Новые бои. «Ла глориоса». Братство в борьбе

Одной из наших основных забот являлась организация производства и ремонта самолетов. Благодаря помощи СССР нам удалось наладить выпуск ежедневно одного самолета типа «чато» («И-15») и каждые два дня — самолета типа «Моска» {143} («И-16»){144}. Хотя это и немного, однако давало нам возможность восполнять часть потерь.

Рабочие авиационных заводов и мастерских трудились с подлинным энтузиазмом. Продукция созданной нами авиационной [374] промышленности по качеству была значительно выше самолетов, выпускавшихся в Испании до 1936 года. Удалось нам организовать и ремонт моторов.

Однако в связи с неизбежными человеческими жертвами перед нами встала еще одна проблема — пополнение кадров для авиации. Быстро и эффективно решить этот вопрос нам также помог Советский Союз.

Мы направили в СССР несколько групп молодых людей для обучения искусству пилотажа. Курсантов отбирали из лучших наших бойцов. Обучение было рассчитано на шесть месяцев. По его окончании наши товарищи возвращались в Испанию отлично подготовленными, с дипломами летчиков, наблюдателей, бомбардиров, воздушных стрелков и т. д. — в зависимости от способностей и склонностей каждого — и с первого же дня могли начать службу на аэродромах.

Я уже говорил, что в начале войны мы отправили несколько молодых испанцев во Францию в гражданские авиационные школы. Этот опыт стоил нам больших денег, но он совершенно не оправдал себя, поэтому мы вскоре отказались от него.

Для подготовки летчиков мы организовали также училища в Лос-Алькасересе, Мурсии и Аликанте. Однако кадры для авиации в основном готовились в Советском Союзе. Созданные там курсы работали беспрерывно в течение всей войны. Советские люди, не преследовавшие в Испании никаких корыстных интересов, не стремились подчинить себе нашу авиацию. Если испанский пилот или бомбардир оказывался в состоянии сам выполнить боевое задание, они никогда не занимали его место. С самого начала они старались как можно быстрее подготовить наших парней к самостоятельным полетам. Две первые советские эскадрильи, прибывшие в Испанию, на 90 процентов состояли из советских товарищей. Шло время, и постепенно этот процент становился все меньше. В конце войны испанских летчиков в них было уже значительно больше, чем советских.

На протяжении всей войны я постоянно общался с советскими людьми и наблюдал их героические действия не только в воздухе, но и на земле. Со всей ответственностью могу утверждать, что оказанная нам Советским Союзом помощь была совершенно бескорыстной и стоила ему многих жертв, в числе которых немало летчиков, погибших, защищая свободу испанского народа. Их могилы навсегда остались в нашей стране. [375]

В ту пору мы узнали о предложении Советского правительства оказать на время войны гостеприимство испанским детям, родители которых пожелают этого. Посоветовавшись, мы с Кони решили отправить Лули в Советский Союз. Нас несколько смущало расстояние, но мы были уверены, что там она будет окружена заботой и сможет нормально продолжать учебу.

Вскоре Лули и Чарита, девочка ее возраста, дочь лейтенанта Бруно — летчика, убитого фашистами в первые дни войны, сели в порту Аликанте на советский пароход, державший курс на Одессу. В первом же письме, похожем на дневник, Лули подробно рассказала нам о своей поездке. С удивлением сообщала она, например, как хорошо их кормили: «На завтрак нам дают три яйца, а не одно и не два, как мы ели дома до войны...» Далее она рассказывала, что моряки всячески развлекали их, стараясь сделать путешествие приятным. Письмо она закончила такими словами: «Мы очень довольны, так как все нас очень любят!»

Лули и Чарита были первыми испанскими детьми, прибывшими в Советский Союз.

* * *

Министерство авиации вместе с Прието переехало в Валенсию. Однако главный штаб авиации официально продолжал оставаться в Альбасете, хотя фактически октябрь и ноябрь 1936 года мы почти полностью провели в Алькала-де-Энарес.

