Переходный период в Пограничном районе Шэньси — Ганьсу — Нинся (1935–1937)
Новая база в Северной Шэньси охватывала территорию в 30–40 тысяч квадратных километров. Она простиралась примерно от границы Ганьсу на западе почти до Хуанхэ на востоке и от Великой китайской стены на севере до Фусяня на юге. Но все города, за исключением Ваяобао, и большинство крупных населенных пунктов находились в руках противника, который контролировал также единственную автостраду Сиань — Яньань. Если не считать немногих плодородных речных долин, местность представляла собой голое лёссовое плато, без единого деревца, изрезанное глубокими оврагами и страдавшее от засухи, а в низинах — от наводнений. Твердая как камень почва давала весьма скудный урожай.
Три чашки проса или гаоляна и немного квашеной капусты — таков был обычный дневной рацион как крестьян, так и бойцов. Довольно сухой континентальный климат, несмотря на резкие перепады температур и песчаные бури, приходившие из пустыни Гоби, оказывал благотворное влияние на здоровье. Но среди местных жителей были широко распространены трахома и кожные заболевания. Часто наблюдались вспышки черной оспы, а овцы то и дело заболевали чумой. Издревле этот район был одним из самых бедных и отсталых во всем Китае. В домах жили только горожане и крупные землевладельцы, а крестьяне вместе со скотом ютились в пещерах, пробитых в склонах лёссовых холмов. Разбросанные там и сям селения обычно имели четыре-пять, в редких случаях до десятка дворов. Плохо обстояло дело не только с пищей и одеждой — местами не хватало даже воды. Несмотря на большие размеры, район был малонаселенным. Сельское население вряд ли превышало полмиллиона.
Гоминьдановские газеты, которые мы теперь чаще получали, со злорадством писали, что нелепо полагать, будто Красная армия сможет существовать в этой местности, где якобы нет ничего — ни еды, ни одежды, ни мужчин, которые могли бы пополнить ряды армии.
Поход из Сычуани в Северо-Западный Китай они называли походом в царство смерти. Конечно, это была явная чепуха, но трудностей было более чем достаточно, и их необходимо было преодолеть.
К тому же советский район далеко еще не был стабильным. Туда часто вторгались минтуани и провинциальные войска, которые несколько раз появлялись даже вблизи [201] Ваяобао. Они могли действовать безнаказанно, поскольку обстоятельства вынуждали главные силы Красной армии проводить операции исключительно на границах советского района или за его пределами — до конца 1935 года преимущественно на юге и юго-западе против северо-восточной армии Чжан Сюэ-ляна. Фактическая численность Красной армии в Северной Шэньси, по моим данным 1939 года, составляла 16–19 тысяч бойцов, в том числе в 1-й армии — 5–6 тысяч, в 15-м корпусе — 7–8 тысяч и в отдельных и местных частях — 4–5 тысяч человек. Чжоу Энь-лай в 1936 году назвал Эдгару Сноу несколько иные цифры, согласно которым 1-я армия насчитывала 7 тысяч, 15-й корпус, включая отдельные части под командованием Лю Чжи-даня, — 10 тысяч и 25-й корпус Сюй Хай-дуна — 3 тысячи, то есть в общей сложности 20 тысяч человек.
Расхождения в оценке общей численности войск незначительны. Наибольшее расхождение касается численности отдельных соединений. Это объясняется, по-моему, двумя реорганизациями, первая из которых была проведена непосредственно перед прибытием, а вторая сразу после прибытия 1-й армии в Северную Шэньси. Дело в том, что Мао Цзэ-дун, убедившись в лояльности Лю Чжи-даня и Гао Гана, объединил 1-го армию, переименованную в 1-й корпус, с 15-м корпусом в новую Красную армию 1-го фронта. Туда он включил, кроме того, ряд отдельных соединений и частей. Для меня остался неясным статус 25-го корпуса: влился ли он в один из этих двух корпусов или продолжал действовать самостоятельно. Главнокомандующим войсками 1-го фронта стал Пэн Дэ-хуай, а генеральным политкомиссаром — сам Мао Цзэ-дун. Новым 1-м корпусом командовал Линь Бяо, а 15-м — Лю Чжи-дань.
В ноябре 1935 года 20 тысячам бойцов армии 1-го фронта противостояла 200-тысячная гоминьдановская армия, которая, таким образом, имела опять десятикратное превосходство сил. На юге советский район блокировали 10–12 пехотных и 2 кавалерийские дивизии северо-восточной армии общей численностью около 100 тысяч человек. Их позиции протянулись на север до самой Яньани включительно и также далеко на запад в Южной Ганьсу. На востоке переправы через Хуанхэ в районе Ичуаня и близ Суйдэ охраняли по две дивизии 26-й армии Ян Ху-чэна. На севере с главным опорным пунктом в Юйлине стояла [202] 86-я дивизия армии Ху Цзун-наня, о которой речь пойдет ниже. Кроме того, в Ганьсу находились в резерве еще четыре-пять дивизий Ху Цзун-наня. К этому надо добавить три-четыре пехотные дивизии и кавалерийские соединения неустановленной численности (в общей сложности около 50 тысяч человек) «трех Ма», цепочка гарнизонов которых протянулась от Нинся через Ганьсу до Цинхая. Но столь внушительные на первый взгляд цифры были иллюзорными. Во-первых, соединения дислоцировались на значительном расстоянии друг от друга. С востока на запад они растянулись на 800 километров, а с севера на юг, разделенные советским районом, — примерно на 500 километров. Во-вторых, как уже отмечалось, в основном они ограничивали свои действия обороной укрепленных пунктов и важных коммуникаций, не предпринимая крупных наступательных операций. Даже там, где противник решил продвинуться, он отказался от апробированной, но сложной и требующей много времени тактики блокгаузов. Такие действия противника объяснялись двумя главными причинами: низким боевым духом, особенно в северо-восточной, а частично и в 17-й армиях, и соперничеством провинциальных генералов как между собой, так и с командующим войсками центрального гоминьдановского правительства. Отсюда — тактика пассивного выжидания и отсутствие какого бы то ни было взаимодействия, из-за чего численное превосходство противника так ни разу и не было реализовано.
Это позволяло Красной армии свободно маневрировать и на избранных оперативных направлениях наносить удары по отдельным соединениям противника. Еще до прихода 1-й армии Лю Чжи-дань и Сюй Хай-дун уничтожили две бригады северо-восточной армии и нанесли тяжелое поражение 110-й дивизии. В ноябре новая армия 1-го фронта под командованием Пэн Дэ-хуая (Мао Цзэ-дун остался в Ваяобао) основательно потрепала 109-ю дивизию, после чего Чжан Сюэ-лян прекратил слабые попытки выполнить приказ Чан Кай-ши о наступлении и вскоре заключил с Красной армией секретное перемирие, переговоры о котором с нашей стороны вели Чжоу Энь-лай и Бо Гу. Довольно расплывчатый текст соглашения содержал, между прочим, пункт, по которому обе стороны обязывались согласовывать друг с другом передвижение своих войск. И другие неприятельские войска, в частности 17-я армия, в общем [203] воздерживались от активных боевых действий. Военное положение, таким образом, стабилизировалось.
Партийное руководство, то есть Мао Цзэ-дун и находившиеся в Северной Шэньси члены ЦК, занималось в то время реорганизацией советского района. Его разделили на северный и южный подрайоны, выделив при этом два отдельных округа — один на северо-востоке (восточнее дороги Юйлинь — Суйдэ), а другой — южнее Яньани. В соответствии с этим были созданы новые комитеты партии подрайонов и округов, а также региональные советские органы с военными комиссариатами, в задачу которых входила мобилизация в армию и руководство местными частями и организациями самообороны. На руководящие посты в подрайонные и окружные партийные и советские органы ЦК назначил людей как из своего кадрового резерва, так и из проверенных местных кадров. По-моему, никаких выборов не было. Таким образом, ЦК прочно контролировал партийный и советский аппарат.
В то же время в Ваяобао был учрежден провинциальный комитет партии, куда вошли также члены ЦК. Было восстановлено и Временное революционное правительство как центральный советский орган, создан руководящий военный орган. Но сейчас я уже не припомню, был ли это Реввоенсовет правительства или Военная комиссия ЦК партии. Вероятнее всего, последнее, так как правительство играло лишь скромную роль административного органа. И в официальных документах с тех пор упоминается почти исключительно Военная комиссия ЦК.
Замечу, кстати, что во взаимоотношениях этих двух руководящих военных органов — Военного совета правительства и Военной комиссии ЦК — никогда не было ясности, В Жуйцзине, очевидно, существовали оба эти органа. Но существование Военной комиссии как-то не запечатлелось в моей памяти, вероятно потому, что по составу она совпадала с Политбюро, точнее, с его Постоянным комитетом, а в последнее время даже с «тройкой» (Бо Гу, Чжоу Энь-лай и Ли Дэ). Совещания же и решения Военного совета, напротив, сохранились в моей памяти отчетливо.
После Цзуньи Военный совет, как уже говорилось, никакой роли не играл. По-видимому, его заменила Военная комиссия, в которой все решения принимал единолично Мао Цзэ-дун, а практическую работу вел Чжоу Энь-лай. [204]
Но это положение снова изменилось после объединения с 4-й армией и разрыва с Чжан Го-тао. Теперь при 4-й армии имелся свой Военный совет и второй Центральный комитет, а при 1-й армии, где находилось большинство членов старого Центрального Комитета и его Политбюро, — Военная комиссия.
В Северной Шэньси Мао Цзэ-дун фактически возглавлял все три руководящих органа. В ЦК его представителем был Ло Фу, который координировал деятельность руководящих органов, в правительстве — Бо Гу, вначале занимавшийся преимущественно вопросами внутренней реорганизации, а позже «внешнеполитическими» делами, в Военном совете (будем называть его так) — Чжоу Энь-лай, учредивший новый Главный штаб и поддерживавший связь с фронтовыми частями, а также энергично руководивший отдельными местными боевыми частями.
Несмотря на слабую населенность района, кампания по мобилизации зимой 1935/36 года, по данным штаба Чжоу Энь-лая, дала 4–5 тысяч бойцов, которые пополнили фронтовые и местные части, а также тыловые службы и особенно войска охраны. Сам я участвовал в работе штаба, но главным была для меня Военная академия, также реорганизованная и пополненная слушателями из 15-го корпуса и участников Великого похода и снова насчитывавшая несколько сот человек.
Тяжелым оставалось экономическое положение советского района. Эпизодические рейды отдельных частей в пограничные гоминьдановские районы вряд ли могли изменить положение, равно как и развернувшаяся в конце года в весьма скромных масштабах торговля через Яньань. Самым главным источником снабжения по-прежнему оставались обязательные поставки (своего рода натуральный налог), а чаще всего — реквизиции у кулаков и середняков, а также у спекулянтов и контрреволюционеров, причем эти категории трактовались весьма широко. Как и в конце 20-х — начале 30-х годов в Цзянси, временно снова вводились радикальные формы военного коммунизма, которые, несомненно, затрудняли политическую стабилизацию советского района. Позже их сменила система самоснабжения, которая в связи с тактикой единого фронта постепенно превратилась в основную внутриполитическую линию, но полного расцвета достигла лишь в 1938 году, после начала антияпонской войны. [205]
Хозяйственные трудности ставили нас перед проблемой: что делать? Двинуть армию 1-го фронта в поход для создания новой советской базы или же расширять существующую? И где, в каком направлении? В общем это были те же вопросы, которые мы не смогли решить в пограничном районе Сычуань — Сикан. Возродилась идея получения материальной и технической помощи от Советского Союза. На одном из заседаний Политбюро или Военного совета Ло Фу предложил пробиваться через Нинся и Внутреннюю Монголию к границам Монгольской Народной Республики. Он считал этот путь самым удобным для установления связи с Советским Союзом. Хотя в северной части путь пролегает по степям и пустыням, но он сравнительно короток, да и противника там нет, кроме местных войск, преимущественно войск Ма Хун-биня. Предложение Ло Фу, однако, повисло в воздухе. Правда, некоторые из присутствовавших одобряли поход на Нинся, но с ограниченными целями расширения советского района в направлении Нинся и Ганьсу и тем самым создания более крупной базы с более богатыми ресурсами. Насколько я помню, за это высказывались Бо Гу, Чжоу Энь-лай, Ван Цзя-сян и Пэн Дэ-хуай. Я тоже разделял эту точку зрения. Наконец, речь снова зашла о походе в Синьцзян, но только силами одной 4-й армии. Мао Цзэ-дун подчеркнуто держался нейтрально. Он только намекнул, что есть и другая возможность, а именно вторгнуться в богатую провинцию Шаньси, а оттуда через Суйюань установить связь с Монгольской Народной Республикой. Таким образом, можно одним махом решить две задачи: материальное обеспечение базы и ведение маневренной войны «против японского агрессора и его китайских лакеев», что послужит как бы искрой для разжигания всенародной войны. На этом совещание закончилось. Никакого решения принято не было.
От Бо Гу я узнал потом, что и Ло Фу, и Мао Цзэ-дун серьезно подумывают о походе армии 1-го фронта к границе Монгольской Народной Республики. Ло Фу хотел это сделать без особого политического или военного риска, который мог повлечь за собой международные осложнения. Мао, наоборот, стремился, по-моему, демонстративным маршем Красной армии как «антияпонского авангарда» спровоцировать конфликт между Монгольской Народной Республикой и Советским Союзом, с одной стороны, и гоминьдановским Китаем и Японией — с другой. Поэтому [206] он не отправил в Москву курьера для установления контактов. Только позднее, после так называемого Восточного похода, он послал Дэн Фа, но не для получения информации и директив (к тому времени он их уже имел), а для переговоров о поставках оружия и других материалов.
В конце ноября — начале декабря 1935 года, когда вопросы военной и политической стратегии все еще ждали своего разрешения, неожиданно из Москвы в Ваяобао прибыл Чжан Хао — кандидат в члены ЦК, член представительства КПК при ИККИ, делегат VII конгресса Коминтерна. По-видимому, его сбросили с самолета где-то на севере района. Во всяком случае, он долго ходил в летном меховом комбинезоне советского образца. Прислав его, ИККИ сделал то, чего не сделал Мао Цзэ-дун. ИККИ придавал настолько большое значение установлению связи, что, как я узнал, послал целый отряд, который под видом торгового каравана должен был пробираться через Внутреннюю Монголию. Но по пути отряд, кажется, подвергся нападению бандитов и был уничтожен.
Чжан Хао, конечно, знал, что тоже может попасть в лапы врага. Поэтому у него не было при себе никаких документов и кода для радиосвязи, которая была восстановлена только летом 1936 года. Однако, в соответствии с полученными заданиями, он устно проинформировал нас о новой стратегии и тактике, принятой VII конгрессом Коминтерна, о манифесте представительства КПК при ИККИ, выпущенном от имени Центрального Комитета и китайского советского правительства 1 августа 1935 года, и прежде всего о результатах совещаний представительства КПК в Москве, состоявшихся сразу после VII конгресса по инициативе ИККИ и зафиксированных в воззвании от 25 ноября 1935 года (также от имени ЦК КПК).
Почти весь декабрь партийное руководство обсуждало эти сообщения. Меня не приглашали на заседания, что я считал вполне естественным, поскольку речь шла о выработке политической линии. Поэтому я не был достаточно осведомлен об этих заседаниях и даже о решении Политбюро от 25 декабря узнал только из разговоров. Насколько мне известно, это решение было направлено ИККИ весной 1936 года, но полный его текст никогда не публиковался. [207]
Правда, 27 декабря я присутствовал на совещании партийного актива, где Мао Цзэ-дун разъяснял и обосновывал это решение. Хотя эта речь включена в его «Избранные произведения»{8} под заголовком «О тактике борьбы против японского империализма», но она настолько «подредактирована», что имеет очень мало общего с оригиналом. Поэтому я хотел бы обратиться к документам и пополнить их собственными впечатлениями.
Московское воззвание от 25 ноября исходило из того, что с лета 1935 года патриотическое антияпонское движение в Китае переживало новый мощный подъем. Оно призывало весь народ, все партии и армии немедленно созвать национальную конференцию по спасению родины, в которой должны принять участие представители всех партий, группировок, обществ, армий, которые хотят сражаться против Японии, чтобы обсудить конкретные мероприятия по мобилизации и объединению всех патриотических сил страны. Гоминьдан, который в то время являлся, бесспорно, главной политической силой в стране, был специально включен в состав участников конференции.
За воззванием последовал призыв главного командования китайской Красной армии ко всем войскам и их командирам, особенно к Чан Кай-ши: «Мы заявляем, что полны решимости обеспечить нашу полную поддержку любому правительству национальной обороны независимо от того, каким образом оно будет создано, что мы полны решимости первыми вступить в объединенную армию сопротивления независимо от того, каким образом она будет создана. Мы хотим установить тесное взаимодействие со всеми действительно антияпонскими вооруженными силами независимо от того, боролись ли они в прошлом против нас или нет».
Линия, намеченная в этих документах, открывала возможности для реального сотрудничества с гоминьданом. Условия для такого широкого единого фронта объективно уже созрели. Японская агрессия к тому времени угрожала уже интересам всех классов и слоев в Китае, в том числе правящей верхушки, и даже империалистов Америки и Англии, от которых в большей или меньшей степени зависело Центральное гоминьдановское правительство. [208]
В решении Политбюро ЦК в Ваяобао, главным авторов которого, по-видимому, можно считать Мао Цзэ-дуна, такая возможность решительно отрицалась. В этом решении рабочий класс, крестьянство, городские средние слои и молодая интеллигенция характеризовались как главные движущие силы «национальной революции», а национальная буржуазия рассматривалась как колеблющаяся и неоднородная часть общества, которая тем не менее может быть вовлечена в антияпонскую борьбу. Что же касается компрадорской буржуазии и феодалов-помещиков, высших сановников и «крупных милитаристов», то они исключались из единого фронта как «заклятые враги народа», «лакеи империалистов» и «предатели родины». Тем самым заранее отвергалось всякое сотрудничество с гоминьданом, в первую очередь с Чан Кай-ши, и подтверждалась линия борьбы на два фронта — против внешнего и против внутреннего врага, что фактически означало продолжение гражданской войны.
В решении от 25 декабря говорилось: «Тактическая линия нашей партии должна состоять в мобилизации, сплочении и организации всех революционных сил китайского народа для борьбы против главного врага на современном этапе — японского империализма и против главного предателя народа — Чан Кай-ши... Нужно соединить гражданскую войну с национально-революционной войной». В том же духе высказался на партийном активе 27 декабря Мао: «Необходимо вести войну против сил иностранного империализма и внутренней контрреволюции».
Это был сектантский и авантюристический лозунг, который не соответствовал реальному соотношению сил в стране и не отвечал политической цели создания широкого национального единого фронта и демократической народной республики. Вообще говоря, решение, принятое в Ваяобао, содержало целый ряд противоречий, которые проистекали из стремления эклектически соединить установки, о которых сообщил Чжан Хао, и линию, проводившуюся Мао Цзэ-дуном.
Выступая на партийном активе, Мао пытался затушевать внутреннюю противоречивость этого решения с помощью доморощенной «диалектики» и жонглирования противопоставлениями типа «с одной стороны — с другой стороны»: с одной стороны — национальный кризис, с другой — революционный подъем; с одной стороны — широчайший единый [209] фронт против Японии, с другой — решительная борьба против гоминьдана и Чан Кай-ши; с одной стороны — проклятия в адрес милитаристов, с другой — использование противоречий между ними и Центральным гоминьдановским правительством для ослабления позиции Чан Кайши и т. д. и т. п.
