«...Очень плохо там, наверное, не было...»

...Все было иначе до какого-то момента. Возможно, я неправильно отношусь к медицине и больницам, возможно, меня спровоцировали слова врача, но на каком основании он их сказал? Дело в том, что при очередном посещении врача меня спросили, что это за странный номер выжжен у меня на плече?.. Я рассказала, что в концлагере Биркенау умершие заключенные регистрировались не по фамилиям — в списках лагерной канцелярии галочка ставилась против определенного номера, и соответственно уменьшался рацион для блока, в котором этот номер находился.

На это врач мне ответил: «Да-а... Но очень плохо там, наверное, не было, иначе вы не были бы здесь».

Если такое может сказать врач, то что же [119] ожидать и что можно услышать от рядовых чиновников или представителей администрации различных учреждений? У меня уже не было сил слышать нечто подобное. И я попросила вытравить концлагерный номер.

От бывших заключенных Освенцима мне пришлось выслушать немало упреков.

Почему возникает необходимость пояснении

Спустя долгие годы меня все еще охватывало чувство ужаса, если я не могла достаточно быстро ходить, например быстро пересечь улицу, — я должна была заново привыкать к уличному движению. Или пыталась бежать, как в лагере, спасаясь от отбора. Сверкающая ледяная поверхность могла меня парализовать, как когда-то зимой на марше в Биркенау, где не дай бог эсэсовец замечал, что у меня не сгибаются колени.

И все-таки я хочу твердо сказать, что тогда я была от многого избавлена. Странно звучит, не правда ли? Но это действительно так. Прежде всего, я могла в той или иной степени надеяться, что в последний момент моей семье удалось скрыться и что в лагере смерти я никого из них не встречу. Надежда, имевшая жизненно важное значение.

Когда я, заболев сыпным тифом, лежала как мертвая в санчасти, то именно в те дни в бараках, где размещалась санчасть, не производился отбор заключенных для отправки в газовые камеры.

Меня не использовали в качестве подопытного кролика для медицинских экспериментов и не определили в какую-нибудь самую страшную, разложившуюся команду. Я никогда не [120] попрошайничала и не хныкала. Я упорно искала своих югославских товарищей и нашла их как партизан, скрывающихся в смертоносных джунглях.

Зачем я говорю об этом? Если спустя многие годы после пережитого я слышу брошенные кем-то слова: «Очень плохо там, наверное, не было», я думаю: очевидно, я должна была пройти через газовую камеру или печь крематория, чтобы иметь возможность доказать факт совершаемых в концлагере преступлений.

Но думать так было бы совершенно неправильно. Почему те, кому выпала крайне горькая доля, должны радоваться, что «еще живы», что по воле случая оказались избавленными от самого страшного. Мне рассказывали, что по возвращении из концлагеря я, увидев дымящиеся фабричные трубы, потеряла сознание — они напомнили трубы крематория. Лишь постепенно дым заводских труб перестал ассоциироваться с чадом печей Освенцима.

Однако по прошествии лет многие реакционеры, «вечно вчерашние», открыто и без зазрения совести выступают в защиту гитлеровского фашизма, поддерживают и финансируют разного рода печатные издания, в которых доказывается, что на «третий рейх» клевещут, что участие в движении Сопротивления означало государственную измену, что насилие и всевозможные ужасы были вызваны условиями войны — их испокон веков вынужден был переживать весь мир, — а все, что касается лагерей уничтожения, является чистейшей ложью. И то что еще живы узники концлагерей, лишь доказывает, что, мол, никакого массового уничтожения людей не было. [121]

Поощряется деятельность правоэкстремистских союзов, их щедро финансируют, толкают на всякого рода акции, подобные тем, какие в свое время проводили нацисты. Что же, эти союзы вновь вернут немецкий народ к старому культу и будут выдвигать нелепые требования о возврате к прошлому, демагогически заявлять о «праве на родину»?

В программах многих новых правых движений содержится завуалированное прославление войны. Война вновь якобы должна предстать как некий ритуал, как «святое» дело, как кара «врагов». Кто после этого захочет разоблачать войну как разбой, несущий смерть миллионам?

В более спокойные времена люди, выступающие против войны, рассматривались как мечтатели, их высмеивали. Если они принадлежали к миру искусства, их в лучшем случае терпели как людей весьма далеких от действительности. Однако в трудные времена мы, на Западе, стали свидетелями того, что война и преступления против человечества прославлялись, тех же, кто не желал бить в один барабан с поджигателями войны, клеймили позором как бунтовщиков и мятежников, как «врагов рейха», чтобы принудить к молчанию. Объявили вне закона движение Сопротивления и любую партизанскую деятельность. Открыли «зеленую улицу» любому преступлению против человечества.

