На уборке мусора

Нас двенадцать. Вместе тащим большую, тяжелую телегу с мусором. Чего в ней только нет! Заплесневелая еда, что-то тухлое и гнилое, окровавленные бумажные повязки, остатки различных посылок, которые либо слишком долго были в пути, либо уже не застали в живых адресата. Некоторым заключенным дозволено получать посылки с едой — при условии, если имеется тот, кто может и кому разрешено такую посылку отправить.

Разбрасываем гниющий мусор. Выгребаем клоаки. Стоим погруженные в дымящиеся нечистоты. Только бы не задохнуться и не упасть — единственно, о чем я думаю. Начинает кружиться голова, все завертелось вокруг. У ног ползают белые сытые черви... Но я ничего не боюсь. Смотрю на женщин, работающих рядом, на их чахлые, изможденные лица. Вот-вот упадут. Но оставаться в лагерных бараках еще страшнее, [30] там сущий ад, еще повезло, что попали в мусорную команду. Многие заключенные от голода тяжело больны и к работе непригодны. У меня хоть какие-то силы еще есть.

Из всей нашей команды в двенадцать человек работают фактически двое или трое. Но даже если работаешь за двоих, соседки на это не реагируют, им уже все безразлично, настолько они измучены голодом, жаждой и отчаянием, ими целиком владеет страх.

Мы следим за тем, чтобы по возможности не дать надсмотрщице повода обрушить град ударов на этих полумертвых женщин. С точки зрения сытых эсэсовцев, все команды работают чересчур медленно, у них и надсмотрщиц всегда найдется причина, чтобы посвирепствовать и поорать на заключенных. Чтобы не слышать этих диких криков, мы все беремся за работу.

Невозможно предугадать, когда к тебе подбежит надсмотрщица, чтобы ударить. Я очень хорошо понимаю моих несчастных товарищей по упряжке, не желающих выполнять грязную, отвратительную работу. В них я вижу самое себя.

Мы лошади, мы везем телегу, которую впору бы тянуть двадцати крепким и здоровым людям. Но нас всего двенадцать слабых женщин, и мы должны ее тащить. И здесь есть «глупые», которые тянут, и «умные», только делающие вид, что работают. Бывает, что телега наша останавливается, и тогда надсмотрщицы приходят в бешенство и орут во всю глотку. Голоса у них невыносимо, до боли пронзительные, бьют они жестоко, видно поднаторели лихо забивать людей до смерти. Были моменты, когда я думала, что жить мне осталось считанные секунды. [31]

Одна уголовница без всяких усилий отняла у заключенной понравившийся ей передник, который та выменяла у племянницы. Здесь родственники образуют порой нечто вроде клана, всячески пытаясь помочь друг другу. Это опасно для жизни, но в лагере все связано со смертельным риском. Уголовники немецкой национальности обходились с другими заключенными по своему усмотрению, словно те были их личной собственностью, использовали их в своих корыстных целях, унижали, избивали, убивали.

Такое положение дел вполне устраивало лагерное начальство. Рудольф Хёсс назвал поведение уголовников по отношению к другим заключенным страшным и кровавым, признавая вместе с тем, что «без этого никакое, самое твердое руководство лагеря не могло бы держать в узде тысячи заключенных... Чем ожесточеннее были вражда и соперничество между различными группами заключенных и их борьба за осуществление своего влияния, тем легче было начальству держать весь лагерь в повиновении».

Хлеб

Сколько весит хлеб? Там, где властвует голод, он весит не более снежинки. Некоторые заключенные проглатывали свой хлебный паек, почти не ощутив его тяжести в руках. Но другие подолгу его рассматривали, разжевывали каждую крошку, съедали маленький кусочек, а остальное прятали. И водились в лагере чертовски ловкие воровки. Ими были не только крысы, [32] хитрее их оказывались двуногие воровки, точно знавшие, кто оставил кусочек хлеба «на потом», «на завтра».

Они неслышно подкрадывались к до смерти усталым, заснувшим тяжелым сном заключенным и осторожно, умелыми, гибкими движениями вытаскивали спрятанный заветный кусочек. Их жертвы обнаруживали пропажу слишком поздно. Это продолжалось довольно длительное время и усугубляло состояние полного бессилия и беспомощности, нагнетая в то же время агрессивность.

Но над всем царствовал голод. Хлеб — это было все, сама жизнь.

Однажды во время короткого обеденного перерыва мы заговорили о пожилой женщине, у которой накануне ночью украли спрятанный ею на груди кусочек хлеба. Я спросила: что здесь, в лагере, может иметь большую ценность, чем кусок хлеба? Мы под надзором эсэсовцев, целиком в их власти, мы не должны жестоко относиться друг к другу, ускорять приближение собственной смерти. Мы должны узнать, кто из заключенных это сделал, чтобы помешать ему лишать самых слабых их куска хлеба. Ведь у женщины, которую обокрали, не было ни на грамм хлеба больше, чем у той, которая ее обворовала. Я была глубоко возмущена и потрясена тем, что люди способны на такую жестокость.

