От Штеффки из Марибора к Штеффке из Люблян

Снова разыскиваю Штеффку. После болезни она очень ослабела и говорила тихим голосом. Горячо убеждала меня не терять мужества. «Мой вид ее пугает», — подумала я и хотела уйти, но она вернула меня и дала головку чеснока. Я тут же ее съела. Чтобы отвлечь Штеффку от печальных мыслей, я безмятежно спросила, чем объяснить, что так много песен посвящено миндалю и ни одной чесноку? А ведь что может быть полезнее и вкуснее чеснока?

Штеффка настаивала, чтобы я встретилась с работающей в лагерной канцелярии Штеффи из Люблян, у которой есть возможность облегчить мое положение. Я должна буду сделать все от меня зависящее — если старания Штеффи увенчаются успехом, — чтобы «перед концом суметь из Освенцима сбежать».

Тогда я об этом совершенно не думала и решила, что она бредит. Но Штеффка настойчиво [100] продолжала твердить: «Единственный шанс заключается в том, чтобы попасть именно в определенную команду. И ты должна будешь сделать все, слышишь, все, чтобы вовремя ускользнуть». И потребовала, чтобы я твердо пообещала выполнить ее просьбу. Мне стало очень грустно, ибо это звучало как прощание.

Однажды утром на поверке назвали мой номер, и я вышла из строя. Нас, небольшую группу, еще раз проверили, и — приказ: «Двадцати заключенным отправиться в Райско».

В Райско нас встретила заключенная-полька. Увидев меня, была озадачена: «Что? Еврейка? В группе один человек лишний!» И жестко объявила: «Вы здесь не нужны, всем вернуться в Биркенау». Возвращение было грустным, девятнадцать заключенных винили в происшедшем меня. Итак, об этой команде забудь, думала я, все усилия моих югославок оказались тщетными.

В Райско был опытный сельскохозяйственный участок, где культивировали вывезенное из СССР растение из семейства одуванчиков. Его корни содержали каучук, необходимый для того, чтобы «колеса вращались для победы». Производство натурального каучука явилось бы «большим вкладом в победу».

Где-то в начале 1944 г. Штеффку Лорбек, перенесшую сыпной тиф, отправили в неизвестном направлении. Больше я ее не видела. Но ее подруга Штеффи Штиблер настойчиво добивалась, чтобы я все-таки попала в Райско, и в конце концов мне это удалось.

Через некоторое время на поверке снова прозвучал мой номер. Я подумала: ошибка. Но в конторе мне объявили, что небольшая группа [101] снова отправляется в Райско. Предварительно каждая из нас должна пройти осмотр у врача-эсэсовца. Он осматривает, как ветеринар стадо скота, и требует, чтобы ему показалась каждая в отдельности. Подхожу я, мой номер у него на листе. Вглядывается, что его удивило, может быть, то, что номер относительно старый? Его лицо непроницаемо, но взмахом руки он отсылает меня к отправляющейся группе.

В Райско

Итак, в первой половине 1944 г. я оказалась в Райско. Принимала нас уже не та злобная полька. Перед кирпичным зданием ожидаем направления в рабочую команду.

Вокруг столпились работающие в Райско заключенные: вдруг среди нас они увидят родственников или знакомых или кто-то принес для кого-нибудь из них весточку.

Ко мне подходит заключенная и предостерегает: не стремись в сельскохозяйственную команду, там самая тяжелая и грязная работа, хорошо бы под крышу, климат здесь плохой, мокро и сыро, а в общем, соглашайся на любую работу, даже если не уверена, что с ней справишься. В Райско действительно лучше, чем в Биркенау, и надо попытаться здесь остаться.

Вскоре появляется молодая женщина в штатском, очевидно жена или приятельница оберштурмбаннфюрера Цезаря, ответственного за отделение в Райско. Есть ли среди вас, спрашивает она, говорящие по-немецки и одновременно достаточно владеющие французским, чтобы переводить французские тексты? «Владеющие французским?» — вполголоса задаю я сама себе вопрос. Незнакомая заключенная толкает [102] меня в бок и взволнованно шепчет: «Скажи «да», не раздумывай!» И я выпаливаю: «Да».

Конечно, рискую, но здесь все риск. Меня приводят в небольшую комнату и передают в распоряжение женщины, которая, как вскоре я узнала, готовит докторскую диссертацию. На столе передо мной книга на французском языке, письменный прибор. Меня оставляют одну. Пока не имею конкретного представления, о чем книга, но судя по всему — об одуванчике, коксагызе, в млечном соке которого содержится каучук.

