Глава 5.

Первые годы антияпонской войны (1937–1939)

7 июля 1937 года японские милитаристы спровоцировали конфликт у моста Лугоуцяо под Пекином, известного также под названием моста Марко Поло. Во время маневров они под надуманным предлогом захватили мост, а затем после интенсивной артподготовки штурмом овладели Городом Ваньпином. Китайский гарнизон оказал ожесточенное сопротивление, но был разбит.

На следующий день известие об этом достигло Яньани. Состоялись партийные собрания, на которых сообщалось, что Центральный Комитет немедленно обратился к Чан Кай-ши с призывом сплотить весь китайский народ и все вооруженные силы страны в единый национальный фронт для оказания решительного отпора японским захватчикам. Гоминьдану и коммунистической партии надлежало плечом к плечу отразить новое японское нападение и изгнать японских агрессоров с китайской земли. В тот же день было опубликовано воззвание, которое было распространено и за пределами Особого района Шэньси — Ганьсу — Нинся. Оно призывало к национально-революционной войне. Через несколько дней я узнал, что высшие военачальники Национально-революционной армии направили Чан Кай-ши радиограмму, в которой от имени всех командиров и солдат потребовали немедленной отправки их на фронт для борьбы против японских захватчиков.

Из-за отсутствия точной информации я не могу судить, к каким практическим результатам привели эти меры. Я только слышал, что после провокации у Лугоуцяо японские и китайские части стояли в полной боевой готовности вдоль железнодорожной магистрали Пекин — Тяньцзинь и у реки Юндинхэ, однако после первого крупного столкновения происходили только мелкие стычки. Вероятно, японцы стремились выиграть время до подхода подкреплений. Они как будто вели переговоры с китайским генералом Сун Чжэ-юанем, командующим 29-й гоминьдановской армией и губернатором провинций Хэбэй и Чахар, в ведении которого находилась эта боевая зона. Он был склонен, кажется, к мирному урегулированию, хотя это означало «демилитаризацию», то есть отход китайских войск из Чахара и Хэбэя, что развязало бы руки японским захватчикам в Северном Китае. В Яньани поговаривали о том, что Чан Кай-ши и теперь тянет время, не вводя в дело войска Центрального правительства. Он все еще не решался порвать с прояпонскими и антикоммунистическими элементами [275] в руководстве гоминьдана и в Центральном правительстве и стремился к компромиссу с ними. Рассчитывал он при этом также на политическое посредничество Англии и особенно США.

Только позже я узнал от знакомых китайских радиоперехватчиков и от Агнес Смэдли, приехавшей в конце лета или осенью в Яньань, что еще 7 июля, то есть сразу же после японской провокации у Лугоуцяо и до опубликования воззвания ЦК КПК, Чан Кай-ши выступил за войну во имя спасения страны и обещал генералу Сун Чжэ-юаню начать переброску войск Центрального правительства по двум железнодорожным линиям, идущим с юга на Пекин и Тяньцзинь.

В течение июля и августа я не заметил в Шэньси — Ганьсу — Нинся никаких признаков подготовки к немедленному выступлению против японцев. Разумеется, в новых обстоятельствах не могло быть и речи о новом Восточном походе на собственный страх и риск, без согласия Чан Кай-ши и Янь Си-шаня, губернатора Шаньси. Может быть, поэтому военные мероприятия того периода благоразумно, как я хотел бы выразиться, ограничивались завершением реорганизации армии, отправкой командиров и политработников из «Канда» в части и переброской соединений к Хуанхэ в Северо-Восточную Шэньси.

В некоторой мере прояснила обстановку для меня, как и для большинства других, программная речь Мао Цзэ-дуна, с которой он выступил 23 июля 1937 года. В тот день личный состав Антияпонского университета, партийной школы и центральных учреждений промаршировал на учебный плац перед городскими воротами Яньани. Туда же пришли и многие другие лица. Состоялся митинг. Мао Цзэ-дун говорил о «политической линии, практических мероприятиях и перспективах борьбы против наступления Японии»{16}. Вначале он зачитал воззвание ЦК КПК от 8 июля. Затем он процитировал отрывки из интервью Чан Кай-ши, которое тот дал в своей летней резиденции Лушани 17 июля. Впрочем, и из этого документа также недвусмысленно вытекало, что Чан Кай-ши не допускал и мысли о каком бы то ни было удовлетворении японских требований. По-моему, эти цитаты довольно точно переданы в «Избранных произведениях». Затем Мао обрушился на Сун Чжэ-юаня, [276] обвинив его в том, что он капитулировал перед японцами, принес им извинения за инцидент, отвел 29-ю армию из районов восточнее Лугоуцяо и Юндинхэ, подавил в Северном Китае антияпонское народное движение и создал единый с японцами фронт против коммунизма.

Вскоре обнаружилась полная беспочвенность этих обвинений. Через несколько дней именно японские войска на широком фронте развернули наступление на Пекин и Тяньцзинь. Завязалось сражение, особенно ожесточенное у ворот Пекина, в ходе которого 29-я армия потеряла тысячи убитыми, десятки тысяч ранеными, пленными и пропавшими без вести. Пекин и Тяньцзинь были захвачены японцами. Можно по-разному оценивать ход боевых действий, но одно бесспорно: генерал Сун не только не капитулировал перед японцами, но ввел в бой 29-ю армию. Заслуживают внимания два обстоятельства. Во-первых, известие о сражении под Пекином и Тяньцзинем пришло в Яньань с большим опозданием. Во-вторых, в своих «Избранных произведениях» Мао не называет по имени генерала Суна, а ограничивается только общими рассуждениями об измене, колебаниях и уступках.

Тем не менее свой тезис об одной политической линии и двух системах практических мер Мао Цзэ-дун основывал именно на мнимой капитуляции Суп Чжэ-юаня и выжидательной политике Чан Кай-ши. В своем выступлении 23 июля Мао выдвинул совершенно правильные лозунги, которые, по всей вероятности, были утверждены Политбюро и согласованы с ИККИ: общая мобилизация всех вооруженных сил страны, всеобщая мобилизация народа, перестройка системы государственного управления, внешняя политика, подчиненная задачам борьбы против японских захватчиков, как-то: заключение союза с СССР, завоевание сочувствия США, Франции и Англии. Эти и другие лозунги увенчивались многократным повторением категорического утверждения, что окончательная победа может быть завоевана только во всеобщей народной войне при активном ведении наступательных боевых действий. В своей речи Мао Цзэ-дун не остановился специально на военной стратегии. Однако он настойчиво подчеркивал, что партизанская война имеет большое стратегическое значение, признавая, правда, необходимость согласования таких действий с операциями регулярных войск на фронте. Именно здесь, как мне кажется, Мао впервые открыто заявил, [277] что стратегия и тактика революционной войны в Китае, как он их излагал в своих лекциях в «Канда», обязательны и для антияпонской войны. Против этого нечего было бы возразить, если бы он вскоре не отбросил им же самим выдвинутое условие о необходимости координировать действия с фронтовыми частями и не начал своеобразную войну на два фронта — против японских оккупантов и против гоминьдановского правительства, причем центр тяжести очень скоро стал перемещаться на второе направление. Уже по его выступлению 23 июля можно было понять, что такой курс планировался Мао с самого начала: он упрекал Чан Кай-ши за то, что тот свою нынешнюю правильную политическую линию не подкрепляет практическими делами, по-прежнему терпит в своем правительстве капитулянтов и предателей и хочет вести однобокую оборонительную войну, без привлечения широких народных масс и что такая позиция неминуемо приведет к поражению и полному закабалению Китая.

Нельзя отрицать частичной справедливости этих упреков. Вопрос состоял лишь в том, не являлся ли этот фактический вызов, хотя и высказанный в форме предостережений и советов, новым шагом по пути дискредитации гоминьдана в антияпонской войне и, следовательно, по пути борьбы за гегемонию в национально-революционном движении. Во всяком случае, выступление Мао никоим образом не способствовало укреплению единого фронта, а вело, скорее, к усилению обоюдного скрытого недоверия потенциальных союзников, тем более что основные положения этого выступления вскоре распространились по всему Китаю в виде второго воззвания ЦК КПК.

* * *

После захвата в конце июля 1937 года Пекина, Тяньцзиня и Чжанцзякоу японские войска в августе стремительно двинулись на юг вдоль железнодорожных линий на Нанкин и Ухань. Главный удар наносился первоначально правым флангом, войска которого должны были овладеть Тайюанем. Одновременно на севере армейская группа наступала на железнодорожный узел Датун, чтобы оттуда пробиваться на Баотоу, административный центр провинции Суйюань и в то время конечный пункт железной дороги, шедшей с востока на запад. Стратегический замысел врага разгадать было нетрудно. Японские милитаристы хотели [278] занять северо-китайские провинции Хэбэй, Шаньси и Шаньдун и создать там марионеточное государство наподобие Маньчжоу-го. Если бы это им удалось и они овладели бы помимо Чахара и Суйюани наиболее развитой и густонаселенной восточной частью Внутренней Монголии, то в их распоряжении оказался бы огромный и стратегически важный тыл для осуществления далеко идущих завоевательных планов, которые они вынашивали под лозунгом создания «сферы совместного процветания Великой Азии».

Все это легко можно было уяснить из тех сообщений, которые получали в Яньани. Неясным оставалось пока одно: какой вариант «Великой Азии» попытаются осуществить японцы — северный или южный. Северный вариант — завоевание советского Дальнего Востока и Монгольской Народной Республики с последующим отторжением от Советского Союза всей Восточной Сибири — нельзя было игнорировать из-за существования антикоминтерновского пакта и сосредоточения в Маньчжурии отборной, великолепно вооруженной и обученной Квантунской армии, которая не использовалась для военных действий в Китае, год от года усиливалась и уже в начале 30-х годов — я это видел воочию — была полностью готова к наступательным действиям. Южный вариант — завоевание всего Китая, за исключением, может быть, отдаленных и труднодоступных западных провинций, с последующим выходом в Индокитай и в район Тихого океана — казался в 1937 году не менее вероятным и тоже должен был приниматься во внимание. Во всяком случае, к августу мощные морские, сухопутные и воздушные силы Японии приготовились к захвату Шанхая, причем японский военно-морской флот практически блокировал все китайские порты, расположенные южнее. Перед этими японскими силами, по всей вероятности, стояла задача — и жизнь это подтвердила — двинуться от побережья вверх по Янцзы в сердце Китая — на Нанкин и Ухань и полностью лишить или свести к минимуму поставки морем Чан Кай-ши оружия и других военных материалов из США, Франции и Англии.

Может показаться неуместным, что, говоря о непосредственных реальных и предполагаемых операциях японцев, я остановился на двух вариантах их стратегического замысла, которые пока еще вырисовывались весьма смутно. Но об этом говорили в Нанкине и в Яньани, как мне не раз [279] сообщал Бо Гу, который участвовал в проходивших там переговорах. В этих обстоятельствах Чан Кай-ши должен был сделать вывод, что можно и необходимо в кратчайший срок стабилизировать под его руководством внутренний фронт и предпринять все, что было в его силах, для получения внешней помощи как от Советского Союза, так и от западных империалистических держав. Мао Цзэ-дун же, который находился в плену собственной концепции о возможности победы над Японией только путем всеобщей народной войны под его единоличным руководством, в политическом отношении ориентировался на раскол гоминьдана, а в военном — на партизанскую войну в Северном Китае, причем он в перспективе не исключал возможности вооруженного столкновения между Советским Союзом и Японией, а также рассчитывал на значительное ослабление гоминьдановского Китая в случае избрания японцами южного стратегического направления.

Во второй половине августа Национальный военный совет Центрального правительства в Нанкине включил Красную армию Особого района Шэньси — Ганьсу — Нинся под названием 8-й полевой армии в гоминьдановские войска, которые со времен Северного похода 1926–1927 годов назывались Национально-революционными вооруженными силами Китая. 8-я полевая армия вошла в состав 2-й военной зоны в Северной Шэньси, которая находилась под командованием губернатора этой провинции Янь Си-шаня. Командующим был назначен Чжу Дэ, а его заместителем — Пэн Дэ-хуай, который фактически вел все дела на фронте, ибо Чжу Дэ большую часть времени находился в Яньани. Линь Бяо командовал 115-й дивизией, сформированной в основном из бывших войск 1-го фронта и 15-го корпуса. Командиром 120-й дивизии (бывшей армии 2-го фронта) стал Хэ Лун, а Лю Бо-чэна поставили во главе 129-й дивизии (из остатков войск 4-го фронта и некоторых отдельных частей). В начале сентября 8-я полевая армия двинулась в Шэньси. Чжу Дэ и Пэн Дэ-хуай опубликовали заявление, в котором заверяли Чан Кай-ши в своей полной лояльности. В Шэньси — Ганьсу — Нинся остались только охранные войска под командованием Сяо Цзин-гуана.

Несколько позже, примерно в середине октября, Национальный военный совет в Нанкине санкционировал формирование из коммунистических войск южнее Янцзы, то [280] есть на территории бывшего Центрального советского района, Новой 4-й армии под командованием Е Тина и Сян Ина, которая вошла в состав 3-й военной зоны в Восточном Китае. Насколько мне известно, только в начале 1938 года она впервые столкнулась с японскими войсками, которые начали движение от Шанхая и Нанкина по южному берегу Янцзы. Хотя Сян Ин, в отличие от Мао Цзэ-дуна, скрупулезно соблюдал соглашения с гоминьданом, тем не менее между Новой 4-й армией и местными гоминьдановскими частями под командованием реакционных генералов с самого начала возникли трения, которые уже в конце 1937 года привели к разоружению одной из частей 4-й армии. И наконец, в 1941 году гоминьдановские войска совершили нападение на Новую 4-ю армию, в результате которого Сян Ин был убит, а Е Тин попал в плен.

* * *

Еще во второй половине августа правительство СССР заключило с Центральным правительством в Нанкине договор о ненападении и предоставило ему материальную и техническую помощь. Это был неоценимый вклад в дело борьбы против войны и фашизма в этой части земного шара. Договор укрепил моральный дух всех китайских патриотов — участников движения Сопротивления, обеспечил тыл Китая — как в политическом, так и в военном отношении — на его северных границах с СССР и МНР. Кроме того, получали непосредственную помощь китайские вооруженные силы. Были оборудованы перевалочные базы в Урумчи, Хами и Ланьчжоу. Самолеты доставляли снаряжение в Шэньси и Сычуань, откуда оно перебрасывалось на фронт. Позже была построена шоссейная дорога, проходившая по древней караванной дороге через Синьцзян. Сотни советских летчиков и тысячи шоферов участвовали в переброске грузов. Поговаривали также о советских военных летчиках и военных советниках.

Помощь, которую нельзя недооценивать, СССР оказывал китайским вооруженным силам еще и тем, что его Дальневосточная армия сковывала Квантунскую армию, уже тогда, по имевшимся у нас сведениям, включавшую 20–30 дивизий численностью около полумиллиона человек.

Заключение советско-китайского договора было встречено в Яньани с напускным энтузиазмом. Удивляться этому не приходится. С одной стороны, Мао Цзэ-дун считал, что договор [281] соответствует его стратегической концепции о втягивании Советского Союза в китайско-японскую войну и мог вызвать конфликт между Советским Союзом и Японией, который оказал бы благоприятное воздействие на положение 8-й армии в Северном Китае.

Признаки назревания подобного конфликта проявлялись все сильнее. Как известно, в 1938 году японские милитаристы спровоцировали военное столкновение с Дальневосточной армией у озера Хасан южнее Владивостока. Соединения Квантунской армии попытались захватить высоту Заозерная на границе с Кореей, но в ходе десятидневных боев понесли тяжелые потери и были отброшены. В 1939 году на Халхин-Голе японцы попытались еще раз прощупать боеспособность монгольских и советских войск. В тяжелых боях, продолжавшихся несколько месяцев, японцы потеряли десятки тысяч убитыми и ранеными. Эти поражения Квантунской армии, безусловно, сыграли немалую роль в том, что японцы во второй мировой войне предпочли для своей агрессии направление Южных морей. Должно быть, это вызвало у Мао, хотя тот и считался с возможностью такого развития событий, глубокое разочарование, за которое он был, правда, сторицей вознагражден наступлением советско-монгольских войск на Маньчжоу-Го и капитуляцией Квантунской армии в 1945 году. С другой стороны, Мао с крайним неудовольствием воспринял весть о том, что материальная и техническая помощь Советского Союза предоставлялась в основном нанкинскому правительству, а в Яньань первое время направлялись преимущественно медикаменты и медицинское оборудование, в которых ощущалась острая нужда, а также политическая литература — газеты, журналы, произведения классиков марксизма, особенно Ленина, а также речи и статьи Сталина. Кстати, я мог теперь читать «Правду», но, к сожалению, нерегулярно, разрозненные номера. Мао Цзэ-дуна весьма раздражал тот факт, что военный потенциал Центрального правительства, ослабления которого он так жаждал, усиливается. Он умышленно закрывал глаза на то, что именно гоминьдановские армии, какие бы неудачи их ни преследовали и какие бы тяжелые поражения они ни терпели, вынесли на себе, по крайней мере в течение первых полутора лет, главную тяжесть войны и, следовательно, помощь им означала помощь всему китайскому народу. В Яньани были в обиходе саркастические [282] афоризмы типа «Буржуазии — оружие, пролетариату — книги», «Чем больше советников, тем крупнее поражения». Вероятно, имелось в виду, что в Нанкине все еще пребывали военные советники фашистской Германии. Я не помню, кто мне пересказал эти афоризмы, но они явно были в духе изречений Мао.

Стремительное наступление японцев в Китае поставило под угрозу сферы влияния и рынки западных империалистических держав, однако Франция заняла выжидательную позицию, а США и Англия, хотя на словах заверили Чан Кай-ши в своей поддержке, не спешили с выполнением обещаний. Материальная и техническая помощь этих государств была сравнительно невелика, хотя они имели все возможности для ее оказания через Гонконг и Индокитай. Англичане, правда, начали строить автостраду Бирма — Юньнань, но в 1939 году в целях обеспечения модус вивенди с Японией строительство было временно приостановлено. США, руководствуясь собственными интересами, пытались примирить КПК с гоминьданом, но, когда их попытки не увенчались успехом, они, видя усиление 8-й полевой армии, решили добиваться примирения гоминьдановского Китая с Японией под флагом антикоммунизма.

Я привожу все эти факты и обращаюсь иногда к более поздним событиям для того, чтобы дать общее представление о том, как тогда воспринимали я и большинство людей в Яньани помощь Китаю из-за рубежа. Никаких сообщений на эту тему в китайской печати не появлялось, но поскольку я читал «Правду» и другие советские и западные газеты, то был осведомлен несколько лучше, чем другие. В целом у меня создалось впечатление, что лицемерная позиция западных империалистических держав замалчивалась, а активная поддержка со стороны Советского Союза принижалась. Ничего не меняла время от времени выражавшаяся официально признательность Советскому Союзу за его политику. Положительно оценивалась лишь «солидарность всего прогрессивного человечества».

Мао Цзэ-дун с самого начала также умышленно преуменьшал или замалчивал значение боевых действий гоминьдановских войск. Я приведу один пример. В сентябре или октябре 1937 года редактор яньаньского военно-политического журнала предложил мне писать ежемесячные обзоры военных действий на основе оперативных сводок [283] штаба, предназначавшихся для узкого круга лиц. Я дал согласие и через несколько дней принес ему первую статью с объективным освещением обстановки. Через неделю он заглянул ко мне и извинился за то, что статья не может быть опубликована из-за запрещения всей рубрики. На мой недоуменный вопрос он ответил, что это сделано по распоряжению председателя Мао. В данном случае я не считал, что запрет направлен лично против меня, поскольку ранее по поручению ЦК написал пространную статью о гражданской войне и интервенции в Испании, которая была сразу же опубликована, конечно не под моей фамилией, и даже заслужила похвалу. Зимой 1937/38 года я написал по заданию штаба ряд статей о тактике боевых действий против противника, имеющего на вооружении танки, авиацию, артиллерию и т. д. Все эти статьи были напечатаны, правда за подписью переводчика. Лишь один раз, по недосмотру, в качестве автора фигурировал Ли Дэ, благодаря чему я удостоился признательности некоторых читателей, а редактор получил выговор.

