В концлагере Равенсбрюк-Мекленбург

Мы оказались в другом лагере, на севере Германии. Здесь в одном из блоков должны находиться австрийцы. Нахожу наконец нужный барак. У входа меня встречает австрийка и спрашивает, кого я разыскиваю. Отвечаю: австриек. Она хочет знать мое имя, где и сколько я сидела. Называю главные этапы моего тюремного пути, а она говорит: «А, это ты, значит, была в «Лизль» и враждовала с надзирателями, мне об этом рассказывали».

Оказывается, обо мне знают. Но кто же им рассказывал? С чувством превосходства она называет имя. Понятно, но почему же она всему поверила и так самодовольно об этом говорит? [109]

Фрау Икс, разболтавшая историю обо мне, сломалась в гестапо на допросах.

Когда вдруг ее поместили ко мне в одиночную камеру, я была неприятно удивлена. Она без умолку рассказывала разного рода случаи, причем совершенно невероятные. Ей очень хотелось узнать, за что я была арестована, о чем меня допрашивали. Я отмалчивалась.

* * *

Среди заключенных Освенцима, прибывших в Равенсбрюк, я встретила Герти Шиндель-Нюрпбергер, чему очень обрадовалась. В памяти вновь ожило прошлое. В мае 1941 г. мы были арестованы почти одновременно. Нацисты забрали ее ребенка. С мучительной раной в сердце, не надеясь что-либо узнать о сыне, Герти продолжала борьбу.

Лагерь переполнен, и начальство намерено отделаться от непрошеных гостей из Освенцима, причем как можно скорее, учитывая надвигающийся крах нацистского режима.

Предстоят ремонтные работы на разбомбленных аэродромах. Та-ак. И в последний момент мы должны были умирать «за фюрера», «за конечную победу»! Но многие рассчитывали на возможность ускользнуть из лагеря, работая там, где нет колючей проволоки под током высокого напряжения. На территории лагеря легче встретить смерть. Но мы с Герти тайно договорились приложить все усилия, чтобы нас никуда больше не отправили.

К счастью, Герти встретила хорошего старого товарища, единомышленника, и между нами установилась атмосфера полного взаимопонимания и доверия. Мы были как бы маленькой Австрией. Среди нас — чешка из Вены, мягкая, [110] милая, заботливая Анни Вавак, тихая Митци Бернер, которая спокойно, словно делала обычное дело, снабжала нас фальшивыми уголками на одежду. Благодаря ей мы как освобожденные на время от работы заключенные Освенцима не подлежали дальнейшей транспортировке. Как же Митци удавалось такое? Я спросила ее об этом, хотела узнать, что она чувствует, идя на риск. Без всякой рисовки или чувства самодовольства она ответила: «Мой фронт здесь, и здесь я веду борьбу». Но мы-то знали, какая для этого нужна самоотверженность и с каким большим риском связана ее работа. Ее слова имели огромную силу воздействия и навсегда запечатлелись в моей памяти.

Ленхен Вебер из Саарбрюккена

Для нас с Герти встреча с Ленхен Вебер из Саарбрюккена была полной неожиданностью. Опытная медицинская сестра, она работала в инфекционном блоке санчасти.

В начале лета 1941 г. ее, так же как и нас, арестовали по доносу предателя. Будучи бойцом Сопротивления в Испании, Ленхен, уроженка Саарбрюккена, сохранила в еще не оккупированной южной части Франции связи с австрийскими участниками войны в Испании. Ее страшно угнетала ситуация, сложившаяся у нее на родине, ей, как немецкой социал-демократке, было очень трудно. Ленхен всегда была готова по призыву австрийских товарищей принять участие в борьбе с нацизмом.

Антифашистам угрожала тюрьма или виселица. Ленхен знала это. В тюрьме в Монтобане мы крепко сдружились, и Герти предложила ей [111] тогда после разгрома нацизма обязательно приехать в Австрию. Она заслужила честь стать почетным гражданином Австрии, и нашлось бы много политических бойцов, мужчин и женщин, которые поддержали бы это предложение.

Обращало на себя внимание, что Ленхен без умолку разговаривала и о многом подробно рассказывала. Я подумала, что она очень одинока, сильно нуждалась и своей разговорчивостью пыталась скрыть беспокойство и душевную тревогу. К тому же она никак не могла утолить мучивший ее голод. Герти поделилась с ней пайкой хлеба, и благодарная Ленхен бросилась ей на шею.

В Равенсбрюке Ленхен оказалась для нас настоящим счастьем. В инфекционном блоке она имела отдельную каморку, где мы могли собираться и свободно беседовать.

Вскоре Герти попала в трагическую ситуацию, ей и двум другим австрийкам грозила казнь. Но австрийские заключенные, объединившись с узниками других национальностей, сумели воспрепятствовать злодейской расправе. Поднявшие голос протеста, конечно, подвергали себя смертельному риску. Но три узницы были спасены. Ленхен укрыла их в своем бараке, твердо рассчитывая, что эсэсовцы, боясь заразиться, не посетят мертвецкую ее блока.

