нам, что в Ярославле вспыхнул контрреволюционный мятеж, возглавляемый бывшим царским полковником Савинковым. [28]

Гропский вручил нам приказ о немедленном выступлении для участия в подавлении этого контрреволюционного мятежа. Об этом написано много.

Я хочу лишь напомнить, что, когда части Красной Армии ликвидировали в Москве мятеж левых эсеров, в разгроме его принимали участие московский интернациональный батальон во главе с Ференцем Янчиком, а также венгерские слушатели московской партийной школы под руководством Бела Куна и Тибора Самуэли.

В Ярославле контрреволюционерам удалось разоружить интернационалистов, охранявших обком партии и областной Совет. Белогвардейцы посадили схваченных ими интернационалистов на дырявую баржу и пустили ее по Волге в надежде, что баржа затонет и пленные красноармейцы погибнут. Членов облисполкома мятежники расстреляли на месте.

После провала мятежа в Москве эсеры и несколько тысяч бывших царских офицеров бежали в Ярославль, где стали готовить новый контрреволюционный заговор. Позже выяснилось, что Антанта обещала эсерам одновременно с началом их мятежа высадить в Архангельске войска интервентов.

Мятеж имел успех лишь вначале, но к этому времени войска интервентов еще не высадились.

Части Красной Армии за несколько дней окружили район мятежа и перерезали железнодорожные пути, лишив тем самым контрреволюционеров всякой связи с внешним миром.

Наш батальон подошел к Ярославлю с севера, со стороны Данилова. Эшелон наш остановился на левом берегу Волги в километре от железнодорожного моста, так как нас заранее предупредили, что мятежники в этом месте переправились через Волгу и окопались. Прибывший до нас эшелон с костромскими добровольцами пытался было прорваться, но безуспешно. Командир костромских добровольцев товарищ Ткаченко передал нам приказ вышестоящего командования — вместе с ротой костромичей захватить железнодорожный мост через Волгу.

Нам сообщили также, что Вологодская железнодорожная линия уже находится в руках красных. Это было радостное известие. Ведь контрреволюционеры ждали помощи интервентов из Архангельска именно по этой линии. В районе Костромы и Кинешмы судоходство по Волге остановилось, [29] а в самих этих городах проходили аресты контрреволюционеров. О том же, что происходит в Ярославле, мы ничего не знали.

Для захвата моста нам дали четыре пулемета, обеспечили достаточным количеством патронов и ручными гранатами. В отряде костромичей тоже был пулемет. Эшелон наш остался позади, в километре от нас. Там расположился общий штаб, оттуда же мы получали продукты.

К железнодорожному мосту действительно трудно было подступиться, так как около него стояли пулеметы, а один пулемет был установлен даже на ферме моста. Ночью мы осторожно подобрались к мосту на расстояние двухсот метров и окопались. Нам казалось, что мятежники получат из города подмогу, но этого не произошло. Значит, на помощь из города они, видимо, не надеялись. На третий день нам удалось уничтожить пулемет на ферме моста. Постепенно кольцо сжималось. Мы ждали благоприятного момента, чтобы захватить мост штурмом.

Нам уже порядком надоело бездействие. Вышестоящее командование нашу тактику одобряло (ведь мы сковывали значительные силы противника, который все еще, видимо, не терял надежды получить помощь от Антанты и потому упорно оборонял мост). Приказа на штурм моста нам все не давали.

Однажды на мосту появился поезд противника. Вначале мы приняли его за бронепоезд, но вскоре наши конники установили, что это самый обычный поезд, вооруженный двумя пулеметами. Противник обстрелял нас из этих пулеметов, правда, никакого ущерба не нанес. Вскоре поезд скрылся из виду.

Однажды из разведки не вернулись трое наших конников: они были убиты метрах в двадцати пяти от моста. Это были красногвардейцы Имре Такач, Альберт Сабо и Михай Ковач. Их тела нам удалось забрать только ночью. Чаша терпения была переполнена, и мы наконец получили приказ штурмовать мост.

И вот под покровом ночи мы приблизились к мосту, а на рассвете пустили на мост отцепленный от состава паровоз. Машинист успел соскочить на землю, а паровоз выехал на мост. Началась сильная стрельба с обеих сторон. С криками «ура» красноармейцы бросились к мосту. Когда они достигли его середины, противник на том берегу не выдержал и побежал. Захватив мост, мы окопались на противоположном [30] берегу. Контрреволюционеры уже не посмеют сюда вернуться! Привели пленных. Тридцать пять бывших царских офицеров. Остальные сбежали. Увидев, что попали в плен к венграм, русские офицеры стали страшно ругаться. Товарищу Ткаченко пришлось провести с ними своеобразную политбеседу о пролетарском интернационализме. Пленные стали молиться и спрашивать, какая же участь их ожидает. Наши ответили: точно такая же, какую готовили они нам. Всех пленных мы провели через мост и заперли в одном из вагонов, приставив к нему часовых.

Между тем северный берег Волги удалось освободить от белогвардейцев. Пока мы сражались за мост, в городе тоже победили красные. Шестнадцать дней шли кровопролитные бои. Контрреволюционный мятеж был подавлен. В Ярославле началась нормальная трудовая жизнь.

Организатор контрреволюционного мятежа полковник Савинков был схвачен и отдан под суд. Пленных мы передали в интернациональный батальон Ференца Янчика. Этот батальон прибыл из Москвы и вел бои на южной окраине города. Встретились мы на железнодорожном вокзале. Радости и объятиям не было конца.

Вскоре наш батальон вернулся в Любим. Возвращались мы в своем эшелоне, только паровоз у нас теперь был другой. Я переживал из-за этого: ведь мы безо всякого разрешения пустили паровоз на мост, занятый белыми.

Мы весьма скромно оценивали свою помощь в разгроме мятежа белых в Ярославле, однако думали об этом не без гордости...

А тех бойцов из ярославского батальона интернационалистов, которых белые посадили на старую баржу, удалось спасти.

* * *

В конце 1918 года из-под Саратова в Москву прибыла рота интернационалистов во главе со своим командиром Йожефом Нетичем. Рота должна была получить направление на фронт. По прибытии в Москву роту Нетича расположили на Каланчевской улице (недалеко от нынешней Комсомольской площади) в общежитии железнодорожников. Там уже разместилась рота китайских добровольцев, которой командовал Лин Фан. Заместитель Лин Фана, или, как говорили сами китайцы, отец роты дядя Ли, был поваром [31] в известном тогда московском ресторане «Яр». Московский реввоенсовет решил из рот венгерских и китайских добровольцев сформировать интернациональный батальон, а командиром назначить Нетича.

Как командир батальона ЧК, я получил приказ прибыть в Москву в реввоенсовет. Мне уже приходилось бывать в этом городе: в апреле 1918 года я был здесь на совещании военнопленных, а спустя месяц вновь оказался в Москве, участвуя в подавлении мятежа левых эсеров.

В первый мой приезд в Москву я познакомился с руководителями венгерских коммунистов Бела Куном, Тибором Самуэли, Йожефом Рабиновичем, Ференцем Янчиком и другими товарищами. И на этот раз я в первую очередь хотел встретиться с ними, но ни в гостинице «Дрезден», где размещалась венгерская секция РСДРП (б), ни в других местах никого из них не нашел. Значит, они уже уехали в Венгрию. Мне стало грустно: казалось, все забыли меня. А ведь летом мне не раз говорили, что, как только представится возможность вернуться на родину, не забудут и обо мне.

В реввоенсовете я получил новое назначение — начальником штаба в батальон Нетича. Нетич принял меня по-дружески.

Вскоре после этого в московском реввоенсовете нам сообщили, что командование Красной Армии решило в недалеком будущем из мелких подразделений интернационалистов сформировать более крупные. Наш батальон, таким образом, был первым шагом на этом пути.

Мы выехали в ближайшие лагеря для военнопленных и провели там соответствующую агитационную работу. Все, о чем мы говорили, и сам факт существования московского интернационального батальона произвели большое впечатление на пленных. Ежедневно в наш батальон записывалось по десять — двадцать добровольцев. В январе 1919 года наш батальон насчитывал уже несколько сот бойцов.

За это время в батальоне наладилась нормальная жизнь. Шли занятия, проводилась политико-воспитательная работа. В январе — феврале в Москву стали прибывать новые подразделения интернационалистов. Из Гурьева, Уральска, Астрахани прибыли интернационалисты, составившие кавалерийский отряд под командованием Иштвана Хорвата, из Казани — рота Матьяша Дюрицы. [32]

Приехавших оказалось так много, что на первых порах у нас были затруднения с расквартированием и питанием. Первое время интернационалисты-добровольцы были предоставлены сами себе, но постепенно организационная неразбериха улеглась. Партия большевиков срочно решила все эти вопросы.

* * *

Однажды солнечным мартовским днем мы, к своему удивлению, увидели в штабе батальона русских. Одни из них были в гражданском, другие — в военной форме. «Наверное, будут рассказывать о политическом положении в стране», — решили мы. Один из гостей, делегат московской партийной организации, обратился к нам:

— Дорогие товарищи! Друзья! Я хочу сообщить вам радостную весть. Поздравляю вас всех по случаю провозглашения Венгерской советской республики! Коммунистическая партия Венгрии взяла власть в свои руки и образовала венгерское рабоче-крестьянское правительство.

Мы как по команде повскакивали с мест, начали обниматься с русскими и кричать от радости. Теперь нас волновало только одно: на родине революция, а мы — в Москве! На родину, как можно скорее на родину!

— Провозглашение Венгерской советской республики — событие мирового значения! — продолжал оратор. — Мы, русские, от души рады, что венгерские братья взяли власть в свои руки. Мы будем помогать вам. Сообщите эту радостную весть всем интернационалистам!

Во дворе казармы выстроились венгры и другие интернационалисты. Сдав рапорт, Нетич сообщил собравшимся, что в Венгрии провозглашена советская республика. Больше он уже не смог сказать ни слова. Его заглушили радостные возгласы сотен людей. Каждый кричал на своем языке. В воздух полетели фуражки.

Нетич несколько раз поднимал руку, прося тишины, но безуспешно. Все ликовали. Наконец товарищ Нетич предоставил слово делегату московского партийного комитета. Интернационалисты мигом окружили делегата, подхватили его на руки и начали качать.

— Да здравствует Венгерская советская республика! — неслось со всех сторон.

— Друзья! Интернационалисты! Товарищи! — начал русский. — Двадцать первого марта венгерский рабочий [33] класс под руководством венгерской Коммунистической партии, возглавляемой товарищем Бела Куном, нашим старым другом и соратником, взял власть в стране в свои руки. Образовалась Венгерская советская республика. По этому поводу партия большевиков и лично товарищ Ленин шлют Коммунистической партии Венгрии и всему венгерскому рабочему классу горячий привет и наилучшие пожелания! Примите же и вы наши самые сердечные поздравления!..

В тот день никаких занятий в батальоне не проводилось. Повсюду пели, говорили о возвращении домой.

Мы очень гордились, что и у нас на родине провозглашена советская республика. И теперь, когда мы шли на занятия, прохожие, заслышав венгерские песни, радостно аплодировали нам.

С огромным нетерпением мы ждали новых вестей с родины. И с еще большим нетерпением ждали приказа — домой!

Вскоре после провозглашения Венгерской советской республики нам сообщили в реввоенсовете, что комиссию по созданию интернациональных отрядов, реорганизованную в управление, переводят в Нижний Новгород. Московский батальон интернационалистов стал готовиться к переезду на новое место. Нас это и радовало, и огорчало. Радовало потому, что наше формирование и обучение подходило к концу. Огорчало же то, что Нижний Новгород находился еще восточнее, чем Москва, то есть дальше от Венгрии, куда мы так рвались.

Переезд проходил довольно медленно. Штаб нашего батальона разместился на высоком берегу Волги в «Славянском базаре», который в царское время был увеселительным заведением богатых купцов, приезжавших в город. Обитатели «Славянского базара» и думать не могли, что в этой гостинице когда-нибудь будут жить интернационалисты. Наши пехотные подразделения разместились в бывших пехотных казармах, а кавалеристы, будущие артиллеристы, связисты и прочие — в бывших артиллерийских казармах.

На новом месте мы продолжали формировать подразделения и проводить занятия с солдатами. Каждый день к нам прибывали все новые и новые подразделения интернационалистов. Из Тамбова прибыли пехотная рота и кавалерийский отряд, много интернационалистов приехали [34] из лагерей для военнопленных, расположенных по берегам Волги. В Юрьевце, Кинешме, Костроме, Вологде располагались довольно крупные лагеря для военнопленных. Обитатели этих лагерей были в то время посторонними наблюдателями происходящего в Советской России. Зато пленные, которые еще раньше распрощались с лагерной жизнью, а их было большинство, стали закаленными красноармейцами. Теперь их разослали по лагерям проводить разъяснительную работу среди военнопленных. Расчет оказался правильным: слова интернационалистов попали на благодатную почву. Многие военнопленные изъявили желание добровольно вступить в Красную Армию.

В результате наших усилий в конце апреля 1919 года московский интернациональный батальон был переформирован в пехотный полк имени Третьего Интернационала, куда вошли батальон Нетича, китайский батальон, бывший ярославский батальон ЧК и рота интернационалистов, прибывшая из Тамбова. Командиром стрелкового полка имени Третьего Интернационала был назначен чех Йожеф Каплан, который раньше служил помощником механика на одном из кораблей в Триесте. Позже он был списан в пехоту, а в 1915 году попал в русский плен. Жил в лагере для военнопленных в Перми, потом работал на судоремонтном заводе на Каме. После Февральской революции Каплан добровольно вступил в Красную камскую флотилию и в 1919 году попал к нам. Нетич был назначен заместителем командира полка.

У нас в полку собралось много кавалеристов. Среди пехотинцев тоже оказалось довольно много солдат, которые некогда служили в гусарских или драгунских полках. Короче говоря, была основа для создания собственного кавалерийского подразделения. Иштвану Хорвату, токарю из Дьёра, служившему фельдфебелем в 1-м гусарском полку, мы и поручили формирование кавалерийского подразделения. В тамбовском лагере для военнопленных у Хорвата, как говорится, открылись глаза, там он и вступил в Красную Армию. Это был великолепный человек, замечательный товарищ и настоящий гусар.

Командиром саперного подразделения был назначен Дьердь Михаи, который до плена служил в 48-м пехотном полку, а в плен попал в 1915 году.

Многие солдаты носили то обмундирование, в котором они попали в плен, разве что поверх надевали русскую [35] шинель. Оружия у нас было достаточно, но только самых разных систем: трофейные «манлихеры», японские карабины и одноствольные русские берданки. Пистолетов, правда, не хватало. Кое у кого были пятизарядные «смитветсоны». Наганы, выпускаемые тульским заводом, мы получили позже.

Работники штаба проводили политико-воспитательную работу, заботились о поддержании воинской дисциплины и организации боевых стрельб. Особое удовольствие доставляло нам изучение пулемета «максим». Такие пулеметы у нас имел каждый взвод. В целом настроение у интернационалистов было хорошее, но встречались и такие, кто был недоволен и часто ворчал, и это недовольство питалось двумя источниками.

Часть наших солдат с оружием в руках уже сражалась за Советскую власть, и теперь, когда их отвозили в тыл, они чувствовали себя обиженными, потому что считали, что их место на фронте. Они говорили о том, что в боях получили прекрасную закалку, а теперь обречены на бездеятельность. С ними были солидарны и те, кто не прошел курса обучения, но все же считал, что фронт сразу всему научит.