В этой связи весьма характерно одно сравнение, сделанное Мао. Чан Кай-ши он назвал сытой собакой, а местных милитаристов из Шэньси, Гуандуна, Гуанси и других провинций — голодными. С последними он допускал возможность соглашений и союзов против центрального правительства и даже считал это желательным; тем самым он ставил под сомнение саму идею «широкого национального единого фронта».
В силу присущего ему схематизма и упрощенчества Мао совершенно упускал из виду, что гоминьдан отнюдь не был однороден и что под огонь японской критики попал даже Чан Кай-ши, поскольку он под все возраставшим, по мере продвижения японцев в глубь Китая, давлением как своих англо-американских покровителей, так и патриотического народного движения и большей частью своих собственных сторонников вынужден был искать пути, чтобы предотвратить полное закабаление Китая Японией.
Японские милитаристы открыто заявляли, что их цель — сначала уничтожить китайскую Красную армию, затем северо-восточную армию Чжан Сюэ-ляна и, наконец, вооруженные силы Чан Кай-ши. Изучив московские документы от 1 августа и 25 ноября, Чан Кай-ши счел вполне допустимым переговоры с коммунистами. Мао Цзэ-дун, однако, своей теорией борьбы на два фронта заставил его отказаться от этого курса и дал ему повод утверждать, что коммунисты исключают гоминьдан и лично его, Чан Кай-ши, из национального единого фронта, поэтому он вынужден продолжать борьбу против КПК и китайской Красной армии.
Всерьез ли рассчитывал Мао Цзэ-дун на успех провозглашенной им войны на два фронта? Разумеется, нет! Вероятно, он исходил из того, что начнется новая мировая война, за которой неизбежно последует всемирная революция. В решении от 25 декабря говорилось: «Авантюристические войны японского империализма в Китае и итальянского империализма в Абиссинии несомненно таят в себе опасность второй мировой войны... В результате этого возникнет [210] положение, при котором китайская революция уже больше не будет изолированной». И далее: «Поскольку оказались безуспешными все предпринятые Советским Союзом по отношению к Японии миролюбивые акции, а также в силу активных провокационных действий японского империализма, направленных против Советского Союза, СССР всегда готов выступить против этого агрессора. Таким образом, разгром японского империализма становится общей целью китайской революции, японской революции и борьбы Советского Союза против этого агрессора».
Вот здесь-то и зарыта собака! Несмотря на старательную маскировку, вновь явственно проступала старая концепция Ли Ли-саня, которую Мао подхватил в 1923 году и рьяно отстаивал в 1930 году и которая была отвергнута ИККИ и 4-м пленумом ЦК КПК в 1931 году. Тогда в ее основе лежало стремление путем путчистских восстаний и авантюристического наступления китайской Красной армии втянуть Советский Союз в вооруженный конфликт с империалистическими державами, который перерастет в мировую войну и вызовет мировую революцию, что обеспечит победу революции в Китае.
В интервью Эдгару Сноу летом 1936 года Мао подтвердил, что он действительно рассчитывал на вовлечение Советского Союза в войну с Японией, использовав для этого стратегическое положение советской базы в Северо-Западном Китае. На вопрос, верит ли он, что Советский Союз и МНР примут участие в этой войне и помогут Китаю, он ответил: «Само собой разумеется! Советский Союз не изолированная страна и не может игнорировать события на Дальнем Востоке. Он не останется пассивным». И добавил: «Борьба против японского империализма — это задача, имеющая всемирное значение, и Советский Союз, как часть мира, не сможет остаться при этом нейтральным».
Сознаюсь, что этот вопрос занимал меня постоянно. В течение всего 1935 года и Чжан Го-тао, и Мао Цзэ-дун, несмотря на взаимную вражду, продолжали попытки поставить Советский Союз в такое положение, которое привело бы к конфликту с гоминьдановским Китаем или с Японией.
Точности ради хочу заметить, что в решении Политбюро весьма смутно был освещен вопрос о классах. Если иметь в виду такие утверждения Мао Цзэ-дуна, как «на современном этапе демократической революции борьба между [211] трудом и капиталом имеет свои границы»; «социальное законодательство не будет направлено против обогащения национальной буржуазии» и т. п., то, по логике, следовало, что будущее народное правительство не только предоставит социальные права трудящимся, но и должно обеспечить свободу предпринимательства национальной буржуазии, то есть имущим. Насторожило меня также то место в решении, в котором говорится, что КПК является авангардом не только пролетариата, но и всей нации и поэтому принимает в свои ряды всех, кто желает бороться за цели коммунистической партии, независимо от социального происхождения и положения. Чтобы «организационно расширить» партию, подчеркивалось в решении, ее двери должны быть открыты для миллионов новых членов. Не следует опасаться ни карьеристов, ни политических пустозвонов, ни чуждых в классовом отношении элементов — партия их перевоспитает.
Таким образом, возникала угроза, что КПК, и без того являвшаяся в основном партией беднейших крестьян, под руководством буржуазных или мелкобуржуазных интеллигентов окончательно утратит классовый характер пролетарской партии и превратится в аморфную общенациональную неклассовую организацию. Примечательно, что в своем выступлении на партийном активе Мао Цзэ-дун даже не затронул этого вопроса.
Различие — чтобы не сказать противоречие — между московскими августовским и ноябрьским обращениями и решением от 25 декабря 1935 года бросается в глаза. Хотя в основе решения Политбюро в Ваяобао формально лежала директива ИККИ, разработанная в Москве представительством КПК и переданная через Чжан Хао, она была настолько «дополнена» и «улучшена», что превратилась почти в свою противоположность. Тем не менее это решение являлось все же шагом вперед по сравнению с решением от 8 августа в Маоэргае, поскольку оно в принципе признавало политику единого фронта и заменило лозунг Советов требованием «народной республики». Однако отношение к гоминьдану, Чан Кай-ши и к гражданской войне практически не изменилось. Поэтому с самого начала было затруднено и поставлено под угрозу создание единого антияпонского национального фронта.
Стремясь придать решению больший вес, Мао пошел на расширение к тому времени уже более или менее [212] покорного ему костяка Политбюро. В Северной Шэньси из 15 членов и кандидатов в члены Политбюро налицо было только семь: Мао Цзэ-дун, Ло Фу, Бо Гу, Чжоу Энь-лай, Ван Цзя-сян, Дэн Фа и Кай Фэн (секретарь Союза молодежи?). Из восьми остальных трое находились в Москве, а пятеро — в других районах Китая. Чтобы обеспечить кворум, в Политбюро были срочно кооптированы члены ЦК Пэн Дэ-хуай и Чжан Хао.
Все это принесло свои плоды. Тайное перемирие с Чжан Сюэ-ляном позволило представителям партийного руководства отправиться через Сиань в гоминьдановский Китай и установить контакты с подпольными партийными организациями. Одновременно там развернули работу китайские коммунисты, вернувшиеся из Советского Союза и других стран. Им удалось организовать среди молодежи, особенно среди студентов, массовое движение под политическими лозунгами воззваний от 1 августа и 25 ноября. До меня дошли слухи, что сторонники Мао Цзэ-дуна пытались направить это движение по тому пути, который соответствовал решению от 25 декабря, ссылаясь при этом на авторитет Политбюро. Так ли это, я не знаю. С уверенностью могу сказать одно: за политическим решением последовал военный план, который прояснил намерения Мао.
В начале января 1936 года Мао Цзэ-дун собрал Политбюро или Военный совет, составы которых практически совпадали.
На этом заседании, где присутствовал и я, Мао изложил свой новый стратегический план. Главной целью он поставил получение технической и материальной помощи от Советского Союза. Для этого Красной армии 1-го фронта надлежало пробиться к границам МНР и установить непосредственную связь с советской Дальневосточной армией. Этот план должен был осуществляться в три этапа: 1) консолидация советского района в Северной Шэньси и подготовка к переправе через Хуанхэ в Шаньси; 2) уничтожение находящихся там провинциальных частей под командованием губернатора Янь Си-шаня и создание в Шаньси новой опорной базы; 3) продвижение на север через провинции Суйюань или Чахар к границам МНР.
Третий этап не был детально разработан, а лишь намечен в общих чертах, так сказать, в перспективе. Тем не менее [213] я сразу выступил против и предложил ограничить боевые действия Красной армии районом Западной Шэньси, ибо в противном случае возникала угроза как национальному единому фронту против Японии, так и мирной политике Советского Союза. Меня, однако, никто не поддержал. Присутствующие, хотя без особого воодушевления и с некоторыми оговорками, высказывались в поддержку плана Мао. Ло Фу, например, заметил, что поставленной цели можно добиться с тем же, а может, и с большим успехом, если двигаться через Нинся. Чжоу Энь-лай подчеркнул, что ни в коем случае нельзя отказываться от опорной базы в Северной Шэньси. Со всей резкостью Мао обрушился на меня, в чем ему усердно помогали Кай Фэн и Чжан Хао. О последнем у меня вообще сложилось впечатление, что он безоговорочно примкнул к Мао. В конце концов все в принципе одобрили план Мао. Последствия же моего выступления выразились в том, что в дальнейшем, вплоть до ухода 1-й армии, меня уже ни на какие заседания не приглашали. Возможно, впрочем, что на них просто не рассматривались военные вопросы.
Из разговоров в течение последующих недель я понял, что члены Политбюро отнюдь не были столь единодушны, как казалось поначалу. Так, Пэн Дэ-хуай иронизировал по поводу продолжения Великого похода при таких слабых силах. Ван Цзя-сян выражал опасение, не приведет ли слишком шумное военное выступление к политической изоляции от антияпонского народного движения. Бо Гу в личных беседах соглашался со мной, но считал, что не так страшен черт, как его малюют, и лучший способ удержать Мао от авантюр — это быть рядом и оказывать на него влияние. От него я узнал также, что не только Военный совет, но и все Политбюро, за исключением Чжоу Энь-лая, готовилось к походу вместе с армией. Это меня насторожило, поскольку в таком случае дело шло к отказу от существующей базы. Чжоу Энь-лай ничего не сказал по этому поводу, лишь пожал плечами — он был явно доволен тем, что остается и принимает на себя высшее политическое и военное руководство в Северной Шэньси. Он не скрывал, что собирается отстаивать советский район и в том случае, если армия 1-го фронта не вернется.
В середине февраля мне неожиданно предложили подготовиться к походу и присоединиться к верховному командованию армии 1-го фронта. В то время я беспрестанно [214] размышлял над тем, к каким последствиям может привести стратегический план Мао. В конце концов я пришел к выводу, что он противоречит как интересам трудящихся всего мира, нашедшим отражение в решении VII конгресса Коминтерна о борьбе против фашизма и войны, так и интересам советского народа, на который обрушились бы все бедствия большой войны, если бы план Мао претворился в жизнь. Как уже однажды в Цзянси, я оказался опять в тяжелом конфликте с совестью. Но на сей раз речь шла о несравненно более серьезных вещах, чем тогда, во время мятежа Цай Тин-кая. На карту была поставлена политика единого фронта Коминтерна и мирная политика Советского Союза. Я еще раз перебрал в памяти все, что знал непосредственно или понаслышке об отношении Мао Цзэ-дуна к Советскому Союзу: его высказывание на III съезде КПК в 1923 году о том, что революция в Китае может победить только путем военной борьбы, поддержанной Советской Россией; его поддержка Ли Ли-саня в 1930 году, который хотел втянуть Советский Союз в вооруженный конфликт с империализмом, особенно с японским; его снова и снова повторявшийся с 1934 года тезис, что главное противоречие в мире — противоречие между Китаем и Японией и, следовательно, основной фактор революционной борьбы в мировом масштабе — это борьба китайского народа против японской агрессии и гоминьдановской реакции; его конкретные, выдвигавшиеся с 1935 года планы втянуть Советский Союз в конфликт сначала с гоминьдановским Китаем, а затем и с Японией посредством продвижения китайской Красной армии в Синьцзян или к границам Монголии и т. д. и т. п. В моей памяти всплыли японские провокации, которые я сам пережил в 1932 году в Маньчжурии, на Китайско-Восточной железной дороге, и проникнутые заботой о мире акции Советского правительства, предотвратившие пожар войны. Но я знал также, что Япония использует теперь марионеточное государство Маньчжоу-го для усиления провокаций против МНР, имевших цель создать под своей эгидой Великую Монголию, которая представляла бы непосредственную угрозу Советскому Союзу. Конечно, я тогда не мог знать, что летом 1936 года Мао Цзэ-дун сделал Эдгару Сноу заявление о том, что «Внешняя Монголия (Монгольская Народная Республика. — О. Бр.) после победы китайской революции автоматически станет частью китайской [215] федерации». Мао Цзэ-дун, очевидно, рассматривал МНР как будущую базу китайской Красной армии.
О правильности хода моих рассуждений свидетельствует, в частности, статья, появившаяся 6 марта 1936 года в гоминьдановской газете «Шэньцзин жибао», которую я получил недавно. «Своим прорывом в Шаньси, отмечалось в статье, красные войска преследуют цель: во-первых, соединиться с Внешней Монголией и получить помощь от СССР; во-вторых, создать постоянную угрозу провинциям Хэбэй и Чахар и тем самым вызвать вмешательство Японии. Если красным удастся осуществить один из этих замыслов, то этого окажется достаточно для создания огромной реальной опасности для Нанкинского правительства. Следовательно, борьба против коммунистов — это для Нанкинского правительства вопрос жизни и смерти».
Бессонными ночами я всесторонне обдумывал свою позицию как коммуниста-интернационалиста и в конце концов решил написать Мао Цзэ-дуну и членам Политбюро письмо, в котором, изложив свои соображения, выразил решительный протест против похода Красной армии 1-го фронта к границам МНР. Письмо получилось очень пространным, и сейчас я не в силах восстановить его полностью. Однако на основе своего доклада по этому поводу в Москве в 1939 году я могу дословно привести три основных момента.
Во-первых, я отмечал, что «выдвижение китайской Красной армии к границам Монгольской Народной Республики ставит под угрозу мирную политику Советского Союза и объективно может послужить поводом для нападения Японии на МНР». Это должно было спровоцировать вмешательство Советского Союза, писал я дальше, которому тем самым отводилась вспомогательная роль в проведении авантюристической политики Мао, игнорировавшей серьезные последствия, которые она имела бы для международного коммунистического движения и для миролюбивого внешнеполитического курса Советского Союза.
Во-вторых, писал я, «главная задача китайской Красной армии, вытекающая из основной политической задачи Компартии Китая — создания единого антияпонского фронта, в настоящее время состоит не в получении технической помощи от Советского Союза, а в проведении таких боевых действий во внутреннем Китае, которые способствуют образованию широкого единого антияпонского фронта [216] и разгрому войск национальных предателей». План Мао Цзэ-дуна о прорыве в Шэньси, продолжал я, служит не этой цели, а, напротив, способствует разжиганию гражданской войны и дает японским захватчикам дополнительный повод усилить агрессивные действия в Северном Китае (что и произошло в действительности).
В-третьих, я писал, ссылаясь на замечание Пэн Дэ-хуая, что «новый Великий поход главных сил к границам МНР, из которого они ввиду неизбежных контрмер со стороны врага, возможно, и не вернутся, серьезнейшим образом ставит под вопрос существование советского района в Северной Шэньси».
После перевода с русского языка на китайский я вручил письмо Чжоу Энь-лаю, который пообещал распространить его среди членов Политбюро. Я не знаю, было ли это сделано. Вместе с тем я заявил о своем отказе участвовать в походе. Через несколько дней Политбюро и Военный совет, часть штаба и тыловые службы покинули город и присоединились к армии. Я остался в Ваяобао. Ответа на письмо я не получил. Впрочем, не совсем так. Несколько позже Чжоу Энь-лай рассказал мне, что из Шэньси поступила радиограмма, в которой Политбюро объявляло мое поведение оппортунистическим и обвиняло меня в непонимании сущности советской мирной политики, в переоценке сил противника и недооценке мощи советского движения в Китае и китайской Красной армии. Чжоу Энь-лай передал мне это решение без каких-либо комментариев. При этом он предложил мне возобновить работу в штабе, не прекращая в то же время преподавательской деятельности в Военной академии. Речь шла об обороне новой базы от неожиданных вражеских налетов и нападений.
Чжоу Энь-лай чувствовал себя вполне уверенно, хотя он располагал только силами Военной академии, отдельных и местных частей, а также штабными и охранными подразделениями общей численностью всего лишь в несколько тысяч человек. Он рассчитывал на перемирие с Чжан Сюэ-ляном и на пассивность Ян Ху-чэна. И оказался прав. В течение нескольких месяцев, пока не было армии 1-го фронта, советская база в Северной Шэньси ни разу не подверглась серьезной опасности. Разумеется, не следует забывать, что армия ушла не слишком далеко и в любой момент могла вернуться. Тем более что она не успела [217] выполнить задач даже второго этапа, предусмотренного планом Мао.
В Советский район в тот период часто вторгались банды миньтуаней. Конные бандиты врывались в деревни, убивали, грабили и убирались восвояси. Однажды непосредственная опасность нависла над Ваяобао, когда несколько сот человек ворвались в деревню, находившуюся совсем рядом с городом. Чжоу Энь-лай поднял по тревоге всех имевшихся под рукой бойцов для обороны города, расположенного на возвышенности и окруженного крепкими стенами, а я с Военной академией совершил вылазку. Но до схватки дело не дошло. В последний момент кто-то предупредил бандитов, и они в панике бежали, бросив добычу — продовольствие и лошадей. Преследование было бессмысленным, и мы вернулись в Ваяобао. Получив наглядный урок, бандиты больше не осмеливались появляться в окрестностях города. Я рассказал этот эпизод, чтобы показать, что наше сотрудничество было вполне удовлетворительным.
Столь редкие фронтовые сводки я регулярно получал из штаба. Кроме того, Чжоу Энь-лай снабжал моего переводчика китайскими газетами, приходившими из Шэньси «полевой почтой», и иногда беседовал со мной по-английски о политическом и военном положении, так что я в общем был в курсе событий.
Что же касается Восточного похода — так позже назвали операцию армии 1-го фронта, — то ее части 20 февраля переправились через Хуанхэ где-то между городами Ичуань и Суйдэ, занятыми 17-й гоминьдановской армией. Слабые шаньсийские войска, стоявшие на восточном берегу реки, почти не оказали сопротивления. Дальнейшее продвижение наших войск поначалу проходило успешно. Губернатор провинции Янь Си-шань не решился вступить в открытое сражение, хотя в его распоряжении находилось свыше 60 тысяч солдат, то есть он обладал двойным и даже тройным перевесом сил. Он ограничился обороной городов и охраной дороги Убао (на Хуайхэ) — Цисянь (на Фэньхэ), чтобы воспрепятствовать продвижению Красной армии в направлении провинциального центра Тайюань. Это позволило армии 1-го фронта захватить почти все сельские уезды в междуречье Хуанхэ — Фэньхэ до указанной дороги на севере общей площадью 25 тысяч квадратных километров. [218]
Основная тяжесть боев выпала на долю 15-го корпуса. Действуя на севере, он должен был с тыла прикрывать переправу через Хуанхэ и обеспечивать левый фланг армии от войск Янь Си-шаня, которые концентрировались южнее Тайюаня. 1-й корпус, при котором находились Политбюро, Военный совет и верховное главнокомандование, совершенно свободно мог вести операции во всем междуречье вплоть до впадения Фэньхэ в Хуанхэ и, перерезав железнодорожную магистраль Датун — Пучжоу, прорвался в богатую долину реки Фэньхэ, где экспроприировал помещиков и торговцев, провел мобилизацию и вместо гоминьдановских властей создал новые местные власти. По данным штаба, число мобилизованных достигало 5–6 тысяч человек. Было захвачено свыше полумиллиона серебряных долларов, что при нашем стесненном положении было огромной суммой. К этому надо еще добавить солидные запасы продовольствия (рис, масло, соль и т. п.), текстиля и, в меньшем количестве, оружия и боеприпасов. Колонны носильщиков непрерывно доставляли трофеи в Северную Шэньси, где Чжоу Энь-лай организовал специальные этапные станции, которые находились под началом Мао Цзэ-миня, младшего брата Мао Цзэ-дуна.