Когда я ездил в Валенсию на доклад к министру, он обычно приглашал меня к себе на обед. Как-то на одном из них присутствовали Сугасагойтия, Белармино Томас и Крус Салидо — три видных деятеля социалистической партии. Совершенно непреднамеренно я дал повод для сцены, которая отчетливо показала неприязнь или, вернее, ненависть некоторых социалистических руководителей к коммунистам.

Я по-прежнему глубоко доверял Прието. Некоторые его поступки не нравились мне, но я приписывал их ошибкам, от которых никто не гарантирован, и считал, что патриотизм и страстное желание выиграть войну пересилят в нем политические предубеждения. Поэтому я страшно удивился, увидев, какое впечатление произвело на него и его друзей мое сообщение о вступлении в коммунистическую партию. [376]

Лицо министра так изменилось, словно с минуты на минуту его должен хватить удар. Мне кажется, если бы в столовой взорвалась бомба, это не вызвало бы такой реакции, как мое заявление. Я не мог понять, как можно так ненавидеть партию, с которой сотрудничаешь в правительстве и борешься против общего врага. Мне казалось, что между истинным социалистом и коммунистом нет большой разницы, и поэтому мое решение в крайнем случае обидит Прието, так как ему, конечно, приятнее видеть меня в рядах своей партии. Дон Инда молча встал из-за стола и прошел в свой кабинет. Остальные тоже молчали, давая понять, что они полностью солидарны с Прието.

С того дня его отношение ко мне резко изменилось, и он не скрывал этого. Казалось, Прието испытывал наслаждение, когда в моем присутствии критиковали или отвергали предложения коммунистов. Мириться с этим я не намеревался.

Прието был абсолютно несправедлив ко мне, ибо я ни в чем не изменился, и никто не пытался заставить меня измениться лишь потому, что я стал коммунистом. Он был умным человеком и достаточно хорошо знал меня, чтобы думать, будто, принимая решение о вступлении в коммунистическую партию, я руководствовался соображениями личной выгоды. Поведение Прието показало мне, что под влиянием личной неприязни он может забыть о своих обязанностях и причинить своими действиями ущерб нашему общему делу. Поэтому между нами вскоре начались столкновения. Первый крупный и неприятный разговор произошел в связи с выдвижением в офицеры командиров отрядов народной милиции, то есть непрофессиональных военных. Прието всегда относился к ним с некоторым презрением, и мы не раз дискутировали по этому вопросу. В тот день обсуждалась кандидатура одного офицера милисианос, которому предполагалось присвоить чин майора. Прието совершенно распоясался. Он говорил такие чудовищные вещи и был так несправедлив, что любой беспристрастный человек не мог не заметить этого. Командиры милисианос возглавляли самые опасные участки на всех фронтах, но, так как большая часть из них была коммунистами, министр относился к ним враждебно.

Довольно сильное сопротивление оказал Прието и введению политкомиссаров в армии. Принимая во внимание характер нашей войны, институт политических комиссаров был совершенно необходим. И первые же опыты подтвердили это. [377]

В качестве представителей правительства Народного фронта комиссары, честно выполнявшие свой долг, содействовали укреплению авторитета командиров и брали на себя выполнение самых трудных задач. Они разъясняли цели нашей борьбы, укрепляли моральный дух бойцов и готовность к самопожертвованию, выступали против огульного недоверия солдат к профессиональным военным и делали многое другое, что командиры не всегда были в состоянии выполнить.

Однако Прието, возможно, потому, что предложение о комиссарах исходило от коммунистов, категорически возражал против них. После официального распоряжения о введении комиссаров в армии он вынужден был подчиниться решению правительства, но назначил комиссарами в авиацию антикоммунистически настроенных социалистов. Эти люди под руководством Белармино Томаса, которого Прието сделал главным комиссаром авиации, фактически действовали во вред нашему делу. Но они упустили из виду, что 70 процентов летчиков — коммунисты и личный состав наших эскадрилий, отдававший все силы антифашистской войне, не допустит выпадов против коммунистической партии и Советского Союза, представители которых так самоотверженно защищали свободу испанского народа.

