Восстание 18 июля. Республиканская авиация с народом. Первые герои
Во второй половине дня 18 июля 1936 года мне позвонил капитан Варела, секретарь министра, и попросил срочно явиться в министерство — в Мелилье началось восстание.
Когда я вошел в приемную, министр шутил с адъютантами по поводу событий в Марокко.
Дон Сантьяго Касарес, глава правительства и военный министр, не придал столь тревожному известию должного значения.
Он настолько недооценивал это сообщение, что, получив телеграмму о начавшемся восстании в десять часов утра, вспомнил о ней лишь в конце трехчасового очередного заседания кабинета. Тогда он вскользь передал ее содержание министрам.
Я отправился к генералу Нуньесу де Прадо, который еще ничего не знал. Он тотчас понял, что восстание в Мелилье — сигнал к началу всеобщего широко подготовленного мятежа, и, не теряя ни минуты, начал принимать меры, чтобы избежать неприятных сюрпризов с воздуха.
Он позвонил на все аэродромы, дал каждому начальнику четкие инструкции, что делать и как поступать. Не удалось связаться только с аэродромом в Мелилье. Мятежники уже захватили эту базу в свои руки, убив ее начальника капитана Бермудеса Рейна, не пожелавшего присоединиться к ним. Остальные начальники аэродромов сообщили, что пока у них все спокойно. Даже командир базы в Леоне майор Хулиан Рубио, уже перешедший на сторону восставших, ответил, что у него полный порядок.
Нуньес де Прадо отправился инспектировать мадридские аэродромы: «Куатро виентос», Хетафе и Барахас. Я сопровождал его. На всех трех аэродромах были приняты меры для предотвращения любой попытки мятежа. В восемь часов вечера мы вернулись в министерство. Нам не терпелось узнать последние новости.
Сомнений не оставалось — восстание в Мелилье явилось условным сигналом к нападению на республику. Сведения, поступавшие с разных концов страны, были тревожными. В Барселоне борьба шла на улицах. Большинство ее гарнизона восстало. Руководил им генерал Годед, командующий [333] военным округом на Балеарских островах, прилетевший в столицу Каталонии, чтобы возглавить восстание.
Сообщения о положении в провинциях были противоречивы. Мелилья находилась в руках мятежников, но о Сеуте и Тетуане ничего конкретного мы не знали.
Военный министр совершенно переменился. С его лица исчезло ироническое выражение, появлявшееся обычно всякий раз, когда ему говорили об угрозе восстания. Чувствовалось, что он понял свою ошибку и готов исправить ее, но не знает, как это сделать.
Видя, что Касарес Кирога пал духом, Нуньес де Прадо взял командование в свои руки. С согласия кабинета министров он начал действовать смело и решительно.
Я всегда был высокого мнения о Нуньесе де Прадо, но только ночью того страшного дня — 18 июля — в полной мере оценил его способности. В то трудное время этот человек оказался просто незаменимым.
Его энергия и хладнокровие подняли настроение у присутствовавших, павших было духом, глядя на растерявшегося дона Сантьяго. Увидев в Нуньесе де Прадо человека, способного трезво оценить обстановку и возглавить борьбу против врагов республики, все охотно подчинились ему.
Я уже говорил, что Нуньес де Прадо провел несколько лет в Тетуане, командуя туземными войсками. Положение в том районе больше всего беспокоило генерала, кроме того, он думал, что его присутствие в этом городе поможет республиканцам, поэтому он решил немедленно отправиться в Тетуан на самолете. Касарес и все мы одобрили решение Прадо. Несомненно, его приезд в Тетуан мог оказать решающее влияние на поведение гарнизона. Он позвонил в «Куатро виентос» и отдал распоряжение подготовить свой шестиместный двухмоторный самолет «Драгон». Своему адъютанту майору кавалерии Леону и офицеру — личному секретарю (его фамилии я, к сожалению, не помню) Нуньес де Прадо приказал быть готовыми сопровождать его.
Тем временем я пытался связаться с верховным комиссариатом в Тетуане, полагая, что Нуньесу де Прадо не следует вылетать туда, пока мы не удостоверимся, что аэродром в Тетуане находится в руках верных нам людей.
Пост верховного комиссара Испании в Марокко занимал Артуро Альварес Буилья, верный республиканец, неплохой летчик, смелый и решительный человек. Я хорошо знал его. Нас связывала дружба, в свое время я обучал его летать. [334]
Наконец мне удалось связаться с Альваресом Буилья. Никогда не забуду этого разговора. Когда я спросил, как идут дела, он ответил:
«Пока никаких перемен, но положение очень тревожное. Я звонил командирам корпусов, однако ни один из них не подошел к телефону, ссылаясь через своих адъютантов на большую занятость. Единственно, с кем мне удалось переговорить, это с майором Пуэнте Баамонде, командующим авиацией в Тетуане. Он сообщил, что поблизости от аэродрома заметно подозрительное движение воинских частей; он принимает меры к защите в случае нападения. У меня имеются сведения, — продолжал Альварес Буилья, — что они концентрируют войска в казармах, но пока не выступают...»
В этот момент он сказал: «Подожди немного, я слышу странный шум...» А затем: «Мне кажется, они уже здесь...»
Это были его последние слова. До меня донеслись неясные голоса, затем какой-то стук, словно упал телефонный аппарат, и связь прервалась.