Опытный участок Райско был любимым детищем и увлечением Гиммлера, он мечтал доложить фюреру, что в Освенциме налажена добыча каучука. Здесь в лаборатории работали ботаники, химики и другие ученые из разных стран Европы, были среди них и французы. Отравленный опытами воздух и постоянная смена работающих здесь заключенных ощутимо препятствовали научной работе, иногда полностью ее парализовали. Поэтому здесь применялась несколько иная система принудительного труда.

Я долго не могла сориентироваться в Райско, где многое выглядело нереальным, мне казалось, передо мной какая-то причудливая декорация.

Здесь работали женщины разных национальностей, царила атмосфера общности и товарищества. Все было по-другому, чем довелось мне видеть и испытать раньше, но у меня перед глазами все время был Биркенау, только Биркенау. Во сне я возвращалась туда и пыталась куда-то бежать. В Райско обо мне трогательно заботилась одна чешка, политический единомышленник. Тут были столы, кресла, известный порядок, к моему удивлению, иногда разрешалось [103] принять душ. Вода была, правда, холодной, но я все-таки становилась под душ. И думала о Биркенау, находящемся на расстоянии всего в несколько километров...

Однажды из лаборатории до нас донеслись громкие голоса. Мне подали знак молчать и ни о чем не спрашивать, а когда к нам вышла научный сотрудник Елена Лангевин, она рассказала, что приезжал Гиммлер, интересовался ходом научных работ. Докладом Елены остался крайне недоволен и был возмущен «скудными результатами». «Не такая уж вы тупоумная, какой пытаетесь себя представить!» — негодовал он. Был очень груб, унижал ее, но она сохраняла самообладание и каким-то образом выкрутилась.

«Неужели он думает, что я выложу ему все результаты наших работ?» — спросила тогда Елена. «Конечно, в голове у меня кое-что отложилось, но это на потом, а не для него».

К заключенным в Райско Гиммлер относился в некоторой мере снисходительно, здесь его задачей было использовать в полной мере научные достижения ученых и решить проблему производства каучука.

Однажды я услышала чудесную песню. Ее пела француженка, и песенку о французском городе Авиньоне потом многие напевали. Немецкий товарищ спела старую французскую балладу о страстной любви и жгучей ревности, король приговаривал к смерти пажа королевы. Мне уже давно не приходилось слышать никаких песен...

* * *

Мы, рабочая команда, идем по дороге, путь незнаком. Я спотыкаюсь. Идем долго. Соседка по построению думает, что я очень устала, и [104] толкает меня: «Не спи, будь повнимательнее!» — «Нет, я не сплю, у меня тяжело на сердце. Руженка, посмотри на дорогу, — говорю я, — посмотри, из чего она сделана...» — «Знаю, — отвечает она, — это шлак, здесь везде дорога усыпана печным шлаком, неужели ты не знала?» — «Нет... Сколько же нужно было для этого тонн шлака!»

Марш по сожженным костям замученных людей. Завтра другие будут маршировать на нашем шлаке. Германия — это крупное предприятие, оно использует все, что только можно использовать, причем высокопрофессионально и не требуется здесь почти никаких затрат.

Проходим мимо пруда, и соседка шепчет мне: разведением рыбы здесь занимаются заключенные. Руководит ими опытный человек, эксперт, в неволе уже двенадцать лет. По словам Ружены, он пользуется различными льготами, его может навещать жена и даже какое-то время находиться с ним.

Не понимаю, почему они не освободили необходимого им специалиста? Жертв заставляют принудительно работать.

Задумываюсь я и над другим: зачем люди, находясь в тюрьме, показывают образцы высокопроизводительного труда? Стычка между Гиммлером и Еленой Лангевин для меня была как бальзам. Вот пример достойного поведения заключенного.

«Заключенные должны работать!» Впервые мы услышали это на пути из Франции в Вену, когда нам пришлось надолго задержаться в одном тюремном клоповнике. Там заключенным, чтобы они не сидели без дела, давали работу. Я договорилась с моим напарником, что [105] будем работать неторопливо, спокойно, ведь нам, заключенным, нельзя навязать определенный ритм. Мы еще до конца не понимали, что в «третьем рейхе» любая забастовка связана с огромным риском, но еще хватало энергии на то, чтобы притворяться глухими или тугими на ухо. А если работать необходимо, то уж во всяком случае не старательно.

Не везде эти вопросы решались просто. Если заключенные думали, что им необходимо работать как можно лучше и производительнее, то считай, что всем им пришел конец.

Освенцим эвакуируется

Год кончается, и мы еще живы, но войне нет конца — доживем ли до 1945-го, переживем ли?.. Нацистский режим еще держится, и начальство лагеря ведет себя так, будто их порядок сохранится вечно. Полно слухов, что наступление Красной Армии уже не сдержать, а вступление в войну союзников готовит нацистам тяжелые потери и поражение на западе, на юге и на севере. Гитлеровская система должна быть полностью уничтожена, искоренена.