* * *

Судьба войны прежде всего решалась на окраинах Мадрида. И фашисты, и республиканцы направили туда свои основные силы. На остальных фронтах наступило относительное затишье. Все ждали, чем закончится битва за столицу.

Враг, понесший большие потери, убедился в тщетности своих усилий с ходу захватить Мадрид. Он решил перегруппировать войска, укрепить их и предпринять наступление с целью отрезать город от остальных республиканских районов. Таким образом, фашисты рассчитывали рано или поздно принудить осажденный город сдаться.

Во второй половине декабря 1936 года франкисты атаковали нас с запада, со стороны Эль Пардо. Бои достигли невиданного ожесточения. Мы переживали тяжелые дни.

Ежедневно вечером, когда кончались полеты, я отправлялся в Мадрид к подполковнику Висенте Рохо — начальнику главного штаба обороны. Упомянув впервые имя Рохо, я должен прервать свое повествование, чтобы сказать о нем несколько слов. [378]

До войны я не был знаком с подполковником Висенте Рохо. Мне было известно лишь, что он преподавал в пехотном училище, считался умеренным республиканцем и убежденным католиком. В течение десяти дней, пока длилось новое наступление фашистов, я ежедневно общался с ним. Это был один из тех периодов, когда полностью раскрывается характер человека, и Висенте Рохо показал себя талантливым военачальником, умеющим сохранять хладнокровие в самой трудной обстановке, человеком, беззаветно преданным республике. Короче говоря, он произвел на меня очень хорошее впечатление. Позднее мы сотрудничали с ним постоянно. К этому обязывали нас занимаемые должности. Официально Рохо считался начальником генерального штаба республиканской армии, но в действительности до конца войны был ее командующим. И чем лучше я узнавал его, тем больше он нравился мне — и не только как военный, но и как человек.

Пост командующего республиканскими воздушными силами давал мне возможность быть в курсе всех дел на фронте. Я знал, что, если операция в Эль Пардо продлится еще несколько дней, она может кончиться для республики катастрофой. Мы израсходовали почти все боеприпасы. Солдаты двух последних бригад, брошенных Рохо в бой, имели по 20 патронов вместо 300 по норме. Легко понять, с каким облегчением мы вздохнули, когда враг, видя стойкое сопротивление республиканских войск, решил, что его наступление провалилось, и прекратил атаки.

Для республиканцев передышка была очень кстати. Мы получили возможность ускорить шедшую полным ходом организацию новой армии. Прибыло несколько советских пароходов с вооружением, в котором мы так нуждались (артиллерия, танки, самолеты и т. п.).

Вновь созданные, хотя и не полностью укомплектованные, бригады республиканское командование сосредоточивало на восточном берегу реки Харамы. Отсюда оно планировало предпринять наступление на фашистов.

Но враг опередил нас. В первых числах февраля 1937 года он начал крупную операцию в этом же районе, прорвав наш фронт. Чтобы остановить дальнейшее продвижение противника, республиканское командование бросило в бой войска, предназначенные для нашего собственного наступления, которые, к счастью, находились поблизости. Воздушные силы действовали точно и энергично; с беспримерным героизмом [379] сражались республиканские войска и интернациональные бригады. Благодаря их стойкости после пятнадцати дней кровопролитных боев на Хараме враг вновь отступил.

Республиканская авиация, замечательно проявившая себя в этом сражении, снова подтвердила данное ей народом название «Ла глориоса».

Чтобы не показаться пристрастным, сошлюсь на мнение двух авторитетных лиц, свидетелей боевых подвигов республиканской авиации.

Долорес Ибаррури, принимавшая активное и действенное участие в обороне Мадрида, в своей книге «Единственный путь» {145} пишет:

«Без авиации и танков оборона Мадрида была бы не только трудной, но просто невозможной. Небольшое количество самолетов, которыми располагали народные войска, постоянно находилось в воздухе, дезориентируя врага. Он не мог себе представить, что это были одни и те же самолеты и что одни и те же летчики творят чудеса, защищая небо Мадрида».

