В Центральном советском районе (1933–1934)
К концу сентября 1933 года закончились все приготовления к моему отъезду в Центральный советский район. На последней встрече с членами представительства Коминтерна мы еще раз обсудили ситуацию. Тов. Эверт настойчиво рекомендовал мне добиваться примирения противоборствующих сил в руководстве партии, правительства и армии. При этом он имел в виду прежние разногласия между Мао Цзэ-дуном и Чжоу Энь-лаем, которые он считал еще не преодоленными. Представители Профинтерна и КИМ высказали свои особые пожелания. Но больше всего советов и указаний, как и следовало ожидать, дал Фред. Из них я понял, что он твердо рассчитывает на получение из Советского Союза оружия и ведение регулярных военных действий в широких масштабах. Поэтому он приказал как можно быстрее оборудовать аэродром, построить укрепления на Северном фронте в междуречье Ганьцзян — Сюйцзян, чтобы сковать там противника слабыми силами и после завершения Фуцзяньской операции развернуть крупное наступление с целью пробиться к Наньчану или даже к вражеским центрам на Янцзы. Хотя перелом в военных действиях, о котором говорилось выше, еще не наступил и, следовательно, мы о нем не знали, тем не менее я весьма скептически отнесся к этим планам. Фред потребовал, чтобы я строго выполнял все его указания в Центральном советском районе, поскольку, как он подчеркнул, именно он является военным представителем ИККИ. Для прямой связи он дал мне код, ключ к которому был только у нас двоих. Тов. Эверт несколько охладил его пыл, заявив, что последнее слово во всех решениях принадлежит Политбюро Центрального Комитета Коммунистической партии Китая и Реввоенсовету в Жуйцзине.
В полночь с маленьким чемоданом я отправился в порт. На всякий случай взял с собой несколько сот долларов. Так я сел на английское каботажное судно, на котором никто не задавал лишних вопросов. Предварительно я все-таки запасся внутренней визой, но, разумеется, ее действие не распространялось на «зоны борьбы с бандитами». Пароход доставил меня в Сватоу (Шаньтоу). В единственном европейском отеле этого южнокитайского порта я встретился с китайским связным, сотрудником органов безопасности. Его звали Ван, он бегло говорил по-английски. Воспитанный в христианской миссионерской школе, он [45] служил пастором в армии Фэн-Юй-сяна, но впоследствии стал коммунистом. Между прочим, в 1937 году я снова встретил его в Яньани, где он работал переводчиком в отделе печати ЦК, но выполнял также и поручения по обеспечению безопасности и связи. В частности, в 1936 году в Сиане он помог установить связь между Эдгаром Сноу и Дэн Фа.
На следующее утро Ван унес мой чемоданчик (я получил его в целости и сохранности в Жуйцзине), чтобы во время нашего дальнейшего путешествия я выглядел как безобидный турист, совершающий легкую прогулку. Вместе с ним мы поехали в глубь страны, к близлежащему уездному городу Чаоань, за которым начиналась запретная зона. Выйдя из города, мы направились к реке Ханьцзян. Но не успели достичь ее берега, как нас неожиданно остановил гоминьдановский патруль. Офицер долго изучал мой паспорт, но в конце концов отпустил нас. Ван убедил его, что я занимаюсь изучением древности и хочу осмотреть старинный храм, находящийся поблизости.
Без приключений мы добрались до реки Ханьцзян. Здесь нас ожидал второй связной, который, к моему разочарованию, не владел ни одним иностранным языком. Позднее я с ним встречался часто. В 1935 году во время Великого похода он погиб при нападении маньцзы. Ван распрощался со мной. Новый спутник привел меня к джонке, спрятанной в прибрежных кустах. Я втиснулся в узкое пространство между днищем и настилом лодки. Почти двое суток пролежал я там, вытянувшись в струнку и боясь пошевелиться. Во второй половине дня джонка наконец отчалила от берега. Вечером она присоединилась к многим другим таким же лодкам, которые тащил за собой вверх по течению пароход. Мы часто останавливались. Я слышал над собой шаги людей. Несколько раз раздавались слова команды, кто-то задавал вопросы, видимо, шла проверка, а подо мной журчала вода. На третий день пути я выбрался наружу. Лодочники вели джонку вверх по течению притока Ханьцзян.
С наступлением темноты мы высадились на берег у какой-то деревни и зашли в стоящий на отшибе дом. Там нас встретили люди, вооруженные маузерами. Это были первые китайские красноармейцы, которых я увидел.
Мы все еще находились на территории, контролировавшейся гоминьдановцами. Следующей ночью двинулись [46] дальше. Шли гуськом по узким тропкам между рисовыми полями, мимо домов и изгородей тонувших в абсолютной темноте деревень, направляясь в горы. Вдруг впереди прозвучали выстрелы — наши дозорные наткнулись на гоминьдановский патруль. Пришлось вернуться. Следующей ночью нам повезло больше. До рассвета прошли добрый отрезок пути. Днем отсыпались в субтропическом лесу, одолеваемые мириадами москитов. Еще через две ночи достигли нейтральной территории. В местном батальоне нас ожидали. И снова в путь — через горы и долины, но теперь мы шли уже днем. Повсюду тянулись заброшенные рисовые чеки, заросшие сорняками поля батата, засохшие плантации сахарного тростника, сожженные дома. И почти ни одной живой души вокруг. Таковы были печальные последствия многолетней гражданской войны. Но когда пересекли границу между провинциями Фуцзянь и Цзянси, перед нами открылась иная, куда более отрадная картина. Мы спустились в широкую плодородную долину, где с полей уже был убран урожай. Всюду виднелись опрятные домики, усердно трудились люди.
Все путешествие я проделал, как глухонемой. Дюжина китайских слов, которые я выучил, оказалась бесполезной. Ведь я учил мандаринский, или пекинский, диалект, тогда как мои спутники все без исключения говорили на гуандунском или фуцзяньском наречии. Я ехал верхом или шел пешком, прикрыв голову огромной соломенной шляпой и закрыв лицо платком. Телохранители отгоняли любопытных. И так продолжалось до тех пор, пока мы не добрались до красной столицы Жуйцзинь. Уже тогда она была почти полностью разрушена гоминьдановской авиацией. Мы остановились в маленьком домике далеко за чертой разрушенного города. Через несколько часов в сопровождении группы телохранителей появился худой человек средних лет. Лицо его озаряла широкая улыбка. Это был Дэн Фа, член ЦК и уполномоченный партии и правительства по вопросам безопасности. В течение года я близко сошелся с ним. Это был человек с неиссякаемым чувством юмора и романтическими наклонностями. Он любил устраивать скачки на лошадях или состязания в стрельбе из пистолета. Подчиненные ему части безопасности и охраны он вооружил широкими изогнутыми мечами, к эфесам которых были привязаны куски красной ткани. Свои обязанности он выполнял, насколько я могу судить, [47] строго и беспристрастно, не вмешиваясь ни в какие внутренние конфликты. В апреле 1946 года он вместе с Бо Гу и Е Тином погиб в авиационной катастрофе.
Дэн Фа приветствовал меня на ломаном русском языке и проводил в стоявшую в отдалении фанзу. Там меня встретили два товарища, очень хорошо говорившие по-русски и представившиеся как переводчики. Оба они учились в Советском Союзе. Один из них, У Сю-цюань, был моим переводчиком на заседаниях Политбюро и его Постоянного комитета, когда я принимал в них участие, а также на совещаниях Реввоенсовета и, по-моему, делал свое дело безупречно. В 1935 году он перешел в отдел внешних сношений. У Сю-цюань завоевал доверие Мао и, постепенно поднимаясь по служебной лестнице, стал членом ЦК, начальником отдела международных связей ЦК и, наконец, заместителем министра иностранных дел. Последний раз я с ним беседовал в Ланьчжоу перед моим отлетом в Москву осенью 1939 года. Там он руководил бюро внешних связей партии и правительства и выполнял функции связного при коменданте советской опорной базы. В 1963 году я видел его на VI съезде СЕПГ и слышал его нападки на братские партии — настолько грубые, что его вынуждены были даже призвать к порядку.
Впоследствии он стал одной из жертв так называемой «культурной революции». В дацзыбао пекинских хунвэйбинов от 13 апреля 1967 года, текст которой я получил в английском переводе, его клеймили «за выступления против революционной линии Мао и Линь Бяо, за дружбу с югославскими и советскими ревизионистами, а также за его нападки на Кан Шэна и группу по делам культурной революции». На «всемирно известном (!) совещании в Цзуньи в январе 1935 года, — говорилось в дацзыбао, — большой ренегат Ли Дэ бешено выступал против военного курса председателя Мао. Все, что Ли Дэ сообщал и высказывал на совещании, было направлено против председателя Мао, и не кто иной, как У Сю-цюань, это тухлое яйцо, верноподданически переводил его доклады и выступления».
Другим моим переводчиком был дюжий северянин. Имя его я забыл. Он обладал солидными военными знаниями, в основном занимался вопросами обучения и состоял при мне переводчиком в военной академии. Я с ним работал и позже, в Яньани, в антияпонской кадровой школе [48] «Канда», как стала называться военная академия после начала антияпонской войны. Наша совместная работа продолжалась до самого моего отъезда.
В фанзе была и охрана, состоявшая из совсем юных красноармейцев, вооруженных маузерами и мечами.
Вечером того же дня ко мне пришли Бо Гу и Ло Фу. От них я узнал, что мой дом расположен в запретной зоне, где размещены все центральные учреждения — ЦК, Временное революционное правительство, Реввоенсовет и Главный штаб Красной армии. Здания ЦК и Главного штаба находились совсем рядом, в пяти минутах ходьбы. Гоминьдановские самолеты давно обнаружили эту зону и почти ежедневно бомбили ее. Повсюду можно было видеть убежища и щели. Однако, когда позднее гоминьдановцы стали сбрасывать 500-килограммовые и 1000-килограммовые бомбы, эти укрытия обеспечивали весьма относительную защиту. Поэтому нам пришлось перебраться в другой, еще более отдаленный от Жуйцзиня район. Местное население свободно передвигалось даже в запретной зоне. Мужчины, женщины и дети работали без устали. Они собирали второй в этом году урожай, поставляли рис, батат и овощи, даже свиней и кур на сборные пункты, плели из лыка и соломы сандалии для красноармейцев, шили обмундирование из привозной хлопчатобумажной ткани.
Бо Гу и Ло Фу сделали краткий обзор экономического, политического и военного положения Центрального советского района. Но об этом речь пойдет ниже. А сейчас я хотел бы коснуться вопроса, который был тесно связан с недавними военными событиями. Оба были удовлетворены успехом Фуцзяньской операции, которая к тому времени — к середине октября — в основном завершилась. Они говорили о возможном соглашении с Цай Тин-каем, которое, действительно, в конце октября было достигнуто. Их беспокоило положение в Северо-Восточной Цзянси. Как раз в день моего приезда было получено печальное известие о сдаче Личуаня. Бо Гу и Ло Фу резко осудили действия коменданта северо-восточного оборонительного района Сяо Цзин-гуана, который сдал город без боя и вместе с подчиненными ему самостоятельными соединениями поспешно отступил, бросив на произвол судьбы местные части. Они квалифицировали это как рецидив устаревших методов [49] партизанской борьбы, которые в новых условиях консолидации советских районов и вражеской войны блокгаузов неизбежно должны вести к безвозвратной потере стратегически важных пунктов и даже больших территорий. Аналогичный случай произошел в начале 1933 года, когда Ло Мин, в то время секретарь окружного партийного комитета в Западной Фуцзяни, вместе с другими политическими и военными руководителями округа при наступлении гоминьдановских войск, в состав которых входила недавно прибывшая 19-я армия, также поспешно отступил. И только теперь удалось возвратить потерянные тогда территории.
Бо Гу не советовал мне касаться этих вопросов в Реввоенсовете, ибо Мао Цзэ-дун весьма болезненно реагировал на соответствующие замечания: ведь, в сущности, он проводил ту же линию, что и Ло Мин и Сяо Цзин-гуан. Я последовал его совету. Каково же было мое удивление, когда вскоре, в декабре, появилась статья Чжоу Энь-лая «Против тактики Ло Мина, проводимой в Красной армии Сяо Цзин-гуаном», в которой говорилось, что эта тактика глубоко укоренилась в Красной армии, особенно в самостоятельных соединениях и местных частях, и что борьба против нее является важной предпосылкой разгрома 5-го похода Чан Кай-ши. Мао, однако, взял Сяо Цзин-гуана под свою защиту: тот являлся его земляком и был каким-то образом замешан в его политических махинациях 1930 года. Позднее Мао не постеснялся взвалить вину за потерю Лячуаня на партийное руководство во главе с Бо Гу, которое он квалифицировал, в зависимости от обстоятельств, то как лево-, то как правооппортунистическое.
В тот же вечер определили круг моих обязанностей. Я должен был заниматься вопросами военной стратегии, оперативного и тактического руководства, боевой подготовки, а также организации войск и тыловых служб. Мы твердо и единодушно решили, что я ни в коем случае не должен вмешиваться в политическое руководство. Поэтому в дальнейшем я присутствовал только на тех заседаниях (кстати, довольно частых) Политбюро и его Постоянного комитета, на которых обсуждались военные вопросы.
Далее Бо Гу и Ло Фу информировали меня о том, как они — единственные в Жуйцзине секретари ЦК — распределили между собой обязанности. Бо Гу отвечал за партию и армию, а Ло Фу — за правительство и местные советы. [50]
Это распределение по-разному сказалось на их судьбе: Бо Гу вскоре оказался в немилости у Мао, который хотел восстановить свое господство, тогда как Ло Фу, работавший в правительстве в тесном контакте с Мао, постепенно, под влиянием последнего, изменил свои взгляды. Но все это еще было впереди, а пока оба секретаря ЦК делали одно и то же.
Перед уходом Бо Гу потребовал, чтобы я по возможности пока не выходил из дому. Он считал, что это необходимо для моей безопасности, коль скоро я был «иностранным дьяволом», а гоминьдановцы постоянно вопили о «русских агентах». Меня это не очень устраивало, но пришлось подчиниться. А спустя несколько дней я слег в постель из-за ног, которые распухли и покрылись нарывами. Врач объяснил, что это обычное тропическое заболевание, связанное с болотной водой и укусами москитов. Поэтому я полтора с лишним месяца так или иначе был прикован к дому.
Через несколько дней после разговора с Бо Гу и Ло Фу в моем доме состоялось первое заседание Реввоенсовета. На нем присутствовали Бо Гу, Ло Фу, Мао Цзэ-дун, Сян Ин, Лю Бо-чэн и еще два или три человека (среди них — секретарь комсомола), чьих имен я не помню. Трое видных членов ЦК отсутствовали. Чжу Дэ и Чжоу Энь-лай находились на фронте, Ван Цзя-сян, тяжело раненный в 1932 году осколком бомбы, лежал в госпитале. В течение всего 1934 года его редко можно было видеть в Политбюро и Реввоенсовете.
Председательствовал на заседании Мао Цзэ-дун или Сян Ин. Бо Гу представил меня собравшимся. Мао Цзэ-дун держался со мной сухо, хотя и выразил признательность по поводу успешного контрнаступления на Северном фронте зимой 1932/33 года. Он сказал, что знает о моей инициативе в этом деле и считает, что я разделяю его точку зрения относительно нанесения противнику стремительных ударов на внешних и внутренних коммуникациях. Затем обсуждались вопросы мобилизации и снабжения. В заключение Сян Ин сделал доклад о положении на фронте, из которого следовало, что вся Центральная армейская группа маршевым порядком перебрасывалась на Северный фронт. Меня спросили, как я представляю себе дальнейший ход боевых действий. Помня указания Фреда, я предложил сковать противника на севере от Ганьцзяна до Сюйцзяна в позиционной войне местными силами, 5-му корпусу (силами [51] одной дивизии) южнее Личуаня перейти к обороне, а 1-му и 3-му корпусам (силами пяти дивизий) прорываться дальше в северо-восточном направлении, как было уже запланировано за год до этого. Предложение мое было принято, и в соответствии с ним вынесено решение.
Я столь подробно останавливаюсь на этом первом заседании потому, что остальные были похожи на него: именно так примерно оценивали обстановку и принимали решения. Бо Гу, а позднее Чжоу Энь-лай обычно все военные вопросы предварительно обсуждали со мной, а затем выносили мои рекомендации на Военный совет. Это было естественно, так как оба они отвечали за этот участок работы. Но со временем возникло неверное представление, будто я наделен широкими полномочиями, хотя я постоянно напоминал, что являюсь лишь советником, не имеющим права давать указания. Возможно, Бо Гу сознательно поддерживал такое представление, надеясь таким образом укрепить свой собственный авторитет. Мао, напротив, использовал это, когда появились расхождения во взглядах, для подрыва авторитета Бо Гу как генерального секретаря партии.
По сведениям, полученным мною в течение последующих недель и месяцев в дополнение к первоначальной информации, Центральный советский район в целом хорошо подготовился к 5-му походу Чан Кай-ши.
Однако он по-прежнему был изолирован. Связи со 2-м и 4-м корпусами и 10-й армией уже не имелась, а с 6-м корпусом и 16-й дивизией она временно прекратилась. Поэтому координация боевых действий с ними исключалась. Правда, если не считать 16-й дивизии, которая к этому времени фактически распалась, эти соединения сохранили живую силу, а численность 4-го корпуса даже возросла. Но территория их баз была частично или полностью утрачена. К этому следует добавить неблагоприятные политические факторы: слабость партийной работы в гоминьдановских районах, отсутствие работы по политическому разложению неприятельских войск и недостаточное развитие партизанской борьбы в тылу врага. Таким образом, Центральный советский район оказался предоставленным самому себе. Его территория также уменьшилась и была далеко не такой, какой представлялась нам в Шанхае. Только [52] что отвоеванные районы Фуцзяни пока еще нельзя было считать полностью своими, а утраченные в последнее время районы Северо-Западной Цзянси тем более. Под действенным нашим контролем находилась территория максимум в 40 тысяч квадратных километров. В этом я убедился воочию во время своих поездок на различные фронты. Сплошной советский район простирался не более чем на 100 километров в радиусе от Жуйцзиня. В южном направлении это расстояние было меньше, к северу же, напротив, больше. Примерно такой же по площади район находился в какой-то мере условно под управлением советских органов: там либо постоянно шли бои, либо это была ничейная в военном отношении территория. На ней поочередно действовали местные отряды Красной армии и противника, главным образом миньтуани и провинциальные войска. Такие районы были частично отделены от консолидированного советского района вражескими опорными пунктами.