Политической целью Восточного похода были объявлены «сопротивление японским агрессорам и наказание предателей, виновных в фактическом отделении Северного Китая». Через день после выступления армии 1-го фронта, снова получившей название «антияпонского авангарда», Мао Цзэ-дун от имени «Центрального правительства Китайской советской республики» обратился с призывом о созыве Всекитайской конференции. На первый взгляд казалось, что это соответствует московскому обращению от 25 ноября 1935 года. Фактически же призыв Мао продолжал уклонистскую политическую линию решения Политбюро от 25 декабря. Два обстоятельства сводили на нет призыв Мао. Во-первых, в нем содержался ряд неприемлемых в то время для Чан Кай-ши предварительных условий, например требование ликвидации «однопартийной диктатуры» гоминьдана, освобождение всех политических заключенных и установление «нормальных» отношений с «народным правительством», как стало теперь именовать себя Революционное правительство. Кроме того, предлагались немедленный разрыв дипломатических отношений с Японией, безотлагательное объявление ей войны, отправка [219] «карательной экспедиции» в Маньчжурию и т. п. Местом для проведения конференции была предложена Северная Шэньси (!). Во-вторых, и это самое главное, слова резко расходились с делами, ибо каждый понимал, что поход в Шаньси приведет к новой вспышке гражданской войны.
Действительно, Чан Кай-ши приказал своим армиям, стоявшим к югу от Хуанхэ в провинциях Хэнань и Цзянсу, немедленно выступить в Шэньси на помощь Янь Си-шаню. Аналогичный приказ он отдал войскам провинций Суй-юань, Чахар и Хэбэй, хотя прекрасно понимал, что это может привести к захвату японцами северных провинций. Одновременно северо-восточная и 17-я армии должны были блокировать Хуанхэ и тем самым, отрезав нашей 1-й армии обратный путь в Северную Шэньси, овладеть ее почти беззащитной базой.
В конце марта развертывание войск противника восточнее Хуанхэ было в основном завершено. Войска Центрального гоминьдановского правительства (12–15 дивизий) под командованием генерала Чэнь Чэна заняли позиции вдоль реки Фэньхэ и железнодорожной линии, идущей по ее берегу, построили там укрепления и, опираясь на города с гарнизонами гааньсийских войск, несколькими колоннами, по две — три дивизии в каждой, начали медленно продвигаться на запад. Таким же порядком продвигались на севере главные силы Янь Си-шаня. Противник применял ту же тактику блокгаузов, которая использовалась во время 5-го похода против Центрального советского района.
В апреле сложилась крайне неблагоприятная для нас обстановка. Район военных действий в междуречье Хуанхэ — Фэньхэ неуклонно уменьшался, ограничивалась свобода маневра, а о решающем сражении не могло быть и речи, оно стоило бы нам огромных жертв. И к чему бы оно теперь привело? К прорыву линии укреплений на Фэньхэ для продвижения через Восточную Шаньси в Хэбэй и дальше в Чахар, поскольку прямой путь на Суйюань был отрезан.
Трудно было бы предугадать последствия таких действий. Отрезанной от своей базы 1-й армии пришлось бы в одиночку сражаться с превосходящими силами гоминьдановских войск, перед которыми в данной ситуации оставался выбор: или восстановить прежнее положение в Шаньси, то есть отбросить нашу 1-ю армию за Хуанхэ, или освободить поле действия для японских милитаристов, которые [220] в полной боевой готовности стояли в их тылу, что привело бы к потере не только Чахара и Хубэя, которые уже не тли в счет, но также Суйюани и Шаньси.
Уже тогда китайские газеты, следуя японским сообщениям, писали, что китайская Красная армия пляшет под дудку Москвы и Коминтерна, а японцы открыто заявляли, что Северному Китаю и Монголии, которые они считали своей сферой влияния, угрожают «красные», поэтому, дескать, им приходится усилить свои войска в Северном Китае для защиты Хубэя, Чахара, Суйюани и Шаньси от коммунистов. Японцы навязали соглашение «о борьбе против коммунизма в Северном Китае», которое с китайской стороны подписал так называемый Политический совет Хубэя и Чахара и которое фактически передавало власть в обеих провинциях в руки японских захватчиков. Знаменательно, что это соглашение было направлено не только против коммунистов, но определенно также против Чан Кай-ши. Одним словом, Восточный поход Мао Цзэ-дуна разжег пламя гражданской войны, укрепил позиции реакционных прояпонских элементов в Китае и дал японским агрессорам повод расширить свои стратегические плацдармы против Китая, МИР и в конечном счете против Советского Союза. Вот каковы были, независимо от замысла Мао, объективные последствия.
В сложившейся обстановке для Мао, Политбюро и Военного совета не оставалось ничего иного, как отступить в Северную Шэньси. Да и такая возможность появилась лишь в результате того, что Чжан Сюэ-лян и Ян Ху-чэн не выполнили приказ Чан Кай-ши о перекрытии переправ через Хуанхэ. Бо Гу уверял меня при встрече, что решение об отступлении было продиктовано главным образом военными соображениями, что Мао Цзэ-дун будто бы осознал неосуществимость в то время его стратегического плана. Положительным результатом, по мнению Бо Гу, явилось то обстоятельство, что теперь более последовательно, чем прежде, будет проводиться политика национального единого фронта.
Возможно, что разногласия в самой 1-й армии предопределили или, по крайней мере, ускорили принятие такого решения. Как уже отмечалось, главную тяжесть боев вынес на себе 15-й корпус. 1-й корпус, игнорируя приказы верховного главнокомандования, не оказал поддержки 15-му корпусу. В результате 15-й корпус понес бессмысленные [221] потери, в особенности при отступлении и обеспечении переправы через Хуанхэ, где погиб командир корпуса Лю Чжи-дань. Действия Линь Бяо были осуждены Политбюро, а сам он временно отстранен от командования корпусом и назначен начальником Военной академии.
В последних числах апреля 1936 года Красная армия 1-го фронта вернулась в Северную Шэньси. Через неделю, в начале мая, Мао Цзэ-дун созвал в одном местечке восточнее Ваяобао заседание Политбюро. Чжоу Энь-лай передал мне приглашение присутствовать на нем. На следующее утро мы вместе верхом двинулись в путь и добрались до места к вечеру. Тогда же меня разыскал Бо Гу и, как он дал понять, по поручению Мао Цзэ-дуна пытался меня убедить выступить с самокритикой. По его словам, Мао придавал большое значение полному единодушию присутствующих, так как стремился устранить все разногласия в 1-й армии и избежать возможных «кривотолков» по поводу ее возвращения. Я согласился с легким сердцем, ибо операция в целом прошла так, как я предполагал с самого начала, и теперь мои тревоги относительно Советского Союза и МНР утратили какие бы то ни было основания.
Таким образом, на заседании, в котором участвовали и члены Военного совета, не входившие в состав Политбюро, царила «мирная атмосфера». Мао держался со снисходительностью победителя. Он выступил с программной речью, в которой вновь продемонстрировал искусство лавирования, что я уже не раз испытал на себе, особенно после объединения с 4-й армией. Очевидно, свою речь Мао обсудил предварительно с другими членами Политбюро, так как все выступали в том же духе. Я признал справедливой критику со стороны Политбюро в мой адрес в связи с письмом, которое после Восточного похода действительно утратило всякий смысл, а также «воздал должное» стратегии и тактике Мао в маневренной войне. Он в свою очередь снизошел до признания моих активных действий против миньтуаней. И другие, в том числе Ло Фу и Ван Цзя-сян, принявшие сначала план Мао без особого энтузиазма, теперь раскаялись и заявили о своей поддержке Мао Цзэ-дуна. Только Линь Бяо дулся и молчал — правда, не по политическим, а по чисто личным мотивам. [222]
Нет необходимости вдаваться в подробности речи Мао Цзэ-дуна, поскольку она в основном соответствовала тексту принятой на совещании 5 мая телеграммы китайской Красной армии «Военному комитету нанкинского национального правительства, всем морским, наземным и воздушным вооруженным силам, всем партиям, группам, организациям и редакциям газет, всем соотечественникам, не желающим оказаться в ярме колониального рабства»{9}. Мне хотелось бы коснуться лишь некоторых моментов.
Главное и важнейшее состояло в том, что уже не было речи о стратегическом плане, предложенном Мао в начале года. И поныне этот план, как и само совещание, на котором он был изложен, обходится полным молчанием в маоистской историографии. Зато Мао объявил, как и в воззвании от 21 февраля, что «антияпонский авангард китайской Красной армии, руководимой КПК», предпринял Восточный поход, чтобы положить начало сопротивлению японским захватчикам и покарать китайских предателей. Под последними могли подразумеваться только члены Политического совета Хубэя и Чахара, которые действительно вели с японцами закулисные переговоры, тогда как губернаторы провинции Шаньси и Суйюань в то время оказывали довольно упорное сопротивление японскому натиску. Однако Восточный поход и был направлен именно против них. Поэтому довольно странно выглядело утверждение Мао, что этот поход якобы нанес тяжелый удар по японским империалистам и китайским изменникам и явился для китайского народа мощным толчком в борьбе за национальное освобождение. Как отмечалось выше, последствия Восточного похода были скорее обратными.
Решение об отступлении Мао мотивировал тем, что после блокирования шаньсийскими войсками и частями Центрального гоминьдановского правительства путей на Хэбэй и Чахар армия 1-го фронта стремилась в интересах формирующегося национального единого фронта покончить с гражданской войной, которая теперь могла быть на руку японцам и предателям. Таким образом, решающими должны были стать не военные, а политические соображения. Мао не остановился даже перед утверждением, что в результате многочисленных крупных побед в Западной [223] Шаньси появилась полная возможность прорвать блокаду по Фэньхэ и предпринять поход в Хэбэй.
Приходилось только удивляться тому, что участники совещания принимали все за чистую монету, хотя прекрасно знали истинное положение дел. Однако позиции Мао в Политбюро и Военном совете к тому времени настолько упрочились, что уже никто не осмеливался ему возражать. Следовало учитывать также, что Восточный поход, если рассматривать его как рейд с ограниченными целями, действительно имел успех. С политической точки зрения он расширил сферу влияния, с военной — принес богатые трофеи и усилил армию людьми и вооружением. И наконец, Совещание знаменовало — что было особенно важно для интернационалистов — новый этап в политике единого фронта, нашедшей свое выражение в телеграмме от 5 мая. Особенность этого этапа заключалась в том, что отныне единый фронт должен был включать гоминьдан и Чан Кай-ши и что на первый план выдвигалось требование прекратить гражданскую войну, «поскольку окончательное освобождение может быть достигнуто только в совместной борьбе всего китайского народа». Казалось, что наконец-то восторжествовала политика ИККИ.
Объективному наблюдателю, однако, сам ход совещания Политбюро и текст телеграммы от 5 мая показывали, что новая политическая линия во многом носила чисто декларативный характер и в известном смысле не подкреплялась практическими действиями. Так, Мао Цзэ-дун и Политбюро в проведении политики союзов ориентировались не на центральное гоминьдановское правительство во главе с Чан Кай-ши, а на местных правителей-милитаристов (в Северном Китае — на Чжан Сюэ-ляна и Ян Ху-чэна, а в Южном Китае — на губернаторов провинций Гуандун и Гуанси), при малейшей возможности выступавших против Центрального правительства и тем самым объективно подрывавших единый национальный фронт, который при тогдашнем соотношении сил ни в коем случае не мог быть создан без Чан Кай-ши.
Удивлял также и тот факт, что если гражданскую войну в районе действий 1-й армии — в Шаньси, Шэньси и Ганьсу — предусматривалось прекратить в течение месяца, то о Южном и Западном Китае, где оперировали 4-я армия, 2-й корпус и различные партизанские отряды, говорилось лишь в общей форме, без точного указания времени и места. [224]
Не следует забывать, что Политбюро выступало от имени всей партии, а Военный совет и верховное командование — от имени всех вооруженных сил китайской Красной армии. Очевидно, намеренно не упоминалась Нинся, когда речь шла о безотлагательном заключении перемирия.
Кстати, Мао воспользовался случаем, чтобы подтвердить выдвигавшийся им после Цзуньи, особенно в Маоэргае, и подхваченный затем китайской (да и не только китайской) историографией тезис о том, что Великий поход Красной армии с самого начала и на всех этапах ставил целью, по его, Мао Цзэ-дуна, замыслу, концентрическое наступление против японских агрессоров.
В конце совещания была определена военная стратегия на ближайшее будущее, точнее говоря, с ней просто ознакомили присутствующих, поскольку она была выработана заранее. Стратегический план предусматривал расширение советского района на запад и укрепление его в качестве антияпонской базы. План должен был осуществляться, во-первых, путем политического разложения армий Чжан Сюэ-ляна и Ян Ху-чэна, а во-вторых, молниеносным рейдом в Нинся и Ганьсу для внезапного нападения и разгрома войск Ма Хун-куя и Ху Цзун-наня. Предполагалось установить в Ганьсу связь с 4-й армией и 2-м корпусом, которые в то время после беспрерывных боев и походов в Сычуани, Юньнани и Сикане (к этому я еще вернусь) двинулись на север. Можно было усмотреть и третью цель, о которой предпочитали не говорить вслух, — установить непосредственную связь с Советским Союзом. Очевидно, этот вопрос обсуждался в ближайшем окружении Мао. Я, во всяком случае, узнал об этом гораздо позже. Всплыла также идея Ло Фу о выходе к границам Монгольской Народной Республики через Нинся, однако предпочтение было отдано более раннему варианту — получению оружия и другой материальной помощи от Советского Союза через Синьцзян. В поддержку этого варианта выступил и Чжан Хао, который при этом указывал на принципиальную готовность Советского правительства именно этим путем оказать помощь китайской Красной армии. Вскоре в Москву для согласования конкретных мер направили Дэн Фа. В качестве перевалочного пункта был избран Хами — караван-сарай недалеко от западной границы Ганьсу, где находился аэродром, построенный в свое время немецкой «Люфтганзой». [225]
После единодушного одобрения нового стратегического плана совещание закончилось. В заключение был устроен праздник победы, на который я имел глупость не явиться, что вызвало неудовольствие Мао. На следующий день члены Политбюро, в том числе и Мао Цзэ-дун, отправились в Ваяобао, а войсковые командиры — в свои штабы. Через несколько дней Красная армия 1-го фронта двинулась на Нинся.
В Ваяобао меня прежде всего выселили из моей квартиры, находившейся неподалеку от Главного штаба. В нее перебрался Мао Цзэ-дун. Мне предложили пустовавшую фанзу за городской стеной. С этого времени, если мне не изменяет память, я уже больше не присутствовал на заседаниях Политбюро и Военного совета. Меня продолжали приглашать только на совещания актива и на партийные конференции, а иногда, правда редко, при чрезвычайных обстоятельствах для личных бесед.
Я тем не менее продолжал преподавать в Военной академии и, кроме того, занимался формированием и обучением кавалерийского полка — первого в китайской Красной армии. Из Нинся пригнали несколько сот лошадей, или захваченных у кавалерии Ма Бу-цина, или поступивших с монгольского конного завода. Прибыли также и бойцы, которые уже умели или хотели научиться ездить верхом. Хотя я сам не был кавалеристом, моих знаний и опыта, полученных в Военной академии имени М. В. Фрунзе, в командировках в Тамбовскую кавалерийскую дивизию и на маневрах в Белоруссии и на Украине, оказалось достаточно для выполнения обязанностей, которые пришлись мне по душе.
Пребывание в Ваяобао продолжалось, впрочем, недолго. В конце мая стоявшая в Юйлине 86-я гоминьдановская дивизия, воспользовавшись тем, что наша 1-я армия находилась далеко на западе и советский район оказался почти без защиты, предприняла внезапный налет на Ваяобао, где были сосредоточены все центральные учреждения, но не было войск. По указанию Мао город был оставлен без боя. Уходили из города в страшной спешке. Я, например, получил приказ только за час до выступления. Все учреждения перевели в Баоань, куда мы прибыли на следующий день или через день. Этот эпизод был настолько [226] скандальным, что о Ваяобао как временной красной столице впоследствии нигде и никогда даже не упоминалось.
Вскоре после этого, как мне рассказали, из Советского Союза через Монголию в Нинся пробилась вторая группа китайских товарищей с радиостанцией, кодом и т. п., откуда их переправили в Баоань. С этого момента была вновь налажена регулярная связь с ИККИ, что, несомненно, оказало положительное воздействие на политическую линию ЦК КПК и усилило влияние марксистско-интернационалистских сил в партийном руководстве. Это не означало, однако, что Мао Цзэ-дун коренным образом пересмотрел свои взгляды. Долгое время я полагал, будучи плохо и односторонне информирован, что его поведение изменилось, что отныне ЦК КПК в целом следовал согласованному с ИККИ политическому курсу, нацеленному на прекращение гражданской войны и создание национального единого фронта для совместного отпора японской агрессии. Однако ознакомление с соответствующими документами, в частности с директивами ИККИ в адрес ЦК КПК, открыло мне глаза. Разумеется, прямо игнорировать указания ИККИ, по крайней мере тогда, Мао Цзэ-дун не мог, но он мастерски владел искусством трактовать их в нужном ему духе. Большинство же членов Политбюро покорно шло теперь за ним. Отсюда и двойственность его политики, которой были присущи как левосектантские, так и правооппортунистические черты, хотя иногда она и приносила некоторые положительные плоды. В течение всего 1936 года проводилась именно такая политика.
Позитивным фактором следовало считать заключенное, не в последнюю очередь благодаря дипломатическим талантам Чжоу Энь-лая, надежное, хотя все еще секретное, соглашение с Чжан Сюэ-ляном о «взаимном ненападении и сотрудничестве в целях сопротивления Японии», к которому вскоре присоединился и Ян Ху-чэн. Оно гарантировало безопасность советского района в Северной Шэньси и, следовательно, предоставляло нашей 1-й армии широкие возможности оперировать в Нинся и Ганьсу. Кроме этого, Чжан Сюэ-лян оказал 1-й армии финансовую помощь и предоставил текстиль для обмундирования и т. д. Еще важнее были его политические уступки. Он позволил — разумеется, строго секретно — осуществлять через Яньань и Сиань беспрепятственную связь между ЦК и коммунистическими [227] организациями в гоминьдановском Китае, разрешил иметь подпольное бюро компартии в Сиани, где находилась его штаб-квартира, и «оказывать помощь в антияпонском воспитании» северо-восточной армии, иными словами, разрешил политическую агитацию среди своих солдат и офицеров.
В это же время Чан Кай-ши активизировал деятельность полевой жандармерии и «синерубашечников» в северо-восточной армии. Сложилась странная ситуация, когда обе стороны — компартия и гоминьдан — вели «войну в потемках» за политическое завоевание войск Чжан Сюэ-ляна.