Генерал Висенте Рохо в своей книге «Героическая Испания» вспоминает:

«Участие авиации, сотрудничавшей с наземными войсками, в некоторых случаях оказывалось решающим. Только благодаря своей смелости, беспримерному боевому духу, мастерству и самопожертвованию могла она сражаться в столь трудных условиях. Все прекрасно понимали ее значение в те дни. Случалось, истребители по пять раз подряд спасали наши передовые от бомбардировок противника. На Хараме каждый день с утра до вечера авиация обеспечивала безопасность наших позиций с воздуха. Иногда воздушные бои завязывались на глазах республиканских войск. В некоторых сражениях участвовало более 100 самолетов. Смелость, с какой наши летчики нападали и сбивали вражеские самолеты, производила на земле сильное впечатление, вызывая на боевое соревнование. Летчики перекрыли все установленные нормы. Случалось, они совершали по семь боевых вылетов в день, настолько сложной была обстановка, настолько сильного напряжения и огромных усилий она требовала. Это явилось причиной того, что сражение на Хараме чрезвычайно утомило людей и привело к износу техники, но, к счастью, результаты с лихвой компенсировали все жертвы». [380]

Таким образом, генерал Висенте Рохо, командующий армией и руководитель обороны Мадрида, дает высокую оценку действиям республиканской авиации. Это лучшая и заслуженная награда советским и испанским летчикам, принимавшим участие в тех боях.

Ради справедливости должен сказать, что в ту пору в наших воздушных силах большинство летчиков было из Советского Союза. Это соотношение изменилось после сражения под Гвадалахарой, когда мы получили возможность укомплектовать республиканские эскадрильи выпусниками авиационной школы в Лос-Алькасересе и первой группой летчиков, вернувшихся отлично подготовленными из СССР.

И снова Мадрид был спасен. Фашистам удалось захватить лишь несколько пядей земли, заплатив за них потоками своей крови. Линии, на которых они укрепились, остались неизменными до конца войны.

* * *

Узнав месторасположение нашего командного пункта, враг пытался уничтожить его, непрерывно бомбардируя аэродром и городок Алькала.

Эти налеты обходились фашистам недешево, несмотря на сильный эскорт истребителей, сопровождавших бомбардировщики, почти всегда противник терял несколько самолетов. В Алькала мы держали две лучшие эскадрильи. Одна из них всегда была наготове. Летчики и механики находились у самолетов, чтобы в случае необходимости немедленно взлететь. Как только раздавался сигнал тревоги, они тут же поднимались в воздух. Я не раз наблюдал: сирены еще продолжали завывать, а истребители уже отрывались от земли.

Во время таких налетов часть наших самолетов вступала в бой с истребителями противника, а остальные атаковывали бомбардировщиков, заставляя их сбрасывать свой груз где попало.

Эскадрильи ПВО были укомплектованы советскими и испанскими летчиками. Несмотря на огромную разницу в характерах и обычаях, они прекрасно понимали друг друга. В тот период, о котором я говорю, командовали этими соединениями советские летчики. Между ними и испанцами никогда не было разногласий: летчики прикрывали друг друга в бою и соревновались в умении и отваге.

Дисциплина у советских летчиков была значительно лучше нашей. Строгий воинский порядок существовал во всем, даже [381] в таких на первый взгляд мелочах, как отдача рапорта или обращение к старшему по чину. Все это оказывало влияние и на испанцев. Надо было видеть, с какой серьезностью испанские летчики просили слова и излагали свое мнение на предполетных и послеполетных разборах боевых действий. Мы и прежде готовились к каждой операции, но не так вдумчиво, не придавая этому того значения, какое оно в действительности имело.

Наши советские друзья удивлялись тому, что для испанцев час обеда являлся чем-то священным. Мы, конечно, не приостанавливали из-за этого полеты, но всегда старались по возможности соблюдать его. Для советских же летчиков, даже в моменты затишья, было безразлично, когда есть.