Тем не менее экономическое положение даже на этой окруженной и блокированной врагом территории было неплохим. Продуктов сельского хозяйства хватало для населения и, по крайней мере частично, для Красной армии; остальную часть своих потребностей, не только в оружии и боеприпасах, но и в продовольствии, обмундировании и т. п., армия удовлетворяла путем рейдов в гоминьдановские районы, как это было, например, летом и осенью 1933 года. Между прочим, через Южную Фуцзянь и Северный Гуандун велась довольно оживленная торговля. Вывозились вольфрам, табак и другие товары, а ввозились предметы первой необходимости, прежде всего соль, хлопчатобумажные ткани, керосин.
Политическая работа среди населения улучшилась после создания бюро ЦК в Цзянси и еще более усилилась с весны 1933 года, когда непосредственное руководство ею взяло на себя Политбюро. Об эффективности этой работы можно было судить не только по возрастанию поставок продовольствия, одежды и других предметов снабжения для Красной армии, но и по увеличению притока добровольцев в ее ряды. В результате к концу 1933 года было сформировано несколько новых регулярных соединений: 3-я дивизия (позднее переименованная в 9-й корпус), 6-я дивизия (включенная в 3-й корпус), 14-я и 15-я отдельные дивизии, состоявшие преимущественно из комсомольцев [53] и получившие поэтому название кимовских дивизий (впоследствии они слились в одну дивизию и были подчинены 1-му корпусу), 19, 20 и 21-я дивизии (позже объединившиеся в одну дивизию 4-го корпуса), а также 22-я и 23-я самостоятельные дивизии.
Исходя из документов Главного штаба, ЦК должен был критиковать целый ряд ошибок и недостатков, которые были допущены при мобилизации красноармейцев и формировании новых соединений. Местные советы не всегда придерживались принципа добровольности и зачастую подменяли разъяснительную работу административными мерами. Поэтому очень высоким был процент симулянтов и дезертиров. В разных районах они составляли от 20 до 30 процентов мобилизованных. При формировании новых дивизий недостаточно тщательно производился отбор командных кадров — командиров и комиссаров — и мало внимания уделялось обучению личного состава. В связи с этим во время боевых операций потери отдельных соединений убитыми и ранеными, а в основном больными и отставшими часто доходили до 50 процентов, тогда как «нормальные» потери в старых частях не превышали 10–20 процентов. И наконец, было трудно доукомплектовывать существующие части, так как формировались все новые и новые соединения.
Но численность регулярных вооруженных сил тем не менее достигла 40 тысяч человек, и в результате успешных военных действий они теперь были гораздо лучше вооружены, чем прежде; особенно много появилось пулеметов. И напротив, ощущалась острая нехватка тяжелого оружия. Правда, имелись трофейные гранатометы, а точнее говоря, горные минометы (их перевозили в разобранном виде на мулах), а также полевые орудия. Но к ним не хватало боеприпасов, без которых это оружие становилось бесполезным. Что же касается патронов для винтовок и пулеметов, то их поставляли собственные мастерские, где набивали стреляные гильзы. Арсенал с 1933 года изготовлял ручные гранаты и ремонтировал легкое стрелковое оружие. Кроме того, в 1934 году он стал выпускать гранаты для гранатометов. Штабы и войска были хорошо обеспечены средствами связи, особенно радиоаппаратурой и телефонным кабелем. Радиоаппаратура служила не только для связи, но и для разведки, так как с ее помощью перехватывалась большая часть донесений и приказов гоминьдановских [54] штабов. В общем наши высшие штабы, благодаря усилиям Лю Бо-чэна, работали вполне удовлетворительно. В ряде дивизий и в большинстве полков деятельность штабов ограничивалась выполнением приказов и делопроизводством. Службы тыла — санитарная, материально-технического обеспечения и снабжения и т. п. — были на высоте, особенно если иметь в виду, что они располагали весьма ограниченными средствами. Не хватало, в частности, медицинского персонала и медикаментов. Некоторой обузой для боевых частей были обозы с большим количеством носильщиков, поваров и другого обслуживающего персонала, что неизбежно при столь примитивных бытовых и транспортных условиях.
Лю Бо-чэн разработал три типовые схемы организации регулярных соединений и частей. Одобренные мною, они были затем утверждены Реввоенсоветом. Организация соединений и частей в основном исходила из структуры Красной Армии СССР, хотя они далеко уступали ей по численности личного состава и еще больше — по вооружению и оснащению. Согласно схеме дивизия состояла из трех стрелковых полков, отделения гранатометчиков (от двух до шести гранатометов), разведроты, роты связи и штабной роты (роты охраны). Полк включал три стрелковых батальона, пулеметную роту, разведвзвод, взвод связи и штабной взвод. Батальон имел три стрелковые роты, пулеметный и штабной взводы. В составе роты было три стрелковых взвода с тремя отделениями в каждом (примерно по 10 человек). Штатная численность дивизии колебалась в зависимости от типа организационной структуры. В 1-м и 3-м корпусах в составе дивизии по штату должно было быть 7,5 тысячи человек, 3,5–4 тысячи винтовок, 120–150 легких и тяжелых пулеметов и 4–6 гранатометов; в 5-м, 7-м, 9-м корпусах — соответственно 7 тысяч человек, 3–3,5 тысячи винтовок, 60–90 пулеметов и 2 гранатомета; в самостоятельных дивизиях — по 6,5 тысячи человек с 3 тысячами винтовок и 40–50 пулеметами, Фактическая же численность личного состава и количество оружия, особенно в самостоятельных дивизиях, как правило, были далеки от нормы. Иногда в них насчитывалось всего 3–4 тысячи человек, а то и меньше. Даже 5-й корпус, который я скрытно наблюдал на марше вблизи Жуйцзиня во время его переброски с Гуандунского фронта на Север, едва насчитывал 5 тысяч человек. [55]
В целом новые формы организации себя оправдали. Некоторые недостатки проявились в тяжелых условиях 5-го похода: относительная слабость мелких подразделений (взводов и отделений), незначительная огневая мощь из-за малого числа пулеметов и нехватки боеприпасов и высокий процент наспех обученных, почти не имевших фронтового опыта бойцов.
Эти недостатки лишь частично удалось компенсировать благодаря хорошо поставленной политической работе, проводившейся в 1933–1934 годах в войсках. Она принесла тройную пользу: повысилась самодисциплина в частях, отношение к населению стало поистине образцовым, возрос боевой дух. За год моего пребывания в Центральном советском районе был лишь один случай грубого нарушения дисциплины. Два разведчика, переодетые в гоминьдановскую форму, при выполнении боевого задания в тылу противника изнасиловали женщину. По возвращении они предстали перед военно-полевым судом и были казнены. Я хотел бы особенно подчеркнуть, что это был из ряда вон выходящий случай.
Среди высшего командного состава, как в самостоятельных соединениях, так и в местных частях, все еще были сильны пережитки партизанщины. Об этом красноречиво свидетельствовало не только поведение Сяо Цзин-гуана, о чем уже говорилось выше, но и инцидент, происшедший у меня на глазах в декабре 1933 года во время моей первой поездки на Северный фронт. Один кадровый работник был назначен Главным штабом на пост командира самостоятельной дивизии. Однако он отказался принять дивизию, явился прямо в штаб фронта и категорически потребовал, чтобы его направили в 3-й корпус. По этому поводу у меня произошел небольшой спор с Чжоу Энь-лаем, который считал, что с подобными настроениями кадров необходимо считаться.
Еще в Шанхае, летом 1933 года, я предложил создать Военную академию для поднятия уровня подготовки высшего и среднего командного состава. К моменту моего прибытия в Жуйцзинь академия уже существовала, хотя делала еще только первые шаги. В ней насчитывалась сотня слушателей — все это были боевые младшие и средние командиры. В 1934 году число слушателей возросло до нескольких сот. Руководящие товарищи уделяли академии очень мало внимания, разве что иногда читали доклады [56] на политические темы. Только Лю Бо-чэн и Чжоу Энь-лай проявляли больший интерес к академии. С помощью военного переводчика я преподавал тактику, читал лекции, вел семинары, проводил военные игры. До моего приезда преподавание по всем военным дисциплинам вели пленные гоминьдановские офицеры. Среди них был и командир 52-й дивизии, имя которого выпало у меня из памяти. Этот генерал пытался подбить на мятеж своих подчиненных, а в начале 1934 года предпринял попытку покончить с собой, но неудачно. По просьбе Чжоу Энь-лая я говорил с ним. Он объяснил мне, что его мучит совесть, поскольку он обучает коммунистов бороться против Чан Кай-ши — главы национального правительства. Вскоре после этого разговора он исчез. Вероятно, его расстреляли.
Гоминьдановские офицеры преподавали военную тактику по боевым уставам и наставлениям немецкой армии, в том числе по наставлению «Ведение боя с применением всех видов оружия». Это было лишено всякого смысла, так как практически мы не имели тяжелого оружия и, следовательно, не могли вести большую войну в классическом смысле. Я задался целью разработать тактические правила маневренной войны с использованием войск, имеющих легкое вооружение, которые вобрали бы в себя как партизанские традиции Красной армии, так и требования ведения войны против оснащенного современной техникой противника. Но большинство гоминьдановских офицеров не имело никакого желания переучиваться. Со временем мы заменили их преподавателями из числа лучших слушателей академии. Исключение составил молодой гоминьдановский майор саперных войск, который впоследствии отличился во время Великого похода, в частности при наведении моста через Уцзян в Восточном Гуйчжоу; позднее он вступил в партию. В 1937 году, после начала антияпонской войны, он уехал в отпуск на родину, но обратно не вернулся.
В заключение несколько слов о социальной и политической принадлежности личного состава Красной армии. В этом отношении весьма показательны предоставленные мне Политическим управлением сведения о Центральной армейской группе по состоянию на лето 1934 года. Центральная армейская группа состояла тогда на 66 процентов из крестьян, на 30 процентов из рабочих и на 4 процента из представителей прочих социальных слоев. Признаюсь, я не очень доверял этим данным, так как совершенно очевидно, [57] что при их составлении исходили из ошибочного маоцзэдуновского определения классов, по которому к рабочим относили батраков, кули и люмпен-пролетариев. В действительности же процент рабочих, то есть промышленного пролетариата, был гораздо ниже, а процент крестьян и представителей других социальных слоев — намного выше. Это наглядно подтверждали статистические данные о мобилизованных. 77 процентов мобилизованных были выходцами из коренного населения советского района, 7 процентов набирались из числа военнопленных, 4 — из перебежчиков и 12 — из бывших военнослужащих гоминьдановский армии. Под последними, по-видимому, подразумевался первоначальный костяк (или то, что от него осталось) Красной армии, которая после 1927 года была создана из восставших частей бывшей Национально-революционной армии. В возрастном отношении состав Красной армии был вполне удовлетворительным: 1 процент — до 16 лет, 51 процент — от 16 до 24, 44 процента — от 24 до 40 и 4 процента — свыше 40 лет. Членов коммунистической партии насчитывалось 28 процентов, комсомольцев — более 10 процентов. С 1932 по 1934 год число коммунистов увеличилось примерно на 50 процентов, а если учесть комсомольцев, то коммунистическая прослойка удвоилась. Из общего числа членов партии 27 процентов приходилось на командный состав, 10 — на политработников, 40 — на строевых бойцов и 23 процента — на работников штабов и тыловых служб. Таким образом, Красная армия была преимущественно армией крестьянской. В последующие годы преобладание крестьян в Красной армии становилось все более очевидным. Вместе с тем приведенные выше данные свидетельствовали, безусловно, о том, что Красной армией руководила коммунистическая партия. Это обеспечивало дисциплину и высокий боевой дух. Этих качеств армия не утратила даже в тяжелейших условиях 5-го чанкайшистского наступления и Великого похода.
План 5-го похода Чан Кай-ши коренным образом отличался от всех предыдущих. Он представлял собой сочетание политических, полицейских и военных мер. Для повышения благонадежности личного состава и укрепления дисциплины во всех соединениях были созданы политотделы, состоявшие главным образом из членов фашистской [58] организации «синерубашечников». Была усилена также полевая жандармерия. Чтобы сломить сопротивление населения в захваченных и оккупированных районах, вводилась система круговой поруки, а вся полнота практически неограниченной власти на местах предоставлялась реакционным организациям самообороны типа миньтуаней. Одновременно делались попытки привлечь население на сторону гоминьдана. Было основано «Движение за новую жизнь», которое ставило своей целью якобы умиротворение страны, восстановление разрушенных во время гражданской войны городов и деревень и «оздоровление» экономики. На деле же оно, как и другие упоминавшиеся меры, вело к возрождению старых, полуфеодальных порядков. Приманкой для крестьян служили «реформы», которые под ширмой ликвидации злейших пороков прежнего долгового рабства фактически возрождали упраздненные в период существования Советской власти сословия помещиков и деревенских ростовщиков.
Вряд ли следовало ожидать, что эти меры повлияют на население. Но на гоминьдановские войска воздействие они оказали. Во всяком случае, во время 5-го похода почти не было ни перебежчиков, ни пленных.
В основу плана нового похода была положена военная доктрина немецких советников, усовершенствованная после неудачного 4-го похода. Суть ее заключалась в том, чтобы вести широкое стратегическое наступление по концентрическим направлениям, создавая на каждом из них оперативное превосходство сил, а при атаках противника применять исключительно тактику обороны. Иными словами, замысел заключался в том, чтобы медленно продвигаться вперед, создавая все более плотную систему блокгаузов. Разумеется, такой план был рассчитан на длительный срок и требовал больших затрат. Однако, по мнению немецких экспертов, он в течение одного-двух лет неизбежно должен был привести к расчленению Центрального советского района и к постепенному уничтожению оставшихся «островков». Центральная армейская группа, как они считали, в результате навязанной ей войны блокгаузов будет все больше утрачивать свободу маневра, изматываться, и в конце концов ее удастся загнать в котел и уничтожить.
С военной точки зрения все предпосылки для этого, казалось, были налицо. Значительно возросшие по сравнению с 1932 годом займы империалистических держав давали [59] возможность реорганизовать и оснастить по последнему слову военной науки и техники, по крайней мере, войска Центрального гоминьдановского правительства. Немецкие и другие иностранные советники обучали армию обращению с новым тяжелым оружием и руководили действиями войск на главных направлениях. Строительство автострад и бетонных бункеров, так называемых блокгаузов, надежно обеспечивало тыл и пути подвоза.
Подготовившись таким образом, Чан Кай-ши двинул в 5-й поход против Центрального советского района не менее 40 дивизий. Ведение боевых действий против других баз и соединений Красной армии он возложил главным образом на провинциальные войска, однако костяком на каждом направлении служили две-три его дивизии. Кроме того, против Центрального советского района действовали пять дивизий 19-й армии, шесть-семь дивизий гуандунских и три-четыре дивизии хунаньских войск. В общей сложности Чан Кай-ши выставил 50–60 дивизий численностью около полумиллиона человек, что обеспечивало более чем десятикратное превосходство над Красной армией.
Что касается огневой мощи, то здесь и речи быть не могло о каком бы то ни было сравнении. 500 гоминьдановских самолетов волна за волной, почти беспрерывно обрушивали бомбовый груз на передовые позиции и тылы советского района. У нас же практически не было действенной противовоздушной обороны. Важнейшим средством защиты от воздушных налетов, как, впрочем, и в наземных боях, служила маскировка, которую бойцы научились применять виртуозно. Против полутора тысяч гранатометов и полевых орудий врага мы могли выставить всего лишь две дюжины, да и то к большинству из них не было боеприпасов. Несколько лучше обстояло дело с пулеметами, но и здесь на 20–30 вражеских приходился один наш. По-прежнему главным оружием Красной армии оставались винтовки и ручные гранаты.
О плане наступления Чан Кай-ши мы были хорошо осведомлены. Предусматривалось семь основных направлений наступления: три на Северном фронте, с ближайшей задачей овладеть Юнфыном, Гуанчаном и Цзяньнином; на западе первый удар наносился по Синго; на Южном фронте — по Хойчану, а на Восточном — по Чантину и Нинхуа. На каждом из этих семи оперативных направлений изготовились для наступления по три-четыре дивизии. [60]
На северо-востоке находилась, кроме того, армия Чэнь Чэна с 10–12 отборными дивизиями, готовыми к немедленным действиям на любом участке фронта. Оставшиеся 10–15 дивизий занимали укрепления, прикрывая наступающие войска.
Этот план был нацелен на то, чтобы на всех семи указанных основных направлениях вбить клинья укреплений в сердце советского района, отрезая и «очищая» промежуточные районы. Это полностью соответствовало стратегическому замыслу Чан Кай-ши и его советников. К счастью, план одновременного концентрического наступления не осуществился. Хунаньскне и гуандунские войска выжидали, а 19-я армия вообще вышла из игры. Столкновение интересов и местничество, которые обусловили подобный образ действий, предоставили нам возможность и дальше «использовать политические разногласия в лагере противника» и свести на нет его подавляющее военное превосходство концентрацией наших главных сил на одном из северных направлений. Поэтому наиболее крупные боевые действия развернулись на Северном фронте.