Позже мы узнали, что там произошло. Во время нашего разговора в кабинет Буильи ворвались офицеры Иностранного легиона и убили его.
Одновременно части Иностранного легиона совместно с отрядами марокканских войск при поддержке артиллерии напали на аэродром в Тетуане и расстреляли нескольких республиканских летчиков. Приказ об их расстреле, как и о расстреле их командира майора Пуэнте Баамонде, отдал его двоюродный брат генерал Франсиско Франко, прилетевший на английском самолете с Канарских островов, чтобы возглавить мятеж.
Естественно, Нуньесу де Прадо пришлось отменить свой полет. Марокко оказалось в руках восставших.
Продолжавшие поступать к нам сведения о положении на полуострове были по-прежнему неясными и противоречивыми.
Нуньес де Прадо позвонил командующему военным округом Сарагосы генералу Кабанельясу. Прадо считал его преданным республике человеком и всегда говорил, что их связывает крепкая дружба. После разговора с генералом Прадо сказал министру, что Кабанельяс как будто бы колеблется, поэтому он воспользуется самолетом, приготовленным для [335] полета в Тетуан, и отправиться в Сарагосу, рассчитывая повлиять на генерала.
Нуньес де Прадо вылетел в Сарагосу в сопровождении своего адъютанта майора Леона и секретаря.
Прибыв туда, он немедленно отправился к Кабанельясу. Через некоторое время в кабинет этого предателя вошло несколько военных в сопровождении фалангистов. С согласия Кабанельяса они арестовали Нуньеса де Прадо, посадили в машину и вывезли за город. Там фашисты убили его, бросив труп на дорогу, где он пролежал более недели.
Такая же участь постигла адъютанта и секретаря Нуньеса де Прадо и всех членов экипажа его самолета. Их тоже убили, а трупы бросили на шоссе.
В этот же вечер я разговаривал по телефону с генералом Кампинсом, военным губернатором Гренады. Мы немного дружили, он тоже был моим учеником на летных курсах в Хетафе.
Этот довольно консервативных взглядов генерал пользовался большим авторитетом в армии. В течение нескольких лет он командовал Иностранным легионом, снискав уважение за свою прямоту.
Имелись опасения, что и он присоединится к мятежникам. Разговаривая с ним, я не решался прямо спросить о том, как он относится к происходящим событиям, но он прервал меня: «Оставьте дипломатию, Сиснерос. Вы хотите знать, примкнул я к мятежникам или остался верен республике? Знайте и передайте министру, что я своей честью поклялся верно служить республике и выполню данное обещание».
Генерал Кампинс не изменил своему слову. На следующий день мятежники схватили и подло убили его.
Когда я писал эти строки, у меня не было специального намерения рассказывать об ужасах гражданской войны. Я убежден: ни к чему испанцам бередить старые раны.
Но как бы ни было велико мое желание не чинить препятствий восстановлению согласия в нашей стране, я не могу изменить событий. Последствия тех методов, к которым прибегали так называемые «силы порядка», поднявшие мятеж, столь трагичны, что о тех годах нельзя говорить без ужаса и стыда за то, что эти чудовищные злодеяния совершали испанцы.
Гражданские войны всегда ужасны. Но преднамеренные жестокости мятежников, хладнокровное убийство тех, кто не присоединился к ним, — явление, не имеющее в своей [336] основе ничего испанского. Трудно было представить, что подобные преступления могут совершиться в нашей стране.
Действия Франко и его сторонников можно сравнить только с чудовищными злодеяниями Гитлера и его приспешников.
На рассвете 20 июля в министерство стали поступать первые сообщения о начале мятежа в войсках мадридского гарнизона.
В три часа утра с аэродрома в Хетафе мне позвонил капитан Каскон. Он сообщил, что командование соседнего артиллерийского полка мобилизовало своих людей и не отвечает на телефонные вызовы. Я немедленно отправился в Хетафе, опасаясь, что мятежники установят пушки и попытаются разрушить аэродром, на котором мы сконцентрировали большую часть наших самолетов.
Я прибыл, когда Каскон уже вооружал своих солдат. Он объяснил им ситуацию, и они с энтузиазмом ответили: «Да здравствует республика!»
Мы создали три небольшие колонны, во главе которых стали лейтенанты Эрнандес Франк, Хосе Мария Валье и унтер-офицер механик Соль Апарисио (вскоре во время штурма он был тяжело ранен в шею). К нам присоединились 40 человек — членов Союза социалистической молодежи и коммунистической партии. Они тоже получили винтовки. Общее командование взял на себя капитан Каскон. Одновременно было подготовлено несколько самолетов для поддержки наземных групп.
Незадолго до рассвета, когда артиллеристы стали вывозить пушки на позиции против аэродрома, мы начали штурм их казармы. Вначале они оказывали некоторое сопротивление, но появление самолетов решило исход боя. Казарма была взята, все офицеры арестованы, в том числе полковник, командир полка, и отправлены в мадридскую военную тюрьму.
В тот день впервые в гражданской войне армия и героический народ Мадрида, самоотверженно защищавший республику, выступили вместе.