Проводившаяся Мао авантюристическая политика борьбы на два фронта достигла опасного кульминационного пункта летом 1936 года, когда Политический совет Юго-Запада, как называли себя губернаторы провинций Гуандун и Гуанси, открыто выступил против нанкинского Центрального правительства и для привлечения масс на свою сторону выдвинул лозунг «антияпонского северного похода». На самом деле губернаторы Гуандуна и Гуанси стремились сохранить собственную традиционную независимость и связанные с ней источники получения средств. Свидетельством направленности их выступления не против японских агрессоров, а против Чан Кай-ши служил хотя бы тот факт, что они не предприняли решительно никаких мер для пресечения происков японцев в Гуандуне и соседней Фуцзяни. Наоборот, даже в собственных провинциях они подавляли народное антияпонское движение, не говоря уже о расправах с коммунистами, которые они проводили с такой же беспощадностью, как и Чан Кай-ши.
Возникла угроза новой войны между генералами, которая была бы на руку лишь японским милитаристам. И несмотря на это, Мао Цзэ-дун заявил, что Красная армия готова поддержать юго-западную группировку в ее «антияпонском северном походе». А Политбюро ЦК в Баоани приняло решение, в котором говорилось, что борьба, начатая на этот раз Политическим советом Юго-Запада, отнюдь не является междоусобной войной китайских милитаристов, а, в известном смысле, носит характер национальной революции, так как прежде всего она направлена против Чан Кай-ши — главы контрреволюционеров и предателей родины. Поэтому в нынешних условиях войну с Японией нельзя отделять от войны с Чан Кай-ши, которую [228] народные массы могут превратить в мощную, подлинно национальную революцию.
Это решение явно противоречило воззванию от 21 февраля и телеграмме от 5 мая 1936 года. Становясь на сторону милитаристов юго-западных провинций, которые выступали против нанкинского Центрального правительства Чан Кай-ши, Политбюро объективно действовало в интересах японских агрессоров.
ИККИ осудил это решение как ошибочное. «Было бы правильнее, — радировал ИККИ, — решительно выступить против раздувания внутренней междоусобицы, провоцируемой японскими империалистами».
Замысел юго-западной группировки рухнул, и дело не дошло до крупных боевых действий, так как некоторые военачальники вместе со своими войсками перешли на сторону Центрального правительства. Возможно, это предотвратило несчастье, последствия которого трудно было предвидеть. В августе не кто иной, как Бо Гу, рассказал мне в анекдотической форме о разговорах в узком кругу по поводу нового стратегического плана в связи с выступлением юго-западной группировки, направленного на отстранение Чан Кай-ши от власти и развертывание антияпонской войны. Согласно этому плану, на Нанкин должны были двинуться с юга гуандунские и гуансийские войска, а с севера — 17-я и северо-восточная армии, тогда как Красной армии 1-го фронта надлежало выступить против японцев во Внутренней Монголии или в Северном Китае. Вся эта история выглядела настолько фантастично, что я до сих пор не могу сказать, шла ли речь о действительном замысле, или это была пустая болтовня. Так или иначе, этот план, если он вообще существовал, был отвергнут самой жизнью.
Осталась, однако, неприкосновенной политическая концепция Мао Цзэ-дуна, из которой исходили и этот сомнительный план, и предшествовавший ему Восточный поход. Сущность ее, как я могу теперь утверждать, сводилась к тому, чтобы, прикрываясь лозунгом антияпонского единого фронта, расколоть гоминьдан, сколотить блок из всех противников Чан Кай-ши и свергнуть нанкинское Центральное правительство. Только этим можно объяснить политическую и военную стратегию Мао Цзэ-дуна в 1936 году, которая, в зависимости от обстоятельств, в большей или меньшей степени противоречила установкам ИККИ. [229]
Не случайно Политуправление Красной армии 1-го фронта было вынуждено уже тогда опровергать широко циркулировавшие в связи с этим слухи как «ложь» и «клевету» и приписывать их проискам «японских империалистов и китайских предателей». Ведь фигурировал же в это время в советском районе прежний лозунг: «Сначала разбить Чан Кай-ши, а потом японцев!». После 1937 года его заменил другой: «Никакой победы ни Чан Кай-ши, ни японцам!».
Но внешне Мао Цзэ-дуну приходилось все же всячески демонстрировать верность политике национального единого фронта. К этому его вынуждали как бурный рост народного антияпонского движения по всей стране, так и решительное требование ИККИ, к которому прислушивались марксисты-интернационалисты в Политбюро, несмотря на то что в целом они следовали в фарватере политики Мао. Так, например, в августе 1936 года в соответствии с указанием ИККИ Политбюро направило гоминьдану и Чан Кай-ши открытое письмо с предложением прекратить гражданскую войну и совместно выступить против японской агрессии. Однако и в этом письме содержались брань и обвинения по адресу Чан Кай-ши в том, что гражданская война, которую он ведет против коммунистов, и попустительство японской агрессии раскололи нацию и льют воду на мельницу японских милитаристов. «Вам не удастся, — говорилось в письме, — свалить ответственность за это на кого-нибудь другого».
Также по настоянию ИККИ Политбюро в середине сентября приняло решение «О новой обстановке в движении сопротивления Японии за спасение родины и о демократической республике». По сравнению с предшествовавшими документами данное решение означало, несомненно, шаг вперед. В нем, в частности, подчеркивалась необходимость «побудить нанкинское гоминьдановское правительство и его вооруженные силы к участию в сопротивлении Японии и выдвинуть лозунг образования демократической республики», ибо это — лучшее средство сплотить все антияпонские силы, гарантировать территориальную целостность Китая и предотвратить нависшую над китайским народом угрозу смертельной катастрофы. Однако и в этом документе не содержалось никаких критических замечаний по поводу зафиксированного в решении от 25 декабря 1935 года отношения к Чан Кай-ши, которое было [230] осуждено ИККИ как ошибочное. Чан Кай-ши даже не упоминался, хотя подчеркивалась необходимость «привлечь к антияпонской борьбе всех, кого можно, из представителей господствующих слоев для (обратите внимание на мотивировку) дальнейшего расширения единого национального фронта сопротивления Японии и дальнейшего укрепления собственных позиций и сил».
В октябре «Центральное советское правительство и Военный совет Красной народной армии Китая» отдали наконец приказ всем войскам Красной армии прекратить наступательные действия против гоминьдановских армий и предпринимать лишь необходимые меры самозащиты в тех случаях, когда они подвергнутся нападению. И этот приказ был отдан в то время, когда большая часть армии 4-го фронта в одиночку вела тяжелые бои в Ганьсу, которые в конечном счете привели к ее фактическому уничтожению! В приказе говорилось, что все военнопленные освобождаются с личным оружием в тех случаях, если их войсковые части воюют против Японии или они сами хотят вступить в ряды Красной армии. В этом пункте не было ничего принципиально нового, так как он соответствовал многолетней практике Красной армии, которая из-за отсутствия тыла всегда отпускала военнопленных, за исключением высших офицеров, на свободу, разумеется без оружия, а желающих принимала в свои ряды. Чисто декларативный характер носил и последний пункт о поддержке гоминьдановских армий, присоединившихся к фронту антияпонской борьбы, так как фактически в сфере влияния Революционного правительства находились только 17-я и северо-восточная армии, которые и без того уже заключили с 1-й Красной армией соответствующее секретное соглашение, а конкретной договоренности с командованием других войсковых соединений нанкннского Центрального правительства и провинциальных правительств до сих пор достичь не удалось.
Коренные вопросы о том, как создавать единый национальный фронт на широкой основе в рамках всего Китая и как строить отношения с Чан Кай-ши и подчиненными ему армиями, не были даже поставлены ни в августовском открытом письме, ни в сентябрьском решении, ни в октябрьском приказе. Однако все эти документы создавали впечатление, будто они полностью соответствуют политической линии Коминтерна после VII конгресса, насколько [231] она была нам известна, что многих, в том числе и меня, ввело в заблуждение. Мао Цзэ-дун и его сторонники утверждали, что прилагают все силы для «объединения Китая мирными средствами, создания демократической республики и изгнания из страны японских империалистов». Их утверждения звучали правдоподобно, поскольку как уже отмеченные, так и другие меры проводились исключительно от их имени и широко пропагандировались, а указания и директивы Коминтерна были известны только членам Политбюро или в лучшем случае высшим командирам и не доводились до сведения всех других партийных и армейских кадровых работников. В таком же неведении находился и я. Отрывочные намеки Бо Гу и других товарищей мало что проясняли.
В сентябрьском решении от 1936 года Политбюро формально признало справедливой критику ИККИ, направленную против того пункта в решении от 25 декабря 1935 года, в котором говорилось, что в ряды коммунистической партии может вступить каждый желающий независимо от своего социального положения и происхождения. Мне неизвестно, изменилась ли существовавшая ранее практика приема в партию. По моим личным впечатлениям, почти все осталось по-старому. Бо Гу, который был тогда то ли председателем местного советского правительства, то ли отвечал за его работу в Политбюро, высказывался примерно в таком же духе. Серьезные опасения вызывало у него намерение, с которым носился Мао, принять в партию Чжан Сюэ-ляна, «чтобы крепче взять в свои руки и его самого, и его северо-восточную армию». Кажется, в Политбюро возникли по этому поводу разногласия. На соответствующий запрос в ИККИ пришел резко отрицательный ответ, поэтому замысел Мао остался неосуществленным.
Это не означало, что ИККИ был принципиально против сотрудничества с Чжан Сюэ-ляном и Ян Ху-чэном. Совсем наоборот, он одобрял установление контактов с этими милитаристами, поскольку они признали единый антияпонский фронт и предоставили политработникам Красной армии возможность вести пропаганду в своих войсках. Планы Мао, однако, шли значительно дальше и притом в диаметрально противоположном направлении. Он хотел объединить Красную армию, северо-восточную и 17-ю гоминьдановские армии в Объединенную антияпонскую армию [232] Северо-Запада и вместе с Чжан Сюэ-ляном и Ян Ху-чэном создать антияпонское правительство Северо-Западного Китая, которое, опираясь на провинции Шэньси, Ганьсу и Нинся, должно образовать национальный единый фронт против Чан Кай-ши и устранить его правительство.
Основная идея этой утопии — ибо иначе нельзя назвать планы Мао в условиях того времени — была отнюдь не нова. Она восходила еще к 20-м годам и снова строилась на спекулятивных расчетах получения военной или по крайней мере материально-технической помощи Советского Союза (ср. стр. 179, 214–215 и др.). Чтобы добиться своей цели, Мао Цзэ-дун даже готов был предоставить Чжан Сюэ-ляну верховное командование Объединенной антияпонской армией. В то же время он поговаривал об оказании непосредственной военной помощи правительству провинции Суйюань, если она подвергнется нападению японцев. В этом случае территория, подвластная «северо-западному правительству», расширилась бы до границ Внутренней Монголии. Обо всем этом мне стало известно лишь из отдельных замечаний, проскальзывавших в разговорах, и поэтому не могу утверждать, обсуждало ли Политбюро эти планы и был ли о них информирован ИККИ. Можно с уверенностью сказать только одно: эти планы шли вразрез с установками ИККИ.
Эту весьма своеобразную политику единого фронта Мао Цзэ-дун перед партийной общественностью, точнее говоря, перед партийным активом мотивировал главным образом тем, что Чан Кай-ши под влиянием мощного реакционного прояпонского крыла в гоминьдановском руководстве, как и прежде, придерживается принципа — сначала разгромить коммунистов и лишь затем оттеснить японцев, причем не обязательно посредством военных действий, а, скорее, дипломатическим путем. Если мы хотим изолировать Чан Кай-ши от реакционного крыла и «побудить» его (надо понимать: заставить) прекратить гражданскую войну и присоединиться к национальному единому фронту для вооруженной борьбы против Японии, то мы должны оказывать на него двойное давление: во-первых, посредством массового антияпонского движения в масштабах всего Китая и, во-вторых, посредством антияпонской северо-западной армии и правительства Северо-Западного Китая.
Как убедительно это звучало! Ведь мы ежедневно читали и слышали, что не только милитаристы провинций Южного [233] и Западного Китая, но и войска Центрального гоминьдановского правительства вели непрерывную борьбу против наших партизанских районов, против 4-й армии и 2-го корпуса! Всем было также известно, что Чан Кай-ши со времен Восточного похода готовил новый удар против нашей 1-й армии, который должен был привести к ее полному окружению и уничтожению в новом советском районе Шэньси — Ганьсу — Нинся. Я тогда не знал (и никто не знал, кроме очень узкого круга лиц) того, что мне стало лишь совсем недавно известно из документов: оказывается, летом 1936 года Чан Кай-ши через военного атташе китайского посольства в Москве пытался выяснить, возможны ли в принципе и на каких условиях совместные действия с китайской Красной армией против Японии. Военному атташе вежливо дали понять, что с этим вопросом следует обращаться в ЦК КПК в Баоани. Возможно, цитировавшиеся выше документы, в частности открытое письмо, как раз и явились ответом на этот зондаж. Для меня и по сей день остается загадкой, насколько серьезно обе стороны вели политический зондаж. Я склонен считать, что Мао Цзэ-дун и Чан Кай-ши стремились обеспечить себе наиболее благоприятные исходные позиции в преддверии новых междоусобиц, которые казались им неизбежными. Во всяком случае, несомненно одно: их политические акции никоим образом не ослабляли накала гражданской войны, продолжавшейся в течение всего 1936 года, и никак не повлияли на ее ход.
Военные события 1936 года, напротив, в значительной степени определили политические решения Мао Цзэ-дуна и Политбюро, по крайней мере, в двух отношениях: во-первых, в проведении, вразрез с политической линией ИККИ, собственной тактики национального единого фронта, нацеленной на ослабление нанкинского Центрального правительства, и, во-вторых, в изолировании Чжан Го-тао, единственного серьезного соперника, который тогда благодаря превосходству сил Красной армии 4-го фронта мог оспаривать у Мао Цзэ-дуна главенствующую роль в партийном руководстве.
В соответствии со стратегическим планом, разработанным после Восточного похода, 1-я армия весной 1936 года [234] двинулась в Нинся, где разгромила несколько полков Ма Бу-цина или Ма Хун-куя, но была остановлена у реки Циншуйхэ — одного из притоков Хуанхэ. Летом армия повернула на юг, в пограничный район провинции Ганьсу, и успешно продвинулась в верховья Цзинхэ. Однако и там ее задержали войска «трех Ма», на помощь которым были переброшены в спешном порядке несколько дивизий 1-й гоминьдановской армии Ху Цзун-наня. Противник окопался на берегах обеих рек и вдоль проходившей в междуречье дороги Пинлян — Гуюань — Хэйчэнчжэнь, ожидая на этих оборонительных рубежах прибытия главных сил 1-й гоминьдановской армии Ху Цзун-наня, которым надлежало перейти в контрнаступление из района реки Вэйхэ. На этом закончилась первая часть операции нашей 1-й армии. Операция привела к расширению советского района на 15–20 тысяч квадратных километров, что, правда, было значительно меньше намечавшегося. Местность во многом походила на Северную Шэньси с таким же редким населением, большую часть которого составляли мусульмане. До конца года главные силы 1-й Красной армии оставались, насколько мне известно, в новом районе. Штаб-квартира, командующего армией Пэн Дэ-хуая находилась в городишке Цинъяне, в самом северо-восточном углу Ганьсу. Временами туда наезжал Чжоу Энь-лай, в известной степени замещавший Мао Цзэ-дуна в качестве генерального политкомиссара для осуществления административного деления и организации политической работы в новом районе. Насколько эти визиты способствовали созданию советских органов, я и теперь не могу сказать. Сам же Мао все это время оставался в Баоани. Я почти ежедневно видел его, так как пещера, в которой он обитал, находилась рядом с моей. Близких контактов у нас, однако, не установилось. Наше общение ограничивалось почти исключительно обменом тривиальными фразами. Возможно, какую-то роль в этом сыграло то обстоятельство, что тогда в моем распоряжении уже не было постоянного переводчика, а мои знания китайского языка все еще оставались весьма скромными. Главной же причиной отчужденности, несомненно, была неприязнь, которую питал ко мне Мао после моего письма в Политбюро. Тем не менее я продолжал периодически получать фронтовые сводки из штаба, если можно так назвать обычный пункт сбора донесений, который остался в Баоани вместе со службами тыла. Из сводок было [235] видно, что перед 1-й армией — дело происходило в середине осени — стояли две оперативные задачи. Первая — установить связь с 4-й армией и 2-м корпусом, которые в это время с боями пробивались из Сикана в Южную Ганьсу. Вторая (она касалась также самостоятельных и местных боевых частей) — подготовиться к разгрому нового похода Чан Кай-ши, направленного на окружение и уничтожение советского района Шэньси — Ганьсу — Нинся, к которому тот явно готовился. Конкретного плана действий по отражению этого похода не было. И это понятно, так как приходилось решать задачу с двумя неизвестными: во-первых, каково будет поведение Чжан Сюэ-ляна и Ян Ху-чэна, когда дело дойдет до решающей схватки, и, во-вторых, каковы намерения Чжан Го-тао относительно 4-й армии. Мао Цзэ-дун, как я слышал, даже подумывал о том, куда прорываться нашей 1-й армии при ухудшении обстановки. Со времени раскола о Красной армии 4-го фронта ходили самые невероятные слухи, и я сильно подозреваю, что их распускали умышленно. Свидетельством тому может служить хотя бы то обстоятельство, что усиление или ослабление этих слухов находилось в прямой зависимости от изменения отношения к Чжан Го-тао. Своего апогея эти слухи достигли зимой 1935/36 года. Шли разговоры о полном развале дисциплины в 4-й армии, о серьезных распрях в ее руководстве, о массовом терроре против жителей, как китайцев, так и представителей национальных меньшинств, о грабежах, мародерстве и даже случаях каннибализма. Чжан Го-тао клеймили как врага партии и революции, как заурядного бандита, презренного труса, искавшего спасения только в бегстве. Летом и осенью 1936 года, когда 4-я армия вместе с 2-м корпусом двинулась на север, слухи заглохли, но возродились с новой силой, когда основная часть 4-й армии погибла в так называемом «Западном походе». В конце концов, я и сам уже не знал, чему верить. Еще раньше до меня доходили весьма отрицательные отзывы о Чжан Го-тао и 4-й армии, но в Сикане я воочию убедился, что они в значительной мере, если не целиком, высосаны из пальца. В связи с крайне тяжелыми условиями, в которых 4-я армия вынуждена была вести бои, положение, однако, могло измениться. И разумеется, я столь же категорично, как и другие, осуждал Чжан Го-тао за создание второго Центрального комитета и Военного совета. [236]
Больше всего меня озадачили скупые, но поступавшие более или менее регулярно сообщения нашего радио, которые подкреплялись и дополнялись попадавшей в наши руки гоминьдановской прессой. Из них следовало, что Красная армия 4-го фронта, включавшая также 5-й и 9-й корпуса бывшей Центральной армейской группы, летом 1935 года двинулась на юг и отбила у противника в Западной Сычуани укрепленные пункты Моугун, Лушань, Тяньцюань и другие. Зимой 1935/36 года она попыталась пробиться дальше на юг, по-видимому, рассчитывая соединиться со 2-м корпусом, а может быть, надеясь «перезимовать» в более благоприятных условиях. На некоторых участках 4-я армия дошла до низовий Дадухэ, но была остановлена превосходящими силами гоминьдановских войск и весной 1936 года вернулась назад в Сикан. Там она продвинулась вверх по течению Дадухэ и Ялунцзян и захватила огромный район площадью 100 тысяч квадратных километров, который простирался чуть ли не до границ Тибета и Цинхая. Уже в Западной Сычуани Чжан Го-тао осуществил свой старый план образования федеративного советского правительства. Заняв город Ганьцзы в Северо-Восточном Сикане, он основал первое тибетское народное правительство формально во главе с местным «живым Буддой», который, как высший лама, олицетворял светскую и духовную власть. 4-я армия, по нашим сведениям, состояла тогда из шести корпусов, включая 5-й и 9-й, и насчитывала 10–12 дивизий различной численности. Чжан Го-тао возглавлял как второй Центральный комитет, так и созданный им Реввоенсовет. Главнокомандующим был Чжу Дэ, его заместителем — Сюй Сян-цянь, генеральным политкомиссаром — Чэнь Чан-хао, а начальником штаба — Ван Хун-нун. Все ключевые посты фактически занимали руководящие кадровые работники 4-й армии. Но, как я уже отмечал, не было никаких конкретных доказательств того, что работников бывшей Центральной армейской группы якобы отстраняли от командных постов или даже преследовали, как об этом говорили в Баоани и позднее в Яньани. Только Лю Бо-чэна по непонятным причинам не было в списке армейского руководства.