С самого начала противник проводил последовательно тактику наступления, сочетая ее с приемами и средствами обороны. Его продвижение вперед прикрывалось огневым валом артиллерии и авиацией. Даже если противник не встречал сопротивления, он все равно через 4–5 ли (около 2-х километров) окапывался. На всех дорогах и во всех населенных пунктах сооружались блокгаузы, которые располагались в пределах видимости и прикрывали друг друга пулеметным огнем. От этих укреплений, почти неприступных для нашей пехоты с ее легким оружием, противник удалялся только на такое расстояние, которое в случае нашей контратаки позволяло быстро вернуться. Следует отметить, что эта неприятельская тактика блокгаузов, названная красноармейцами пренебрежительно «черепашьей» тактикой, отнюдь не являлась каким-то новшеством. Она уже применялась в предыдущие годы и с течением времени привела к довольно жесткой блокаде Центрального советского района. Наиболее хорошо оборудованной и глубоко эшелонированной была система укреплений на севере. Ее передовая линия простиралась от реки Ганьцзян севернее Юнфына и южнее Лоаня и Наньфына до самого Личуаня. Становым хребтом системы служили сильно укрепленные берега реки Сюйцзян на участке от Фучжоу [61] до Наньфына. На западе главная линия укреплений шла вдоль реки Ганьцзян до Ганьчжоу, а оттуда на юг севернее Синьфына и южнее Хойчана до границы провинции Фуцзянь. На востоке, то есть в Западной Фуцзяни, укрепления остались незаконченными и после нашего наступления летом 1933 года в большинстве своем были оставлены или разрушены. На северо-востоке пока имелась брешь, которую противник рассчитывал закрыть, овладев Личуанем и продолжив линию укреплений до Наньцина через города Гуанчан и Цзяньнин, еще находившиеся в наших руках.
На стратегический план Чан Кай-ши ЦК КПК, советское правительство и Военный совет ответили энергичными мерами. Они мобилизовали массы, выдвинув политические лозунги: «Все для фронта!» и «Не терять ни пяди земли!». Особым успехом увенчались кампании за максимальное увеличение сельскохозяйственного производства и за введение справедливого распределения как местных, так и привозных товаров. Все с большей эффективностью стал осуществляться курс на возможно более полное самообеспечение. Началась новая массовая мобилизация, которая продолжалась весь 1934 год, достигнув апогея в середине года. Было призвано, по официальным данным, в общей сложности 100 тысяч новобранцев, из которых, правда, по моим подсчетам, максимум 60 тысяч пополнили ряды регулярных соединений. Остальные оказались симулянтами или непригодными к военной службе по состоянию здоровья и другим причинам, или были зачислены в местные организации самообороны. Но и 60 процентов мобилизованных хватило, чтобы восполнить потери, понесенные в продолжавшихся более года тяжелых боях по отражению 5-го похода, и даже создать некоторый резерв.
По решению Реввоенсовета Центральная армейская группа на первом этапе боев, то есть с октября до конца декабря 1933 года, действовала на Северном фронте, преимущественно в северо-восточном оборонительном районе. Она должна была, воспользовавшись брешью в неприятельском поясе оборонительных сооружений, охватить и атаковать внешний фланг армии Чэнь Чэна. Перед ней, однако, не ставилась задача, как в свое время предлагал Фред, пробиваться к тыловым центрам противника на стыке провинций Чжэцзян — Аньхой, ибо в таком случае возникала [62] опасность, что армейская группа будет отрезана и не сможет вернуться назад.
В конце октября произошел крупный встречный бой между нашими 1-м и 3-м корпусами и тремя — пятью дивизиями Чэня. Противник был разгромлен, но не уничтожен, так как, опираясь на укрепленный Личуань, он окопался и перешел к обороне, используя свою огневую мощь. Еще два встречных боя в этом же районе, начавшиеся успешно, не увенчались решающей победой.
В ноябре 1-й и 3-й корпуса перенесли центр своих операций с северо-востока, где противник приступил к планомерному строительству укреплений, на берега реки Сюйцзян с целью вырвать инициативу у центральной колонны гоминьдановских войск, готовившейся к наступлению из Наньфына на Гуанчан. Развернулись бои, в которых, несмотря на тактические успехи, мы не смогли добиться решительной победы. Как только мы бросались в атаку, враг оттягивался под защиту укреплений, прикрываясь огневым заслоном. Главные силы Чэнь Чэна, которые вскоре подошли для усиления центральной колонны, также уклонялись от решительного сражения. Эти боевые действия, объединенные общим названием «Цюйваньская операция» (от реки Сюй, которая произносится и как Цюй), продолжались больше месяца. С нашей стороны они вылились в серию внезапных коротких ударов.
То же самое мы проделали и в декабре, когда Чэнь Чэн попытался на северо-востоке прорваться от Личуаня на Цзяньнин. Его атаковали наши 3-й и 5-й корпуса, но смогли лишь отбросить. Таким образом, в течение этих трех месяцев Центральная армейская группа вынуждена была довольствоваться некоторыми тактическими успехами. Своей главной цели — уничтожения противника широким охватывающим маневром в открытом бою — она не достигла. Его наступление было лишь остановлено. Но и противник не добился своей цели. Он не смог овладеть Гуанчаном и Цзяньнином. Правда, ему удалось удлинить линию укреплений от Личуаня до Шаоу в Северо-Западной Фуцзяни.
Бои на первом этапе 5-го похода обсуждались в Военном совете и штабе фронта. Линь Бяо высказал недовольство тем, что 1-му корпусу во время Цюйваньской операции было приказано после успешных атак преследовать противника до пояса укреплений без обеспечения путей отхода. [63]
Пэн Дэ-хуай возражал против всякого дробления главных сил. «Если бы в декабрьской битве юго-восточнее Личуаня 1-й корпус оказался на месте, — доказывал он, — то удалось бы одержать решающую победу». Мао Цзэ-дун использовал эти критические замечания, чтобы обрушиться в Реввоенсовете на тактику сковывания сил противника на его главных оперативных направлениях и нанесения непосредственных контрударов по противнику, когда тот покидал пояс укреплений. При этом, по его словам, утрачивалась инициатива и упускалась возможность уничтожить противника на его внешних коммуникациях или в глубине советского района. Против такой установки, которую он назвал «наступлением в обороне», трудно было что-либо возразить. Все мы были за это. Но Мао не сумел ответить на вопрос, как вести маневренную войну, когда противник применяет тактику блокгаузов. Попытки добиться решающего успеха на внешних коммуникациях врага в Северо-Восточной Цзянси в стратегическом отношении оказались безрезультатными. Вряд ли можно было рассчитывать на благоприятные условия для решающего сражения и внутри нашего района, так как противник не давал себя заманить, не желая отказываться от фортификационной войны. Он, как показал опыт последних трех месяцев, отнюдь не помышлял о продвижении вглубь, так как имел возможность, пока мы ждали его в засаде, беспрепятственно вклиниваться в наш район, ведя одновременно строительство укреплений. На деле это означало, что мы добровольно отказываемся от значительных территорий советского района, не получая взамен возможности уничтожить живую силу противника. Эти соображения, соответствовавшие и моей оценке положения, взяли верх в Реввоенсовете. Еще раньше, примерно в конце ноября, Бо Гу и я посетили штаб фронта, находившийся в Цзяньнине. Это диктовалось не только желанием обсудить с Чжу Дэ и Чжоу Энь-лаем военную стратегию и тактику, но и тем, что между Реввоенсоветом и командованием фронта были некоторые неясности и недоразумения.
Самым важным нам представлялось разграничение обязанностей. Я полагал, что командование фронта подчиняется Реввоенсовету и выполняет его решения и директивы. Но вскоре я понял, что это не так. Командование фронта действовало совершенно самостоятельно, по крайней мере в отношении Центральной армейской группы. При этом оно [64] полагалось на лучшее знание постоянно меняющейся военной обстановки, поскольку именно в его распоряжении находились все сведения, получаемые посредством радиоперехвата, а также от агентуры и лазутчиков. Главный же штаб, как орган Военного совета, практически занимался лишь оперативным руководством самостоятельными соединениями и местными частями, а также вопросами пополнения, материально-технического обеспечения и снабжения и боевой подготовки. Такое раздвоение высшего военного руководства усложняло координацию боевых действий, способствовало проявлению партизанщины и облегчало Мао Цзэ-дуну возможность играть на различных мнениях и противоречиях. Наша поездка (я все еще не мог ходить и ехал верхом) заняла три дня. Мы ночевали на этапных пунктах, которые имели вполне приличный, хотя и несколько примитивный вид, и в лазарете, который, несмотря на скудное оборудование, вполне отвечал санитарным требованиям. От Жуйцзиня до Цзяньнина тянулся телефонный кабель, следовательно, этапные пункты и Советы тех немногих сравнительно крупных поселений, которые мы проезжали, были обеспечены связью.
На третий день вечером мы прибыли в Цзяньнин. В штабе фронта нас приняли Чжу Дэ и Чжоу Энь-лай. Они показали нам штаб, размещавшийся в нескольких домах. Личный состав штаба насчитывал несколько сот человек, включая охрану, и роту «сяо гуй» («дьяволят») — так любовно называли юных бойцов разведотдела. Они круглосуточно, сменяя друг друга, перехватывали и расшифровывали гоминьдановские радиограммы. В последующие дни наряду с второстепенными вопросами, например, такими, как улучшение организации тыловых служб, мы обсуждали главным образом три темы.
Первая касалась взаимоотношений Реввоенсовета и командования фронта, а следовательно, Главного штаба и штаба фронта. Мы быстро договорились, что лучшим выходом было бы слияние этих штабов. Они и без того пользовались одними и теми же техническими средствами связи с частями — полевым телефоном и радиостанциями, а личный контакт с командирами не представлял особых трудностей ввиду сравнительно небольшого расстояния до фронта. С другой стороны, это облегчило бы выполнение обязанностей в Жуйцзине Чжу Дэ как председателю Реввоенсовета и главнокомандующему Красной армией и Чжоу Энь-лаю [65] как члену Политбюро и Военного совета и генеральному политкомиссару Красной армии. Все неясности в сфере распределения обязанностей, таким образом, устранялись. Руководство более крупными операциями Центральной армейской группы можно было поручить в случае необходимости командиру 1-го или 3-го корпуса — Линь Бяо или Пэн Дэ-хуаю или же выездной руководящей группе Военного совета. Это решение было утверждено Военным советом и в начале 1934 года проведено в жизнь.
Спустя шесть лет Мао Цзэ-минь, брат Мао Цзэ-дуна, утверждал в Москве, что я хотел таким образом лишить Чжоу Энь-лая и Чжу Дэ их командных функций, но Мао Цзэ-дун якобы разгадал мой замысел и выступил с решительным протестом. Это высосанное из пальца клеветническое заявление — типичный образчик интриганства Мао Цзэ-дуна — было настолько абсурдным, что даже Чжоу Энь-лай, к тому времени уже перешедший на позиции Мао, отверг его, заявив, что ему об этом ничего не известно.
Загадкой для меня оставались тогда отношения между Чжоу Энь-лаем и Чжу Дэ. У меня сложилось впечатление, что все военные решения принимались Чжоу Энь-лаем. Конкретно это проявилось при обсуждении Цюйваньской операции, которая была второй темой наших бесед. Бо Гу намекнул, что вот уже несколько лет, как Чжу Дэ оттеснен на задний план. В 1929 году Мао взял военное руководство в свои руки, но в 1932 году был вынужден уступить его Чжоу. Я понял, что дело касается внутрипартийных конфликтов, и больше ни о чем не расспрашивал. Впоследствии мне кое-что стало известно, но об этом я буду говорить ниже.
В оценке военного положения мы были единодушны. Следовало как можно скорее свернуть Цюйваньскую операцию, так как Чэнь Чэн стянул главные силы к реке Сюйцзян, и нанести новый удар по частично оголенному Северо-Восточному фронту. По долгу службы мне пришлось вынести на обсуждение фактически уже отклоненный Реввоенсоветом старый план Фреда о создании укрепленной линии в междуречье Ганьцзян — Сюйцзян и о прорыве в глубокий тыл противника на северо-востоке. Я, однако, не скрыл своего скептического отношения к этому плану. Всем нам была очевидна абсолютная нецелесообразность любого вида позиционной войны, однако необходимо было [66] удерживать такие стратегически важные пункты, как Цзяньнин и Гуанчан. Поэтому надлежало построить бункеры в районе Гуанчана, чтобы воспрепятствовать дальнейшему продвижению центральной неприятельской колонны по наиболее легкому для противника и наиболее опасному для нас пути в сердце советского района, а также обеспечить переправу для нанесения внезапных ударов по противнику восточнее и западнее реки Сюйцзян. Эти решения были сообщены также Военному совету и утверждены им.
Когда мы находились в Цзяньнине, от Сян Ина пришло сообщение, что, согласно радиограмме из Шанхая, Цай Тин-кай готовится поднять восстание против Чан Кай-ши, причем он может рассчитывать на политическую поддержку министра финансов Суна и других оппозиционных гоминьдановских политических деятелей, а губернаторы провинций Гуандун и Гуанси будут по меньшей мере сохранять нейтралитет. По мнению представительства Коминтерна и Шанхайского бюро ЦК, нам следовало использовать вспыхнувшие с новой силой противоречия в лагере гоминьдана для подготовки окончательного разгрома Чан Кай-ши. Военный представитель ИККИ (Фред) рекомендовал сразу же после выступления Цай Тин-кая прорвать Северо-Западный фронт противника силами Центральной армейской группы, форсировать Ганьцзян, выйти во фланг противника и пробиваться в гоминьдановский тыл на Наньчан. Чжу Дэ, Чжоу Энь-лай, Бо Гу и я обсудили это предложение и в основном одобрили его. Ввиду отсутствия точной информации мы воздержались от обсуждения политических аспектов и подробностей конкретной реализации этого предложения. Такое обсуждение, по мнению Бо Гу, должно было состояться в январе 1934 года в Жуйцзине, куда съедутся все руководящие товарищи. Сян Ин телеграфировал, что Реввоенсовет в принципе согласен с этим планом.
В связи с новым развитием событий и возможностью переброски главных сил в Северо-Западную Цзянси командование фронта, оставив 1-й корпус в районе Гуанчана, силами 3-го и 5-го корпусов (в составе четырех дивизий) предприняло новое крупное наступление юго-восточнее Личуаня. Это дробление сил вряд ли могло способствовать успеху операции, на что справедливо указывал Пэн Дэ-хуай. [67]
Бо Гу и я кружным путем вернулись в Жуйцзинь. В районе Гуанчана мы произвели рекогносцировку местности. Я дал указание о строительстве бункеров, которые были бы тщательно замаскированы и неуязвимы для авиации и артиллерии противника. Это было крайне необходимо, поскольку как здесь, так и в других местах до сих пор строились возвышавшиеся над землей куполообразные сооружения, служившие отличной мишенью для противника.
В январе 1934 года недалеко от Жуйцзиня состоялся 5-й пленум ЦК КПК, а вслед за ним, в конце месяца, — 2-й Всекитайский съезд Советов. Со времени 4-го пленума ЦК, на котором был обновлен состав Политбюро и пополнен марксистско-интернационалистскими кадрами его Постоянный комитет, прошло ровно три года. Теперь должно было выявиться, насколько удалось объединить различные точки зрения по основным вопросам китайской революции и обеспечить плодотворное сотрудничество Политбюро с Мао Цзэ-дуном и его сторонниками в Центральном советском районе.
Предпосылки для этого, казалось, были налицо. Под руководством марксистско-ленинских кадров, следовавших директивам ИККИ, в советском районе Цзянси — Фуцзянь удалось, как вынужден был признать сам Мао, стабилизировать экономическое и политическое положение и консолидировать силы. По сравнению с ожесточенными спорами в Нинду в 1932 году теперь существовал более тесный контакт между центральным руководством и находившимися преимущественно под влиянием Мао местными и военными кадрами. Насколько я могу судить, Бо Гу, будучи генеральным секретарем партии, не жалел усилий, чтобы восстановить хорошие отношения с Мао Цзэ-дуном. Но Мао отнюдь не оценил этих усилий. И хотя в это время Мао в той или иной мере вновь стал принимать участие в работе правительства и Военного совета, он был крайне сдержан, в том числе и в личных отношениях. Еще при подготовке пленума ЦК диссонансом прозвучало его заявление, что в связи с плохим состоянием здоровья он не сможет принять в нем участия. И действительно, на пленуме он отсутствовал. Бо Гу по этому поводу саркастически заметил, что у Мао Цзэ-дуна очередной приступ «дипломатической болезни» и приступ этот вызван тем, что не он, [68] а Ло Фу делает доклад «О советском движении в Китае и его задачах», а также тем, что не было удовлетворено его требование о введении его в состав Постоянного комитета Политбюро. При поверхностном рассмотрении создавалось все-таки впечатление, что существенных разногласий не было. И на пленуме ЦК, и на съезде Советов все решения были приняты единогласно. Мао, выступавший на съезде с основным докладом, придерживался политической линии, намеченной директивой пленума ЦК. Однако нельзя было не заметить, что формулировки, содержавшиеся в выступлениях и решениях пленума и съезда, были близки к взглядам Мао. Поскольку я не принимал участия в пленуме, а полученная мною информация могла быть не совсем точной, я в дальнейшем буду исходить только из официальных документов, которые были изданы в 1935 году в Москве с предисловием Ван Мина. Из них косвенно вытекает, что директива пленума ЦК съезду, по крайней мере, была согласована с ИККИ.
Как в постановлении пленума ЦК, так и в решениях съезда китайская революция характеризовалась как буржуазно-демократическая и одновременно подчеркивалось, что «только советский путь» (революционно-демократическая диктатура рабочих и крестьян) может «избавить Китай от колониального пути, на который его толкают империалисты и гоминьдан». Советское правительство, отмечалось в директиве, искренне стремится к единению со всеми противниками Японии и империализма в совместной борьбе во имя национальной революции.