Действовавшая с нами группа мадридских рабочих замечательно проявила себя, продемонстрировав огромное чувство ответственности. Они полностью доверились офицерам авиации и добровольно повиновались им. Узнав, что арестованные [337] офицеры будут отправлены в Мадрид, чтобы их участь решил суд, они не выразили ни малейшего протеста.
После взятия казарм артиллерийскому полку был отдан приказ выступить вместе со своими пушками в Мадрид. Арестованных командиров заменили офицерами авиации, во главе полка стал майор артиллерии, приехавший защищать Мадрид.
В это же утро артиллерийский полк в полном боевом порядке продефилировал по улицам Мадрида под приветственные крики народа, несколько удивленного тем, что во главе артиллеристов ехали верхом офицеры-летчики в синей форме и длинных брюках.
Группа, захватившая казарму в Хетафе, продолжала действовать. Она оказала эффективную поддержку с воздуха республиканским отрядам при штурме лагеря Карабанчель.
Без преувеличения могу сказать, что летчики, с первых же дней принимая участие в борьбе против мятежников и в воздухе и на суше, содействовали укреплению морального духа республиканцев и неожиданно доставили большие неприятности врагу. В те дни авиация по-прежнему оставалась организованной и дисциплинированной силой. Она была единственной из всех родов войск, которая без колебаний стала на сторону народа. В этом была огромная заслуга генерала Нуньеса де Прадо.
Последним редутом мятежников в Мадриде стала казарма Монтанья. Укрепившиеся там — восставший полк и значительная группа фалангистов оказали довольно упорное сопротивление.
Республиканские силы, атаковавшие казарму, состояли в основном из народных дружин. Они были очень плохо вооружены; часть из них включилась в борьбу стихийно, другие откликнулись на призыв своих партий и профсоюзов. В осаде казармы участвовала также небольшая группа жандармов из «Гвардиа де асальто» и военных, присоединившихся к народу.
Поскольку не было общего руководства операцией, наступление велось беспорядочно, и мятежники нанесли республиканцам значительный урон. Наконец удалось договориться о совместных действиях всех групп. Атака должна была начаться бомбардировкой с воздуха. Первая же бомба попала во двор казармы, и это решило исход боя. Тотчас же в окнах появились белые флаги. Республиканцы ворвались в здание. [338]
Восстание в столице было подавлено. Народ Мадрида выиграл первую битву с фашистами.
Засев в казармах, мятежники совершили ошибку. Они побоялись вывести войска на улицу и вступить с народом в открытый бой.
В то раннее утро со мной произошел довольно неприятный случай, едва не окончившийся трагично. Отдав приказ начальнику аэродрома в Хетафе подготовить самолеты для участия в боевых действиях против мятежников, укрепившихся в Монтанья, я вышел в четыре часа утра из министерства и, сев в машину, один отправился к казарме, чтобы сообщить осаждавшим о времени начала бомбардировки ее с воздуха. На Гран Виа мою машину остановил патруль из четырех человек с черно-красными анархическими повязками на шеях. Они открыли дверцу и в упор нацелились в меня из ручного пулемета. Один из них, видимо очень довольный добычей, не отводя пистолета от моей груди, игривым тоном предложил мне выйти из машины. Я мгновенно осознал серьезность положения: эти люди были убеждены, что к ним в руки попал один из офицеров-фашистов. При малейшей оплошности с моей стороны они, не колеблясь, расстреляют меня. В безупречной офицерской форме, хотя в то время все военные-республиканцы уже носили комбинезоны, с подстриженными барскими усиками, я имел вид типичного офицера-фашиста. Стараясь казаться совершенно спокойным, я поздравил их с хорошей организацией службы охраны. Это польстило им, однако они продолжали держать свои пистолеты у моей груди. Затем сказал, что являюсь начальником аэродрома в Хетафе, сейчас направляюсь к казарме Монтанья для руководства бомбардировкой, поэтому не могу терять времени. Если они хотят удостовериться — могут поехать со мной. Видимо, мое предложение их не особенно привлекло, но тем не менее целиться в меня они перестали. По выражению их лиц было видно, что им не хочется отпускать меня. Но они уже начали колебаться. Воспользовавшись их замешательством, я сел в машину и как можно более непринужденно сказал, что больше ждать не имею возможности. Пока они спорили между собой, я включил мотор, дав себе клятву никогда не ездить одному по ночам, ибо со мной это был уже второй случай.
Накануне ночью, когда я тоже ехал куда-то, меня остановил патруль, потребовав пароль. Надо было ответить: «Мы победим фашизм», но, необычайно уставший после нескольких [339] бессонных ночей, я по рассеянности произнес: «Победит фашизм!» На мое счастье, патрульные поняли, что я оговорился, и, рассмеявшись, отпустили, пожелав отоспаться. Нарвись я на какого-нибудь тупицу, он пристрелил бы меня и остался доволен, думая, что прикончил фашиста.
В первые дни после начала мятежа в Мадриде фактически не было никакой власти. Поэтому не следует удивляться подобным происшествиям, которые, кстати, не всегда оканчивались благополучно. Реакция, воспользовавшись растерянностью руководителей республики, всячески старалась опорочить действия республиканцев и оправдать то, что не подлежит оправданию, а именно хладнокровно совершаемые фашистами убийства. Убийства с ведома и одобрения их главарей и открыто присоединившихся к ним епископов.