Из уст в уста передается ужасная весть. Зондеркоманда — группа заключенных, обслуживавшая газовые камеры и печи крематориев, — пыталась бежать из лагеря, многие погибли. Для нас это как военная сводка с фронта. Наконец-то в лагере происходит нечто похожее на восстание, хотя оно и не удалось. Мы должны считаться с тем, что фашистская тюремная система будет держаться до окончательного разгрома гитлеровской Германии.

Суровая зима 1944–1945 г. Восточный [106] фронт все ближе, скоро может дойти до лагеря. Все упорнее ходят слухи об эвакуации Освенцима, никто не знает, что это означает, когда и куда нас отправят. Или хотят в пути всех нас убить?

Несколько женщин из политических подзывают меня (думаю, это руководители маленькой политической группы из представителей разных национальностей). Идет откровенный разговор: они не могли раньше включить меня в состав своей группы, так как ничего не знали обо мне. Но теперь хотят исправить свою ошибку, ибо полностью мне доверяют. И вот доказательство. Группа предлагает нескольким женщинам попытаться перед самой эвакуацией лагеря сбежать, оставаться неподалеку и ждать прихода советских войск. Среди них должна быть и я, австрийка.

Для меня это полная неожиданность. Возможность оказаться свободной, вне лагерных стен, вдруг стала близкой и реальной. Год прошел с того дня, как Штеффи настойчиво уговаривала меня попытаться убежать из лагеря перед самым концом. Январь сорок пятого был необыкновенно холодным, и будущее представлялось нам в мрачном свете, так как было полностью непредсказуемо. Многие думали, что, эвакуировав заключенных, эсэсовцы все здесь сожгут, чтобы от лагеря не осталось ни следа.

Настал день эвакуации. Мне удалось ускользнуть за пределы лагеря и спрятаться недалеко в кустарнике. Оглядываюсь, не следит ли кто за мной, могу ли двигаться дальше? И вижу, что сбежавшую, как и я, чешку эсэсовцы уводят обратно в лагерь. Она болела, и ей, конечно, трудно было рассчитывать на удачу. [107]

Я знала, что сейчас в лагере начнется поверка и организуют поиск сбежавших. И чем больше их будет обнаружено, тем свирепее будут эсэсовцы. Что мне было делать? Я решила вернуться в лагерь.

Потом мы ожидали расстрела. Однако перед эвакуацией лагеря тревога начальства была настолько велика, что, казалось, ему не до нас — не прозвучало ни одного выстрела. Все мы были очень удивлены, а в сердцах уже затеплилась слабая надежда, что охрана разбежится. Мы ошиблись, но все же вызванная эвакуацией общая обстановка нас тогда спасла.

Дальнейшие события развивались очень быстро.

Эвакуация заключенных стала «маршем смерти». Улицы, по которым мы шли, были безлюдны, очевидно для гражданского населения это запретная зона. Немощных пристреливали сразу, они остались лежать на дороге. Ледяной холод тоже делал свое дело, многие замерзли в пути.

В запертых вагонах для перевозки скота мы умирали от голода и жажды. Одни без сознания, у других начались галлюцинации, появилась агрессивность. Передо мной все как в тумане. Возникали видения из прошлого, картины, нарисованные китайской тушью. На них берег моря, деревья, похожие на пальмы, южный ландшафт, залитый светом. Но все в черно-белых тонах, никаких красок.

Как ужасно сидеть в запертом вагоне для скота, в темноте и смраде, слышать постоянные крики и стоны. Тяжелейшая обстановка, но милосердие не покидает нас, и женщины пытаются успокоить друг друга. Среди нас полька, сумевшая унести из лаборатории в Райско бутылочку [108] спирта. В самых тяжелых случаях она совсем уже теряющей сознание женщине вливает в рот несколько капелек алкоголя.

Что будет с нами? Умрем от жажды? От внешнего мира мы полностью отрезаны. Как в тупике, и конца всему не видно. Иногда поезд останавливается, и мы ждем, никто не знает чего. Нам по-прежнему не дают даже воды. Время остановилось, мы перестаем его ощущать. Нацисты все еще кричали о победе, хотя их поражение неизбежно, это вопрос решенный. Убить нас они могут. Но и наше жалкое прозябание невыносимо. Чего я хочу? Хочу лишь услышать стук открывающейся двери вагона и слова: «Принесли воду и кусок хлеба».

Наконец мы слышим вдали грохот. Фронт приближается. Это как послание с островка твердой земли, возникшего из пучины.

Кому удастся на него вступить?