Все помыслы венгерских интернационалистов были о Венгерской советской республике. Все хотели поскорее попасть домой. О доме говорили всегда.

Второй источник недовольства был несколько иным. Разные люди прибывали к нам из лагерей. Некоторые из них не имели ни малейшего представления о наших трудностях и потому ворчали, недовольные скудным пайком; мол, в Красной Армии их кормят не лучше, чем в лагере. Конечно, изматывали и занятия по десять — двенадцать часов. Правда, все прибывшие послушно выполняли приказания. Находились и такие, кто требовал, чтобы им поскорее выдали обмундирование, так как старое совсем износилось. Все эти жалобы становились проблемой для руководства.

Империалистическая война измотала Россию. Молодое Советское государство получило в наследство разоренную страну, а интервенция четырнадцати иностранных государств навязала Советской России, по сути дела, новую войну. Интервенты зажали страну в кольцо, мешали сельскохозяйственному производству. Снабжение армии и мирного населения продовольствием стало делом нелегким. [36]

Всего этого не знали интернационалисты, прибывшие к нам из лагерей. С другой стороны, проявление недовольства свидетельствовало о слабости разъяснительной работы в лагерях, хотя, честно говоря, истинного положения в стране не знали даже мы, командиры. Большевистская партия откровенно говорила обо всех трудностях, но мы все же не предполагали, в каком критическом положении находилась молодая Советская республика. Мы знали только то, что русская революция в опасности, что враги подступают со всех сторон, и хотели помочь русским братьям, так как понимали, что этим мы помогаем и пролетарской революции у себя на родине. Все внимание интернационалистов было сосредоточено на этом, и мы как-то не вникали в экономические трудности.

Большую работу среди военнопленных проводил областной комитет партии Нижнего Новгорода. Партком поручил областному военному комиссару товарищу Чернышеву взять шефство над нами, и он помог нам решить целый ряд политических и экономических вопросов. Партия большевиков окружила нас заботой и вниманием. Коммунисты разъясняли населению, что интернационалисты — братья русского народа и оружие в руки взяли для того, чтобы защищать русскую революцию. Постепенно мы подружились с местным населением. Наши солдаты свободное время проводили в городе, и нужно сказать, что жители Нижнего Новгорода очень полюбили нас.

Товарищ Чернышев и другие русские товарищи не жалели ни сил, ни времени, заботясь о нас. А хлопот с нами хватало: нужно было накормить, одеть, вооружить несколько сот человек, а в те времена это было делом нелегким. Товарищ Чернышев хорошо понимал каше настроение и обещал ускорить отправку полка на фронт.

Для проведения дальнейшей организационной работы среди интернационалистов реввоенсовет направил в Нижний Новгород специальный оргкомитет, председателем которого был назначен Славояр Частек.

Частек сообщил нам, что оргкомитету предстоит сформировать интернациональную дивизию из интернациональных подразделений и частей. Эти подразделения полностью поступают в распоряжение оргкомитета, который всю работу по формированию дивизии будет проводить в Киеве.

Мы понимали необходимость создания такой дивизии. [37]

Радовались мы и тому, что попадем в Киев, то есть поближе к фронту. И к дому! Всем нам хотелось надеяться, что после окончания формирования нас пошлют на помощь Венгерской советской республике.

В сопровождении одного русского товарища мы вчетвером выехали в Киев, чтобы подготовить расквартирование наших подразделений. Части Красной Армии выбили интервентов из Киева за несколько месяцев до нашего приезда, и в городе было еще не совсем спокойно. Киевляне с радостью восприняли известие о том, что в городе разместятся интернациональные части.

Мы немедленно приступили к выполнению возложенной на нас задачи.

К нашему огромному удивлению, в Наркомате обороны Украинской Советской Республики уже с мая действовал оргкомитет украинских интернационалистов во главе с товарищем Башковичем. Здесь мы познакомились со многими венграми, в том числе и с командиром 1-го интернационального стрелкового полка Тардином. Полк этот в основном состоял из венгров, которые стали добровольцами на Украине и уже принимали участие в боях весной 1919 года.

Политкомиссаром оргкомитета украинских интернационалистов был товарищ Ивани. С ним я уже встречался и Москве в 1918 году на конференции военнопленных.

Мы с радостью узнали, что командир интернационального полка, расположенного в Полтаве, тоже венгр — Рудольф Фекете. Этот полк сражался на Украине против контрреволюционных частей и банд. Позже этот полк стал называться 2-м интернациональным стрелковым полком. В нем сражались тысяча двести венгерских бойцов.

Условия для расквартирования были хорошими. Пехотные и саперные подразделения расположились в старых казармах на правом берегу Днепра — в так называемых красных казармах. Красными их прозвали потому, что они были построены из красного кирпича. Артиллеристов и кавалеристов удалось разместить лучше — в бывших драгунских казармах. Подходящее здание было выделено и под штаб интернациональной бригады.

Когда полным ходом шло расквартирование войск, киевская военная комендатура сообщила нам, что в арсенале, вернее на его складах, имеется большое количество снаряжения бывшей австро-венгерской армии. Нам было [38] предложено посмотреть это снаряжение и отобрать все, что могло пригодиться. Это известие очень обрадовало нас. В арсенале мы нашли большое число винтовок «манлихер», патроны, имущество связи и обмундирование, главным образом сапоги и белье. По нашим подсчетам оказалось, что отечественным оружием можно вооружить целый полк и создать три артиллерийские батареи. Нашли мы там и более сотни комплектов конской сбруи. Наши инженерные подразделения и связисты тоже могли полностью экипироваться из арсенальских запасов. Обмундирования оказалось немного, да и использовать обмундирование старой австро-венгерской армии было нельзя. На складе мы обнаружили тысячи красных гусарских пилоток с инициалами Франца-Иосифа и эмблемами 1-го гусарского полка. Эти пилотки получили кавалеристы нашего кавалерийского полка. В них они провоевали всю гражданскую войну. Из-за этих пилоток враги прозвали нас «красными дьяволами».

В Нижний Новгород мы послали телеграмму о том, что готовы к приему подразделений. Но мы и сами вербовали бойцов из местных пленных. В Дарнице, под Киевом, находился лагерь для военнопленных человек на двести пятьдесят — триста. Двести из них составляли венгры. Лагерь этот мы хорошо знали, так как все пленные австро-венгерской армии прошли через этот ад, где впервые познакомились с прелестями жизни военнопленных. Многие пленные, не выдержав нечеловеческого режима в этом лагере, скончались.

Военнопленные венгры охотно вступали в Красную Армию. Они довольно натерпелись от царских властей и интервентов, которые использовали их как бесплатную рабочую силу. За годы войны мы всякого насмотрелись, но, когда приехали в этот лагерь, у нас мороз пошел по коже. Положение пленных было весьма плачевным. Питание — из рук вон плохое, топлива не хватало, одежда на пленных превратилась в страшные лохмотья. Многие пленные болели и лежали в бараках, не получая никакой медицинской помощи. Как раз в то время свирепствовал тиф.

Из этого лагеря мы увезли около ста добровольцев. Первым изъявил желание вступить в Красную Армию Дьердь Новак из Ньиредьхазы, служивший до плена фельдфебелем в 67-м пехотном полку. Его мы временно [39] назначили командиром вновь формируемой роты. И нужно сказать, не ошиблись в своем выборе. Товарищ Новак зарекомендовал себя в дальнейшем как исключительно честный человек, преданный делу революции. Позже он стал моим однополчанином, командовал кавалерийским взводом, а потом и эскадроном.

Когда мы с добровольцами приехали из Дарницы в Киев, нам выдали обмундирование — белье, русские гимнастерки, шаровары, ботинки и шинели. Переодевшись во все это, мы сами себя не узнавали. Нам было понятно — раз мы получили обмундирование, значит, скоро пошлют на фронт. Особенно запомнился мне день, когда нам раздавали оружие. Многие плакали от радости, целовали оружие и мысленно давали себе клятву верности делу революции. Мы плакали и не стыдились слез.

По соседству с нашей казармой располагался стрелковый полк. В нем служили русские и украинские красноармейцы. Командир этого полка, его политкомиссар и остальные командиры и красноармейцы охотно помогали нам. Они передали для нас медикаменты и продовольствие, так как добровольцы из дарницкого лагеря все прибывали и прибывали.

Наступил июнь. Из Нижнего Новгорода прибыли наши подразделения вместе со штабом. Мы получили приказ полностью закончить переформирование полка за три-четыре недели.

Командиром формируемого кавалерийского дивизиона интернационалистов был назначен Иштван Хорват, комиссаром — Драгомир Деспотович, хорват по национальности. Он прибыл из Астрахани с небольшим отрядом конников. Инструктором дивизиона стал Бруно Вайнер, бывший прапорщик австрийского драгунского полка, замечательный кавалерист. Он был одним из моих заместителей. Меня же совершенно неожиданно назначили начальником штаба дивизиона.

Получив новое назначение, я недоумевал: ведь я ничего не смыслил в кавалерии, да и вообще в военном деле. В армии я был всего-навсего ефрейтором, а на лошади никогда не сидел. Откровенно говоря, я трудно вживался в новую должность и только гораздо позже узнал, чему был обязан своим назначением в кавалерию. Из всех командиров я оказался единственным, кто более или менее [40] сносно говорил по-русски. Так вот это обстоятельство и сыграло решающую роль в моем назначении.

Между прочим, знание русского языка и в дальнейшем играло немаловажную роль в моей революционной деятельности.

В то время страна очень нуждалась в красных конниках. По всей Украине носились банды Петлюры и прочих атаманов. Они грабили, убивали и все сжигали на своем пути. Бороться против этих банд могла лишь кавалерия. Вот почему украинские большевики первоочередной задачей считали создание и обучение конных частей и оказывали нам в этом всяческую помощь.

Дивизион состоял из четырех кавалерийских эскадронов, командирами которых были назначены Матьяш Дюрица, Дьердь Новак, Иштван Ваш и украинец Андрей Виницкий. Виницкого с его эскадроном, состоявшим из русских и украинцев, направили к нам из-под Полтавы по указанию товарища Подвойского. Виницкий и его ребята стали кавалеристами в ходе гражданской войны, добыв себе лошадей в огне боев. Они нас очень полюбили, охотно учились верховой езде и гордились тем, что теперь станут настоящими кавалеристами. Для нас же они были находкой — их мы могли использовать в разведке: местные жители, они прекрасно говорили по-украински или по-русски — не то что мы.

Иштван Ваш, командир одного из эскадронов, был оригинальным человеком. Старый гусар, он гордился, что служит в кавалерии. Он говорил своим солдатам, что каждый, кто попал в его эскадрон, должен стать настоящим гусаром.

— Запомните: тот, кто свалится с лошади, мне не нужен. Чтобы стать гусаром, недостаточно нацепить саблю набок, нужно еще уметь быть настоящим витязем.

В наш дивизион входили взвод станковых пулеметов (восемь «максимов»), две легкие артиллерийские батареи, отряд связи и саперный отряд. Пулеметный взвод имел свои тачанки, в них запрягали пару лошадей. Таким образом, пулеметы превращались в мощную подвижную огневую точку. Когда этого требовала обстановка, мы раздавали пулеметы по эскадронам. Командовал пулеметчиками Шандор Надь, большой мастер своего дела. На родине он служил в снайперской части. Шандор со своими пулеметчиками почти все время пропадал на стрельбище, [41] осваивая стрельбу с тачанок. От своих подчиненных он требовал «чистой работы», пулемет «максим» называл «машиной» и не уставал повторять, что для работы с этой «машиной» нужно иметь душу. В полку очень любили и уважали Шандора Надя за личную храбрость, сознательность и отличное знание своего дела.

Наш подвижной кавалерийский дивизион обладал серьезной огневой мощью. Единственное, что мешало нам в обучении, это недостаток в верховых лошадях.

В то время под Киевом располагался кавалерийский полк Пеньковского. Из него к нам перешло сорок венгров-интернационалистов. Позже у нас с этим полком установились тесные дружеские связи, а сам Пеньковский очень помог нам в подготовке и снаряжении дивизиона.

Форма наша состояла из красной гусарской пилотки, гимнастерки, брюк и русской шинели. Причем в трех эскадронах конники ходили в красных гусарских брюках, а остальные — в брюках цвета хаки. Кавалеристы и артиллеристы носили сапоги, остальные — ботинки. Даже наши украинские конники щеголяли в красных гусарских пилотках и только уходя в разведку, надевали пехотные фуражки.

Когда формирование дивизиона было закончено, нам поручили нести внутреннюю службу в Киеве. Ставя задачу, командование подчеркнуло, что в городе не только ночью, но и днем бандиты и контрреволюционеры безнаказанно грабят население, убивают, совершают насилие и поджоги. Мы должны были обеспечить спокойствие и порядок в городе. Приказ этот мы получили в полдень, а через два часа на улицах Киева уже появились наши патрули. Днем мы высылали на улицы парные патрули, ночью усиливали их вдвое. По городу все время разъезжали конные интернационалисты. Создавалось впечатление, что мы заняли весь город.

За первые сутки нашего патрулирования в городе на произошло ни одного случая беспорядков. Это нас радовало. Значит, бандиты и прочий сброд испугались. Приказом начальника гарнизона в городе был введен комендантский час, и всякое хождение по городу с восьми часов вечера до семи утра строго запрещалось. Всех задержанных мы передавали в ЧК; в случае сопротивления имели право применять оружие. Комендант города объяснил, что для укрепления порядка в городе в некоторых [42] окраинных районах будут также созданы ночные контрольные посты, с которыми мы должны поддерживать связь. Наконец, товарищ Частек приказал нам ежедневно в двенадцать часов приходить на совещание в городскую комендатуру.

Обычно дежурство по городу проходило без особых происшествий, хотя случались и такие ночи, когда мы задерживали человек по сто. Когда русские патрули вместе с интернационалистами приходили на совещание в ЧК, можно было услышать и такое:

— За ночь задержано сто пятнадцать нарушителей комендантского часа, из них посажены на гауптвахту три интернационалиста.

В зале раздавался дружный смех, а старший патруля как ни в чем не бывало продолжал:

— Лучше своих двоих-троих посадить под арест, пусть не будут за это в обиде, чем оставить одного врага на свободе.

Дни шли за днями. Наше дежурство проходило относительно спокойно. Бывали, конечно, отдельные схватки, и даже с применением оружия, но в ту пору это не считалось чем-то чрезвычайным. Казалось, враг отступил: случаев грабежей и насилий стало значительно меньше. Однако Дюла Варга, работавший в штабе бригады интернационалистов, как-то выступая с докладом, сказал, что, по его мнению, это всего лишь временное затишье: противник притаился и выжидает удобный момент, чтобы совершить очередную провокацию.

Дюла оказался прав. Через несколько дней средь бела дня в одном из районов Киева ограбили филиал государственного банка. А вечером того же дня бандиты напали на центральный склад и на глазах местного населения увезли большое количество продовольствия. И хотя мы не несли ответственности ни за охрану банка, ни за продовольственные склады, нам было очень неприятно, что после спокойной недели вновь начались грабежи. Патрульную службу усилили русскими красноармейцами и частично бойцами нашего стрелкового полка. В городе вновь стало тихо и спокойно, но теперь мы были готовы к любой неожиданности.