Далее, в соответствии с этим тезисом, указывалось, что только в революционной войне могут быть уничтожены гоминьдан и вооруженные силы милитаристов и достигнута победа первоначально в одной или нескольких провинциях, а затем во всем Китае. Для достижения этих целей необходимо взять курс на строгую координацию всех боевых действий в различных советских районах, чтобы создать новые революционные базы и занять крупные города.
Координация боевых действий вне Центрального советского района в то время была невозможна, так как отсутствовала всякая связь с революционными базами и войсками в остальном Китае. Такая постановка задачи не соответствовала тогдашней ситуации по двум пунктам в силу следующих причин. [69]
Во-первых, все некоммунистические и несоветские силы в стране без какой бы то ни было дифференциации рассматривались как некая однородная реакционная масса. И отсюда делался вывод, что первой и важнейшей задачей является вооруженная борьба против гоминьдана и его сообщников, то есть гражданская война. В решении съезда «О Красной армии» говорилось следующее: Красная армия является единственной вооруженной силой в борьбе против Японии и решающим рычагом общего революционного движения в Китае. Это было тем более странно, что в директиве ИККИ от января 1933 года прямо говорилось о возможных союзах с оппозиционными группировками и воинскими частями гоминьдана в национально-революционной освободительной борьбе. О том, что это возможно, свидетельствовали выступление Фэн Юй-сяна весной 1933 года и возобновление переговоров с Цай Тин-каем в январе 1934 года (то есть во время пленума ЦК и съезда Советов).
Во-вторых, хотя об этом не говорилось прямо, имелось в виду, что в стране якобы происходит новый революционный подъем, в то время как принятый курс на стратегическую оборону средствами оперативного и тактического наступления, исходивший из реальной оценки положения, говорил о том, что хотя в целом революция и нарастает, однако, по выражению Мао Цзэ-дуна, наблюдается некоторый «спад волны». Победила односторонняя ориентация Мао на вооруженную борьбу. В соответствии с этим политическая работа в белых районах полностью возлагалась на партизанские отряды. Это свидетельствовало о серьезной недооценке политической работы в массах, которую вели подпольные партийные организации в гоминьдановских районах.
Я бы согрешил против истины, если бы не признал, что подобные же мысли содержались и в предисловии, написанном Ван Мином после 13-го пленума ИККИ в Москве. Там тоже идет речь о китайских Советах как особом и новом типе государственной власти, который должен утвердиться в результате длительной кровопролитной войны между революцией и контрреволюцией. Ван Мин говорит и о полном банкротстве буржуазных и мелкобуржуазных партий, об их тесном смыкании с империализмом и феодализмом. В этой связи Ван Мин говорил о постепенном и широком перерастании антиимпериалистической и [70] антифеодальной буржуазной революции, которая содержала в себе социалистические элементы, в пролетарскую революцию и возможных в ближайшем будущем перспективах окончательной победы советской революции в Китае. Если она победит до начала пролетарской революции в главных империалистических государствах и до второй мировой войны, отмечал Ван Мин, то она может вызвать вторую революционную волну в мире и предотвратить войну. Но если до этого японскому империализму удастся развязать преступную войну против Советского Союза, то КПК и руководимые ею рабочие и крестьяне обязаны использовать эту войну для окончательного решения своих национально-революционных задач и освобождения всех других народов Дальнего Востока от империалистического ига. Хотя Ван Мин подчеркивал, что главная интернациональная задача КПК — вооруженная защита Советского Союза, отечества трудящихся всего мира, тем не менее в его высказываниях проглядывал старый тезис Ли Ли-саня и Мао Цзэ-дуна о Китае как новом центре мировой революции. Как могло случиться, что Ван Мин, представитель КПК в ИККИ, пришел к такому выводу? Я убежден, что он при этом исходил из односторонней и тенденциозной информации. Об этом свидетельствует, в частности, то, что в своем предисловии Ван Мин утверждает, будто одна шестая часть территории Китая контролируется Советами, хотя и признает, что речь шла о разрозненных и экономически отсталых районах. В действительности же к началу 5-го похода территория советских районов едва ли превышала 3 процента (120–150 тысяч квадратных километров) территории 18 провинции Внутреннего Китая (4 миллиона квадратных километров), а доля населения в советских районах равнялась соответственно 2,5 процента. Следовательно, по сравнению с 1932 годом произошло некоторое сокращение советской территории. Положение усугублялось тем, что новые базы 2-го и 4-го корпусов еще не были достаточно прочными. Правда, выросли вооруженные силы Центрального советского района и особенно 4-го корпуса. Своего рода дезинформацией следовало признать и явно преувеличенные сведения о политическом расколе и военной слабости гоминьдановских войск, а также данные о численности Красной армии, которые Мао Цзэ-дун на 2-м съезде Советов косвенно подтвердил тем, что выдвинул в качестве непосредственной задачи создание в кратчайший [71] срок миллионной армии. Аналогичное требование содержалось в директиве пленума ЦК о формировании «новых армий, новых дивизий и корпусов». Это требование выходило далеко за рамки реальных возможностей.
Влияние марксистско-ленинских руководящих кадров проявилось в тех выступлениях и постановлениях, принятых пленумом, которые касались решительной борьбы с вредными традициями партизанщины, повышения дисциплины, перераспределения конфискованных земель на основе правильной классовой линии, предусматривавшей тесный союз с середняком, повышения и упрочения руководящей роли рабочего класса во всех органах советской власти. Показательно, что ни в директивах пленума ЦК, ни в решениях съезда Советов ничего не говорилось о международном рабочем движении. Не упоминался в документах и Советский Союз, если не считать нескольких общих фраз в начале доклада Мао Цзэ-дуна.
Двойственность, а порой и противоречивость документов, особенно директив пленума ЦК, объясняется тем, что все старались добиться их единодушного принятия. Это свидетельствовало о том, что существовало определенное равновесие сил между марксистско-интернационалистской группой и сторонниками Мао Цзэ-дуна. Вместе с тем в важных вопросах уже проглядывала первая уступка взглядам Мао Цзэ-дуна. В кулуарах пленума и съезда происходили внешне вполне дружественные, а по существу острые дискуссии, касавшиеся, насколько мне известно, главным образом трех проблем: пересмотра экономической политики, методов ведения войны и отношения к Советскому Союзу. Экономика Центрального советского района представляла собой, естественно, военную экономику, или, если хотите, своего рода военный коммунизм. Однако при осуществлении экономической политики были допущены серьезные ошибки. Мао Цзэ-дун придерживался очень жесткого левого курса, который сводился к ликвидации не только крупных землевладельцев и деревенских ростовщиков, но и кулаков, а порой даже середняков и тяжело отражался на других средних слоях — ремесленниках и мелких торговцах. Мао Цзэ-дун провел полную национализацию или конфискацию всех земель, включая крестьянские, и их перераспределение по «едокам». Одновременно при распределении земли во многих случаях была допущена дискриминация в отношении семей красноармейцев, им [72] обещали землю лишь после «окончательной победы». Имели место перегибы и при создании кооперативов — административное принуждение и поспешное массовое объединение крестьян.
Эти старые ошибки, которые явились выражением левосектантских взглядов, или, если угодно, неправильной, преждевременной установки на социалистическую революцию, были более или менее исправлены. Мао Цзэ-дун и Ло Фу, ранее поддерживавший левый курс, сделали резкий поворот. Но, как часто случалось, Мао Цзэ-дун и в данном случае впал из одной крайности в другую, выступив за смягчение политики в отношении крупных землевладельцев и деревенских ростовщиков, а также за предоставление большей свободы для частных капиталовложений и частной торговли. Акцент здесь делался на «большей свободе», так как за ослабление экономических пут выступали также ИККИ и ЦК. Мао, возможно, рассчитывал посредством этого китайского варианта новой экономической политики, которая в 1921 году в Советской России заменила военный коммунизм, облегчить в условиях блокады экономическое положение и расширить социальную базу советского правительства. В связи с этим к правильному лозунгу «Все для фронта!» он добавил лозунг «Все для крестьян!».
Таким образом, Мао Цзэ-дун четко выразил свою старую линию ориентации на крестьянство, а точнее говоря, на сельское население, все дальше отходя от основополагающего принципа руководящей роли рабочего класса.
Что касается методов ведения войны, то здесь спор шел о соотношении регулярных и нерегулярных боевых действий и регулярных и нерегулярных войск. Этот вопрос назревал, собственно говоря, со времени реорганизации революционных вооруженных сил в 1931–1932 годах. Ссылаясь на «победоносный опыт» после 1927 года, Мао ратовал за старые методы исключительно партизанской войны, за которые приходилось расплачиваться потерей районов; при этом явно игнорировалась тактика «блокгаузов», применявшаяся противником во время 5-го похода. Эта точка зрения Мао встретила сопротивление не только со стороны центрального партийного руководства, но и со стороны многих его сторонников. Я помню, как в связи с этим ко мне пришел Сян Ин и попросил написать проект решения «О Красной армии». Я, однако, отказался, поскольку видел [73] в этом недопустимое вмешательство в выработку политической линии пленума ЦК и съезда Советов. Но в узком кругу Бо Гу, Сян Ин, Чжоу Энь-лай, Лю Бо-чэн и я говорили об этом. Мы пришли к выводу, что следует признать обе формы ведения войны и организации войск и что маневренная война, будь то действия крупных регулярных соединений или партизанские действия нерегулярных частей, должна стать общепринятым основополагающим принципом. В конце концов и Мао присоединился к этой точке зрения, которая была закреплена в выступлениях и решениях.
Чтобы положить конец все еще проявлявшейся самостийности командиров партизанских отрядов и местных частей, были выдвинуты требования усилить организацию и подчинение единому командованию, улучшить взаимодействие и ввести «железную» дисциплину. Об отношении к Советскому Союзу говорилось лишь мимоходом. До сих пор актуальным был лозунг «Помогайте Советскому Союзу!», который в значительной мере соответствовал всемирно распространенному в то время лозунгу «Руки прочь от Советской России!». Теперь Мао высказался, хотя и неофициально, в том смысле, что это положение, дескать, устарело и должно быть заменено лозунгом «Помогайте Китаю!». Тем самым в концентрированной форме проявились его мелкобуржуазно-националистические взгляды, суть которых сводилась к тому, что основное противоречие в современном мире — это не противоречие между Советским Союзом и империалистическими державами, а конфликт между Японией и Китаем. Отсюда, якобы, неизбежно следовало, что главной задачей является внутренняя борьба между китайскими советскими районами и гоминьдановским Китаем и что все должно быть подчинено этой борьбе. Негативное теоретическое и политическое значение лозунга «Помогайте Китаю!» в то время не было еще понято в полном объеме; практически же он не претворялся в жизнь. Поэтому партийное руководство, которое само не было свободно от таких представлений, как видно из упомянутого выше предисловия Ван Мина к документам съезда, не придавало этому лозунгу особого значения и на сей раз не раскрыло его содержание.
5-й пленум пополнил ЦК новыми членами и кандидатами. Он избрал новое Политбюро, в состав которого, если мне не изменяет память, вошел и Мао Цзэ-дун, и утвердил [74] Бо Гу генеральным секретарем. 2-й Всекитайский съезд Советов в свою очередь утвердил Мао Цзэ-дуна председателем Исполнительного комитета Временного Центрального правительства Китайской советской республики, но не назначил его председателем Совета народных комиссаров. Этот пост, по рекомендации пленума ЦК, занял Ло Фу, который остался также секретарем ЦК. Заместителями председателя Исполнительного комитета были избраны Сян Ин и Чжан Го-тао (заочно). Бо Гу и Ло Фу формально вошли и в состав Реввоенсовета.
Таким образом, большинство ключевых постов в ЦК и правительстве было занято марксистско-ленинскими кадрами. Однако было бы ошибочным делать отсюда вывод, что стала проводиться их политическая линия. Ни 5-й пленум ЦК, ни 2-й съезд Советов не внесли окончательной ясности в основные вопросы китайской революции, по которым издавна существовали разногласия, и следовательно, сохранялась почва для будущих распрей.
Причиной тому, как я пытался показать на приведенных выше примерах, служило то, что марксистско-ленинское ядро в партийном руководстве примиренчески относилось к идеям Мао, уклонялось от четких решений, стремилось к компромиссам и, более того, по многим важным вопросам само находилось под сильным влиянием Мао.
Это выражалось, например, в игнорировании национально-революционных сил в лагере гоминьдана, недооценке противника, переоценке собственных успехов, а самое главное — в односторонней ориентации всей политики на гражданскую войну, на вооруженную борьбу Красной армии и на сельские советские районы. В этом его поддерживали в известной степени и представители КПК в ИККИ.
Кроме того, на 2-м съезде Советов царили мелкобуржуазно-крестьянские настроения. Это во многом способствовало усилению влияния Мао Цзэ-дуна и его сторонников в местном партийном и военном руководстве. Даже по официальным данным мандатной комиссии, в работе съезда принимали участие всего 8 промышленных рабочих. К рабочим также были причислены 244 ремесленника, 53 кули и 122 батрака. Если учесть, что в работе съезда участвовали, помимо этого, 303 крестьянина-бедняка, 25 крестьян-середняков и 66 представителей других социальных слоев (мелкие торговцы, интеллигенты и т. п.), то станет ясно, [75] что социальный состав съезда определялся беднейшими слоями сельского населения и в известной мере мелкобуржуазным «средним сословием».
Следует заметить, что и эти цифры весьма сомнительны. Я присутствовал на заседаниях съезда в качестве гостя. Зал мог вместить максимум 700–800 человек. В протоколе же значилось 700 делегатов и 1500 гостей, более 100 из которых якобы прибыли из гоминьдановского Китая и из-за рубежа. Ни одного иностранца я вообще не видел. Что же касается делегатов и гостей из других советских и партизанских районов, а также из гоминьдановского Китая, то, как сказал мне Бо Гу, вследствие блокады их было очень мало.
Мао Цзэ-дун мог быть доволен съездом. Он укрепил свой авторитет политического руководителя Центрального советского района и теперь готовился взять реванш за двойное поражение в ЦК. Под ширмой политического единства и товарищеского сотрудничества он вновь развернул борьбу за руководящее положение в партии, правительстве и армии.
Здесь я хотел бы поделиться некоторыми наблюдениями и соображениями о руководителях, с которыми я близко познакомился в течение первых трех месяцев моего пребывания в Центральном советском районе. Это лишь беглые наброски, в которых первые впечатления переплетаются с более поздними. Для полноты картины я добавлю к ним те сведения, которые со временем я почерпнул из разговоров и других источников.
Круг лиц, с которыми я лично более или менее постоянно общался, был довольно узок. Даже после ослабления «мер безопасности» и полного излечения ног свобода моего передвижения ограничивалась главным образом посещениями ЦК, Главного штаба и Военной академии и в общей сложности пятью поездками на фронты. Конечно, множество имен и людей, с которыми приходилось сталкиваться, выпали у меня из памяти.
Самой значительной фигурой был, несомненно, Мао Цзэ-дун. Стройный, худощавый человек лет сорока, он поначалу произвел на меня впечатление скорее мыслителя и поэта, нежели политического деятеля и солдата. В тех редких случаях, когда мы встречались в непринужденной [76] праздничной обстановке, он вел себя сдержанно и с достоинством, подбивая, однако, других на выпивку, болтовню и пение. Сам он в разговорах отделывался афоризмами, которые хотя и звучали вроде бы безобидно, но всегда имели скрытый смысл, а порой содержали и злой сарказм. Так, я долго не мог привыкнуть к таким острым блюдам, как жареный стручковый перец, излюбленная еда в Южном Китае, особенно на родине Мао, в Хунани. Это дало повод Мао язвительно заметить: «Красный перец — пища настоящего революционера» и еще: «Кто не выносит красного перца, тот не солдат». Когда впервые встал вопрос, следует ли нашим главным силам прорывать блокаду Центрального советского района, он ответил иносказательно — цитатой, по-моему, из Лао-цзы: «Плохой мясник разрубает кости острым топором, хороший — отделяет их друг от друга тупым ножом». Он вообще имел обыкновение обращаться к образам фольклора и цитировать китайских философов, полководцев и государственных деятелей прошлого. Мне говорили, что ставшие известными восемь политических{1} и четыре тактических{2} принципа Красной армии он также частично позаимствовал из истории, в частности из лозунгов Тайпинского восстания во второй половине XIX века. Тезис о том, что войска должны вступать в бой только при полной уверенности в победе, созвучен аналогичному положению из «Трактата о военном искусстве» древнекитайского полководца Сунь-цзы. Правда, это не помешало ему во время Великого похода цитировать и другое место из того же Сунь-цзы, где говорится, что солдат надо размещать на таких позициях, откуда они не могут удрать, и тогда они будут стоять насмерть. Упоминавшийся [77] выше афоризм о красном перце Мао варьировал в, зависимости от ситуации. В Юньнани символом подлинного революционера стали кубики опиума, которыми Красная армия расплачивалась вместо серебра, а в Сикане — вши, которые буквально съедали нас. Подобные поговорки, сравнения, образы, перечень которых можно было умножить, выдавали его утилитарный, прагматический образ мышления, но они достигали цели, так как употреблялись каждый раз по какому-нибудь конкретному поводу. Мао использовал их не только в личных разговорах или в узком кругу. Я сам был свидетелем того, как он умел увлечь за собой крестьян и солдат посредством легко запоминающихся лозунгов и революционных фраз.