Безусловно, на основании этого запрета трудно судить об отношении Мао Цзэ-дуна к единому антияпонскому фронту и национально-революционным вооруженным силам Китая. Исчерпывающий ответ на этот вопрос дало проведенное в конце августа в Лочуане расширенное совещание Политбюро с участием представителей 8-й полевой армии. Я не был приглашен на заседание и поэтому могу поделиться лишь тем, что узнал из официальных сообщений, частных бесед, на партийных собраниях и партийном активе, который состоялся, кажется, в ноябре.

Перед совещанием ЦК КПК обнародовал по рекомендации ИККИ состоявшую из 10 пунктов программу спасения родины. В нее были включены также преамбула с анализом обстановки и заключение. Она была утверждена на совещании в Лочуане. Примечательно, что эта программа включена в «Избранные произведения» Мао Цзэ-дуна под заглавием «За мобилизацию всех сил для завоевания победы в войне против японских захватчиков»{17}, хотя она была составлена в Москве Ван Мпном и одобрена Секретариатом ИККИ. Программа, ставившая на первое место борьбу против Японии и требовавшая организации единого национального фронта на основе взаимного доверия [284] и сотрудничества между коммунистической партией и гоминьданом, получила, насколько я могу судить, всеобщее одобрение в партийных кругах.

На совещании, однако, упор был сделан на обвинении руководства гоминьдана в заискивании и уступках японцам, в свертывании общенародного антияпонского движения и в стремлении вести однобокую войну только силами правительственных войск. От гоминьдана снова требовали полного и кардинального изменения общей политики, очищения правительственного аппарата, признания и содействия массовому антияпонскому движению и превращения однобокой правительственной войны в войну общенародную. Звучало это весьма убедительно, хотя и не содержало ничего нового.

Подоплеку этих обвинений и требований раскрывала внутренняя директива ЦК, которую, правда, я сам никогда не читал, но с ней меня в основных чертах познакомил Бо Гу, являвшийся, по его собственному признанию, одним из авторов. В соответствии с директивой всем коммунистам Китая надлежало активно действовать в рамках единого фронта, проникать в существующие организации или создавать новые и завладевать ключевыми позициями в гоминьдановских органах управления и вооруженных силах, чтобы разлагать их изнутри. Политическая борьба против гоминьдана и других политических партий и групп, особенно против троцкистов, не должна прекращаться ни на минуту. В этих целях надлежало использовать все легальные и нелегальные возможности.

Бо Гу, который безоговорочно проводил линию Мао, рассказал мне также, что на совещании в Лочуане возникли острые разногласия по поводу единого национального фронта и задач, стоящих перед Коммунистической партией Китая. Столкновения происходили в основном между Мао. Цзэ-дуном и Чжан Го-тао. Мао по-прежнему утверждал, что Чан Кай-ши ведет нерешительную, ограниченную, однобокую войну, которая неизбежно приведет к поражению. Рано или поздно гоминьдан капитулирует перед Японией или его разгромят, если какая-то часть его вооруженных сил будет продолжать боевые действия. И тогда ведущая роль в стране перейдет к КПК. Поэтому не надо идти ни на какие уступки гоминьдану, а наоборот, КПК должна действовать совершенно независимо и самостоятельно от гоминьдана как в политическом, так и в военном [285] отношении, и даже выступать против него при первой же благоприятной возможности. В конечном счете речь идет о том, кто возьмет верх — гоминьдан или коммунистическая партия, буржуазия или пролетариат.

Чжан Го-тао, напротив, считал, что хотя правое крыло гоминьдана может отколоться, однако ядро его сохранится. Война, которая укрепила в народе авторитет гоминьдана, может со временем перерасти в войну общенародную, и любая односторонняя акция компартии явится вызовом гоминьдану и чревата опасностью распада единого фронта, что было бы катастрофой для китайского народа. Перед лицом могущественного врага необходимо найти приемлемое для обеих сторон решение.

Ло Фу предложил в конце концов компромиссную формулировку. С одной стороны, признавалось, что гоминьдановский метод ведения боевых действий чреват опасностью поражения, а с другой — утверждалось, что вовлечение в единый антияпонский фронт миллионных масс обеспечит окончательную победу. Хотя эта формулировка и была принята, тем не менее разногласия по вопросу о едином фронте остались.

Расхождения во взглядах обнаружились и при обсуждении организации и стратегии 8-й полевой армии. Чжу Дэ, поддерживаемый Чжоу Энь-лаем и другими, настаивал на формальном включении 8-й армии в состав Национально-революционных вооруженных сил, подчеркивая при этом, что она не должна в них раствориться. Далее, он выступил за ее подчинение в оперативном отношении нанкинскому Военному совету в лице командующего 2-й военной зоной генерала Янь Си-шаня. Между прочим немаловажное значение при этом имел и тот фактор, что 8-я армия получала от нанкинского правительства денежные средства и материальное обеспечение. Мао Цзэ-дун, однако, исходя из своего главного тезиса о близком политическом и военном крахе гоминьдана, напротив, отстаивал полную организационную и оперативную самостоятельность 8-й армии.

Вопрос о наиболее приемлемой военной стратегии и тактике оставался открытым. Чжу Дэ и Пэн Дэ-хуай высказались за эффективное взаимодействие с гоминьдановскими войсками в соответствии с директивами нанкинского Военного совета. Оба они отвергли тактику позиционной войны и ратовали за ведение 8-й армией, как выразился [286] Пэн, комбинированной маневренно-партизанской войны. Мао Цзэ-дун ссылался на то, что 8-я армия, уступавшая гоминьдановским войскам и по численности, и по технической оснащенности, не может рассчитывать на сколько-нибудь значительные успехи на фронте и не в состоянии разжечь пламя всенародной войны. Он требовал, чтобы 8-я армия не ограничивалась отведенной для нее 2-й военной зоной — провинцией Шаньси, а вела боевые действия в тылу японских оккупантов, то есть совершенно самостоятельную чисто партизанскую войну для создания собственных баз в горных районах, для мобилизации населения и неуклонного расширения своих рядов путем формирования новых соединений.

В итоге было выработано компромиссное решение, по которому 8-й армии предстояло на первых порах во взаимодействии с гоминьдановскими войсками вести боевые действия в Шаньси, а в случае прорыва фронта и дальнейшего продвижения японцев рассредоточить свои части по всему Северному Китаю и действовать в соответствии с указаниями Мао Цзэ-дуна.

Итак, несмотря на расплывчатые компромиссные формулировки, Мао Цзэ-дун, как прямо сказал мне Бо Гу, одержал верх на совещании в Лочуане. Через десятилетия Чжу Дэ и Пэн Дэ-хуай будут ошельмованы хунвэйбинами Мао Цзэ-дуна, в частности и за их позицию на этом совещании. Чжоу Энь-лай, который, как всегда, держал нос по ветру, разумеется, избежал каких бы то ни было нападок. В ходе этой и последующих бесед со мной Бо Гу утверждал, что стратегия и тактика, которые Мао Цзэ-дун навязал в Лочуане, соответствовали директивам нанкинского правительства. Тот же аргумент употреблялся и для низовых партийных организаций. Не имея никакой другой информации, я до последнего времени верил, что в качестве района операций 8-й армии были определены оккупированные японцами территории в Северном Китае, а задачей ставилось нарушать тыловые коммуникации противника, затруднять снабжение и таким образом ослаблять его главные силы, находившиеся на фронтах. И я высказал предположение, что Чан Кай-ши питал тайную надежду, что в этих операциях 8-я армия будет постепенно истреблена. Ознакомившись с соответствующими материалами, я вижу теперь, что первая часть этого утверждения ошибочна. Район операций 8-й армии в тылу японских захватчиков [287] определил отнюдь не Чан Кай-ши, а сам Мао Цзэ-дун, нарушив тем самым директивы нанкинского Военного совета. Таким образом, несомненно также и то, что решения Лочуаньского совещания и наши последующие практические действия ослабляли и постепенно разваливали единый национальный фронт, который со своей стороны всеми силами старалось взорвать реакционное прояпонское крыло гоминьдана. Правильность приведенной выше оценки концепции Мао подтверждается и тем, что он сам в своих выступлениях и статьях в конце 30-х годов, в частности в лекциях, прочитанных в Антияпонском университете «Канда», постоянно уточнял и дополнял ее.

В этой связи в статье, опубликованной в 1969 году в еженедельнике «Хорицонт», я писал: «Исходя из того, что антияпонская война носит затяжной характер, Мао Цзэ-дун развил свою старую теорию о партизанской войне как основной форме борьбы. Согласно этой теории, главной силой в борьбе является крестьянство, а ее оплотом — деревня. Поэтому все усилия необходимо направить на создание опорных баз в глубоком тылу противника, так как он может контролировать только крупные населенные пункты и важные коммуникации. Эта задача возлагалась на армию, которую, следовательно, предлагалось не концентрировать для решающих боевых действий, а, напротив, рассредоточить, разбить на небольшие отряды, чтобы они самостоятельно заняли все свободные от японцев районы, создали там органы власти и защищали их от нападений оккупантов и от «мероприятий гоминьдановских реакционеров». В этой концепции проявилась авантюристическая тенденция, преследующая цель занять в войне против Японии выжидательную позицию и превратить антияпонские опорные базы в антигоминьдановские. Поражение гоминьдановских войск на главных фронтах надо, по мысли Мао, использовать для того, чтобы в ходе самостоятельных, не согласованных операций постоянно расширять собственную территорию и увеличивать свои вооруженные силы. Свои расчеты Мао строил на том, что чем тяжелее будут поражения гоминьдановских армий, и чем, следовательно, дальше будут продвигаться в глубь Китая японцы, тем обширнее будет территория, оккупированная японскими войсками».

И сейчас я готов подписаться под каждым этим словом. Замечу, что речь шла не о принципиальном требовании [288] сохранить независимость и самостоятельность компартии внутри единого национального фронта (в этом отношении все, за исключением, пожалуй, одного Чжан Го-тао, были единодушны), а о двойственной политической и военной стратегии, которая с течением времени все более и более нацеливалась не против японских агрессоров, а против гоминьдана. И действительно, как говорили руководящие работники Антияпонского университета «Канда», подлинная сущность этой стратегии состояла в том, чтобы, убаюкав гоминьдан видимостью компромиссов, вытеснить его из Северного Китая, а затем, по мере укрепления партии, лишить руководящей роли в антияпонской борьбе и политической власти в масштабах всего Китая.

Поначалу истинный смысл политики Мао Цзэ-дуна всячески маскировался. Сделать это было тем более легко, что в Лочуане возражения против нее — опять-таки если не считать позиции Чжан Го-тао — звучали крайне робко и были завуалированы компромиссными формулировками. В опубликованном в Яньани в конце сентября заявлении Центральный Комитет подтвердил свое прежнее признание трех принципов Супь Ят-сена и вновь обязался прекратить какую бы то ни было вооруженную борьбу против гоминьдановского правительства, отказаться от конфискации земель крупных помещиков, упразднить систему Советов, подчинить 8-ю полевую армию Национальному военному совету Центрального правительства и перейти к демократическому режиму, который должен быть создан на территории всей страны. Это заявление было опубликовано по требованию Чан Кай-ши. Однако, как показало ближайшее будущее, линия Мао Цзэ-дуна не претерпела никаких изменений.

* * *

Боевые операции против японских войск развивались так, как и следовало ожидать. Гоминьдановские армии не выдержали натиска врага. В конце сентября пал Тайюань, в середине октября — Шанхай, в середине декабря — Нанкин.

К концу 1937 года гоминьдановские войска, по непроверенным данным, потеряли 300 тысяч человек убитыми, ранеными и пленными. Число пленных было крайне незначительно, и это свидетельствовало прежде всего о том, что гоминьдановские солдаты, несмотря на общую слабость армий [289] и бездарность их генералов, сражались мужественно. Центральное правительство переехало в Ухань.

8-я полевая армия отошла далеко на севере за Хуанхэ и и а ее восточном берегу, в северо-западном углу провинции Шэньси, создала довольно большой плацдарм, который стал ее первой прочной базой за пределами Шэньси — Ганьсу — Нинся. Вопреки директивам Мао 8-я армия первоначально сражалась совместно с гоминьдановской армией и в дальнейшем координировала с ней свои боевые действия. Примыкая к левому флангу частично отступивших шаньсийских войск, 8-я полевая армия двинулась между Датуном и Тайюанем в Восточную Шаньси и оказалась, таким образом, на фланге и в тылу быстро продвигавшихся на юг японцев. Там, где лёссовое плато переходит в Северо-Китайскую равнину, на высоте 1800 метров проходит через перевал Пинсингуань автомобильная дорога на Тайюань. Здесь шедшая в авангарде 8-й армии 115-я дивизия под командованием Линь Бяо атаковала находившуюся на марше японскую бригаду (она не в состоянии была развернуться в ущелье), полностью уничтожила ее и захватила богатые трофеи. На поле боя осталось 3 тысячи убитых и раненых японских солдат и офицеров. По словам самого Линь Бяо, решение напасть на японскую колонну он принял на собственный страх и риск, не получив на свой запрос ответа из Яньани, что было равносильно отказу. Вслед за этой победой до конца года был проведен целый ряд небольших успешных боев, например у Синькоу и Ниньу (в Северо-Восточной Шаньси), близ Гуанлина, Лайюаня и других уездных городов в обширном пограничном районе Шаньси — Хэбэй. В одном из таких боев, возможно даже на перевале Пинсингуань, Линь Бяо был ранен.

В конце 1937 — начале 1938 года он возвратился в Яньань и затем отправился на лечение в Советский Союз, где, по-видимому, прослушал курс в Академии Генерального штаба.

Успехи 8-й армии подняли ее авторитет в гоминьдановских войсках и укрепили доверие к ней населения в районе боевых действий, что способствовало пополнению ее рядов и облегчало создание баз. В Яньани особенно бурно праздновали победу у Пинсингуаня. Сочинялись песни и сказания, которые исполнялись хоровыми и танцевальными группами, а также традиционными уличными [290] певцами и рассказчиками. В партийных организациях проводились собрания, в школах по подготовке кадров, в частности в Антияпонском университете «Канда», читались лекции. «Пинсингуань» стал крылатым словом, хрестоматийным примером правильности учения Мао о партизанской войне и в то же время смертным приговором «стратегии пассивной обороны» Чан Кай-ши. Так Мао Цзэ-дун использовал победу, одержанную, я повторяю, вопреки его намерениям, для укрепления своего положения и самовосхваления.

О том, что в ряде успешных сражений в Северном Китае участвовали и гоминьдановские войска, совсем не упоминалось. Вообще в Яньани создалось впечатление, что гоминьдановские армии постоянно в панике отступают и близки к полному развалу. В какой-то мере это соответствовало истине. Чан Кай-ши ввел в действие в Северном Китае свои отборные дивизии гораздо позднее, да и то в ограниченных масштабах. Провинциальным же войскам, по численности, правда, не уступавшим противнику, было не под силу устоять перед натиском прекрасно оснащенных и обученных вражеских войск. Немалую роль играли также бездарность многих генералов, соперничество и междоусобные распри между ними и, наконец, полная неразбериха со снабжением, толкавшая многих солдат на путь мародерства. Все это в известной степени оказывало деморализующее воздействие на гоминьдановские войска, порождало шатания и разброд среди военачальников; некоторые из них в дальнейшем стали на путь открытой измены, переметнулись к японцам и сформировали китайские марионеточные части, которые использовались, как правило, против 8-й армии.

В первые месяцы войны, однако, случаи предательства были довольно редки. Более широкие масштабы они приняли только с 1938 года. Тем не менее Мао Цзэ-дун с самого начала беспрестанно твердил, что именно предательство гоминьдановских генералов диктует необходимость постепенного перехода 8-й армии от сотрудничества с местными гоминьдановскими властями, оставшимися в тылу японских войск, к конфронтации.

Главную причину огромных людских, материальных и территориальных потерь китайской стороны, особенно на первом этапе войны, я видел в разительной несоразмерности боеспособности китайских и японских войск. На стороне [291] японцев были фактор внезапности, наступательная стратегия, несравненно более совершенная техника и тактика и, не в последнюю очередь, высокий боевой дух. Что могла этому противопоставить Национально-революционная армия Китая, даже если бы ей и не были присущи отмеченные выше пороки? Разброд в политическом руководстве гоминьдана, незнание современных форм организации и методов оперативного управления вооруженными силами, упование на стратегическую и тактическую оборону в позиционной войне. Все это, естественно, сказывалось на армии, крайне неудовлетворительно подготовленной к большой войне с внешним врагом, который превосходил ее во всех отношениях. И не случайно японцы в течение считанных месяцев прорвали фронт в приморских провинциях Цзянсу и Чжэцзян, где были сосредоточены отборные дивизии Чан Кай-ши, опиравшиеся на крепкий тыл, и расчистили себе путь в глубь Китая.

Рассматривая в целом сложившуюся к концу 1937 года военную обстановку, я никак не могу согласиться с мнением, которого придерживались в Яньани, будто победа 8-й армии при Пинсингуане и другие ее успешные операции в тылу японцев имели решающее стратегическое значение. Разумеется, эти успехи укрепили у населения волю к сопротивлению, повысили боевой дух войск и развеяли миф о непобедимости японской армии. Верно также и то, что отныне японцы были вынуждены усилить охрану захваченных ими городов и прежде всего железнодорожных магистралей и шоссейных дорог. Для этого им пришлось снимать с фронта воинские части. Но на первом этапе войны их понадобилось не так уж и много, и поэтому решающего влияния на темпы японского наступления это не оказало. Японцы потеряли всего лишь несколько недель, да и то главным образом из-за сопротивления гоминьдановских войск. Влияние действий 8-й армии на общую обстановку усилилось только в 1938–1939 годах, когда она создала крупные опорные базы севернее Хуанхэ.

Боевые действия 8-й армии привели к непредвиденным последствиям для Яньани. С сентября японские воздушные силы начали совершать налеты на город. Первыми обычно прилетали разведывательные самолеты, а следом бомбардировщики. Почти ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день они обрушивали на город фугасные бомбы. [292]

Через год от Яньани остались одни руины. Уцелела лишь часть городской стены.

Со временем город обезлюдел. Кое-кто из его обитателей перебрался в отдаленные места, а основная масса переселилась в пещеры — либо в старые, где жили крестьяне, либо в новые, которые сначала сотнями, а потом тысячами выкапывались в склонах окрестных лёссовых холмов. Один тоннель протяженностью около 100 метров был превращен даже в торговые ряды. Там предлагали не только товары, но и горячую пищу.

Мао Цзэ-дун занял большую пещеру на краю города. Его жилище, в отличие от других, было прямоугольной формы. Эта пещера, отрытая в центре подножия холма, служила надежным бомбоубежищем. Дом, где Мао жил прежде, долгое время стоял невредимым, и иногда там проводились заседания и совещания.

Меня с Ма Хай-дэ поселили в крестьянском жилище перед городскими воротами, в пяти минутах ходьбы от пещеры Мао. Крестьянский двор состоял из пяти пещер с большой ровной площадкой перед ними. Крестьянской семье пришлось довольствоваться двумя пещерами. Третью заняли охранники и конюхи, а в двух оставшихся разместились я и Ма. Жилось в пещерах довольно сносно. Зимой они спасали от холода, а летом от жары. Хорошо защищали они и от японских бомб. Только песчаные блохи и крысы не давали нам покоя, но и к ним мы привыкли. Воздушные налеты продолжались и после разрушения города. В ближних и дальних окрестностях Яньани японские летчики выискивали важные, по их мнению, в политическом и военном отношении объекты. Волна за волной японские самолеты проносились на бреющем полете над холмами или заходили в пике и сбрасывали бомбы, но они почти не причиняли ущерба. Жизнь не только не замерла, а, напротив, с каждым днем становилась интенсивнее.