Киевский реввоенсовет обещал достать для нас двести верховых лошадей. Однако вместо лошадей мы получили известие о том, что километрах в ста южнее Киева бандиты [43] напали на обоз, угнали наших лошадей и убили сопровождающих.

Мы ходили опечаленные. Хотелось поскорее попасть на фронт: уж там-то мы раздобудем себе лошадей.

Из-за нехватки лошадей у нас возникали различные недоразумения. Например, в наряд по патрулированию назначались те, у кого были лошади, а потому им довольно часто приходилось бывать в наряде. И какие бы занятия ни проводились днем, ночью все равно в наряд назначались конники. Для занятий верховой ездой у нас почти не оставалось лошадей. Солдаты, у кого не было лошадей, занимались в пешем строю, им же доставались и все казарменные работы. Нечего и говорить, что такое положение вовсе не нравилось «пешим гусарам», хотя многие из них едва умели держаться в седле.

Они сами себя утешали:

— Ничего, на фронте жизнь сама усадит нас в седло. Уж раз мы стали гусарами, то, видно, домой пешком не вернемся.

* * *

Стоял душный летний вечер. Мы сидели во дворе перед зданием штаба. Говорили о Венгерской советской республике, о задачах венгерского пролетариата. Некоторые уже тогда хорошо знали, что и как они будут делать по возвращении домой. Наш разговор был прерван шумом мотоцикла. Прибыл посыльный из киевского реввоенсовета. Остановившись возле нас, он вытащил из сумки пакет и передал его мне. Это был приказ, предписывавший нашему командованию дивизиона немедленно явиться в реввоенсовет.

Хорват, Деспотович и я, взяв с собой трех посыльных, вскочили на коней. Военная комендатура располагалась тогда на Крещатике.

В кабинете коменданта гарнизона было несколько человек, в том числе члены реввоенсовета, а также товарищи Частек, Дюла Варга и Йожеф Папп.

— Товарищи! — обратился к собравшимся товарищ Подвойский. — Киев и южные районы Украины находятся в тяжелом положении. Войска генерала Деникина заняли юго-восточные районы и крупными силами предпринимают наступление в северном направлении. В непосредственной близости от Киева бесчинствуют банды Петлюры. [44]

Они терроризируют местное население, грабят, убивают, наносят огромный материальный ущерб. Этого больше терпеть нельзя. Кроме того, имеются сведения, что поблизости от нас действуют банды анархистов. Особенность сложившегося положения в том, что Махно и Маруся сражаются не только против частей Красной Армии, но и против войск Петлюры и Деникина. Украинскому народу, конечно, от этого не легче.

Довожу до вашего сведения, что с сегодняшнего дня по решению Реввоенсовета Республики кавалерийский интернациональный дивизион переходит в непосредственное подчинение киевского реввоенсовета и должен выполнять все его распоряжения.

Исходя из этого, приказываю к четырем часам утра привести в полную боевую готовность все конные подразделения. Конники должны иметь при себе двухдневный паек, для лошадей обеспечить двухдневный запас фуража. Конников, артиллеристов и, особенно, пулеметчиков вдоволь снабдить боеприпасами. Конников обеспечить еще и ручными гранатами. Направление движения: Фастов, Белая Церковь и далее на Умань.

Сделав небольшую паузу, Подвойский продолжал:

— Обращаю ваше внимание на то, что уже сразу за Киевом возможна встреча с противником. Поэтому необходимо принять все меры предосторожности. Задача: двигаясь на Фастов вдоль железнодорожной линии, очистить от неприятеля полосу в двадцать — тридцать километров и временно закрепить ее за собой. Вслед за вами будет двигаться пластунская бригада, которая и удержит эту местность...

Нам представили командира бригады товарища Добровольского. Пластунская бригада состояла из русских и украинцев. Пластуны — народ боевой. Они не раз выручали нас в трудную минуту. Теперь им предстояло навести порядок на освобожденной от белых территории.

Командир бригады Добровольский был старым большевиком. Он воспитал многих бойцов революции. Бригада пластунов в то время насчитывала три с половиной тысячи солдат. Мы установили с ними тесное взаимодействие.

По нашему плану солдаты, у которых нет лошадей, должны были следовать за нами по железной дороге. Посадку в вагоны назначили на два часа следующего дня. В приказе говорилось, что наша часть должна быть чрезвычайно [45] подвижной, а это значило, что ничего лишнего с собой брать нельзя.

Мы решили все имущество, кроме продовольствия и боеприпасов, отправить с эшелоном. Многое теперь зависело от скорости и подвижности.

Несколько человек подошли к большой карте.

— Посмотрите-ка, — заметил Йошка Папп, — этот путь ведет нас прямо к дому. Очень умно придумано — наступать на Умань! Белая армия Деникина от Черного моря движется на север. Ее передовые отряды находятся уже где-то около Полтавы. В западных районах Украины хозяйничают разные банды. Я уверен, они попытаются слиться с армией Деникина. Быстрое продвижение наших конников к югу вобьет клин и помешает воссоединению противника. Вот увидите...

Обратно в штаб мы вернулись только в одиннадцать часов вечера. Я думал, все будут спать, однако солдаты ждали нашего возвращения.

Тем временем вернулись из наряда и патрули.

— Вот увидите — нас, наверное, пошлют домой! — предполагали солдаты.

Комиссар собрал всех членов партии. В каждом подразделении у нас была партийная организация. Всего насчитывалось около шестидесяти коммунистов, человек сорок из них были красногвардейцы. Относительно недавно вступили в партию около двадцати человек.

Коммунисты с воодушевлением восприняли известив об отправке на фронт. Мы понимали, что в первую очередь нужно отстоять завоевания Октябрьской революции, так как этим самым мы поддержим советскую республику и у себя на родине.

Вернувшись в свою комнату, которая служила мне одновременно и рабочим кабинетом, я подошел к висевшей на стене карте. Посмотрел, через какие города ведет путь на родину: Киев, Житомир, Проскуров, Тарнополь, Станислав, Ужгород или Мукачево, затем через Берегово в Сатмарнемети, Дебрецен...

В этот момент ко мне в комнату заглянула Соня Хорват, жена командира полка.

— Что с вами со всеми? Ни от кого слова толком не добьешься! Уже два раза разогревала ужин, а мужа не усадишь за стол. Ты тоже торчишь перед картой? Скажи в конце концов, что случилось? [46]

Я не сразу понял, о чем она говорит. Наконец, оторвавшись от карты, произнес:

— У нас большая радость, Соня. Сегодня ночью выступаем.

— Это очень хорошо, но вы так обезумели от радости, что я бы вам не доверила солдат, — сердито сказала Соня и, переменив тон, добавила: — Чем я могу вам помочь?

— Встань-ка на табуретку и измерь сантиметром расстояние от Киева до Житомира.

— Вы, герои, сначала, может, поедите, а уж потом займетесь своими расчетами? — рассмеялась Соня.

* * *

Гусарский фельдфебель Иштван Хорват, находясь в тамбовском лагере для военнопленных, заболел воспалением легких. В госпитале за ним ухаживала гимназистка сестра милосердия Соня. Здесь они и подружились. Соня заразительно смеялась, слушая, как Иштван произносит русские слова. Соня и Иштван полюбили друг друга.

Хорват был очень высоким, худым. Соня по сравнению с ним казалась маленькой девочкой. Когда Хорват записался в Красную Армию, Соня заявила, что пойдет с ним. Хорват не сразу понял ее желание. И хотя Соня была невысокого роста и немного полновата, она превосходно держалась в седле. Вскоре Хорват стал командиром полка. Соня постоянно сопровождала его. Мы уже все привыкли к тому, что Соня у Хорвата, как адъютант.

Соня не говорила по-венгерски, Хорват — по-русски, но они прекрасно понимали друг друга.

Соня часто бывала на учениях, сама ухаживала за своей лошадью, кормила ее, чистила и, приторочив к седлу карабин и медицинскую сумку с красным крестом, принимала участие во всех операциях полка. Сабли она не носила и шутя говорила, что для нее еще саблю не выковали.

Они очень любили друг друга, хотя по мелочам частенько спорили. Так, например, Соня терпеть не могла, когда Хорват плевался, а он, когда был зол, плевался с особым ожесточением. После каждого такого случая они не разговаривали друг с другом по нескольку дней.

Несмотря на свою молодость, Соня была хорошей хозяйкой. Наши конники очень любили и уважали ее. [47]

Достать во что бы то ни стало лошадей! Но как? В Киеве это совершенно исключено. А что, если обязать каждого гусара достать по пути лошадь для своего друга. Тогда у каждого будет по лошади.

Когда я раздумывал над этим, ко мне в комнату вошел Бруно Вайнер, мой заместитель. Он сделал мне замечание за то, что я пропустил занятие по верховой езде.

Я сообщил Бруно о том, что ночью мы выступаем.

— Это же великолепно! — воскликнул Бруно и доложил, что подразделения вернулись с занятий, пулеметчики и артиллеристы добились сегодня особенно хороших результатов.

— А как же с лошадьми? — спросил Бруно.

Я не знал, что ему и ответить.

В это время в комнату вошли Ваш, Виницкий и пулеметчики Надь и Ивани. Они уже знали о нашем выступлении. Затем к нам заглянул Хорват и приказал через сорок минут построиться на плацу.

Когда полк выстроился, командир полка произнес речь:

— Интернационалисты! Венгры, русские, украинцы, хорваты, австрийцы, немцы! Всех нас переполняет радость: мы отправляемся на фронт сражаться с врагами Украины и тем самым расчищаем себе путь на родину. Мы приветствуем венгерский рабочий класс, который под руководством Коммунистической партии взял свою судьбу в собственные руки. Да здравствует Венгерская советская республика и ее глава, наш коллега по плену, товарищ Бела Кун.

Громкие крики «ура» заглушили слова Хорвата.

Выждав минуту, он продолжал:

— От имени всех вас клянусь, что мы мужественно будем сражаться с врагами и с честью выполним свой революционный долг!

Хорват сорвал с головы красную гусарскую пилотку и приложил ее к сердцу. Другую руку он поднял словно для присяги.

— Товарищи! Поклянемся, что никогда больше не будем рабами!

И все интернационалисты, сняв пилотки и прижав их к груди, повторили:

— Клянемся, что никогда больше не будем рабами! [48]

Со всех сторон послышались приветствия партии большевиков, Коммунистической партии Венгрии и Венгерской советской республике.

Хорват перекричал всех, воскликнув:

— Да здравствует мировая революция!

* * *

Мы долго прощались с теми, кто выступал на фронт. Четвертый и пятый эскадроны в полном составе (у них не было лошадей), тыловые подразделения и две батареи артиллерии задерживались в Киеве. Им предстояло погрузиться в эшелон и отправиться в Фастов. До сих пор не могу забыть одного гусара, который, прощаясь со своим другом, просил его:

— Ты, Пишта, ради бога, достань для меня коня. Даю честное слово, дома я его отдам тебе и никогда не забуду твоей доброты...

У всех выступавших было хорошее настроение. Но самыми счастливыми чувствовали себя конники эскадрона Виницкого: их назначили в головной отряд, усилив пулеметным взводом. Они должны были двигаться на два километра впереди основных сил, поддерживая с ними постоянную связь. В случае столкновения с противником им предстояло вступить в бой. Первому эскадрону Дюрицы следовало очистить от противника полосу местности вдоль железной дороги шириной двадцать — тридцать километров.

Часа в три ночи дозорные Виницкого выехали на разведку к югу от Киева. Как предусматривалось планом, основные силы двинулись в путь час спустя. К шести утра они уже были километрах в двадцати от Киева. Местные жители рассказывали, что у них время от времени появляются небольшие группы бандита Зеленого и бесчинствуют. Вот и вчера они забрали много продовольствия и горилки. Наш передовой отряд двигался в пятнадцати километрах впереди, но с противником пока еще не встретился. Нас предупредили, что в Фастове находится довольно большая банда контрреволюционеров. Местные жители ждут не дождутся прихода красных.

Согласно приказу мне нужно было остаться в Киеве, чтобы руководить погрузкой оставшихся подразделений полка. [49]

Когда я вернулся с вокзала в казарму, там почти все было готово к отправке.

Солдаты с нетерпением ждали приказа на выступление.

— Когда же тронемся? — спрашивали они друг друга.

Вскоре с железнодорожной станции прибыл посыльный и доложил, что наш эшелон будет подан под погрузку в пять часов вечера.

В сопровождении десяти конников артиллерия, саперное подразделение и обоз тронулись в путь. В каждой повозке сидело по два вооруженных бойца, не считая возничего.

Гусары, обвешанные карабинами, саблями и седлами, шли в пешем строю. Глядя на них, прохожие сразу же догадывались, что это конники без лошадей, и нет-нет да и отпускали в их адрес язвительные шутки. Интернационалисты, будто ничего не замечая, шли строем с песнями.

Вот и центральная улица Киева. По обеим сторонам магазины, рестораны, трактиры, банки. На той и другой стороне Крещатика ждут седоков пролетки извозчиков. Извозчики у трактиров и магазинов говорят о своих делах. Увидев пеших гусар, несколько молодых извозчиков стали громко смеяться. Особенно усердствовал здоровенный бородач. Он хлопал себя по животу и громко хохотал, а потом зашагал, высоко задирая ноги, передразнивая гусар.

Этого уже гусары не могли стерпеть. Песня вдруг оборвалась, строй моментально нарушился, и гусары, бросившись к пролеткам, начали быстро выпрягать лошадей.

Теперь извозчикам было не до веселья. Они закричали, стали грозить кулаками. На Крещатике поднялась паника. Прохожие бросились кто куда. Торговцы спешно запирали свои лавки и магазины. Но наши ребята вовсе и не собирались кого-нибудь обижать. Они и пальцем никого не тронули. Просто-напросто они вдруг стихийно решили обзавестись лошадьми.

Увидев, как кое-кто из извозчиков сам стал толкать свою пролетку, боясь, как бы и ее не забрали, интернационалисты засмеялись. Смех перерос в дружный хохот, когда кто-то из прохожих, явно сочувствовавший солдатам, крикнул извозчикам:

— Получите своих лошадей после войны!

Сколько лошадей удалось гусарам приобрести подобным образом на своем пути, нам удалось узнать только по [50] прибытии на станцию. Гусары начали снаряжать лошадей. Одни радовались (им достались хорошие лошади), другие ругались, так как их кони оказались никудышными.

Мне нужно было точно знать, сколько лошадей появилось у нас в эскадроне.

— Командира эскадрона ко мне! — приказал я.

Ко мне подошел Иштван Ваш. Я спросил, сколько у него теперь лошадей (до выхода из казармы у него не было ни одной лошади). Ваш мялся, не осмеливаясь, видимо, сказать правду. Тогда я приказал построить всех людей, чтобы самому убедиться, что же мы имеем.

Оказалось, что по дороге на станцию гусары достали сто тридцать семь лошадей и только шестнадцать из них не годятся для верховой езды. Последних я приказал погрузить в вагоны, а остальных подготовить в дорогу.

Таким образом, сразу же удалось посадить в седла целый эскадрон, да еще в запасе осталось тридцать лошадей, которых мы также погрузили в вагоны.

Я приказал подготовить эскадрон к выступлению к десяти часам. Ровно в полночь эшелон должен отправиться в Фастов.

Между тем прибывший посыльный сообщил, что меня срочно вызывают в реввоенсовет.

«Вот там-то я получу по заслугам за лошадей», — подумал я.