Разумеется, он прибегал и к известной ему марксистской терминологии. Но его знания марксизма были весьма поверхностны. Во всяком случае, у меня сложилось именно такое впечатление, и Бо Гу подтвердил это, объяснив причины. Мао никогда не был за границей и не владел ни одним иностранным языком. В самом же Китае марксистской литературы было мало, да и то в основном переложения марксистских трудов. Первоисточники можно было пересчитать по пальцам. Положение усугублялось тем, что Мао в присущей ему эклектической манере истолковывал марксистские понятия, вкладывая в них совершенно иное содержание. Так, он часто говорил о пролетариате, но понимал под ним отнюдь не только промышленных рабочих, а все беднейшие слои населения: батраков, мелких арендаторов, ремесленников, мелких торговцев, кули и даже нищих. Иными словами, классовую принадлежность он определял не по «месту в исторически определенной системе общественного производства» и, следовательно, не по отношению к средствам производства, а по доходам и уровню жизни. Эта вульгаризация марксистского понятия классов, проявлявшаяся также и на практике, например в упоминавшихся данных о составе делегатов 2-го съезда Советов, вела к субъективному определению классового характера различных слоев населения и фактическому отрицанию руководящей роли рабочего класса. Гегемонию и диктатуру пролетариата — Мао употреблял поочередно оба этих термина — он сводил к господству коммунистической партии, которое воплощалось через власть Красной армии, поскольку классовая борьба, по мнению Мао, ведется главным образом в форме гражданской войны. [78]
Как я понял из разговоров, взгляды Мао были известны Бо Гу и другим марксистам, но они не боролись с ними. Они не хотели разрыва с Мао, во всяком случае из-за «теоретических» вопросов, так как знали, что в Центральном советском районе он пользуется широкой поддержкой масс.
Но еще больше, чем на «народнических замашках», как мы говорили в шутку, его влияние основывалось на традиции многолетней вооруженной борьбы, в ходе которой он стал своим среди крестьян. На «горожан», не участвовавших в этой борьбе, он обычно смотрел презрительно. Поскольку с рабочим классом промышленных городов Мао почти не сталкивался, для него героическая нелегальная борьба коммунистов вне советских районов мало что значила. Он признавал только вооруженную борьбу крестьянской армии. Будучи во власти иллюзии, будто только он один призван довести до победы революцию, как он ее себе представлял, Мао считал дозволенным любое средство, которое приближало его к цели — к личной неограниченной власти.
К 1931 году он практически добился этой цели в районе Цзянси — Фуцзянь. Этому предшествовала острая внутриполитическая борьба, которая развернулась между Мао Цзэ-дуном, бывшим тогда уполномоченным ЦК и председателем фронтового парткома, с одной стороны, и Хунаньским провинциальным парткомом и местными партийными комитетами Цзянси и Фуцзяни — с другой. Точных сведений об этом мне не удалось получить ни в Шанхае, ни по приезде на место. Но из бесед с товарищами мне стало известно, что Мао в 1929–1930 годах с помощью преданных ему командиров разогнал провинциальный и региональные парткомы под предлогом борьбы против контрреволюции (так называемой «антибольшевистской лиги»), а также против действительных или мнимых троцкистов и социал-демократов, физически ликвидировал многих партийных работников, противившихся его курсу, в том числе красноармейцев, особенно политработников и командиров, а также рабочих, которые в 1927 году после поражения Кантонской коммуны и в 1930 году после взятия Чанша влились в ряды Красной армии. Я был поражен, но, правда, не придал значения этим, на мой взгляд, недостоверным слухам. Сегодня все это подтверждено документально со всей ужасающей полнотой. А тогда мы все [79] думали и надеялись, что мрачные времена внутренних распрей ушли в прошлое. Чжоу Энь-лай охарактеризовал применявшиеся Мао Цзэ-дуном методы террора как «перегибы в борьбе с контрреволюцией», а Сян Ин прямо назвал их «фракционной борьбой». После 4-го пленума ЦК власть Мао в Центральном советском районе оказалась под серьезной угрозой. Сигналами тревоги для него явились создание бюро ЦК в 1931 году, расширенное совещание в Нинду в 1932 году и, наконец, переезд Политбюро и секретарей ЦК в Жуйцзинь в 1933 году. Влияние Мао заметно ослабло. На 5-м пленуме ЦК он высказал свои претензии, но они были отклонены. С этого времени начинается новая, скрытая, неравная борьба за руководство партией и армией. Именно неравная, потому что все мы уважали Мао как популярного революционного вождя и честно пытались найти с ним общий язык, тогда как он, будучи весьма искушенным в политических интригах, тайно строил козни, чтобы не только вернуть былое влияние, но и захватить руководство всей партией.
С этой целью он создал оппозиционную группу из местных и военных кадров, которые еще в 1930 году поддерживали Мао в его борьбе против партийных комитетов Хунани, Цзянси и Фуцзяни. К этой внутрипартийной фракции принадлежали, в частности, Гу Во, Цзэн Шань и секретарь Мао Чэнь Чжэн-жэнь. В 1930–1931 годах Мао назначил их на руководящие посты в партии и правительстве Цзянси, но к моменту моего приезда они уже никакой заметной роли не играли, и я не знаю, выдвинулись ли они впоследствии. В фракционную группу входили также братья Мао Цзэ-дуна Мао Цзэ-тань и Мао Цзэ-минь. Но они ведали исключительно второстепенными — хозяйственными и финансовыми — вопросами и никогда не занимали ключевых политических постов.
В конспирации участвовали также протеже Мао Цзэ-дуна Ло Мин и Сяо Цзин-гуан, а из армейских кадров помимо Линь Бяо особенно Чэнь И, который тогда командовал дивизией, и Дэн Сяо-пин, редактор газеты «Хун син» («Красная звезда») — органа Политуправления армии.
Противником Мао, вопреки своей воле, стал Бо Гу, который, как генеральный секретарь ЦК, должен был заниматься политическими, а также все более выдвигавшимися на первый план военными вопросами. Несмотря на свою молодость — Бо Гу было всего 25 лет, — он хорошо [80] подготовлен теоретически и имел опыт политической работы. Правда, в военных делах он руководствовался моими советами и решениями Чжоу Энь-лая. Мы с Бо Гу подружились, и наша дружба выдержала испытания последующих лет. Из многочисленных бесед с ним я знал, что он во многом не согласен с Мао, но считал необходимым продолжать с ним сотрудничество, чтобы оказывать на него марксистское влияние и сохранять единство партии. И в дальнейшем Бо Гу оставался верен этой линии (даже после того как Мао дал ему «отставку»), вплоть до своей трагической гибели в 1946 году. Надо сказать, что эта лояльность Бо Гу вылилась впоследствии в далеко идущую поддержку политики Мао. Однако превыше всего для него всегда были авторитет Коминтерна и интересы Советского Союза.
Ло Фу, который был старше и эрудированнее Бо Гу, отстаивал пролетарский классовый характер партии и неоднократно выступал с критикой мелкобуржуазной крестьянской идеологии Мао Цзэ-дуна. Однако, будучи секретарем ЦК, отвечавшим за политику правительства и Советов, и новым главой советского правительства в районе Цзянси — Фуцзянь, он постепенно подпал под влияние Мао и скатился на его позиции. Этому прежде всего способствовало то, что он поддержал военную концепцию Мао, в правильности которой в конкретных условиях Центрального советского района был очевидно убежден. Однако он не отказался от своих собственных взглядов. После того как он сменил Бо Гу на посту генерального секретаря ЦК, у него начались частые конфликты с Мао, закончившиеся устранением Ло Фу в 60-х годах.
Самым энергичным и гибким среди партийных руководящих деятелей был Чжоу Энь-лай. С классическим китайским и современным европейским образованием, с большим революционным и международным опытом, с выдающимися организаторскими и дипломатическими способностями, он в политике всегда стремился лавировать и приспосабливаться к обстоятельствам. Чжоу Энь-лай был руководителем политического отдела Военной академии Вампу (Хуаппу) и служил в Национально-революционной армии гоминьдана, когда Чан Кай-ши был начальником Военной академии и главнокомандующим армией. В 1927 году Чжоу Энь-лай организовал восстания в Шанхае и Наньчане. Однако, являясь непременным членом ЦК и [81] Политбюро в 20-х годах, либо был причастен к ошибкам Чэнь Ду-сю и Ли Ли-саня, либо терпимо относился к ним. Возглавляя бюро ЦК в Центральном советском районе, он оттеснил Мао в 1932 году от руководства партией и армией. В этот период он поддерживал Ван Мина и Бо Гу, проводил линию Коминтерна и Постоянного комитета Политбюро ЦК, членом которого продолжал оставаться. Вместе с тем он укреплял свое положение в армии. Многие командиры были в свое время его слушателями в академии Вампу. Военные успехи в борьбе против 4-го похода, которые он целиком приписал себе, укрепили его авторитет. После слияния штаба фронта с Главным штабом все нити военного руководства сосредоточились в его руках. Фактически он командовал всеми вооруженными силами, включая самостоятельные и местные части. В одной анкете (в конце 1939 года) он указывал, что с 1932 по 1935 год являлся главнокомандующим китайской Красной армией. В период Великого похода он своевременно заметил, что Мао Цзэ-дун одержал верх, и, не задумываясь, перешел на его сторону, изменив, как мне кажется, по крайней мере вначале, собственным взглядам, стал его верным последователем.
Единственными рабочими в Политбюро были Сян Ин и Чэнь Юнь. В 20-х годах в гоминьдановском Китае они были видными профсоюзными лидерами и организаторами забастовок. Так, например, Сян Ин в феврале 1923 года руководил крупной стачкой железнодорожников. После того как Чжоу Энь-лай сосредоточил в своих руках основную власть в Военном совете, Сян Ин занимался главным образом вопросами мобилизации и обеспечения, а также ведал народным ополчением и партизанскими отрядами. Свою работу он выполнял спокойно, со знанием дела, без всякой шумихи. Лишь однажды ему отказала выдержка. Это случилось в последнюю ночь перед отходом Центральной армейской группы. Но к этому я еще вернусь.
Высшие военные руководители были все без исключения профессиональными военными, и уже во время Северного похода 1926–1927 годов они, кроме Линь Бяо, стали генералами или полковниками.
Чжу Дэ — уже тогда легендарный герой гражданской войны, — человек скромный и непритязательный, принимал участие в революции 1911 года. В 1922 году (кстати, в Германии) он вступил в КПК и после восстания в Наньчане [82] в 1927 году повел революционные части 4-й армий в Цзянси, где в 1928 году соединился с крестьянскими партизанами Мао. О том, что произошло дальше, я кое-что узнал от Бо Гу и Сян Ина, которые располагали весьма скудной информацией, и от самого Чжу Дэ. Правда, он очень неохотно говорил со мной на эту тему, причем задним числом признавал во всем правоту Мао. Серьезные столкновения между Чжу Дэ и Мао Цзэ-дуном начались в связи с конфликтом Мао Цзэ-дуна с Хунаньским комитетом партии. Чжу Дэ подверг критике тогдашнюю военную тактику Мао, заключавшуюся в том, чтобы закрепиться в Цзинганшане и оттуда «веером распространяться». Мао в свою очередь обвинил его в «теоретическом невежестве» и «оппортунистических уклонах» за то, что Чжу Дэ, выполняя директиву провинциального комитета, совершил поход в Южную Хунань, закончившийся частичным поражением. После нового воссоединения с частями Чжу Дэ в 1929 году Мао Цзэ-дун систематически подрывал его авторитет как командующего армией и перетянул на свою сторону политкомиссара Чэнь И и Линь Бяо, который в то время еще командовал батальоном. Вскоре Мао подчинил своему влиянию Пэн Дэ-хуая и Лю Бочэна. Чжу Дэ смирился и, формально оставаясь главнокомандующим, уже никогда не играл самостоятельной решающей роли. И так, по моему мнению, продолжалось долгие годы, вплоть до сегодняшнего дня.
Я не знал, как относиться к этой истории, которая дошла до меня из обрывков разговоров. И все-таки она проливала некоторый свет на то, почему Чжу Дэ, генерал с большим опытом и непреклонной преданностью революции, играл столь незначительную роль в решении политических и военных вопросов. Обнаруженные теперь документы подтверждают достоверность этого факта, как и многих других.
В отличие от Мао, который в Цзянси уклонялся от любого личного контакта и избегал личных бесед со мною, несмотря на соответствующие с моей стороны попытки, Чжу Дэ неоднократно посещал меня. Вместе с ним я два или три раза ездил на фронты. В разговорах он старался добиться, чтобы я воспринял военные взгляды Мао. Чаще всего рассказывал о развитии Красной армии и ее походах, очевидно стремясь из прошлого извлечь полезный опыт для использования его в условиях 5-го похода. [83]
То же самое делал и Лю Бо-чэн — «одноглазый дракон», которого так называли за почти легендарную храбрость и за отсутствие глаза, который он потерял в бою. Он тоже был участником революций 1911–1913 и 1925–1927 годов. Затем он учился в Советском Союзе, но почти не говорил по-русски. Штабной работой он владел в совершенстве, однако чувствовал себя после воцарения в Главном штабе Чжоу Энь-лая лишним. Всем сердцем он был привязан к оперативной работе и мечтал снова командовать войсками. В политическом отношении он ровным счетом ничего собой не представлял.
Самой примечательной фигурой среди корпусных командиров был Пэн Дэ-хуай. Начиная с 1928 года, после перехода с подчиненными ему частями на сторону Красной армии, он поддерживал Мао, в котором видел признанного вождя революционных вооруженных сил. Но это не означало, что он с ним соглашался во всем. Одинаково активный и в политике, и в военном деле, он не молчал, если считал нужным выступить с критикой. Пэн Дэ-хуай резко обрушился на тактику позиционных боев, стоившую многих жертв, и на разрозненные партизанские действия. Его корпус, единственный, в составе которого имелось три дивизии, был самым многочисленным и сильным и прекрасно подготовленным к ведению регулярных боевых действий. Поэтому, как правило, на него возлагались самые тяжелые задачи. Несколько раз Пэн Дэ-хуай оказывался в опасных ситуациях, но всегда с честью из них выходил. Из редких бесед с ним и с его политкомиссаром Ян Шан-кунем, обучавшимся в Советском Союзе, я понял, что оба они — подлинные интернационалисты и верные друзья Советского Союза. Очевидно, это и определило их трагическую судьбу в 60-е годы.
Линь Бяо был самым молодым среди корпусных командиров. Выпускник Военной академии Вампу и командир роты во время Северного похода, после 1927 года он быстро стал командиром батальона, а затем полка. С 1931 года он командовал 1-м корпусом, обе дивизии которого славились быстротой маневра и использовались преимущественно для обходных маневров и окружения противника. Линь Бяо, несомненно, был блестящим тактиком партизанской и маневренной войны. Других форм боевых действий он не признавал. В военных вопросах, особенно когда речь шла об оперативном или тактическом [84] руководстве, он не слушал ничьих советов. В политическом отношении он, слепо преданный Мао, был тем чистым листом бумаги, на котором Мао Цзэ-дун писал все, что хотел, и использовал его как послушное орудие в своей борьбе против ЦК, руководимого Бо Гу.
Линь Бяо, как и его кумир Мао Цзэ-дун, избегал личных бесед. Более общительным был Ло Жуй-цин, его политкомиссар или, возможно, уполномоченный по безопасности, который, так же как и Линь Бяо, — через академию Вампу и Национально-революционную армию — пришел в Красную армию. Десятки лет он пользовался доверием Мао и Линь Бяо, пока во время «пролетарской культурной революции» они не отдали его на растерзание хунвэйбинам как участника мифического заговора Лю Шао-ци.
О Дун Чжэнь-тане, командире 5-го корпуса, состоявшего до осени 1934 года всего из одной дивизии, я не могу много сказать. Это был настоящий солдат, добросовестно исполнявший все приказы. Говорили, что у него сохранились «феодальные привычки», «милитаристские замашки», но я ничего подобного не замечал. По непонятным причинам его части считались сильными только в обороне, поэтому их именно так и использовали. Однако они хорошо проявили себя и во время наступления. В 1935 году я был свидетелем того, как его корпус стремительным штурмом, почти без потерь, овладел горным перевалом в Гуйчжоу, который защищали провинциальные войска. Дун Чжэнь-тан пал смертью храбрых в 1936 году в Ганьсу.
С Ван Цзя-сяном, Чэнь Юнем и некоторыми другими руководителями-коммунистами из Центрального советского района я общался сравнительно мало. Позднее контакты стали более тесными, поэтому я еще вернусь к ним.
Совершенно не помню Лю Шао-ци, тоже работавшего в Центральном советском районе. К началу Великого похода его, должно быть, направили на политическую работу в Северный Китай. Очевидно, он не играл тогда в партийном руководстве такой ведущей роли, как в последующие годы, и стоял в стороне от военных дел.
Во время работы 5-го пленума ЦК и 2-го съезда Советов произошли так называемые фуцзяньские события. В ноябре 1933 года Цай Тин-кай открыто выступил против Чан [85] Кай-ши и провозгласил создание в Фучжоу, административном центре провинции Фуцзянь, где размещалась его штаб-квартира, «Революционного народного правительства». Главными пунктами программы этого правительства были прекращение гражданской войны против советских районов, что практически 19-й армией уже было сделано, и совместная с Красной армией борьба против японской агрессии и диктатуры Чан Кай-ши. В середине января в Жуйцзинь прибыли два посредника (Пань и Чан) для конкретных переговоров. От Бо Гу я узнал, что они обладали весьма ограниченными полномочиями. Они должны были договориться об экономической помощи Цай Тин-кая Центральному советскому району и о взаимодействии Красной армии и 19-й армии. Правда, Цай Тин-кай выступал против непосредственной военной поддержки и стремился лишь к заключению соглашения о взаимном ненападении с установлением демаркационной линии. Объяснялось это, по-видимому, двумя обстоятельствами. Во-первых, памятуя о нашем наступлении в 1933 году, он боялся, что Красная армия оккупирует его территорию и «проглотит» его вместе с армией. С другой стороны, ему приходилось считаться с теми умеренно настроенными лицами в командовании армии и в гуандунском провинциальном правительстве, на чей доброжелательный нейтралитет он рассчитывал. Эту позицию Цай изменил только в начале или середине февраля, когда его положение резко ухудшилось, но было уже слишком поздно.