Вот почему необходимо говорить об Освенциме-Биркенау.

Только тогда, когда война будет всеми и навсегда признана преступлением против человечества и к ней не смогут относиться как к неизбежному и тем более естественному явлению, массовые преступления против людей будут [122] рассматриваться как полностью неприемлемые и потому невозможные.

* * *

Я много думала над тем, как югославкам удалось переправить меня в Райско, ведь сама я, как известно, не из Югославии и не была в концлагере функционером. Скорее всего, дело происходило так.

В лагерной канцелярии на ответственном участке работала немка-проститутка, и, как полагала Штеффка, ее просьбе пошли навстречу. Ибо у этой женщины было «широкое сердце». Штеффка иногда спрашивала себя, не свойственно ли это качество проституткам вообще? Так вот она, очевидно, разрешила Штеффке вписать мой номер в соответствующий список, а потом смогла шепнуть несколько слов врачу, проверявшему список лиц, подлежащих отправке в Райско. У нее с эсэсовцами были хорошие отношения.

* * *

Зимой сорок пятого некий молодой человек хотел или должен был отправиться на фронт, чтобы предотвратить крушение рейха. По улицам города, куда он прибыл, плелись оставшиеся в живых заключенные концлагеря — картина для нашего юноши необычная. До предела измученные, эти грязные создания вызывали у него чувство отвращения.

Крайне удивленный, молодой человек подумал: так вон они какие, недочеловеки. Он слышал о них дома и по радио, но сам никогда их не встречал. Люди так выглядеть не могут, следовательно, это недочеловеки. Если бы этот юноша видел глаза, лицо и весь облик, возможно, [123] своих близких друзей и товарищей, разбитых, истощенных, грязных, растерянно бредущих пленных после поражения под Сталинградом, он, несомненно, отнес бы их к этому же виду живых существ. Гитлер не вывел их, как обещал, из железного кольца окружения, проклял и дал им погибнуть, ибо хотел иметь только победоносные войска.

В колонне узников замыкающий нес в руках лопату, чтобы убирать с дороги умерших в пути. Наш молодой солдат спросил его, откуда он идет и куда направляется.

К его большому удивлению, тот человек свободно заговорил с ним на его языке. «Он разговаривает как обыкновенный человек!» — юноша был шокирован. В тот момент он ничего не мог понять, он оказался на грани искусственно созданной, только кажущейся реальности. Это было время тотального краха, ибо армия, объявившая себя непобедимой, терпела поражение за поражением. На протяжении ряда лет война тоже стала средством одурманивания. Но так как народы, подвергшиеся нападению, упорно защищались, агрессия и вторжение в чужие страны выдавались фашистами за оборону и защиту своей безопасности.

В конце войны многие немцы искренне полагали, что подлинной жертвой являются они сами, ибо оказались перед фактом тотального поражения.

* * *

Я шла по городским улицам и с удивлением думала: «Где же они, эти побежденные вояки, тяжелораненые, искалеченные? После первой мировой войны такие производили на нас, детей, страшное впечатление. Что делают теперь [124] инвалиды воины, те, кто уже не в состоянии держать в руках оружие и не являются полноценной рабочей силой. Как им живется?

Печально, но факт — об этом никто не говорил. Искалеченные герои, кто поинтересуется их судьбой... Кто спросит, что с ними стало?

Вся послевоенная действительность предстала передо мной весьма подретушированной. Не проявили ли мы менее того минимума внимания и заботы, которые должны были оказывать инвалидам, выжившим в адской пучине войны? И не все ли общество в целом должно нести всю полноту ответственности? Иначе обеляются поджигатели войны, словно не у них руки по локоть в крови. Появился спрос на воспоминания о «героизме» и «безрассудной смелости» «храброго» гитлеровского воинства в годы войны. Но слышал ли кто-нибудь внятный рассказ о том, что творилось в военных госпиталях и о положении за линией фронта весной сорок пятого? Только однажды бывший фронтовик без руки намекнул на это и тут же сам перепугался. Больше мы не слышали об этом ни слова. Как же получилось, что огромное количество живых свидетелей, в том числе медицинских работников, смогли промолчать о пережитом на протяжении многих лет?