У коменданта уже сидели Йожеф Папп, Йожеф Каплан и Дюла Варга. Их лица светились радостью. Оказывается, гусары после незначительных уличных боев в семь часов вечера захватили Фастов. Штаб остался в городе, а эскадроны движутся дальше: левое крыло — к Днепру, правое — в тридцати километрах от города, имея задачу подойти ночью к Белой Церкви. Утром члены реввоенсовета должны выехать в Фастов.

— Люди и имущество полка погружены, — доложил я. — Можно ли отправлять эшелон?

— Можно.

Однако я не сдвинулся с места. В голове назойливо стучала мысль, что я должен сейчас же доложить о случае с лошадьми. Но как это сделать?

Товарищи из реввоенсовета, заметив, что я чего-то жду, недоуменно переглянулись.

— Прошу вашего разрешения сегодня ночью лично мне и еще нескольким конникам верхом выехать в Фастов. [51]

— Мысль неплохая, но ночью, да еще нескольким конникам опасно трогаться в путь, — прозвучал ответ.

— Речь идет не о нескольких конниках, а о целой роте, — вдруг выдавил я из себя.

— А разве вы вчера не отправили всех конников? — удивились товарищи из реввоенсовета.

— Так точно, отправили. Но сегодня нам удалось достать еще лошадей. Вот мы и хотим поскорее присоединиться к полку, — объяснил я, умолчав о том, каким образом мы достали лошадей.

— Хорошо, можете отправляться, — получил я разрешение.

С одной стороны, я обрадовался, что все так удачно получилось, а с другой — жалел, что не сказал все начистоту. Все-таки лучше, если бы об этом случае начальство узнало от нас самих.

«Будь что будет! Приедем в Фастов, там и доложу», — решил я.

Когда я вернулся на железнодорожную станцию, эшелон уже был готов к отправке. Начальнику эшелона Каспару я сообщил, что наши взяли Фастов, и приказал по прибытии в Фастов доложить об этом начальнику железнодорожной станции, но выгрузки до моего особого распоряжения не производить.

С вокзала я поехал в казармы. Гусары уже накормили лошадей и поужинали сами.

Выслав дозоры, мы тронулись в путь. Было около полуночи. Каждый мысленно прощался с Киевом, ставшим для нас таким близким. Многие видели его в последний раз.

Все шло безо всяких происшествий. Через каждые два часа был привал. Бойцы кормили лошадей, ласково приговаривая что-нибудь по-венгерски, чтобы кони скорее привыкли к нашей речи.

Недалеко от Фастова мы встретили наш дозор, старшим которого был Дюрица. О нашем приезде им сообщили по телефону из Киева. Вскоре прибыл в Фастов и наш эшелон. Дюрица со своими людьми ждал приезда членов реввоенсовета.

Мы быстро разыскали штаб полка. Хорват сердечно поздоровался с нами и сообщил, что второй и третий эшелоны уже заняли Белую Церковь. Товарищ Кошкарев доложил, что наши контролируют весь город.

— Ну а что с эшелоном? — поинтересовался Хорват. [52]

— Пока подождем. Не будем начинать выгрузку до прибытия членов реввоенсовета. Может, произошли какие-нибудь изменения, — предложил я.

Все со мной согласились.

Эскадрон Ваша прибыл вовремя. Лошади хорошо перенесли первый переход, даже те, на которых мы мало надеялись. Наши товарищи, казалось, и не замечали, что мы прибыли на лошадях. Нас это даже несколько обидело. Первым о лошадях спросил Хорват.

— Откуда у вас пять вагонов лошадей? Получили для нашей артиллерии?

— Никак нет, — ответил я. — Дело тут намного сложнее. Из-за лошадей даже возможен скандал. Вот приедут члены реввоенсовета...

И я по порядку рассказал всю историю.

— Ну и покажу же я этому Вашу, — дружелюбно погрозился Хорват и тут же сказал: — Пошли посмотрим этих лошадей.

По дороге командир полка поинтересовался, чьи лошади в эшелоне.

— И те тоже наши, — ответил я. — Они не ахти какие, но мы все же решили забрать их с собой. Гусары говорят: легче обменять плохую лошадь на хорошую, чем достать ее.

Хорват только кивал головой, но по его виду я догадывался, что вся эта история пришлась ему по душе.

— Черт возьми, да это же очень хорошие лошади! — воскликнул Хорват, увидев нашу добычу. — Тут есть и такие, что хоть на скачки.

Внимательно осмотрев всех лошадей, Хорват спросил у Ваша:

— Сколько их всего у тебя, Пишта?

— Сто тридцать семь, — ответил Ваш.

— Сто тридцать семь, да еще в эшелоне полсотни! Вот это да! Ну и ловко же вы обштопали киевских извозчиков! Они вас теперь всю жизнь будут помнить. Старик знает об этом случае?

— Теперь, наверное, уже знает. Вчера вечером еще не знал или, может, делал вид, что не знал. Но я ему доложил, что ночью к вам отправляется новый эскадрон. Кроме того, из реввоенсовета, кажется, вам звонили о нашем прибытии.

— Так-так, — пробормотал Хорват, — но все же было бы [53] лучше сразу доложить об этой истории. Ну да ладно. Главное — достали лошадей и сами прибыли. — И, обратившись к одному из гусаров, сказал: — Хороша у тебя лошадка, браток!

Гусар Иштван Эрёш из Эстергома с детства любил лошадей. До войны он работал возчиком. В армии попросился в гусары. В плену жил в лагере для военнопленных под Бузулуком. Там он и вступил добровольцем в Красную Армию. Иштван гордился своим конем.

— Эскадрон Ваша сегодня же ночью нужно направить в Белую Церковь, — распорядился Хорват.

К нашему удивлению, вместе с членами реввоенсовета прибыл и товарищ Подвойский. Он объяснил нам, что продвигаться нужно такими темпами, чтобы пехота, идущая вслед за нами, могла закреплять местность. Товарищ Подвойский сообщил, что белая армия генерала Деникина ценой больших потерь продвинулась в северном направлении и нам необходимо постоянно следить за противоположным берегом Днепра.

— В юго-западных районах Украины, — продолжал Подвойский, — бесчинствуют банды. Они грабят, насилуют, убивают. Временами дерутся и между собой. Самый сильный из них Петлюра. Ходят слухи, будто Антанта помогает ему солдатами. Правда это или нет, никто не знает, но факт остается фактом: бандит бандиту всегда поможет. В Карпатах действуют банды украинских националистов. Нужно во что бы то ни стало уничтожить этих бандитов, и тогда мы сможем рассчитывать на помощь и поддержку со стороны местного населения. Никогда не забывайте, что в первую очередь необходимо заручиться доверием простых людей. Ничего не берите самовольно. Нельзя обижать мирных жителей. Если вы заручитесь доверием населения, вам будет легче справиться со всеми врагами. Местным жителям нужно разъяснить, что вы тоже революционеры, только другой нации, и вместе с нами боретесь против контрреволюционеров и всевозможных бандитов. Конечно, многие из вас не знают ни украинского, ни русского языка, но за вас будет говорить ваше поведение. В случае вооруженного столкновения будьте решительными защитниками революционных законов. Венгерская советская республика назло врагам и нам на радость крепнет день ото дня. Венгерский рабочий класс стал хозяином в своей стране. Растет влияние Коммунистической партии. Для защиты завоеваний [54] революции и в Венгрии создана Красная Армия. Разумеется, капиталистические страны не хотели бы видеть в сердце Европы страну пролетарской диктатуры. Но пролетарии всех стран горячо приветствуют Венгерскую советскую республику, и сам факт ее существования имеет огромное значение. Хочу заверить вас, что партия большевиков и Советская республика всеми силами будут помогать вам, нашим братьям...

Командир эскадрона Дюрица задал Подвойскому вопрос:

— Мы понимаем, что, сражаясь здесь, прокладываем себе путь на родину. Мы знаем, что нас ждет немало трудностей. Скажите, товарищ Подвойский, какой путь нам выбрать, чтобы за месяц попасть на родину?..

Немного подумав, Подвойский ответил:

— Я хорошо вас понимаю, товарищи. Но Венгрия находится много западнее того места, куда вы сейчас направляетесь. Вы должны знать, что если мы очистим от белых Уманский район, то поможем этим не только Советской Украине, но и облегчим задачу вашего возвращения на родину. Сейчас необходимо сделать все, чтобы не дать различным бандам соединиться с войсками Деникина. Если мы справимся с задачей, это будет большая победа. Мы серьезно надеемся на вашу помощь. Все сказанное имеет отношение к заданному мне вопросу. Сможете ли вы за месяц попасть на родину? Это будет зависеть от многих обстоятельств. Конечно, вы очень нужны сейчас в Венгрии, но не менее необходимы и здесь. Следует сделать так, чтобы не только вы попали в Венгрию, но и мы смогли бы прийти на помощь Венгерской советской республике. В серьезном деле спешить нельзя, нужно действовать по заранее разработанному плану. Только тогда мы сможем сокрушить нашего общего врага. Значит, на какое-то время нужно отказаться от своего желания поскорее вернуться на родину. Я знаю, некоторые из вас ждали от меня другого ответа. Но вы должны понять следующее. Партия большевиков и лично товарищ Ленин считают пролетарскую диктатуру кровным делом всех трудящихся. Все мы вместе боремся за общее дело. Здесь, на Советской Украине, вы защищаете интересы и Венгерской советской республики. Здесь вы, как и ваши братья на родине, сражаетесь за победу мировой революции. Надеюсь, вам все ясно, товарищи? [55]

Помолчав несколько минут, Подвойский уже совершенно другим, строгим тоном отдал распоряжение: эшелон не разгружать до особого распоряжения, лошадей вывести на прогулку.

— Сейчас не время для отдыха, нужно быть готовыми в любую минуту вступить в бой, — сказал в заключение Подвойский и, пожелав всем здоровья и успехов, распрощался с нами.

Я пошел проводить Подвойского. Товарищи не без умысла оставили нас одних. Подвойский вопросительно взглянул на меня, и я решил выложить все начистоту.

— Позавчера... мы на Крещатике, — запинаясь, начал я, — отобрали у извозчиков... несколько лошадей!

— Так это были вы? Вот уж никогда бы не подумал, что вы способны на такое! Сколько же лошадей вы увели? — поинтересовался Подвойский.

— Сто тридцать семь, — со страхом произнес я.

— Да, это скандальная история, — строго проговорил Подвойский, но глаза его улыбались. — А где теперь эти лошади?

— Пятьдесят в эшелоне. Это лошади старые и мало на что годятся. Мы их хотим поменять.

— Хорошая идея, — засмеялся Подвойский.

Осмелев, я продолжал:

— Остальные — в четвертом эскадроне, здесь недалеко, во дворе гимназии.

Мы направились в гимназию. Оседланные лошади стояли на привязи у ограды. Товарищ Подвойский внимательно осмотрел лошадей и, видимо убедившись, что кони попали в хорошие руки, улыбнулся.

Во время осмотра к нам осмелился подойти только командир эскадрона Иштван Ваш. Он по-немецки отдал Подвойскому рапорт. Подвойский по-немецки ответил ему и, рассмеявшись, протянул руку.

«Ну, — подумал я про себя, — на столь счастливый исход я и не рассчитывал. Все так гладко сошло».

— Оставим это дело, — обратился ко мне Подвойский. — Но предупредите своих товарищей, чтоб больше такого никогда не было. Таким путем мы симпатий местного населения не завоюем. Сколько вам еще нужно лошадей, чтобы всех людей посадить в седла?

Быстро прикинув в уме, я ответил:

— Лошадей сто — сто пятьдесят. [56]

— Через несколько дней к вам с письмом киевского реввоенсовета прибудет специальная комиссия. Она запросит для вас в Белой Церкви, Виннице и Умани необходимое количество лошадей. Мы расплатимся с крестьянами деньгами. Эта же комиссия установит, скольких лошадей у вас в полку нужно заменить... Вы помогите членам этой комиссии. Безусловно, сначала нужно очистить эти районы от белых банд, а уж потом закупать лошадей. Но еще лучше, если вы достанете лошадей у противника...

Подвойский уехал. Эскадрон Ваша выступил на Белую Церковь. Новак и его гусары с нетерпением ждали эскадрон, чтобы посмотреть, каких лошадей отобрал Ваш у киевских извозчиков.

Начальник эшелона Каспар расположил пятьдесят «больных» лошадей во дворе гимназии. На следующее же утро, однако, Каспар доложил, что тридцать пять лошадей оказались в состоянии без труда поднять весь наш обоз, избавив нас, таким образом, от всех забот по хозяйственным вопросам.

Из Киева мы получили приказ — на следующий день быть в Белой Церкви. Туда же должен прибыть и наш эшелон. В Фастове оставалась лишь бригада пластунов, там же обосновались и наши тылы.

* * *

Нам предстояло занять на правом берегу Днепра районные центры Канев и Черкассы, захватить все переправы и железнодорожный мост в Черкассах. На левом берегу Днепра мы должны были занять город Золотоноша и железнодорожную станцию.

Задача перед нами стояла большая и ответственная. В штабе царило оживление. Такой приказ был для нас экзаменом на зрелость.

Оказавшись на фронте, мы сами к себе почувствовали уважение. Русские товарищи относились к нам хорошо, хвалили, хотя с противником мы еще не встречались. В основном мы правильно понимали поставленные перед нами задачи, однако кое-кто все же продолжал надеяться, что при таких темпах через месяц мы будем дома.

Члены реввоенсовета советовали нам быть бдительными, так как враг силен и коварен.

Эскадрон Иштвана Ваша получил приказ занять город Канев. В пути гусары должны были соединиться с подразделениями [57] пластунов, а под Золотоношей — со вторым эскадроном.

Эскадрон Новака, усиленный отрядом пулеметчиков и двумя орудиями, из Белой Церкви должен был двигаться в направлении к Золотоноше. Вместе с этим эскадроном в путь отправился и наш комиссар Драгомир Деспотович.

* * *

Эскадрон Дюрицы вместе со штабом той же ночью выступил в Белую Церковь. Эскадрон Виницкого из Белой Церкви вышел в направлении Умани.

На следующий день мы вместе с пластунами были в Белой Церкви. В городе нас ждал посыльный от Иштвана Ваша. Иштван сообщал, что в Канев они вошли без боя. Неприятельские дозоры, находившиеся в городе, заслышав стрельбу, панически бежали. В плен попали четыре мертвецки пьяных казака. Захвачено четырнадцать верховых лошадей. Город был окружен с трех сторон. Отряд противника, состоявший из тридцати человек, переправился на тот берег на пароме. Догнать их не удалось, так как другого парома не оказалось. [58]

Вскоре пришло первое донесение и от Новака. Он сообщал, что километрах в десяти от Черкасс их обстреляли казаки. Недалеко от города в плен попали двадцать два казака. От них мы узнали, что в Черкассах находится казачья сотня. На окраине города наших конников обстреляли из четырех пулеметов. Пришлось ввести в действие артиллерию. Завязался бой. У Новака одного бойца убило и четырех ранило. Новак получил приказ занять Черкассы, а раненых и пленных направлять в Фастов.

Из следующего донесения Ваша выяснилось, что его эскадрону так и не удалось переправиться на левый берег Днепра. Местные жители дали им три лодки, но противник открыл сильный огонь. Вскоре пластуны захватили весь город, очистив его от белых до самого берега Днепра. Гусары, преследуя отходящего противника, взяли в плен еще двадцать два казака и захватили девятнадцать лошадей. У Ваша были раненые. Установить связь с Новаком Иштвану пока не удалось.