* * *

На аэродроме, построенном северо-восточной армией Чжан Сюэ-ляна в нескольких километрах от Яньани, в 1937–1938 годах приземлились два советских самолета. Вместе с печатными изданиями, медикаментами и медицинским оборудованием они доставили мощный радиопередатчик и несколько зенитных пулеметов. Но самое главное — с первым самолетом, который прилетел, кажется, в конце [293] октября, прибыли члены Политбюро и Центрального Комитета КПК, до тех пор находившиеся в Москве. Возглавляли их Ван Мин (Чэнь Шао-юй), Чэнь Юнь (Ляо Чэнь-юнь) и Кан Шэн (Чжао Юн). На аэродроме им устроили радушную встречу. Я тоже пришел, но постарался затеряться в толпе. Речей, помнится, не было.

Вечером состоялся прием для узкого круга лиц. на котором я не присутствовал. Там, как я слышал, Мао Цзэ-дун похвалил Ван Мина за обращение от 1 августа 1935 года, которое заложило основу для создания единого национального фронта. Ло Фу особо подчеркнул заслуги Ван Мина в преодолении в 1931 году лилисаневщины и его многолетнюю плодотворную работу в ИККИ. Он похвалил также Чэнь Юня за образцовое выполнение задания после совещания в Цзуньи и Кан Шэна — за обеспечение безопасности центральных партийных органов в Шанхае. Что касается последнего, то это было чистым лицемерием, так как созданная и возглавлявшаяся Кан Шэном служба безопасности — и об этом знали все в ЦК — скандально провалилась: в Шанхае в 1934 году произошли массовые аресты руководящих работников партии и была захвачена наша радиостанция, из-за чего на долгое время прервалась связь ЦК с внешним миром.

В свою очередь Ван Мин, как представитель ИККИ, входивший в его Президиум и Секретариат, отметил руководящую роль Мао Цзэ-дуна в партии, но указал на необходимость усилить коллективное руководство с включением в него Чжан Го-тао и высказался за искреннее и тесное сотрудничество с гоминьданом и Чан Кай-ши в национальной борьбе сопротивления при сохранении, разумеется, независимости и самостоятельности КПК.

О речах на приеме я слышал только в пересказе, поэтому не берусь судить, был ли это просто традиционный обмен банальными любезностями, или высказывались какие-то серьезные суждения. В пользу первого предположения говорит обилие взаимных восхвалений. Однако в словах Ван Мина содержалась осторожная критика внутрипартийной и общенациональной политики Мао. Непосвященному на первый взгляд могло показаться, будто все обстояло в высшей степени благополучно. От взора постороннего зрителя было скрыто то, что происходило за кулисами. Я все же полагал, что линия ИККИ, представленная Ван Мином, будет проводиться в жизнь без каких-либо отклонений и [294] искажений и группа марксистов-интернационалистов, которых Мао Цзэ-дун так ловко переиграл, расколол и в той или иной мере перетянул на свою сторону, снова объединится и скажет свое веское слово. Поэтому меня просто ошеломила речь Мао на партактиве в середине ноября, сразу после падения Шанхая. Это было одно из последних собраний ответственных партийных работников, на котором мне довелось присутствовать. Я уже не сидел впереди. Рядом со мной оказался Ма Хай-дэ. Переводчика у нас не было. Незадолго до партактива у меня был переводчик, который переводил мои лекции в университете «Канда». Но еще в начале месяца он погиб при бомбежке. Дело было так. Мы с переводчиком из университета направлялись ко мне домой и уже начали взбираться на холм, как вдруг из-за горы вынырнула эскадрилья японских бомбардировщиков. Мы бросились к спасительной пещере. Едва я, задыхаясь, добрался до входа, как за спиной рванули бомбы. Метрах в пятидесяти ниже входа в пещеру мы обнаружили воронку. Это было прямое попадание. От переводчика ничего не осталось.

Без переводчика я многого не понял в речи Мао. Почти ничем не помогли и пояснения Ма Хай-дэ, который к тому времени немного больше меня преуспел в китайском языке. После собрания я попросил рассказать мне обо всем подробнее. У меня в целом сложилось впечатление, что Мао снова отстаивал, а точнее, продолжал линию, которую развивал на прежних заседаниях, в частности на расширенном совещании Политбюро в Лочуане. Он с еще большим рвением обрушился с нападками на гоминьдан и тех коммунистов, которые якобы попали под влияние и оказались в «духовном плену» у гоминьдана, так как восприняли всерьез сотрудничество с ним. Эти мои впечатления подтвердились, когда я прочитал тезисы речи Мао, опубликованные позже в его «Избранных произведениях» под заголовком «Обстановка, сложившаяся в войне против японских захватчиков после падения Шанхая и Тайюаня, и вытекающие из нее задачи» {18}.

Вначале, правда, Мао Цзэ-дун заявил, что «частичное сопротивление», или «однобокая война», которую ведет гоминьдан, является национальной войной и по своей природе революционна. Но затем он сразу же снял свой тезис [295] или по крайней мере ограничил его смысл, утверждая, что такой способ ведения войны уже вызвал серьезный кризис, о чем свидетельствует потеря Тайюаня и Шанхая, и неизбежно ведет к поражению. Выиграть войну способны только то правительство и та армия, которые хотят и могут вести подлинно национально-революционную народную войну в соответствии с программой из 10 пунктов. Таким образом, Мао еще раз открыто продемонстрировал свое стремление быть единственным руководителем в антияпонской войне. Он снова подчеркнул, что Китай переживает переломный момент, когда решается вопрос о том, кто кого поглотит: коммунистическая партия гоминьдан или гоминьдан коммунистическую партию. В этой связи он рисовал все ужасы полной или частичной капитуляции, вкладывая в это понятие двоякий политический смысл. С одной стороны, Мао говорил о «правых капитулянтах» внутри партии, которые отказались от классовых позиций, подчинив все интересам единого фронта и приспосабливаясь к непоследовательной буржуазии. Одновременно он обличал «возрождение милитаристских тенденций» в 8-й армии, понимая под этим сотрудничество военачальников-коммунистов с гоминьдановскими воинскими соединениями и гражданскими властями, что-де противоречило директивам партийного руководства. С другой стороны, Мао призывал к борьбе против «серьезной опасности» национальной капитуляции, носителями которой являются в основном реакционные компрадоры и крупные помещики, а также в значительной степени пораженчески настроенные и колеблющиеся элементы национальной буржуазии и некоторых верхушечных слоев мелкой буржуазии. Против них необходимо мобилизовать в рамках и при использовании единого фронта рабочих, крестьян и массы городской мелкой буржуазии.

Следовательно, в период антияпонской войны Мао Цзэ-дун в своей внутренней политике определил два основных направления борьбы: против правых и центристских (как он их называл) сил гоминьдана, с одной стороны, и против марксистского крыла в партии — с другой. Подлость при этом состояла в том, что потенциальным резервом и объективными пособниками национальных капитулянтов Мао называл именно представителей марксистского крыла, с которыми «надлежало вести борьбу» как в партии, так и в армии. При такой ориентации, на мой взгляд, не чем [296] иным, как демагогией и лицемерием, нельзя назвать высказывание Мао о необходимости расширять и укреплять единый национальный фронт и осуждение им всяких действий, которые могли бы ослабить или подорвать единый фронт между гоминьданом и коммунистической партией. При первой же возможности я спросил Бо Гу, как примирить эти противоречия. Бо Гу сослался на составленную им директиву ЦК от 12 августа и неизвестное мне более позднее решение ЦК по вопросу участия представителей коммунистической партии в гоминьдановских органах власти.

С начала антияпонской войны, по мнению Бо Гу, в руководстве гоминьдана, в Центральном правительстве и подчиненных им органах практически ничего не изменилось. Не были удалены реакционные, антикоммунистические и прояпонские элементы, не проводились демократические реформы, не были мобилизованы широкие массы. Поэтому коммунистическая партия не может совместно с гоминьдановцами участвовать в управлении на высшем и среднем уровнях, а должна отмежеваться от носителей власти. В противном случае она скомпрометирует себя в глазах народа и окажет услугу гоминьдану, который намерен свести к минимуму или вообще уничтожить влияние коммунистов. По-иному обстоит дело на низшем, или локальном и региональном, уровне. Здесь давление масс настолько велико, что в течение определенного времени можно успешно сотрудничать с гоминьданом, сообразуясь с конкретными местными условиями. Это, разумеется, относится лишь к контролируемым гоминьданом районам и к ближнему тылу японцев. Никто даже и не думает делить власть на территории собственных баз (бывших советских районов) и в глубоком тылу японцев, где коммунистическая партия прочно держала в своих руках управление.

В гоминьдановских же районах представители коммунистической партии посредством единого фронта проникают во многие органы власти, организации и даже в ряды самого гоминьдана, с тем чтобы претворять в жизнь программу из 10 пунктов и подготовить почву для захвата власти в будущем. В резиденции Центрального правительства и ряде важных городов Центрального и Южного Китая были учреждены официальные представительства партии и пункты связи 8-й и Новой 4-й армий, легальное существование которых, разумеется, ни в коем случае [297] не должно было ставиться под угрозу преждевременными или опрометчивыми действиями.

Так следовало, по мнению Бо Гу, понимать высказывания Мао Цзэ-дуна. Надо было сохранять видимость единства до тех пор, пока ход войны не изменит соотношения сил внутри страны. Только в этом случае единый национальный фронт может быть претворен в жизнь на более высоком уровне, вплоть до создания коалиционного правительства.

Эта беседа с Бо Гу многое для меня прояснила. Я понял, что Мао Цзэ-дун, как следовало уже из его речи, упорно продолжает свою старую линию борьбы на два фронта — против Японии и против гоминьдана. Наводило на размышление то, что Бо Гу, говоря о политической стратегии Мао, упомянул о возможности создания коалиционного правительства. Об этом я услышал впервые. Казалось, что наметилась новая линия, к которой склоняется Бо Гу и, возможно, другие марксисты в ЦК. Была ли это линия ИККИ, представленная Ван Мином? И не потому ли Мао в своей речи, яростно заклеймив «правых капитулянтов» внутри партии, лишь по-отечески пожурил тех, чьи действия подрывали единый фронт?

Ответ не заставил себя ждать. Но получил я его не от Бо Гу. Он только подтвердил то, что я уже знал или предполагал: Коммунистическая партия Советского Союза и Исполком Коминтерна — он сказал просто Сталин и Димитров — рассматривали прочный и широкий единый национальный фронт как залог победы в антияпонской войне. И именно на это должна быть направлена политика Центрального Комитета КПК. Задача марксистов в партийном руководстве должна сводиться к тому, чтобы, не умаляя руководящего положения Мао, оказывать на него воздействие с целью предостеречь от таких сектантских ошибок, как преждевременная постановка вопроса о гегемонии в антияпонской войне и о захвате власти в Китае.

В Антияпонском университете «Канда» мне рассказали, что Ван Мин на собрании актива подверг резкой критике речь Мао. Нужно, говорил Ван Мин, не обвинять гоминьдан в поражениях на начальном этапе войны, а сделать все, чтобы поднять боевой дух среди населения и в армии. Надо не вносить раскол в единый фронт, расчленяя его на правые, центристские и левые группировки, а вовлекать в него все силы, за исключением лишь национальных [298] предателей и троцкистов. Ошибочным было бы уже сейчас ставить вопрос о гегемонии и власти. Все должно быть подчинено интересам отпора Японии. Проведения необходимых внутренних и военных реформ следует добиваться не путем ультиматумов, а терпеливым убеждением и собственным примером в ходе длительной войны. При этом надо исходить из реального положения вещей, то есть из существования Центрального правительства и Национально-революционных вооруженных сил под руководством Чан Кай-ши.

Мое изложение, разумеется, не претендует ни на исчерпывающую полноту, ни на абсолютную точность. Но, думаю, суть передана правильно. Во всяком случае, это совпадало с тем, что рассказал мне Бо Гу о выступлении Ван Мина на приеме. Таким образом, в ЦК существовали две различные, если не сказать противоположные, платформы, представленные Ван Мином и Мао Цзэ-дуном.

В декабре 1937 года в Яньани состоялось совещание Политбюро, о котором я узнал опять-таки только косвенным путем. На этот раз присутствовали почти все избранные члены и кандидаты Политбюро, в том числе Ван Мин, Чэнь Юнь, Кан Шэн, а также Сян Ин, прибывший из Цзянси, с которым мне, к сожалению, не удалось встретиться. Не было Ван Цзя-сяна, отправленного в начале года в Москву в качестве представителя КПК в ИККИ. Пэн Дэ-хуай и Чжан Хао, кооптированные в декабре 1935 года, в это время находились, насколько мне известно, в штаб-квартире 8-й армии. Никого из посторонних на это многодневное совещание не допустили. Была выставлена усиленная охрана.

То, что происходило на совещании, осталось тайной. Однако его политические результаты стали известны из внутрипартийной информации, многочисленных статей и манифеста ЦК, опубликованного после падения Нанкина. Основу манифеста составлял призыв ко всем патриотам страны «крепить духовное единство гоминьдана и коммунистической партии и вести войну сопротивления до окончательной победы».

В манифесте, в частности, говорилось, что, несмотря на неизбежные потери и поражения на первом этапе войны, героическое сопротивление, возглавляемое Чан Кай-ши, продемонстрировало небывалое единство и мощь нации и тем самым заложило фундамент окончательной победы. [299]

ЦК официально заявил, что цели обеих партий в принципе совпадают и что КПК полна решимости еще теснее сотрудничать с гоминьданом не только для достижения победы в антияпонской войне, но и в период национального восстановления после ее успешного завершения. В настоящий момент, говорилось в манифесте, война вступила в решающий, критический этап. Главной опасностью является не столько напряженная военная обстановка, сколько усиливающееся стремление Японии «натравить китайцев на китайцев». Поэтому необходимо беспощадно искоренять вражеских агентов, национальных предателей и троцкистов. Далее перечислялись конкретные задачи по мобилизации всех сил и ресурсов страны, укреплению и пополнению «Объединенных национально-революционных вооруженных сил», их использованию под «единым верховным командованием» и по «единым оперативным планам», расширению и усилению будущего «Объединенного национального правительства», перестройке экономики на военный лад, упрочению тыла, а также по всемерной активизации зарубежной пропаганды и внешнеполитической деятельности.

В военном отношении основной упор, согласно манифесту, следовало сделать на оборону долины Янцзы для обеспечения безопасности новой столицы — Уханя и развертывание партизанской войны в тылу японцев, чтобы выиграть время для достижения численного перевеса. В этом пункте отразилось уже существовавшее разделение военных задач, которое первоначально — вопреки моему ошибочному предположению — проводилось Мао Цзэ-дуном в одностороннем порядке, а теперь волей-неволей признавалось Чан Кай-ши.

В манифесте воплотились также некоторые другие идеи Мао, например о наступившем кризисе и связанном с ним переходном этапе. В остальном же манифест в корне противоречил выступлению Мао на партийном активе. Политбюро и его Постоянный комитет одобрили тезис Ван Мина, что все должно быть подчинено антияпонской войне и все следует делать для национального единого фронта и через него. Этот тезис Мао до сего времени клеймил как «правое капитулянтство», правда не называя конкретных имен. Теперь же, чтобы не остаться в изоляции, и Мао поддержал этот тезис. Ван Мин, Ло Фу, Чжоу Энь-лай и другие опубликовали в органах партийной печати статьи, [300] где разъясняли и уточняли новую линию. Даже Мао, ссылаясь на критическую военную обстановку, открыто выступал в поддержку этой линии, хотя и с оговорками.

Как явствовало из внутрипартийной информации, Политбюро приняло ряд решений по партийной работе. Чэнь Юнь и Кан Шэн были избраны в Постоянный комитет, куда, как и прежде, входили Ван Мин, Мао Цзэ-дун, Ло Фу, Бо Гу и Чжоу Энь-лай. Западные источники утверждают, будто Чжу Дэ и Чжан Го-тао тоже были членами Постоянного комитета.

За пределами Особого района Шэньси — Ганьсу — Нинся было создано три бюро Центрального Комитета. Их главная задача заключалась в восстановлении по всей стране старых и создании новых партийных организаций. Кроме того, каждое бюро имело свои особые задачи.

Северо-Китайское бюро во главе с Лю Шао-ци должно было в районе действий 8-й полевой армии, то есть в японском тылу, поднимать массы на партизанскую войну, расширять имевшиеся и создавать новые базы, проводить необходимые социально-экономические реформы, например снижение арендной платы, и создавать «демократические органы власти» под руководством партии.

Юго-Восточно-Китайскому бюро во главе с Сян Ином надлежало направлять деятельность Новой 4-й армии и мобилизовывать массы в провинциях Юго-Восточного Китая.

И наконец, Центрально-Китайское бюро при штаб-квартире Чан Кай-ши в Ухани представляло коммунистическую партию перед руководством гоминьдана и Центральным правительством. Оно занималось также политической и организационной работой по строительству партии не только в Центральном Китае, но и во всем гоминьдановском Китае и издавало собственную газету. Ввиду особой важности Центрального бюро в него были включены три члена Политбюро и Постоянного комитета — Ван Мин, Бо Гу и Чжоу Энь-лай. Правда, кто-нибудь из них, а то и сразу двое большей частью отсутствовали. Они по очереди выезжали для инспекции и руководства в другие районы, в частности на юг или в Яньань на заседания и совещания. Чаще всего это приходилось делать Чжоу Энь-лаю.

Это бюро мы называли «вторым Политбюро». И в самом деле, со временем произошло определенное разделение функций между ним и яньаньским ЦК. Уханьское бюро [301] проводило линию единого фронта, утвержденную в декабре 1937 года и одобренную ИККИ. Мао же в Яньани вел свою собственную политику. Внешне, правда, насколько я могу судить, он поддерживал новую линию партии, но почти нигде не выступал, кроме университета «Канда». Исподволь он энергично готовился к тому, чтобы провести в жизнь свою старую уклонистскую линию и в удобный момент узаконить ее на пленуме ЦК или на партийном съезде, созыв которого был намечен Политбюро. Используя свою власть признанного вождя партии и председателя Военного совета (Военной комиссии ЦК), Мао в политических и стратегических директивах Северо-Китайскому бюро ЦК и полевому штабу 8-й армии навязывал курс на заполнение военного вакуума в японском тылу путем овладения отдельными районами, политической мобилизации и фактического захвата власти. В 8-й армии это было нетрудно сделать. Под директивами стояли подписи главнокомандующего Чжу Дэ, а большинство командиров, и прежде всего командиры дивизий Линь Бяо, Хэ Лун и Лю Бо-чэн, были и без того преданы Мао. Я не слышал также, чтобы Ян Шан-кунь и Пэн Дэ-хуай, которые вначале несколько скептически отнеслись к фаталистическим взглядам Мао Цзэ-дуна о перспективах войны, высказывали теперь какие-либо возражения. Следовательно, если бы дело дошло до новых разногласий в ЦК, Мао мог рассчитывать на поддержку руководящих кадров 8-й армии и новых «антияпонских» баз.

В ЦК Мао тоже укрепил свои позиции. Его старые друзья, например Дун Би-у, которого он вскоре направил в Центрально-Китайское бюро, были твердо на его стороне. Он заручился также поддержкой Чэнь Юня и Кан Шэна, которые занимали в ЦК ключевые позиции. Чэнь Юнь взял на себя руководство орготделом и Комитетом народного движения, ведавшего профсоюзными, женскими и молодежными организациями. Кан Шэн возглавил службу безопасности (сначала — Управление политической охраны, затем — Управление общественных дел), которая со временем распространила сферу своей деятельности за пределы Особого района на базы 8-й и Новой 4-й армий, на их многочисленные пункты связи, а также на партийные бюро в гоминьдановских районах.