Пассивное, неспособное противостоять натиску реакции, правительство Касареса окончательно потеряло авторитет и было вынуждено подать в отставку. Новый кабинет возглавил Мартинес Баррио. Откровенно правого направления, правительство уже в своем первом заявлении не скрывало намерения пойти на компромисс с мятежниками.
Среди летчиков стремление Баррио договориться с врагами республики вызвало всеобщее негодование. Мы отлично понимали: это значило отдать Испанию без малейшего сопротивления фашистам. Возмущенные офицеры-республиканцы спрашивали меня, что нужно делать, чтобы не допустить такого позора. Люди, так решительно ставшие на сторону республики, сражавшиеся за нее и готовые, не жалея жизни, продолжать борьбу, не могли понять происходящего. Они готовы были решительно воспрепятствовать торгу с мятежными генералами. Я полностью поддерживал своих товарищей. Но, не желая подливать масла в огонь — все мы и без того находились в страшном возбуждении, — старался успокоить самых горячих и выиграть время, чтобы выяснить обстановку.
По телефону мне удалось связаться с Прието. Я разыскал его в редакции газеты «Эль сосиалиста». Там только что получили известие об отставке правительства. Всеобщее недовольство и протест, сказал дон Прието, вынудили Мартинеса Баррио подать в отставку. [340]
Тотчас же было сформировано новое правительство под председательством дона Хосе Хираля — лидера левой республиканской партии. В состав его кабинета вошли представители всех республиканских партий.
Перед зданием военного министерства и помещениями, занимаемыми партиями и профсоюзами, выстроились огромные очереди людей с профсоюзными билетами в руках. Они требовали оружия для защиты республики. Под давлением масс правительство Хираля приняло решение вооружить народ Мадрида.
Благодаря мероприятиям, проведенным генералом Нуньесом де Прадо, 80 процентов самолетов осталось в наших руках. Это дало республиканцам возможность быть полными хозяевами в воздухе, пока над Испанией не появились военные самолеты, присланные Гитлером и Муссолини. Вначале эти самолеты использовались для прикрытия перевозок по морю и переброски на полуостров из Испанского Марокко отрядов мятежников.
Созданная Франко на базе Иностранного легиона и регулярных марокканских войск армия насчитывала более 20 тысяч человек. Вместе с несколькими немецкими и итальянскими самолетами она в первое время составляла основную силу фашистов. Однако позже Гитлер и Муссолини прислали в помощь Франко и свои воинские части.
Прибывать в Испанию немецкие и итальянские самолеты стали с первого же дня мятежа. Немцы летели без посадки, а итальянцы делали две остановки — в Алжире и французской зоне Марокко.
Так, 18 июля в Алжире для пополнения запаса горючего были вынуждены приземлиться два прекрасно вооруженных итальянских военных самолета, направлявшихся в Испанское Марокко. Об этом писали почти все французские газеты.
Через несколько дней немецкий транспортный самолет «Юнкерс-52», везший оружие мятежникам, по ошибке совершил посадку на мадридском аэродроме Барахас. Экипаж обнаружил свою оплошность, когда самолет уже приземлился. Летчик быстро развернул машину и поднял ее в воздух, взяв направление на Португалию. Однако вскоре у немцев кончилось горючее, и пилоту пришлось вновь посадить самолет на нашей территории, где он вместе с экипажем попал в руки республиканцев. Уже на следующий день мы подготовили «Юнкерс-52» для бомбардировки фашистов, но германское посольство, поддержанное представителем Франции, [341] заявило протест, и правительство запретило нам использовать самолет. Он стоял на аэродроме до тех пор, пока не был уничтожен во время бомбардировки эскадрильей «Юнкерсов-52». Экипаж захваченного самолета был освобожден по приказу правительства.
А вот что сообщает об этих же фактах посол Соединенных Штатов Клод Бауэрс в своей книге «Миссия в Испанию».
Бауэрс пишет: «...неприятный инцидент не оставлял сомнений в скором прибытии в Испанию итальянских фашистов. Самолеты, посланные Муссолини мятежникам во исполнение предварительных договоров, были вынуждены приземлиться в Северной Африке на французской территории. Расследовать это происшествие правительство Франции послало генерального инспектора французской авиации генерала Денена. По его сообщению, самолеты вылетели из Сардинии, имея пунктами назначения Мелилью и Сеуту, уже находившиеся в руках мятежников...»
Об истории с «Юнкерсом-52» посол Бауэрс пишет следующее: «...немецкий военный трехмоторный «Юнкерс-52», израсходовав бензин, приземлился на территории Испанской республики и был конфискован ее правительством. Германский поверенный в делах Ганс Фелькерс, явившийся по приказу Гитлера к Августо Барсия, министру иностранных дел, потребовал немедленного освобождения самолета. Через час после того, как Фелькерс вышел из кабинета испанского министра, Барсия посетил французский поверенный в делах, имея инструкцию министра иностранных дел Франции Дельбоса просить испанское правительство немедленно удовлетворить требование Гитлера».
Я привел слова американского посла для того, чтобы дать представление о том, с каким цинизмом с первого же дня мятежа действовали нацистские дипломаты в Испании, и об атмосфере, созданной правительствами так называемых демократических стран вокруг Испанской республики. Через своих дипломатических представителей они в столь трудное для республики время оказывали нажим на законное правительство Испании, заставляя его подчиняться наглым требованиям Гитлера и Муссолини.