Ваш получил приказание пленных направить в Фастов, а захваченных лошадей и трофеи передать в штаб. Необходимо было срочно установить связь с Новаком, который вел тяжелый бой с противником. Эскадрону Ваша надлежало также переправиться на левый берег Днепра и нанести удар в тыл противнику.

В донесении, посланном Новаком в полдень, говорилось, что Черкассы взять все еще не удалось и они вместе с пластунами ведут уличные бои. По-видимому, противник получил откуда-то подкрепление. От местных жителей стало известно, что в Золотоноше находится около сотни казаков.

Комиссару Деспотовичу мы передали, чтобы он связался с эскадроном Ваша на правом берегу Днепра и, если потребуется, взял у него два взвода для усиления. Город и мост нужно было во что бы то ни стало взять.

Приближался вечер, а Ваш все еще никак не мог переправиться на противоположный берег. Оставалось надеяться только на ночное время.

На правом берегу Вашу наконец удалось установить связь с Новаком, придав ему третий взвод. Новак вместе с пластунами усиленно обстреливал мост, не давая противнику перейти на другой берег. Пленные казаки рассказали, что они из-под Ростова. Казачья дивизия в составе двух полков прибыла поездом в Красноград. Две сотни были направлены [59] к Днепру. Их сотня под командованием хорунжего Дурды находится в Черкассах. На правый берег Днепра они отправились в разведку вчера и сразу же попали в плен. Из допросов пленных также выяснилось, что казаки, захваченные в плен в Каневе, принадлежат к другой сотне.

Вскоре Иштван Ваш прислал с посыльным двадцать две лошади. Почти все они были из киевских. Каспар ругался на чем свет стоит, потому что Иштван вместо трофейных лошадей прислал своих кляч. Но ничего не поделаешь, его ребята расхватали и этих лошадей.

Получив лошадей, Каспар доложил о готовности пятого эскадрона к бою. Его ребятам до чертиков надоела караульная служба, и Каспар просил послать его эскадрон на самый трудный участок фронта.

Командир полка вместе с фельдшером Баумгартнером и десятью солдатами верхом выехали в Фастов, чтобы посмотреть, в каких условиях находятся в госпитале раненые, и допросить пленных.

Между тем к юго-западу от Фастова пластунская бригада взяла Бердичев. Там стало известно, что два дня назад на станцию Казатин прибыли два эшелона с интервентами. Город кишит конными дозорами. Пластуны и местный бердичевский батальон решили атаковать Казатин. Вскоре от них пришло сообщение, что в двадцати километрах южнее города они перерезали железнодорожную линию, связывающую Казатин с Винницей, разобрав часть железнодорожного полотна. Пластуны просили у нас помощи.

Мы решили послать им пятый эскадрон, который до этого находился в резерве. С этим эскадроном отбыл и мой заместитель Бруно.

Перед отправкой эскадрона мы провели совещание в штабе. На нем присутствовали и шесть коммунистов эскадрона.

В это время эскадроны Дюрицы и Виницкого находились в разведке километрах в пятидесяти от Белой Церкви, в направлении Умани. Оба эскадрона контролировали местность на пятьдесят километров. Бойцы ворчали, что их не вводят в бой. Особенно возмущался Дюрица. Однажды он даже самовольно приехал в штаб и стал требовать, чтобы его эскадрону дали настоящее дело. [60]

Ваш и Новак докладывали, что на противоположном берегу Днепра у противника, видимо, незначительные силы. В то же время стало известно, что Петлюра и Зеленый получили подкрепление, что Антанта стремится помешать Советской России послать на помощь Венгерской советской республике воинские части.

Проанализировав обстановку, мы поняли, что цель противника — прорваться к северу, выйдя к Днепру лишь своими передовыми отрядами. В западных районах Украины не было такой же силы, как армия Деникина. Там бесчинствовали самые разные «хозяева»: банды Петлюры, Зеленого, Махно, Маруси и еще неизвестно кого.

Эти банды состояли частично из анархистов, частично из кулаков и белогвардейцев. В основном они враждовали между собой и находили общий язык лишь в одном — в ненависти к Советской власти. И хотя Антанта хорошо понимала, что только на банды опираться нельзя, все же усиленно помогала им.

За неделю наша часть вместо с бригадой пластунов прошла от Киева километров восемьдесят — сто, захватив полосу шириной до ста километров.

Настроение у наших гусар было боевое. Они горели желанием как можно скорее разделаться со всякого рода контрреволюционерами и были даже несколько недовольны слабым темпом нашего продвижения.

Вот уже пять суток Ваш со своим эскадроном тщетно пытался переправиться через Днепр. Противник все время срывал переправу, открывая сильный огонь. В конце концов было решено попытаться прорваться от Канева на север и выйти противнику в тыл.

Эскадрон Новака и бригада пластунов вели тяжелые уличные бои в Черкассах, но город взять им пока не удавалось. Положение несколько улучшилось, когда третий взвод Ваша пришел на помощь Новаку и оседлал железную дорогу и мост. Теперь уже казаки хорунжего Дурды не могли перебраться на противоположный берег. Они оказались практически отрезанными от внешнего мира. Белые понимали это и готовились к прорыву в южном направлении.

Подразделения Дюрицы и Виницкого растянулись по фронту и потому были остановлены противником. В районе Звенигородки белые собирали силы для контрнаступления на Белую Церковь. [61]

Эскадрон Каспара и пластуны предприняли ночное наступление на Казатин. И хотя город был сильно разбросан, пластуны с трех сторон окружили его, а эскадрон Каспара в полночь с криками «ура» ворвался в Казатин. Бруно, допрашивая пленных, узнал от одного немца, что на станции вот уже четвертые сутки находится эшелон со стрелковым батальоном.

Попавшие в плен немцы, заслышав венгерскую речь, недоумевали, почему мы здесь оказались. Бруно все объяснил им.

Жители Казатина тепло встречали своих освободителей. Железнодорожная станция находилась в полутора километрах от города. Кое-кому из белых удалось бежать на станцию и сообщить там, что город захватили красные. Узнав об этом, командир немецкого батальона майор Видермайер приказал начальнику станции немедленно отправить эшелон на запад. Но железнодорожники не сделали этого, и эшелон остался на путях. Заслышав где-то выстрелы, перепуганные немцы открыли беспорядочную стрельбу из вагонов.

Эшелон стоял на путях один-одинешенек. Отыскать его не составляло никакого труда. Наступившая ночь способствовала нашему успеху. От железнодорожников мы узнали, что в стороне на путях стоит еще один эшелон и что его охраняют часовые.

Пока немцы палили без разбору в темноту, пластуны и спешившиеся гусары под покровом ночи приблизились к эшелону и атаковали его, забросав гранатами. От взрыва одной из гранат загорелся офицерский вагон.

Через несколько минут весь стрелковый батальон был разоружен. В плен попало двести семьдесят четыре солдата и тринадцать офицеров, было захвачено много оружия и боеприпасов.

Первым Бруно стал допрашивать командира батальона, но тот упрямо молчал. Разозлившись, Бруно сказал:

— Именем революции приказываю: говорите, и только правду! Вам не удастся нас провести. Говорите, иначе получите пулю в лоб! Офицер, который вопреки воле солдат завез их в чужие края и принуждал бороться против революции, только этого и заслуживает.

Такое предупреждение подействовало на майора. Он проговорил: [62]

— Я только выполнял приказ. — И молитвенно сложил руки.

— Тем хуже для тебя, трусливый пес! Тебе не только пули, но и виселицы мало!

Повернувшись к командиру пластунов, Бруно сказал:

— Передаю вам двести семьдесят четыре солдата и тринадцать офицеров...

— Прошу прощения, — перебил Бруно немецкий майор, — одного старшего офицера, двенадцать офицеров и двести семьдесят четыре солдата.

— Научись сначала уважать солдата! — бросил ему Бруно и продолжал: — Всего двести восемьдесят семь человек.

Произнеся это, Бруно повернулся к майору и ехидно заметил:

— Надеюсь, вы теперь довольны, господин майор? Ну а сейчас — шагом марш! Может, мы с вами еще встретимся!

Пленные медленно двинулись. Вскоре темнота поглотила их.

Тем временем гусары Каспара отправились на поиски другого эшелона, но никак не могли найти его.

— Где же он может быть? — ворчал Каспар. — Двадцать вагонов не спичечный коробок, и ночью можно бы заметить!

Поиски, однако, не дали никаких результатов. Наконец кто-то из пластунов привел к нам троих железнодорожников, которые объяснили, что эшелон стоит на путях у кирпичного завода.

Уже начало светать, когда мы увидели злополучный эшелон на фоне кирпичного завода. Каспар приказал окружить кирпичный завод. Когда гусары приблизились к нему, им послышалось, что кто-то крикнул сначала по-венгерски, а потом и по-немецки: «Стой!»

«Неужели это мне показалось?» — подумал Каспар, который хотя и был австрийцем, но великолепно говорил по-венгерски.

Когда до эшелона осталось метров сто, вновь послышалось: «Хальт!»

В этот момент наш связной доложил, что кирпичный завод полностью окружен, но ни одной живой души там нет.

— Нечего тянуть время, — решил Каспар. — Забросаем [63] гранатами эшелон, и все. В крайнем случае, позовем на помощь пластунов.

Тем временем прибыл Бруно со своими гусарами.

— Янчи, ты со взводом — справа, Бруно — слева, а я атакую в центре, — распорядился Каспар.

Послышались короткие слова команды, загремели разрывы гранат. Солдаты, охранявшие эшелон, сделали несколько выстрелов, но, увидев, что на них мчатся гусары, в страхе побросали оружие и, подняв руки, побежали к вагонам, громко крича по-венгерски:

— Спасайтесь! Партизаны!

Командир взвода гусар в свою очередь прокричал по-венгерски:

— Ложись! Стрелять буду! Это ведь венгры, черт бы их побрал!

Из вагонов раздалось несколько выстрелов.

— Еще один выстрел, — громко крикнул Каспар, — и все вы взлетите на воздух!

С другого конца эшелона Бруно приказал по-немецки:

— Все выходи! Приехали, поезд дальше не пойдет!

Наступила тишина. В вагонах слышались жалобные причитания. Через несколько минут перед Каспаром выстроились четырнадцать охранников с поднятыми вверх руками. Из-под вагонов вытащили семь убитых.

Двери вагонов, однако, не открывались. В пассажирском вагоне кто-то зажег свечу.

— Двери открыть! Всем оставаться на своих местах! — распорядился Каспар. — Оружие и боеприпасы сдать!

Бруно приказал всем выйти из офицерского вагона. Одиннадцать человек вышли с поднятыми вверх руками.

— Иштван Надь-Мадьяри, капитан двадцатого гонведского полка, покорно докладываю... — начал было один из пленных.

— Довольно, — оборвал его Каспар. — Вы прекрасно знаете, что находитесь в свободной стране, так что бросьте свои лакейские штучки! Ясно? — И, повернувшись к офицеру, спросил: — Сколько вас человек?

— Одиннадцать господ офицеров и девяносто шесть рядовых, — чуть замявшись, выдавил из себя капитан.

— Господ уже и в Венгрии нет, — вновь перебил его Каспар. — Если вы хотите остаться господами, то глубоко [64] заблуждаетесь. Здесь с господами уже разделались. Уведите их, — приказал он пластунам.

Среди пестрого общества пленных оказались четыре венгерских офицера и около двадцати венгров рядовых из пехотных полков. Всех их наняли в Германии за деньги.

К Каспару подбежал командир одного из взводов и взволнованно доложил:

— Товарищ Каспар! Там один вагон с продовольствием. Он весь забит салом, колбасой и бог знает чем. Столько вкусных вещей я за всю жизнь не видел!

— Продовольствие нужно забрать, — распорядился Каспар. — Посмотри, что там еще может пригодиться, да побыстрее. Нам уже уходить пора. — И, немного подумав, добавил: — Скажите, чтоб нашим ребятам дали горячего чаю да граммов по двести сала. У этих офицеров наверняка и ром найдется! Через час выступаем.

Завтрак удался на славу, тем более что ром мы действительно нашли, да и домашнее сало пришлось всем по вкусу.

В штабе полка очень обрадовались успешному проведению этой операции. Пленных мы направили в Дарницу, а сами взяли курс на Винницу.

* * *

В штабе полка в Фастове шло совещание. На нем присутствовал товарищ Подвойский. Были тут и трое незнакомых в гражданском. Один из них оказался доктором Манделем, начальником московского госпиталя для интернационалистов. Он прибыл сюда, чтобы наладить отправку раненых в Москву.

Другой товарищ, доктор Аурел Коложвари, тоже работал в госпитале для интернационалистов, но выпросился на фронт и таким образом попал к нам. Он заявил, что готов выполнять любую работу, только на лошадь ни за что не сядет, так как сроду не ездил в седле, да и вообще боится лошадей.

— Не беда, — ответил ему Хорват, — есть у нас одна пролетка, правда несколько громоздкая, но ничего, пара лошадей дотащит. Посмотрите ее. Если что нужно переделать — переделаем.

Третий гражданский был Карой Задравец. Когда началась [65] война, он учился на четвертом курсе ветеринарного института. Нам-то это было очень кстати. Карой с воодушевлением взялся за работу и за короткое время организовал в полку ветеринарную службу.

Товарищ Подвойский сообщил, что через Галицию я Румынию на Украину наступают контрреволюционеры разных мастей. Они хотят задушить Советскую Россию.

Товарищ Подвойский сказал и о положении в Венгрии.

— Положение в Венгрии улучшается. Рабочий класс взялся за оружие, и, следовательно, он способен противостоять силам внутренней реакции. Но, как стало известно, империалистические державы хотят вмешаться в дела Венгерской советской республики. Страны Антанты уже предъявили венгерскому правительству ультиматум. Но, несмотря ни на что, настроение в стране боевое, революционное, трудящиеся массы поддерживают пролетарскую диктатуру, и ото очень важно. Партия большевиков считает положение Венгерской советской республики обнадеживающим. Товарищ Ленин лично поддерживает контакт с руководителями вашей республики...

* * *

Поскольку Новаку все еще не удалось взять Черкассы, Хорват решил придать ему два взвода гусар и два станковых пулемета.

Прибыв на совещание, Новак доложил:

— Мост на Черкассы мы оседлали. Уличные бои затянулись, потому что местные кулаки и контрреволюционеры активно помогают белоказакам. И те и другие терроризируют и грабят население. Жители ждут не дождутся, когда мы возьмем город. Многие из них стараются нам помочь. Из ближайших сел к нам перебежало семей пятьдесят.

Прибыв на окраину Черкасс, Хорват направил атаману Дурде и жителям города послание, в котором предупредил, что, если они до пяти часов утра не прекратят сопротивление, он откроет по городу ураганный огонь. Председатель ЧК Красный перевел это воззвание Хорвата на русский язык. Не зная, как зовут Хорвата, Красный подписал воззвание: «Г. Хорват».

Позже выяснилось, что это самое «Г» сыграло большую роль, так как казаки и сам Дурда поняли его как сокращение [66] слова «генерал». Дурда собрал военный совет, на котором было принято решение на воззвание не отвечать, а город оставить, прорвавшись по мосту на другой берег Днепра. Если же это не удастся, казаки решили пробиваться в южном направлении.