Ло Фу, значительно утративший былое влияние, казалось, не входил в новую группировку. Впрочем, точно [302] я не знаю. У меня также мало сведений относительно позиции Гао Гана и других высших кадровых работников в руководстве партии и правительстве Особого района Шэньси — Ганьсу — Нинся. В основном Мао рассчитывал здесь на начальника охранных войск, своего старого соратника Сяо Цзин-гуана. Чжан Го-тао по-прежнему состоял членом Политбюро и формально исполнял обязанности председателя правительства. Очевидно, его политические и личные разногласия с Мао Цзэ-дуном стали уже непримиримыми. Неясным было для меня и положение во «втором Политбюро» и в Новой 4-й армии. Бо Гу и Чжоу Энь-лай, по всей видимости, лавировали между Мао и Ваном, тогда как Сян Ин явно придерживался политики, проводимой в ЦК Ваном.

Когда обнаружилось, что зимой 1937/38 года немцы безуспешно пытались посредничать между Центральным китайским и японским правительствами, сторонники Мао вновь высказали обоснованное сомнение в решимости Чан Кай-ши вести антияпонскую войну до победного конца без всяких компромиссов. Чан Кай-ши, однако, поспешил опровергнуть эти подозрения. Снова упрочился, таким образом, национальный фронт и укрепилось политическое положение Ван Мина. На новом совещании Политбюро в марте 1938 года не только Бо Гу и Чжоу Энь-лай, но сам Мао Цзэ-дун и его сторонники поддержали декабрьские решения 1937 года.

* * *

Мао, однако, исподволь продолжал готовиться к ревизии данных решений. Он понимал, что это будет длительный процесс и для утверждения своей концепции необходимо иметь солидный теоретический багаж. Поэтому он усердно занялся изучением произведений Ленина и Сталина, перевод которых на китайский язык осуществлялся специальной группой переводчиков. Выбор и последовательность переводов, сообразуясь с желаниями Мао, определял Бо Гу. Руководил этой работой молодой, очень эрудированный китаец, бегло говоривший по-русски и по-английски. Помнится, его звали У. Это, возможно, был секретарь Мао в Особом районе У Лян-пин.

В июле — августе 1937 года на основе лекций, прочитанных в Антияпонском университете «Канда» и партийной школе, Мао Цзэ-дун написал философские работы «Относительно [303] практики» и «Относительно противоречия», которые впоследствии вошли в книгу по диалектическому материализму. Нет необходимости здесь говорить о них подробно. Специалисты уже отмечали вульгаризаторский характер этих философских работ Мао.

В первой половине 1938 года много внимания Мао уделил теоретическому анализу и обобщению своих взглядов на стратегию в революционной войне, причем опыт гражданской войны он применил к антияпонской войне. Это, в частности, касается работы «Вопросы стратегии партизанской войны против японских захватчиков», основные тезисы которой были также изложены в Антияпонском университете. Неизвестным для меня оставался тогда его курс лекций «О затяжной войне», который в более поздней официальной редакции был прочитан в «Обществе по изучению проблем войны против японских захватчиков». Вероятно, в общество входил избранный круг видных политических и военных деятелей, поскольку эти лекции, как, впрочем, и «Вопросы стратегии...», вышли из печати значительно позже. Я сам познакомился с обеими работами лишь в 50-х годах, когда избранные сочинения Мао Цзэ-дуна впервые вышли на русском языке. Если мое предположение верно, то остававшееся для меня неизвестным общество, о создании которого говорилось выше, вполне могло быть ядром фракционной группировки, созданной Мао с целью изолировать Ван Мина и подвергнуть нападкам защищаемую последним линию ИККИ.

Теоретические занятия Мао отнюдь не преследовали цели пополнить свои явно недостаточные знания в области марксизма. Скорее, он подыскивал необходимые формулировки, с помощью которых мог бы обосновать свои собственные, чуждые марксизму-ленинизму взгляды, а точнее, завуалировать их.

Примечательно, например, что в своей работе «О затяжной войне» он, даже в отредактированном варианте, все время делал упор на «особенности Китая», выводя из них некие специфические закономерности. Исходя из своих теоретических посылок, Мао сочинял такие лозунги, которые в неизменном виде используются и сейчас: «В Китае главной формой борьбы является война, а главной формой организации — армия» или «Винтовка рождает власть». Подобных примеров можно привести сколько угодно. [304]

В этом явно проявилось стремление Мао протащить под флагом «творческого применения марксизма-ленинизма к конкретным условиям Китая» свои идеи.

* * *

Однажды утром, в начале апреля 1938 года, меня позвали к Мао Цзэ-дуну. Необычными были и время, и срочность приглашения. Когда я вошел, Мао сидел за рабочим столом. Перед ним стояли несколько руководящих работников из Антияпонского университета, в том числе Ло Жуй-цин, и несколько незнакомых мне товарищей, по-видимому из службы безопасности. Не помню, были ли среди присутствовавших члены Политбюро или Постоянного комитета. Время от времени заходил посыльный, приносил донесения, получал указания. Наше ожидание затянулось. Наконец Мао объявил нам, что Чжан Го-тао с небольшой группой сторонников бежал в Сиань, откуда был отправлен гоминьдановцами в Ухань, в штаб-квартиру Чан Кайши. По некоторым данным, Чжан Го-тао подбивал командиров бывшей 4-й армии последовать за ним. Не исключается и заговор, подчеркнул Мао. Служба безопасности приняла соответствующие меры. На нас Мао возложил задачу предупредить волнения в «Канда» и посоветовал пока что никому не говорить о предательстве Чжан Го-тао. Мы направились было к выходу, но Мао Цзэ-дун нас вернул. Он, по-видимому, ожидал дополнительных известий. Время тянулось медленно. У меня мелькнула мысль, что Мао не доверяет и нам. Он был явно озабочен и растерян. Наконец Мао Цзэ-дун отпустил нас. Мы направились в университет. То и дело нам попадались подразделения охранных войск. В университете, однако, все было спокойно. На ломаном китайском языке я кое с кем побеседовал. Но никто ничего не знал. Долго я сидел в кабинете Ло Жуй-цина, однако тот тоже не знал, что делать. И я пошел домой. Ничего не случилось и в следующие дни. Никакого заговора и в помине не было.

Спустя две недели в первичной партийной организации штаба тыла, в которой я состоял, сообщили об исключении Чжан Го-тао из партии. Жена Ло Фу, секретарь партийной организации (ее имя я забыл), зачитала по листку, напечатанному на гектографе, длинный «перечень грехов» Чжан Го-тао и перечислила «терпеливые попытки» Центрального Комитета и лично Мао Цзэ-дуна привлечь его [305] к активной работе, а после бегства — убедить вернуться. Затем последовала ошеломляющая новость, что Чжан Го-тао якобы пытался объединить вокруг себя старые кадры и нанести «удар по Ван Мину», поскольку Чжан Го-тао будто бы не согласен с политической линией ИККИ и ЦК КПК, которую безоговорочно проводил в жизнь Ван Мин. И тут меня осенило: ведь предметом постоянных разногласий между Мао Цзэ-дуном и Ван Мином в последнее время была именно политика единого национального фронта.

Когда в конце апреля Ло Фу выступал на собрании актива, то ни слова не сказал о мнимом ударе по Ван Мину. Теперь утверждалось, будто Чжан Го-тао заявил в Сиани, что он не мог работать в Шэньси — Ганьсу — Нинся и хочет выйти из партии. За это Центральный Комитет исключил его как предателя, который не подчиняется партии и вступил в сомнительные связи с гоминьданом. Отсюда вытекало, как и подтвердил Бо Гу, что исключение из партии произошло по настоянию Мао еще до прибытия Чжан Го-тао в Ухань и что Ван Мин, Чжоу Энь-лай, Бо Гу и другие, а также ИККИ были поставлены перед совершившимся фактом. ИККИ одобрил исключение Чжан Го-тао из партии значительно позже, после его выступления в начале мая с «Обращением к китайскому народу», в котором он обвинял Мао Цзэ-дуна и коммунистическую партию в прежней сектантской линии в антияпонской войне и преследовании узкопартийных целей вместо защиты общегосударственных и национальных интересов. Текста обращения я никогда не видел. Я узнал о нем из внутрипартийной информации и из статьи Ло Фу, написанной в ответ на обращение.

Я уже говорил о том, что считал Чжан Го-тао ренегатом, которого с полным основанием исключили из партии. Мое мнение не изменилось, когда я через несколько месяцев узнал правду о его бегстве. Дело происходило так. Чжан Го-тао, как обычно в сопровождении телохранителей, отправился с официальной миссией в качестве главы правительства на какую-то торжественную церемонию за пределами Особого района. Перед поездкой он сказал, что не вернется, так как с Мао ужиться невозможно, а отправится в Ухань для переговоров со «вторым Политбюро» и, в случае необходимости, обратится в ИККИ. По-видимому, так и было, потому что еще [306] в Сикане Чжан заявлял, что он подчиняется только ИККИ. Из предшествовавших событий было ясно, что Мао не успокоится до тех пор, пока не избавится от своего старого противника и соперника. Однако Чжан Го-тао, переметнувшись к гоминьдановцам и обнародовав свое обращение, сам подписал себе как политическому деятелю смертный приговор. Большей услуги Мао Цзэ-дуну он оказать не мог.

* * *

Вопреки заявлениям Мао Цзэ-дуна в конце 1937 года и разъяснениям Бо Гу в 1938 году началось тесное сотрудничество коммунистической партии с гоминьданом на высшем уровне. Основой для этого послужила «Программа сопротивления Японии и строительства государства», принятая на чрезвычайном съезде гоминьдана в конце марта — начале апреля, которая, судя по информации и комментариям в Яньани, была настолько близка к программе из 10 пунктов КПК, что, хотя по-прежнему отрицалось ее открытое и прямое участие в национальном правительстве, однако уже допускалось участие в его «демократических органах». Такими органами ЦК считал предусмотренные программой гоминьдана Национально-политический совет и соответствующие провинциальные и уездные Советы, члены которых, правда, не избирались, а назначались Центральным правительством и его исполнительными органами по рекомендации политических партий и групп. Им предоставлялись только совещательные, а не законодательные права. В состав Национально-политического совета, который впервые собрался в Ухане в начале июля, входили семь руководящих деятелей КПК во главе с Мао Цзэ-дуном. Он, правда, предпочел не участвовать в заседании, передав свои полномочия Ван Мину. Ван Мин заявил о готовности коммунистической партии оказать Национальному правительству поддержку в выполнении программы, принятой съездом гоминьдана, но подчеркнул, что конечной целью коммунистической партии остается борьба за коммунизм.

Выступление Ван Мина было согласовано с Мао Цзэ-дуном, о чем свидетельствовало заявление коммунистической фракции в Национально-политическом совете, в котором прямо упоминалось решение ЦК КПК об активном участии в работе Совета назначенных ЦК и утвержденных [307] Центральным правительством руководящих деятелей партии. Это должно было укрепить силы сопротивления на данном этапе борьбы, особенно при стратегически важной обороне Уханя. Создание Совета, подчеркивалось в заявлении коммунистической фракции, является первым шагом по пути подлинной демократизации политической жизни в масштабах всей страны. Совет послужит основой для создания в будущем представительного органа народовластия, обладающего всеми полномочиями. КПК искренне стремится к тесному сотрудничеству с гоминьданом и готова вместе с ним обсудить и осуществить необходимые меры, которые позволят уничтожить японских захватчиков и откроют Китайской республике путь к независимости, свободе и счастью.

Прежний принцип неучастия в Национальном правительстве и его центральных органах был отброшен еще до принятия чрезвычайным съездом гоминьдана новой программы и создания Национально-политического совета. В начале февраля 1938 года Национальный военный совет решил создать политический отдел. Его возглавил Чэнь Чэн, один из наиболее способных гоминьдановских генералов и ближайший соратник Чан Кай-ши, а его заместителем был назначен Чжоу Энь-лай. После переговоров в ЦК Чжоу Энь-лай не только сам занял этот пост, но привлек к работе целый ряд коммунистов, в том числе Го Мо-жо, который позднее стал председателем комитета по культурной работе. Этот комитет был включен в политический отдел и развернул среди личного состава вооруженных сил гоминьдана широкую агитационную и пропагандистскую работу, которая доставила немало забот гоминьдановскому руководству.

Все это породило некоторое смятение в Яньани, где продолжали придерживаться прежнего лозунга войны на два фронта — против японской агрессии и против гоминьдана. В партийных организациях и школах по подготовке кадров говорили по-прежнему о военной несостоятельности гоминьдана и сомнительности его реформ. Утверждалось, что единственным залогом победы над Японией и строительства нового Китая является партизанская война, которую коммунистическая партия ведет совершенно самостоятельно и благодаря которой будут созданы мощная Народно-освободительная армия и крупные революционные базы. Поэтому вся политическая и прежде всего партийная [308] работа должна концентрироваться в армии и революционных базах с центром в Яньани. Рекомендовалось вести работу в гоминьдановских районах в условиях конспирации, чтобы не попасть в руки классового врага, даже если он выступает в роли временного союзника. Звучало это ультрареволюционно, но в корне противоречило последним решениям Политбюро и проводившейся в Ухани линии. Тем не менее в Яньани продолжали действовать в соответствии с этими установками и взглядами. С конца 1937 года отдел кадров ЦК начал направлять подготовленных товарищей на легальную работу в опорные базы сопротивления и на полулегальную или конспиративную работу в гоминьдановские районы Китая. Кадровая политика и в дальнейшем не претерпела изменений, хотя лежавшая в ее основе политическая линия в течение 1938 года была скорректирована так, чтобы соответствовать новой обстановке и не вступать в резкое противоречие с официальной партийной политикой. То «разделение функций» между ЦК в Яньани и «вторым Политбюро» в Ухани, о котором я уже говорил, сохранялось с той лишь разницей, что отныне Мао Цзэ-дун с присущим ему двуличием собственной персоной олицетворял обе линии. Наглядно это проявилось в его выступлении на 6-м расширенном пленуме ЦК в Яньани в октябре — ноябре 1938 года. Но прежде чем перейти к этому пленуму, я должен вкратце охарактеризовать общую военную обстановку, ибо в течение 1938 года она в корне изменилась, что в значительной степени повлияло на решения 6-го пленума ЦК и на дальнейшую политику партийного руководства.

* * *

8-я полевая армия после первых успешных боев вела боевые действия не всем своим составом, а изредка дивизиями и в основном отдельными бригадами, полками и даже батальонами. Они совершали атаки на небольшие колонны японцев, прежде всего на обозы. Таким образом при минимальных потерях они захватывали многочисленные трофеи и завоевывали симпатии местного населения. Их главной целью было создание опорных баз в горных и других труднодоступных районах вдали от городов и коммуникаций, где не было постоянных японских гарнизонов. Самая крупная такая база площадью 40–50 тысяч квадратных километров была создана на стыке провинций Шаньси — [309] Чахар — Хэбэй. В отдаленном уездном центре Фупин Пэн Дэ-хуай разместил свою штаб-квартиру. Фупин стал также резиденцией правительства «освобожденных районов» Северного Китая. Впрочем, позднее город был захвачен японцами.

В 1938–1939 годах восточнее и севернее Хуанхэ возникли новые опорные базы, которые широкой полосой простирались от провинций Суйюань и Шэньси через Шаньси и Хубэй до морского побережья в Шаньдуне. Южнее к этой полосе примыкали более мелкие базы, протянувшиеся от Цзянсу и Аньхоя до Чжэцзяна и Цзянси. Здесь действовала Новая 4-я армия и руководимые ею партизанские отряды.

Сообщения об этих опорных базах, их размерах и численности наших частей, ведущих боевые действия, были настолько скупы и порой противоречивы, особенно в отношении Центрального и Южного Китая, что трудно было представить общую картину. Ориентировочно площадь «освобожденных районов» в Северном Китае к концу 1938 года достигала четверти миллиона квадратных километров с населением почти в 20 миллионов, а к концу 1939 года — полмиллиона квадратных километров с 50 миллионами жителей. Я заранее оговариваю условность этих цифр, поскольку они взяты из не особенно достоверных китайских источников, в которых утверждается, в частности, что около половины оккупированной японцами территории составляли «освобожденные районы». В какой-то степени это, вероятно, справедливо, так как японское командование на первом этапе войны не обращало никакого внимания на 8-ю полевую армию и ее опорные базы, не говоря уже о Пограничном районе Шэньси — Ганьсу — Нинся. Сам Мао Цзэ-дун в апреле 1944 года, выступая на собрании высших руководящих работников в Яньани, заявил: «Японские милитаристы высоко оценивали силы гоминьдана и относились с пренебрежением к коммунистической партии, а потому главные свои силы они бросили в наступление на гоминьдановском фронте... Руководимым же коммунистической партией опорным базам сопротивления японские милитаристы не придавали значения, считая, что там партизанит всего лишь небольшая кучка коммунистов»{19}. В самом деле, японцы [310] сконцентрировали все силы на главных стратегических направлениях и ни разу не атаковали Особый район Шэньси — Ганьсу — Нинся, а наступление на новые опорные базы 8-й армии повели только в начале 40-х годов.

Когда речь идет об этих опорных базах, то имеются в виду только сельские районы, которые разделялись находившимися под контролем японцев городами, железнодорожными магистралями и шоссейными дорогами. Часть населения, правда, сравнительно небольшая, покинула эти районы. Тем не менее данные районы представляли собой несравненно более крупные и более богатые революционные базы, чем все бывшие советские районы, вместе взятые. Сохранившиеся органы власти и отрезанные войсковые части гоминьдановского правительства были «интегрированы» или, если они сотрудничали с японцами, разгромлены и изгнаны, а имущество бежавших крупных помещиков, торговцев и т. д. было экспроприировано. Больше никого не трогали — ни крестьян, ни мелкую буржуазию, ни представителей буржуазного и феодального класса, если те признавали войну сопротивления и лояльно относились к новым органам власти. Формально им даже предоставили от половины до двух третей мест в местных национальных советах. К органам исполнительной власти это, правда, не относилось. Такие экономические мероприятия, как снижение арендной платы, которые были проведены в Шэньси — Ганьсу — Нинся после начала антияпонской войны, обеспечили поддержку широких масс бедняков.

Опираясь на эти «освобожденные районы», которые совершенно справедливо называли в Яньани революционными опорными базами (я тоже буду употреблять это наименование), 8-я полевая армия быстро увеличивалась. Правда, сведения о ее численности весьма противоречивы. По данным штаба тыла, которые я приводил в своем докладе по возвращении в Москву в конце 1939 года, численность 8-й армии в 1938 году увеличилась до 60 тысяч человек, или удвоилась, а в 1939 году регулярные войска насчитывали 120–150 тысяч человек. По более поздним китайским источникам, уже на конец 1938 года фактическая численность определялась в 150–180 тысяч человек, а Мао Цзэ-дун на 6-м пленуме ЦК говорил даже о 200 тысячах{20}. Я считаю эти цифры завышенными, даже если в них [311] включена Новая 4-я армия, охранные войска Особого района и отдельные партизанские отряды.

Как бы то ни было, бурный количественный рост 8-й армии не подлежит сомнению. С этим был вынужден считаться и Чан Кай-ши. Осенью 1938 года, по ходатайству из Яньани, он переименовал 8-ю полевую армию в 18-ю армейскую группу в составе трех корпусов, признав ее тем самым независимой военной силой, которая отныне подчинялась только Национальному военному совету Центрального правительства. Это, впрочем, имело чисто номинальное значение, ибо Чан Кай-ши не мог оказывать эффективного воздействия на ход боевых действий в японском тылу, а Мао Цзэ-дун и не помышлял о выполнении его указаний. Кстати, новое наименование не привилось, и поэтому в дальнейшем я буду говорить о 8-й армии. Всю свою энергию 8-я армия и созданные ею местные органы власти (из-за недостатка информации я ничего не могу сказать о новой 4-й армии и о партизанских отрядах, действовавших в Восточном и Южном Китае) направили на всемерное расширение и укрепление революционных баз и мобилизацию их населения на борьбу на два фронта — против японских оккупантов и против китайских предателей и коллаборационистов. Наряду с регулярными войсками возникла «местная милиция», как это имело место и раньше в советских районах. «Местная милиция», формировавшаяся как отряды так называемого народного ополчения или крестьянской самообороны, обеспечивала порядок в опорных базах и вела «малую войну» против японских частей, предпринимавших карательные экспедиции. Уже в конце 1938 года ее численность определялась в миллион человек, а в 1939–1940 годах, по непроверенным данным, возросла до 2 миллионов.