Как я уже говорил, в наших руках осталось 80 процентов самолетов. Однако верность республике сохранили лишь 35 процентов командиров и офицеров. Зато на ее защиту встал почти весь (90 процентов) младший персонал аэродромов — сержанты, механики, солдаты. [342]
Аэродром в Леоне оказался единственным, перешедшим на сторону мятежников. Его командир, майор Хулиан Рубио, обманул нас. Ему доверили этот пост именно потому, что считали преданным республике.
Аэродромом в Севилье фашисты-офицеры овладели с помощью артиллерийских батарей под командованием Кейпо де Льяно. Фашисты арестовали командира аэродрома майора Эстеве и убили капитана-республиканца Луиса Бургете.
Военно-воздушная база в Лос-Алькасересе (Мурсия) и после смерти своего командира майора Рикардо Бургете продолжала оставаться верным оплотом республики. В первые же дни мятежа ее личный состав принял активное участие в подавлении выступления франкистов в разных районах зоны.
Быстрые и энергичные действия летчиков Лос-Алькасереса, штурмом захвативших морскую военно-воздушную базу в Сан-Хавиере, бывшую крупным центром мятежа, сыграли решающую роль в судьбе Картахены и флота. Взятые в плен офицеры были переданы морским властям, верным республике.
В Барселоне авиация с первого же дня перешла на сторону правительства, эффективно помогая подавлению мятежа в городе.
После смерти Нуньеса де Прадо республиканская авиация осталась без командующего. Мы стремились максимально содействовать подавлению мятежа, но нам не хватало общего плана действий.
Несколько самолетов, находившихся в распоряжении майора Сандино, командующего воздушными силами Барселонского округа, обслуживали Арагонский фронт.
Майор Ортис, командир базы в Лос-Алькасересе, поддерживал со своими летчиками Андалузский фронт. Я действовал как командующий воздушным округом в Мадриде, хотя никто не поручал мне этого.
Предательство большинства офицеров, перешедших на сторону врага или укрывшихся в иностранных посольствах, явилось причиной того, что сержанты, механики и солдаты с недоверием относились и ко многим из тех офицеров, которые остались на республиканской территории. Это было одной из причин, почему даже без официального назначения летный персонал с первого же дня считал меня своим начальником. [343]
Действия авиации в течение первых недель определялись ошибочным представлением о характере и масштабах начавшейся в стране гражданской войны.
Мы были убеждены, что, прилагая максимальные усилия, сможем подавить восстание в течение нескольких дней или, самое большее, недель. Поэтому действовали так, как если бы каждый день борьбы был последним. В результате — огромные потери в людях и технике. И, как начальник, я нес ответственность за это. Мы потеряли лучших летчиков, а те, кто остался жив, были истощены борьбой в столь невыносимо трудных условиях.
Эта ошибочная оценка положения в стране отчасти имеет оправдание. Я знал о прибытии самолетов из Италии и Германии, но не допускал мысли, что эти страны непосредственно вмешаются в нашу войну. Они посылали на помощь мятежникам целые эскадрильи истребителей и бомбардировщиков. Таким образом уже вскоре силы восставших в количественном отношении значительно превышали наши{136}.
Я не мог также предполагать, что так называемые демократические государства будут препятствовать законному правительству дружественной страны приобретать необходимые для ее обороны средства; что такая страна, как Франция, во главе правительства которой стоял лидер социалистической партии Леон Блюм, откажется продать нам оружие, нарушив не только законы международного права, но и договор с Испанской республикой, одна из статей которого предусматривала покупку у французов вооружения и военных материалов; что «демократические» страны позволят многочисленным эскадрам Германии и Италии, их подводным лодкам с первых же дней войны так нагло действовать в поддержку мятежников, нападая на суда, направляющиеся в республиканскую зону, и обстреливая различные пункты на побережье; а диктатор Салазар предоставит в распоряжение Франко все имеющиеся у него средства.
Иначе говоря, строя расчеты на быстрое подавление мятежа, я никогда не думал, что республика, законно установленная в Испании, вынуждена будет вести борьбу не только против мятежных генералов, но и против таких мощных [344] государств, как Германия и Италия. Я надеялся, что, приложив максимальные усилия, мы в короткий срок сможем подавить мятеж. И это несомненно случилось бы, если бы нас, республиканцев, оставили один на один с мятежниками.
Президент Асанья и другие руководители республики, убедившись в том, что Франция, Англия, США и другие «демократические» страны не окажут помощи республике, и чувствуя себя не в силах возглавить освободительную борьбу народа, приняли решение об отставке правительства Хираля. Был сформирован новый кабинет во главе с лидером социалистов Ларго Кабальеро. В него вошли представители социалистов, коммунистов, республиканцев, каталонских и баскских националистов, то есть всех партий Народного фронта.