Чан Кай-ши понял, какая опасность грозит его режиму, если «Революционное народное правительство» с помощью Красной армии утвердится в провинции Фуцзянь и к нему примкнут другие оппозиционные силы в Южном и Северном Китае. Поэтому он немедленно прервал 5-й поход против Центрального советского района и бросил большую часть своих войск против 19-й армии. В Северную Фуцзянь были переброшены от 10 до 15 дивизий, то есть фактически все ударные колонны, которые были сосредоточены на Северном фронте. Перед ними стояла задача стремительным броском овладеть Фучжоу. Севернее Цзяньнина наготове стояли 10–12 дивизий армии Чэнь Чэна, которые должны были, в случае нашего вторжения в Фуцзянь, прикрыть обнаженный правый фланг его наступавших частей или еще дальше углубиться в наш северо-восточный район, из которого отошли наши главные [86] силы. Гарнизоны системы укреплений силой от 10 до 12 дивизий оставались на месте.
В свою очередь Реввоенсовет решил сконцентрировать 1-й, 3-й и 7-й корпуса, а также 34-ю отдельную дивизию (всего семь боеспособных дивизий) для осуществления наступательной операции, которая в принципе предусматривалась планом, предложенным в декабре Фредом. Согласно этому плану, 6-й корпус, самостоятельно действовавший в южном пограничном районе Хунань — Цзянси, должен был продвинуться на север западнее реки Ганьцзян. Для оковывания противника были оставлены: в районе Цзяньнина — 5-й корпус, на реке Сюйцзян, севернее Гуанчана, — 9-й корпус, на северо-западе — 23-я, а на юге — 22-я отдельные дивизии. Итого — шесть дивизий, из которых, однако, только три, а именно две кадровые дивизии 5-го и 9-го корпусов и 22-я дивизия, представляли реальную боевую силу. Что касается остальных (14, 15 и 23-я дивизии), то они были только что сформированы и могли выполнять лишь вспомогательные функции.
Итак, в Центральном советском районе были готовы к наступлению две трети — три четверти всех регулярных соединений (это были лучшие части). Но наступать не пришлось. Вместо энергичных действий, в ЦК и Военном совете почти месяц шли споры о том, как оценить политическую обстановку и какое военное решение следует принять.
Существовали три различные политические оценки Цай Тин-кая и 19-й армии. Бо Гу — единственный, кто высказал мнение (его, может быть, отчасти разделял Чжоу Энь-лай) о том, что появилась реальная возможность осуществить сформулированную в начале 1933 года идею о создании нового национального единого фронта и антияпонской коалиции, которая выйдет далеко за пределы советского района и получит широкую поддержку народных масс в гоминьдановских районах. Для этого необходимо оказать всемерную поддержку Цай Тин-каю, в том числе и непосредственную военную, хотя последний против нее и возражал. Шанхайское бюро ЦК, напротив, многократно и настоятельно предостерегало: Цай Тин-каю нельзя доверять. Он, дескать, близок к третьей партии (социал-демократов), настроенной крайне антикоммунистически. Его выступление против Чан Кай-ши — обычная распря в лагере милитаристов, которой надо максимально воспользоваться [87] для укрепления собственных позиций в гражданской войне. В аналогичном смысле высказывался и представитель Коминтерна, который, по-видимому, одобрял план Фреда.
Мао Цзэ-дун охарактеризовал мятеж Цай Тин-кая как «попытку части реакционного господствующего класса спастись от гибели с помощью нового маневра, направленного на обман масс». Отсюда Мао делал вывод, что не следует немедленно оказывать непосредственную помощь 19-й армии и «Революционному народному правительству». По мере развертывания событий он неоднократно критиковал фуцзянвское правительство за «непоследовательность», за «невыполнение взятых на себя обязательств по отношению к Центральному советскому району и Красной армии» (имея в виду материальную и экономическую помощь), за «пассивность и нерешительность» и т. д. Мао говорил, что нужно «действовать осторожно и избегать опрометчивых шагов». По его мнению, 19-я армия сначала должна была разбить войска Чан Кай-ши в Северной Фуцзяни, после чего ее можно было поддержать активными боевыми действиями.
Бо Гу не смог отстоять свою точку зрения и уступил. Центральный Комитет выразил единодушное мнение, что необходимо использовать противоречия в лагере противника для разгрома 5-го похода Чан Кай-ши. Как и следовало ожидать, это вызвало ожесточенные споры между Шанхаем и Жуйцзинем, которые имели еще более роковые последствия, чем политические разногласия, так как они на деле благоприятствовали выжидательной тактике Мао Цзэ-дуна.
В соответствии с планом Фреда 1-й корпус был продвинут в Юнфын, а 3-й и 5-й корпуса стояли в боевой готовности под Гуанчаном. Между тем Фред передал по радио детально разработанный и утвержденный Шанхайским бюро план, который предусматривал выход в месячный срок вместе с главными силами Западной Цзянси на границу Хунани и овладение Наньчаном и даже, как максимальный вариант, Чанша. Этот план был настолько авантюристичен и так мало соответствовал реальному соотношению сил, что Политбюро и Военный совет решительно отклонили его. Против него был и я. С самого начала, согласившись с политическими аргументами Бо Гу, я поддерживал идею наступления в Северной Фуцзяни, [88] но все еще чувствовал себя связанным указаниями Фреда и поэтому на заседаниях Военного совета свою точку зрения не высказывал. Теперь о своем несогласии я тут же радировал в Шанхай. Меня поддержали и Политбюро, и Военный совет. Начался лихорадочный обмен радиограммами, среди которых были и адресованные лично мне, причем Фред шифровал их нашим кодом. Подчеркивая, что он является военным представителем ИККИ и моим непосредственным начальником, Фред приказал мне добиться осуществления его плана, не считаясь ни с какими препятствиями. Я оказался в крайне трудном положении.
До сих пор я выполнял в разумных пределах все указания Фреда, даже если не был с ними согласен. Так, я потребовал построить под Жуйцзинем вспомогательный аэродром, хотя считал это ненужной и даже вредной затеей, поскольку она порождала иллюзии о возможности получения технической помощи от Советского Союза, которые неизбежно должны были привести к разочарованию и недовольству. И в самом деле, этот аэродром нам не пригодился, но позднее использовался гоминьдановскими военно-воздушными силами. Равным образом, вопреки своему убеждению, я предложил Военному совету рассмотреть рекомендации Фреда относительно создания укреплений между реками Сюйцзян и Ганьцзян и организации наступления в глубокий тыл противника на северо-востоке. Правда, опираясь на знание обстановки и на мнение военного руководства, я постарался сообразовать эти рекомендации с существующими условиями. Нынешний же план Фреда был просто невыполним. Но чтобы исключить всякие сомнения, я внес предложение провести частями 1-го корпуса разведку боем под Юнфыном. Одновременно я попросил Бо Гу выяснить точку зрения ИККИ по этому вопросу. И то и другое было сделано. Как и следовало ожидать, разведка боем показала, что нашими силами и средствами нельзя прорвать глубоко эшелонированную систему укреплений противника восточнее реки Ганьцзян. Вместе с тем Сяо Кэ сообщил через курьера, что 6-й корпус западнее реки Ганьцзян также натолкнулся на мощные укрепления и был вынужден отойти. К этому времени войска Чан Кай-ши уже заняли Северную Фуцзянь и двигались в направлении на Фучжоу. 19-я армия, боеспособность которой была значительно слабее, чем у чанкайшистских [89] войск, ограничивалась подвижной обороной, избегая решительного сражения. Командование 19-й армии раздирали острые разногласия. В такой ситуации следовало действовать быстро, чтобы спасти то, что еще можно было спасти. Поэтому я решил под личную ответственность, не дожидаясь указания ИККИ (как мне сказал Бо Гу, оно пришло со значительным опозданием и в основном сводилось к тому, что все военные решения должен принимать только Реввоенсовет в Жуйцзине), немедленно перебросить в Фуцзянь семь дивизий нашей ударной группы, чтобы, атаковав правый фланг чанкайшистских войск в районе Наньпина, облегчить положение 19-й армии. Политбюро и Военный совет приняли соответствующее решение, на этот раз единогласно. Понимая, что у него нет иного выхода, Цай Тин-кай наконец дал согласие на продвижение Красной армии в Центральную Фуцзянь.
Теперь события стали развиваться в бешеном темпе. Наши 1-й и 3-й корпуса совершили марш-бросок на Наньпин. 7-й корпус и 34-я отдельная дивизия прикрывали их левый фланг от армии Чэнь Чэна к востоку от Шаоу. В это время один из генералов Цай Тин-кая со своей дивизией перешел на сторону Чан Кай-ши, и его части заняли Цзяньян, Цзяньоу и Наньпин. Мы лишились возможности форсировать реку Миньцзян и должны были повернуть ударную группу на юго-восток. В середине февраля пал Фучжоу. 19-я армия, в командовании которой царил разброд, большей частью капитулировала. И только в Южной Фуцзяни продолжали сопротивление отдельные части. Наша ударная группа разгромила в Центральной Фуцзяни выдвинутую далеко вперед Новую 52-ю дивизию и овладела сравнительно большим районом с городами Шасянь, Саньмин, Юньгань и Юци. Однако это уже не могло повлиять на исход боев. Можно было лишь попытаться спасти живую силу и материальную часть 19-й армии. Это нам удалось, хотя и далеко не в тех размерах, на которые мы надеялись.
После падения Фучжоу, решившего судьбу 19-й армии и «Революционного народного правительства», Чан Кай-ши вывел большую часть своих войск из Фуцзяни и перебросил их на прежние позиции на Северном фронте с явным намерением возобновить 5-й поход до возвращения наших главных сил. Чэнь Чэн внезапно атаковал Цзяньнин. Однако 5-й корпус удержал город. Тем не менее Военный [90] совет отдал приказ 1-му и 3-му корпусам вернуться на Северный фронт, так как начали наступление и другие колонны противника. Северный фронт снова стал главным театром военных действий. Чтобы предотвратить или по крайней мере затруднить полный захват войсками Чан Кай-ши Фуцзяни и строительство там новой укрепленной линии фронта, для активных боевых действий во вновь захваченном районе были оставлены 7-й корпус и 34-я дивизия. Позднее они были временно усилены 9-м корпусом.
Хотя течение и исход фуцзяньских событий вскрыли внутреннюю слабость «Революционного народного правительства» Цай Тин-кая, тем не менее они давали какую-то возможность Коммунистической партии Китая и китайской Красной армии разгромить 5-й поход Чан Кай-ши против Центрального советского района и сделать важный шаг по пути создания антияпонского национального единого фронта. Чтобы использовать эту возможность, требовались безотлагательные и решительные действия. Однако они не были предприняты из-за отсутствия единства в политической оценке событий, а следовательно, и в вопросах военной стратегии. Ошибочная оценка положения представительством Коминтерна и бюро ЦК в Шанхае, которую разделял и поддерживал своей политикой скептического выжидания Мао Цзэ-дун, выдвигавший нереальные предварительные условия, подтолкнула Политбюро, вопреки правильной первоначальной позиции Бо Гу, на проведение курса «использования противоречий в лагере противника» и на отказ от предоставления Цай Тин-каю непосредственной и немедленной помощи. Выдвинутый Фредом авантюристический стратегический план крупного наступления на центры противника на северо-западе — нереальный ни во временном, ни в территориальном отношении — и настойчивость, с которой он этот план отстаивал, помешали Реввоенсовету своевременно принять единственно верное решение о переброске главных сил в Северную Фуцзянь для совместного с 19-й армией решающего сражения с противником. Когда Реввоенсовет на это отважился, было уже слишком поздно, возможность была упущена. Свою долю ответственности за это несу и я. Под двойным давлением — Фреда из Шанхая и Мао из Жуйцзиня — я, как и члены Военного совета, медлил с принятием решения. [91]
После фуцзяньских событий значительно ухудшились условия дальнейшей борьбы Центральной армейской группы против 5-го похода Чан Кай-ши, который не только подавил мятеж Цай Тин-кая, но и запугал и ослабил оппозицию во всей стране. Теперь он мог бросить все свои военные силы против Центрального советского района. В течение 1934 года Чан Кай-ши создал в Фуцзяни новую линию фронта, которая, хотя и имела бреши в системе укреплений, осложнила экономическое положение Центрального советского района и вынудила Центральную армейскую группу вести борьбу на внутренних линиях в условиях полного окружения, тогда как тыл противника был обезопасен. Это определило затяжной характер дальнейшей борьбы и необходимость прорыва кольца окружения.
Через год Мао Цзэ-дун использовал фуцзяньские события и обнаружившиеся в этот период ошибки и слабости в качестве рычага для захвата руководства в партии и армии. Он снова охарактеризовал 19-ю армию как «группировку внутри контрреволюционного лагеря, которая пошла на еще больший обман масс для сохранения господства помещиков и капиталистов». Правда, утверждал Мао, партия вовремя поняла, что надо использовать противоречия внутри гоминьдана для прорыва вражеского окружения. «Но Бо Гу и другие, — говорил Мао, бесстыдно фальсифицируя факты, — склонили Красную армию к бессмысленному штурму укреплений в районе Юнфына, вместо того чтобы совместно с 19-й армией уничтожить главные силы Чан Кай-ши». Он предусмотрительно умалчивал о действительном развитии событий и о продолжавшихся неделями дискуссиях и спорах, в которых сам сыграл не менее роковую роль, чем Шанхайское бюро ЦК и, к сожалению, представительство Коминтерна.
В конце января — начале февраля, когда фуцзяньские события еще продолжались, я предпринял вторую поездку на Северный фронт, на сей раз вместе с Чжу Дэ. Незадолго до этого в Жуйцзине был получен подробный план Фреда относительно крупного наступления на северо-западе. Реввоенсовет решил окончательно отклонить его, а главные наши силы сгруппировать в Северной Фуцзяни. Перед отводом 1-го корпуса с Северного фронта было [92] решено произвести разведку боем, о которой упоминалось выше. Цель поездки на фронт заключалась в том, чтобы обсудить с командирами 1-го, 5-го и 9-го корпусов нашу стратегию и тактику. Линь Бяо в резких выражениях высказал свое недовольство недавней переброской, в соответствии с планом Фреда, 1-го корпуса в Юнфын и намеченной разведкой боем, но одобрил решение об активной поддержке 19-й армии в Фуцзяни и согласился прощупать систему вражеских укреплений под Юнфыном силами мелких подразделений.
Во время этой поездки мне впервые пришлось делать доклад перед большой аудиторией, а именно перед высшим и средним командным составом 1-го корпуса. В докладе я изложил свои взгляды на тактику борьбы против 5-го похода. Возражений не последовало.
К северу от Гуанчана и Цзяньнина, как и на всем Северном фронте, в это время наблюдалось затишье. Дун Чжэнь-тан был уверен, что ему удастся отразить возможный удар Чэнь Чэна и удержать Цзяньнин. В том же духе высказывался и командир 9-го корпуса, с которым мы разговаривали в Гуанчане. Но оба настаивали на введении в бой, при возобновлении наступления главных сил Чан Кай-ши, 1-го и 3-го корпусов или по крайней мере одного из них, в противном случае появлялась угроза утраты Цзяньнина и Гуанчана.
Их опасения оказались оправданными: как только Чан Кай-ши расправился с Цай Тин-каем, его ударные колонны возобновили наступление на главных оперативных направлениях, применяя прежнюю тактику медленного продвижения вперед и планомерного строительства укреплений. С конца февраля до начала апреля на северо-восточном участке между армией Чэнь Чэна и нашими 1-м, 3-м и 5-м корпусами неоднократно происходили столкновения. Обе стороны понесли значительные потери, но ни одна не смогла добиться решающего успеха. С начала апреля противник перенес центр тяжести своих атак на Сюйцзян с целью овладения Гуанчаном.
В Политбюро ЦК или в его Постоянном комитете и в Реввоенсовете неоднократно подробно обсуждались сложившееся положение и выводы, которые из него следовали. В оценке положения все, включая Мао Цзэ-дуна, были довольно единодушны. В отношении же применявшейся стратегии и тактики мнения расходились. Положение [93] вкратце оценивалось следующим образом. Центральный советский район с военной точки зрения полностью блокирован. Кольцо блокады охватывает весь Северо-Восточный, Северный и Северо-Западный фронты от Наньпина до Цзианя и далее на запад вдоль реки Ганьчжоу. Хорошо оборудованная и глубоко эшелонированная система блокгаузов исключала здесь возможность прорыва и ведения операций на флангах или в тылу противника. Опыт последних шести месяцев показал, что такие действия неизбежно кончались неудачей. На юге система укреплений была более уязвимой, а самой слабой она оставалась в Юго-Западной Фуцзяни.
По-прежнему противник уверенно наступал на севере, продвигая укрепления в направлении на Цзяньнин, Гуанчан и Юнфын. При этом ближайшей целью был Гуанчан. Хунаньские войска также начали медленное продвижение на Синго, а гуандунские — на Хойчан. Но ни те, ни другие не проявляли особой активности.
Мы находились, следовательно, в стратегической обороне. Однако нам ни в коем случае нельзя было переходить к позиционной войне, а следовало стремиться к решению двойной задачи — защиты советского района и сохранения живой силы посредством тактических маневров и ударов. Само по себе это не являлось чем-то новым. Но в тяжелых условиях, в которых мы оказались, требовались новые решения. Существовали три возможности.
Во-первых, мы могли главными силами, то есть 1-м и 3-м, а возможно, также 5-м и 9-м корпусами, прорвать кольцо окружения и, преодолев систему блокгаузов, нанести удар с тыла и уничтожить противника. Эту идею я высказал впервые еще в конце марта 1934 года, но оставался единственным ее защитником. При этом я указал, что такой хорошо подготовленный прорыв возможен только в наиболее слабом месте противника — на юго-западе или юго-востоке и нацелен он должен быть отнюдь не на вражеские центры, где противник будет постоянно усиливаться, тогда как наши силы будут убывать. Хотя мы при этом, считал я, на какое-то время потеряем часть территории, зато сохраним живую силу и выйдем на оперативный простор.