Позднее Герти и нескольким другим заключенным удалось под чужим именем покинуть Равенсбрюк. Представители Красного Креста доставили их в Скандинавию. Предлагали и меня под чужой фамилией переправить туда, но я, столько перенесшая в центре Европы, все-таки хотела находиться в ней и тогда, когда наступит конец. [112]

Страх быть возвращенной в Освенцим не оставлял меня, и Ленхен предложила остаться в ее инфекционном бараке. Заболеть сыпным тифом я теперь не боялась, так же как и ночевать вместе с больными.

В отличие от атмосферы, царившей в Биркенау, насыщенной страхом, насилием, смертью и убийством, где сама мысль о том, что все можно вынести и пережить, казалась невероятной, здесь я могла мечтать. Я часто мечтала о Вене, о том, как быстрее добраться до нее. Я не думала всерьез ни о Скандинавии, ни о Мексике, куда мне предлагали поехать задолго до начала войны. Я не хотела навсегда расстаться с Центральной Европой.

Герти и мне частенько казалось, что с Ленхен творится неладное. Она непременно хотела подарить уезжавшей в Скандинавию Герти ценную цепочку, настаивая, что там она ей очень пригодится и что мы не представляем трудностей, какие могут встретиться в Скандинавии. Герти решительно отказалась. Если бы цепочку у нее обнаружили, то не только она, но и вся группа заключенных оказалась бы в большой опасности. Не была ли Ленхен вовлечена в различного рода обменные махинации? Многолетние материальные лишения, одиночество и равнодушие окружающих что-то разрушили в ее душе.

Я работала в транспортной команде фирмы «Сименс». Носить тяжести мне было трудно. Некоторым другим работницам, более здоровым и крепким, доставляло удовольствие нагружать меня как можно больше, их это развлекало, и они с любопытством ждали, когда я упаду от непосильной тяжести. Но этого удовольствия [113] я им не доставляла, и симпатии моей, казалось, они вызвать не могли.

Тем не менее было чему удивляться, наблюдая за ними. В тяжелых условиях принудительного труда, голодные и усталые, они искали себе дело, которое бы их увлекло. Они добывали кое-какие материалы, из которых лепили крохотные фигурки разных животных. У меня по сей день сохранилась собачка бледно-зеленого цвета с поводком из красной крученой нитки. Одна женщина делала всякие амулеты, приносившие заключенным большую радость. Эти изделия можно было использовать и как подарки. Терпеливо и с любовью создавали узницы из куска сырья вещицы, либо связанные с воспоминаниями, либо являвшиеся плодом их фантазии. При всех обстоятельствах это укрепляло волю к сопротивлению.

Бывают в жизни моменты, когда ты вдруг оказываешься над пропастью, истоки которой в самой себе. Не знаю, как я оказалась в санчасти. Думаю, меня доставили туда прямо из транспортной команды. Придя в себя, с испугом обнаружила, что нахожусь среди обреченных на смерть. Значит, и меня признали безнадежной. Чувствую фурункулы на теле, один даже в носу. Ко мне подкрадывается смерть, я безумно устала, здесь никого не знаю и всеми покинута.

Фурункулы беспокоят меня. Соседка советует подставить нос под струю холодной воды, пока фурункул не лопнет. Иначе, объясняет она, гной проникнет в мозг, и тогда конец. Конец? Разве само слово «санчасть» здесь не означает для меня смерть? Какая-то опасность от проникновения фурункула в мозг...

И вновь меня охватывает панический страх. [114]

Я давно уже перестала думать о том, что надо причесаться, умыться, я слишком устала и ничего больше не хочу... Как знакома мне эта подкрадывающаяся смертельная опасность, когда ничего уже не имеет значения! Но я должна хотеть причесаться. Должна хотеть жить! Опасность возникнет, если я не причешусь, не промою глаза. Я поднимаюсь. Подставить нос под струю холодной воды решительно отказываюсь. Выход один: идти к Ленхен.

Бегу в ее барак, прошу взять нож, ножницы, все, что в таких случаях положено, и взрезать фурункулы. И хотя от той грубой операции до сих пор сохранились следы, Ленхен — это благословение божье.

Как ответственной по блоку, Ленхен, вероятно, не приходилось страдать от голода, но ей этого было мало, она думала наперед, о трудностях послевоенного времени, когда у нее не будет еды, сорочек, полотенец. Я пыталась убедить ее в необходимости бежать отсюда, говорила о предстоящих длинных маршах пешком и о невозможности в таких обстоятельствах взять с собой большой груз. «И что это за обменные операции, которыми ты занимаешься? Или ты хочешь под конец из-за них здесь погибнуть?»

Как сейчас вижу: она стоит передо мной, маленькая, коренастая, полная решимости, и спрашивает, в своем ли я уме. Нет, она не уйдет отсюда пешком, она поедет домой по железной дороге или на автобусе, об этом позаботится Красный Крест. Она показывает под кровать и говорит: там достаточно всего, что необходимо на первое время после этого. Ленхен, мол, еще не утратила разума, она уже не молода и после войны не собирается жить как нищенка. В голодное [115] время надо иметь кое-что для обмена. А у нее под кроватью полный чемодан.