Регулярные части 8-й армии с течением времени все чаще уклонялись от крупных сражений. Их действия ограничивались в основном засадами, налетами и мелкими стычками, которые, однако, наносили значительный ущерб противнику и вынуждали его держать в тылу большое количество войск. Правда, начиная с конца 1938 года японцы все в больших масштабах стали привлекать китайские марионеточные войска под командованием предателей — генералов и политиканов. Сведения, что в начале сороковых годов против революционных баз действовали 60 процентов всех японских и 90 процентов всех марионеточных [312] войск (о которых я узнал позже), представляются мне сомнительными. Как бы то ни было, с 1938–1939 годов 8-я армия со своими опорными базами и «местной милицией» оказывала все более сильное воздействие на военную обстановку и в немалой степени способствовала достижению известного равновесия сил в китайско-японской войне. То же самое, но в гораздо меньших масштабах, можно сказать и о Новой 4-й армии и отдельных партизанских отрядах в других опорных базах.

Другим — и в 1938–1939 годах все еще решающим фактором — являлись гоминьдановские вооруженные силы Национально-революционной армии Китая. На первом этапе войны они понесли колоссальные потери и были вынуждены оставить огромные территории в Северном и Восточном Китае с важнейшими городами и промышленными центрами. Однако Чан Кай-ши и Национальному военному совету удалось, разумеется не без иностранной, в первую очередь советской, помощи, реорганизовать разгромленные армии и сформировать, вооружить и обучить новые. В Яньани об этом почти не говорили. Как и прежде, разговоры в основном велись об отрицательных явлениях: поражениях, отступлениях, принудительных вербовках, капитулянтских настроениях, изменах и т. п. Несомненно, многое из перечисленного соответствовало действительности. Но это была только полуправда. Из бесед с хорошо осведомленными товарищами я узнал не только о создававшихся мощных резервах, но и о постепенной перестройке методов ведения войны: после падения Нанкина стали переходить от действительно преобладавшей пассивной обороны в позиционной войне к тактике маневренной войны.

Все это дало первые плоды уже весной 1938 года, когда японцы развернули новое крупное наступление, чтобы полностью овладеть стратегически важными железнодорожными магистралями — Лунхайский (из Цзянсу в Шэньси) и Тяньцзинь-Нанкинской. Японцы двинулись из Цзинаня на юг и из Нанкина на север — к узловому пункту Сюйчжоу. Где-то южнее Сюйчжоу гоминьдановские войска нанесли им мощный контрудар. Было разгромлено, если не уничтожено, несколько японских дивизий. Гоминьдановские войска эвакуировали Сюйчжоу лишь полтора месяца спустя. Отсюда японцы начали продвижение вдоль Лунхайской железной дороги через Кайфын и Чжэнчжоу — [313] крупный железнодорожный узел на пересечении Лунхайской и Пекин-Уханьской магистралей. Чжэнчжоу пал в начале июня. Дальнейшее же продвижение японцев замедлилось и наконец приостановилось. Они так и не смогли пересечь границы провинции Шэньси. Возможно, они к этому и не стремились, чтобы не распылять свои силы на второстепенных направлениях.

В Яньани, надо отдать должное, отметили и по достоинству оценили победу под Сюйчжоу. Но вскоре ее заслонили другие события, давшие повод к критике и дискуссиям. Летом значительные силы японцев двинулись вверх по Янцзы с явным намерением захватить Ухань. Гоминьдановские войска отказались от намерения любой ценой защищать долину Янцзы, поскольку, как показал опыт войны, они намного отставали от японцев как в техническом, так и в тактическом отношении. Они вели сдерживающие бои, стараясь сохранить живую силу, и «жертвовали пространством, чтобы выиграть время», как гласила новая установка Чан Кай-ши. В результате японцы в течение двух месяцев продвинулись на 400 километров и в конце июля заняли Цзюцзян — город, сам по себе не имеющий значения, но, так как он расположен в предполье Уханя, это был важный стратегический пункт. Встал вопрос, следует ли оборонять Ухань, важный политический и экономический центр, и если да, то как.

В ЦК КПК существовали два мнения на этот счет. Я не берусь судить, расходились ли взгляды Мао Цзэ-дуна и Ван Мина с самого начала, как утверждалось впоследствии, или изменилось мнение ЦК в целом, что мне представляется более вероятным. Я только знаю, что сначала Мао характеризовал «подвижную оборону» долины Янцзы, и не совсем без основания, если учесть стремительные темпы японского продвижения, как «паническое отступление» и считал возможной при определенных условиях длительную оборону Уханя. В числе необходимых условий он называл безотлагательную коренную перестройку экономических, социальных и политических отношений в гоминьдановских районах, чтобы мобилизовать миллионные массы на сопротивление и укрепить боевой дух войск; строительство внешней, выдвинутой далеко вперед линии обороны, поддерживаемой активными боевыми действиями на флангах и в тылу наступающего противника; и, наконец, замену бездарных гоминьдановских генералов [314] коммунистами и другими надежными военачальниками, по принципу «способность, а не дружба!». В том же духе высказались Ван Мин, Бо Гу и Чжоу Энь-лай, который пошел даже дальше: он назвал успешную оборону Уханя стратегически важной, а предпосылки к ней — благоприятными. По его мнению, оборона может стать поворотным пунктом войны, так как даст выигрыш во времени, для того чтобы с новыми силами продолжить борьбу и подготовиться к решающим сражениям последнего этапа.

В течение трех месяцев — с конца июля до конца октября — шли бои на подступах к Уханю. Окружение города японскими частями вынудило ЦК отказаться от своей прежней установки. Яснее всего это выразил Чжоу Энь-лай. Исходя из концепции затяжной войны, говорил Чжоу Энь-лай, взятие или потеря Уханя не может рассматриваться как решающий фактор. Напротив, бесконечная оборона города любой ценой уменьшает шансы на расширение войны и не способствует наступлению перелома в соотношении сил.

Высказывания Чжоу Энь-лая поразительно совпадали с заявлениями Чан Кай-ши, который в то время утверждал, что ключ к победе — не в обороне отдельных городов и районов. Надо избегать сражений, которые навязывает противник, и вынуждать его вести боевые действия в горных, озерных и болотистых районах — тогда пространство и время будут работать против него. Создавалось впечатление, что теперь уже Чан Кай-ши хочет позаимствовать у Мао Цзэ-дуна его стратегические и тактические принципы.

В октябре Ухань был оставлен. Центральное правительство вместе со всеми учреждениями переехало в глубь страны, в Чунцин. «Второе Политбюро» перебралось туда же. В конце октября японцы вступили в Ухань. Почти одновременно они овладели Кантоном, последним крупным морским портом в Южном Китае.

На фронтах установилось относительное затишье. Японские милитаристы достигли своих главных стратегических целей. Они блокировали все китайское побережье, прочно удерживали в своих руках крупные города, в которых была сконцентрирована почти вся промышленность, контролировали железные и шоссейные дороги в оккупированных районах. Вряд ли японцы собирались продвигаться дальше в глубь страны. Они бы ничего от этого не выиграли, да у [315] них и не было таких сил, которые могли бы удерживать огромные территории Внутреннего Китая. Они стремились теперь к реорганизации своих ослабленных непрерывным полуторагодовым наступлением войск и консолидации захваченных районов, особенно тыла. В этом Мао Цзэ-дун был прав, утверждая, что первый этап войны в основном завершен и начался новый этап — этап стратегического равновесия сил, когда партизанская война приобретает большее значение.

Именно так представлял я себе военную обстановку, когда состоялся 6-й расширенный пленум ЦК, проходивший при закрытых дверях, и лишь немногое из того, что там говорилось, получило гласность, Я тоже, кроме отдельных деталей, мало что сумел почерпнуть из коротких газетных сообщений и случайных разговоров, но создавалось впечатление, что дело доходило до резких столкновений. Как мне рассказывали, отчетный доклад Мао Цзэ-дуна от имени Политбюро за период после 5-го пленума, состоявшегося в январе 1935 года, был пронизан национализмом, на передний план выпячивались специфические особенности Китая. Ван Мин, наоборот, подчеркивал неразрывную связь национально-освободительной войны китайского народа с борьбой всех прогрессивных сил в мире против войны и фашизма. Нельзя считать антияпонскую войну изолированной, а нужно подчинить ее этой всемирной борьбе. Это соответствует, говорил Ван Мин, принципам пролетарского интернационализма, в духе которых действует Советский Союз, оказывая помощь всему Китаю в борьбе против японских захватчиков.

В центре доклада Мао, не считая экскурсов в историю КПК, которые занимали большое место в его рассуждениях и преследовали цель представить его политику и стратегию как единственно правильные, находился вопрос о едином национальном фронте и роли в нем коммунистической партии. Здесь особенно ярко проявилось двуличие Мао. С одной стороны, он восхвалял «славную историю» и «блестящее будущее» гоминьдана, называя его старшим партнером в едином фронте, и торжественно обещал безоговорочную поддержку Чан Кай-ши. С другой стороны, он объявлял абсолютно неправильным лозунг «Все через единый фронт» и отстаивал метод ставить союзника перед [316] совершившимся фактом, действуя по принципу: «Сначала казнить, а потом доложить» (то есть сначала действовать, потом докладывать), как с самого начала практиковала 8-я армия в Северном Китае. Об этом, впрочем, можно прочитать в «Избранных произведениях» Мао Цзэ-дуна, где его выступления на пленуме представлены в урезанном и приглаженном виде{21}. Мао называл это «самостоятельностью и независимостью внутри единого фронта, т. е. единством и в то же время независимостью»{22}.

Бо Гу, который признался мне, что необходимо пересмотреть прежние решения Политбюро, не сказал, с кем полемизировал Мао, но это мог быть только Ван Мин. Против него, а возможно, и против Лю Шао-ци, Сян Ина и других — тех, кто высказывался за усиление политической работы среди городских рабочих, направлено было и требование Мао перенести центр тяжести партийной работы во фронтовые районы и в тыл врага{23}. Тем самым Мао подтверждал свой старый тезис о решающем значении партийной работы в революционных базах, особенно в Яньани, и в армии. В связи с этим он делал упор на том, что «проблемы, стоящие в Китае, не могут быть решены без вооруженной борьбы». Это тоже не было новостью. Что он имел в виду, говоря о «проблемах, стоящих в Китае», ясно видно из предшествующих рассуждений, в которых Мао сформулировал главную задачу партии — организовать вооруженную борьбу за национальное и социальное освобождение, выступая, в зависимости от обстоятельств, то против внешней, то против внутренней контрреволюции, подверг критике тех, кто не сумел еще этого понять, несмотря на уроки 1927 года и последующих лет, и по-прежнему считал центральной задачей политическую работу в гоминьдановских районах. Такая постановка вопроса вновь продемонстрировала, что Мао по-прежнему односторонне ориентируется на крестьянство, армию и в конечном счете на новую гражданскую войну. С этим плохо увязывались его утверждения о длительном сотрудничестве коммунистической: партии с гоминьданом после победы над Японией. Он говорил о демократической республике, основанной на трех принципах Сунь Ят-сена, [317] республике, которая не будет ни советской, ни социалистической. Возможно, уже тогда у него зародились идеи, которые он в 1940 году развил в своей работе «О новой демократии». Но здесь не место останавливаться на этом.

Высказывания Мао проливали свет на то, как он себе представлял наилучшую форму длительного сотрудничества при сохранении полной самостоятельности партнеров. Он предложил открытое вступление коммунистов в гоминьдан при сохранении членства в КПК и передачу гоминьдановским властям списков вступивших в гоминьдан коммунистов. Это было совершенно невероятно. Мао превзошел даже Чэнь Ду-сю, чью правооппортунистическую линию он при каждом удобном случае клеймил как чудовищное преступление, а ведь Чэнь Ду-сю в середине 20-х годов категорически отверг подобное требование гоминьдана.

Что заставило Мао выдвинуть такое предложение? Сам он объяснял это тем, что хотел рассеять недоверие гоминьдана, для которого, естественно, проникновение коммунистов не могло остаться тайной, и, согласно решению 6-го пленума, стремился улучшить взаимоотношения между обеими партиями для обеспечения длительного сотрудничества. В действительности же — и это ни для кого в Яньани не было секретом — и после пленума в гоминьдановские районы направлялись сотни и тысячи выпускников кадровых школ частично для непосредственной партийной работы, а частично для внедрения в ряды гоминьдана, в его органы власти и вооруженные силы, а также в «молодежный корпус трех народных принципов Сунь Ят-сена». О передаваемых гоминьдану списках в узком кругу говорили с издевкой. Не случайно этот пункт, как и многие другие, не включен в «Избранные произведения» Мао. Там есть только обещание не создавать «своих тайных ячеек в гоминьдане, в его правительственных органах и армии»{24}.

Признаюсь, я сначала не мог разобраться во всех этих противоречивых высказываниях Мао, которые доходили до меня лишь в отрывках. С одной стороны, казалось, что Мао Цзэ-дун хочет «обогнать справа» марксистов-ленинцев во главе с Ван Мином, которых он, в 1937 году еще безымянно, а после 1945 года уже называя по именам, клеветнически [318] обвинял в капитулянтстве. С другой стороны, он оставлял себе лазейку для возврата к своей старой сектантской политике, что особенно чувствовалось в его заключительном слове, которое можно было рассматривать как содоклад к его собственному отчетному докладу. Я поверил даже, что его линия победила, но ошибся. Скорее можно сказать, что была сообща выработана единая — по крайней мере внешне — платформа, которую одобрил также и ИККИ.

Эта платформа нашла отражение в решении пленума «О новом этапе развития национальной войны самообороны и единого национального антияпонского фронта», опубликованном в ноябре 1938 года и объявленном во всех партийных организациях. В решении не было никаких выпадов против правого и левого оппортунизма в прошлом, которые занимали так много места в выступлениях Мао, за исключением совершенно справедливого осуждения Чжан Го-тао. Были безоговорочно одобрены политическая линия и конкретная работа Политбюро в период между 5-м и 6-м пленумами и особенно исторический поворот — переход от гражданской войны к единому фронту. В решении никак не отразились ни односторонняя ориентация Мао на крестьянство и армию, ни тем более намеченная им перспектива вооруженной борьбы против «внутренней контрреволюции». В решении содержались трезвый анализ обстановки и конкретные задачи. Неоднократно подчеркивалось, что китайский народ благодаря совместным усилиям гоминьдана и коммунистической партии поднялся под руководством Чан Кай-ши на героическую борьбу и, несмотря на тяжелейшие жертвы в своей справедливой войне, идет по пути национального освобождения и демократического обновления. Окончательная победа, говорилось в решении, будет достигнута в длительной войне, в которой противник сначала предпримет наступление, затем будет остановлен и наконец начнет отступать. Для Китая это означало: оборона — равновесие сил — контрнаступление. Длительная война обусловливает и длительное сотрудничество между гоминьданом и коммунистической партией как главными политическими силами, а также с другими антияпонскими партиями и группировками. В настоящее время война находится в стадии перехода от первого этапа ко второму. В данной ситуации неприятель усиленно вербует предателей для образования [319] марионеточного правительства, стремясь расколоть китайский народ. Этому необходимо противопоставить еще более сильную поддержку Чан Кай-ши и Национального правительства, еще более тесное сотрудничество между гоминьданом и коммунистической партией и еще более непримиримую борьбу с предателями, пособниками врага и троцкистами.

Затем перечислялись насущные задачи всей китайской нации, выполнение которых позволит превратить слабость в силу и поражение в победу.

В разделе о длительном сотрудничестве между гоминьданом и коммунистической партией, как единственном залоге успеха сопротивления Японии и строительства государства, равно как и борьбы за новую Китайскую республику, основанную на трех принципах Сунь Ят-сена, а также в разделе о роли коммунистической партии в национальной войне вновь употреблялись некоторые формулировки из выступлений Мао Цзэ-дуна. Пленум еще раз торжественно провозгласил, что китайские коммунисты признают три принципа и будут искренне поддерживать Чан Кай-ши и Национальное правительство. Далее следовали пункт о вступлении коммунистов в гоминьдан и в Союз молодежи трех народных принципов как лучшей организационной форме длительного сотрудничества и предложение о передаче списков. Подчеркивалось также, что в данной исторической обстановке невозможна ни диктатура одной партии, ни государственное устройство советского или социалистического типа. В заключение пленум призывал всех коммунистов оберегать политическую и организационную самостоятельность партии, остерегаться левого и правого уклонов и следовать принципам демократического централизма.

На посвященном 6-му пленуму партийном собрании, в котором я участвовал, высказывались сомнения в правильности предложения о передаче гоминьдану списков коммунистов. Секретарь партийной организации, пожав плечами, ответила, что это нельзя понимать буквально. Другие хотели уточнить, что следует понимать под правым и левым уклонами в национально-революционной освободительной войне. В ответ было сказано: «левый уклон» — это революционное нетерпение, которое своим напором может преждевременно взорвать выгодный партии единый национальный фронт, а «правый уклон», наоборот, [320] означает отказ от всякой самостоятельности партии, превращение пролетариата в придаток буржуазии. Никакого серьезного обсуждения решения, по сути дела, не было.

6-й пленум ЦК принял ряд других постановлений, в основном по организационным вопросам и вопросам агитации. Некоторые из них были опубликованы целиком или частично. Я, к сожалению, запомнил только одно — о созыве в ближайшем будущем VII съезда партии. Как известно, он состоялся только в 1945 году, то есть семь лет спустя после самороспуска Коминтерна, когда Мао Цзэ-дун счел момент подходящим для того, чтобы окончательно свести счеты с марксистами-ленинцами. На пленуме 1938 года они в политическом отношении еще как-то могли противостоять ему, хотя фактически уже тогда он имел в партии и армии такую власть, которая позволяла ему, игнорируя принятые решения, навязывать собственную линию.

* * *

О дальнейшем развитии политических и военных событий в антияпонской войне я мало что могу сказать нового. Большинство фактов известно из соответствующих документов, которые тогда мне были недоступны, и из опубликованных книг. То, что я сам видел и слышал в Яньани, далеко не полностью отражало положение в стране и обстановку в Политбюро ЦК. Однако в 1939 году все явственнее проступали две тенденции, которые были тесно связаны между собой и угрожали единству гоминьдана и всей нации. Это, во-первых, была попытка Японии достичь своих военных целей исключительно политическим путем и, во-вторых, усиливавшаяся напряженность в отношениях между коммунистической партией и гоминьданом. В декабре 1938 года премьер-министр Японии Коноэ выступил с программным заявлением, в котором сказал, что целью политики его правительства является нормализация китайско-японских отношений и установление нового порядка в районе Дальнего Востока при равноправном сотрудничестве Японии, Маньчжоу-го и Китая. Фактически за этим скрывалось не что иное, как идея создания под эгидой Японии и под знаком антикоммунизма «сферы совместного процветания Великой Азии».

В ответ на это «мирное предложение» Коноэ Чан Кай-ши заявил, что подлинным намерением Японии является окончательный захват Китая и полное закабаление китайской [321] нации под ширмой лицемерного призыва к китайско-японскому сотрудничеству. Поэтому, говорил Чан Кай-ши, нужно продолжать сопротивление до конца. Какими бы мотивами ни руководствовался при этом Чан Кай-ши, его позиция в то время была твердой и ясной.