Сведения о численности Красной армии 4-го фронта в Сикане были противоречивы. Гоминьдановские газеты писали о 70 тысячах человек. Очевидно, они включали в эту цифру и войска Хэ Луна. Мы определяли ее численность в 40 — [237] 50 тысяч человек. Во всяком случае, летом и осенью 1936 года 4-я армия располагала еще весьма внушительными силами. Иначе обстояло дело в Красной армии 2-го фронта, как теперь стали называть 2-й корпус, объединившийся с 6-м (в дальнейшем я буду пользоваться именно этим обозначением), которая летом 1935 года оставила свою базу. До ее прибытия в Северный Сикан наш штаб, по-моему, не имел с ней связи. И только летом 1936 года, то есть через год после ее выступления, я получил точные сведения. Когда она отправилась в Великий поход, в ней якобы насчитывалось 40 тысяч человек. К этой цифре я всегда относился с недоверием. В действительности следовало бы говорить о 30 тысячах, но и это означало, что по сравнению с 1934 годом ее состав удвоился (ср. данные на стр. 115). 2-я армия сначала двинулась в Южную Хунань, затем повернула на запад, переправилась через Уцзян в ее верховьях севернее Гуйяна, но была оттеснена дальше на юг, где ей пришлось с большими трудностями преодолевать скалистые горы на границе провинций Гуйчжоу и Юньнань, которые в свое время пересекали мы, и лишь севернее Куньмина смогла снова повернуть на запад. Кажется, это происходило зимой 1935/36 года. Преследуемая почти до самого Меконга превосходящими силами гоминьдановских войск, она наконец-то смогла прорваться на север и форсировать Цзиньшацзян около Шигу, значительно выше места переправы 1-й армии. Основная часть 2-й армии, двигаясь вверх по течению, достигла города лам Вайюя в Северном Сикане. Крупный отряд, возможно во главе с армейским руководством, направился через плоскогорье прямо на Ганьцзы, где разместилась штаб-квартира Чжан Го-тао. 2-я армия столкнулась на своем пути с не меньшими, если не большими, трудностями и лишениями, чем 1-я и 4-я армии. По официальным данным, летом 1936 года, когда она через штаб 4-й армии связалась по радио с Баоанью, в ее рядах насчитывалось 15–20 тысяч человек. Чжоу Энь-лай считал цифру 15 тысяч более достоверной.
В Ганьцзы руководители 2-й и 4-й армий обсудили обстановку и выработали дальнейшую стратегию. Было решено еще летом оставить Сикан и вместе пробиваться в Ганьсу, причем каждая армия сохраняла организационную и оперативную самостоятельность. Об этом двусмысленном решении шла речь на одном из тех редких совещаний в Баоани, [238] на которые меня еще приглашали. Но я не помню, было ли это совещание Политбюро или Военного совета. Ему предшествовал обмен радиограммами, в которых Политбюро, ссылаясь на соответствующие директивы ИККИ, требовало покончить с расколом внутри партии и объединить все три армии, чтобы создать благоприятные предпосылки для образования единого национального фронта и обеспечить простор для ведения антияпонской войны. Чжан Го-тао был вынужден уступить перед этими аргументами, тем более что радиограммы Политбюро подписывал и Чжан Хао в качестве представителя или по меньшей мере связного ИККИ. Чжан Го-тао легко пошел на соглашение, поскольку, как он сам писал в 1938 году, его разногласия с Мао Цзэ-дуном «постепенно уменьшались после директив Коминтерна от декабря 1935 года о создании единого национального антияпонского фронта».
Мао Цзэ-дун придавал большое значение самостоятельности 2-й армии. На то у него были особые причины. Хэ Лун и Сяо Кэ являлись его старыми боевыми соратниками и считались преданными ему людьми. Находившаяся под их командованием 2-я армия вместе с вновь усилившейся 1-й армией могла служить противовесом 4-й армии, которая по численности превосходила или по крайней мере равнялась обеим этим армиям. И в политическом отношении Хэ Лун и Сяо Кэ, несомненно, усиливали влияние тех командных кадров в 4-й армии, которые, как, например, Чжу Дэ, хотели честного примирения Чжан Го-тао с Мао Цзэ-дуном. Это, вероятно, и привело к принятию и одобрению упомянутого решения, немедленно претворенного в жизнь. 2-я армия и корпуса 4-й армии сосредоточились в районе Сунпань и оттуда двинулись в общем тем же маршрутом, которым до этого шла 1-я армия. Они благополучно достигли границы Юго-Восточной Ганьсу, но при дальнейшем продвижении на север им пришлось выдержать ряд схваток с пятью-шестью дивизиями «трех Ма», которые стояли там гарнизонами, и с соединениями армии Ху Цзун-наня, выступившей против нашей 1-й армии. При этом 2-я и 4-я армии понесли серьезные потери, которые в значительной степени объяснялись недостаточным их взаимодействием. Характерно, что и 1-я армия не предприняла никаких действий для отвлечения противника. Только в октябре один-два полка 1-го корпуса пробились через Гуюань на Хойнин, куда уже вошли авангардные части 2-й и [239] 4-й армий. В сопровождении этих полков 2-я армия двинулась на восток и соединилась с 1-й армией. К этому времени численность 2-й армии составляла 10–12 тысяч человек. Хэ Лун отправился в Цинъян — штаб-квартиру Пэн Дэ-хуая. О Сяо Кэ я ничего не слышал, и, по-моему, во время моего дальнейшего пребывания в Китае его имя больше не упоминалось. Вместо Сяо Кэ главным политкомиссаром 2-й армии был назначен Гуань Сян-ин.
4-я армия продолжала двигаться на север в направлении Нинся и вышла к Хуанхэ у города Цзинъюань, северо-восточнее Ланьчжоу. Ее главные силы форсировали Хуанхэ и начали роковой «Западный поход», завершившийся их трагической гибелью.
Для меня долгое время оставалось загадкой, как родилось решение о «Западном походе», поскольку я не был приглашен на соответствующие совещания партийного и армейского руководства и ничего не смог узнать из попавших в мои руки документов штаба. Сначала шли разговоры, что Чжан Го-тао предложил сформировать из соединений 4-й армии отдельную «Западную армию». Она должна была пройти через Ганьсу в Синьцзян, чтобы в Хами получить якобы подготовленные Советским Союзом материальные средства и оружие, а самому Чжан Го-тао предлагалось вернуться в Баоань и занять надлежащее место в Центральном Комитете, правительстве и Военном совете. Это звучало весьма убедительно. Хотя я не был посвящен в подробности, но знал, что Мао не отказался от старого плана получить через Синьцзян помощь от Советского Союза. В этом его стремления целиком совпадали с желаниями Чжан Го-тао, который не колебался относительно своей поездки в Баоань, поскольку еще раньше одобрил политику единого национального фронта, которая теперь, как он мог считать, стала официальной платформой КПК.
Итак, Чжан Го-тао сформировал «Западную армию», отдал ее под верховное командование Сюй Сян-цяня, оставил политкомиссаром Чэнь Чан-хао, а сам вместе с Чжу Дэ, Лю Бо-чэном и другими руководителями отправился в Баоань.
Такова была первая версия «Западного похода», воссоздаваемая, подчеркиваю еще раз, не по официальным источникам, а по слухам. Однако меня особенно поразило, что [240] в «Западную армию» кроме 5-го корпуса Дун Чжэнь-тана входили главные силы 4-й армии. Ее численность составляла, по данным, которыми я располагал, от 25 до 35 тысяч человек. 6–7 тысяч человек из состава 4-й армии остались на восточном берегу Хуанхэ и вместе с Чжу Дэ, Чжан Го-тао и другими двинулись в направлении Пограничного района Шэньси — Ганьсу — Нинся. Это означало, что после объединения 1-й и 2-й армий в советском районе Мао Цзэ-дун получил неоспоримый перевес в силах.
Вскоре появилась совершенно другая версия, в корне отличавшаяся от первой и на сей раз распространявшаяся официально. Объявлялось, что Чжан Го-тао предпринял «Западный поход» по собственной инициативе. Вопреки указанию Центрального Комитета идти на соединение с 1-й армией, Чжан Го-тао будто бы приказал 4-й армии переправиться через Хуанхэ и направиться в Северо-Западную Ганьсу, откуда он хотел установить связь с Советским Союзом. Если говорить о стратегической цели, то обе версии почти совпадали. Разница между ними заключалась в том, что за крах «Западного похода», который стал очевиден в ноябре — декабре 1936 года, всю вину свалили теперь на Чжан Го-тао.
Сначала я довольно скептически отнесся к новой версии, хотя должен признаться, что с течением времени уверовал в нее. Это произошло не только потому, что Мао Цзэ-дун и его сторонники постоянно повторяли и усиливали свои обвинения в адрес Чжан Го-тао, носившие вполне официальный партийный характер, и на протяжении ряда лет их высказывания были для меня единственным источником информации по данному вопросу. Влияло и то напряженное военное положение, которое сложилось к концу 1936 года, ибо с гибелью «Западной армии» численность наших регулярных войск сократилась почти вдвое. Решающим обстоятельством явилось поведение самого Чжан Го-тао, который в апреле 1938 года самовольно покинул Яньань, вскоре перешел на сторону гоминьдана и в опубликованном заявлении обвинил ЦК КПК в том, что тот в корыстных целях извратил политику единого национального антияпонского фронта. Я еще вернусь к тем политическим разногласиям, которые предшествовали этому инциденту и появились после него.
Сейчас я хочу остановиться только на развитии военных событий. Я сознательно придерживаюсь собственного доклада, [241] который представил в конце 1939 года в Москве, ибо он лучше всего передает мои тогдашние впечатления. Как уже говорилось, Чан Кай-ши после Восточного похода нашей 1-й армии дипломатическим путем нащупывал через Москву возможности как-то договориться с ЦК КПК и одновременно готовил поход, который должен был привести к окружению и уничтожению советского района Шэньси — Ганьсу — Нинся. Ударной силой в этой операции должны были служить армии Чжан Сюэ-ляна и Ян Ху-чэна в составе 12–15 дивизий, которые получили приказ продвигаться с юга и востока. Наступление этих армий было чистым фарсом, поскольку каждый их шаг предварительно согласовывался с нашим представительством в Сиани. Все передвижения войск происходили крайне медленно и без боев. С нашей стороны «противнику» фактически противостояли лишь местные части и партизанские отряды.
В начале осени Чан Кай-ши ввел в дело собственные войска. В районе Датуна он сосредоточил три-четыре дивизии и, таким образом, вместе с дислоцировавшимися севернее Тайюаня тремя-четырьмя шаньсийскими дивизиями располагал на северо-востоке советского района семью-восемью боеспособными дивизиями. Вторая центральная армейская группа в составе двух-трех дивизий, очевидно тех, которые раньше вели военные действия в Ганьсу, неожиданно продвинулась на северо-западе в Нинся. А на западе, в Ганьсу, как и прежде, стояли армия Ху Цзун-наня, занявшая позиции на Циншуйхэ, и части «трех Ма», составлявшие в общей сложности восемь — десять дивизий. И лишь на севере в кольце окружения оставалась брешь, но там простирались степи и пустыни.
Формальным поводом, вернее сказать, предлогом для выступления войск Чан Кай-ши в Шаньси и Нинся послужило вторжение в Суйюань по наущению японцев марионеточных армий Маньжоу-го и Чахара. Хотя войска провинции Суйюань отразили нападение собственными силами, Чан Кай-ши использовал это обстоятельство, чтобы под ширмой борьбы против японцев завершить окружение советского района.
Прежде чем 4-я армия успела форсировать Хуанхэ, войска Центрального гоминьдановского правительства вторглись в Нинся и внезапно захватили Цзиньюань. В результате была отрезана почти четвертая часть нашей армии вместе [242] с Чжу Дэ, Чжан Го-тао и другими руководителями, с частью штаба и тыловыми службами. Три четверти «Западной армии», успевшие переправиться через Хуанхэ, не смогли или не захотели вернуться и при постоянном давлении противника самостоятельно двинулись в общем направлении на северо-запад.
Оставшаяся группировка под командованием Чжу Дэ и Чжан Го-тао пробилась на восток. Около 4–5 тысяч бойцов влились в состав 1-й армии, а примерно 2 тысячи человек, не имевшие непосредственного отношения к боевым частям, прибыли в первых числах декабря 1936 года вместе с Чжу Дэ, Чжан Го-тао, Лю Бо-чэном и другими в Баоань. Их вид произвел на меня удручающее впечатление: на бойцах было изорванное в клочья и залатанное обмундирование, многие были в монашеских халатах и национальной тибетской одежде. Впрочем, дисциплина, судя по всему, оставалась на высоте. Вооружение штабных и охранных частей, в которых преобладали телохранители, бьют отличным. Официальной встречи с почетным караулом (как уже тогда было принято в китайской Красной армии) организовано не было. В Баоани остался только высший командный состав, остальные разместились в домах и пещерах далеко за городом.
Когда четверть века спустя я прочитал в книге Агнес Смэдли «Великий путь. Жизнь маршала Чжу Дэ»{10}, что 4-я армия получила в Ганьсу от 1-й армии 40 тысяч пар обмундирования, то был поражен. При этом она ссылалась на мифические письма и дневники некоего доктора Хэйтема, о котором я еще буду говорить. Описанное Агнес Смэдли по этим же источникам «объединение» 1-й и 2-й армий с 4-й армией, по моему глубокому убеждению, также следует отнести большей частью к области фантазии. Судя по тому, что я сам слышал в Баоани и что было подтверждено последующими событиями, для предстоящего зимнего похода, который должен был проходить в Северо-Западной Ганьсу в чрезвычайно тяжелых условиях, «Западная армия» ни в коей мере не была подготовлена ни в отношении вооружения, ни в отношении обмундирования и прочих видов снабжения. К тому же армия буквально таяла на глазах. В декабре 1936 года после первого тяжелого поражения, [243] когда был разбит 5-й корпус, причем его командир погиб, в «Западной армии» еще насчитывалось 15–20 тысяч человек. Потери «Западной армии» возрастали по мере того, как она углублялась в узкий коридор между провинцией Цинхай и пустыней Гоби. Путь армии пролегал через районы, населенные преимущественно мусульманскими тюркскими племенами. Вынужденная обеспечивать себя одеждой, продовольствием и кровом, «Западная армия», грубо попирая религиозные нравы и обычаи местного населения, прибегала к безжалостным реквизициям и конфискациям. Тем самым она восстановила против себя местное население, которое оказывало все возрастающее сопротивление и активно поддерживало местных мусульманских генералов. В течение пяти месяцев — с ноября 1936 года по март 1937 года — части «Западной армии» выдержали десятки боев, по свидетельству гоминьдановской прессы — около 70. Еще большие потери армия несла от холода, голода, болезней и истощения.
В этом отчаянном положении перед высшим командованием «Западной армии», согласно сведениям, полученным в Баоани, встал вопрос: что делать? Существовало три выхода: возвращение в район Шэньси — Ганьсу — Нинся, прорыв в Синьцзян или расформирование армии для перехода к партизанской войне силами отдельных частей. Выбор пал на последний вариант, когда в марте 1937 года у города Цзюцюаня «Западная армия» была окончательно разгромлена, а Сюй Сян-цянь тяжело ранен. Группа бойцов в 800–1000 человек пробилась в Хами (Синьцзян), оказавшись, таким образом, в безопасности. Большинству руководящих кадровых работников, в том числе и Сюй Сян-цяню, удалось в сопровождении небольших отрядов или своих телохранителей вернуться в советский район. Несколько тысяч бойцов и командиров попали в плен. Часть из них после начала антияпонской войны вновь оказалась в советском районе Шэньси — Ганьсу — Нпнся. В общей сложности от «Западной армии» уцелело вряд ли более 3–4 тысяч человек.
Официальная китайская историография всю вину за гибель «Западной армии» возлагает на Чжан Го-тао. Эта версия давала Мао Цзэ-дуну прекрасную возможность систематически подрывать авторитет Чжан Го-тао как члена ИККИ и Политбюро ЦК КПК. Уже в конце 1936 года в своих лекциях по стратегическим вопросам революционной [244] войны в Военной академии Красной армии в Баоани Мао Цзэ-дун характеризовал «курс Чжан Го-тао на отступление как классический пример страха перед врагом». Уничтожение «Западной армии» западнее Хуанхэ, утверждал Мао, «продемонстрировало окончательное банкротство этой линии». В официальном издании произведений Мао Цзэ-дуна имеется примечание такого рода: «В этот период (осенью 1936 года. — О. Бр.) Чжан Го-тао упорно продолжал борьбу против партии, неизменно проводя линию на отступление и ликвидаторство»{11}. В октябре 1938 года, то есть уже после бегства Чжан Го-тао из Яньани, Мао осудил эту линию в целом как «правый оппортунизм в революционной войне, который по своему содержанию являлся сочетанием линии Чжан Го-тао на отступление, его милитаристского уклона и антипартийного поведения» {12}.
Независимо от того, было ли решение о «Западном походе» принято послушным Мао ЦК или Чжан Го-тао решился на этот поход самовольно, в декабре 1936 года встал вопрос: могли ли, и если да, то как, объединенные соединения Красной армии советского района Шэньси — Ганьсу — Нинся, численность регулярных частей которых составляла всего 30–35 тысяч человек, не считая 5–6 тысяч человек в составе самостоятельных частей и гарнизонных войск, вызволить из критического положения «Западную армию». Я считал, что такая возможность, несмотря на почти полное окружение советского района, имелась. С юга и востока наступление противника нам реально не грозило. Единственный активный фронт находился на западе, где были сконцентрированы все наши регулярные войска — 1-я и 2-я армии, а также остатки 4-й армии. Боевые действия со стороны противника в основном велись армией Ху Цзун-наня, так как дивизии «трех Ма» и Центрального гоминьдановского правительства в Ганьсу и Нинся были скованы «Западной армией». Таким образом, прорыв на Ганьсу был вполне реален. Верховное командование Красной армии строго следовало, однако, решению об отказе от [245] всяких наступательных действий. Даже тогда, когда Ху Цзун-нань начал продвижение от Циншуйхэ к Хуаньцзян, наши части продолжали подвижную оборону для сковывания противника. И лишь под Хуаньсянем они нанесли противнику короткий внезапный контрудар, уничтожив при этом вражескую бригаду. Армия Ху Цзун-наня немедленно отошла на исходные позиции. Наши части не преследовали ее. Положение стабилизировалось, однако «Западная армия» по-прежнему была предоставлена самой себе, не произошло и прорыва кольца окружения советского района.