Однако со мной не согласилась дочь раввина, тащившая вместе с нами телегу с мусором. Она была коротко острижена, как, впрочем, и все мы, в таких же лохмотьях, внешне выглядела, как любая из заключенных, и, только вглядевшись повнимательнее, поражаешься тонким и прекрасным чертам ее лица, всем полным достоинства [33] ее обликом. Оказывается, и в этих страшных обстоятельствах женщина может быть привлекательной.

Эта красивая женщина с миндалевидными глазами не согласилась со мной. По ее мнению, на такие вещи следует смотреть по-другому. Заметив, что я понимаю язык идиш, она рассказала, почему думает иначе.

«Я дочь раввина, росла и воспитывалась в прекрасных условиях, отец и мать меня баловали, муж носил на руках. Если я говорила, что небо не голубое, а зеленое, он соглашался: небо действительно зеленое. До такой степени жаждал удовлетворить каждое мое желание. Был у нас горячо любимый ребенок. Если бы кто-нибудь мне сказал: твое дитя умрет, а ты будешь продолжать жить, я бы выцарапала ему глаза. Я была убеждена: если вдруг случится так, что мой ребенок умрет, я покончу с собой...

Но все оказалось по-другому. Меня привезли сюда, тут же отобрали ребенка и швырнули его в грузовик, я бросилась за ним, дралась за него... И вот теперь я здесь, а мое дитя больше не существует. Как же вообще может быть, что я продолжаю жить? Но если такое возможно, это означает, что жизнь — насилие, которое сильнее меня. Я живу и должна работать «на них»... Но если я в состоянии это делать, значит, жизнь представляет собой такую форму насилия, в которой человек оказывается способным отнять у другого кусок хлеба, чтобы жить. И если я еще хочу жить, то как могу я осуждать другую, тоже желающую жить?..»

В знак согласия заключенные молча кивали головой. Дочь раввина сказала, как бы подводя итог: «Когда я вижу все, что здесь происходит, [34] то не могу судить, справедливо или несправедливо поступил тот или иной заключенный...»

Она уже не была целиком здесь, и еще не была полностью там, как выражались в Биркенау, она, как и многие другие, плохо держалась на ногах, и все было ей безразлично. Событие с украденным кусочком хлеба не могло отвлечь ее от собственного огромного горя, щемящего душу самообвинения: почему она не смогла предотвратить все то ужасное, что произошло на железнодорожной платформе перед входом в лагерь с ней, с ее ребенком, с ее семьей?

Все молчали. Не слышно ни звука. Словно к сказанному нечего добавить. О том, что нас волновало, мы заговорили впервые, но разговор неожиданно оборвался. Женщины ощущали на себе тяжкий груз вины, хотя, казалось, ни в чем не виноваты, их самые любимые и близкие находились уже там, а сами они здесь, среди еще живущих. Их жизнь теряла смысл.

Многих это сломило раньше того, как они действительно были сломлены.

Внутри и снаружи

Не всех заключенных постигала одинаково страшная судьба. Одни сразу попадали в газовые камеры, других ожидала иная участь. В связи с этим возникают вопросы, имеющие значение не только для лагеря Освенцим-Биркенау.

Большинство заключенных, которым по разным причинам не угрожала немедленная смерть, очень скоро свыклись с ужасными условиями существования, принимая их как нечто [35] естественное. И это обстоятельство, тоже являющееся следствием сложившейся трагической ситуации, могло оказывать определенное влияние на тех заключенных, которые были поставлены по сравнению со всей массой узников в несколько лучшее положение, потому что выполняли поручения начальства, хотя, как и другие, находились в полной власти своих тюремщиков.

Когда речь идет о шансе выжить или хотя бы продлить жизнь, человек легко может потерять голову. А если он молод, ему трудно представить себе, что скоро умрет. В концлагере под сенью злодейства и агрессивности «третьего рейха» постоянно самыми жестокими способами насаждались и поддерживались противопоставление и вражда отдельных групп заключенных. Третирование самых жалких узников еще более отравляло пребывание в Биркенау. Ибо мы видели, что есть среди нас те, кто готов обслуживать эсэсовцев, лишь бы самому не надрываться на работе, не подцепить болезнь — в общем, устроить себе жизнь полегче. А надзирательницы, вымещавшие на заключенных свою бешеную злобу, мучившие и безжалостно нас обкрадывавшие... А злобные, агрессивные уголовники... Страшно. На помощь мог прийти сознательный политический или даже не политический заключенный, если при благоприятных обстоятельствах он был в состоянии хоть немного облегчить участь своего товарища.