Однако в гоминьдане, даже в самой верхушке, имелись люди, которые в силу своих антикоммунистических убеждений или по личным мотивам были готовы принять предложение Коноэ. Заместитель Чан Кай-ши в руководстве гоминьдана и в Национальном совете обороны Ван Цзин-вэй в конце декабря 1938 года тайно покинул Чунцин, бежал в Индокитай и из Ханоя прислал телеграмму с требованием заключить мир с Японией. Созванное сразу же чрезвычайное заседание Центрального исполнительного комитета гоминьдана лишило его всех постов и исключило из партии. Я узнал об этом из вторых рук, но через несколько дней факты подтвердились в яньаньской газете, которая резко обрушилась на Вап Цзин-вэя и полностью поддержала позицию Чан Кай-ши. В середине января 1939 года состоялся массовый митинг, на котором выступил Ван Мин. Он охарактеризовал сговор Ван Цзин-вэя с Коноэ как новый вариант антикоммунистического заговора и подчеркнул, что Ван Цзин-вэй действует не в одиночку.

В последнее время во многих местах наблюдается активизация антикоммунистической деятельности, выливающейся порой в вооруженные столкновения. Тем самым, сказал Ван Мин, подрывается единый национальный фронт, ибо тот, кто нападает на коммунистов, объективно помогает японским оккупантам и китайским предателям типа Ван Цзин-вэя. Если Чан Кай-ши в самом деле намерен вести войну сопротивления до конца, он должен принять энергичные меры не только против явных предателей, но и против антикоммунистических капитулянтов и реакционеров. Это, несомненно, было верно. Однако антикоммунизм влиятельных политических деятелей гоминьдана, считал я, помимо всего прочего питается, в известной степени, неизменным стремлением Мао Цзэ-дуна к гегемонии. Гоминьдановские руководители вплоть до самого Чан Кай-ши чувствовали эту постоянную угрозу и соответственно реагировали на это, что, естественно, давало новый стимул антикоммунистическим и капитулянтским реакционным элементам. Разумеется, Ван Мин [322] не мог открыто затрагивать эту щекотливую тему. Но что происходило в Центральном Комитете, в Политбюро, в его Постоянном комитете, в Военной комиссии? Осуществляли ли они на практике решения 6-го пленума? Очевидно, нет. Во всяком случае, я слышал, что предпринимались организационные мероприятия по расширению сети пунктов связи 8-й и Новой 4-й армий и партийных бюро во всех гоминьдановских районах и что весной 1939 года Чжоу Энь-лай совершил продолжительную инспекционную поездку по юго-восточным провинциям, чтобы дать соответствующие указания на местах.

К тому времени японские милитаристы вновь захватили инициативу и из долины Янцзы бросили на юг мощные войсковые соединения. Это было их последнее в тот период крупное наступление против вооруженных сил гоминьдана. Они преследовали, по-моему, две цели. Во-первых, хотели военным давлением подкрепить политическое предложение Коноэ, а во-вторых, захватив Ухань и Кантон, заполучить в свои руки основные коммуникации между этими городами — железную дорогу через Чанша и шоссе через Наньчан, отрезав, таким образом, восточные и юго-восточные провинции от внутренних западных и юго-западных провинций. Первой цели они вообще не достигли, а второй — только частично. Все же в марте — апреле японцы захватили Наньчан и Чанша — административные центры провинций Цзянси и Хунань.

Учитывая сложившуюся обстановку, Чжоу Энь-лай во время своей инспекционной поездки дал указание Сян Ину развернуть партизанскую войну частью сил Новой 4-й армии в горном районе на стыке провинций Цзянси, Хунань и Хубэй и создать революционную базу, которая с юга могла бы опереться на старые советские районы. Этому благоприятствовали условия местности и политическая обстановка, поскольку в первый советский период здесь происходили революционные бои и можно было рассчитывать на симпатии беднейших слоев населения. Вызывало опасение только то обстоятельство, что военачальники дислоцированных в районе Ухань — Наньчан — Чанша гоминьдановских вооруженных сил, мягко выражаясь, не питали теплых чувств к коммунистам. Поэтому почти неизбежно должны были последовать трения и столкновения, тем более, что сферы компетенции и районы действий, очевидно, не были разграничены. [323]

Сян Ин перенес штаб Новой 4-й армии (а может быть, и провинциальный партийный комитет Цзянси) в уездный город Цзиань, где во время гражданской войны в 1930 году шли упорные бои, и основал новый пункт связи в уездном городе Пинцзяне, километрах в ста северо-восточнее Чанша. В начале июня здесь имел место один из тех инцидентов, которые постоянно происходили между коммунистическими и гоминьдановскими войсками с начала антияпонской войны и особенно участились после 1939 года. Под надуманным предлогом розыска дезертиров гоминьдановцы ворвались в пункт связи и учинили дикую расправу. Одни были убиты на месте, другие живыми зарыты в землю. Так рассказывали в Яньани, и я этому верю, так как такой метод медленной, мучительной казни с давних времен применялся китайскими феодалами и милитаристами. Однажды я своими глазами видел жертву подобной казни. Провокация в Пинцзяне, в отличие от прежних подобных случаев, привела к серьезным последствиям. Она вызвала чрезвычайно резкую перепалку между коммунистической партией и гоминьданом, особенно между Мао Цзэ-дуном и Чан Кай-ши, во время которой обе стороны выдвинули взаимные тяжкие обвинения. В результате прежний коммунистический лозунг «единство и независимость» был заменен новым — «единство и борьба». Важную роль в этом сыграла органическая связь антикоммунизма с капитулянтством, которую особо подчеркивал Ван Мин в своем январском выступлении.

Собственно говоря, обострение разногласий началось еще раньше в связи с 5-м пленумом ЦИК гоминьдана, состоявшимся в январе 1939 года, на котором целью войны «до конца» Чан Кай-ши поставил только восстановление положения на июль 1937 года и призвал «непослушных» коммунистов к порядку, то есть к подчинению Центральному правительству и соблюдению внутреннего мира. Вполне возможно, свое январское выступление Ван Мин направил как раз против этого и подобных заявлений Чан Кай-ши, но мне трудно об этом судить, так как я почти ничего не знал о пленуме ЦИК гоминьдана, за исключением того, что было опубликовано в Яньани. В подробностях мне была известна только телеграмма ЦК КПК пленуму ЦИК гоминьдана с подтверждением стремления крепить единый национальный фронт и оказывать поддержку Чан Кай-ши. [324]

После пинцзянской провокации представители КПК в Чунцине категорически потребовали наказания не только непосредственных участников расправы, но и их подстрекателей и покровителей, в том числе главнокомандующего 27-й армейской группой в Южном Китае и начальника Генерального штаба Национально-революционной армии Хэ Ин-циня, которые прославились своим ярым антикоммунизмом. Однако Чжоу Энь-лаю не удалось добиться наказания даже непосредственных убийц. Более того, Чан Кай-ши предъявил коммунистической партии обвинение в подрывной деятельности против гоминьдана, его органов власти и вооруженных сил не только в Особом районе Шэньси — Ганьсу — Нинся и в самочинно созданных революционных базах, но и по всей стране, а также в том, что коммунистическая партия ставит гоминьдан перед совершившимися фактами, принимает односторонние меры и дает ложную информацию. В связи с этим Чан Кай-ши предложил Мао Цзэ-дуну раз и навсегда решить вопрос — выступает ли коммунистическая партия за общегосударственную систему под его руководством.

Чжоу Энь-лай спешно отправился в Яньань за консультациями в Политбюро. На пути из Сианя в Яньань грузовик, в кабине которого он ехал, был обстрелян бандитами, возможно бывшими миньтуанями. Находившаяся в кузове охрана отбила нападение. В Яньани говорили, что Чжоу Энь-лай при нападении был ранен в руку. И действительно, в то время у него была повреждена рука, но неизвестно, было ли это следствием ранения или неудачного падения с лошади.

Тем временем наступила вторая годовщина начала войны. По этому случаю обе стороны — и гоминьдан, и коммунистическая партия — обнародовали свои программы. Чан Кай-ши выступил с «Посланием к нации», полного текста которого я не читал. Из отрывочной информации, которой я располагал, явствовало, что, по его мнению, соотношение сил изменилось в пользу Китая. Он резко осудил инспирированное японскими агрессорами и китайскими предателями «движение за мир» и любое «взаимное урегулирование» и призвал вести войну до победы (или поражения?). Одновременно в Яньани появился «Манифест Центрального Комитета Коммунистической партии Китая ко второй годовщине вооруженного сопротивления», за которым последовало множество статей почти всех членов Политбюро. [325]

Я обратил внимание, что среди авторов был и Дэн Фа, который после длительного отсутствия снова объявился в Яньани. Вышла и программная статья Мао Цзэ-дуна «Главная опасность в современной обстановке», которая, несомненно в новой редакции, вошла в его «Избранные произведения» под названием «Против капитулянтства». На первый взгляд казалось, что содержание обоих документов совпадало с упомянутыми тремя пунктами послания Чан Кай-ши. Это подтверждалось тем, что, как я помню, в начале манифеста ЦК говорилось о «высоком уважении к генералиссимусу Чан Кай-ши», а в конце — о «поддержке Чан Кай-ши и Национального правительства», «о поддержке трех принципов и сотрудничестве гоминьдана и коммунистической партии в духе подлинного единства». Но внешнее сходство оказалось обманчивым. Хотя на передний план выдвигались заверения в лояльности, однако за ними явно проступало справедливое, по сути, осуждение тенденций ставить борьбу против коммунизма выше войны с Японией. В вводной части манифеста говорилось о том, что два года войны способствовали единству и прогрессу в Китае, что в длительной войне на широком фронте враг был ослаблен как в материальном, так и военном отношении и победа приблизилась. Поэтому Япония пытается, говорилось далее в манифесте, закабалить Китай с помощью политической стратегии «мирного урегулирования», что нашло выражение в заявлении Коноэ. Этот коварный план получил внешнюю и внутреннюю поддержку. Внешнюю — от империалистических держав: Франции, Англии и США, выступивших за созыв Тихоокеанской международной конференции, которая могла быть для Китая только «дальневосточным Мюнхеном». Внутреннюю — со стороны горстки предателей типа Ван Цзин-вэя, открыто стремившихся к союзу с Японией против коммунистов, со стороны реакционных сил гоминьдана, которые саботируют сопротивление Японии и подрывают единый национальный фронт своей клеветой на КПК, провокациями против Пограничного района Шэньси — Ганьсу — Нинся, против 8-й и Новой 4-й армий, их опорных баз и организаций, а также со стороны неустойчивых элементов, покрывающих предателей, капитулянтов и реакционеров. Сговор японских агрессоров, иностранных империалистов и китайских антикоммунистов представлял бы собой главную опасность для единства и победы китайского [326] народа. Поэтому КПК решительно выступала против «мирных переговоров» с Японией, против «дальневосточного Мюнхена», против всех видов капитуляции и против любых попыток расколоть единый национальный фронт под прикрытием антикоммунистических лозунгов. Столь же решительно компартия выступала за полную победу, которая будет достигнута только тогда, когда японские войска будут отброшены за Ялуцзян (пограничная река между Маньчжурией и Кореей), и за новый, демократический Китай, основанный на трех принципах Сунь Ят-сена. Мао Цзэ-дун, из статьи которого я включил соответствующие мысли в краткое изложение содержания манифеста, в некоторых своих формулировках шел значительно дальше. Если Мао раньше различал правых, центристов и левых, то теперь он просто говорил о проповедниках капитулянтского мира и сторонниках войны сопротивления. К первым он относил всех «больших и маленьких ванцзинвэев», которые — он использовал яркий пример из классической китайской оперы — действовали за спиной явных предателей. Это являлось скрытым намеком на Чан Кай-ши, что подтверждается и примечаниями 5 и 6 в «Избранных произведениях» Мао Цзэ-дуна. Именно этих «тайных ванцзинвэев»{25} Мао Цзэ-дун обвинял в создании атмосферы враждебности по отношению к коммунистам и вынашивании планов новой гражданской войны между коммунистической партией и гоминьданом, что привело бы к ликвидации единого фронта и капитуляции перед Японией. Так Мао отвечал на предъявленное ему обвинение, что деятельность коммунистической партии, направленная против гоминьдана, дезорганизует антияпонскую войну. В конце статьи, в отличие от манифеста, Мао призывал не к поддержке Чан Кай-ши и Национального правительства, а лишь к борьбе против капитулянтов и раскольников.

В еще более резком тоне говорил Мао в выступлении на траурном митинге памяти жертв Пинцзяна несколько недель спустя. Он заявил, что преступники действовали по приказу реакционеров. В примечании 4 к этой речи в «Избранных произведениях» объясняется, что он имел в виду «Чан Кай-ши и его подручных» {26}. На свой же риторический [327] вопрос, почему виновные не понесли наказания, Мао ответил: потому что в Китае нет единства — единства в войне против Японии, единства в сплочении, единства в движении по пути прогресса! «Явные и тайные ванцзинвэи», повторил он, подрывают это единство, пытаются заставить большую часть Китая капитулировать и вызвать в стране внутренний раскол и гражданскую войну.

И действительно, мероприятия Центрального исполнительного комитета гоминьдана «по ограничению деятельности чуждых партий», которые, по словам Мао, были направлены против КПК и других прогрессивных сил, вызвали тревогу. Еще большее опасение внушало введение, как отмечалось во внутрипартийных сообщениях, гоминьданом в районах самой интенсивной деятельности КПК «Закона о круговой поруке и взаимной ответственности», который должен был проводиться в жизнь сетью тайных информаторов и реакционными организациями. Не исключено, что убийства в Пинцзяне явились уже следствием этого закона. Ответ Мао Цзэ-дуна и, надо полагать, всего Политбюро гласил: если существующий закон не действует, а единство подорвано, то мы обязаны поднять народ на восстановление законности и обуздать провокаторов, реакционеров и капитулянтов. И далее: давать отпор там, где мы достаточно сильны, и уходить в подполье там, где пока господствует гоминьдан! Во всем этом отчетливо проявились зачатки распада национального единого фронта, которые позднее, в первой половине 40-х годов, переросли в кровопролитные вооруженные столкновения. Это, по моему убеждению, явилось неизбежным следствием двурушнической политики, которую проводили как Мао Цзэ-дун, так и Чан Кай-ши.

Сложившееся в 1939 году положение, чреватое внутренними конфликтами, оказывало воздействие и на военную обстановку. В Яньани ходили слухи, будто Чан Кай-ши при посредничестве заинтересованных империалистических держав ведет с японскими милитаристами тайные переговоры о перемирии, или, иными словами, намеревается присоединиться к предательской группировке проповедников мира. Я не знаю, была ли в этом хоть крупица правды. Во всяком случае, зловещая Тихоокеанская международная конференция не состоялась и за нее уже не ратовал даже Ван Цзин-вэй, который в январе 1940 года создал в Нанкине направленное против Чан Кай-ши [328] и официально признанное Японией марионеточное правительство.

С другой стороны, на фронтах между японскими и гоминьдановскими войсками сложилась некая «ничейная позиция», иначе говоря более или менее пассивная конфронтация. Относительное затишье объяснялось, как уже говорилось, наступившим равновесием сил. Равновесию в значительной степени способствовало и то обстоятельство, что как гоминьдан, так и японцы главной задачей считали «очистку» собственного тыла. Гоминьдан усилил свои действия против Новой 4-й армии, а японцы значительно активизировали боевые операции собственных и особенно китайских марионеточных войск против 8-й армии. Теперь уже Мао Цзэ-дун обвинял Чан Кай-ши в уклонении от боевых действий с японцами, хотя сам, в сущности, поступал точно так же, следуя старой партизанской тактике отступления в горы при наступлении противника, а в общем довольствовался отнюдь не активной конфронтацией, которая временами сопровождалась оживленной торговлей с противником в форме легализованной контрабанды. Так на протяжении 1939 года сложились взаимоотношения треугольника — как иронически заметил Бо Гу в одном из своих последних, а может быть, самом последнем разговоре со мной, — когда все воевали против всех: японцы вместе с китайскими предателями и марионетками — против коммунистов и гоминьдана (вернее, против его ядра, руководителем которого все еще считался Чан Кайши, ибо до предсказанного Мао Цзэ-дуном большого раскола в гоминьдане дело не дошло); гоминьдан — против японцев и коммунистов; коммунисты — против японцев и гоминьдана.

Конфронтация, которая, согласно теории Мао Цзэ-дуна о трех этапах, должна была явиться переходной стадией к китайскому контрнаступлению, несколько видоизменившись в результате взаимоотношений треугольника, сохранялась фактически вплоть до 1945 года. Японцы после установившегося на фронтах равновесия сил не смогли политическим путем достичь своих военных целей, а китайские вооруженные силы не сумели добиться перевеса сил, необходимого для изгнания оккупантов, в связи с обостряющимся антагонизмом между КПК и гоминьданом. Оба партнера по единому фронту в преддверии междоусобных боев за политическую власть в Китае стремились [329] прежде всего укрепить собственные позиции. Поэтому гоминьдан вел только показную войну с Японией, готовясь обрушить все силы на КПК. Коммунистическим же вооруженным силам в Северном Китае приходилось отражать все усиливающийся натиск японских и китайских марионеточных войск, которые применяли примерно такую же тактику блокгаузов, что и Чан Кай-ши в 5-м походе против Центрального советского района в 1933–1934 годах. Теперь ее называли «тактикой шелковичного червя», так как разрозненные революционные базы были плотно блокированы. Характерно, что 8-я армия в навязанной противником активной конфронтации прибегла к тактике коротких внезапных ударов, которую Мао Цзэ-дун заклеймил в Цзуньи как «детскую игру в войну». 15 начале 1940 года под нажимом армейского руководства Мао все-таки решился на «наступление ста полков», которое, однако, столь же мало повлияло на исход войны, как и последующие операции. «Революционные опорные базы» в японском тылу с течением времени начали даже значительно уменьшаться в размерах.

Коренное изменение обстановки было обусловлено, как известно, действием внешних факторов. Это произошло после провала тихоокеанской авантюры Японии — войны против США, Англии и Франции, в результате победы антифашистской коалиции над странами оси, в том числе и на Дальнем Востоке, где наступление советско-монгольских войск в Маньчжурии вынудило к капитуляции Квантунскую армию и японское правительство. Однако это относится к другой главе истории, которая выходит за рамки моих записок.

* * *

Теперь я позволю себе коснуться вопроса о моем положении в Яньани. Это поможет осветить некоторые моменты как в поведении самого Мао Цзэ-дуна, так и в его отношении к кадрам, о чем меня часто расспрашивали в последние годы.

Я уже не раз упоминал о том, что после возвращения Красной армии 1-го фронта из так называемого Восточного похода весной 1936 года меня все реже и реже привлекали к участию в обсуждении и принятии решений по военным вопросам. Ко мне поступала и весьма ограниченная политическая информация. О событиях политической жизни я [330] узнавал в основном на партсобраниях и партактивах, из бесед, особенно с Бо Гу, который регулярно заходил ко мне во время своих приездов в Баоань или Яньань до моего отъезда. Кроме того, я присутствовал на собраниях партийной ячейки штаба тыла сначала как гость, а затем как член партии.

Я интенсивно занимался преподаванием в Военной академии, преобразованной впоследствии в Антияпонский университет «Канда». С 1938 года, лишившись постоянного переводчика, я сталкивался с большими трудностями, особенно на лекциях для молодых слушателей, прибывших из гоминьдановского Китая. Как-то само собой сложилось, что я читал лекции преимущественно по тактике ветеранам бывшей Красной армии, участникам Великого похода, из которых готовился средний и высший командный состав, проводил с ними семинары, военные игры и занятия на ящике с песком. В этом мне помогал мой бывший второй переводчик, который был назначен начальником методического отдела в университете.

После возобновления в 1936 году радиосвязи с Москвой я неоднократно обращался к Ло Фу с просьбой походатайствовать об отзыве меня в Советский Союз. В сложившихся условиях я считал это необходимым, поскольку уже с 1932 года был военным советником представительства Коминтерна и ЦК КПК. Я так никогда и не узнал, выполнил ли Ло Фу мою просьбу, во всяком случае, при встречах он уклонялся от ответа.