Правда, вопрос о походе в Нинся или Ганьсу обсуждался партийным и армейским руководством. При этом вновь зашла речь об уже выдвигавшемся ранее, но отвергнутом Исполнительным Комитетом Коммунистического Интернационала плане создания в северо-западных провинциях вместе с Чжан Сюэ-ляном и Ян Ху-чэном базы объединенных антияпонских вооруженных сил. Впрочем, вскоре этот план сошел со сцены, но отнюдь не окончательно. Эта идея, по-видимому, не вызвала особого энтузиазма у Чжан Сюэ-ляна, у которого были свои честолюбивые замыслы. Да и сам Мао Цзэ-дун, очевидно, тоже не стремился к взаимодействию с «Западной армией», которая тем временем все дальше уходила на северо-запад.
Тем временем Чан Кай-ши все теснее стягивал вокруг советского района кольцо блокады. Он усилил деятельность «синерубашечников» и полевой жандармерии в северо-восточной армии. Мао Цзэ-дун, который, по-видимому, списал со счета «Западную армию» и весьма скептически относился к обороне района Шэньси — Ганьсу — Нинся, задумал новый стратегический вариант Восточного похода в начале года: все регулярные части Красной армии (в том случае, если не произойдет никаких политических событий, которые обострят военное положение) должны прорваться на юг в районе Цзинъюань, на стыке армий Чжан Сюэ-ляна и Ху Цзун-наня, и затем либо, переправившись через Вэйхэ, идти через Южную Шэньси в Хэнань, либо снова форсировать Хуанхэ и продвигаться в направлении Шаньси — Хэбэй. Я не знаю, думал ли Мао Цзэ-дун о маневренной войне в тылу войск нанкинского правительства или собирался предпринять наступление против прояпонских марионеточных частей в Хэбэе и Чахаре. Возможно, он предусматривал оба варианта. В его стратегических [246] концепциях тогда, как и впоследствии, антияпонская война тесно связывалась с гражданской войной. Насколько мне известно, этот авантюристический план Мао Цзэ-дуна обсуждался довольно широким кругом лиц. Эта затея, впрочем, так и не осуществилась. Она окончательно была похоронена в связи с сианьскими событиями и коренным изменением политической обстановки.
Прежде чем остановиться на сианьских событиях, мне хотелось бы сделать несколько замечаний об отношении Мао и его сторонников в Политбюро к «Западной армии». Я узнал об этом из документов, попавших ко мне в руки значительно позднее.
Вместо того чтобы использовать реальные возможности для оказания непосредственной военной поддержки «Западной армии», Политбюро обратилось с просьбой о помощи в ИККИ. Из документов неясно, в чем конкретно должна была выразиться эта помощь, однако нетрудно догадаться, что речь шла о военном или, в крайнем случае, политическом вмешательстве Советского правительства. В тогдашней ситуации, разумеется, ни о первом, ни о втором не могло быть и речи. ИККИ дал ЦК КПК практические советы, в том числе оказать через Чжан Сюэ-ляна и Ян Ху-чэна давление на «трех Ма» (милитаристских генералов из рода Ма. — Прим. пер.) и в случае необходимости добиваться похода их войск в Ганьсу вместе с Красной армией. Затем ИККИ рекомендовал обратиться к нанкинскому правительству с предложением в интересах создания единого национального антияпонского фронта прекратить гражданскую войну, в частности все боевые действия «трех Ма» против «Западной армии». После дипломатического зондажа Чан Кай-ши в Москве и особенно после сианьских событий это было абсолютно реально. Однако рекомендации, как спасти из безвыходного положения «Западную армию» политическими средствами, игнорировались или, как уже отмечалось выше, настолько «видоизменялись», что превращались в свою противоположность. Это вольно или невольно подливало масло в огонь гражданской войны.
Утром 12 декабря 1936 года в Баоани царило необычное оживление. Беспрерывно звонил полевой телефон, соединявший квартиру Мао с резиденцией руководителей партии, [247] правительства и армии. Сам Мао Цзэ-дун, имевший обыкновение работать по ночам и отсыпаться до полудня, на этот раз встал спозаранку. Сначала к нему пришел Чжоу Энь-лай, а несколько позже Ло Фу, Бо Гу и некоторые другие лица. Что же произошло?
Сенсационную новость я услышал сначала от телохранителя. Затем ее подтвердил Бо Гу, заглянувший ко мне по дороге. Оказывается, офицеры северо-восточной армии по приказу Чжан Сюэ-ляна на рассвете арестовали в Сиани Чан Кай-ши и держат его под строгой охраной в гостинице. Это известие с молниеносной быстротой распространилось повсюду. В Баоани оно вызвало всеобщее ликование, поскольку и в КПК, и в китайской Красной армии Чан Кай-ши ненавидели больше всех. По его приказу подверглись пыткам и были казнены десятки тысяч революционных рабочих и крестьян, а сотни тысяч жизней унесла гражданская война, зачинщиком и главным виновником которой был Чан Кай-ши.
Вечером в этот или на следующий день в Баоани состоялся митинг под открытым небом, на который собрались все члены партии, военнослужащие и советские работники из города и его окрестностей. Местных жителей на митинге почти не было, поскольку в Баоани гражданское население практически отсутствовало. Я пошел на митинг. Сначала, насколько я помню, выступил Мао Цзэ-дун, затем — Чжу Дэ и Чжоу Энь-лай. Все они говорили, что настало время рассчитаться с Чан Кай-ши, предателем национальных интересов Китая, и подвергнуть его публичному суду, что после его устранения откроется путь к объединению всей страны для борьбы против японского империализма, что от нанкинского правительства надо потребовать немедленного прекращения междоусобной борьбы за власть, особенно гражданской войны против Красной армии и преследования коммунистов. Должны состояться переговоры о создании коалиционного правительства под руководством главнокомандующего северо-восточной армией Чжан Сюэ-ляна, губернатора провинции Шэньси, и главнокомандующего 17-й гоминьдановской армией Ян Ху-чэна, а также представителей от антияпонских организаций в гоминьдановском Китае и от коммунистической партии. Следует мобилизовать весь народ и все вооруженные силы страны на войну против Японии и ее приспешников в рядах гоминьдана. [248]
Речи были встречены с восторгом. Однако призыв к объединению нации при одновременном требовании устранения Чан Кай-ши вызвал бы новые распри и тяжелые внешнеполитические осложнения. Этого противоречия, как будто, никто не замечал.
В последующие недели ЦК в Баоани развил бурную деятельность. Чжоу Энь-лай и Бо Гу отправились в Сиань для переговоров о судьбе Чан Кай-ши и о дальнейшей совместной политике. От Бо Гу, который после резкого осложнения обстановки раза два возвращался в Баоань для обсуждения с Мао, Политбюро и Военным советом (Военной комиссией ЦК) хода переговоров, я узнал некоторые подробности. Но они только частично подтвердились официальными сообщениями. Бо Гу рассказал мне, что вначале Чан Кай-ши отклонял всякие предложения о переговорах и категорически отказывался разговаривать с любым представителем КПК. Он указал на дверь даже Чжоу Энь-лаю, с которым работал бок о бок в период революции 1925–1927 годов. В беседах с Чжан Сюэ-ляном Чан Кай-ши защищал свою политику как единственно правильную в данных условиях и упрекал Чжана в том, что тот своими действиями вызвал кризис, который ставит под угрозу срыва дело объединения Китая и сводит на нет усилия помешать дальнейшему наступлению японцев.
Чжан Сюэ-лян сначала хотел выдать Чан Кай-ши коммунистам, но потом отказался от этого намерения. Вообще он целиком находился под влиянием Чжоу Энь-лая, который, действуя по указанию Мао, сознательно выдвигал Чжана на передний план. Наконец, Бо Гу намекнул мне, что имеются сведения, будто не только правительство Советского Союза, но также правительства США и Англии неодобрительно относятся к сианьскому инциденту. Более подробно он об этом не говорил, так что я, как и многие другие, не мог осознать в полной мере, какой резонанс вызвал в мире арест Чан Кай-ши.
Остался открытым вопрос, в какой степени руководство КПК было замешано в мятеже двух гоминьдановских генералов. Официально с самого начала решительно отрицалось участие КПК в этом деле. Всех уверяли, что события явились полной неожиданностью для коммунистической партии, и Бо Гу утверждал, что и он ничего не знал о них. А между тем на основе некоторых фактов можно было заключить, что и Мао Цзэ-дун, и Чжоу Энь-лай, и некоторые [249] их особо доверенные лица были информированы заранее. Чан Кай-ши прибыл в Сиань, чтобы заставить Чжан Сюэ-ляна и Ян Ху-чэна, об истинных отношениях которых с Красной армией он более или менее был осведомлен через своих агентов, вести активные наступательные действия против Красной армии. В целях обеспечения своей безопасности он отправил вперед полк полевой жандармерии, а сам остановился не в самом городе, а в пригороде. Все это, конечно, стало известно представителям ЦК КПК в Сиани, поддерживавшим постоянные контакты со штаб-квартирой Чжан Сюэ-ляна. Странным было и то обстоятельство, что именно к началу мятежа все члены Политбюро, находившиеся в то время в советском районе Шэньси — Ганьсу — Нинся, и несколько высших военачальников, и прежде всего Чжоу Энь-лай, который обычно пребывал на фронте или разъезжал по советскому району, оказались в Баоани. Наконец, в разговорах с Чан Кай-ши Чжан Сюэ-лян прямо заявлял, что ответственность за мятеж несет не он один, а «многие». Не подлежит сомнению, что Мао и Политбюро с самого начала со всей решительностью поддерживали мятеж. Об этом свидетельствовал сам ход митинга, который прекрасно описан Эдгаром Сноу, но он не упоминает доверенного лица, от которого получил эти сведения. Это нашло отражение также в обращении Центрального Комитета КПК к нанкинскому правительству от 15 декабря, вероятно составленному Мао, в котором говорится: «Известие о событиях в Сиани и об аресте Чан Кай-ши явилось для нас полной неожиданностью. Но эти события являются результатом трех ошибок в политике Чан Кай-ши: 1) капитуляции во внешнеполитическом плане; 2) походов против Красной армии; 3) угнетения народа». И далее: «Если вы хотите отмежеваться от Чан Кай-ши и прояпонской группировки, то должны проявить решительность и принять требования Чжан Сюэ-ляна и Ян Ху-чэна прекратить начатую войну, лишить Чан Кай-ши его постов и предать его публичному суду, образовать из представителен различных партий и групп, армий и слоев населения правительство единого фронта, отказаться от диктаторских и бюрократических методов правления, которые практиковал Чан Кайши, предоставить народу демократические свободы, восстановить запрещенные печатные органы, собрать все военные силы страны и незамедлительно перебросить их в Шэньси и Суйюань для вооруженного отпора Японии». [250]
Меньше чем за три дня Чжоу Энь-лай и Бо Гу, с одной стороны, и Чжан Сюэ-лян и Ян Ху-чэн, с другой, выработали общую политическую платформу. Что касается отправки военных сил в Шэньси и Суйюань, то это были лишь одни разговоры, так как Чан Кай-ши такую переброску войск уже совершил, якобы для борьбы против Японии и ее марионеток, а на самом деле, чтобы замкнуть кольцо блокады или даже развернуть новое наступление против советского района, чего мы опасались. После ареста Чан Кай-ши военный министр нанкинского правительства Хэ Ин-цинь вместе с другими влиятельными представителями прояпонского реакционного крыла в гоминьдановском руководстве и в Центральном правительстве с большим рвением занимался сосредоточением военных сил с очевидной целью двинуть их в Шэньси для разгрома армий мятежных генералов и заключившей с ними союз Красной армии. Вряд ли эти люди сами верили, что таким способом смогут освободить Чан Кай-ши. Да это и не отвечало ни их интересам, ни интересам японцев. Поэтому обращение от 15 декабря, как ни прекрасно звучали его политические требования, имело лишь пропагандистское значение, оно адресовалось политиканам, часть которых была куда более реакционной и прояпонской, чем сам далеко не безгрешный Чан Кай-ши.
Вместо широко разрекламированного объединения народа для отпора Японии вырисовывалась угроза новых междоусобиц и гражданской войны, о чем могли только мечтать японские агрессоры. Мао Цзэ-дун и его сторонники, несомненно, отдавали себе в этом отчет. Не случайно в обращении говорилось о «начатой войне».
В первые же дни в Сиани состоялось обсуждение конкретных военных мер. Был создан «Чрезвычайный комитет объединенной антияпонской армии» во главе с Чжан Сюэ-ляном, в состав которого наряду с Ян Ху-чэном вошел и Чжоу Энь-лай. Он должен был осуществлять административную и военную власть во всей Шэньси и, по возможности, в других северо-западных провинциях, затем предполагалось создать независимое от Нанкина «Антияпонское северо-западное правительство». В третий раз за короткий период Мао Цзэ-дун выдвинул свою излюбленную идею, согласно которой Советский Союз должен был не только прикрыть тыл китайской Красной армии, но и ввязаться в прямой конфликт с гоминьдановским Китаем и Японией. [251]
Чжан Сюэ-лян сконцентрировал близ Сиани свою северовосточную армию и потребовал у верховного командования Красной армии перебросить главные силы на юг, чтобы совместными усилиями отразить ожидаемое наступление нанкинских войск. На пути следования частей Красной армии Чжан вывел части северо-восточной армии из целого ряда населенных пунктов, в том числе из городов Яньань, Ганьцюань, Фусянь, Лочуань, расположенных на тракте, ведущем в Сиань. В эти города вступили части Красной армии. Ее главные силы заняли исходные позиции северо-восточнее и северо-западнее Сиани, а 15-й корпус выдвинулся даже южнее Сиани. В Ганьсу и Нинся остались лишь некоторые части, тогда как другие соединения сменили войска Ян Ху-чэна на севере, заняли город Цзиньбянь у Великой китайской стены и подошли к Юйлиню.
Таким образом, район, находившийся под контролем КПК и китайской Красной армии, без единого выстрела был расширен на десятки тысяч квадратных километров, где проживало около миллиона человек. Это значительное приращение территории было сделано исключительно за счет союзных с Красной армией милитаристов. Принятые военные меры шли вразрез с обращением к нанкинскому правительству, в котором после требования о переброске всех военных сил страны на север говорилось: «Если это будет сделано, то руководимая нами 200-тысячная Красная армия будет готова вместе с вашими войсками занять исходные рубежи для беспощадной национально-революционной борьбы за освобождение нашей родины». Следует отметить, кстати, что 200 тысяч человек не набралось бы даже вместе с армиями Чжан Сюэ-ляна и Ян Ху-чэна. Красная армия в районе Шэньси — Ганьсу — Нинся, находившаяся в непосредственном подчинении верховного командования в Баоани, насчитывала в то время, включая регулярные и нерегулярные соединения, не более 40 тысяч человек. В «Западной армии», полностью отрезанной и действовавшей самостоятельно, было еще 15–20 тысяч. В оставленных старых опорных базах, прежде всего в бывшем Центральном советском районе, а также в тех районах, по которым проходила Красная армия во время Великого похода, действовали партизанские отряды различной численности, которые, по официальным, вероятно преувеличенным, данным, составляли в общей сложности также около 40 тысяч бойцов. Однако, эти отряды, действовавшие [252] в различных районах страны, не контролировались верховным командованием Красной армии, поскольку с ними не было связи. Итак, численность войск Коммунистической партии Китая составляла максимум 90–100 тысяч человек, причем больше половины их находилось в Южном и Западном Китае. Верховное командование реально располагало только 40 тысячами человек в Шэньси — Ганьсу — Нинся. Это число довольно точно соответствовало тем данным, которые были зарегистрированы в 1937 году после реорганизации Красной армии в 8-ю полевую армию.
Если двустороннее военное выступление, предпринятое сразу же после ареста Чан Кай-ши, успешно развивалось, то политика, которую проводили «патриотические генералы», как назвал в одном из своих публичных заявлений, — наверняка не без одобрения Мао Цзэ-дуна, — Чжан Сюэ-ляна и Ян Ху-чэна Хэ Лун, и которая не только активно поддерживалась, но и, по всем признакам, была инспирирована Центральным Комитетом КПК в Шэньси, буквально через несколько дней зашла в тупик.
Передававшиеся ежедневно по радио из Баоаня и Сианя обращения и воззвания не вызвали никаких откликов в стране. Представители аитияпонского движения в гоминьдановском Китае, даже те, которых преследовал и бросал в тюрьмы Чан Кай-ши, решительно отказывались от какого бы то ни было сотрудничества с сианьскими мятежниками, действия которых они справедливо расценивали как раскол единого национального фронта. Они получили поддержку широких народных масс, которые, воодушевленные недавними военными успехами в Суйюани, требовали решительной борьбы против Японии. Даже китайские милитаристы, постоянно отстаивавшие независимость своих провинций от центральной власти, явно отмежевались от Чжан Сюэ-ляна и Ян Ху-чэна. «Национально-революционная» группировка в Шэньси, а вместе с ней и ЦК КПК оказались в изоляции. Коммунисты в гоминьдановском Китае, по крайней мере большинство из них, с недоумением и тревогой воспринимали политику партийного руководства.
Буквально за одну ночь наступил коренной перелом, о чем я узнал конфиденциально из радиограммы ИККИ из Москвы. Поговаривали, будто Сталин лично занимался этим делом. Были отозваны из Сианя Чжоу Энь-лай и Бо [253] Гу, поспешно собралось Политбюро. После долгих колебаний было решено отказаться от требований публичного суда над Чан Кай-ши, добиться его освобождения и вступить с ним в переговоры о проведении общей политики, направленной на демократизацию общественной жизни в Китае и на борьбу против японского агрессора.
Всех обстоятельств, касающихся этого решения, я не знаю. Эдгар Сноу пишет, как обычно не ссылаясь на источники, что радиограмма из Москвы вызвала приступ дикой ярости у Мао Цзэ-дуна, а Чжоу Энь-лай сообщил одному авторитетному лицу, что это было «самым трудным решением в их жизни». Даже если этого и не было, безусловно одно: Мао Цзэ-дун пытался навязать ИККИ свою сектантскую авантюристическую политику и продолжал ее отстаивать даже после получения радиограммы, в то время как Бо Гу и Ло Фу сразу перешли на сторону Исполкома Коминтерна. Мао отступил только тогда, когда осознал полную несостоятельность своего замысла.
Я это подчеркиваю, ибо впоследствии Мао, грубо искажая историческую правду, приписал себе главную заслугу в мирном урегулировании сианьского конфликта. Так, 28 декабря 1936 года в своем «Заявлении по поводу заявления Чан Кай-ши» он утверждал: «Коммунистическая партия настаивала на мирном урегулировании сианьских событий и прилагала значительные усилия для достижения этой цели»{13}. Эта версия и вошла в маоистскую историографию. Ху Цяо-му в своей брошюре «30 лет Коммунистической партии Китая» утверждает: «Коммунистическая партия Китая считала, что в условиях того времени в целях организации сопротивления агрессии японского империализма сианьские события следовало разрешить мирным путем. Поэтому Чан Кай-ши был освобожден, и в стране был достигнут внутренний мир»{14}.
К сожалению, эта фальсификация, давно опровергнутая многочисленными опубликованными документами, ввела в заблуждение даже некоторых добросовестных, но плохо информированных публицистов.