Между прочим, советские люди так и не смогли привыкнуть к некоторым нашим блюдам. Помню, в одну из моих поездок в Бильбао глава правительства басков Агирре, зная мои вкусы, прислал мне на аэродром две кастрюли с угрями и кальмарами, приготовленными самым изысканным способом — в «собственных чернилах» {146}. Я взял их с собой в Валенсию. Там я узнал о возвращении в СССР двух советских летчиков, раненных при обороне Мадрида. Я решил пригласить их на прощальный ужин и угостить типичными испанскими блюдами — угрями и кальмарами. В тех условиях они были необычайной редкостью. Я никогда не забуду выражения удивления и отвращения на лицах летчиков, когда они увидели этих животных, плавающих в черном соусе. Они смотрели в тарелки и на меня, не отваживаясь приступить к еде. Мы пытались объяснить им, что это баскский деликатес. Но все было напрасно! Они так и не притронулись к еде. Картина повторилась, когда подали угрей. Перед советскими летчиками поставили кастрюльки, в которых лежали маленькие белые животные с черными глазками. Мои гости брезгливо посмотрели на них будучи убеждены, что это черви, и, не дожидаясь наших объяснений, с извиняющейся улыбкой вернули кастрюльки женщине, обслуживавшей нас за столом. Короче говоря, я потерпел самое крупное в моей жизни кулинарное фиаско. Пришлось приготовить им омлет без всяких приправ.

Чтобы сгладить плохое впечатление от ужина, я приказал принести три бутылки подаренного мне Хемингуэем замечательного [382] французского коньяка, которые я хранил как величайшую ценность. Мы подняли несколько тостов, выпив до дна одну бутылку, и ужин закончился довольно оживленно, несмотря на не совсем удачное начало. Советские товарищи, в отличие от нас, не смаковали, а выпивали содержимое своих рюмок залпом, как пьют неприятное лекарство, чтобы не заметить его вкуса.

Проведя в Испании некоторое время, советские летчики переняли и от нас кое-какие, правда не всегда хорошие, привычки. Больше всего меня раздражало, когда во время бомбардировок люди, демонстрируя свое хладнокровие, не спешили укрыться в убежище. К чему эти бессмысленные жертвы, если их можно избежать? Я, как начальник, считал своим долгом последним спускаться в убежище и вынужден был ждать такого храбреца, хотя мне совершенно не хотелось попадать под бомбежку.

Вот этой несносной манере, доставившей мне немало огорчений, стали подражать наши дорогие советские друзья. Когда раздавался сигнал воздушной тревоги, они соперничали с испанцами в том, кто дольше останется наверху. Однажды произошел такой случай. Рядом с испанским капитаном, не спеша направлявшимся в укрытие, упала бомба. Все уже думали, что его разорвало на куски, как вдруг из облака пыли выбежал совершенно голый человек, стыдливо прикрывавший руками некоторые части своего тела. Никогда не забуду вида этого капитана и его испуганного лица. Он чудом остался жив. Осколки разорвавшейся бомбы не задели его, но взрывная волна подхватила, отбросила на несколько метров и сорвала всю одежду.

Другой случай закончился трагически. Это произошло под вечер на аэродроме в Алькала. Прозвучал сигнал тревоги, мы направились к бомбоубежищу. Я уже собирался спуститься вниз, когда увидел начальника аэродрома майора авиации Авгстина Сан Саинса и советского офицера, начальника штаба истребительной группы, которые стояли посреди поля и как ни в чем не бывало разговаривали. В этот момент на них обрушилась серия бомб. Из-за большого облака пыли, окутавшего аэродром, ничего нельзя было различить. Когда же мы подошли к месту взрыва, то обнаружили, что от Сан Саинса ничего не осталось — его тело было разорвано на куски. Советский офицер получил ранение в ногу. После этого случая с игрой в храбрость было покончено. [383]