Зимой 1937/38 года с этой же просьбой я обратился к Ван Мину. Раза два мы встречались, и он довольно непринужденно со мной беседовал, в отличие от Чжан Го-тао и других прибывших из Москвы членов ЦК, которые упорно меня избегали. Незадолго до этого Ван Мин был назначен ректором женской академии — весьма странная, на мой взгляд, должность для члена Президиума ИККИ и Политбюро ЦК КПК, который к тому же почти все время находился в Ухане или Чунцине. Да и сам он вряд ли был обрадован таким назначением. Вообще у меня сложилось впечатление, что он чем-то удручен. Я не мог не сочувствовать его положению. Перед ним стояла поистине невыполнимая задача: с одной стороны, ему надлежало проводить линию ИККИ, а с другой — он не должен был подрывать авторитет Мао Цзэ-дуна как руководителя, хотя тот и вел совершенно иную политику. [331]

Ван Мин посоветовал мне не настаивать на отзыве и сказал, что в Советском Союзе меня могут ждать большие неприятности, возможно даже арест... Слова Ван Мина не были для меня новостью. Я частенько читал в «Правде» о «врагах народа». Вероятно, происходили какие-то события, но их внутренние причины были мне неизвестны. Я решил, что обязан, несмотря ни на что, отчитаться в Москве.

Все мои просьбы остались без ответа, и я настроился остаться в Китае надолго, если не навсегда. В 1938 году я как-то зашел к Чэнь Юню, который, как секретарь ЦК, руководил организационным отделом, и попросил перевести меня в члены КПК, чтобы я мог принимать активное участие в партийной жизни. Я попросил также разрешения на брак с певицей Ли Ли-лянь, которая в конце 1937 года прибыла из Шанхая в Яньань вместе с актрисой Цзян Цин, теперешней женой Мао Цзэ-дуна. Разрешение было дано, и я зарегистрировался с Ли Ли-лянь в яньаньском загсе.

Еще задолго до того я приступил к систематическим занятиям китайским языком. К 1938 году я мог довольно свободно объясняться на различные темы. Я старался использовать каждую свободную минуту, чтобы научиться читать и писать. Для этого я пользовался отпечатанным в Яньани букварем для взрослых, который был хорош тем, что содержал множество картинок и латинизированную транскрипцию иероглифов. С молчаливого согласия Ло Жуй-цина я подобрал себе из слушателей Антияпонского университета молодого, образованного китайца, который охотно согласился быть моим учителем. Постепенно я настолько овладел китайским языком, что уже, правда порой не без посторонней помощи, мог читать важные статьи и документы в «Яньань жибао» и в других печатных изданиях и воспринимать на слух лекции, выступления и доклады. Еще до моего формального приема в КПК Сяо Цзин-гуан сообщил мне о предложении Мао быть военным советником в штабе тыла, в партийной ячейке которого я состоял на учете. Я воспринял это как приказ и неоднократно заходил в штаб, где встречался чаще всего только с Чжу Дэ, который, вопреки обыкновению, находился в довольно мрачном настроении. Работы в штабе для меня не было, да вскоре я понял, что мое сотрудничество там было явно нежелательным. Дело просто было в том, что для получения продовольственного, вещевого и других видов довольствия [332] я должен был, как и все остальные, где-то числиться. Университет располагался далеко, а штаб тыла был рядом с моей пещерой, поэтому меня туда и прикрепили. Кроме того, там работал переводчик, который переводил мои статьи по вопросам тактики на китайский язык. Вместе с Ма Хай-дэ, который работал в отделе здравоохранения правительства Особого района, охранниками и конюхами мы, жившие в одном пещерном доме, составляли отдельную единицу для получения довольствия в штабе тыла.

Строгая дисциплина и аскетизм, типичные для Красной армии, насколько я мог судить по бывшей Центральной армейской группе, в Яньани постепенно ослабевали. Появились кое-какие светские развлечения.

И в нашей пещере, когда я уже познакомился с Ли Ли-лянь, частыми гостями в конце недели стали артисты и молодежь, которую приводил весьма общительный Ма Хай-дэ. Мы болтали о том о сем — обычно об искусстве и политике, играли в пинг-понг, иногда даже танцевали. А ведь танцы тогда рассматривались как вредные заморские новшества. Среди гостей несколько раз появлялась и Цзян Цин. Вскоре, однако, ее посещения прекратились. Дело в том, что назревал скандал, который затрагивал интимную жизнь Мао Цзэ-дуна и мог вызвать шум в партийном руководстве. Попытались было втянуть в эту историю и меня. Еще в начале 60-х годов до меня дошли кое-какие сплетни, поэтому я считаю своим долгом рассказать об этом, хотя и с большой неохотой.

Летом или осенью 1937 года в Яньань приехали Агнес Смэдли и жена Эдгара Сноу Элен (а не сам он, как я где-то читал). Агнес Смэдли собирала материал для своей книги о Чжу Дэ, которая вышла на немецком языке в 1958 году под заглавием «Великий путь». Поскольку Смэдли с трудом объяснялась по-китайски, ей порекомендовали в качестве переводчицы некую Лили У, хорошо владевшую английским. Мао Цзэ-дун часто посещал обеих американок и там познакомился с Лили У. При посредничестве Агнес Смэдли они встречались в пещере Ма Хай-дэ. Я об этом даже не подозревал, так как встречи происходили в такое время, когда ни меня, ни, по-видимому, Ма Хай-дэ не бывало дома. Жена Мао — Хэ Цзы-чжэнь, партизанка, проделавшая Великий поход и раненная при бомбежке, узнала об этих свиданиях и закатила ему грандиозный скандал. Зимой 1937/38 года я сам был свидетелем одной такой сцены. [333]

Чтобы избавиться от подозрений Хэ Цзы-чжэнь, Мао придумал маленький трюк. Однажды у меня появилась — в первый и последний раз — Лили У. Пока я размышлял, как бы ее выпроводить, неожиданно нагрянул Сяо Цзин-гуан, которому якобы нужно было что-то срочно со мной обсудить. Потом оба ушли. Я даже не обратил внимания, кто из них ушел первым. Вот и вся история. Вероятно, Сяо должен был засвидетельствовать, что Лили встречается не с Мао, а со мной. Однако Хэ Цзы-чжэнь провести не удалось. Дело зашло настолько далеко, что Чэнь Юнь организовал по просьбе Мао комиссию ЦК, которая разрешила ему развод. Лили У при этом уже никакой роли не играла. Дело в том, что Мао обратил благосклонное внимание на Цзян Цин, которая первое время после прибытия выступала в яньаньском театре вместе с Ли Ли-лянь. Обе играли и пели как в старых пекинских операх, так и в новых реалистических пьесах. Мао зачастил в театр. Завязалось близкое знакомство. Они встречались за городом, в Академии искусств имени Лу Синя. После развода Мао решил проблему на свой лад. Хэ Цзы-чжэнь отправилась на «лечение» в Советский Союз, а Лили У вернулась в родную провинцию Сычуань. Цзян Цин осенью 1938 года переехала к Мао сначала под видом секретарши, а позднее стала его женой.

Я слышал довольно отрицательные отзывы как об обстоятельствах этого брака, так и о самой Цзян Цин. Бо Гу рассказывал о ее бурном прошлом (под этим он разумел, как сегодня принято говорить, «сладкую жизнь»), о ее подозрительных связях в высших гоминьдановских кругах и ее сомнительном отношении к партии. В самом деле, она, в отличие от всех других членов партии, прибывавших в Яньань из гоминьдановского Китая, не попала в партийную школу, да и вообще ее считали беспартийной. Позже появилась версия, будто в 1932 или 1933 году Кан Шэн принял ее в партию, но все годы она совершенно не участвовала в политической жизни (по другой, более поздней версии, она якобы вела конспиративную работу) и поэтому прошла предварительную проверку. В Яньани за время моего пребывания она никак не проявила себя в политической жизни. Из театра она ушла и вопреки простым яньаньским нравам стала часто появляться на улице в сопровождении четырех телохранителей, гордо восседая в седле, что, естественно, не вызывало к ней симпатий. Впрочем, [334] довольно об этом. Замечу, кстати, что даже Эдгар Сноу, писавший о Мао Цзэ-дуне только в хвалебней тоне, не мог умолчать об этой неприглядной истории{27}.

Богдыханские замашки, пронизывавшие все поведение Мао и свидетельствовавшие, на мой взгляд, о его фактически неуязвимом положении в партийном руководстве, можно проиллюстрировать еще одним небольшим штрихом. Будучи плохим наездником, Мао предпочитал на короткие расстояния ходить пешком, но начиная с 1938 года стал выезжать за город в кем-то пожертвованной санитарной машине. Эта использовавшаяся не по назначению машина была единственной в Яньани, не считая грузовиков, которые время от времени курсировали между Яньанью и Сианем. Никто, кроме Мао, машиной пользоваться не мог. Поэтому, где бы она ни появлялась, везде ее называли «машиной председателя Мао».

В 1938–1939 годах я довольно часто встречался с Мао — либо при чрезвычайных обстоятельствах, как, например, бегство Чжан Го-тао, либо в Антияпонском университете, где мне довелось слушать некоторые из его лекций. Однажды, не помню, по какому поводу, был сделан групповой снимок всех руководящих работников «Канда», причем я сидел рядом с Мао. В целом у меня сложилось впечатление, что после моего перехода в КПК и «ассимиляции» в китайской среде Мао перестал считать меня опасным и даже стал проявлять снисходительное благорасположение. В его глазах я превратился в маловажную фигуру.

Как же я был поражен, когда весной 1939 года в моей пещере неожиданно появился Мао Цзэ-дун в сопровождении Ло Фу и Бо Гу. Битых два часа вели они со мной непринужденную светскую беседу о политической и военной обстановке. Все события рассматривались, разумеется, под углом зрения Мао. Подробности этой беседы выпали у меня из памяти. Разговор шел на китайском языке. Иногда Бо Гу кое-что переводил, если я не сразу схватывал то или иное выражение Мао из-за его хунаньского выговора.

Ушли они так же внезапно, как и появились. Только позже после долгих размышлений я пришел к выводу, что этот необычный визит был связан, очевидно, с запросом из Москвы и отзывом меня из Китая. [335]

* * *

С созданием единого национального фронта и началом антияпонской войны границы Шэньси — Ганьсу — Нинся открылись не только для потока китайцев, но и для иностранцев. Все они приезжали как друзья, только трудно было понять, настоящие это друзья или мнимые. Мао Цзэ-дун ловко использовал их, чтобы довести до сведения влиятельных кругов на Западе свои политические взгляды и намерения или, наоборот, замаскировать и выставить их в выгодном свете. Не со всеми визитерами, особенно из журналистов, я был знаком, тем более что намеренно их сторонился. О некоторых иностранцах уже упоминалось в связи с другими обстоятельствами. Здесь же мне хотелось бы изложить свое общее впечатление об этих людях.

Первые гости — Эдгар Сноу и доктор Джордж Хэйтем (Ма Хай-дэ) — прибыли весной 1936 года. Недавно я где-то прочитал, что их направила секретная служба США. Не знаю, на чем основывается это утверждение. Исходя из своих личных наблюдений, я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть его.

С Эдгаром Сноу я познакомился еще в 1933 году в Пекине (см. стр. 37). Он только в самых общих чертах рассказал мне, каким образом была организована его поездка. Один его китайский друг якобы передал ему приглашение от КПК. Ему представилась желанная возможность поведать миру правду, увиденную собственными глазами, о китайской Красной армии и советских районах. В последнем, переработанном и расширенном, английском издании его книги «Красная звезда над Китаем», вышедшем в 1968 году, приведены подробности этой поездки. Он якобы получил приглашение от неизвестного ему сотрудника Северо-Китайского бюро ЦК, во главе которого тогда стоял Лю Шао-ци, написанное симпатическими чернилами, рекомендательное письмо к Мао Цзэ-дуну и адрес явки в Сиане. Там его встретил тот самый пастор Ван, который в свое время и меня переправил через линию гоминьдановской блокады. Ван связал его с Дэн Фа, а тот препроводил Сноу дальше к Чжоу Энь-лаю через Яньань, который был занят в те дни северо-восточной армией, в Пограничный район Шэньси — Ганьсу — Нинся. Чжоу Энь-лай с готовностью предоставил ему широкие возможности для поездок по Пограничному району. Звучит этот рассказ вполне правдоподобно, ибо в противном случае было бы непонятно, как Сноу удалось [336] проникнуть в советский район и завоевать доверие, если не сказать дружбу, Мао Цзэ-дуна.

По непонятным причинам Сноу до 60-х годов умалчивал о том, что эту поездку он совершил вместе с Ма Хай-дэ и что оба они сначала прибыли в штаб-квартиру армии 1-го фронта в Ганьсу, где Ма остался до конца года, а Сноу уже в июле появился в Баоани, Там он почти полгода собирал сведения по истории китайской Красной армии с момента ее зарождения. Сноу неутомимо расспрашивал всех и каждого. Ему, бегло говорившему по-китайски, это было нетрудно. Он получал любые нужные ему справки, поскольку очень быстро распространились слухи о большой благосклонности к нему Мао Цзэ-дуна. Мао избрал Сноу своим биографом и глашатаем своих идей, каковым Сноу и оставался до своей недавней смерти.

Сноу пытался расспрашивать и меня о Красной армии и коммунистической партии. Однако я отказался удовлетворить его любознательность, как всегда поступал в подобных случаях. Мы обычно встречались на теннисном корте или за карточным столом. Нашими партнерами были Бо Гу, иногда Ло Фу, мой бывший переводчик У Сю-цюань, однорукий полковой комиссар Цай Шу-фань, работавший в Политуправлении армии, и еще несколько знакомых, имена которых я забыл.

Если Эдгар Сноу являлся тайным агентом разведки США, то он снабдил своих шефов бесценной информацией. Хорошо ориентируясь в политических вопросах, являясь знатоком Китая, он в короткое время собрал множество фактов, подкрепленных фотографиями, а также массу сведений о большинстве руководящих деятелей. На основании этих сведений правительство США могло бы составить полную картину о положении в руководстве КПК. Но прежде всего Сноу был журналистом и писателем. Надо отдать ему должное: в этом своем качестве он сделал немало для того, чтобы опровергнуть лживую информацию, которая распространялась в западном мире о китайской Красной армии и советских районах. Сноу ярко описал героизм, связь с народом и высокую политическую сознательность революционных борцов. Сразу же заметил он и внутрипартийный конфликт между марксистами-интернационалистами и мелкобуржуазными националистами, который привел к столь тяжелым последствиям. Являясь глашатаем идей Мао Цзэ-дуна, он, разумеется, принял его сторону и, как [337] следовало ожидать, превозносил маоистов (с некоторыми незначительными оговорками) как единственных подлинных коммунистов Китая.

В ноябре, незадолго до сианьского конфликта, Сноу уехал. Я его никогда больше не встречал, так как он вернулся в Яньань только после моего отъезда из Китая. Когда в 1964 году в газете «Нойес Дойчланд» появилась моя первая статья по китайскому вопросу, он написал мне из Женевы, куда переселился на постоянное жительство, чтобы идентифицировать меня с Ли Дэ.

С Ма Хай-дэ я встретился только в начале 1937 года, когда в Яньани его вселили в мое жилище. Подданный США, сириец по происхождению, он изучал медицину во Франции и Швейцарии и приехал в Шанхай совсем юным врачом. По его словам, он хотел отдать себя в распоряжение китайской Красной армии. Каким-то образом он встретился с Агнес Смэдли, и та рекомендовала его партийной организации в Шанхае, с которой давно была связана. Кроме того, она познакомила Ма Хай-дэ с Эдгаром Сноу, и они вместе отправились в Особый район Шэньси — Ганьсу — Нинся. Все это мне рассказала сама Агнес Смэдли.

Ма Хай-дэ, которому к моменту прибытия в Яньань было около 25 лет, не говорил по-китайски. Не было у него и опыта врачебной практики. Он хотя и объявлял себя убежденным коммунистом, но в партии не состоял и был неискушенным в политике человеком. Только позднее я познакомил его с основными положениями марксизма. Однако Ма Хай-дэ обладал тремя качествами, выручавшими его в любых обстоятельствах: способность к быстрому восприятию, большой приспособляемостью и юношеской беззаботностью. Очень скоро он стал говорить по-китайски, хотя не умел ни читать, ни писать, через некоторое время вступил в партию, практиковал как врач среди населения и с годами специализировался на борьбе с эпидемиями, столь распространенными в Северо-Западном Китае. У него со всеми сложились хорошие отношения, потому что он никому не делал зла и помогал всюду, где только мог. Так он попал и в яньаньское информационно-телеграфное агентство, где слушал радиопередачи на английском и французском языках. Когда в 1938 году было учреждено информационное агентство в Гонконге, то хотели было даже отправить туда его, но в конце концов предпочли китайца. [338]

Если Ма Хай-дэ в самом деле был шпионом, то вряд ли он мог сообщить что-либо заслуживающее внимания. То, что он снабжал информацией Эдгара Сноу и Агнес Смэдли, было известно и нисколько ему не вредило. В последний раз я слышал о нем в начале 60-х годов. Тогда Ма Хай-дэ жил в Пекине, был женат на китаянке, имел детей и пользовался, как и прежде, общей симпатией. Политического веса он не имел, но у него были прекрасные отношения со всеми вплоть до ближайшего окружения Мао, политику которого он горячо поддерживал. Насколько я его знаю, он, наверняка, благополучно пережил и «культурную революцию».

Как уже говорилось, летом или осенью 1937 года в Яньань приехала Агнес Смэдли вместе с женой Эдгара Сноу Элен. С ними прибыл большой багаж, ящики с книгами, граммофон, пластинки и т. д. Можно было подумать, что Агнес собирается навсегда поселиться в Особом районе Шэньси — Ганьсу — Нинся. Так как Сноу уже опередил ее с биографией Мао, она остановилась на Чжу Дэ. Однако из Чжу Дэ и слова нельзя было вытянуть о критических периодах революционных боев и о внутрипартийных распрях, поэтому ей пришлось в своей книге «Великий путь» эти моменты обойти, а многое вообще черпать из других, часто весьма сомнительных источников. Примерно через год она уехала. Книги, пластинки и прочее она раздарила в Яньани. Элен Сноу, занимавшаяся в основном социально-экономическими исследованиями, уехала еще раньше, пробыв в Яньани всего несколько месяцев.

Мао часто наносил визиты Элен Сноу и Агнес Смэдли. Случалось это и в моем присутствии. Он, однако, насколько мне известно, не разговаривал с ними на серьезные политические темы. Других партийных руководителей — Ло Фу, Бо Гу, Чжоу Энь-лая, не говоря уже о Ван Мине, я никогда не видел в обществе этих женщин.

Агнес Смэдли и Элен Сноу, судя по их высказываниям, явно тяготели к троцкизму. Они обожали Мао, скептически относились к единому национальному фронту, гражданскую войну считали главным двигателем, а яньаньский образ жизни — основной формой общественного развития Китая. Их не смущало, что Мао игнорировал рабочий класс, а важнейшую движущую силу и опору национальной и социальной революции видел в крестьянстве и городской мелкой буржуазии. В разговоре с третьими лицами я [339] иногда иронически называл их взгляды «видоизмененным троцкизмом».

Зимой 1937/38 года в Яньань прибыл канадский хирург доктор Бетьюн, известный в литературе как «врач трех континентов», с хирургической сестрой. Они привезли необходимое медицинское оборудование. Доктор Бетьюн, не интересовавшийся политикой, сразу же начал решительно добиваться отправки на фронт для организации там действенной санитарной службы, срочно оборудовать крайне необходимые полевые госпитали и внедрять современные методы лечения — переливание крови, антисептику и т. п. Это и составляло главный предмет его многочисленных разговоров с Мао. Через пару месяцев он отправился в 8-ю армию, в Пограничный район Шэньси — Чахар — Хэбэй, но уже без хирургической сестры, которая не выдержала суровых условий и вернулась домой. Доктор Бетьюн проделал на фронте, а точнее, в новых революционных базах поистине титаническую работу. В ноябре 1939 года он умер от заражения крови, которое получил во время операции под вражеским обстрелом. Доктор Бетьюн был похоронен с большими почестями, вполне им заслуженными.