Впервые в Испании было создано министерство авиации во главе с Прието. На второй день своего существования правительство опубликовало постановление о назначении меня командующим воздушными силами республики. Хотя с самого начала мятежа я фактически выполнял эти обязанности, известие привело меня в сильное замешательство. Чем больше я думал о трудном и сложном деле, порученном мне, тем больше чувствовал, что оно мне не по силам. Я не имел достаточной подготовки и квалификации для столь ответственного поста. Даже в мирное время, при наличии хорошо налаженного управленческого аппарата, он ответствен и трудоемок. В тех же условиях, то есть в разгар гражданской войны, при отсутствии генерального штаба и вспомогательного персонала, мое новое назначение было настолько ответственным, что я не мог его принять. Кроме того, я считал, что у нас слишком мало командиров-республиканцев, чтобы заставлять их заниматься канцелярскими делами. Я решил отправиться к министру и изложить ему свои возражения. Прието был человеком хитрым, дальновидным и к тому же хорошо знавшим меня. Он предвидел подобную реакцию и заранее продумал ответ. Совершенно спокойно Прието возразил, что моя новая должность — это не теплое местечко. Он прекрасно представляет все трудности и огромную ответственность, возложенную на меня. Однако правительство, назначая меня на этот пост, было уверено, что я не отступлю перед трудностями. Короче, он сказал именно то, что могло убедить меня.
Тот период вспоминается мне как кошмарный сон. Я по-прежнему большую часть времени проводил в воздухе, но [345] теперь после боевых полетов, вместо того чтобы немного отдохнуть и поспать, должен был идти к министру и обсуждать с ним текущие дела, а также решать тысячи необычайно сложных в тех обстоятельствах проблем.
Конечно, я мог меньше или совсем перестать летать и заниматься только своими непосредственными обязанностями командующего. Но, стремясь всей душой разгромить фашистов, а также хорошо зная авиаторов, я понимал, что должен показывать пример. Без этого я не имел бы морального права требовать от летчиков выполнения опаснейших заданий. Они должны видеть, что их командующий во время боевых операций не болтается где-то на безопасной высоте, беседуя с богом, а летит ниже других. Когда же было нужно выполнить особенно сложное задание, например совершить дальние ночные бомбардировки или лететь в Сан-Себастьян, чтобы отпугнуть крейсер «Сервера», обстреливавший побережье, я садился в «Дуглас» и сам руководил полетом.
Тысячи обстоятельств сделали для меня тот период особенно тяжелым и неприятным. Я не был похож на генерала, испытывающего наслаждение во время сражения. Бои никогда не доставляли мне удовольствия. Мне всегда требовалось приложить немало усилий, чтобы заставить себя достойно выполнять свои обязанности. Мне было известно и другое: попади я в руки фашистов, они жестоко расправятся со мной.
Я не могу понять, как нормальным людям, если они не умалишенные и не садисты, может нравиться война. Для меня она — самое большое бедствие, какое только может испытывать человек.
Самолеты «Дуглас», принадлежавшие Испанским воздушным почтовым линиям (ЛАПЭ), не имели военного оборудования. Чтобы использовать их для борьбы против наших врагов, мы придумали простое приспособление: сняв входную дверь, ставили вместо нее наклонные навощенные доски, вроде тех, что употребляют при стирке белья, и клали на них стокилограммовые бомбы. Глядя в бомбовый прицел, сидевший в кабине пилота летчик-наблюдатель в нужный момент поднимал руку. По этому знаку бомбу толкали ногой, и она скатывалась по наклонной плоскости за борт. Пулеметы установили в двух иллюминаторах, из которых вынули стекла.
Хотя это приспособление, как позже заявили инженеры фирмы «Дуглас», противоречило законам аэродинамики и могло привести к тому, что самолет развалился бы в воздухе, мы без всяких осложнений совершили на этих машинах сотни [346] вылетов. Единственно, что нам приходилось делать, — крепко привязывать себя, так как сильный сквозняк буквально выдувал людей из машины. Во время войны «Дугласы» оказали нам неоценимую услугу. Просто удивительно, как они выдержали почти три года непрерывных полетов без аварий и ремонта.
Однажды, возвращаясь после бомбардировки аэродрома в Леоне, на который мы сбросили три стокилограммовые бомбы, радист передал мне только что принятое им сообщение: «Большое спасибо за завтрак. Рубио». Рубио, как я уже говорил, являлся начальником аэродрома.
В другой раз мы вылетели из Мадрида, чтобы сбросить бомбы на фашистский корабль, обстреливавший Сан-Себастьян. Кажется, это был крейсер «Сервера». Две сброшенные нами все с той же доски бомбы вопреки всем правилам баллистики и аэродинамики упали так близко от него, что, видимо, нанесли большой ущерб, ибо, прекратив стрельбу, он на всех парах ушел в море.
Хочу воспользоваться случаем, чтобы отдать должное личному составу ЛАПЭ, который замечательно проявил себя в течение всей войны. Служащие этой компании, несмотря на постоянный риск, отлично выполняли задания по воздушным перевозкам. С истинной самоотверженностью они летали и на бомбардировки.
Приходилось им совершать полеты и за границу. Враг не раз пытался привлечь их на свою сторону или подкупить, но ему не удалось поколебать ни их преданности республике, ни честности. Последнее полученное ими задание было особенно ответственным: надлежало эвакуировать из центральной зоны республиканское правительство и ряд политических деятелей. Франко не пожалел бы золота, если бы они согласились передать ему этих важных лиц.