Все, однако, были против, особенно Мао Цзэ-дун, который утверждал, что еще не исчерпаны возможности для решающей победы внутри советского района, и высказывался [94] в поддержку своей прежней тактики заманивания неприятеля в глубь советского района. Этот вариант был также отклонен, поскольку большинство считало, что перед лицом тактики противника мы будем отдавать территорию без боя и без какой бы то ни было возможности остановить и разгромить его.
В качестве третьей возможности я предложил тактику коротких внезапных ударов: как только наступающий противник отдалится от своих укрепленных позиций, предоставлять ему большую свободу маневра, чтобы он делал «большие скачки» и тем самым скорее попал в ловушку. Этот, третий вариант был в принципе одобрен. 1-й, 3-й и 5-й корпуса решили перебросить на Северный фронт против вражеской ударной колонны, которая двигалась из Наньфына на Гуанчан. В Южной Фуцзяни и, в случае необходимости, против гуандунских войск должны были действовать 7-й корпус, 34-я дивизия и вновь сформированная 24-я дивизия. Поскольку эти соединения еще имели определенную свободу маневра, их действия увенчались успехом.
В конце марта — начале апреля главные силы под командованием Пэн Дэ-хуая нанесли фланговый удар по наступающей колонне противника южнее Наньфына. 3-й корпус пробил брешь и продвинулся далеко на север. Но тут вступила в дело «пожарная команда» Чэнь Чэна, которая, опираясь на наньфынскую систему укреплений и превосходство в военной технике, развернула контрнаступление. Возникла опасность, что 3-й корпус будет отрезан. Лишь ценой значительных потерь ему удалось вырваться. Наше наступление, таким образом, захлебнулось.
В апреле противник твердо решил захватить Гуанчан. Партийное руководство рассматривало этот небольшой уездный город как стратегически важный пункт, который необходимо удержать, поскольку он преграждал путь в сердце советского района. Кроме того, сдача города без боя, по его мнению, была бы безответственным актом и в политическом отношении. Поэтому на заседании Реввоенсовета, в котором участвовал и Мао Цзэ-дун, было единодушно решено дать сражение в районе Гуанчана. Так как после частичного успеха армии Чэнь Чэна медленные темпы наступления гоминьдановцев несколько возросли, Реввоенсовет на своем втором заседании, опять в присутствии Мао Цзэ-дуна и с его одобрения, решил начать новую [95] наступательную операцию уже на подступах к городу. Предполагалось предоставить противнику возможность для быстрого продвижения, то есть прибегнуть к нашей прежней тактике заманивания, а затем нанести сокрушительный удар по его открытому флангу. Операция длилась почти две недели, но не привела к сколько-нибудь существенным результатам, поскольку неприятель не обнажал свой фланг.
В конце апреля руководящее (оперативное) ядро Военного совета — Чжу Дэ, Бо Гу, заместитель начальника Политуправления и я направились в Гуанчан, чтобы на заключительном этапе операции обеспечить должное взаимодействие наших главных сил. В это время до Бо Гу дошли слухи, что Мао Цзэ-дун дал своим сторонникам в армии указание действовать по принципу: «На словах слушаться, на деле противиться». Проверить их, конечно, не удалось, но косвенные улики все же были. Так, в частности, Пэн Дэ-хуай в одной из бесед с командирами корпусов, состоявшейся накануне Гуанчанского сражения, возмущался тем, что во время операции в начале апреля он оказался в одиночестве, хотя поблизости находились 1-й и 9-й корпуса.
29 апреля радиоразведка доложила, что противник собирается начать наступление крупными силами 30 апреля, то есть на следующее утро. Его укрепленные исходные позиции были расположены примерно в 15 километрах севернее Гуанчана. Осмотр района бункеров в окрестностях Гуанчана показал, что, несмотря на ранее данные указания, укрепления построены плохо и не могут выдержать ни бомбежки, ни артиллерийского огня. Поэтому было решено город не оборонять, ночью эвакуировать, а противника подпустить к самому городу и атаковать западнее реки Сюйцзян на открытой местности силами 1-го и 3-го корпусов. 9-й корпус должен был прикрывать переправы и восточный берег реки. Чжу Дэ отдал соответствующие приказы. 30 апреля 3-й корпус атаковал наступавшего противника на марше, возможно несколько преждевременно. 1-й корпус, имевший задачу обходить неприятеля и отрезать ему пути отхода в укрепрайон, опоздал с началом операции, и противник успел окопаться еще до того, как удалось войти в боевое соприкосновение с ним. 3-й корпус, снова предоставленный самому себе, понес серьезные потери от шквального огня противника, который [96] беспрепятственно получал подкрепления и использовал авиацию и тяжелую артиллерию. 1-й же корпус вообще не был введен в бой. После короткого совещания руководящего ядра Чжу Дэ вечером отдал приказ прекратить сражение и отойти. Отход был проведен в полном порядке, неприятель даже не пытался нас преследовать. Лишь на следующий день или через день он занял Гуанчан.
Наступило затишье. 3-й корпус был отведен на отдых и доукомплектован личным составом и оружием 14-й дивизии, которая, но докладу заместителя начальника Политуправления, была мало надежна в политическом отношении и небоеспособна. Большая часть 14-й дивизии влилась в 15-ю дивизию, которая позднее стала 3-й дивизией 1-го корпуса.
1 Мая на митинге 3-го корпуса я рассказал о Дне международной солидарности рабочего класса, а в беседе с командирами, как перед этим в 1-м корпусе, разъяснил нашу тактику в условиях 5-го похода. При этом я подверг критике ошибочную практику, особенно характерную для самостоятельных соединений и местных частей, которые чрезмерно увлекались строительством бункеров и короткими контрударами, не оставлявшими места для маневра. Мои соображения по этому вопросу я обобщил в статье, опубликованной в военно-политическом журнале «Революция и война» (см. приложение).
В связи с Гуанчанской операцией Политбюро и Военный совет снова рассмотрели вопрос о стратегии и тактике в условиях 5-го похода. На обоих заседаниях я опять, как и в конце марта, выступил с изложением своей точки зрения. Она заключалась в том, что в условиях последовательно осуществляемой противником фортификационной войны уже нельзя рассчитывать на решающую победу внутри советского района. Поэтому надо избрать курс на прорыв кольца окружения главными силами для выхода на оперативный простор и сделать все необходимые для этого приготовления. Одновременно следовало создать новые фронты за пределами Центрального советского района — где-то в Хунани силами 6-го корпуса и в Фуцзяни силами 7-го корпуса, чтобы угрозой тыловым коммуникациям сковать и отвлекать противника. И наконец, рекомендовалось даже ценой частичной утраты территории предоставить наступающему противнику «большую свободу», чтобы получить возможность, маневрируя, наносить ему [97] внезапные удары. Отдельным и местным войскам по мере отхода главных сил надлежало сковывать и беспокоить противника на его главных оперативных направлениях. Мао Цзэ-дун и на этот раз выступил против предложения о прорыве кольца окружения. Он считал, что такое решение по меньшей мере преждевременно, так как все еще существуют объективные условия для уничтожения противника внутри Центрального советского района. Однако подавляющее большинство членов Политбюро и Военного совета решительно высказались за прорыв. Получили одобрение и другие предложенные мною оперативные и тактические действия.
Оставшись в меньшинстве, Мао Цзэ-дун повел открытую и тайную борьбу против партийного руководства. Неудачное Гуанчанское сражение, названное им «катастрофой», он использовал как повод обвинить Бо Гу, Чжоу Энь-лая и меня — «военную тройку», по его выражению, — во всех смертных грехах: и в пассивной обороне, и в фортификационной войне, и в распылении сил, и в легкомысленных решениях о проведении боя без гарантии победы. Эти обвинения он затем повторял при каждом удобном случае, чтобы подорвать наш авторитет в глазах армейских командиров, не останавливаясь даже перед личными выпадами. И делал это обычно не на официальных заседаниях, а в интимных беседах с преданными ему людьми. Главной мишенью своих нападок он избрал меня, поскольку при сложившихся обстоятельствах я практически не имел возможности защищаться. Играя на националистических чувствах и ксенофобии своих соотечественников, Мао Цзэ-дун распространял идею, которая первоначально была направлена против меня, а впоследствии превратилась в политическую установку о том, что китайская революция отличается такой спецификой, а борьба китайской Красной армии такими особенностями, которые чужеземец никогда и ни за что не сумеет постигнуть.
В Политбюро он всячески выдвигал Ло Фу, который к тому времени уже перешел на его сторону. Неискушенный в военных вопросах. Ло Фу безоговорочно принял аргументы Мао. Обладавший литературным даром, он придал им более доходчивую форму, освободив от того националистического оттенка, который всегда был присущ высказываниям Мао. Гуанчанская операция породила резкие разногласия между Ло Фу и Бо Гу. Ло Фу заявил, что при [98] неблагоприятных условиях местности и невыгодном соотношении сил вообще не следовало вступать в бой. В ответ Бо Гу обвинил Ло Фу в том, что его позиция ничем не отличается от антиленинской линии Плеханова после вооруженного восстания в Москве в 1905 году, когда тот в типично меньшевистском духе заявил: «Не надо было браться за оружие». Кроме того, Бо Гу напомнил ему, что за решение о проведении этой операции единодушно проголосовали все члены Политбюро и Военного совета, в том числе он сам и Мао Цзэ-дун. Вся эта полемика была затеяна в чисто фракционных целях. Об этом, в частности, свидетельствует, на мой взгляд, тот факт, что впоследствии, на Расширенном совещании Политбюро в Цзуньи, решение о Гуанчанской операции, как и решение об отступлении вследствие ухудшения обстановки, Мао Цзэ-дун отнюдь не характеризовал как роковую ошибку, а назвал абсолютно правильным.
Для укрепления своих позиций в Военном совете Мао заставил своего верного оруженосца Линь Бяо написать с фронта письмо, в котором тот настаивал на ведении чисто маневренной войны внутри советского района и на вступлении в бой только в благоприятных условиях, при полной уверенности в победе. С согласия Бо Гу я ответил в духе моих прежних высказываний. Правда, я привел не очень удачный аргумент, что, мол, не следует делать из местности фетиш и что ни в каком сражении нельзя заранее предсказать победу.
После первых резких столкновений страсти на некоторое время, по крайней мере внешне, улеглись. Мао все чаще уклонялся от участия в заседаниях Военного совета, чтобы продолжать тайную фракционную борьбу. Его ближайшим союзником стал начальник Политуправления армии Ван Цзя-сян, член Политбюро и Военного совета. Однако Ван Цзя-сян из-за тяжелого ранения редко появлялся на заседаниях, так как должен был регулярно принимать опиум, чтобы заглушить невыносимые боли от блуждающих в теле осколков бомбы. Мао Цзэ-дун, Ло Фу и Ван Цзя-сян составили политический мозг фракции — «центральную группу трех», которая развернула тайную борьбу за захват власти в партии и армии. Со временем они склонили на свою сторону и других членов Политбюро, и прежде всего армейских командиров. Так Мао Цзэ-дун раскалывал Политбюро ЦК и парализовывал Реввоенсовет [99] до тех пор, пока осенью 1934 года, то есть к началу Великого похода, он не решил, что пришло время выступить открыто.
В начале мая по поручению ЦК я набросал план военных мероприятий и боевых действий на период с мая по июль 1934 года. План содержал три положения, утвержденные Реввоенсоветом: подготовка прорыва блокады главными силами, операции в глубоком тылу противника силами самостоятельных соединений и ослабление сопротивления непосредственно на фронтах для более гибкого маневрирования внутри советского района. Проект плана был одобрен Политбюро ЦК и доработан в деталях Чжоу Энь-лаем. Окончательный план предусматривал прежде всего следующее: материальное обеспечение Красной армии, создание резервов продовольствия, зимнего обмундирования и т. д.; строительство нового арсенала для ремонта пулеметов, минометов, полевых орудий, а также для изготовления боеприпасов всех видов, особенно мин и ручных гранат; систематическое усиление политической и организационной работы по привлечению добровольцев; реорганизация вооруженных сил для повышения боеспособности всех дивизий и сведения их в корпуса по крайней мере двухдивизионного состава; боевая подготовка войск в соответствии с требованиями маневренной войны и т. п.
По последнему пункту я составил оперативно-тактическую директиву, которая летом была разослана высшему командному составу.
Так уже в мае 1934 года начались приготовления к прорыву. В конце мая — начале июня Военный совет принял этот план, на сей раз, насколько мне известно, без возражений со стороны Мао Цзэ-дуна. Такая позиция отнюдь не означала его согласия, а диктовалась, скорее, соображениями фракционной борьбы. Через представительство Коминтерна в Шанхае план в общих чертах был доведен до сведения ИККИ и утвержден им (во всяком случае, так информировал меня Бо Гу).
Несомненно, план не был лишен политических, организационных и военных слабостей и недостатков, которые сказались при его выполнении. Почти всю политическую работу ЦК сконцентрировал на советском районе. Она велась под старыми лозунгами: «Все для фронта!» [100] и «Не отдадим ни пяди земли!». Почти не использовались, пусть даже ограниченные, возможности для политической агитации среди гоминьдановских войск и населения белых районов, а также для развертывания партизанской войны в тылу противника.
При реорганизации войск, как и прежде, допускались перегибы, которые в основном состояли в том, что вместо максимального пополнения старых корпусов и дивизий формировались новые части и соединения. Хотя некоторые небоеспособные соединения были расформированы, однако вследствие возросших в течение 1934 года потерь в большинстве соединений преобладали почти необстрелянные новобранцы. Это прежде всего относилось к вновь сформированному 8-му корпусу и реорганизованным 5-му и 9-му корпусам. Оперативные и тактические принципы, одобренные Реввоенсоветом и включенные в план на май — июль, проводились в жизнь очень медленно. Поскольку противник оставался верен своей тактике, дело до решающего сражения не дошло, хотя мы и предоставили ему большую свободу действий. Да и мы после окончательного решения о прорыве не стремились к такому сражению внутри советского района. Поэтому наши действия ограничивались короткими внезапными ударами, что сковывало нашу собственную инициативу и приводило к многократным и изнурительным переброскам войск с одного фронта на другой.
Тем не менее весной и летом мы добились значительных успехов, в результате чего Чжоу Энь-лай изобрел своего рода теорию о стратегической победе посредством тактических успехов в затяжной войне. Эту мысль он пропагандировал в ряде статей, написанных им для армейской газеты «Хун син». Тем самым он стремился теоретически обосновать параллелизм взглядов в нашем военном руководстве, который проявлялся, с одной стороны, в курсе на прорыв и борьбу на внешних линиях противника, а с другой — на продолжение борьбы на наших собственных внутренних линиях. Фактически же частичные успехи не меняли общего стратегического положения. Хотя противник потерпел несколько поражений, он упорно продолжал осуществление программы строительства укреплений на главных оперативных направлениях.
В конце мая — начале июня противник овладел Цзяньнином и двумя колоннами — из Цзяньнина и Гуанчана — [101] двинулся на Шичэн. 1-й и 3-й корпуса при поддержке мелких подразделений нанесли внезапный удар по наступающему противнику. Две-три вражеские дивизии были основательно потрепаны, но смогли укрыться на исходных позициях, так что добытые оружие и боеприпасы были незначительны.
В июне войска Центрального гоминьдановского правительства и хунаньские провинциальные войска заняли Юнфын и Синго, готовясь развернуть концентрическое наступление на Нинду. Одновременно стали проявлять активность и гуандунские войска. Губернатор Гуандуна Чэнь Цзи-тан, очевидно, опасался, что может потерять свою независимость, если войскам Чан Кай-ши удастся через советский район выйти к границам провинции. Поскольку наш Южный фронт удерживался только отдельными и местными частями, я вместе с начальником оперативного отдела Главного штаба отправился на рекогносцировку в район Хойчана. Мы пришли к выводу, что беспорядочно возведенные куполообразные сооружения непригодны для обороны и их можно использовать лишь для дезинформации противника. Действовавшие там части показались нам неспособными вести успешные регулярные боевые действия ввиду своей малочисленности и особенно нехватки вооружения и плохой выучки. В сложившейся ситуации не могло быть и речи об усилении этих частей за счет наших главных сил. Впрочем, и противник при малейшем боевом соприкосновении вел себя крайне осторожно, почти трусливо. Исходя из этого, мы отдали коменданту военного района распоряжение всячески беспокоить войска противника и постоянно мешать их продвижению вперед, не ввязываясь, однако, в серьезные бои. По возвращении я именно так обрисовал положение Военному совету, который одобрил наши действия. Оценка оказалась правильной: противник овладел Хойчаном только осенью 1934 года.
Вскоре руководящая группа в составе Чжу Дэ, Бо Гу и меня отправилась через Нинду на Северо-Западный фронт, где по приказу Главного штаба были сконцентрированы 1-й и 3-й корпуса для нанесения удара по колонне противника, наступавшей южнее Юнфына. Однако дело снова ограничилось успешным встречным боем 3-го корпуса, после которого противник немедленно отступил на свои укрепленные исходные позиции. Затем на всех [102] фронтах, кроме Фуцзяни, наступило длительное затишье. Летом противник избегал крупных наступательных действий, в основном ограничиваясь строительством укреплений, и, как обычно, продвигался вперед шаг за шагом.
Во время этой пятой, и последней, поездки на фронт я имел длительную беседу с Линь Бяо, который отстаивал свои и Мао Цзэ-дуна старые тактические взгляды. Я предложил Линь Бяо изложить его идеи в статье для журнала «Революция и война», что он и сделал. По сути дела, открытая полемика в свете майских решений Реввоенсовета уже была лишена какого бы то ни было смысла. Бо Гу и я рассматривали ее скорее как военную хитрость, которая позволит скрыть от противника наши истинные намерения, ибо полагали, что журнал попадет через агентуру в руки врага. В беседе участвовал и Пэн Дэ-хуай, с которым у нас не было расхождений во взглядах.