Кстати, почти одновременно с доктором Бетьюном в Яньани появился санитарный отряд гоминьдана из десяти женщин, который, правда, пробыл всего несколько месяцев. Не могу сказать, отправился ли этот отряд к доктору Бетьюну (некоторые обстоятельства как будто подтверждают это предположение) или вернулся обратно в гоминьдановский Китай. В Яньани о нем не осталось ни плохих, ни хороших воспоминаний.

В 1938 году в Яньань прибыла санитарная комиссия Лиги наций. Была построена баня с дезкамерой, заведение, несомненно, нужное, но не сыгравшее существенной роли в крайне бедной службе здравоохранения Пограничного района. Впрочем, члены комиссии, все без исключения европейцы, чувствовали себя скорее туристами. Возможно, кое-кто из них по совместительству выполнял и агентурные задания. Их страсть к фотографированию отчасти подтверждала это.

Совершенно иной была группа врачей из Индии. Она состояла из четырех-пяти опытных врачей, среди которых был хирург доктор Котнис. Через некоторое время он с одним своим коллегой направился в 8-ю армию для работы в новом полевом госпитале. Другие индийские врачи [340] оборудовали в окрестностях Яньани поликлинику для бойцов и гражданского населения. Они несколько раз приглашали меня к себе. Хотя они и не являлись коммунистами, но придерживались весьма прогрессивных взглядов и в любую минуту готовы были прийти на помощь. Мне показалось, что Мао Цзэ-дун не балует их своим вниманием. Они были полностью предоставлены самим себе и обходились исключительно собственными запасами. Что с ними произошло дальше, мне неизвестно.

Из других иностранцев мне припоминается только рыжеволосый новозеландец, который занимался организацией производственных кооперативов. Он бегло говорил по-китайски, поскольку до прибытия в Яньань делал то же самое в течение многих лет в гоминьдановском Китае. Он подружился с Ма Хай-дэ и усердно стучал в его пещере на портативной пишущей машинке. Он остался в Китае и после победы Народно-освободительной армии. Возможно, это был Реви Аллей, книгу которого «У народа сила», изданную в Пекине в 1954 году, я позже читал.

С 1938 года американцы начали систематически появляться в Яньани, правда в первое время неофициально. Сначала приехала группа буржуазных журналистов, в том числе китаеведов, поездка которых финансировалась фондом Форда. Они получили разрешение свободно разъезжать по Особому району, разумеется, с сопровождающими и переводчиками. Судя по всему, они зондировали почву для прибытия американского военного атташе, который действительно появился с небольшим штатом в 1938 году. Он несколько недель пробыл в Яньани и вел там секретные переговоры. Об их содержании мне ничего не было известно, но, по слухам, задача атташе заключалась в том, чтобы выяснить боеспособность 8-й армии и возможности полного примирения коммунистической партии и гоминьдана, а также тесного сотрудничества с США. Успех его миссии укрепил бы позиции США в Восточной Азии в противовес Японии и одновременно ослабил бы влияние Советского Союза. Военный атташе уехал, как говорится, не солоно хлебавши. Отношения между Мао Цзэ-дуном и его американскими партнерами по переговорам стали прохладными: США снова начали делать ставку исключительно на Чан Кай-ши и гоминьдан. Мао же со своей стороны все больше ориентировался на Советский Союз. Это [341] не помешало ему, однако, в 1941 году саботировать предложения о координации действий в случае японского нападения на советский Дальний Восток. В 1944 году Мао установил новые, на этот раз официальные, контакты с представителями США. Флирт с американцами был характерен для беспринципной прагматической политики лавирования между империалистическими Соединенными Штатами и социалистическим Советским Союзом, которую проводил Мао, исходя из своего старого тезиса о том, что Китай-де является центром противоречий в мире.

Недавно я прочитал, что первые контакты между маоистским руководством и представителями правительства США, точнее, Пентагона имели место якобы только в 1944 году. Я же абсолютно уверен, что они начались еще в 1938–1939 годах. Только тогда речь шла о секретной миссии, неофициальных контактах, чем, вероятно, и объясняется тот факт, что как китайская, так и американская стороны умалчивали об этом до самого последнего времени.

* * *

Я уже рассказывал о развитии Особого района Шэньси — Ганьсу — Нинся и революционных опорных базах 8-й полевой армии (18-й армейской группы) во время антияпонской войны. Тем не менее в заключение я, не боясь повториться, хотел бы особо выделить некоторые моменты, которые, как мне кажется, и сегодня имеют актуальное значение. Не случайно в последнее время в Пекине раздаются голоса, требующие возврата к так называемому яньаньскому стилю работы. Я усматриваю в этом стремление утвердить некую преемственность между сознательно навязанными Мао Цзэ-дуном методами работы и руководства в условиях жизни того времени и методами нынешней маоистской диктатуры с ее военно-бюрократическим режимом и великодержавно-шовинистической, антисоветской внешней политикой, чтобы придать всему этому налет «революционности». И действительно, такая преемственность существует, но она носит не объективный, а субъективный характер и обусловлена особенностями классовой борьбы и обстановки в Китае, использование которых позволило Мао установить в партии и государстве свою единоличную власть и проводить свою одновременно и утопическую и реакционную политику. [342]

Основные черты так называемого яньаньского стиля работы начали складываться еще во время моего пребывания в Китае. Их можно обобщить четырьмя девизами: самоснабжение, милитаризация, линия масс, национализм.

Местное и региональное самоснабжение было неизбежным следствием тогдашнего тяжелого положения. Северо-Западный Китай издревле был голодным районом. Малочисленное местное население с трудом могло прокормить себя. Поэтому и снабжение Красной армии наталкивалось на трудности, которые преодолевались благодаря продовольствию и потребительским товарам, захваченным во время Восточного похода и других операций. Однако 8-я армия действовала за пределами Шэньси — Ганьсу — Нинся, да она и не могла обеспечить снабжение Особого района, поскольку сама сталкивалась со все возраставшими трудностями. В тот же период из городов, захваченных японскими войсками или находившихся под угрозой захвата, а также из гоминьдановских районов хлынули в Яньань десятки тысяч людей. В конце 30 — начале 40-х годов Пограничный район Шэньси — Ганьсу — Нинся был блокирован гоминьдановскими войсками, а новые революционные опорные базы — японскими оккупантами и китайскими марионеточными войсками. По решению партии и правительства все партийные и правительственные органы, войсковые части и учебные заведения, учреждения и организации обязаны были перейти к самостоятельному производству зерна и овощей для собственного потребления. Для этого использовались, как правило, пустовавшие земли, дававшие весьма скудный урожай. Именно такими методами удалось избежать голодной смерти.

В 60-х годах, хотя положение коренным образом изменилось, маоистское руководство снова прибегло к системе самоснабжения в сельском хозяйстве и промышленности товаров широкого потребления. Однако цель уже была совершенно иной. Это делалось не для того, чтобы устранить острый кризис в снабжении населения, а чтобы использовать государственные средства для расширения военно-промышленного комплекса, куда были брошены также и лучшие научно-технические кадры.

Милитаризация всех областей жизни в 30-е годы опиралась на определенные традиции гражданской войны и прежде всего Великого похода. Если не считать нелегальных партийных организаций в гоминьдановском Китае, [343] которыми Центральный Комитет долгое время не мог непосредственно руководить, то после ухода из прежних советских районов вся партийная жизнь сосредоточилась исключительно в армии. В этих условиях ни о какой внутрипартийной демократии и демократических формах общественной жизни и говорить не приходилось.

В Пограничном районе Шэньси — Ганьсу — Нинся и новых революционных опорных базах была возможность, по крайней мере в скромных размерах, вернуться к ленинским нормам партийной жизни и ввести демократические методы руководства. Этого сделано не было. Военный стиль работы и армейская военная дисциплина были перенесены из армии в партию и распространены на всю общественную жизнь. Это не касалось только той части местного населения, которое не было связано с военными и гражданскими учреждениями. Партийные и правительственные органы не избирались, а назначались. В последние годы моего пребывания в Китае я был постоянно и тесно связан с первичной партийной организацией, но никогда не был свидетелем каких-либо выборов.

В гражданских учреждениях, в учебных заведениях и других организациях также был введен строгий военный режим. Сотрудники, функционеры, преподаватели, слушатели и даже деятели искусств находились фактически на казарменном положении. Они жили, трудились и учились большей частью в пещерах (которые вырыли сами), причем по строгому распорядку дня. Семейным в конце недели предоставляли отпуск, который попросту называли «либайлю» («суббота»).

В руководящих органах партии и правительства, меньше на самом верху, в Центральном Комитете, зато больше на среднем и низшем уровнях, доминировали командиры и политработники армии. Чаще всего они отвечали за практическую работу и держали в своих руках исполнительную власть. В условиях войны такое положение, безусловно, имело свои преимущества, и мы не воспринимали эти методы работы и руководства как недемократичные, а тем более как антипартийные. Путь от принятия решений до их претворения в жизнь был сокращен и упрощен, что обеспечивало точное и своевременное выполнение поставленных задач. С другой стороны, Мао Цзэ-дун мог все шире опираться на армейские кадры для укрепления своей единоличной власти и проведения своего политического [344] курса. Доминирующую роль армия, как известно, продолжала играть и в дальнейшем — не только в период антияпонской войны и последовавшей за ней народно-освободительной войны, но даже после победы, в первые годы существования Китайской Народной Республики. В 50-х годах, насколько я могу судить, ее влияние уменьшилось, но с 60-х годов армия, как орудие в руках группы Мао, утвердила свое господство во всех без исключения — от экономики до культуры — областях жизни и стала главной опорой диктаторского режима маоистов.

Разумеется, военно-казарменные методы не могли надолго заменить ни внутрипартийную, ни вообще демократию. И выход был найден и «теоретически обоснован». Была провозглашена так называемая «линия масс», выдвинутая впервые в конце 30-х годов. С ее помощью Мао Цзэ-дун якобы черпал идеи из глубин народа. В действительности же «линия масс» заимствована из военной практики, а точнее — из методов работы армейских политотделов. Принятые наверху решения — партийные и административные — спускались вниз для исполнения так же, как приказы. Их выполнение обеспечивалось административными и дисциплинарными мерами. «Линия масс» состояла, в сущности, только в том, что она обязывала разъяснять членам партии и всему населению, как всегда делалось в армии, приказы, изданные на основе единоличных решений Мао Цзэ-дуна, и обеспечивать их выполнение. Агитация и пропаганда ограничивались тем, что населению — по большей части неграмотному — с помощью простых и броских лозунгов объявлялось о решениях, которые были приняты наверху, и о мероприятиях, в которых ему предстояло участвовать. То же делалось и с помощью театральных представлений с участием танцоров и певцов.

С 60-х годов «линия масс» снова приобретает все более всеобщий характер и развивается в новых формах. Восхваляемая как «высшая форма демократии», она служит тому, чтобы устранить в партии последние следы демократического централизма и подавить в зародыше любую оппозицию внутренней и внешней политике группы Мао Цзэ-дуна. Проведение «линии масс», по сути, не допускает никакой критики снизу. Следовательно, эта «линия» не дает никаких критериев для определения того, соответствует ли диктуемая сверху политика интересам масс, от имени которых выступает Мао Цзэ-дун. Зато это теоретическое [345] «изобретение» позволяет ему с макиавеллиевским коварством сталкивать друг с другом различные классы общества, слои народа, натравливать друг на друга отдельных лиц и, опираясь то на одних, то на других, избавляться от всех мнимых и действительных противников, круша направо и налево и не щадя своих бывших соратников по борьбе.

Поскольку Мао Цзэ-дун, опираясь на армию, лавировал между классами, его режим приобрел бонапартистские черты. Социальной базой маоизма были и остаются самые отсталые мелкобуржуазно-крестьянские слои, в то время как в рабочем классе он всегда видел только производящий класс, но не класс, призванный историей взять власть в свои руки и в конечном счете освободить человечество.

Мелкобуржуазные слои в качестве основы нового общества, позднее дополненные и усиленные теми кругами национальной буржуазии и даже феодалами и милитаристами, которые решились на антиимпериалистическую войну против Японии, а после победы Народно-освободительной армии над гоминьдановским режимом признали Китайскую Народную Республику, создали весьма питательную почву для процветания идей национализма. Еще в 30-х и 40-х годах Мао Цзэ-дун рассматривал национализм как яркое проявление, как специфическую форму классовой борьбы в Китае. В 60-х годах дальнейшая эволюция его взглядов привела Мао Цзэ-дуна на позиции вполне откровенного великодержавного шовинизма.

Не следует забывать, что население революционных опорных баз в подавляющем большинстве состояло из крестьян и, хотя в меньшей мере, из ремесленников и других представителей мелкой буржуазии. Представителей буржуазии, феодалов, а также рабочего класса было ничтожное меньшинство. Таким же был и социальный состав 8-й армии, в которую сотнями тысяч вливалось это население. Несколько иная картина наблюдалась в Яньани. Сюда направлялись из разных городов десятки тысяч молодых интеллигентов — преподаватели и студенты, чиновники и служащие, художники и писатели, работники других сфер умственного труда, но не рабочие и крестьяне. Всех их объединяло одно патриотическое стремление — освободить родину от японских агрессоров.

Прибывавшие в Яньань интеллигенты в различных высших школах и академиях, важнейшие из которых я уже [346] называл, проходили трех — шестимесячные курсы обучения, что диктовалось быстро возраставшей потребностью в кадрах. Яньань превратилась в беспримерный учебный центр, а «Канда» — в важнейшее заведение по подготовке кадров. Число слушателей в «Канда» резко возросло — с нескольких сот в 1936 году до нескольких тысяч в 1939 году. Там имелась блестящая возможность ознакомить цвет китайской молодежи с научным социализмом, с основами марксизма-ленинизма. Однако этой возможностью почти не воспользовались. Вместо этого Мао в своих лекциях развивал собственную концепцию политической и военной стратегии и тактики революционной войны, не делая при этом практически никакого различия между борьбой против внутреннего и внешнего врага. Эта концепция в общем и целом совпадала с тем, что говорил Мао на 6-м пленуме ЦК в конце 1938 года, и с содержанием тех работ, которые вошли в его «Избранные произведения».

Когда я, работая над «Записками», внимательно перечитал эти статьи, то не мог отделаться от впечатления, что они утратили некоторые акценты, которые содержались в лекциях Мао. Я их помню довольно хорошо, так как обсуждал в свое время с китайскими друзьями, которые никак не могли увязать содержание лекций с официальными документами ЦК. Во-первых, Мао, как и прежде, в крайне резком тоне огульно обвинял гоминьдан и Чан Кай-ши в измене национальным интересам страны и подчеркивал, что победа над Японией могла быть одержана только в одновременной борьбе против этих враждебных народу «реакционеров». Во-вторых, он всегда твердил, что политические проблемы Китая, как внешние, так и внутренние, могут быть решены только с помощью оружия и что поэтому вооруженные силы следует рассматривать как решающий фактор проведения политики. В-третьих, этот тезис он подкреплял примерами из истории Китайской империи, которая постоянно вела войны и в результате стала столь могущественной. В этой связи он любил цитировать высказывания государственных деятелей и полководцев древности, которым, как он говорил, «стоит подражать». Так, он уже тогда стремился перевести в русло шовинизма истинный патриотизм и оправданные чувства национальной гордости своих слушателей. В речах, а также в беседах вне университета Мао охотно и часто проводил параллели с фактами из истории Китайской феодальной империи, стремясь особенно [347] подчеркнуть роль, которую играли в ней «великие люди». Он не скрывал своего восхищения Цинь Ши-хуаном, первым императором династии Цинь, который более 2 тысяч лет назад в кровавой 24-летней войне утвердил свою власть над всем Китаем, воздвиг, пожертвовав миллионами человеческих жизней, Великую стену для защиты от нападений кочевников и устроил, пожалуй беспрецедентное в истории, сжигание книг с целью вычеркнуть из истории все, что предшествовало его правлению.

Мао восхвалял также и Чингисхана, который в эпоху раннего средневековья сколотил мировую империю, простиравшуюся от Желтого моря до Европы. Почитание Чингисхана зашло так далеко, что, когда в 1938 году гоминьдановские власти перевозили его мнимую гробницу из Внутренней Монголии в Северо-Западный Китай, чтобы спасти ее от японцев, жителей населенных пунктов Северной Шэньси, находившихся поблизости от дороги, по которой двигался кортеж с гробницей, призвали отдать дань уважения оружию этого монгольского завоевателя. Смешавшись с толпой, я с любопытством наблюдал, как люди по знаку сгибались в поклоне.

Но уж и вовсе идолом Мао Цзэ-дуна, кажется, был Лю Бан, сын крестьянина, ставший полководцем и после гибели династии Цинь основавший династию Хань, от которой до сего дня ведет свое наименование ханьская (китайская) нация. Намекая на то, что при династии Хань «Срединная империя» достигла своего наивысшего расцвета и наибольших размеров, Мао полушутя, полусерьезно (никогда нельзя было понять, чего больше в его высказываниях, если он не доводил мысль до конца) говорил: то, что удалось крестьянскому сыну в старые времена, тем более по плечу крестьянскому народу в новые времена — в XX веке. Я как-то прочитал, что Мао еще в ранней юности восторгался Лю Баном и мечтал последовать его примеру. Не преувеличивая значения этого эпизода из его биографии, я могу вполне думать, что всю свою жизнь Мао остался верен этой мечте.

Как Мао Цзэ-дун представлял себе создание нового «Великого Китая», оставалось его тайной. Лишь много лет спустя я прочитал в английском издании книги Эдгара Сноу «Красная звезда над Китаем»{28}, что еще в 1936 году Мао, [348] отвечая на вопрос автора, сказал, что «непосредственная задача Китая состоит в том, чтобы не только защитить свой суверенитет по эту сторону стены, но и вернуть все утраченные территории». Там же я прочитал, что Индокитай, то есть весь Вьетнам, Лаос и Камбоджа, а также Монгольская Народная Республика были названы Мао членами будущей «китайской федерации». А в 1964 году он, как известно, совершенно открыто заявил о своих притязаниях на советский Дальний Восток. Итак, еще в 30-х годах существовали идеологические и политические зачатки сегодняшнего великодержавного шовинизма, в который перерос мелкобуржуазный национализм Мао.

Идеи Мао нашли благодатную почву среди чуждой пролетариату молодой интеллигенции в Антияпонском университете и других учебных заведениях. Сознание молодежи было затуманено идеями Мао. То немногое, что узнавала она из основ марксизма-ленинизма, преподносилось под предлогом «творческого применения» к условиям Китая в китаизированном, точнее говоря, в маоизированном виде. В плоть и кровь этой молодежи вошел также военный стиль руководства, включавший в себя самоснабжение и «линию масс». Именно из этой молодой интеллигенции выросли впоследствии руководящие кадры, занявшие ключевые посты в партии и армии, государственном аппарате и народном хозяйстве. Неудивительно, что Мао в своей борьбе против марксистов-интернационалистов мог опираться на основную массу этих кадров. Неясна была лишь степень надежности и долговременности этой опоры.

В процессе борьбы и созидательного труда в 40-х и 50-х годах, когда сильное воздействие на умы китайских коммунистов стало оказывать международное коммунистическое движение, когда они ощутили братскую помощь социалистических стран, прежде всего Советского Союза, у многих возникли сомнения в правильности теоретической платформы и практической политики Мао Цзэ-дуна. И он прибег к печально известным «чисткам», вылившимся в так называемую «культурную революцию», которая ударила как по яньаньским кадрам, так и по ветеранам революции. [349]