Я уже говорил, что вспоминаю о войне, и особенно о ее первом этапе, как о кошмаре. Самыми тяжелыми были дни, когда мы теряли боевых товарищей. Жертвами обычно становились лучшие. Уже в начале войны мы понесли несколько невосполнимых утрат. Гибель капитана Гонсалеса Хила, одного из наиболее способных и квалифицированных летчиков, тяжкой болью отозвалась в наших сердцах.
Когда первые фашистские отряды подошли к Сьерра-Гвадарраме, капитан Гонсалес Хил сформировал небольшой [347] отряд из молодых людей — членов Союза объединенной социалистической молодежи, чтобы преградить путь мятежникам.
Однажды, вернувшись с бомбардировки, я увидел на аэродроме двух юношей из его отряда. Они рассказали, что участвовали в нескольких боях, в которых их командир проявил необычайную храбрость и хладнокровие. В одном из сражений, идя в атаку во главе своих бойцов, он был ранен в голову и почти тотчас умер. Полученное известие было для меня жестоким ударом. И не только потому, что я питал к нему искреннюю любовь. Я понимал все значение этой потери для нашего общего дела. Видимо, юноши очень любили Гонсалеса Хила, ибо, рассказывая о его смерти, не могли сдержать слез. Каждый раз, упоминая его имя, они говорили: «...наш товарищ Гонсалес Хил...» Тогда слово «товарищ» казалось мне, по меньшей мере, странным и даже немного «подрывным». Но эти ребята произвели на меня отличное впечатление. Я задал им множество вопросов о положении дел на Сьерре. Они отвечали обстоятельно и откровенно. От них я узнал, что Гонсалес Хил уже в течение двух лет являлся членом коммунистической партии, а еще раньше был военным инструктором в Союзе объединенной социалистической молодежи.
До появления на Мадридском фронте итальянских истребителей «Фиат» господство в воздухе принадлежало республиканской авиации. Оно было настолько очевидным, что один наш истребитель, посылаемый для охраны Сьерры, мог предотвратить налеты фашистов, которые они пытались время от времени предпринимать на самолетах «Бреге-19» или двухмоторном «Драгоне», уступленном Португалией Франко.
Однажды, патрулируя над Сьеррой на истребителе «Ньюпор», я увидел три самолета, летевших с вражеской стороны. Полагая, что это фашистские «Бреге», намеревающиеся бомбардировать наши позиции, я набрал высоту, чтобы атаковать противника, но, приблизившись, узнал итальянские истребители «Фиат». Я хорошо знал эти самолеты и даже летал на них, когда служил в нашем посольстве в Риме. Естественно, я повернул обратно и вернулся в Хетафе. Появление «Фиатов» потребовало изменить тактику боевых полетов, ибо итальянские истребители по своим характеристикам значительно превосходили наши «Ньюпоры». [348]
До сих пор республиканские бомбардировщики летали на задания без прикрытия, или почти без прикрытия. Теперь пришлось серьезно задуматься об их защите. С этого дня в воздухе началась ожесточенная борьба, в которой мы оказались в худшем положении, ибо имели значительно меньше боевых машин и более низкого качества.
Новые условия борьбы со всей очевидностью выявили необходимость увеличить самолетный парк республики и усилить личный состав, который тревожно быстро таял. Основными причинами наших потерь были артиллерийский огонь и аварии, естественные в тех условиях. Для замены материальной части было сделано все возможное, об этом я расскажу дальше. Чтобы пополнить личный состав, мы послали во Францию группу молодых людей в частные летные школы, кроме того, организовали обучение пилотов в Лос-Алькасересе и отдали приказ о мобилизации всех ранее служивших в воздушных силах. Некоторые из этих людей переменили профессию и работали в других министерствах.
В связи с этим вспоминаю такой случай. В секретариате директора Управления безопасности служил летчик-наблюдатель капитан Арто. Очевидно, он не хотел возвращаться в авиацию, ибо совершенно не реагировал на неоднократные приказы явиться в распоряжение авиационного штаба.
Я садился в «Бреге», чтобы лететь на выполнение боевого задания, когда ко мне подошел командир эскадрильи и сообщил, что Арто так и не явился на аэродром. Возможно, в тот день я был особенно возбужден или находился в плохом настроении. Возмущенный, я немедленно отправился в Мадрид, намереваясь во что бы то ни стало вытащить его из канцелярии. Прибыв в Управление безопасности, я прошел в секретариат, где капитан Арто в штатской одежде совершенно спокойно сидел за столом перед ворохом бумаг. Я приказал ему все бросить и отправиться со мной. Он пытался что-то сказать о важности своей работы, но, увидев, сколь решительно я настроен, понял, что спорить бесполезно, и, не говоря ни слова, последовал за мной.
Мы приехали в Хетафе. Готовый к полету «Бреге» стоял на взлетной полосе с подвешенными бомбами и заряженными пулеметами. Я приказал принести для Арто комбинезон, очки и предложил ему занять место летчика-наблюдателя. Мы летели к Сьерра-Гвадарраме, где фашисты предприняли небольшое наступление. Около вражеских позиций в нас стали стрелять из пулемета, и мой наблюдатель был ранен в ногу. [349]
Увидев, что Арто безуспешно пытается руками остановить кровотечение, я передал ему жгут (мы брали их на всякий случай), которым он перетянул себе ногу.