Ночь прошла относительно спокойно. Без десяти пять казаки подняли дикую стрельбу из винтовок и пулеметов. Мы не отвечали. Ровно в пять утра заговорили наши пушки и «максимы». Через четверть часа стрельба в городе стихла. Бой разгорелся у моста, по которому казаки старались прорваться на другой берег Днепра.

— Атаку отбили, — доложил Новак в штаб. — Казакам не удалось взять мост.

Атаман Дурда с оставшейся полусотней казаков прорвался на юг. К полудню Черкассы были взяты красными.

Хорват приказал Новаку навести в городе порядок: выловить оставшихся контрреволюционеров, отобрать у них все оружие и боеприпасы, раненых и пленных направить по назначению. Сам Хорват с двумя взводами гусар бросился преследовать бежавшего противника.

Устанавливать порядок в городе было нелегко. Нас, интернационалистов, вместе с пластунами оказалось не так уж много. А город во что бы то ни стало нужно было удержать в своих руках. Подкрепление нам обещали не раньше чем дня через два, да и с занятием Золотоноши и железнодорожного моста тоже нельзя было медлить.

— Организуем тут охрану, — решил Новак, — и двинемся дальше.

В боях за город мы потеряли двух товарищей. Оба из второго взвода. Оба — старые интернационалисты, пришли к нам еще в Нижнем Новгороде. Оба погибли во время обыска от взрыва гранаты. Мы похоронили их в Белой Церкви. В почетном карауле стояли не только гусары, но и активисты вновь созданного местного Совета и железнодорожники.

Всех раненых мы отправили в госпиталь. Для них удалось достать пассажирский вагон. Сопровождали раненых интернационалист Михай Балог и его жена Мария. Мария никак не хотела уезжать с фронта, но приказ есть приказ.

Когда хоронили погибших, женщины оплакивали их, как своих сыновей. Одна из них рассказала, что ее сын Григорий попал в плен в Венгрии еще в 1915 году и вот уже больше месяца от него нет никаких известий. Кто [67] знает, что с ним? Сейчас и там революция... Может, и ее Григорий сражается сейчас в венгерской Красной Армии?..

К югу от Черкасс по правому берегу Днепра была сырая, поросшая лесом и кустарником местность.

Время клонилось к вечеру. Хорват и его гусары нервничали.

— Куда же делись эти чертовы казаки? Будто сквозь землю провалились!

Местность стала труднопроходимой. Пришлось спешиться, так как лошади вязли в тине.

Вдруг неожиданно где-то справа послышались выстрелы, потом затрещал пулемет, за ним еще один. У казаков не было пулеметов. Значит, стреляли наши.

Хорват вскочил в седло и в сопровождении двух конников направился в сторону, откуда слышалась стрельба. Въехали на холм. И хотя уже стало смеркаться, было видно, что скачут всадники и бегут пешие. Слева тоже застрочил пулемет. Навстречу Хорвату выскочили два всадника. Один был Хорвату знаком, другой оказался посыльным от Эрдеи. Посыльный доложил, что, когда они ехали вместе с Эрдеи, их неожиданно обстреляли. По дороге сюда посыльный натолкнулся на казаков, и ему чудом удалось спастись. Он сообщил, что в километре отсюда наши взяли в плен десять казаков и одного раненого офицера. В лесочке же скрывается около сорока казаков.

Хорват приказал окружить лесок. Гусары скрылись в полутьме. Время от времени слышались выстрелы, потом раздались громкие крики «ура». Стало совсем темно.

В лесу послышался громкий голос Шандора Эрдеи:

— Все выходите на поляну!

Хорват направил к Новаку посыльного передать, что казаки пойманы. В то же время Хорват приказал Новаку следить за порядком в городе.

Вскоре из лесу в сопровождении нескольких гусар выехал Эрдеи. Отдав честь, он доложил:

— Товарищ командир, захвачено сорок восемь казаков и один офицер. Число убитых из-за темноты уточнить не удалось. Пока в лесу нашли около сорока лошадей...

— А где же остальные? — прервал его Хорват. — Должно быть не менее шестидесяти лошадей... Сколько километров от села?

— Не меньше двух. [68]

— А от Черкасс?

— Километров сорок.

Хорват приказал направить два взвода с пулеметами в Черкассы. Перед дорогой — всех накормить.

— Хлеб и сало у нас есть, — сказал Эрдеи, — а горячую пищу получат в селе.

— Покормите чем есть — и в дорогу!

— Ясно! — с готовностью ответил Эрдеи.

— Подождите! Еще два взвода оставьте здесь. Пусть патрулируют всю ночь. Остальные будут сопровождать пленных. В три часа патруль смените. На рассвете нужно еще раз прочесать всю местность, — распорядился Хорват.

Тем временем гусары Эрдеи обыскали лес и нашли еще двенадцать лошадей, четыре из них — раненые. Девять лошадей в перестрелке были убиты.

— Черти, лошадей постреляли, — ругался Эрдеи. — Девять коней! Конечно, как в коня не попасть! Сразу видно, что не гусары. Настоящий гусар скорее умрет, чем сделает такое... Товарищ командир, — обратился Эрдеи к Хорвату, — не будем больше брать с собой пулеметчиков? От них только одна беда. Девять лошадей покосили.

По указанию Хорвата раненых направили в село, убитых похоронили. Раненый Карчи Надь, посыльный, заверял Хорвата, что он вовсе не ранен, а просто свалился с лошади.

В тот же день в Черкассы прибыло два эшелона из Золотоноши. Пленных погрузили в вагоны. С ранеными отправили и Надя, хотя он умолял не делать этого.

* * *

Дурда был обескуражен: его, атамана, взял в плен простой красноармеец! Это так огорчило Дурду, что он никак не мог прийти в себя.

«А что бы со мной было, если б я встретился с самим генералом Хорватом? — думал хорунжий. — Кто бы мог подумать, что у красных есть такие солдаты!»

С одним из эшелонов в штаб отбыл и сам Хорват, приказав Эрдеи забрать в Белой Церкви своих людей, передать охрану города пластунам и двинуться в направлении Умани. В пути Эрдеи предстояло соединиться с эскадронами Дюрицы и Виницкого и продвигаться дальше на запад. Если нельзя будет взять с собой раненых лошадей, их следует отдать крестьянам под расписку. [69]

После успешного овладения Казатином и ликвидации казачьей сотни для нас наступила полоса неудач. Каспар и Виницкий никак не могли взять Винницу. Правда, однажды нашим дозорным удалось ворваться в город, но скоро им пришлось отступить. Двенадцать наших товарищей попали в плен. Их наверняка казнили, так как за последнее время мы здорово насолили противнику.

И еще одно несчастье постигло нас: был тяжело ранен Бруно Вайнер. Пуля пробила ему легкое, и при падении с лошади он сломал себе правую ногу. Тяжело было расставаться с Бруно — прекрасным конником, замечательным товарищем и преданным революционером. Этот человек, казалось, не ведал страха. Трудно описать, с каким самозабвением сражался Бруно против врагов русской революции!

Бруно увезли в московский интернациональный госпиталь, там он пролежал очень долго и полностью вылечился уже после окончания гражданской войны. В 1921 году я встречался с ним в Москве в венгерской рабочей дружине. Он, как и многие демобилизованные интернационалисты, работал слесарем-инструментальщиком.

Товарищ Подвойский высоко оценил наши боевые действия:

— Товарищи создали боевую революционную часть. За довольно короткий срок они добились больших успехов. Пользуясь случаем, я хочу поблагодарить их от имени московского и киевского реввоенсоветов. Сообщаю вам, товарищи, что Реввоенсовет Республики принял решение поставить в известность правительство Венгерской советской республики о боевых действиях кавалерийского интернационального полка. Большевистская партия надеется, что закаленные в боях интернационалисты-конники и впредь будут так же храбро и мужественно сражаться за завоевания Октябрьской революции и дальнейшее укрепление Венгерской советской республики.

Мы были счастливы.

— В будущем, — продолжал товарищ Подвойский, — вас ждут не меньшие трудности. У нас есть теперь возможность послать сюда, на берега Днепра, кавалерийский полк из украинцев и красных казаков. Они сменят вас. Я думаю, вы не будете возражать против того, чтобы наступать на запад? — Подвойский улыбнулся и посмотрел на нас. [70]

Радости нашей не было конца. Мы будем идти с боями на запад, в сторону Венгрии! Пусть нас ждут тяжелые бои, важно, что мы идем на помощь Венгерской советской республике.

— Я повторяю, товарищи, — продолжал Подвойский, — ваш путь будет очень трудным. По данным реввоенсовета, страны Антанты посылают на Украину для борьбы против Советской власти значительные силы. Они и не догадываются, — улыбнулся Подвойский, — что вы в Казатине взяли в плен целый эшелон интервентов. И должен вам сказать, что сделали вы это очень умело. Враги до сих пор не могут прийти в себя от того, что их взяли в плен иностранцы. Но у нас с вами впереди еще очень много дел.

Хочу вам дать один совет: с горячей головой воевать нельзя! Я не могу простить вам вашего геройства под Винницей, когда вы потеряли двенадцать замечательных товарищей! Никто не знает, что с ними стало! Поймите меня правильно, товарищи: разумеется, приказ нужно выполнять, но в то же время надо уметь беречь своих бойцов, дорожить каждым человеком. Пусть Винница будет для вас горьким уроком, и чтоб больше подобных случаев не повторялось!

Товарищ Подвойский не забыл сказать и о наших раненых, пообещав сделать для них все возможное.

После небольшой паузы Подвойский торжественно проговорил:

— Я рад сообщить вам, что реввоенсовет Украины за отличное руководство полком наградил вашего командира Иштвана Хорвата серебряной именной саблей.

Хорват от неожиданности даже растерялся: уж не ослышался ли он? Потом, встав со своего места, он с сияющим от радости лицом принял награду. Сабля была отличная. Хорват поднес ее к губам, поцеловал выгравированную на ней пятиконечную звезду и прерывающимся от волнения голосом произнес, как клятву:

— Служу трудовому народу!

Товарищ Подвойский крепко пожал Хорвату руку и пожелал ему и всем гусарам крепкого здоровья и новых успехов. Поздравили Хорвата и остальные члены реввоенсовета, а также Частек и Папп. Точно такой же саблей наградили и Бруно Вайнера. Новак, Иштван, Ваш, Каспар и я получили именное личное оружие. [71]

Во втором эскадроне Новака служили два замечательных разведчика. Оба они были гусарами, оба в одно время попали в русский плен. К нам они записались, когда мы вели пропаганду среди военнопленных в Киеве. Это были Йожеф Коломпар и Шандор Даня. Как-то, когда мы еще стояли в Киеве, Йошка шел по городу один, и его задержал наш патруль (приказ запрещал бойцам в одиночку появляться в городе). Комиссар Драгомир Деспотович и командир эскадрона Новак хотели строго наказать Йошку за нарушение приказа, но мы все встали на защиту разведчика: он, мол, примерный солдат и подобное с ним случилось впервые. Йошка тогда дал нам слово, что больше с ним такого не повторится.

С тех пор прошло несколько месяцев. Все уже забыли про этот случай, тем более что в бою Йошка всегда вел себя как храбрый солдат. Вместе со своим другом он входил в группу разведчиков второй роты. Йошка не раз ходил в разведку и никогда не возвращался с пустыми руками. И хотя он не знал украинского языка, обычно приносил самые интересные и полные сведения о противнике и чаще других приводил «языка». Короче говоря, все о нем были самого лучшего мнения. Случалось, что Йошка не вовремя выходил в разведку, но на это как-то никто не обращал внимания.

Когда мы заняли Черкассы, Новак остановился в доме местного попа. Долгое время попа никто не видел, но в один прекрасный день он появился. Это был здоровенный мужчина. У Новака он попросил разрешения поселиться со своей семьей во дворе, где была небольшая комнатушка.

— Если вам, товарищ командир, что понадобится, вы скажите, моя семья сделает для вас все.

Поп спросил у Новака также, можно ли служить в церкви. Новак разрешил и поселиться во дворе, и, разумеется, служить в церкви, как и прежде. Поп пошел к выходу. И тут вдруг Новак заметил, что у того на сапогах — шпоры.

— Стой! — закричал Новак и, вскочив из-за стола, выхватил из кобуры наган.

«Этот детина — казак-контрреволюционер, — подумал про себя Новак. — Напялил на себя рясу и шпионит под видом попа».

— А ну-ка, задери рясу, — приказал ему Новак, — а то пулю пущу! [72]

Поп поднял подол рясы. На нем были заграничные сапоги со шпорами.

Сапоги с попа тут же сняли, а его самого под конвоем отправили под арест.

«Такие сапоги были кое у кого из наших гусар во второй роте. Но как они могли попасть к попу?» — ломал голову Новак.

Сколько ни думал командир, так и не придумал, кто же мог дать попу злополучные сапоги. Через несколько дней Новак все же разгадал эту загадку. Как раз нужно было выслать разведку. Новак вызвал к себе разведчиков. Во время разговора Новак обратил внимание, что Йошка обут в черные хромовые сапоги. Его это очень рассердило, но виду он не подал. Когда разговор закончился, командир попросил Йошку остаться.

— Где твои сапоги со шпорами? И что ты за гусар, если у тебя нет шпор!

— Беды большой в этом нет, — ответил Йошка. — Потерял где-то...

— Не дурачь меня. Откуда у тебя хромовые сапоги?

— Сапоги мои, — испуганно твердил Йошка.

— А ну-ка, иди за мной...

Новак позвал к себе босоногого попа. Показав на Йошку, а потом на его хромовые сапоги, Новак спросил попа, не его ли это сапоги.

Здоровенный поп только испуганно моргал глазами, не смея сказать ни слова.

— Снимай сапоги, мерзавец, — строго приказал Новак Йошке.

— Не может же так быть, чтоб гусар ходил босиком, а поп в сапогах, — взмолился Йошка.

— Не знаю, что с тобой и делать, — сердито проговорил Новак. — Сапоги отдай попу, а свои возьми, вон они лежат! А теперь слушай меня внимательно: если такое еще раз повторится, я тебя лично пристрелю как собаку! Понял?! Позор на весь эскадрон! Марш отсюда!

— Разрешите сказать, товарищ командир, — осторожно начал Йошка, — это несправедливо: поп, который дурманит народ, ходит в хромовых сапогах, а гусар, сражающийся за свободу народа против вот этих гадов, — тут Йошка ткнул пальцем в сторону попа, — ходит в драных сапогах.

— Марш отсюда! — со злостью крикнул Новак. — Посмотрите на него! Он еще и умничает! [73]

Новак приказал перевести Йошку в обоз и решил лично понаблюдать за этим хитрецом.

Перевод в обоз для Йошки был самым страшным наказанием. Он загоревал.

— У меня кровь в жилах быстрее течет, чем крутятся колеса этой телеги. Не могу я больше в обозе, — жаловался Йошка командиру, но тот был непреклонен.

В один прекрасный день эскадрон выступил из Черкасс и двинулся в южном направлении. И вот в селе, где расположились штаб и обоз, произошло следующее. Шумная толпа женщин направилась к командиру. Женщины вели Йошку, били его кулаками и что-то кричали. Подведя Йошку к командиру, одна из женщин отдала Новаку карабин Йошки, а другая — саблю. Это была драматическая сценка. Загорелое лицо Йошки стало белым как полотно.

Взглянув на Йошку, командир тихо спросил:

— Ну, признавайся, что ты еще натворил?

— Прикажите этим бабам, чтоб они до меня больше не дотрагивались, — плачущим голосом попросил Йошка.