Если о внутриполитических последствиях сианьской авантюры мы (я имею в виду всех руководящих работников коммунистической партии в районе Шэньси — Ганьсу — [254] Нинся, за исключением самой верхушки) были частично осведомлены, то вызванные ею международные осложнения долгое время оставались для нас тайной. Мы тогда еще ничего не знали ни о провокационных заявлениях японской прессы о «руке Москвы» в сианьских событиях, которые-де должны были положить начало гигантскому коммунистическому заговору на Дальнем Востоке, ни об утверждениях о формировании Чжан Сюэ-ляном совместно с китайскими коммунистами нового правительства и заключении им с Советским Союзом оборонительно-наступательного пакта. Также мы ничего не знали о пресловутом антикоминтерновском пакте, незадолго до того заключенном милитаристской Японией с нацистской Германией. И разумеется, мы ничего не знали об официальном опровержении ТАСС, о передовой статье в газете «Правда» от 14 декабря, о других советских заявлениях, не говоря уже о телеграммах ИККИ в адрес ЦК КПК, в которых прямо указывалось на опасность опустошительной гражданской войны в Китае и полного закабаления страны Японией и содержалось категорическое требование мирного разрешения конфликта. Текст телеграмм опубликован в сборнике «Георгий Димитров — выдающийся деятель коммунистического движения», изданном в Москве в 1972 году.
Не стоит останавливаться здесь на всех внутренних и международных обстоятельствах, связанных с сианьскими событиями. Все эти проблемы достаточно хорошо освещены в многочисленных исследованиях и публикациях советских авторов. Я могу, в частности, сослаться на работу К. В. Кукушкина «Коминтерн и единый национальный антняпонский фронт в Китае (1935–1943 гг.)» в сборнике «Коминтерн и Восток», вышедшем в Москве в 1969 году, в которой содержится богатейший материал о политике единого фронта вплоть до 1943 года.
После принятия Политбюро в Баоани нового решения переговоры с Чан Кай-ши, к которым снова подключился Чжоу Энь-лай, успешно завершились. Чан Кай-ши был выпущен из-под ареста. Он дал устные обязательства реорганизовать гоминьдан и нанкинское правительство, изгнать из него прояпонские элементы и ввести сторонников сопротивления Японии; освободить руководителей патриотического движения и всех других политических заключенных; гарантировать народу гражданские права и свободы; покончить с политикой «карательных походов против коммунистов» [255] и совместно с Красной армией организовать сопротивление японским захватчикам; созвать конференцию спасения родины с участием представителей от всех партий и групп, от всех слоев населения, от всех вооруженных сил, которая должна будет выработать общую линию борьбы с японскими захватчиками и спасения страны; наладить сотрудничество с государствами, сочувствующими борьбе Китая против Японии; наметить другие конкретные мероприятия для спасения страны.
Это соглашение не зафиксировано письменно, и, следовательно, его не подписали договаривающиеся стороны. Оно должно было держаться в тайне, чтобы облегчить Чан Кайши возможность необходимых шагов для проведения новой политики. По той же причине не указывались точные сроки выполнения обязательств. Однако мы в Баоани тут же узнали о соглашении до мельчайших подробностей. Мао Цзэ-дун распорядился сообщить о нем по сианьскому радио на китайском языке и через посредников, среди которых, как говорили, была Агнес Смэдли, на английском. Чан Кай-ши, которого в качестве добровольного пленника сопровождал Чжан Сюэ-лян, в своем заявлении от 26 декабря в Лояне, куда он прибыл из Сианя, охарактеризовал обнародование соглашения как нарушение слова, приведя при этом цитату из Конфуция: «Слово должно быть верным, действие должно быть решительным». Мао Цзэ-дун ответил на это в своем заявлении от 28 декабря: «Чан Кай-ши заплатил за свою свободу тем, что принял сианьские условия». Дальше шла угроза: «Китайский народ больше не позволит Чан Кай-ши увиливать от оплаты векселя, не сделает ему никаких скидок. Если в деле сопротивления японским захватчикам Чан Кай-ши думает топтаться на месте, затягивать выполнение данных им обещаний, революционная волна народного возмущения сметет его с пути».
Острая публичная полемика снова поставила под угрозу зарождавшийся единый национальный фронт. Она показала, что Мао и после урегулирования сианьского конфликта не отказался от старой сектантской политики, нацеленной на ослабление и раскол гоминьдана. Тем самым японцы получили повод усилить нажим на нанкинское правительство. Бо Гу в беседе со мной высказал удивление по поводу заявления от 28 декабря, и разглашения секретной договоренности, подчеркнув, однако, что это, [256] наверное, тактический ход, который заставит Чан Кай-ши играть в открытую и неукоснительно выполнять взятые на себя обязательства. Бо Гу выразил уверенность в том, что отныне политическая линия ИККИ, которую в Москве энергично поддерживало представительство КПК во главе с Ван Мином, будет неуклонно проводиться в жизнь. Это звучало успокаивающе, хотя и оставались некоторые сомнения, которые особенно усилились после того, как распространились слухи о том, что Чан Кай-ши был освобожден Чжан Сюэ-ляном без ведома Чжоу Энь-лая и что Чжоу Энь-лай пытался перехватить их по пути на аэродром, но добрался туда только тогда, когда самолет с Чжан Сюэ-ляном и Чан Кай-ши уже находился в воздухе.
В конце 1936 — начале 1937 года Центральный Комитет, Революционное правительство и все центральные учреждения, в том числе Военная академия и некоторые воинские части, передислоцировались в Яньань, которой на целое десятилетие суждено было стать «красной столицей» Китая. Если из Ваяобао в Баоань мы перебирались ночью, ежеминутно ожидая нападения, то теперь мы двигались в Яньань как победители, без каких бы то ни было мер предосторожности. Над нами уже не висели бомбардировщики. По крайней мере одно из своих обещаний Чан Кай-ши выполнил сразу: после своего освобождения он прекратил продвижение нанкинских правительственных войск в Шэньси и вообще всякие военные действия.
Окруженная лёссовыми холмами, Яньань располагалась на равнине, на стыке трех речных долин. Вокруг города, на севере, по цепи холмов тянулись мощные крепостные стены. Город с многочисленными довольно благоустроенными домами и виллами разительно отличался от Баоани. Под стать городу были и пригороды, где располагались роскошные усадьбы, покинутые их владельцами — крупными помещиками, гоминьдановскими чиновниками, ростовщиками и торговцами. Никаких проблем с расквартированием не существовало. Мне вместе с доктором Хэйтемом, которого называли китайским именем Ма Хай-дэ, отвели домик с нарядным палисадником. Более двух с половиной лет, до моего отлета в Москву, прожили мы вместе.
В городе было еще более 3 тысяч жителей. На рынке крестьяне и лоточники торговали мясом, яйцами, овощами и [257] другими продуктами. Работали лавки, харчевни и даже несколько респектабельных ресторанов. Яньань жила нормальной мирной жизнью. Это была необычная для нас картина. Впрочем, мы оставались лишь сторонними наблюдателями, поскольку у нас не было денег. Как и раньше, размещением и снабжением занимались соответствующие органы местного советского правительства и тыловые службы штаба армии. Такой порядок сохранялся и в последующие годы.
В политическом смысле оптимизм Бо Гу как будто оправдался. Первоначально продолжало функционировать Временное революционное, или Центральное, правительство. Но наряду с ним было учреждено Северо-Западное бюро, во главе которого некоторое время стоял Бо Гу. Бюро должно было осуществлять функции Центрального правительства на территории советского района. В феврале 1937 года ЦК КПК направил 3-му пленуму ЦИК гоминьдана телеграмму, в которой изложил программу гражданского мира и сотрудничества, в основном соответствовавшую достигнутой в Сиани договоренности.
В телеграмме говорилось, что ЦК КПК готов дать следующие гарантии:
1) прекратить повсюду в стране проведение курса на вооруженное восстание для свержения национального правительства;
2) переименовать Центральное советское правительство в правительство Особого района Китайской республики, Красную армию — в Национально-революционную армию, подчинив их Центральному правительству и Военному комитету в Нанкине;
3) отказаться от политики конфискации крупных землевладений и ростовщического капитала;
4) решительно проводить в жизнь общую программу единого национального антияпонского фронта.
Прежнее требование о немедленном объявлении войны Японии было заменено более общим лозунгом «изгнания японцев из Китая, решительной подготовки к войне».
На этой основе в течение нескольких месяцев в Нанкине велись переговоры на высшем уровне между Чан Кай-ши и Чжоу Энь-лаем и в Яньани с прибывшей туда в апреле 1937 года делегацией гоминьдана. Судя по всему, Политбюро ЦК взяло курс на создание единого национального фронта, что фактически свидетельствовало о его честном [258] намерении примириться с гоминьданом, а следовательно, и с Чан Кай-ши. Таким образом, это означало укрепление марксистоко-интернационалистских сил в партийном руководстве. Эти силы опирались, с одной стороны, на настроения широких масс в самом Китае, особенно в гоминьдановских районах, которые все настойчивее требовали прекращения гражданской войны и оказания отпора японской агрессии. Подобные настроения все в большей степени распространялись также и среди господствующих слоев, о чем свидетельствовала их реакция на сианьские события. С другой стороны, марксистско-интернационалистские силы в руководстве КПК опирались на решительную поддержку ИККИ и представительства КПК в Москве. И с этим не мог не считаться Мао Цзэ-дун. Однако было неясно, отступил ли он перед фактами из тактических соображений, или принципиально изменилась его позиция в целом.
Перемена политического курса как в КПК, так и в гоминьдане проходила не без трудностей и колебаний. Из спаньского конфликта Чан Кай-ши вышел отнюдь не блистательным победителем, как может показаться на первый взгляд. Ван Цзин-вэй, Хэ Ин-цинь и другие реакционные прояпонские деятели в руководстве гоминьдана, нанкинском правительстве и правительствах некоторых провинций Северного Китая делали все, чтобы сорвать создание единого фронта с коммунистами. Под их нажимом 3-й пленум ЦИК гоминьдана принял решение «О полном искоренении красной опасности» и в ответ на предложенные ЦК КПК гарантии потребовал как минимум ликвидации китайской Красной армии и всех других вооруженных сил КПК, упразднения китайского советского правительства и подчиненных ему органов, признания трех принципов Сунь Ят-сена, прекращения коммунистической пропаганды и отказа от классовой борьбы.
Всячески маневрируя, Чан Кай-ши вместе с тем обещал предоставить демократические свободы и освободить политических заключенных. Поначалу в политической жизни гоминьдановского Китая почти никаких изменений не произошло. Выполнение сианьского соглашения затягивалось, большинство политзаключенных оставалось в тюрьмах, не было реорганизовано нанкинское правительство, не было заметно никаких приготовлений к проведению демократических реформ, если не считать более терпимого отношения [259] к антияпонским силам, включая и находившихся на свободе коммунистов, и легализации отношений с Яньанью, которые до сих пор поддерживались неофициально. И даже эта более чем скромная «либерализация» вызвала у японских милитаристов сильное недовольство. Резче, чем раньше, они стали подвергать Чан Кай-ши публичным обвинениям и перебросили в Северный Китай крупные воинские соединения.
Лишь в военном отношении наблюдались явные сдвиги. С начала 1937 года все боевые действия против Красной армии в Шэньси — Ганьсу — Нинся были прекращены. Большая часть войск Центрального гоминьдановского правительства была переброшена на север и восток, что могло рассматриваться как выдвижение на исходные позиции для боевых действий против японской агрессии и их китайских марионеток. Я не знаю, установился ли гражданский мир в старых советских базах и партизанских районах Южного и Центрального Китая, но, вероятно, да, поскольку никаких сведении о боевых действиях оттуда не поступало. Только в Ганьсу войска «трех Ма» продолжали бои до полного разгрома «Западной армии», и никто даже пальцем не шевельнул, чтобы предотвратить роковой исход.
Мао Цзэ-дун воспользовался гибелью «Западной армии», чтобы избавиться от заклятого врага и единственного соперника в партийном руководстве — Чжан Го-тао. Пока существовали пусть даже остатки «Западной армии», Чжан Го-тао все еще располагал значительными военными силами. Нельзя было сбрасывать со счетов и кадровых работников тех частей 4-й армии, которые остались на восточном берегу Хуанхэ и влились в 1-ю армию. Хотя большинство из них были заменены командирами и политработниками 1-й армии и отправлены на переподготовку в Военную академию или в партийную школу, они, несомненно, находились под влиянием Чжан Го-тао. Кроме того, Чжан Го-тао сохранял авторитет, хотя в какой-то степени номинально, одного из основателей КПК, полноправного члена Исполкома Коминтерна и Политбюро ЦК и заместителя председателя китайского советского правительства. Ему могли бы предъявить обвинение в нежелании работать в этих органах, но практически у него не было для этого никаких объективных возможностей.
Мао Цзэ-дун решил, что наступил удобный момент окончательно расквитаться с Чжан Го-тао. В войсковых частях, [260] учреждениях, школах по подготовке кадров, особенно в Военной академии и партийной школе, прошли собрания актива. Я сам участвовал по крайней мере в одном из них — то ли в штабе тыла, то ли в Военной академии. Собрание проходило под лозунгом «Искоренить ошибки Чжан Го-тао!». В партийном печатном органе появилось «Сообщение об ошибочной правооппортуштстической линии Чжан Го-тао». Его обвиняли в том, что он утратил веру в революцию, следовал военной стратегии дезертирства, вел фракционную борьбу в партии и армии, насаждал личную диктатуру, при воспитании кадров злоупотреблял строгими наказаниями (знакомые ноты!), а в отношениях с народными массами прибегал к милитаристским методам.
После такой подготовки в начале апреля в Яньани состоялось расширенное заседание Политбюро, в котором приняли участие также члены правительства и военачальники. Я не получил приглашения и поэтому могу только в общих словах повторить то, что услышал об этом заседании позднее. Чжан Го-тао обвиняли в том, что его политическое, организационное и военное руководство в советских районах Хубэй — Хэнань — Аньхой и Сычуань — Шэньси было неправильным, что он допускал серьезные ошибки при создании Советов, подавлении контрреволюционеров и в отношении массовых движений. Главные же обвинения касались раскола партии и армии в результате «самочинного создания параллельного Центрального комитета и сепаратного Военного совета». И наконец, на него взвалили всю тяжесть ответственности за гибель «Западной армии».
Чжан Го-тао решительно отверг все обвинения как клевету не только на него лично, но и на бывшие советские районы и 4-ю армию и отказался выступить с самокритикой.
Во время этого заседания или вскоре после него распространились странные слухи, до сих пор оставшиеся для меня загадкой. Говорили, будто бы командиры батальонов, полков и дивизий 4-й армии организовали в Военной академии заговор с целью бежать из Яньани, поднять часть 4-й армии, вместе с ними развязать партизанскую войну за пределами подвластных Мао Цзэ-дуну районов и создать новую советскую базу. В случае удачи во главе их должен был стать Чжан Го-тао. Заговор раскрыли, и несколько десятков «заговорщиков» арестовали, причем некоторые из них, как говорили, оказали сопротивление и [261] были убиты. ЦК назначил следственную комиссию — своего рода военный трибунал под председательством авторитетного начальника партшколы Дун Би-у. Однако комиссия не смогла найти никаких подтверждений обвинениям, которые выдвигались против Чжан Го-тао и арестованных командиров 4-й армии. Уже через несколько месяцев они были освобождены и восстановлены на командных постах. Я передаю эту историю с большими оговорками, поскольку ничего не могу подтвердить собственными наблюдениями. Я не заметил никаких признаков готовящегося заговора, хотя почти ежедневно появлялся в Военной академии, преподавал тактику и беседовал с командирами 4-й армии, в том числе с одним комдивом, который в свое время возглавлял Военную академию в Сикане и не скрывал своих симпатий к Чжан Го-тао. Скорее всего это была клевета или провокация с целью облегчить устранение Чжан Го-тао, с которым в то время у Мао Цзэ-дуна не было никаких принципиальных политических разногласий. Эта попытка провалилась. Бо Гу рассказал мне впоследствии, что не последнюю роль сыграло вмешательство ИККИ, который настоятельно предложил покончить со всеми старыми спорами, ибо главной задачей было сохранение единства партии и последовательное претворение в жизнь политики единого национального фронта.
Я не знаю истинной подоплеки дальнейших событий, но Чжу Дэ, Ло Фу, Чжоу Энь-лаю и другим вскоре удалось убедить Чжан Го-тао выступить в интересах мира внутри партии с самокритикой. Это выступление было опубликовано в партийном органе в Яньани. Он признал, не приведя, однако, ни одного конкретного факта, свои «правооппортунистические ошибки» и «милитаристские замашки», которые «переросли в действия против центрального руководства партии». Предельная лаконичность и нарочитая туманность самокритичного выступления Чжан Го-тао не оставляли сомнений, что оно было сделано под нажимом. Под обманчивой видимостью наступившего спокойствия продолжали тлеть угли конфликта.
Партийное руководство вновь со всей энергией принялось за выполнение актуальных задач. Это было крайне необходимо, так как новая политика первоначально не встретила понимания и вызывала глухое недовольство как у населения, так и в войсках. Крестьяне боялись, что их лишат всех итогов раздела земли и других аграрных преобразований. [262] Красноармейцы видели в этой политике просто капитуляцию перед гоминьданом, надругательство над бесчисленными жертвами десятилетней гражданской войны. Поэтому ЦК принял решение развернуть широкую пропагандистскую кампанию по разъяснению кадровым работникам и массам сущности уступок, содержавшихся в четырех гарантиях 3-му пленуму Центрального исполнительного комитета гоминьдана. В основу этой деятельности легли разработанные уже в феврале директивы ЦК и последовавшее за ними обращение ко всем членам партии. В обоих документах четыре гарантии характеризовались как необходимый и допустимый компромисс для укрепления гражданского мира, обеспечения демократических прав и начала в ближайшее время боевых действий против японских агрессоров. Однако этот компромисс, говорилось выше, не означает ограничения самостоятельности КПК, а, наоборот, позволяет развернуть легальную деятельность компартии на территории всей страны. Сохраняется полное руководство КПК революционными вооруженными силами. Замена Советов новыми демократическими органами, прекращение конфискации землевладений, ослабление экономической политики, переименование Красной армии и подчинение ее нанкинскому Центральному правительству ничего, по существу, не меняют. Основной целью по-прежнему остается всемерное расширение политического влияния и увеличение численности КПК и, таким образом, обеспечение ее ведущей роли в национально-революционном движении. Иным путем невозможно одержать победу в национальной революции.
Эти аргументы звучали весьма убедительно и возымели действие. Настораживало, пожалуй, только то, что ни единым словом не упоминалось о решении 3-го пленума Центрального исполнительного комитета гоминьдана. Его приняли к сведению и перекроили на свой лад. «Роспуск» китайского советского правительства и Красной армии назвали «переименованием», а «прекращение» всякой коммунистической пропаганды трактовали как усиление. Три принципа Сунь Ят-сена стали толковать как некое единство трехчленного ряда: национализм — демократизм — социализм. Никто не отказывался от классовой борьбы, но она была сведена к борьбе с прояпонскими элементами, поскольку на первый план выдвигался лозунг национализма. [263]
У меня возникло смутное ощущение, что оба основных противника — Чан Кай-ши и Мао Цзэ-дун ведут двойную игру. Они понимали, что война с Японией неизбежна и что вести ее можно только объединенными силами, но каждый хотел выиграть за счет другого. Последующие события подтвердили справедливость моих подозрений.
В мае 1937 года в Яньани состоялась партийная конференция китайского Советского района, названная позже Всекитайской конференцией КПК. По моим подсчетам, в ней участвовало около 150 делегатов. Впрочем, термины «всекитайская» и «делегаты» можно употреблять только условно. В основном присутствовали представители центральных партийных органов, местных партийных организаций и Красной армии района Шэньси — Ганьсу — Нинся, а также политработники, возглавлявшие коммунистические ячейки в северо-восточной армии, и партийные руководители из Северного Китая, в частности из Пекина. Отсутствовали представители партийных организаций Центрального и Южного Китая, прежде всего старых опорных баз и разрозненных партизанских районов, члены Политбюро Сян Ин и находившиеся в Москве Ван Мин, Кан Шэн и Чэнь Юнь. Почти все участники совещания, за исключением, быть может, представителей гоминьдановских районов, не были избраны, их назначали сверху.