Затишью на северном участке фронта во многом способствовали проведенные в конце июля — начале августа на внешних коммуникациях противника операции 6-го и 7-го корпусов, которые отвлекли и сковали часть вражеских войск. В результате мы смогли на более или менее длительное время отвести на отдых главные силы Центральной армейской группы и заняться их пополнением, обучением и т. п.
Уже в начале лета 1934 года в расположение 6-го корпуса пробилась небольшая наша группа с рацией, после чего ЦК и Военный совет получили точную информацию о состоянии дел в советском районе, занимаемом корпусом.
Положение оказалось хуже, чем мы предполагали. Территория значительно уменьшилась, плохо обстояло дело и с материальным обеспечением 6-го корпуса. С другой стороны, 2-му корпусу Хэ Луна, с которым, правда, не было прямой связи, видимо, удалось укрепить свою новую базу в пограничном треугольнике Хунань — Хубэй — Сычуань. Этот район мы считали очень важным в стратегическом отношении, поскольку он располагался на Янцзы, на стыке самых развитых провинций Внутреннего Китая, и, следовательно, являлся хорошим плацдармом для широкой политической деятельности и военных наступательных операций. Исходя из этого, Реввоенсовет приказал Сяо Кэ оставить старую базу 6-го корпуса и под лозунгом антияпонской борьбы объединиться с Хэ Луном. Одновременно командир 16-й самостоятельной дивизии получил [103] приказ отправиться из Жуйцзиня на свою базу и отвлекать противника диверсионными действиями в направлении Наньчана. Приказ не был выполнен, так как командир 16-й дивизии, как уже говорилось выше, переметнулся к врагу.
6-й корпус между том прорвал два пояса укреплений в Восточной Хунани и без существенных потерь продвинулся через Южную Хунань в Гуйчжоу. Его путь пролегал несколько севернее того маршрута, которым позднее пробивалась Центральная армейская группа. По радио из корпуса сообщили ценные сведения о вражеской системе блокгаузов. В Гуйчжоу корпус круто повернул на север и осенью 1934 года достиг базы 2-го корпуса, с которым, таким образом, опять появилась возможность, правда ненадолго, установить радиосвязь. После слияния корпусов военное командование принял Хэ Лун, а политическое руководство — Сяо Кэ. Некоторое время они с переменным успехом действовали в Северной Хунани, а летом или осенью 1935 года двинулись вслед за Центральной армейской группой на запад.
В конце июля — начале августа 1934 года 7-й корпус в составе 19-й дивизии, насчитывавшей около 7 тысяч бойцов, прорвался из Юго-Западной Фуцзяни. Этот корпус, носивший название «Антпянонский авангард Красной армии», должен был вести партизанскую войну в Фуцзяни, а затем, соединившись с 10-й армией Фан Чжи-миня, угрожать стратегическому тылу Чан Кай-ши в пограничном районе Цзянси — Фуцзянь — Чжэцзян — Аньхой. Стабилизировав после разгрома Цай Тин-кая положение в Фуцзяни, Чан Кай-ши, как мы и предполагали, двинул две ударные колонны в направлении Нинхуа и Динчжоу. Поэтому Военный совет поддержал прорыв 7-го корпуса мощным наступлением 1-го и 9-го корпусов и 24-й дивизии под Динчжоу. Эта группа разгромила одну-две вражеские дивизии, захватив при этом богатые трофеи, после чего и здесь наступила некоторая передышка в боевых действиях. 7-й корпус, прорвавшись во Внутреннюю Фуцзянь, двинулся на север. Но в начале 1935 года на границе провинции Чжэцзян его остановили превосходящие силы противника и нанесли ему тяжелое поражение. Связь с корпусом прервалась. И лишь остатки 7-го корпуса смогли соединиться с 10-й армией. Однако к тому времени и сама 10-я армия находилась в крайне бедственном положении. [104]
В начале 1935 года, как мы узнали из перехваченных вражеских сообщений, 10-я армия была почти полностью уничтожена, а Фан Чжи-минь, один из наиболее выдающихся руководителей восстания 1927 года, был захвачен в плен и казнен.
Политбюро и Военный совет, снова обсудив в начале августа 1934 года военное положение, признали его в целом удовлетворительным. План военных мероприятий и боевых действий на май — июль по основным пунктам был выполнен. В результате побед под Шичэном и Динчжоу и отвлекающих маневров 6-го и 7-го корпусов, которые на начальной стадии развивались вполне успешно, ударные колонны противника на всех главных оперативных направлениях практически были остановлены. Можно было считать, что 5-й поход Чан Кай-ши, несмотря на продолжавшиеся многочисленные мелкие столкновения, особенно на севере, близился к концу.
Вместе с тем нельзя было отрицать, что противник все же выполнил свои ближайшие задачи на северном и западном участках фронта и был близок к этому на юге и востоке (в Фуцзяни). Энергичнее, чем когда-либо, неприятель строил блокгаузы. При этом обеспечивались не только коммуникации, связывавшие тыл с остриями поясов укреплений, но и создавались поперечные линии укреплений для отсечения находившихся между ними частей советского района. Кроме того, поступили первые сообщения о том, что в глубоком тылу противник усилил внешний обвод укреплений, охватывающих Центральный советский район, и построил дополнительный. Чан Кай-ши, которого, вероятно, насторожили операции 6-го и 7-го корпусов, делал все, чтобы предотвратить возможный прорыв наших главных сил.
В этих условиях все единодушно пришли наконец к выводу, что было бы безумием надеяться сейчас на какую-то решительную победу внутри советского района. Даже Мао Цзэ-дун, отказавшись от своих возражений, не выдвинул никаких контрпредложений. Впрочем, теперь он почти совсем устранился от дел. Я полагал, что он, по своему обыкновению, поправляет «пошатнувшееся здоровье» в правительственной резиденции. И лишь гораздо позже узнал, что по крайней мере с сентября он находился какое-то [105] время в уездном городе Юйду, районе сосредоточения 1-го корпуса. Много лет спустя Мао Цзэ-дун распространил клевету, будто Бо Гу и я сослали его туда под предлогом необходимости изыскания удобного для прорыва участка.
Политбюро поручило мне составить проект нового плана на август — октябрь. Как и первый план, он был в деталях доработан Чжоу Энь-лаем и после утверждения Постоянным комитетом Политбюро через Шанхай в общих чертах сообщен ИККИ. При обсуждении этого плана между Чжоу Энь-лаем и мной впервые возникли серьезные разногласия. Мой первоначальный замысел предусматривал прорыв блокады силами трех корпусов Центральной армейской группы при одновременном продолжении стратегической обороны внутри Центрального советского района. Таким образом обеспечивалась возможность последующего возвращения главных сил, хотя и весьма проблематичная из-за наличия глубоко эшелонированного пояса укреплений противника. По крайней мере можно было сохранить советский район в качестве весьма крепкой партизанской базы. Еще при осуществлении первого плана появилось мнение привлечь к прорыву 9-й корпус и существовавший тогда только номинально 8-й корпус. Теперь Чжоу Энь-лай решительно высказался за полную эвакуацию советского района вместе со всеми центральными учреждениями, тыловыми службами, материальными ценностями и т. д. В состав регулярных главных сил он включил также большую часть самостоятельных и местных частей, предназначавшихся для маневренной и партизанской войны внутри советского района и на его границах. При посредничестве Бо Гу был достигнут компромисс, причем фактически верх одержал Чжоу Энь-лай, руководивший всеми подготовительными работами. Правда, численность подлежащего эвакуации личного состава была несколько сокращена, по моим подсчетам — на 10–20 процентов. Все же боевые части оказались обремененными массой нестроевиков, что, несомненно, резко уменьшало их маневренность. Кроме того, и боеспособность вновь сформированных и сведенных в корпуса соединений оставляла желать много лучшего. Советский район, однако, лишался и этих, вполне пригодных для нерегулярной войны, войск. И все-таки там, как показал дальнейший ход событий, осталось достаточно командиров и бойцов для успешного ведения партизанской войны. Насколько я [106] помню, эти споры происходили не в Военном совете или в Политбюро, а в личных беседах между Бо Гу, Чжоу Энь-лаем и мной. Официально же мы проводили единую линию.
Одобренный Постоянным комитетом Политбюро августовский план уже содержал все важнейшие элементы окончательного решения на прорыв, которое и было принято им в конце сентября.
В качестве главного политического лозунга была выдвинута мобилизация всех сил в советском районе и широких масс во всем Китае для борьбы против японской агрессии. Этому лозунгу были подчинены такие «стратегические» лозунги, как «широкое наступление против гоминьдана — главного препятствия в антияпонской войне» и «дальнейшая активная оборона существующих советских районов». По существу эти лозунги были также политическими установками. Ныне это фальсифицируется маоистской историографией, которая утверждает, будто уже в то время Мао Цзэ-дун разработал гениальный план совместного выступления всех революционных вооруженных сил против японских агрессоров. Не говоря уже о том, что Мао Цзэ-дун, как явствует из описанных выше внутрипартийных событий, вообще стоял в стороне от разработки и осуществления плана прорыва, в то время никто даже и не мечтал о каком-то походе в Северный Китай для борьбы против японских захватчиков. Хотя антияпонская борьба была главным политическим лозунгом, она не выдвигалась в качестве военно-стратегической задачи руководством партии и армии. Прорыв преследовал ограниченную цель: вырваться из котла, в который превращался Центральный советский район, выйти на оперативный простор и, если возможно, создать во взаимодействии со 2-м и 6-м корпусами новую крупную советскую базу в Южном Китае — где-нибудь в пограничном районе Хунань — Гуйчжоу.
По данным разведки, наиболее уязвимым местом противника был участок на стыке провинций Хунань — Гуандун — Гуанси. Там, правда, тоже имелись четыре тянувшихся с севера на юг пояса укреплений. Расстояние между отдельными поясами составляло по прямой 50–60 километров, а их общая глубина — минимум 200–300 километров. На важнейших направлениях пояса укреплений были соединены поперечными линиями блокгаузов, располагавшихся в направлении с востока на запад. Но все-таки [107] эти укрепления не шли ни в какое сравнение с теми, которые имелись на других участках фронта, особенно на севере и северо-западе. Кроме того, здесь можно было рассчитывать на значительный перевес над войсками Чан Кай-ши, так как гуандунские и гуансийские части вряд ли станут проливать кровь за интересы опасного для них Центрального правительства. Все это соответствовало нашему стремлению всячески избегать связанного с неизбежным риском решительного сражения в укрепрайоне и громить противника в маневренной войне после выхода на оперативный простор.
Более энергично стали претворяться в жизнь намеченные еще майским планом мероприятия — создание резервов продовольствия, зимней одежды, боеприпасов, пополнение и реорганизация войск и т. д. Новым и важным было разделение сил и средств между Центральной армейской группой, которая в соответствии с эвакуационным планом Чжоу Энь-лая увеличилась до пяти корпусов в составе 12 дивизий и двух колонн нестроевиков (точные данные приведены ниже), с одной стороны, и советским районом, в котором численность бойцов остающихся самостоятельных частей сократилась до 10–12 тысяч, — с другой. В эти части влилось большое число бойцов крестьянских отрядов самообороны, но они были слабо вооружены и почти не имели боевого опыта. Соответственно происходило разделение политических органов: к выступлению готовились в основном центральные, тогда как почти все местные оставались в советском районе, который под политическим руководством Сян Ина и военным командованием Чэнь И с течением времени все больше обосабливался.
Августовский план предусматривал осуществление прорыва в конце октября — начале ноября. По нашим сведениям, именно на это время Чан Кай-ши планировал новое крупное концентрическое наступление, в результате которого он думал уничтожить нас. Кроме того, для Южного Китая это время в природном и климатическом отношении было наиболее благоприятным для боевых действий и движения войск. Попутно замечу, что крайне лицемерной была позиция Мао Цзэ-дуна по вопросу о сроке прорыва. Так, если весной он яростно выступал против самой идеи прорыва, а летом называл его по крайней мере преждевременным, то впоследствии он заявил, что прорыв был осуществлен слишком поздно. [108]
Важнейшим фактором, необходимой предпосылкой для обеспечения внезапности и, следовательно, успеха прорыва было сохранение тайны. Поэтому круг лиц, посвященных в этот план, ограничивался членами Политбюро и Реввоенсовета. Все остальные, включая руководящих политработников и высший командный состав, знали об операции ровно столько, сколько требовалось знать для осуществления необходимых мероприятий в пределах их компетенции. Но уже в начале сентября корпуса Центральной армейской группы были отведены на отдых, а в конце сентября — начале октября после принятия окончательного и бесповоротного решения переброшены в свои районы сосредоточения. Одновременно получили соответствующий инструктаж ответственные руководящие работники. Кадровые работники среднего и низшего звеньев, как гражданские, так и военные, до последнего момента должны были довольствоваться вышеупомянутыми политическими лозунгами и уведомлением о предстоящем крупном контрнаступлении. Лишь за неделю до установленного срока им сообщили о прорыве. Позднее Мао Цзэ-дун использовал это обстоятельство, чтобы оклеветать партийное руководство. Особенно нападал он на Бо Гу и Чжоу Энь-лая, обвиняя их в недостаточной политической подготовке похода.
В начале сентября губернатор Гуандуна Чэнь Цзи-тан неожиданно предложил Красной армии тайное перемирие. Если не считать крайне медленного продвижения гуандунских частей на Хойчан и частых нападений многочисленных банд миньтуаней, то на Южном фронте начиная с 1932 года было относительно спокойно. Чэнь Цзи-тан, очевидно зная о новом походе Чан Кай-ши, опасался, что тот будет оспаривать у него Южную Цзянси и угрожать его власти в Гуандуне, если прекратит существование советский район, который до сих пор заслонял его от непосредственной конфронтации с Чан Кай-ши. Переговоры велись целый месяц. Бо Гу сообщил о них ИККИ, который со своей стороны запросил, не создает ли это возможность продолжать борьбу главными силами внутри советского района. Политбюро ЦК высказалось, однако, за прорыв, так как блокада советского района стала уже слишком плотной. Кроме того, Юй Хань-моу, командующий 1-й гуандунской армией, которая стояла против нашего Южного фронта, был ярым приверженцем Чан Кай-ши и в любой [109] момент мог ударить нам в тыл. И наконец, единственное подходящее для прорыва место находилось в районе расположения гуандунских войск. И не используй мы эту возможность, прорыв вообще ставился бы под сомнение. Эти соображения оказались решающими. Мы тем временем продолжали вести переговоры, главным образом для того, чтобы скрыть от противника свои истинные намерения.
Обмен радиограммами по этому вопросу с ИККИ стал последним на ближайшие полтора года. Гоминьдановская охранка арестовала Шанхайское бюро ЦК и захватила радиостанцию. Связь с представительством Коминтерна и ИККИ прервалась. Полная изоляция ЦК серьезно отразилась на дальнейшем развитии событий. Она имела тем большие последствия, что продолжалась до 1936 года, то есть совпала с периодом подготовки и проведения VII Всемирного конгресса Коминтерна, на котором, как известно, были приняты важнейшие решения по стратегии и тактике коммунистических и рабочих партий. Кстати, Ван Мин делал на этом конгрессе доклад по национальному и колониальному вопросу. Он подчеркивал необходимость прекращения гражданской войны в Китае и образования нового единого фронта национально-освободительной борьбы против японских агрессоров. Такая линия полностью соответствовала общей стратегии Коминтерна, направленной на мобилизацию всех прогрессивных сил в мире для совместной борьбы против фашизма и войны.
Изоляция ЦК вполне устраивала Мао Цзэ-дуна. Он получил таким образом свободу действий для усиления фракционной борьбы против партийного руководства. При этом Мао не гнушался использовать против марксистско-интернационалистских кадров рекомендации ИККИ или представительства Коминтерна, дававшиеся ранее при совершенно иных обстоятельствах, которые он произвольно искажал и толковал на свой лад.
Реализация его замыслов облегчалась тем, что руководящие члены Шанхайского бюро Ли Цзу-шэнь и Шэн Чжун-лян, поставленные перед альтернативой — смерть или предательство, избрали второй путь, перейдя на службу в гоминьдановскую охранку. Они предоставили в распоряжение охранки все, что им было известно. Это привело к аресту многих руководящих партийных работников в белых районах, разгрому центральных и местных партийных организаций, утрате важных документов и т. д. [110]
Очевидно, из того же источника Чан Кай-ши узнал и о наших планах прорыва, но, к счастью, лишь в самых общих чертах, так как конкретные детали, особенно направление удара и сроки, к тому времени еще не были окончательно установлены. Многие признаки свидетельствовали о том, что Чан Кай-ши кое-что стало известно о нашем принципиальном решении. Во-первых, после начала операции 6-го и 7-го корпусов в августе — сентябре были построены, как уже отмечалось, дополнительные пояса укреплений в тылу гоминьдановских войск. Во-вторых, этим объяснялось, по-видимому, неожиданное предложение Чэнь Цзи-тана о перемирии. В-третьих, из расшифрованных радиограмм мы узнали — и это было для нас чрезвычайно важно, — что Чан Кай-ши приказал начать новое широкое наступление почти на месяц раньше установленного срока.
И действительно, его ударные колонны начали одновременное продвижение в последние дни сентября. Благодаря прекрасно организованной разведке наше партийное и военное руководство смогло вовремя внести соответствующие коррективы в свой план. До конца сентября главные силы были отведены в районы сосредоточения. На фронтах их сменили оставшиеся самостоятельные и местные части, перед которыми была поставлена задача втянуть наступавших в затяжные бои. Другие приготовления также были ускорены и в основном завершены к 1 октября. 16 октября колонны прорыва, делая ночные переходы, скрытно от противника устремились на исходные позиции. [111]