Я вправе говорить об этом, ибо все испытала на собственном опыте.

Некоторые заключенные, выполняющие по приказу лагерного начальства какие-либо задания, определяли, кто из заключенных еще может [36] работать и, следовательно, получить отсрочку, кого направить в санчасть, откуда, как правило, не возвращаются — подумаешь, потеря: несколькими заключенными меньше, ведь очень скоро их место займут вновь прибывшие узники.

Лагерные функционеры порой определяли также, в какие именно команды должны быть направлены те или иные заключенные, что для многих было вопросом жизни и смерти...

В концлагере Биркенау прочно укоренилось на первый взгляд необычное явление — «черный рынок», на котором можно было многое достать. Это давало возможность эсэсовцам приобретать ценные вещи и, хуже того, создавало среди заключенных разлагающую духовную атмосферу, что вполне соответствовало планам лагерного начальства. Многих заключенных это приводило в отчаяние.

По моим наблюдениям, в лагере имелось несколько национальных групп, стремившихся помочь заключенным выжить, и между отдельными такими группами существовал определенный контакт, правда в весьма узких границах.

Однажды мы узнали о чрезвычайном событии — неудачном побеге заключенной из Бельгии, еврейки по национальности. После того как ее схватили, было объявлено, что ее повесят, причем казнь будет совершена публично. Но несчастной удалось перерезать себе артерии (кто-то сумел подбросить ей осколок стекла). Я думаю, ее бегство подтверждало наличие контактов между группами Сопротивления в лагере и польскими партизанами.

Когда, бывало, в свободную минуту мы просматривали одежду и белье, очищая их от насекомых, [37] кто-нибудь сообщал, «что говорят в лагере». Среди вновь прибывших в лагерь могли быть лица, поддерживавшие отношения с заключенными-мужчинами, выполнявшими в женском лагере какие-либо технические работы, а эти люди должны знать, что делается на воле. И хотя информация порой оказывалась весьма скудной, для меня она была всегда ценной.

Странная смесь: с одной стороны, погоня за куском хлеба, а с другой — стремление небольшой кучки заключенных к приобретению ценных вещей — это приводило в смятение. Например, одна из заключенных, старшая по блоку, во что бы то ни стало хотела раздобыть светло-голубую комбинацию, она слышала, что у прибывших с последним транспортом из Франции имеется топкое, красивое белье. Здесь, в обстановке издевательств, голода, грязи, нечистот и эпидемий, ее прихоть выглядела дико и чудовищно.

Для того чтобы заполучить красивую комбинацию, старшей по блоку надо было иметь в запасе хлеб, маргарин и другие продукты. Она накапливала их за счет рациона, предназначенного для всего блока. Я замечала, конечно, подозрительную легковесность наших пайков и возмущалась.

Потребности заключенных, находившихся в относительно лучших условиях, со временем росли, но и предложений было много. Процесс этот, возможно, стимулировался тем, что находились мы в настоящем аду. Здесь легко утрачивался самоконтроль, самые жалкие и беспомощные превращались в массу одиноких и полностью беззащитных жертв, неспособных к солидарности [38] и объединению. Тот, кто пытался противостоять сложившейся в лагере иерархической структуре, должен быть готовым дорого за это заплатить, лагерное начальство зорко за всем следило...

Заключенные-функционеры порой находили возможность помочь своим товарищам. Антифашистки стремились создать нечто вроде групп единомышленников. Родственники и друзья пытались утешить друг друга. У меня сложилось впечатление, что женщины из Югославии хотели создать собственную сеть, чтобы облегчить участь своих товарищей.

Однако каждый заключенный, желающий помочь другому, нес за это личную ответственность и подвергал себя огромной опасности, если об этом узнавало начальство. Но заключенных это не останавливало. Для словенок, сражавшихся на воле в рядах партизан, солидарность была делом само собой разумеющимся. В то же время общие условия жизни в Биркенау были настолько бесчеловечными и развращающими души людей, что мы не могли себе представить, что здесь может быть создана организация, способная оказать сопротивление лагерному начальству...

Лагерная обстановка наглядно и жестоко нам докапывала: в лагере смерти начальство может делать все, что ему вздумается. Заключенных мучают и убивают, и никто ни за кого заступаться не должен.

Кошмары, царившие внутри лагеря, были аналогичны преступлениям, которые совершали нацисты за пределами лагеря. И невольно возникал вопрос, не дававший покоя: должны ли были события развиваться именно так, как они [39] развивались, не могло ли все совершаться совсем по-другому?

Думаю, что подобный вопрос люди будут задавать всегда.