Я тоже получил приглашение и, сидя в одном из первых рядов, имел возможность внимательно следить за ходом конференции. Из того, что говорили, я в лучшем случае понял половину: мой новый переводчик имел довольно низкую квалификацию. Кроме того, часто мне приходилось отлучаться для проведения занятий в Военной академии. Тем не менее у меня сложилось определенное представление о конференции, проходившей временами довольно бурно. Этому во многом способствовали мои беседы в перерывах между заседаниями со старыми знакомыми. Кроме Бо Гу и других товарищей я встретил здесь Ян Шан-куня, бывшего политкомиссара у Пэн Дэ-хуая, которого не видел несколько лет. Это была наша последняя встреча, так как после конференции он уехал в Северный Китай, где возглавил партийную работу. Хорошо говоривший по-русски, всегда дружески настроенный, Ян Шан-кунь оказал мне ценную помощь. [264]
Председательствовал на конференции Ло Фу. В президиуме сидели все находившиеся в Яньани члены Политбюро, включая Чжан Го-тао, а также высшие армейские командиры. Не было Чжоу Энь-лая, находившегося, по-видимому, в Нанкине, и Ван Цзя-сяна, который был тяжело болен. С основным докладом «Задачи антияпонского национального единого фронта на современном этапе» выступил Мао Цзэ-дун. Положения доклада в целом соответствовали новой политической линии, обозначившейся после сианьского конфликта. Я не буду подробно останавливаться на этом докладе, поскольку он без особых изменений включен в «Избранные произведения» Мао Цзэ-дуна под новым названием «Задачи коммунистической партии в период антияпонской войны»{15}.
Правда, есть значительные расхождения в отдельных формулировках, но это и не удивительно, если учесть, что текст доклада редактировался дважды. Так, в первой части своего доклада Мао, освещая «современный этап развития внешних и внутренних противоречий в Китае», снова повторил, что главным противоречием в мире является антагонизм между империалистической Японией и Китаем. Он ни слова не сказал о присоединении к «всемирному фронту борьбы за мир». После резкой критики гоминьдана сразу же делался вывод о переходе от первого этапа борьбы за образование единого фронта ко второму, то есть от лозунга «национализма» к лозунгу борьбы за «демократию и свободу» (разумеется, речь шла о гоминьдановском Китае), которая «является на данном этапе развития главным звеном в общей цепи задач революции».
Борьбе за демократию и свободу Мао посвятил вторую часть своего выступления, в которой особое внимание уделил союзу «революционных классов», а именно «пролетариата, крестьянства, городской мелкой буржуазии и национальной буржуазии». Впоследствии он причислил к ним все «патриотические элементы» вплоть до крупных землевладельцев. Классовый подход, как и прежде, смазывался, поскольку этим партнерам по союзу открывались двери в коммунистическую партию. С другой стороны, в последней части доклада отмечалась руководящая роль коммунистической партии и Национально-революционной армии, то есть Красной армии. В ней говорилось об опасности [265] возрождения хвостизма Чэнь Ду-сю, который привел к поражению революции 1925–1927 годов. Существует лишь альтернатива: или буржуазно-демократическая республика, или социализм, но ни в коем случае нельзя забывать о конечной цели. Необходимыми предпосылками для ее достижения являются полная независимость и самостоятельность компартии и Национально-революционной армии в рамках единого общенационального фронта.
Некоторая противоречивость высказываний Мао вызвала множество вопросов и ряд возражений участников конференции, особенно в отношении классовой линии, переоценки роли армии, практического осуществления политики единого фронта и ее возможных последствий. В своем заключительном слове, которое также вошло в «Избранные произведения», Мао Цзэ-дун отвечал на вопросы, и его доклад единодушно был одобрен конференцией.
Второй основной доклад «О Коммунистической партии Китая в последнем десятилетии» делал Ло Фу. Он отстаивал генеральную линию КПК после проходившего в 1928 году VI съезда, за исключением периода лилисаневщины, которая, как отметил докладчик, с помощью Коминтерна была быстро преодолена. О боях и жертвах в районах господства гоминьдана он говорил почти темы же словами, что и Бо Гу в Цзуньи. К величайшим достижениям в десятилетней борьбе коммунистической партии Ло Фу отнес: мобилизацию китайского народа на национальную освободительную борьбу; повышение сознательности и боевитости рабочих, крестьян и мелкой буржуазии; создание советской власти и Красной армии; проведение новой политики единого национального антияпонского фронта; превращение КПК в боевую партию, тесно связанную с массами. Он высоко отозвался о нелегальной деятельности коммунистов и высказался за соединение легальной и нелегальной работы в «районах единого фронта».
Доклад вызвал в основном положительные отклики и был одобрен конференцией. Оба доклада вскоре, после дополнительного редактирования, были изданы отдельными брошюрами.
Чжан Го-тао редко появлялся на заседаниях, его место в президиуме почти всегда пустовало. Тем не менее он вызвал, как мне кажется невольно, небольшой инцидент. Ему пришлось под нажимом Политбюро или президиума [266] выступить с небольшой покаянной речью, в которой он, однако, заявил, что было бы ошибочным осуждать прошлое с точки зрения нынешней политики единого общенационального фронта, безоговорочно им поддерживаемой. С этими словами Чжан Го-тао покинул зал. Некоторые делегаты выступили с яростными нападками на Чжан Го-тао, но на его защиту встали присутствовавшие на заседании кадровые работники 4-й армии. Разгоревшейся словесной баталии положил конец Ло Фу, подчеркнувший, что партийное руководство уже подвергло Чжан Го-тао критике и на этом следует поставить точку, ибо на его счету не только ошибки, но и большие заслуги.
В заключение Ло Фу обратился ко всем коммунистам с призывом немедленно вернуться на свои боевые посты перед лицом надвигающейся войны с Японией. Надлежало ускорить реорганизацию главных сил армии и выдвинуть их на исходные позиции, благоприятные для ведения маневренной войны, а всем возвращающимся в города товарищам следует тут же уйти в подполье и перестроить партийные и массовые организации в интересах оказания всемерной поддержки антияпонской войне.
Итак, эта конференция знаменовала собой большой прогресс. В основном возобладала политическая линия ИККИ и китайских марксистов-интернационалистов. Внутри страны КПК включилась в единый антияпонский фронт, а в международном масштабе — хотя и с некоторыми оговорками — в борьбу против войны и фашизма. Поэтому никто не придал особого значения тому факту, что Мао Цзэ-дун, как главный докладчик на конференции, официально провозгласил новую политику и, еще более укрепив тем самым свои позиции в партийном руководстве, получил возможность на практике проводить, как он это неоднократно делал и ранее, совершенно иную политическую и военную стратегию и тактику.
Предсказание Ло Фу сбылось. Через два месяца после конференции вспыхнула война между Китаем и Японией. В течение этого времени в районе Шэньси — Ганьсу — Нинся, в соответствии с решениями конференции и на основе достигнутой в Нанкине договоренности, был разработан ряд мероприятий, проведение которых продолжалось весь 1937 год и захватило даже 1938 и 1939 годы. [267]
Советский район был преобразован в Особый район (позже — Пограничный район) с автономными правами, что и было признано Чан Кай-ши. Как уверял Мао Цзэ-дун, Особый район номинально являлся «составной частью единой республики», а фактически представлял собой отделенный от остального Китая анклав, своего рода государство в государстве. В первые месяцы туда даже не допускались гоминьдановские чиновники, не говоря уже об офицерах. Такие гражданские учреждения, как почта, связь, загсы и прочие, находились под полным контролем правительства района. Не было только собственной денежной системы, которая была упразднена еще раньше.
Впрочем, говорить о совершенно обособленном анклаве было бы не совсем правильно. По-прежнему не было постоянных, стабильных границ. В ряде уездов возник своего рода военный вакуум, так как Чан Кай-ши перебросил главные силы северо-восточной армии на восток, а часть 17-й армии Ян Ху-чэна (который удрал за границу) — на север. Соединения Национально-революционной армии, как некоторое время называлась Красная армия, вошли в эти уезды и создали там новые органы власти вместо гоминьдановских. Этот процесс, первоначально протекавший более или менее мирно, в конечном счете привел к конфликтам, которые начиная с лета 1939 года все чаще выливались в вооруженные столкновения. Таким образом, Особый район Шэньси — Ганьсу — Нинся значительно увеличился и к концу 1939 года включал полностью или частично 23 уезда. Территория района простиралась от реки Хуанхэ на востоке до горной цепи на границе провинций Нинся и Ганьсу на западе и от Великой китайской стены на севере до реки Цзинхэ на юге.
Но вернемся к событиям начала лета 1937 года. После роспуска Временного революционного, или Центрального советского, правительства появилось Районное правительство во главе с Линь Бо-цюем, с которым я не был знаком лично. Его заместителем до своего бегства из Яньани в 1938 году являлся Чжан Го-тао. Для осуществления «новой демократической системы» Районное правительство наметило создать выборное собрание, своего рода парламент, которое, однако, до моего отъезда не собиралось и, по-видимому, так и не было создано. Только в городах и сельских уездах зимой 1937/38 года были учреждены «местные собрания», но не знаю, как они функционировали [268] и функционировали ли вообще. Лично я ни о каких выборах не слышал. Это, впрочем, объясняется, возможно, тем, что я общался только с узким кругом лиц: старыми знакомыми из руководства, работниками Военной академии и штаба тыла. Из местных партийных и армейских кадровых работников, которые под непосредственным контролем Центрального Комитета осуществляли власть в Особом районе, я почти никого не знал близко. Мне, конечно, приходилось встречаться с ними, но я не знал, «кто есть кто». Не запомнился даже Гао Ган, первый секретарь партийного комитета района.
На майской партийной конференции Мао Цзэ-дун поставил задачи осуществлять «планомерное хозяйственное строительство» для улучшения условий жизни населения и «планомерное культурное строительство» для ликвидации неграмотности.
В экономике наблюдались постепенные сдвиги, но они не имели ничего общего с «планомерным строительством». Возвращались торговцы и другие состоятельные жители и даже некоторые крупные помещики, после того как стало известно, что им ничто не угрожает. Росла торговля с гоминьдановским Китаем, хотя недолго и в ограниченных масштабах, так как в Особом районе не хватало ни денег, ни товаров. Основными статьями «импорта» являлись ткани, керосин, соль и другие предметы первой необходимости, а также чай, сахар, рисовая водка, табак и т. п.
Вместе с тем по мере увеличения численности партии, армии и правительственных органов росли трудности со снабжением. Когда же в Шэньси — Ганьсу — Нинся хлынул поток беженцев из гоминьдановских районов, которым угрожала японская оккупация, ничего не оставалось, как перейти на самоснабжение и ввести автаркическую систему натурального хозяйства, которая с годами расширялась. Свободных земель было больше чем достаточно, так как местные крестьяне выращивали стручковые и овощи только в плодородных долинах, оставляя необработанными лёссовые плато и склоны холмов, где не хватало влаги. На обработку этих пустующих земель был брошен весь личный состав воинских частей, работники учреждений, организаций, учащиеся школ и т. д. Единственными орудиями труда служили мотыги и лопаты. Это была адская работа. Прежде всего посеяли и собрали урожай проса и гаоляна. Около домов выращивали капусту, лук и даже помидоры. [269]
Из степей Ордоса и пограничных областей Внутренней Монголии пригоняли скот, чем частично восполняли хроническую нехватку мяса. Скот приходилось либо выпрашивать, либо отбирать силой у местных князьков. Японские контрабандные товары конфисковывались и — я однажды наблюдал такую картину — публично сжигались. Вскоре, однако, конфискованную контрабанду стали распределять среди работников центральных учреждений, а на полулегальную торговлю контрабандой стали смотреть сквозь пальцы.
Вместе с тем мне хотелось бы отметить те огромные усилия, которые предпринимались в области просвещения. По меньшей мере 90 процентов местного населения, большинство военнослужащих, особенно уроженцев Северо-Западного Китая и даже участников Великого похода, были неграмотными. Примитивным способом печатались буквари с картинками, в которые были включены самые элементарные понятия. Эти буквари стали учебным пособием как в многочисленных кружках ликбеза, так и во вновь организованных начальных школах. Я сам пользовался ими, чтобы научиться читать и писать по-китайски. Кроме того, продолжалась начатая гоминьдановскими языковедами работа по созданию латинизированной письменности для разговорного языка (байхуа), введенного в литературу Лу Синем и другими современными писателями. Эти попытки, однако, кончились неудачей ввиду специфического строя и фонетики китайского языка, а также из-за обилия различных диалектов, на которых говорили оказавшиеся в Особом районе выходцы из всех провинций Китая. Поэтому латинизированные тексты дублировались старыми, частично упрощенными иероглифами, которые использовались для издания «Яньань жибао», журналов и рукописных стенгазет. Выпускались также книжки-картинки наподобие старых «морита мориторис» и современных комиксов.
Немало было сделано и в области культуры. Создавались многочисленные агитбригады, танцевальные и певческие коллективы, самодеятельные театры и т. д. Используя классические формы пьес, песен, устных рассказов, они нередко наполняли их новым содержанием. Особенно мне врезались в память новогодние игры и шествия с драконами, в которых соперничали выходцы из различных мест Китая. Наряду с этим уже с самого начала в Яньани [270] утвердилась реалистическая манера исполнения спектаклей, например при постановке драматической повести Лу Синя «Подлинная история А-Кью». Появилась и кинопередвижка. Под открытым небом с огромным успехом демонстрировались фильмы, выпущенные шанхайской и другими студиями, а позднее и советские киноленты.
Итак, в 1937 году предпринимались огромные и в целом — я еще раз повторяю — плодотворные усилия в области просвещения и культуры. Но они отнюдь не были самоцелью. Они стали важнейшим средством влияния на массы. И я думаю, что не ошибусь, если скажу, что это были первоначальные формы появившейся вскоре и с годами все более усиливавшейся «линии масс», как особого стиля руководства и работы, подменившего собой демократический централизм. Я также думаю, что самообеспечение, которое в 1937 и в последующие годы связывалось со специфическими условиями жизни в Особом районе, в известной степени определяет и нынешнюю экономическую политику правящей группы Мао Цзэ-дуна. Эти мероприятия не имели ничего общего с провозглашенным на партийной конференции лозунгом «единой демократической республики». Они, на мой взгляд, составляли и составляют до сегодняшнего дня характерную особенность политической стратегии и тактики Мао, основанных на опыте гражданской и антияпонской войн.
Первым требованием на майской партийной конференции Мао Цзэ-дун выдвинул незамедлительную реорганизацию Красной армии в Национально-революционную армию, которая во всех отношениях должна была служить образцом для общекитайских, то есть гоминьдановских, вооруженных сил. По согласованию с Военным советом нанкинского правительства армейские соединения в Шэньси — Ганьсу — Нинся были сведены в три дивизии. По образцу гоминьдановской армии каждая дивизия состояла теперь из двух бригад, а каждая бригада в зависимости от численности — из двух — четырех полков. Штабу армии позднее был придан артиллерийский полк, имевший на вооружении гранатометы и легкие полевые орудия, а дивизиям и бригадам — отдельный полк особого назначения (обычно кавалерийский), который выполнял задачи разведки, связи, охраны и служил резервом штаба. Полки и нижестоящие подразделения сохранили в основном прежнюю трехчленную структуру. По требованию Чан Кай-ши институт [271] политических комиссаров формально был упразднен. Фактически же никаких изменений не произошло. Прежние политкомиссары возглавили политические и особые отделы, состав которых значительно расширился, поскольку в их задачи входили политическая работа в своих войсках, среди населения, в войсках противника, преимущественно среди «дружественных», и борьба с вражескими агентами, предателями, саботажниками.
Фактическая численность каждой из трех дивизий в начале лета 1937 года колебалась от 8 до 10 тысяч человек. Общая численность Национально-революционной армии, включая тыловые службы и штабы с войсками охраны, вероятно, не превышала 30–35 тысяч человек. К концу года, когда армия начала боевые действия в Шаньси, ее состав достигал, по официальным данным Яньани, почти 40 тысяч. Увеличение численности объяснялось главным образом притоком солдат из разгромленных на фронте гоминьдановских войск.
Охранные войска Особого района не были подчинены армейскому командованию, а находились под командованием того самого Сяо Цзин-гуана, который осенью 1933 года без боя сдал Личуань на северо-востоке Центрального советского района, а в конце 1934 года во время Великого похода бежал с поля боя. Охранные войска в 1937 году составляли пять полков численностью 4–5 тысяч человек. В 1938–1939 годах, когда начались первые стычки с гоминьдановскими войсками, их численный состав был увеличен до 6–8 тысяч за счет трех снятых с фронта полков. Такой в основном оставалась численность охранных войск до моего отлета из Яньани.
Для усиления охранных войск были созданы местные отряды милиции, или «народное ополчение». Эти отряды формировались в городах и уездах из добровольцев по типу прежних местных организаций самообороны. В отдаленных пограничных уездах им не раз приходилось участвовать в боевых действиях, но лично я никогда этого не видел.
Особое внимание Центральный Комитет уделял подготовке кадров. Несмотря на расширение партийной школы, они готовились в основном в Военной академии. Между партшколой и Военной академией произошло разделение функций. В партийную школу принимали теперь только членов партии. Большая часть из них, пройдя краткосрочную [272] (три — шесть месяцев) подготовку, направлялась на легальную или подпольную работу в гоминьдановские районы. Военная же академия готовила младших, средних и высших командиров и политработников для Национально-революционной армии, а впоследствии — и для партизанских отрядов и местных органов управления в тылу японских оккупантов. Слушатели, срок обучения которых составлял шесть месяцев, делились на так называемые контингенты, своего рода факультеты. Вскоре Военная академия в Яньани оказалась не в состоянии вместить все увеличивающееся число слушателей, поэтому она частично разместилась в загородном монастыре. Со временем академия получила широкую известность как Антияпонский университет «Канда».
О том, какое огромное значение придавал Мао Цзэ-дун этому университету, свидетельствует тот факт, что он взял над ним шефство и, так же как до этого в Баоани, читал лекции по военным, политическим, теоретическим и даже философским вопросам. Важнейшие из прочитанных им тогда лекций, разумеется после соответствующего редактирования, вошли в его «Избранные произведения». Это — «Стратегические вопросы революционной войны в Китае», «Относительно практики» и другие. Номинально начальником университета был Линь Бяо, фактически — Ло Жуй-цин. И в подготовке кадров обозначался все отчетливее тот политический курс, который Мао Цзэ-дун думал проводить в антияпонской войне. Этот курс сводился к тому, чтобы максимально усилить по всей стране влияние и сеть организаций КПК под его личным руководством, взять под свой контроль общенациональную освободительную борьбу, создавая для этой цели опорные пункты и базы партии и армии как в тылу гоминьдана, так и в тылу японских войск. Это полностью соответствовало смыслу старого лозунга: «Никому победы», то есть ни японцам, ни гоминьдану. Однако подлинного значения этого лозунга еще никто не осознавал. И поэтому никто, за исключением, может быть, Чжан Го-тао, хотя об этом я не могу сказать ничего конкретного, против него не возражал. Только после того, как вспыхнула война, по этому вопросу возникли дискуссии, начало которым положило Расширенное совещание Политбюро ЦК в Лочуани в конце августа 1937 года. [273]