Женщины рассказали, что Йошка залез в одну хату. Когда же его там застала хозяйка, он начал ей угрожать.

— Давай сюда шапку и раздевайся! — приказал гусару Новак.

— Пусть бабы выйдут! — умолял Йошка.

— Закрой рот! Раздевайся!

И тут Новак заметил, что на ногах у Йошки опять поповские хромовые сапоги.

«Значит, этот негодяй все же отобрал у попа сапоги».

— Ну это уж чересчур! Раздевайся! — грохнул кулаком по столу Новак. — Товарищ Килиан, обыщите этого негодяя!.. Какой позор! Да я пристрелю тебя на глазах у этих женщин! — И, показав на поповские сапоги, Новак спросил: — Опять стащил? Ну теперь ты за все заплатишь!

Командир приказал построить солдат. Пришло довольно много народу и из села. Обращаясь к жителям, Новак сказал:

— Товарищи! Уважаемые граждане. Мы — интернационалисты и гордимся, что сражаемся против общих врагов, так как ваши враги — это наши враги. Мы очень гордимся, что здесь, на свободной земле, мы сражаемся за дело Октябрьской революции. За оказанное нам доверие мы благодарим партию большевиков и ваш народ. Мы боремся за свободу и правду, и потому среди нас не должно быть места [74] тем, кто нарушает революционную присягу и пятнает нашу честь. Йожеф Коломпар оскорбил, обидел мирных жителей. За его преступление командование роты решило лишить Йожефа Коломпара звания красного конника и направить его в вышестоящий штаб для привлечения к строгой ответственности. Ставлю на голосование наше решение. Товарищи, кто согласен с приговором, вынесенным Йожефу Коломпару, прошу поднять руку.

Все единодушно подняли руки.

— Единогласно, — подвел итог Новак и продолжал: — Я рад, что мы едины в своем решении. Я уверен, что больше такого никогда не повторится. — И повернувшись к Килиану, добавил: — Товарищ командир взвода, выполняйте приказ! Отобрать у арестованного оружие, лошадь и пилотку. Пусть все видят, что человеку, который льет воду на мельницу врага, нет от нас пощады.

Коломпара отвели на станцию, чтобы отправить в штаб.

На жителей села все это произвело большое впечатление. Они даже прислали к Новаку делегацию с просьбой как-то простить Йошку. Они, мол, не подозревали, что парня так строго накажут. Новак поблагодарил жителей за посещение, но твердо заявил, что иначе он поступить не имеет права.

— Только так можно предотвратить подобные случаи. А за то, что натворил Коломпар, я прошу у вас извинения от имени всех бойцов эскадрона.

К Новаку подошел седой старик с подносом, на котором лежал каравай хлеба и стояла солонка. Так жители села по народному обычаю выражали нам, красным гусарам, свою любовь и уважение. Новак был тронут до слез. Достав перочинный нож, он отрезал от каравая ломоть и, посолив, разрезал его на столько кусочков, сколько присутствовало при этом бойцов.

Все гусары были согласны с приговором Коломпару. Когда об этом узнали товарищи из Реввоенсовета Республики, они сначала возмутились:

— Что же это такое? Как же они судили без военного трибунала?

Вскоре к нам приехали два члена трибунала. Разобравшись во всем, представители трибунала вынесли специальное решение, в котором говорилось, что Новак поступил совершенно правильно и что в данной ситуации иначе и нельзя было поступить. [75]

Тем временем в Канев, Черкассы, Золотоношу прибыли подразделения пластунов, которые сменили наши части и взяли на себя охрану этих населенных пунктов.

Эскадрон Иштвана Ваша после трехдневного отдыха направили в Умань для подкрепления Дюрицы и Виницкого.

В эскадрон Эрдеи прибыло пополнение — сорок пять гусар. Им сразу выдали трофейных казацких скакунов, и гусары были просто счастливы, что наконец-то им удалось сесть в седло.

Вскоре прибыл и полк красных казаков, о которых нам говорил товарищ Подвойский. Этот полк сменил эскадрон Новака в Золотоноше, который также был направлен в Умань.

Эскадрон Виницкого шел к Умани через Звенигородку, а эскадрон Дюрицы — через Гайсин. Эту местность необходимо было на всякий случай прочесать. На это предполагалось затратить всего несколько дней, а затем нам предстояло двигаться дальше на запад.

На деле же все вышло иначе. Местные жители нас предупредили, что около Умани хозяйничает несколько банд. Появляются бандиты совершенно неожиданно, грабят, убивают неповинных людей и так же внезапно исчезают. Стремясь задушить Советскую власть, бандиты убивают членов местных Советов, коммунистов и активистов.

Очень скоро мы и сами убедились в этом. Банды состояли преимущественно из бывших белогвардейцев, кулаков или их сынков и прочих деклассированных элементов.

Чем теснее сжималось кольцо красных вокруг Умани, тем бесчеловечнее вели себя бандиты. С нами, красными гусарами, они предпочитали не встречаться. Знали — пощады не будет.

Мы же пленных не обижали и сразу же отсылали в тыл. Иногда кому-нибудь из пленных удавалось бежать. И тогда уж их невозможно было найти, так как местные контрреволюционеры переодевали и прятали беглецов. В этом и заключалась основная трудность борьбы с бандитами: многие из них были местными жителями и прекрасно знали здесь все ходы и выходы. Заклятые враги Советской власти, они даже своих родственников принуждали бороться против нас. Случалось, что мирный на первый взгляд крестьянин вдруг выхватывал из-под полы обрез и стрелял в красноармейцев. И скрыться бандитам [76] было легче, чем нам, бойцам регулярной Красной Армии, носившим военную форму. А наши красные гусарские пилотки хорошо были видны издалека. Бандиты же носили гражданскую одежду, и их легко можно было принять за мирных граждан.

Разведка у белых тоже была налажена, так что они всегда знали, где мы находимся и сколько нас. Стоило нам допустить малейшую оплошность, как белые тотчас же использовали это.

Ни днем, ни ночью мы не чувствовали себя в безопасности. Случалось, что у нас в тылу, километрах в пятнадцати — двадцати, вдруг появлялась какая-то банда, хотя эту территорию мы только что очистили. Бандиты терроризировали население, и местные жители находились в постоянном страхе, так как бандиты могли в любую минуту нагрянуть и расправиться с ними. Нас встречали с радостью, но в то же время чувствовалось, что люди боятся, как бы после нашего ухода вновь не появились бандиты.

Стали пропадать наши люди. Они словно сквозь землю проваливались, и мы никак не могли напасть на их след. За две недели из трех эскадронов у нас пропало таким образом около двадцати бойцов. Только из эскадрона Дюрицы за неделю исчезло девять человек. Нужно было срочно принимать какие-то меры. Учитывая обстановку, реввоенсовет решил вводить в населенные пункты, освобожденные нами, пехотные подразделения, чтобы окончательно закрепить за собой эту территорию.

Из рассказов местных жителей нам стало известно, что кое-кто из бандитов носит наши красные пилотки. Этот хитрый маневр мог ввести в заблуждение мирное население. Наши пилотки бандиты отбирали у гусар, которых им удавалось захватить. С пленными они обращались бесчеловечно. Мы решили усилить охрану. Теперь всюду, где находились наши бойцы, выставлялась охрана. Эти меры дали свои результаты: за следующую неделю у нас не пропало ни одного человека.

Хочу подчеркнуть, что, в какое бы трудное положение мы ни попадали, гусары никогда не обижали население. И народ очень скоро оценил это. Местные жители полюбили нас и старались помочь.

Однажды у нас исчез интернационалист Микша Клайн. Вскоре мы нашли его труп в соседнем селе на воротах одного из домов. Тело еще не остыло. Значит, убили Клайна [77] всего несколько минут назад. При одном виде трупа можно было сойти с ума: глаза у Микши выкололи, язык разрезали, красную пилотку прибили гвоздями на грудь, а самого Микшу большими гвоздями приколотили к воротам. От этого зрелища кровь застывала в жилах.

Мы сняли труп и завернули в палатку. Потом отмыли от крови ворота. Собравшиеся жители молча наблюдали за этой картиной. Увидев, что мы не считаем их виновными в смерти нашего товарища, они показали, в какую сторону скрылись бандиты.

Трагическая смерть Клайна до глубины души потрясла гусар из эскадрона Дюрицы. Клайн был замечательным бойцом и хорошим товарищем. Раньше он в кавалерии никогда не служил и у нас впервые сел на лошадь. Мы навечно занесли Клайна в списки второго взвода.

Эскадрон Новака двигался от правого берега Днепра по направлению к Умани. Противник все не попадался. Наши бойцы порой недоумевали: ведь двигались мы отнюдь не в сторону Венгрии.

Однажды наша разведка, действовавшая километрах в двадцати к югу от Умани, натолкнулась на мирно пасущийся табун лошадей. Около трехсот лошадей охраняли люди в фуражках и черной форме. По всему было видно, что эти конники чувствовали себя в полной безопасности. Мы терялись в догадках: такую форму нам приходилось видеть впервые.

Разведчики доложили, что лошади в табуне — превосходные. Дюрица и Винпцкий очень обрадовались, узнав об этом.

Мы решили напасть на бандитов. Окружить и всех до одного уничтожить. Хотелось расплатиться за все их преступления.

— Что это, черт возьми, за форма? И откуда могли они попасть сюда? — недоумевал Виницкий, рассматривая лежавшую перед ним карту. — Железной дороги здесь нет, до Могилева отсюда двести километров, до Одессы — триста. Правда, для конников это расстояние не ахти как и велико, но все же.

Между тем вместе с нашими гусарами под Умань прибыл и третий полк пластунской бригады. Бандиты на это явно не рассчитывали. Неожиданным для них было и то, что на освобожденной красными территории оставались небольшие пехотные подразделения. Местные жители уже [78] не так боялись бандитов, потому что видели — красные не собираются покидать их села. И население помогало нам разоблачать скрывавшихся бандитов.

Продвигаясь вперед, эскадрон Виницкого захватил Звенигородку, а эскадрон Дюрицы — Гайсин. В боях за эти населенные пункты в плен попало около сотни белых. Достались нам и ценные трофеи: лошади, повозки, оружие и много боеприпасов. Белые понесли большие потери. Трофеи мы отдавали пехотинцам, а лошадей забирали себе.

От местных жителей нам стало известно, что неделю назад в Умань прибыл конный отряд белых специального назначения. Офицеры вовсю веселятся и, судя по всему, никуда из города уходить не собираются.

— Вот эти-то, наверное, и носят черную форму, — сказал нам комиссар, который накануне прибыл с двумя ротами бойцов.

Надо было помешать бандитам прорваться в город к своим. Мы разработали план нападения. По этому плану трем эскадронам предстояло с разных сторон ворваться: в город. Вслед за конницей должна была идти пехота и прочесывать каждый дом.

Ночью конники Новака подошли к Умани с юга на расстояние шести — восьми километров. Здесь они натолкнулись на три больших табуна лошадей, которые мирно паслись неподалеку друг от друга.

— А где же охрана? — шепнул один из бойцов.

— Нет охраны — тем лучше для нас, — заметил Новак. — Осторожно, не покосите пулеметами коней... Пусть пятнадцать человек из первого взвода окружат первый табун и по-тихому отгонят его к нашим, — распорядился Нокак. — Да как следует смотрите за лошадьми. Остальные, за мной!

В кустах гусары натолкнулись на спящих казаков. Было их человек двадцать. Когда казаки пришли в себя, они оказались связанными, а табуна уже и след простыл.

— Неплохо мы сработали, — весело говорил Новак. — Интересно, где у них седла?.. Нужно будет поскорее сообщить об этом Дюрице и обрадовать его.

Наступление на Умань было начато вовремя и проходило строго по намеченному плану. Правда, наши конники подняли такой шум, что спугнули офицеров и те схватились за оружие. Дозоры мы разоружили довольно быстро, но кое-кому все же удалось немного пострелять. [79]

Пластуны переходили из дома в дом и, можно сказать, брали белых прямо тепленькими, в постелях.

В тех районах, где белые успели опомниться, завязались горячие бои. Стрельба была такая, что нашим ребятам пришлось спешиться.

Однако мы фактически окружили город, и белым некуда было бежать. Тем временем Новак сообщил, что лошадей он отогнал подальше от города и теперь ждет дальнейших указаний.

Пленные рассказали, что являются добровольцами офицерского кавалерийского отряда специального назначения. Прибыли они из Одессы поездом до Буга, а дальше верхом до самой Умани. В городе находятся целую неделю, ждут какого-то приказа.

Местные жители нам сообщили, что накануне поздно вечером в городе появились какие-то незнакомые люди. Они направились прямо к командиру кавалерийского отряда барону полковнику Чичике, но тот прогнал их, сказав, что примет только завтра в десять часов утра. В городе он им остаться не разрешил, и незнакомцы удалились в сторону железной дороги. Железнодорожная станция находилась от города в километре. Незнакомцев, выдававших себя за «партизан», было человек двести, из них полсотни на лошадях.

— Третий и четвертый эскадроны, по коням! За мной! — скомандовал Дюрица. — Эти «партизаны» — наши старые знакомые, так что смотрите в оба.

Офицеры в черной форме оказывали упорное сопротивление. Было их сотни четыре — и все добровольцы. Нам пришлось дорого заплатить за то, что вовремя не успели использовать момент внезапности.

Большая группа офицеров спряталась в церкви. Установив на колокольне несколько пулеметов, они обстреливали нас. Два школьных здания и здание больницы оказались оборудованными под офицерские казармы, многие офицеры разместились в торговой части города. Все эти здания были кирпичными, с толстыми стенами и, следовательно, представляли собой надежное укрытие.

— Если мы не выбьем беляков до темноты, можно считать, что бой мы проиграли, — сказал комиссар Деспотович, глядя на часы. Был как раз полдень.

Ваш предложил атаковать своим эскадроном здание одной из школ, а эскадрону Виницкого взять на себя больницу. [80] Действовать в основном ручными гранатами. Захватив эти два объекта, можно будет подумать, как очистить от беляков торговую часть города.

— Если же штурм не удастся, придется вызывать артиллерию, — закончил Ваш.

Однако ни к зданию школы, ни к больнице подойти не удалось: противник вел сильный огонь. Вскоре, однако, подошла наша артиллерия и стала обстреливать оба гнезда белогвардейцев. Офицеры, находившиеся в здании больницы, сразу же вывесили из окна белую простынь. Бросив в целях безопасности по нескольку гранат в окна, наши ворвались в здание.

— Руки вверх! Выходи по одному!.. — приказал Виницкий.

Через несколько минут он уже докладывал комиссару полка, что в плен взят девяносто один офицер.

Начало темнеть, а бой все продолжался, и казалось, ему не будет конца. Люди устали и нуждались в отдыхе. После короткого совещания было решено до утра стрельбу прекратить и тщательно следить, чтобы белым не удалось прорваться.

Здание школы, которое предстояло захватить Дюрице, было в несколько этажей, и наблюдать за ним оказалось делом нелегким. Во дворе школы были свалены в кучу парты и скамейки. Когда на следующее утро наши пушки открыли по школе огонь, парты от одного из снарядов загорелись. Вскоре огонь перекинулся и на само здание. Две наши пушки не переставали палить. Пожар разросся. Нам оставалось теперь только ждать, когда господам офицерам надоест играть в солдатики. В школе началась паника. Некоторые офицеры стали выпрыгивать из окон.