* * *

Спустя десятилетия одна женщина рассказала мне историю, которую услышала в Биркенау. Суть ее такова. Дядюшка одной заключенной, «никакой не наци», служил танкистом на Восточном фронте. Однажды его пушка не смогла выстрелить — заклинило снаряд. Дома, в отпуске, он сказал в кругу своей семьи: «Если бы тот, кто сделал негодный снаряд, попался [125] мне, я задушил бы его собственными руками».

Все закивали головой в знак согласия — ведь военнослужащий вермахта по вине какого-то человека оказался в опасности. Танкист был убежден, что случившееся — результат акта саботажа, и еще долго ругался, полный жаждой мести...

Почему же он был уверен, что кто-то, может быть мужественный рабочий, осмелился выточить снаряд, не соответствующий нужному калибру? И был готов убить мнимого саботажника — немца или не немца, неважно. Незнакомец работал на военном заводе, был либо свободным человеком, либо военнопленным, либо его пригнали на принудительные работы, а сей дядюшка обвинял его в том, что он преступник или намеренно недобросовестный человек.

И тогда я спросила, как же так, вторгшийся в чужую страну считает, что он там «защищается»? Не справедливее ли признать, что он по-разбойничьи ворвался в чужой дом? Представлять его действия как оборонительные — значит все ставить с ног на голову. Так почему же бывший танкист полагает, что у другого человека нет прав? У него самого было право вторгаться в чужую страну?

Вполне возможно, что на каком-нибудь военном заводе мужественные антифашисты пытались изготовлять снаряды, которыми нельзя было стрелять из немецких танков. А дядюшка, «никакой не наци», что, впрочем, вполне вероятно, был полон ненависти к ним и не оставляв, мысли убить неизвестного антифашиста. В чем Же причина этой упорной, не ослабевающей жажды расправы у человека, не являющегося нацистом? Вопрос, заслуживающий внимания. [126]

Преодоленный страх

Молодого антифашиста, француза, арестовали и заключили в тюрьму. В его новом состоянии ему нечего было опасаться, он в тюремной камере и думает о друзьях, оставшихся на свободе. Каково им, распространяющим нелегальные листовки?.. Он очень жалел их, знал, что такое соблюдать крайнюю осторожность, чтобы не попасться. Ему было всего семнадцать лет, и, работая с нелегальными материалами, он постоянно испытывал страх. Теперь, когда он оказался под арестом, ужасным страхам пришел конец.

На несколько лет его интернировали, потом переправили в Освенцим. Многие удивлялись, как он, очень слабого здоровья, все это выдерживает.

Потом, спустя годы, он вспоминал, как легко у него стало на душе, когда он понял, что причиной огромного страха была угроза ареста. Но признался в этом лишь впоследствии.

На допросах он не выдал ни одного из товарищей. Терпеливо вынес все.

Он поведал мне свою историю и сказал, что, несмотря на все пережитые им страхи, ни один из его товарищей не пострадал.

Врач Манци

После 1945 г. я попыталась отыскать врача, вызволившего меня в Биркенау из трагического положения. И после многих лет поисков нашла ее.

Что я хотела? Только одного — чтобы она знала: в любое время и в любом месте я готова [127] засвидетельствовать, что бывшая узница концлагеря, работавшая врачом в Биркенау, всячески помогала заключенным, сумев в таком исключительно трудном положении всегда оставаться человеком. Оказаться в концлагере, да еще в роли врача вдвойне тяжело и ужасно, ибо условия таковы, что неимоверно трудно реально помочь при почти полном отсутствии самых необходимых медикаментов.

Но и в мирное время, когда пережитые ужасы позади, перед таким человеком возникает немало сложностей, ему могут предъявить совершенно необоснованные обвинения. Что касается тех далеких лет, то вдумайтесь: в дни, когда концлагерь переживал критический момент, заключенная решительно вступилась за другую заключенную, совершенно ей незнакомую — чешка за австрийку, — без каких-либо просьб с чьей бы то ни было стороны и не зная, не повлечет ли это за собой самые опасные последствия... Следовательно, такой случай был не единственным, и несомненно, она и в иных ситуациях заступалась за заключенных, фактически спасая им жизнь.

Манци была политической заключенной. Я находилась в совершенно безвыходном положении, и кто мог предоставить мне хотя бы один шанс?.. Она пошла на все, чтобы сохранить мне жизнь, взяв на себя весь риск за такое решение.

И вот мы встретились. Манци сказала, что случая со мной не припоминает. Для меня это было лишним подтверждением, что она помогала многим. После войны к ней приходили благодарственные письма, в том числе из-за границы. [128]