Все ясно. Ленхен спуталась с темными личностями из заключенных. Она показалась мне совсем другой, чужой, и я подумала: «Неужели за эти годы она сбилась с пути?» Мое последнее посещение ее, уже очень больной, было печальным. Мы перестали понимать друг друга.

Ее вызвало начальство. Я отсоветовала ей идти, тем более есть уважительная причина — болезнь. Но ею уже овладела фантазия. Почему-то ей казалось, что ее отпустят. И в конце концов, сказала она, кто знает, что будет с лагерем, наверняка многих освободят.

Ах, Ленхен, Ленхен! Строит иллюзии! Была членом социал-демократической партии, сражалась в Испании, ну с какой стати с ней, немецкой антифашисткой, поступят столь великодушно? «Почему ты думаешь, что накануне собственной гибели они добровольно тебя отпустят? И какими они снабдят тебя документами?»

Но Ленхен ни о чем не хотела слышать. Она опасалась последствий неявки, ведь ее вызывало начальство. Она не хотела использовать привилегию, которую дает болезнь. Обязана повиноваться, и она пойдет.

Я умоляла этого не делать. Режим рушился. В этих условиях мы вовсе не обязаны повиноваться, и вызов можно проигнорировать.

Ленхен не послушалась. На следующее утро она явилась на вызов и не вернулась. В тот день исправно горели печи крематориев. Очевидно, Ленхен была связана с одной из групп, занимавшихся обменом ценных вещей.

Таким жалким оказался конец жизни Ленхен перед самой эвакуацией лагеря. И ведь собиралась [116] своевременно покинуть лагерь, эвакуацию которого предвидела. Я думала с ней добраться до Австрии. Нелепая смерть. Ее смерть я, возможно, должна была как-то предотвратить. Ленхен слишком многое пережила и сильно ослабела духом. В конце войны она пребывала в большом душевном смятении, неизвестность, ожидающая всех нас, безмерно ее пугала, и справиться с этим Ленхен не смогла. Для меня Ленхен Вебер из Саарбрюккена навсегда осталась бойцом движения солидарности с Испанской республикой, прекрасным товарищем, которого мы потеряли слишком рано.

В апреле 1945-го в связи с приближением советских войск подлежал эвакуации и концлагерь Равенсбрюк. Мы не знали, что это означает, и обсуждали возможности бегства. Я и мой товарищ сбежали из лагеря. Бежали и другие. Мы шли пешком, чтобы двигаться быстрее, — таковы были парадоксы того времени.

После многих трудных недель мы добрались наконец до Вены. Этот путь к дому имел для меня огромное значение и очень многому научил.

В те места, где находился концлагерь Биркенау, я больше никогда не возвращалась, никогда больше не была и в Равенсбрюке.

Но когда-нибудь я это сделаю.

Много лет спустя

Зачем продолжать разговор на эту тему?.. Долго не хотела я говорить о пережитом, старалась все забыть. Но память о концлагере не давала покоя. Пребывание в нем наложило на меня неизгладимую печать.

Даже если я не хотела думать о Биркенау, [117] воспоминания вновь приводили меня туда, где на относительно небольшой территории и в течение относительно небольшого периода во все возрастающем, стремительном темпе применялись самые разнообразные способы умерщвления людей — тяжелейшие нагрузки, адский труд, голод, эпидемии, издевательства. Еще более ускоряли конец газовые камеры и крематории.

Так называемые исследователи расового вопроса с давних пор разрабатывали свои чудовищные планы господства «высшей расы». Инженеры, химики, врачи и многие другие специалисты в зловещем и тесном сотрудничестве с гестапо, СС и военщиной участвовали в осуществлении этих безумных планов. Нацистский режим дал сигнал к «окончательному решению» расовой проблемы.

Магнаты промышленности быстро учуяли, какие барыши обещает им программа массового уничтожения людей. Рабочая сила заключенных была дешевой, а прибыль извлекалась даже из человеческих трупов — игра стоила свеч.

Хотя у огромной массы людей отнималось право на жизнь, а вопиющая несправедливость декларировалась как право господствующей расы, многие полагали, что это в порядке вещей. И ныне в резервациях и всевозможных гетто содержатся люди разного цвета кожи, различных вероисповеданий, а представители «расы господ» распоряжаются ими, как собственным имуществом. Многие чернокожие, краснокожие и люди других оттенков кожи, притесняемые, презираемые, беспощадно эксплуатируемые, обреченные на невежество, в преддверии смерти влачат жалкое существование в различных [118] районах земного шара. Ужасающий террор — преследования, издевательства, голод и унижение человеческого достоинства — имеет целью уничтожить их.

И тогда раздается искушающее предложение: служи мне, и ты сможешь дольше и легче дышать.

Слава тем, кто защищает свое право на существование, на свою землю и свое наследие, право быть человеком!

Именно осознание этого права неодолимо зовет меня в Освенцим-Биркенау, где я так много пережила и потому знаю, какое насилие царит там, где стремятся убить всякое чувство достоинства и солидарности, где человеку отказывают в правах.