Через несколько минут из школы вышли три офицера с белым флагом в руках. Но другие продолжали стрельбу — они застрелили своих собственных парламентеров.

Однако через некоторое время офицеры все же прекратили сопротивление и выслали к нам новых парламентеров. Навстречу им на конях выехали комиссар Деспотович, Дюрица и еще два гусара. Из троих белогвардейцев с золотыми погонами на плечах вперед вышел тот, кто нес белый флаг. Отдав честь, офицер показал рукой на высокого седоволосого человека, которого он назвал бароном полковником Чичикой. Цедя слова сквозь зубы, полковник спросил, с кем имеет честь говорить. [81]

Собрав весь свой запас русских слов, Дюрица ответил:

— Я — Дюрица, понимаешь?

Парламентеры недоуменно переглянулись, а потом третий по-немецки спросил:

— Вы говорите по-немецки?

— Да, — ответил по-немецки Дюрица.

— Господин полковник Чичика спрашивает, с кем он имеет честь говорить? — перевел офицер. — С партизанами или с красными?

— Мы — конный интернациональный отряд Красной Армии. Что хотят от нас господа? — спросил Дюрица.

В ответ на это Чичика заявил, что он — командир особого офицерского отряда русской «освободительной» армии, находящейся в Одессе.

Дюрица ответил, что он об этом узнал еще неделю назад и теперь рад лично познакомиться с полковником, однако прежде не скажут ли господа, что им нужно от него.

— Разве вы не знаете, — продолжал он, — что ваш отряд специального назначения никого в России освободить не может, так как русский рабочий класс сам себя освободил, избавив, таким образом, вас от этой обязанности? — И, неожиданно изменив тон, Дюрица резко спросил: — Сдаетесь вы или нет?

Покраснев, полковник Чичика поинтересовался, когда можно будет оговорить условия сдачи.

— Оговаривать здесь совершенно нечего, — решительно заявил Дюрица. — Вы окружены, и не пытайтесь спастись. Все ваши лошади в наших руках. Ваши офицеры, находившиеся в здании больницы, разбиты. Остальные сдались. — Отвернувшись от полковника, Дюрица приказал: — Товарищ Ковач! Бегом приведите сюда нескольких офицеров. Пусть господин полковник полюбуется, как они выглядят.

— Господин барон, — Дюрица вновь повернулся к полковнику, — если в течение десяти минут вы не сдадитесь, мы вас всех расстреляем из пушек, понятно? И ни один человек отсюда живым не уйдет!

— Милостивый господин командир, — начал было полковник, — я все же хотел бы знать, на каких условиях...

— Никаких условий! — оборвал его Дюрица. — Поднять руки вверх и немедленно построиться! Но только быстро! А то я отдам приказ артиллерии открыть огонь.

— Поймите, господин комиссар, — не унимался полковник, — у нас человек тридцать раненых и много убитых. [82]

Что нам с ними делать? К тому же я хотел бы уведомить мою супругу о...

— В Одессе, — снова перебил его Дюрица.

— Нет, ваше благородие, она здесь, в этом страшном городе. Она даже не знает, жив я или нет.

Дюрице надоела эта болтовня, и он коротко приказал:

— Руки вверх! — И, достав пистолет, направил его в грудь полковника. — Вы же, — обратился он к офицеру, говорившему по-немецки, — сейчас же вернетесь в школу и передадите приказ полковника: всем офицерам сложить оружие в здании и выстроиться перед школой. И чтобы через пять минут вы мне построили всех офицеров! Понятно? Предупреждаю вас, не вздумайте шутить! Иначе господин полковник, который останется здесь, будет первой жертвой. А теперь можете идти!

Выяснилось, что «герои»-офицеры из другой школы сдались на милость Виницкого после четырех выстрелов из пушки. Пленных оказалось сто девять человек.

— Мои офицерики тоже строятся, — заметил Дюрица, — а это их командир барон полковник Чичика. Они, видите ли, из «освободительной» армии! Посмотрите на этого вояку. Он и на фронт ездит с женой!

Взглянув на часы, Деспотович распорядился: эскадрону Дюрицы сопровождать пленных и раненых на вокзал и погрузить их в эшелон для отправки в Киев. Эшелон будут конвоировать пехотинцы. Эскадрону Виницкого и Ваша следовало еще раз прочесать город и собрать оружие и снаряжение в одном месте. Если будут обнаружены белые, немедленно направить их под конвоем в эшелон. Все это нужно было успеть сделать до наступления темноты. Командир пулеметного взвода и артиллерийской батареи получил задачу быть наготове на случай нападения противника извне. Командиру пластунского подразделения было поручено организовать службу охранения в самом городе. Новаку предстояло подогнать захваченных лошадей ближе к городу.

Конники Виницкого, обшарив весь город, нашли еще двадцать семь офицеров, семь сестер милосердия и одиннадцать раненых. В четырех складах, расположенных в разных районах, гусары обнаружили пятьсот седел и прочую конскую амуницию, много повозок, еще сто тридцать лошадей, большое количество продовольствия и обмундирования. Уже ночью были захоронены шестьдесят пять [83] убитых белогвардейцев. Более четырехсот пленных вместе с ранеными под конвоем отправились в эшелоне в Киев, и вместе с ними полковник Чичика с супругой.

После уличных боев у нас было четверо раненых.

— А где же «партизаны» и наш третий и четвертый эскадроны? — вдруг вспомнил Дюрица.

Железнодорожники рассказали, что бандиты, вернувшись поздно вечером на станцию, силой оружия принудили начальника станции дать им паровоз с несколькими вагонами и укатили по направлению к Могилеву, не забыв предварительно ограбить склады и вокзальную кассу.

Когда гусары появились на станции, бандитов уже и след простыл.

Дюрица доложил об этом комиссару, и тот отдал приказ одним эскадроном преследовать противника.

* * *

В Нижнем Новгороде, когда мы только начинали формировать свою часть, нам очень нужен был человек, который бы не только хорошо говорил по-русски, но и печатал бы на машинке. Так к нам и попала Катя Пономаренко. Она стала у нас в штабе машинисткой. О ней нам было известно только то, что ее отец железнодорожник, а мать прачка. Жила Катя в Нижнем у своей старшей сестры, работавшей в местной военной комендатуре. От сестры Катя узнала, что нужна машинистка, и поступила к нам на работу.

Когда она пришла к нам, это была худенькая двадцатилетняя девушка с бледным, болезненным лицом. Но когда Катя работала, ее невозможно было узнать: так она вся преображалась. Катя работала много, постоянно находилась с нами и очень часто выручала нас, когда мы чего-нибудь не понимали из телефонных распоряжений. По-венгерски она тогда не понимала ни слова и вообще до встречи с нами не имела ни малейшего представления о том, что на свете есть такая нация. Кате кое-что было известно об австро-венгерской монархии, но в народе всех пленных называли австрийцами. Пленных она раньше видела только издали и очень жалела их.

У Кати издавна была мечта — стать красноармейцем. Буквально через несколько дней после прихода к нам в отряд она решительно потребовала, чтобы ее определили [84] в какой-нибудь эскадрон. Кавалерия нравилась ей еще и потому, что совсем не нужно было ходить пешком. Катя утверждала, что канцелярская работа — это не для нее, но если ее определят в эскадрон, тогда в свободное от службы время она согласна работать и в штабной канцелярии.

Когда нас переводили в Киев, Катя без колебаний поехала вместе с нами. Мы поинтересовались, что на это скажут ее родители.

— А это уж их дело! Пусть что хотят, то и думают, — с достоинством ответила девушка. — Папа, конечно, поймет меня и будет согласен со мной, — продолжала она. — Именно ему я обязана тем, что нахожусь с вами. Папа всегда говорил и теперь в письмах пишет, что Красная Армия — это армия трудового народа и каждый молодой человек должен гордиться тем, что служит в этой армии. Мама меня очень любит, но в этом вопросе придерживается своего мнения: она говорит, что девушкам в армии нечего делать. Я же во что бы то ни стало хочу стать красноармейцем!

В Киеве мы выдали Кате военную форму. Она получила шинель, гимнастерку и шаровары, в каких ходили все красноармейцы. С особой гордостью девушка носила красную гусарскую пилотку, лихо заломив ее на ухо. Пилотка очень шла к белокурым волосам Кати. Ее она не снимала даже в канцелярии. По прибытии в Киев Катя добилась, чтобы ей разрешили пройти полный курс подготовки кавалериста. До обеда она работала в штабе, а после обеда до позднего вечера находилась с бойцами на занятиях.

Жена Хорвата Соня шефствовала над Катей. Кроме Сони и Кати в нашем полку было еще восемь женщин — все рядовые бойцы. Иногда Соня собирала женщин на беседу, которую бойцы в шутку называли заседанием женского совета. Часто я замечал, что Катя возвращается с таких бесед в плохом настроении. Однажды я не удержался и спросил ее об этом.

Катя рассказала, что остальные женщины называют ее канцелярской мамзель, которая, мол, затем и пошла в штаб работать, что там тепло и удобно, а в довершение ко всему еще и с командирами можно пофлиртовать.

— Женщины обижаются на меня, — продолжала жаловаться Катя. — Я, мол, работаю в штабе, все знаю, а им никогда ни о чем не рассказываю. Когда же я ответила, что это военная тайна, они только засмеялись. [85]

С самого начала Катя находилась в моем непосредственном подчинении. И даже когда полк находился на фронте, Катя постоянно была рядом со мной. Я даже считал ее своей правой рукой. В тылу ей обычно выделяли специальную повозку вместе с возничим, который одновременно выполнял и обязанности телефониста. Эта повозка считалась у нас своеобразной передвижной канцелярией штаба. Самым важным предметом в повозке был не пулемет, а пишущая машинка, которая стояла на скамейке перед Катей, так что девушка могла работать на ней даже при движении. Бывали и такие случаи, когда я, сидя верхом на коне, диктовал Кате, а она печатала.

Была у Кати и своя верховая лошадь. Девушка оказалась хорошей наездницей, и мы иногда даже посылали ее в качестве связной в какую-нибудь соседнюю часть, к чему Катя относилась очень серьезно и гордилась этим.

Пластуны хорошо знали нашу Катю и с любовью называли ее маленьким «красным дьяволенком». Вообще все бойцы и командиры любили девушку за трудолюбие и веселый характер. Катя всегда готова была прийти на помощь каждому. Всю штабную канцелярию она возила в своей повозке в большом деревянном ящике: здесь хранились и приказы, и списки личного состава, и полковая касса. Если у кого-то из бойцов, пришедших в штаб, не хватало пуговицы на шинели или гимнастерке, Катя сразу это замечала и тотчас же пришивала. Она всегда старалась держаться так, чтобы поднять настроение у бойцов.

Гусары платили ей ответной любовью. Кроме того, Катина тачанка служила бойцам своеобразным барометром и постоянно притягивала к себе внимание. Где Катя — там и штаб полка. Если Катина тачанка стоит, а сама Катюша печатает, не снимая машинки со скамейки, значит, скоро снова тронемся в путь, значит, нельзя расседлывать лошадей. Если же машинки на тачанке не видно, значит, привал будет длительным: видимо, впереди что-то случилось.

Когда же штаб полка располагался где-нибудь надолго, Катя сразу же начинала наводить в помещении чистоту, хлопотать по хозяйству, не забывая и об организации телефонной связи. И когда мы размещались в отведенном здании, связь с вышестоящим штабом, как правило, уже оказывалась установленной. Это тоже было заслугой нашей Кати. [86]

Катя постоянно о чем-то хлопотала. Штабные помещения всегда были хорошо натоплены, и нас ждал приготовленный обед. Помогал Кате мой вестовой дядюшка Месарош. Старик не мог нахвалиться девушкой. При каждом удобном случае он говорил всем, какие золотые у нее руки, как она проворна, что у нее на все хватает времени.

Поздно вечером, после отбоя, когда даже командиры ложились отдыхать, Катя частенько все еще чем-то занималась. Иногда и я вместе с ней передавал по телефону донесения в вышестоящий штаб или же принимал указания оттуда. Порой приходилось засиживаться допоздна. Спали мы обычно в штабе. Свою подушку и матрац Катя стелила прямо на пол и так спала. В течение нескольких месяцев мы спали одетыми, так как постоянно находились в состоянии боевой готовности. Редко когда нам выпадало счастье лечь спать, сняв сапоги.

Бойцы добродушно посмеивались над нами:

— Ну и хорошо же устроился наш начальник штаба.

Однако никаких сплетен не было, так как я относился к Кате, как к родной сестре.

Однажды, когда штаб располагался в Умани, Катя тихо подошла ко мне и, не говоря ни слова, поцеловала. Я остолбенел, так как раньше ничего подобного не случалось. Потом она села напротив меня и взяла мои руки в свои. По щекам у нее ручьями текли слезы. Уронив голову мне на грудь, Катя разрыдалась. Мне с трудом удалось успокоить ее.

— Что с тобой, Катя? Что случилось? Уж не обидел ли тебя кто-нибудь?

Катя подняла на меня свои красивые печальные глаза, и тут я почувствовал, что случилась какая-то беда.

Немного успокоившись, она пробормотала сквозь рыдания:

— Мне... от вас... придется уйти. Знаешь... Я беременна... Правда... Ты на меня не сердишься?..

И она опять принялась меня целовать...

Ее слова подействовали на меня как удар грома. «Катя в положении?! Да разве такое возможно?» — билось у меня в голове.

— Со мной случилась большая беда, — всхлипывала Катя, — но теперь ничем уже не поможешь. Что случилось, то случилось. Тут уж ничего не изменишь. [87]

— Ты хоть скажи, кто отец ребенка? — спросил я, взяв себя в руки.

В этот момент в комнату вошел наш финансист и сказал, что он и есть отец ребенка.

Подумав, я вспомнил, что да, действительно, финансист часто бывал в штабе, хотя я никогда и не видел их вдвоем с Катей. Но ничего не поделаешь!

Так мне пришлось расстаться с Катей, которую я любил, как сестру, как друга. Мне очень ее недоставало, да и бойцы еще долго вспоминали о ней.

В конце 1919 года наш полк, находившийся тогда в резерве, перевели в Казань.

Однажды мне сказали, что меня спрашивает какая-то женщина.

«Меня спрашивает женщина? — удивился я. — В Казани у меня никаких знакомых нет!»

И что бы вы думали, кого я увидел? Нашу Катю! Мы расцеловались как старые добрые друзья. Катя рассказала, что она работает в местном госпитале старшей сестрой. Вчера, увидев в госпитале красные гусарские пилотки, она заплакала от радости. В тот день в госпиталь как раз привезли шесть наших бойцов. От них-то Катя и узнала, что я тоже нахожусь в Казани и к тому же стал командиром полка. Попросив в госпитале день, Катя разыскала штаб резервной армии.

— Вот я и здесь, — продолжала она, — и без тебя я домой не пойду. Ты будешь жить у нас. — Все это она заявила тоном, не терпящим возражений. — Это недалеко отсюда. У тебя будет хорошая теплая комната. Я обо всем позабочусь.

Квартира у Кати действительно оказалась хорошей и просторной. Нашлось место и для дядюшки Месароша, а во дворе можно было поставить лошадей. Катя хлопотала по хозяйству и рассказывала. Муж ее работает в госпитале кассиром. Свою дочку она назвала Марией. Это был очаровательный ребенок. Я очень быстро подружился с Марией, да и она привязалась ко мне.

У Кати на квартире я прожил три месяца, пока мы стояли в Казани. После этого я больше ее не видел. [88]