Возвратившись на аэродром, я подрулил к санитарной машине и крикнул, что у меня есть раненый. Тут же подбежали четыре санитара и, несмотря на мои протесты, без лишних разговоров вытащили меня из самолета, пытаясь отнести в свой фургон. На мои объяснения, что раненый остался в самолете, а я цел и невредим, они не обращали ни малейшего внимания. В конце концов, поняв, в чем дело, они отпустили меня и вернулись к самолету за бедным Арто, который находился в обморочном состоянии. Ошибка, допущенная санитарами, легко объяснима. Тем, кто знаком с самолетом «Бреге», известно, что во время полета между сиденьями пилота и наблюдателя, которые расположены друг за другом, возникает сильный воздушный поток, который относит к месту пилота все, что не закреплено и находится сзади него. Когда в Арто попала пуля, его кровь покрыла меня с головы до ног, и, естественно, санитары подумали, что ранен я. Самое любопытное в этой истории — быстрота смены событий. Менее чем за два часа Арто, насильно оторванный от своего стола в Управлении безопасности, очутился в госпитале Карабанчеля, превратившись в героического защитника республики.
В первые недели войны наша авиация нанесла врагу довольно значительный урон, позже это признавали и сами франкисты.
Расскажу лишь о некоторых боевых операциях военно-воздушных сил, чтобы дать представление о нашей борьбе.
Небольшому республиканскому отряду, расположенному в деревне Навальморал, было поручено остановить продвижение противника, наступавшего на Мадрид. Его командир прислал в Хетафе телеграмму, в которой сообщал, что в их направлении движется большая моторизованная колонна противника. В это время на аэродроме находилась готовая к вылету эскадрилья «Бреге-19». Вместе с нею я немедленно отправился к Навальморал. В трех километрах от деревни мы обнаружили колонну врага, состоявшую примерно из 50 грузовиков. Фашистские войска развернулись, чтобы начать атаку. Поскольку их не прикрывала ни авиация, ни артиллерия, мы спокойно приступили к бомбардировке. Фашисты, нарушив строй, попытались укрыться за многочисленными в этом районе скалами. При втором нашем заходе часть грузовиков повернула назад, в сторону Авилы. Когда самолеты сбросили [350] бомбы в третий раз, на земле царила паника: грузовики мчались к Авила, даже не подумав забрать своих. Многие солдаты, пытаясь вскарабкаться на ходу в машины, бросали оружие. Я сбросил для командира наших войск в Навальморал вымпел, в котором сообщал о беспорядочном отходе врага и советовал выступить со своими людьми, ибо имелась возможность захватить большое количество пленных и оружия.
Преследуя фашистов, мы обстреливали их из пулеметов и вывели из строя несколько грузовиков. Мне кажется, нам удалось нанести противнику большой урон. Когда мы вернулись в Навальморал, фашистов там уже не было. Я разглядел около деревни небольшую группу наших бойцов, подбиравших брошенные фашистами винтовки. Через несколько дней командир из Навальморал вновь попросил нас срочно прислать помощь. Но в тот день на аэродроме не было готовой к вылету эскадрильи, и потребовалось время на подготовку самолетов, в течение которого я получил еще две настойчивые телеграммы с просьбой срочно прислать авиацию.
Я вылетел с первой эскадрильей, которой командовал капитан Мартин Луна. Вторую эскадрилью вел капитан Турне. Около Навальморала мы заметили развернутую в стрелковые цепи фашистскую колонну — значительно большую, чем в прошлый раз. Вражеской авиации по-прежнему не было, поэтому мы беспрепятственно сбросили на противника свой бомбовый груз. И снова войска Мола (колонной командовал этот генерал) обратились в бегство.
Я сбросил вымпел командиру гарнизона в Навальморал с сообщением об этом, но он не мог или не захотел выступить.
Когда первая эскадрилья закончила «обработку» противника, появилась вторая, продолжившая бомбардировку вражеской колонны. На всем пути до предместий Авилы я видел мчавшиеся к городу пустые грузовики и группы бежавших по шоссе без винтовок солдат.
Ночью мы перехватили на аэродроме радиограмму, в которой генерал Мола сообщал Франко: «Дважды на протяжении трех дней красная авиация безнаказанно громила мою колонну. Не желая понапрасну жертвовать своими войсками, откладываю операцию до получения подкрепления с воздуха».
Жаль, что мы упустили удобный момент и не захватили Авилу. Хотя, конечно, я понимал: армия не создается в течение четырех недель и от наших отрядов в Навальморал, сформированных из добровольцев-милиционеров, храбых, самоотверженных, [351] но не имевших никакой военной подготовки, нельзя было требовать чудес.
Что касается фашистов, то, оправившись от испуга, они сообщили о «чуде», приписав спасение города его покровительнице Святой Терезе де Хесус. С тех пор день так называемой «чудесной и героической защиты Авилы святой Терезой» отмечается с большой помпой. Об этом чуде фашисты необычайно красочно рассказывают в своих речах и проповедях. Очень серьезно, или, вернее, со свойственным им цинизмом, они утверждают, что Святая Тереза не могла допустить осквернения Авилы красными ордами. Поэтому, когда многочисленные большевистские войска приблизились к воротам города, она сотворила чудо, и красные увидели на городских стенах большую и мощно вооруженную армию. Этого видения оказалось достаточно, чтобы охваченные ужасом красные обратились в бегство.